- попытался усмехнуться Мокрут, но вместо этого лишь горько скривился. - Печка? Андреиха? Повторяю, - в голосе у него вдруг пробилась зловещая хрипотца, - плевать я хотел на все это! Идешь к деверьку своему выуживать на меня всякую брехню? Нет уже твоего деверька. Понимаешь? Нет Васи Печки! Отдал сегодня ночью концы! Можешь написать в часть твоему нареченному, что из-за тебя погиб его родной брат. Ну, а я, пожалуй, тоже кое-куда напишу. До свиданьица, соседушка! Не обходи моего двора!
      Он круто повернулся и пошел навстречу подводе.
      "Вот почему он так расхрабрился! - Даша стояла, окаменев. - Неужели это правда? - Она через силу обернулась, посмотрела вслед Мокруту. Широкие сутулые плечи, обтянутые хромом, ходили как-то не в такт размашистому шагу, в хроме отражалось зимнее солнце. - Нет, Мокрут не соврал, - рассуждала девушка сама с собой. - Он рад схватиться за правду, которая способна убить человека. Тут он не соврал. Что же теперь делать? Что скажет тетка Аксинья, что подумает Володя, когда ему напишут?.."
      Сильно защемило под сердцем, в голове возник какой-то обморочный, отдающий болью шум. Подумалось, что надо сейчас же возвращаться, пойти к Илье Саввичу и высказать, выплакать ему все. Но потом, еще немного постояв, справившись с собою, все же пошла в больницу. Шла долго-долго.
      XIV
      Общий на две деревни погост был куда ближе от Добросельцев, чем от Червонных Маков. Обычно добросельские просто относили своих покойников на погост, а соседи всегда возили, потому что отнести, хоть и в пять смен, было трудновато. Когда Даша с Андреихой пришли на погост, там еще никого не было, лишь ближе к центру меж двух березок желтел холмик свежего песка. Они прошли дальше с тем, чтобы, если не встретят процессию, постоять у Печкиной хаты до выноса покойного.
      Но далеко идти не пришлось: на дороге показалась грузовая машина, двигавшаяся на самом малом ходу. Слышно было, как непривычный к такой езде мотор постреливал и чихал. На бортах сидело несколько женщин, а за машиной шло много народу из обеих деревень. Машина приближалась к тем самым бескрылым мельницам. Даша с Андреихой сошли на тропинку, что вела к мельницам, и стали ждать. Машина, как назло, на подъеме заглохла. Шофер вылез из кабины с заводной ручкой, виновато посмотрел на заплаканных женщин, сидящих на бортах, и суетливо принялся запихивать ручку в отверстие под радиатором. В это самое время Даша внезапно заметила Володю. Она схватилась за Андреихин рукав и едва не повисла у нее на плече. Лицо у нее побледнело, руки била нервная дрожь. Она не знала, что Володя приехал на похороны.
      - Успокойся, Дашенька, - сообразив, в чем дело, зашептала Андреиха и прижала к себе локтем ее руки. - Успокойся, все будет хорошо. Я сама с ним поговорю.
      Володя стоял у опущенного заднего борта, без шапки, в шинели с курсантскими погонами. Лицом он был очень похож на брата - такой же светлый, круглощекий, только черты были резче и выражали большую взрослость и вдумчивость. Он стоял неподвижно, не переминался с ноги на ногу, как некоторые, не прятал в воротник уши, а летчицкую шапку держал на левой руке у пояса. Даша и увидела сперва его ухо, маленькое, красное от мороза, прикрытое прядкой светлых волос. Когда-то она видела его совсем близко, у самого лица, у самых глаз... А сейчас ему, наверное, холодно, потому что и от ветра не укрыться, и мороз прижимает не на шутку...
      Володя чуть-чуть повернул голову в сторону мельниц. Даша разглядела слезы у него на глазах и какую-то незнакомую ей суровость во взгляде. Еще немного, и он увидел бы ее. Сердце у Даши оборвалось, почему-то страшно было встретиться сейчас с ним глаза в глаза. Кто знает, какой был бы у него взгляд, что отразилось бы в его глазах?..
      Машина затряслась, затарахтела, и шофер со всех ног бросился в кабину. Для Даши очень затянулись эти последние секунды. Неловко было торчать в стороне, неловко было и подойти: тропинка выводила прямо к машине, к передним рядам шествия. Когда машина тронулась и люди пришли в движение, Даша вслед за Андреихой присоединилась к идущим. Так и держалась позади всех, то прибавляя шагу, то почти останавливаясь: шофер никак не мог приноровиться вести машину на одной скорости. Видно, ему впервой было везти человека в последний путь.
      Впереди Даши шел, чуть не натыкаясь на людские спины, когда машина притормаживала, Иван Добросельский. Именно потому, что он, похоже, ничего не видел перед собою, она решила, что Иван плачет.
      - Иван! - окликнула тихонько.
      Он обернулся, торопливо вытер покрасневшие глаза и выждал, чтобы пойти рядом. Шагах в двух впереди шли с непокрытыми головами несколько парней из тех, что в ту памятную ночь устроили погоню за Василем. Среди них и Тимоша.
      Когда процессия уже приближалась к погосту, навстречу ей прошла полуторка, в кузове которой стоял большой дощатый ящик со щелями по бокам. Из одной такой щели торчал розовый пятачок свиного рыла. В кабине восседал Шулов. Поравнявшись с гробом, он снял шапку и принял скорбно-набожный вид.
      "Повез в город боровка, - подумала Даша и бегло переглянулась с теткой Настулей. - Видно, и двух недель не продержал на собственных харчах. А надо было его раньше турнуть с фермы".
      Мокрут, хмуро выступавший впереди всех, вытянул поверх поднятого воротника шею, свернул набок гладкий подбородок и с откровенной завистью, к которой была примешана ненависть, посмотрел вслед полуторке. Оглянулся в этот момент и Илья Саввич: должно быть, его навела на какие-то мысли встреча двух столь разных машин. Увидел Дашу с Андреихой. Хотя Андреиху он знал мало, однако сдержанно поклонился обеим. Седая голова его маячила потом над остальными до тех пор, пока Василя не похоронили. Только после этого директор надел свою рыжую, видавшую виды кубанку.
      Расходились кто куда: кто в Червонные Маки, кто в Добросельцы. Уже перед самой развилкой Илья Саввич поравнялся с Дашей. Андреихи поблизости не было: она осталась у могилы и все смотрела, как Володя безмолвно, даже без слез, по-мужски прощается с братом. И тут перед нею возник, грозовой тучей надвинулся Лявон Мокрут. Уставился на нее таким страшным, испепеляющим взглядом, что впору было на колени пасть перед ним. Однако тетка Настуля встретила этот взгляд спокойно, твердо и даже не стронулась с места, чтобы уступить председателю дорогу. Мокрут смерил ее с ног до головы и, приняв на шаг влево, прошел мимо.
      - Завтра у нас партийное собрание, - сказал Даше Илья Саввич, с неприязнью проводив глазами Мокрута. - Будем разбираться кое в каких делишках. Вот и об этом товарище потолкуем. Приходите.
      - Приду, Илья Саввич, - кивнула Даша. - Я еще вчера собиралась зайти к вам, да не успела - срочно вызвали в район.
      - Чего? - недоуменно спросил Илья Саввич, и лицо его сделалось страдальчески-озабоченным.
      - Мокрут заявил, что Печка погиб из-за меня.
      - Вот как повернул, негодяй! - возмущенно произнес Илья Саввич. Затем, подумав, добавил: - Вы, значит, приходите завтра под вечер на собрание, а я с самого утра съезжу к секретарю райкома. Не волнуйтесь особо, не огорчайтесь. И еще вот что: к отчетной сессии надо как следует подготовиться, поговорить с людьми. Чтобы никто не боялся сказать правду. С соседкой своей еще потолкуйте. Идет?
      - Хорошо, Илья Саввич, - кивнула Даша, и на этом они расстались.
      Тетка Настуля уже стояла поодаль и вопросительно поглядывала на Дашу: ждать ее или не ждать? Девушка направилась к ней. Навстречу шли и шли. Много людей было на похоронах Василя: никто, разумеется, не считал его дурным человеком, тем более - нечистым на руку. Разминаясь со встречными, Даша вдруг почувствовала, как кто-то тронул ее за локоть. Обернулась: перед нею стоял Володя. Глаза его были красны, густые черные брови то как бы сливались с меховой шапкой, то отделялись от нее и горестно нависали над лицом.
      - Даша, - проговорил он глухо и почему-то умолк, словно не находил больше слов.
      Даша стояла, опустив глаза, и тоже не знала, что сказать. Какой-то страх, растерянность сковали ее: невмочь было шевельнуться, поднять веки.
      - Здравствуй, - чуть ли не шепотом вымолвил Володя и протянул к ней обе руки.
      Даша молча сняла варежку и тоже подала руку. Володя легонько пожал ее дрожащие пальцы, и только после этого она по-настоящему увидела его глаза.
      Кто мог бы сказать, что было в этих глазах? Даша прочла в них огромное горе, смущение, обиду, отчаянье и что-то еще, от чего радостно зашлось сердце. Да, девушке показалось, что среди этих и многих других чувств она уловила нежность, любовь - ту горячую, преданную любовь, какая может быть только у Володи. Она затрепетала от счастья. На устах было какое-то слово, необычное, из тех, видно, слов, что приходили и животворно звучали разве что во сне, что будили память и освежали душу в минуты светлых мечтаний, когда думалось о заветном, о самом дорогом. Но не слетело с уст это слово, запропало куда-то в такой важный, самый решающий момент.
      Володя все же собрался что-то сказать, но в это время подошла его заплаканная, обессиленная мать, которую вели под руки какие-то женщины, наверное, из родни. Она тяжелым взглядом посмотрела на Дашу и взяла сына за руку.
      Так оборвалась короткая минута свидания. Даша шла домой, повиснув всем телом на руке у Андреихи. Теперь то слово, то самое, что надо было сказать Володе, звучало в ушах, волновало, обжигало душу. Но не пошлешь его вдогонку за Володей, не воротишь того, что прошло, миновало.
      "Почему он прямо ничего не сказал? - мучил вопрос. - Он же всегда был смелым, искренним. Неужели носит обиду в душе, неужели хоть на йоту поверил этому подлецу?"
      Андреиха, казалось, слышала все, о чем мучительно раздумывала Даша, всем сердцем сочувствовала ей и выказывала это пока только тем, что все крепче и крепче прижимала к себе ее руку.
      - Худо тебе? - только и спросила, когда уже подходили к Дашиному дому.
      - Худо, ой как худо...
      И Андреихе опять пришло в голову то, о чем она думала уже не раз после встреч с Дашей, после долгих и откровенных разговоров. Вот была бы у Даши мать, пришла бы сейчас девушка домой, бросилась бы матери на грудь, выплакалась - и отлегло бы у нее от сердца. А тут... Хоть и всем взяла, и умница, и красавица, а все же - сирота. Отец есть, но отец все-таки не то.
      - Ты приходи, Даша, как поужинаешь, ко мне, - горячо попросила Андреиха. - Посидим, потолкуем.
      - Хорошо, приду.
      XV
      И пришла. Но что Андреиха ни делала, как ни старалась ее утешить, успокоить, все равно девушка маялась, не находила себе места.
      - А вы как-то сказали, что лучше смолчать, уступить злому человеку дорогу, - расхаживая из угла в угол, в отчаянье говорила Даша. - Видите теперь, что выходит? Тут и не молчишь, и не сидишь сложа руки, и то вот убийцей могут сделать, душу вынуть, близкого человека отнять. Видите, что выходит?
      Она подошла к окну, стала всматриваться в мягкие зимние сумерки. Не давала себе отчета, что наблюдает за улицей, за своим двором, который отсюда отчасти был виден. Не верила, что Володя не придет, не постарается найти ее.
      - Теперь-то я вижу, - ответила наконец тетка Настуля, сидя на полатях возле печи, - все как есть вижу. Когда-то Андрей мне то же самое говорил, что и ты.
      На улице послышались далекие голоса, и Даша так и прилипла к оконному стеклу. Голоса постепенно приближались, и вскоре уже можно было разобрать: Заткла с мельником поют. Еще спустя минуту-другую Даша увидела их. Тащились в обнимку вкривь да вкось по улице, время от времени поворачивали друг к другу пьяные, донельзя довольные лица и тянули дурными голосами все подряд, что приходило на память да на язык. Один заводил, второй подтягивал. Заткла, то и дело пуская петуха, силился даже взять ноту из какого-то псалма, но мельник при этих его попытках закатывался идиотским смехом и подтягивать не брался.
      - С поминок идут, - тяжело вставая с места, сказала Андреиха. - Им все равно, где набраться. На похоронах не были, а поминки без них не обошлись.
      Даша слышала, о чем говорила тетка Настуля, разделяла в душе ее возмущение, но не могла отделаться и от мысли, что раз эти пьянчуги уже оторвались от стола, значит, поминки кончились и теперь Володе сподручнее будет вырваться из дому.
      - Если б вот этих кто-нибудь прижал, - раздумчиво произнесла Андреиха, уже стоя у окна рядом с Дашей, - то и другим руки бы укоротили.
      - Что говорить об этих, - уловила хозяйкину мысль Даша, - если еще даже тех никто не прижал, если они еще берут верх.
      - Берут, да не возьмут, - уверенно сказала Андреиха. - Теперь уже не возьмут. Вижу, что тебе сейчас очень трудно, что страдаешь ты, большую обиду несешь в душе, но знаю: правда свое возьмет. Ты так не убивайся. Говорила тебе и еще раз говорю: вот придет Володя - сама с ним потолкую.
      - Не придет он, - тихо промолвила Даша, продолжая всматриваться в окно.
      - Придет! - стояла на своем Андреиха. - Если не сейчас, то позже. Тебе надо вот этот твой сердечный узелок развязать, тогда и остальное легче пойдет.
      - Да как его развяжешь, тетка Настуля?
      Даша говорила, не отрываясь от окна, и от ее слов, от разгоряченного дыхания легкие узоры наморози на стекле таяли, все лучше становилась видна улица.
      - Вот так и развяжешь, - продолжала Андреиха. - Если Володя не дурак, то он сам скоро увидит, где тут правда. А не увидит - люди укажут. Ты не одна, слава богу.
      - Когда такая беда, у каждого может ум за разум зайти, - слегка была задета Андреихиными словами Даша. Отошла от окна и опять принялась ходить из угла в угол.
      - Ты завтра никуда не спешишь с утра? - спросила Андреиха как будто только для того, чтобы не молчать, чтобы хоть как-то перебить Дашины мысли.
      - А куда мне спешить?
      - Ну, ты же теперь то в район, то на поселки - почти каждый день в бегах.
      - Завтра только партийное собрание, - не придавая значения разговору, заметила Даша. - Но это - под вечер.
      - Так сходим давай с утра к Печкам, - вдруг предложила Андреиха. Управимся пораньше с делами и сходим, если Володя не объявится.
      Даша перестала ходить, повернулась к хозяйке удивленным и бледным в электрическом свете лицом. Ее выразительные карие глаза смотрели печально и встревоженно.
      - Нет, тетка Настуля, - решительно сказала она. - Больше я не пойду туда. Что бы там ни было, не пойду.
      Мимоходом глянула в окно, и ей почудилось, что кто-то прошел мимо Андреихиного палисадника. Прошел и возле их двора остановился. Не разглядела, как был одет этот человек, какого он роста и откуда шел. К сердцу внезапно прилила горячая волна, руки сами собой торопливо стали поправлять на шее шарфик. В следующую секунду, ничего не сказав хозяйке, Даша выскочила из хаты. Не помнила, как отворила теткину калитку, как добежала до своих ворот. Уже со двора, робея, осмотрела улицу, и сердце у нее упало: нигде никого. В хате ярко горел свет: почему-то отец ничем не завесил лампочку, как обычно делал, чтобы не резало глаза. Через окно, если хорошенько прислушаться, доносились приглушенные голоса. "Может, он там?" мелькнула обнадеживающая мысль.
      В хате, помимо своих, сидел за столом Платон. Даша сразу заметила, что конюх сегодня в настроении, хотя это бывало с ним не часто. У отца тоже не сходила с лица сдержанная улыбка. Все это не очень-то понравилось Даше, потому что для нее день выдался таким, что хотелось не смеяться, а плакать.
      У порога неторопливо, словно нехотя, раздевался Тимоша, щеки его еще горели от мороза.
      - Где ты был? - уже догадываясь, кто проходил мимо Андреихиного палисадника, хмуро спросила Даша.
      - Да так, прошелся по улице, - в тон ей ответил брат.
      - Никого не видел?
      Тимоша покачал головой и пристально посмотрел на сестру. Он сердцем чуял, что тревожит Дашу, ему и самому было нелегко. Если сестра не докажет своей правоты, если ей не помогут люди, то так могут и прижиться черные слова, пущенные про их семью Мокрутом. Отец и Даша, ясное дело, ни в чем не виноваты, а он, Тимоша, - так уж вышло - все-таки толкнул тогда Василя. Пусть даже сгоряча, пусть не знал, что это Василь.
      Митрофан между тем выжидательно посматривал на дочь и, когда та подошла ближе, протянул ей письмо.
      - На-ка вот почитай, - сказал, не тая радости. - Платон повстречал почту по дороге, принес.
      Даша порывисто схватила конверт, но, когда разглядела почерк, сразу взяла себя в руки. Письмо было из города, от Михася. Отца в нем обрадовало то, что Михась обещал в ближайшие дни приехать домой. Не указывалось в письме, на какое время он приезжает, но было сказано, что с семьей, значит, не на день-два. Это обрадовало и Дашу, хотя смущало то, что встреча состоится не в самое лучшее время.
      Потом допоздна Даша читала за своей ширмочкой начатую уже давно книгу. Ее кровать стояла у окна, выходящего на улицу, но она дала себе слово больше ни разу не выглянуть, не дразнить себя несбыточными надеждами. Без особой охоты, одним ухом Даша слушала приглушенный разговор старших. Многое не задерживалось в памяти, пролетало мимо ушей, но кое-что не могло не заинтересовать девушку. Платон сегодня, как и обычно, отдавал предпочтение хозяйственным вопросам, однако больше, чем когда-нибудь, говорил о председателе, и тогда они с отцом тихонько, как школьники в классе, хихикали. Иногда и впрямь было смешно. Платон рассказал, например, что Шулов в своем кабинете понабивал в стену гвоздей и развесил там хомут, шлею, уздечку и вожжи от собственного выезда. Это он для того, чтобы все было под рукой и чтобы никто не поменялся с ним хомутами. А что в бригадах нет упряжи, что колхозники ездят на веревочных гужах, его не волнует.
      Отец удивлялся, осуждал, видно, размахивал даже руками от возмущения, а Платон между тем продолжал:
      - Кабана давеча отвез домой, хочет, стало быть, угодить своей половине. Говорят, злющая и до чужого добра очень уж ласая. Не помню, кто это мне рассказывал: чуть из хаты толстопузого не выгнала, когда прослышала, что уже недолго ходить ему в председателях. Почему, говорит, только один дом построил? Почему не навозил леса шурину? У него тоже хата старая.
      Тут и Даша улыбнулась. Ей было приятно, что старики так смело берутся за председателя колхоза, так его осмеивают. Чувствовалось, что при нужде они и на сходе могли бы выступить. А может, и еще что-нибудь у них в голове, может, они с Михасем связывают какие-то надежды? Отец уже давно об этом поговаривает...
      Платон к полуночи ушел, ему надо было заступать на дежурство, отец выключил свет, лег и тихонько засопел, а Даша, пожалуй, до третьих петухов не спала. Ночь казалась невыносимо длинной, мучительной. Хотелось, чтобы поскорее рассвело - рассвет мог принести новые надежды. Не пришел вечером Володя. Ну как его за это винить? Только возвратился с похорон, собрались люди на поминки. А там и с матерью надо поговорить, утешить ее, и по дому что-то сделать. Его же ненадолго отпустили. Вот утром ему, конечно, легче будет вырваться.
      Однако настало и утро, а Володи все не было. Даша ждала его до второй половины дня, а потом пришел из школы Тимошка и сказал, что сам видел, как Володя с небольшим чемоданчиком в руках садился в кабину эмтээсовского грузовика, шедшего на станцию.
      Сама не своя брела под вечер Даша в Червонные Маки на партийное собрание. Напротив погоста задержалась. Минувшей ночью и весь этот день снега не было, даже следы вчерашние не запорошило. Между двумя березками желтела могилка Василя - издали она казалась маленькой, почти детской. Даша медленно прошла еще несколько шагов по дороге. Вот здесь, на этом месте, вчера она встретила Володю. Не нашла в себе сил сказать ему хоть слово, а сегодня от этого сердце ноет. Возможно, он и подумал, что виновата, раз молчит...
      XVI
      Собрание не затянулось, хотя вопросы решались и непростые. Этим коммунисты были обязаны Илье Саввичу. Секретарь территориальной парторганизации не ленился сходить к члену партии или кандидату и за пять-шесть километров, если была нужда посоветоваться, что-то обсудить. Поэтому на собраниях не было лишней говорильни и путаницы.
      Даша вышла из школы последней. На улице было темно, хотя почти во всех хатах еще горели огни. Подумалось, что жутковато будет идти ночью одной, но в это время на школьном крыльце появился Илья Саввич.
      - Это я пальто заходил накинуть, - тоном оправдания заговорил он. Разрешите пройтись с вами? Во-первых, вам не так страшно будет, а во-вторых, есть у меня еще один разговор.
      - Конечно, Илья Саввич, - тихо ответила Даша.
      - Скажите, - сразу начал директор, - от Михася вы не получали этими днями письма?
      - Вчера было. - Даша видела, что вопрос задан неспроста.
      - И что он пишет? Извините, пожалуйста, за мою нескромность.
      - Пишет, что вот-вот приедет, - охотно призналась Даша. - Только не понять, в отпуск или у него командировка в наш район.
      - Ни в отпуск, ни в командировку, - отверг обе ее догадки Илья Саввич. - Я тоже получил от Михася письмо. Мы с ним как-никак давние друзья. Работать здесь будет Михась.
      - Как это? - остановилась Даша. - Здесь, в нашем колхозе?
      - Думаю, что в вашем, - подтвердил директор. - И в райкоме партии того же мнения. Мы вместе с секретарем и писали Михасю.
      "Вот почему отец с Платоном так радовались вчера, - сообразила Даша. Неужели они что-то знали? А может, у них, у стариков, нюх такой особый?"
      Для самой же Даши новость была как гром с ясного неба. Правда, она давно знала, что брат, агроном, тяготится работой в министерстве, что его тянет к земле, к простым людям. С другой стороны, она видела и не стеснялась об этом говорить, что Шулов - никакой не председатель, хотя человек и неплохой - спокойный, доброжелательный, что его давно пора спровадить туда, откуда приехал, иначе хозяйство дойдет до ручки. Все это так, но она никогда не думала, чтобы брат согласился стать в Добросельцах председателем. И чему только отец обрадовался? Конечно, хорошо, если придет наконец толковый председатель да поможет людям по-настоящему стать на ноги. Еще отраднее было бы для отца, если бы этим человеком оказался его сын. И для сестры, разумеется. Но все же там министерство, город, а здесь всего-навсего колхоз.
      - Может, в МТС его присылают? - несмело спросила Даша. - Там, я слышала, нужен агроном.
      Ей неловко было высказывать свои мысли вслух, признаваться, что чего-то не понимает. Отец тут во всем разобрался лучше, чем она.
      - Он сам дал согласие поехать в свой колхоз, - словно читая у Даши в душе, сказал Илья Саввич. - Поверьте, никто на него не давил и никто не выживал из министерства. Земля - его стихия, как моя - школа. Здесь я его очень хорошо понимаю. Так что не удивляйтесь, Даша, - быть Михасю в Добросельцах председателем. Знаю, что вам не с руки, поэтому сам поговорю с колхозниками, надеюсь, они не пойдут против своего земляка...
      Тут Илья Саввич надолго замолчал. Было видно, что разговор еще не окончен, что он прикидывает, как повести его дальше, как убедительнее высказать то, что у него на уме. Даша ждала, сдерживая волнение.
      - Вы, должно быть, заметили даже по сегодняшнему собранию, - негромко заговорил директор, - что коммунисты вас уважают, поддержали в этом нелегком, хотя и грубо сработанном деле и даже - заметьте, сверх повестки в члены партии приняли. Причем - единогласно. Радуюсь этому вместе с вами и от души поздравляю.
      - Спасибо, - через силу вымолвила Даша.
      - Уважают вас за ваши дела, за принципиальность. И вот, не знаю, как остальные депутаты, а мы, коммунисты, еще перед собранием посоветовались и решили предложить сессии вашу кандидатуру на пост председателя сельсовета.
      - Что вы, Илья Саввич! - почти выкрикнула Даша. - Что вы такое говорите! Я не справлюсь, да и не выберут меня. Тут и думать нечего. Я возьму самоотвод или вообще на сессию не приду!
      - Я с тем и раскрыл вам наши намерения, - продолжал излагать свои доводы Илья Саввич, - чтобы вы имели возможность все это хорошенько обдумать и подготовиться. Когда вдумаетесь, сами увидите, что это наилучший вариант. И отказываться вам никак нельзя.
      - Да яснее же ясного, - не отступала Даша, - что это вовсе не для меня. Во-первых, смотрите, что выходит: Михась - председатель колхоза, а я председатель сельсовета. В одной хате два председателя. Разве это возможно? И потом еще: все время я выступала против Мокрута, критиковала его. Что теперь люди скажут? Что я его места добивалась. Нет, Илья Саввич! Мне приятно, что вы так хорошо думаете обо мне, сегодня у меня такой день, что никогда не забыть: и горя столько, и радости. Но предложения этого не вносите. Еще, чего доброго, и Мокрут останется. У него есть поддержка в районе.
      - Попытаюсь ответить по пунктам, - сдержанно улыбнулся Илья Саввич. - В сельсовете не один колхоз, а целых четыре. Кроме того, как известно, имеются еще школа, магазин, медпункт. Так что брату и сестре не придется все время ходить по одной и той же тропке. Что же касается избытка счастья в одной семье, то пусть у бывшего бедняка и участника гражданской войны будет и два председателя под одной крышей. Ничего плохого в этом не вижу. Лишь бы людям на пользу. Далее. Не могу принять вашу мысль и относительно Мокрутова кресла. Умные люди никогда не скажут, что вы критиковали Мокрута, чтобы занять его место. Они скорее скажут, что вы боролись не против Мокрута как человека, а против его недостатков, иначе говоря - боролись за Мокрута. Он еще молод, у него жизнь впереди. Заметили, что уже и сегодня он не очень-то лез на рожон? А председателем его оставлять нельзя. Об этом знают все депутаты, и в районе теперь иное мнение. Тот же Павел Павлович, до чего уж спокойный, уравновешенный человек, и то вскочил, даже мне поддал жару.
      За разговором и не заметили, как вышли на добросельский большак и даже изрядно отшагали по нему. Наконец Илья Саввич остановился и протянул Даше руку.
      - Мне очень неловко, - сказал, извиняясь, - что оставляю вас одну, надо бы проводить до самых Добросельцев. Но я постою здесь, пока вы хоть до мельниц дойдете, а там уже близко.
      По голосу и по несколько растерянным жестам можно было заметить, что директор действительно испытывает неловкость.
      - Я добегу, - с жаром заверила Даша. - Разве мне впервой? Вы и так уже во-он сколько со мною прошли. Спасибо вам, огромное спасибо. У вас и без меня много всяких дел.
      - Да какие там дела, - не то возразил, не то согласился Илья Саввич. Просто сегодня мне еще непременно нужно написать письмо одному своему ученику. Бывшему, правда. Завтра авиапочтой отошлю.
      Директор смотрел на Дашу с загадочной полуулыбкой, а она заморгала сперва недоуменно и растерянно, потом, догадавшись, о ком идет речь, просияла и схватила директора за руку:
      - Как я вам благодарна, Илья Саввич, если б вы только знали!
      Продолжая путь одна, Даша не могла собраться с мыслями. Надо же: столько впечатлений и всё такие важные - и радостные и не очень. Ноги невольно сбивались на бег, но желания поскорее войти в Добросельцы не было. Хоть и жутковато одной, но пусть бы дорога длилась и длилась, чтобы дольше оставаться с собою наедине. Вот почему, когда увидела, что от бескрылых мельниц отделился человек и двинулся ей наперерез, то, прежде чем подумать о чем-нибудь другом, она пожалела, что надо расставаться с такими сладкими мечтами. Человек вышел на дорогу и остановился. Даша тоже застыла на месте, стараясь угадать в темноте, кто бы это мог быть.
      - Не бойся, Даша, - услышала она голос и узнала Мокрута. - Я просто ждал тебя здесь, чтобы вместе идти домой.
      У Даши на секунду похолодело под сердцем, но она не выдала себя, подошла. Вспомнилось, как поглядывал на нее Мокрут во время партийного собрания. Глаза мутные, словно застывшие, и ничего в них не прочесть. Можно было подумать, что он желает ей самого худшего, даже смерти, а можно и иначе: что ничего плохого не желает.
      Вот и сейчас Даша посмотрела Мокруту в глаза, и испуг ее тотчас прошел. Она не столько увидела, сколько почувствовала, что в глазах у него лишь тоска, мука и ни малейшей злости. Он сутулился, ежился в своей кожанке и руки сплел одну с другой в рукавах. Видно было, что он не только переживает, может быть, даже в какой-то мере раскаивается, но еще и основательно промерз, потому что с собрания ушел давно.
      Двинулись дальше, не сказав друг другу больше ни слова: Даша по одной машинной колее, Мокрут - по другой. Он только выпростал руки из рукавов, немного помахал ими и сунул в глубокие, но, видно, настывшие карманы.
      - Озяб ты? - немного погодя спросила Даша, не в силах больше молчать.
      Мокрут повел плечами, слегка распрямился, но не сказал ничего, словно сочувственные Дашины слова к нему не имели отношения.
      - И охота тебе было сидеть под этими мельницами, - скорее с упреком, чем с насмешкой продолжала Даша. - Шел бы домой, в тепло.
      - Некуда мне идти, - глубоко вздохнул Мокрут.
      Шаг его сделался неровным и тяжелым, словно подошвы сапог липли к колее. Он шел в молчании еще минуту-другую, потом немного отвернул с Дашиной стороны свой спасительный воротник и заговорил, причем тоски в голосе стало еще больше, концы фраз проглатывались:
      - Меня и раньше домой не особо тянуло, а теперь... Если б не такая холодина, то и ночевал бы под мельницей. Хорошо было когда-то в партизанах: залезешь в шалаш, укроешься...
      Даша молчала, потому что ни спорить с Мокрутом, ни сочувствовать ему у нее не было ни малейшего желания. Только все думала, почему он дожидался ее: хотел человек поговорить, излить душу, или, может, у него худое на уме, может, о мести помышляет. Страха, однако, не было, не верилось, что Лявон может причинить ей зло.
      - Значит, мы сегодня именинники, - снова заговорил Мокрут. - Тебя из кандидатов и меня из кандидатов. Здорово! Только тебя в члены, а меня... Сколько лет мне довелось походить в кандидатах! И вот... Ну и зла ты на меня была сегодня, правда? Все ополчились, как будто я всем врагом стал. Особенно директору.
      - Никто на тебя не ополчался, - спокойно заметила Даша. - Говорили то, что думали.
      - Всё припомнили, - без злости сказал Мокрут и снова глубоко втянул голову в воротник, умолк.
      Даше показалось, что он пошел немного бодрее, и это принесло облегчение. Скорей бы дойти, а там уж как хочет. Захочет выговориться найдет охотников послушать, а потянет его на молчаливое одиночество сыщется место и для этого. Посмотрела в сторону Добросельцев и обрадовалась: сквозь жидкую сетку тумана пробивался свет фонаря, снова горевшего у околицы. Значит, уже недалеко. Но вышло так, что и Мокрут, пожалуй, в то же самое время разглядел фонарь и не прибавил шагу, как ждала Даша, а, наоборот, стал заплетать ноги. Она пошла быстрее, надеясь расшевелить и его, но Мокрут, хрипло откашлявшись, попросил: