- Ты куда? - грозным шепотом спросил я у парня.
      Его глаза вдруг взволнованно заморгали, и в них я уловил искру радости.
      - Вы разве наш?.. Советский?..
      - А ты чей?
      - У вас каска немецкая... И карабин...
      - У меня винтовка! Марш вперед! Передо мной!
      - Так там уже немецкие автоматчики!..
      - Марш! - прикрикнул я и погрозил винтовкой. - И не вздумай дрейфить!.. Пристрелю!..
      Парень опустил перевязанную руку, шустро повернулся ко мне ногами и, опираясь локтями на беловатую от влаги поросль, стремительно пополз, почти поплыл туда, где, по его словам, шныряли вражеские автоматчики. Я едва поспевал за ним. Вода в ручье была теплая, и хоть ощущалась она только животом и коленями, все же увеличивала опасность: может, где яма впереди или невзорванная мина. На суше не всегда заметишь, а под водой и подавно.
      Мною задержанный паникер, видимо, не думал об этом и загребал впереди во всю свою мощь и без всякой предосторожности. Конечно, у него было преимущество в том, что он уже разведал этот ручеек. Насчет вражеских автоматчиков впереди я верил и не верил. Если он меня принял за немца, то ему могло и до этого что-то померещиться: "у страха глаза велики".
      Вдруг мой "пленник" остановился и, погрузив неперевязанную руку до самого локтя в воду, оглянулся на меня. В этот же момент будто над самым ухом громыхнуло сразу несколько взрывов. Еще не прошел звон в ушах, как взрывы повторились еще ближе, еще сильнее.
      - Наши "катюши"! - крикнул мой пленник, и в его голосе я услышал неподдельную радость.
      "Чего радуется? Эти снаряды могут упасть и на нас". Но мне и самому стало радостно. Хотелось ответить на бодрый вскрик соседа еще более ободряющими словами и простить ему, может, только мгновенную слабинку или растерянность, стало стыдно за излишнюю подозрительность. Ведь оба же мы почувствовали, что враг дальше не пройдет, что откатится назад со всеми своими "тиграми" и "пантерами". Одновременно почувствовали.
      Зацепит ли нас снаряд, меня или его? Но, видимо, хватит одного и на двоих. Всего два осколка потребуется, чтоб остаться тут нам обоим. Остаться навечно. Тем более что по несколько осколков в нашем теле уже есть. Вражеских, конечно. А тут свищут возле ушей свои осколки и тоже угрожают смертью. Неужели и так можно умереть?..
      Был случай в моем фронтовом прошлом, что вызывал я огонь артиллерии на вражеские позиции, которые находились совсем близко от нашей обороны. Дал точные координаты, а наводчик немного не рассчитал и ударил по нас самим. Помню, тогда я испугался, страшно было ждать смерти от своих снарядов. Теперь почему-то не страшно - крепнет уверенность, что свой снаряд не тронет своего человека, а будет уничтожать только врага.
      Видимо, так же думает и мой спутник. Как солдат, наверно, не первого года службы, он понял, что надо как можно скорее выбраться из огневой зоны, и потому двинул по канавке так, что брызги начали подниматься от движения его рук. Уже и бинта на руке не было видно, наверно, стал грести и раненой рукой. Я с трудом поспевал за ним... И всем существом чувствовал, как содрогалась земля от взрывов наших снарядов...
      "Братки наводчики! Немного подальше возьмите! Подальше! Вражеские танки за нами... Те, которые мы не смогли подбить!.."
      * * *
      Вторично потерял я сознание в медсанбате. Очевидно, вскоре после того, как меня туда доставили, - услышал, как сквозь сон, что кто-то нараспев сказал:
      - Запа-а-сливый!.. Пиро-ожок в рюкзаке!.. - Голос женский, сочный, молодой.
      - И винтовка при нем была, - добавил кто-то из мужчин. - Не только пирожок.
      Когда раскрыл глаза, то сразу увидел перед собою поднятую вверх руку с мокрой перевязью - еще не успели сменить бинты. По этой руке узнал своего "пленника", он сидел на койке напротив. Заметив, что я удивленно и подозрительно гляжу на него, потянулся ко мне, наверно, собираясь что-то сказать, но в это время в дверях палаты послышался бойкий, почти детский голос:
      - Иванов! На перевязку!
      Потом такие же бойкие и частые шажки остановились возле моей кровати, и я увидел девчонку на вид действительно школьного возраста, но, возможно, немного постарше.
      - Вы сами сможете идти, Иванов? - спросила она у моего соседа.
      Тот смерил глазами худенькую, слабенькую фигуру, чуть ли не вдвое обернутую белым халатом, и ласково усмехнулся:
      - А если не смогу, тогда что?
      - Помогу! - уверенно сказала девчушка.
      - Дойду, дойду! - уверил Иванов и встал с постели, видимо, умышленно выпрямился во весь рост, чтоб показать, что девушка ему и до подмышек не доросла, и сколько таких школьниц потребовалось бы, чтоб тащить его на носилках!
      Вернулся Иванов с белой повязкой на шее, опущенной до живота, а в этой повязке лежала туго и гладко забинтованная рука. Парень прижимал руку к животу, плотно обтянутому свежей рубашкой, - а глядя на него сбоку, можно было подумать, что у человека заболел живот. На лице не замечалось страдания: наверно, рана была поверхностная, особой боли не причиняла, и рука его только щемила от йодовой прочистки.
      Помутился у парня взгляд только тогда, когда он, опершись правым локтем на подушку, стал глядеть на меня. Смотрел настойчиво, долго не отводил глаз, будто пронизывал меня своим взором. Я пока не реагировал на это и не показывал вида, что чувствую его взгляд. Интуитивно догадался, что Иванову не по душе мое состояние. Возможно, слышал перед этим, что врачи шептались возле меня довольно тревожно и один из них безнадежно покачивал головой.
      Этот шепот врачей над моей головой уже немного слышал и я, но не мог разобрать, кто где шепчет и о чем. А сосед вслушивался в слова врачей и, наверно, больше их хотел узнать мою судьбу. Если человек не проснется, то вместе с ним навечно канет в воду и все то, что недавно произошло в зеленой канавке.
      И вот мы оба в одной палате.
      Для меня вопрос, как я попал в госпиталь, пока что был густым темным туманом, как даже частично и то, что было до залпов "катюш". Только чувство радости сохранилось, оно и теперь еще в сознании: "Хоть и глухота в ушах от своих снарядов, лишь бы победа была завоевана!"
      Иванов встает, садится возле задней спинки своей постели, ближе ко мне, и сочувственно спрашивает:
      - Как себя чувствуете? - и не ждет ответа, а выясняет обстоятельства далее: - Вы узнаете меня? Конечно же, узнаете! А если сомневаетесь, то скажу сам, что я тот самый... Тот самый, на кого вы наставляли винтовку. Было такое несчастное умопомрачение у меня...
      - А где моя винтовка теперь? - спросил я и своего голоса не услышал. Только в ушах что-то заскрипело, загудело.
      - Я принес ее сюда, - спокойно сообщил Иванов. - И рюкзак тоже. Вы немного отстали от меня там в канаве. Вас засыпало при взрыве, а меня нет. Я вернулся в ту воронку, что появилась на том месте, где минуту назад были вы. А мог бы не вернуться... Как вы думаете?
      - Если бы мог, то не вернулся бы, - заметил я.
      - Действительно, - согласился Иванов. - Вернулся я и откопал вас, оглушенного... А потом и винтовку вашу нашел... И рюкзак... Только немецкую каску не искал. Лежу потом рядом с вами в воронке... Нащупал пульс и понадеялся на одно: оттянет контузию сыра мать-земля и вы будете жить. Слегка присыпал вас землею и сверху. И сам присыпался, чтобы какой шальной осколок не задел. Немного отдышался, потащил вас по канаве дальше, пока не встретились свои... Тяжеловато было с одной рукой: и винтовка, и рюкзак, и вы...
      Ко мне подошел врач в сопровождении той же малолетней медсестры, и разговор с Ивановым прекратился.
      - Вы из одной части? - спросил врач у Иванова и показал глазами на меня. Иванов потупился и молчал, а я ответил, что в последнем бою были вместе.
      - О, так мы уже и разговариваем! - радостно промолвил врач. - И слышим все! Дайте-ка, дайте-ка ваш пульс!
      Врач провел пальцами по моей оголенной руке - широкий рукав рубашки задрался кверху, - сразу нащупал пульс и довольно покивал головой.
      - А как ваша рана? - спросил он. - Болит? - и, не ожидая моего ответа, обратился к медсестре: - Когда перевязывали?
      Девушка смутилась, она меня не перевязывала, а Иванов сказал:
      - Их в дороге перевязали, кровотечение было.
      - Кровотечение? - переспросил врач. И приказал сестре: - Договоритесь с перевязочной и сейчас же отведите. Сами идти сможете? - обратился ко мне.
      - Поможем! - сказал Иванов.
      - Ну вот!.. И все будет хорошо! - уверенно сказал врач. - Молодцы вы оба! Надеюсь, что скоро будете догонять свою часть.
      Врач бодро, широким строевым шагом направился к двери, а медсестра-школьница засеменила за ним.
      Наша палата совсем маленькая, хоть и продолговатая, с одним узким окном, с которого снят проволочный переплет. Должно быть, раньше тут была какая-то кладовка. После обхода врача у нас стало так тихо, что мы слышали дыхание друг друга. В таких условиях даже с незнакомым заговоришь, если не спишь или не задыхаешься от боли. А тут удобный случай возобновить разговор с соседом, пока не пришли брать меня на перевязку. Не терпелось узнать, что парень чувствовал, когда поднимал руку перед немецкой каской? Но Иванов опередил меня, тихо промолвил:
      - Спасибо вам... Большое спасибо!..
      - За что? - удивился я.
      - За то, что воевали вместе со мною в последнем бою. Так вы сказали врачу.
      - Мы еще повоюем, - доброжелательно заверил я.
      Иванов порывисто выставил обе руки к двери - там кто-то шлепал тапочками, и парень будто хотел придержать дверь, чтоб хоть с минуту не мешали, - заговорил шепотом, но отчаянно, с болью, с тревогой и, как мне показалось, искренне:
      - Если бы вы знали, если бы поверили, как я этого хочу! Жизнь моя в том, чтоб на ваших глазах под пули и под снаряды!.. Чтобы вы убедились, что не изменник я и не трус... Не обожженный еще, не обстрелянный... Это правда! Меня из партизан мобилизовали. В партизаны я сам пошел, добровольно, хоть дома оставалась одна старая мать. Там не приходилось часто ходить в атаку, но на задания ходил и всегда выполнял приказ.
      - И все ж таки почему?.. - напомнил я, дав парню понять, что недавнее происшествие осталось в моей памяти, а тем более в душе. - Тебе показалось, что нет другого выхода или паралич какой замутил мозги?.. Мне просто интересно, о чем ты думал, что ощущал в ту критическую минуту, когда поднял руки перед немецкой каской?
      - Мне показалось, что вражеские пулеметчики окружили меня.
      - Показалось или действительно дорога была перекрыта?
      - Мелькали передо мною такие же каски, как и у вас.
      - Так я же не немец, видишь! Может, и там были наши хлопцы. Немецкие каски теперь всюду валяются.
      - Мне подумалось, что немцы.
      - Ну а дальше?
      - Сам не помню, что дальше. Наверно, страх одолел - страшно было погибнуть... Кинулся назад, а тут вы в немецкой каске... Черное дуло нацелено мне в переносье... Помню, что чем-то острым сильно, будто смертельно кольнуло меня в лоб. Как поднял руку, не могу вспомнить.
      - А почему был без винтовки?
      - Не дали мне, когда отправляли с передовой в тыл.
      - Не может быть! Каждому, у кого есть силы эвакуироваться самостоятельно, разрешается иметь оружие.
      - А мне сказали сдать винтовку - до медсанбата рукой подать.
      - Может, бросил ее в канаве? Утопил?
      Парень содрогнулся от такого, видимо, неожиданного для него вопроса, опустил голову, очевидно, чувствуя, что он очень логичен и ничем не докажешь теперь свою правду. Он отчаянно замотал головой, а вымолвил только после долгой, томительной паузы, как про себя:
      - Не было у меня винтовки. Правду говорю...
      - А если бы была?.. Выстрелил бы?
      - В кого?
      - Ну, известно в кого. В меня, например, когда я наставил на тебя дуло.
      Парень смутился и в первый момент, очевидно, не знал, что сказать. Потом несмело спросил:
      - А если бы вы были на моем месте?
      - Выстрелил бы! - уверенно ответил я.
      - Одной рукою?
      - Одной.
      - И погиб бы невинный человек...
      Мой юный сосед задумался, не поднимал на меня глаз, будто стыдясь своих слов или ожидая такого упрека, от которого уже и подняться нельзя будет.
      - Разговор идет о враге, - уточнил я.
      - Понимаю, - слабо прошептал парень. Замолчал, боком лег на свою подушку и до ушей натянул одеяло. Мне не хотелось больше трогать его и расспрашивать дальше. Почему-то без излишних доказательств верилось, что юноша больше не растеряется в самых трудных обстоятельствах, а свою временную, возможно, случайную, слабость запомнит на всю жизнь.
      Я уж стал вспоминать про свой рюкзак и порядочный кусок запеканки в нем, так как съестного нам почему-то не приносили: возможно, раздатчица умышленно миновала нашу палату, хотел спросить у соседа, где он оставил мой рюкзак, и в это время услышал голос будто из-под кровати - парень снова заговорил:
      - Что сделали бы вы в тех критических обстоятельствах, я почему-то хорошо представляю. Немцы с флангов, немцы вокруг, а у вас винтовка в одной руке... Пять патронов в обойме, а запаса нет... Вам не дали запаса, так как не в атаку посылали, а в медсанбат. Четыре пули вы выпустили, а что делать с пятой?.. Гранат на поясе не было - сам убедился, когда тащил вас. Пятую пулю вы держите до последнего и верите, что победите... Крепко верите, хоть и с одной пулей... А я тогда потерял веру... На один миг расслабился и считай что погиб, хоть и живу пока.
      - Не погиб, - возразил я.
      - А зачем жить с такой червоточиной в душе?
      - Мы еще повоюем! - повторил я сказанное раньше.
      - Вы действительно верите в это?
      - Конечно.
      - Один вы знаете про мое умопомрачение, - говорил далее хлопец. - А мне представляется, что весь свет знает об этом. И главное тут - я сам хорошо знаю. Единственное мое спасение теперь представляется мне - снова очутиться в мокрой канаве с вашей винтовкой в одной руке, с одной последней пулей в обойме против сотни вражеских пуль, нацеленных мне в лоб, в голову, в грудь... И не утратить веры в победу, в жизнь...
      - Ты не знаешь, где мой рюкзак? - перебил я размышления соседа. - Там в нем немного еды было.
      - В вашей тумбочке, - охотно и с каким-то облегчением ответил Иванов. Я положил его туда. Достать?
      - Попробую сам нагнуться, если не закружится голова.
      - Зачем же вам!.. Я сейчас! - Резким взмахом руки Иванов откинул одеяло, быстро встал и босиком подошел к моей кровати. Дверцу тумбочки, похожей на ящичек, открыл, подцепив большим пальцем за металлическую скобу. Рюкзак с запеканкой подал мне и намерился шлепать к своей кровати, но я остановил его:
      - Подожди, посиди немного со мной!
      Иванов сел на белый табурет, а я начал одной рукой развязывать свой рюкзак. От него пахло луговой травой, торфом и уже какими-то лекарствами, заимствованными в тумбочке. Сырой узел крепко затянулся, и я одной рукой не мог его развязать. Парень помог мне. Рюкзак широко распахнулся, и оттуда запахло запеканкой. Хорошо запахло, свежо - не утратил искренний крестьянский подарок своего первородного качества за несколько фронтовых дней. У меня сразу зашевелилось в животе ощущение голода, вспомнилось, что уже давно ничего не было во рту, а мой сосед скромно отвел глаза от рюкзака, но от меня не укрылось, что его худой кадык начал жадно двигаться.
      Прижав краешек запеканки подбородком, я разломил ее пополам. На шею и на раскрытую грудь посыпались крошки. Отдав половину соседу, а свою положив рядом на подушку, я стал собирать крошки, чтобы по нашему крестьянскому обычаю всыпать их в рот. И в этот момент ощутил пальцами, что одна крошка будто бы излишне сухая и твердая. Поднес к глазам и ужаснулся: это был осколок снаряда.
      - Он же мог быть и в сердце, - со вкусом уминая запеканку, удивился Иванов. - И в легких мог быть... - Вдруг ойкнул и широко открыл рот, перестав жевать. Двумя пальцами полез в рот и вытащил оттуда еще один осколок, больше того, что упал мне на грудь. Положил железинку на ладонь. Долго и внимательно разглядывал осколочек, а жевать не переставал. И без осторожности, без недоверия к тому, что ел, а будто с еще большим уважением и почтением. Прожевав и проглотив один кусок запеканки, откусывал другой. Откусывал смело, уверенно, жевал так аппетитно и жадно, что казалось никакой осколок не выдержит, раскрошится у него в зубах.
      Я ел более осторожно: вкусная запеканка памятна и дорога мне еще и тем, что приняла на себя мои осколки. Жевал не спеша и с большой теплотой вспоминая ту женщину, что испекла и подарила мне эту запеканку.