Диму, впрочем, в предстоящей экспедиции особенно привлекало следующее обстоятельство. Оказалось, что верные друзья нашли ему некую женщину, согласившуюся разделить с ним тяготы ночевок в подмосковных сугробах. Что уж это была за женщина такая и где ей подобных разыскивают – ума не приложу! Даже мысленно я был не в состоянии представить себе это существо. Нет, правда… Я пытался, я предпринимал попытку за попыткой, но всякий раз воображение мое было вынужденно расписываться в собственном бессилии. Виделось мне по преимуществу что-то неясное, бесформенное, но неизменно страшное.

Известие о намечающихся бивуачных утехах сотрудника Слюсаренко взбудоражило коллектив. Это была вполне себе полноценная информационная бомба в масштабах «Куранта»! Та часть смены, которая находилась в более-менее здравом уме и твердой памяти погрузилась в жаркие дебаты по этому поводу.

Одни, холодные бишь пессимисты, находились в полной уверенности, что Ящур опять что-то наплел, или в крайнем случае это у него было такое красочное видение после употребления стеклоочистителя. Мол, женская душа она, конечно, загадка и потемки, но не до такой же степени, чтобы ночью лезть в палатку к Слюсаренке! Они (холодные пессимисты) при всем к нему уважении отказываются признавать сие правдоподобным.

Да и вообще, говорят, хорошо бы Ящурку на всякий случай стерилизовать, чтобы исключить в будущем подобные ему курьезы мироздания. А то еще натворит дел своей бойкой пипиской! Лучше, говорят, никакого прироста населения, чем такой прирост. Тут холодные пессимисты, справедливости ради, немного перегибали.

Здоровые же оптимисты, напротив, требовали, скрипя сердцем, признать в Ящуре такого же человека, как и любой из нас. А коли так, то и пресловутая женщина теоретически (теоретически!) вполне может существовать – утверждали они.

Полемические страсти накалялись. Дело дошло до того, что целая делегация сотрудников приперлась к Диме на пост с суровым требованием предъявить в натуре объект дискуссии. То есть ту самую прекрасную незнакомку.

Слюсаренко попытался было юлить и отпираться, и превратить все в шутку. Тогда ему пригрозили вторым (и вероятно уже последним) в его карьере лобовым столкновением с грузовым автомобилем КАМАЗ, если только очная ставка не состоится в самое ближайшее время. Тут он скис и поник живописной мордой. Ящерица честно признался, что пока не имел чести быть представленным своей суженой. Фракция холодных пессимистов набрала на этом факте некоторое количество вистов, но дело не прояснилось окончательно.

Я же, оставаясь над схваткой, всячески подбадривал Слюсаренку и желал ему сверкающих успехов. Не вести, однако, двойной игры я (в силу некоторых черт характера) не мог. Не по злобе, прошу заметить, а так… Скорее, от нечего делать.

Игра была тактически проста, но психологически безупречна. График работы смены роковым образом совпал со сроками похода, в который так рвался наш Мальбрук. Получался, стало быть, следующий бином Ньютона: или Дима добивается у руководства отгула, или забывает навсегда о сладкой мечте побороться на лесной полянке в партере с чем-то живым и теплым.

Вообще говоря, отгул был абсолютно реальным делом. Тем более, что самая последняя собака в Третьяковке уже знала какой пикантный подтекст у этого туристического предприятия. Уж как-нибудь вошли бы в положение, отнеслись бы с пониманием! Но Ящур все равно волновался и лохматил бабушку.

Вот я возьми да и нашепчи ему, мол, руководство смены задумало злокозненное…

Мол, Е. Е. Барханов лично соизволил выразиться по столь волновавшему Диму вопросу следующим образом: «Х…й вашему Слюсаренко и морской якорь поперек жопы впридачу, а не отгул!». И, мол, все старшие сотрудники подобострастно рукоплескали этим словам. И особенно, говорю, Олег Баранкин!

Ящур был прямо-таки поражен таким известием. Рот его раскрылся в немом отчаянии, а перекошенное жизненными перипетиями лицо стало еще более перекошенным. При мысли, что вожделенный поход (его розовая мечта!) может сорваться Слюсаренке стало плохо и он позеленел.

Полностью удовлетворенный достигнутыми результатами, я оставил Ящура под наблюдением Валерьяна Кротова, а сам по долгу службы углубился в недра Административного корпуса. Не было никакого сомнения в том, что, будучи по природе своей живым и веселым человеком, Валерьян не применет добавить пару-тройку слов лично от себя. Уж он-то в самых ярких красках распишет Ящуру всю безвыходность и отчаянность положения, в котором тот оказался. Редко ошибаясь в людях, я не ошибся и на этот раз. Слюсаренко был доведен младшим из двух братьев Кротовых до белого каления, до натуральной истерики.

В обед Валерьян донес, что Ящур битый час топтал «пятую» зону в состоянии крайнего эмоционального возбуждения. Он, пугая редких посетителей, энергично размахивал руками и бормотал себе под нос нечто воинственное. Если отбросить все лишнее, то Слюсаренко яростно вопрошал судьбу: «Тварь я дрожащая, или право имею?!»

Накрутив себя, таким образом, до кондиции полного озверения, он помчался в дежурку и призвал ничего не подозревающего Е. Е. Барханова к ответу. К сожалению, я не ощущаю в себе достаточно таланта, чтобы передать все нюансы этого знаменитого разговора. На то есть объективные причины.

Речь Ящура являла собой причудливую смесь междометий, односложных гортанных звуков, выражений-паразитов, и матерных словоконструкций. Перенести ее на бумагу без существенных искажений и рефлекторного облагораживания совершенно невозможно. Плюс ко всему достопамятный КАМАЗ ощутимо попортил Диме прикус, что крайне пагубно сказалось на дикции и членораздельности. Беседовать с ним было примерно то же самое, что разговаривать с жующим, дурно воспитанным хомяком. А, ладно! Попробую что-нибудь реконструировать. Хотя, повторяю, описание будет заведомо проигрывать оригинальному тексту. К тому же, мат, как ни жаль, но придется купировать.

Итак, Ящур в клубах дыма и сполохах пламени ворвался в дежурное помещение и, нависая над Е.Е. (тот как раз надумал испить кофею), заклокотал на своем варварском ховринском наречии:

– Это, ну… Евгеньевгенич! Как бы мне значит это… так сказать… ну отгул-то мне почему нельзя?! – набросился на начальника объекта сотрудник Слюсаренко.

Е.Е., обескураженный таким напором, опешил. Любимая красная кружка Nescafe застыла в его левой руке, густые брови стремительно взлетели вверх, и, обогнув голову, приблизились к ушам. В дежурке повисло тяжелое молчание. Было слышно лишь как муха отчаянно жужжит и бьется в паутине за шкафом, набитым программными документами ЗАО ЧОП «Курант». Дима ошибочно принял всеобщее смятение за признаки скорой победы и продолжил с еще большим воодушевлением:

– Всем можно! Это… И Цекову можно! И Паше Тюрбанову на свои сраные, так сказать, концерты. А мне?! Я что это… рыжий, что ли?!

Е. Е. Барханов, бывший юнга рыболовной флотилии, при этих словах наконец-то опомнился. Придав светлым чертам привычно важное выражение, он со значением промолвил:

– Слюсаренко! Ты не рыжий…

Тишина стала прямо-таки звенящей.

– Ты не рыжий, – повторил Е.Е., аккуратно устанавливая кружку на стол.

Всеобщее напряжение достигло своего апогея («Здесь я чуть в штаны не наложил от волнения!» – признавался потом, вспоминая этот эпизод, бесстрашный Иван Иванович Чернов).

Наконец, Е.Е вдохнул побольше воздуха, крепко взялся руками за подлокотники кресла, и вдруг к-а-ак гаркнул:

– Ты мудак! Пш-ш-ш-ел на пост, дятел!!!

Казалось, что в дежурке разорвалась маленькая атомная бомба. Слюсаренка, подвывая от ужаса и роняя кал, скрылся рысцой.

Так правозащитное движение потерпело в России еще одно сокрушительное поражение. Ящур, абсолютно раздавленный навалившимся горем, понуро топтался в Шишкинском зале, и сердце его было разбито вдребезги, на тысячи маленьких кусочков. Е.Е. остался административно бушевать в дежурке, костеря на чем свет стоит дисциплину в смене и общий упадок нравов.

Но тут свое веское слово сказало общество. Несколько наиболее влиятельных сотрудников составили Диме коллективную протекцию и уговорили-таки строгого Е.Е. отпустить Слюсаренко к чертовой бабушке в его херово путешествие за триппером. Особенно старался, естественно я – теневой организатор всего произошедшего безобразия. Е.Е. немного поломался, но в конце концов уступил. Нам, правда, он объяснил свое великодушие вполне практическими соображениями. Они были таковы.

Как раз в воскресенье, в день, когда испрашивал отгула Ящур, Третьяковку намеревалась посетить супруга французского президента мадам Ширак. Какая связь между мадам Ширак и скромным туристом Димой Слюсаренко? – спросите вы. На первый взгляд косвенная, а в действительности весьма тесная.

Во время подобных посещений перед Е.Е. всегда вставал вопрос, что делать с несколькими особенно колоритными сотрудниками. Куда, проще говоря, их засунуть с глаз долой. Все-таки официальный визит, почетные гости, а тут этакие монстры рока пасутся, троглодиты хищные… Возможны всякие конфузы и неловкости.

Как-то раз делегация бундестага имела удовольствие любоваться на безмятежно ковыряющего в носу сотрудника Романычева. Упомянутый Романычев стоял на самом видном месте, небрежно облокотившись на скульптуру шубинского резца, и карточка с надписью «Security» болталась у него чуть ли не на лбу. Помню, Е.Е. густо покраснел, так как ему было крайне неудобно за бестактное поведение Романычева.

С Ящуром были проблемы другого рода. Обладая характерной, мужественной внешностью и пристальным взглядом бабуина, он привлекал к себе повышенное внимание сотрудников служб безопасности. Имеются в виду, конечно же, настоящие охранники, сопровождающие ВИП-посетителей. Нервировать этих злобных ребят с проводами в ушах и автоматическими пистолетами подмышками было неумно и просто опасно. Наши еще ничего, они ко всему привычные, они еще и не такое видали, а вот западные бодигарды прямо бледнели при виде Слюсаренко. Наверняка именно так в их представлении и должен был выглядеть настоящий чеченский террорист.

Ящур, который в свою очередь искренне ненавидел все иностранное, вел себя нарочито вызывающе и подчеркнуто не стеснялся в выражениях. Однажды он даже потолкался с крепышом из охраны польской президентши. Без всякого преувеличения ситуация была на волоске от международного конфликта, и перестрелки удалось избежать лишь чудом – крепыш до того разнервничался, что уже вытащил свой «Глок».

После этого случая Евгений Евгеньевич решил более судьбу не испытывать и впредь убирал Слюсаренко с маршрута официальных делегаций заблаговременно. Так что отгул был во всех смыслах очень даже кстати.

Что же касается непосредственно похода, то Ящурка пришел из него понурый. На все вопросы он отвечал крайне неохотно. Похоже было, что холодные пессимисты все таки оказались правы.

Подергал Ящур машинку в одиночестве – вот и весь сказ.

…………………………………………………………………….

Или вот еще юмореска была.

Сидим мы в дежурке, кофе пьем. Я, Кулагин, Иван Иваныч, Илюша Кропачев, кто-то еще. Вдруг звонок с «шестой» зоны, от Депозитария. Скрипучий голос Слюсаренко ворвался в наше тихое пристанище, обитель добродетели подобно кровожадному хищнику в овчарню…

– Аллё! Аллё! Центральная! – орал Ящур в немалом беспокойстве.

«Центральная»! О, так изящно могли изъясняться совсем немногие. Исключение составил один новообращенный сотрудник, как-то раз воззвавший в отчаянье: «Каптёрка! Мне очень надо попысать!!!». Расследование показало, что про беднягу забыли в суматохе и он простоял без подмены на «третьей» зоне чуть ли не восемь часов кряду! Фамилия его была Бубенцов. И долго тот Бубенцов в «Куранте» не продержался. В «Куранте» крепкий мочевой пузырь был отнюдь не роскошь.

– Что ты хочешь, ирод косомордый? – поинтересовался Иван Иваныч с только ему свойственным удивительным сочетанием душевного тепла и доброй иронии в голосе.

Слюсаренко явно был чем-то крайне взволнован:

– Тут эта… Две бабы… Эта, ну… забыли они!

Ваня насторожился. Две забывчивые бабы подле Депозитария, да плюс Ящур – это почти что гарантированное несчастье.

– Чего они забыли? – строго спросил старший сотрудник.

В SLO что-то заскрежетало и зачмокало:

– Ну они… эта… Они забыли, вот что… Как бабке звонить!

Ваня нахмурил косматые брови:

– Какой бабке? Ты пьяный, что ли?

Ящур возмущенно отверг подобные предположения и закурлыкал дальше:

– Иван! Эта… Иваныч! Им в дизпазитарий нада, а они номер забыли! Как бабке в дизпазитарие позвонить-то?!

Тут не помешает небольшое пояснение. Научным сотрудникам Галереи для того, чтобы войти из экспозиции в Депозитарий было необходимо: во-первых, иметь при себе специальный пропуск, а во-вторых, знать номер SLO по ту сторону двери. Курантовец снаружи проверял пропуска, а дверь изнутри открывала специально обученная бабуля-вахтер. Двойной контроль, а как вы думали!

Ящур все не унимался:

– Ну? Вы скажите или нет? Тута бабы! Они эта…

Ваня посерел лицом:

– Слышь, баран, ты хотя бы пропуска-то у них проверил?

Ящур тактично промолчал. Стало понятно, что этой частью своих должностных обязанностей он халатно пренебрег.

– Никого не пускать, я сейчас буду! – распорядился Ваня и, не отключив СЛО, побежал узнавать подробности.

Мы же, оставив все дела, сгрудились вокруг селектора. Было бы нечестно и как-то даже не по-товарищески бросить Слюсаренку в столь трудный для него час. У каждого нашлись теплые слова поддержки.

– Продержись, сынок! – кричал я.

– Мочи их всех! – ревел Кулагин. – Без разбора!

– И пусть улицы зальет кровь непокорных! – внес свой посильный вклад Илюха.

Слюсаренко от такого разнообразия советов пришел в совершенное замешательство:

– А?! Чего?! Чего мне делать-то, а?!

Я растолкал всех, и проникновенно сказал:

– Ты слышишь меня, сынок?

– Слышу…

– Это генерал Белобородов говорит.

– Кто?! – охуел Ящур.

– Повторяю, у аппарата генерал Белобородов! Продержись, сынок! Дорогой ты мой человечек, очень тебя прошу!

– Да, да! Помощь близка! – заорал Кулагин.

И после короткой паузы опять взялся за свое:

– Мочи их всех!

Затем послышался неясный шум борьбы, завершившийся коротким хрюканьем.

– О, это Ваня его настиг, – констатировал Илюха.

Мы напряженно прислушались к далеким голосам:

– Ты… (неразборчиво) проверил пропуск?!

– … (неразборчиво) так бабы же…

– Дима…(неразборчиво) пропуск!!!

– Генерал Белобородов мне звонил!

– Что?! (неразборчиво), (неразборчиво), (неразборчиво).

Вот так.

В конце концов Ящур переполнил собой все чаши терпения, какие только имелись в наличии. Пришла суровая пора, и надо было сократить по одной штатной единице из каждой смены. Почему и зачем – сейчас не будем об этом. Надо было и все. Круг кандидатов на отчисление был известен, но все-таки какой-то выбор у руководства был. Непросто же вот так взять и уволить человека. Нужно же помаруковать этот вопрос.

Не помню кого выбросили с броненосца за борт рыбам на корм из первой смены, а у нас Ящура. Но он сам же, осёл и дал жирный повод. Прогулял день, а потом стал врать, мол, «животом маялся».

……………………………………………………………………

Одним из самых ярких представителей сказочного мира в «Куранте» был малыш Креков. Большего несовпадения внешнего облика человека с его внутренней сутью я не встречал никогда. Хотя в мировой литературе такие случаи и описывались. Например, Джером К. Джером дал прекрасное описание характера фокстерьера – самой склочной и сволочной собаки на свете (если не считать таксы, конечно). Я пока еще (?) не классик, но задача передо мной стоит схожая – вывести малыша Крекова на чистую воду.

Обстоятельства, при которых Креков появился в «Куранте» можно назвать трогательными. Сидим мы как-то в дежурке. Вдруг дверь открывается, заходит смутно знакомая девушка. Вроде откуда-то из Административного корпуса. Девушка, теребя в руках платочек, говорит, что пришла просить за своего младшего братика в смысле трудоустройства.

По-разному, конечно, люди в «Курант» внедрялись. Случались и сложные, вроде моего случаи, но чтобы вот так… Чтобы старшая сестра за ручку приводила сотрудника – не было такого! Е.Е., я полагаю, только из академического любопытства не отказался взглянуть на этого братика.

– Где же, – спрашивает, – ваш родственник?

– А вот он тут, на диванчике сидит, – отвечает девушка.

– На диванчике? Как мило… Ну, зовите же его скорее!

Появившийся вскоре чемоданчик полностью оправдал наши невольные ожидания. Маленького роста, щупленький, голос тихий, прическа и одежда аккуратные, речь лексически небогатая, но вежливая. Застенчивый троечник, неброский, тишайший парнишка. Я поневоле сразу проникся к нему неподотчетной разуму душевной теплотой. Так бывает, знаете ли. Смотришь на щеночка, и умиляешься сам не знаешь почему и отчего.

В ту же секунду, как он представился, как-то само собой родилось его первое (но не последнее) курантовское прозвище. Кроткий Креков.

В первые две недели лично я услышал от Крекова слов пятнадцать, не более. Он только стеснительно улыбался, а на все вопросы бормотал лишь «ничего», «нормалек», «все в порядочке». Словом, рассказчик был из него неважнецкий. Зато слушать Кроткий Креков умел замечательно. Он буквально пожирал тебя преданно сияющими, ангельскими глазами. Глядя в эти глаза, я даже врать ему не мог. Нет, врал, конечно, но как-то совсем без удовольствия.

Поделившись этой неприятностью с Кулагиным, я узнал, что он испытывает схожие чувства. Более склонный к проявлением сентиментальности старина, сознался мне даже, мол, он душой отдыхает подле этого светлого малыша. Я подтвердил, что действительно нечто подобное имеет место быть. Еще немного и мы признали бы в Крекове христианского святого, сошедшего к нам в «Курант» ради спасения наших заблудших душ. Это было прекрасно. Так возвышенно… Картина масляными красками «Крещение группы берберских разбойников преподобной Евдундоксией».

Креков, кстати, отвечал на кулагинскую доброту самурайской преданностью и обожанием. Он ходил за стариной как собачонка, и при разговоре робко похлопывал последнего по предплечью. С совершенно счастливой улыбкой на устах.

Потом, правда, стали всплывать кое-какие подробности крековской биографии. Оказалось, например, что кроме сестры за него просил еще милиционер Леха. Наш Креков приходился милиционеру армейским сослуживцем и даже фигурировал на его свадьбе дружкой-шафером в вышитом полотенце и картузе с хризантемой.

А Леха этот, между прочим, пользовался репутацией маленького, но дорогого золотника. Однажды Иван Иваныч вздумал над ним по-дружески (как он, Иван Иваныч это понимал) подшутить. Он украл у Лехи его милицейскую шапку и не нашел ничего лучшего, как положить в нее фальшивую резиновую какашку. Леха видел как Ваня скрылся за поворотом с его головным убором в руках, а спустя минуту вручил ему обратно шапку полную навоза. Смысл шутки был в том, будто это Иван Иваныч лично туда накакал. Инсценировка удалась на славу и успех имела оглушительный.

Конечно, в эмоциональном запале Леха не обратил внимание на отсутствие запаха, который такая солидная куча должна была бы распространять просто в смертельной концентрации. Ему вполне достаточно было визуально наблюдать полкило коричневого говна в своем форменном треухе.

Леха побелел, и тихо сказал:

– Ах, ты мразь толстозадая…

Иван Иваныч выронил злосчастную шапку и попятился:

– А-а-а-а… Не-е-е…

В следующее мгновение я, Крыканов и кто-то еще с криками «Леха, не надо!!!» повисли на маленьком милиционере, у которого при виде такой картины тут же заклинило башню, и он не раздумывая схватился за табельный «Макаров». Мы еле его удержали! Ваня же решил не искушать судьбу понапрасну и, не дожидаясь исхода схватки, позорно сбежал. То, что Леха пустил бы пистолет в дело у меня не вызывает сомнений. Ха-ха, Ваня погиб за какашку – вот была бы потеха!

Служил Леха где-то на таджикской границе и участвовал там в разных культурных мероприятиях с массированной артподготовкой. Мы, будучи не в силах представить нашего малыша Крекова в подобных обстоятельствах, успокаивали себя мыслью о том, что, вероятно, они с Лехой познакомились уже позже. Но когда сам Креков, немного освоившись, стал весело рассказывать о ночных рейдах на сопредельную территорию, мы невольно насторожились. Нам вдруг стало заметным и их чисто внешнее сходство с Лехой. И в глазах его нам чудилось уже что-то такое варварское, гуннское.

В начале второго месяца крековского служения в «Куранте» произошло НЕЧТО.

Дело было после обеда. Курантовкий люд разбрелся по постам и зонам, руководство тоже предпочло куда-то слинять. Я же томился в дежурке, рассеяно слушая долгий, натужный рассказ Андрюхи Кузнецова про то, как намедни они с каким-то фруктом из первой смены нажрались водки. Андрюха наивно полагал, что сумеет открыть мне в этом деле какие-то новые грани и горизонты.

Скука и отчаянье тяжелыми камнями навалились на все мое существо. В такие минуты я начинал остро задумываться о целесообразности своего нахождения в этой недостойной всякого мыслящего человека обстановке. «На что я трачу свое драгоценное время, самоё жизнь свою?» – думалось мне. – «На кузины бредни? Молодость проходит!». Ну и прочая базаровщина.

Вдруг с «пятой» зоны по SLO позвонил Кулагин. Он чрезвычайно взволнованным голосом потребовал моего немедленного присутствия. Я скосил глаз на говорящую кулагинским голосом коробочку, и после короткого раздумья нажал клавишу «отбой». После обеда прошел всего час. Простолюдинам вроде Кулагина подмены еще не полагается. Таков неписаный закон «Куранта», хвала Зевсу-Побегалову, да прибудет с ним Сила в чреслах его, аминь!

Кроме того, я не вчера родился и прекрасно понимал, что милый Алеша звонит только лишь для того, чтобы вытянуть из дежурки именно меня – своего возлюбленного друга. Ну не мог он спокойно стоять на «пятой» зоне зная, что я прохлаждаюсь в резерве – не такой он человек! Сама мысль об этом жгла его как соляная кислота.

В отличие от меня Кулагин имел репутацию дрянного сотрудника и ему почти никогда не перепадал резерв – этот глазированный сырок для любого рядового курантовца. Я же, как уже сообщалось, был с резервом «на ты». Естественно, Алексей завидовал мне страшно и пользовался всяким случаем подпортить мой скромный, заслуженный праздник. Он постоянно выдумывал какие-то глупые предлоги для подмены, причем жарко просил прислать непременно меня, а не Андрюху Кузнецова – в то время старшего сотрудника второго этажа.

Подменив же Кулагина, я рисковал не увидеть его минут сорок. Он нарочно заливал в чайник свежей воды, долго потом ждал когда она вскипит, затем, не торопясь, хлебал кофе из самой большой кружки, а после всего этого выкуривал две сигареты кряду. Плюс, частенько еще засаживался в тубзик, чтобы, как он пошло выражался, степенно отложить веху. Будьте покойны, откладывал он эти самые вехи действительно степенно! Приходил Леша улыбаясь, и объяснял свое чудовищное опоздание оригинально – превратностями пищеварения.

– Ты же знаешь, – говорил он, – я кушаю венгерскую колбасу «турист».

Таким образом, Кулагин успокаивал свою нервную систему, и энергично расшатывал мою. Я рвал, метал, и прыгал как суматранский макак в период гона., чем доставлял Алеше огромное моральное удовлетворение. По его милости я вместо законного резерва был вынужден зорко следить за экскурсионными группами подростков, поднимать на спецлифтах инвалидные коляски, и мило беседовать с Милицией Львовной – смотрительницей, по непонятным причинам считавшей, что мы с ней есть друзья-не-разлей-вода.

Исходя из всех вышеперечисленных причин, я предпочел проигнорировать кулагинское воззвание.

Но он позвонил еще. Потом еще и еще. Вяло матерясь, я поднялся на второй этаж. Заняв позицию посередине лестницы, чтобы при неблагоприятном стечении обстоятельств успеть убежать обратно в дежурку, я спросил Лешу какого хрена ему неймется. Он замахал руками и стал делать знаки, смысл которых можно было истолковать так: это приватный разговор и его неловко вести на расстоянии. Я, прекрасно зная змеиное кулагинское коварство, осторожно приблизился.

– Ну, – говорю, – в чем дело, дружище Биттнер? Случилось что-то невероятное, да? Мы заняли Москву?

Кулагин выпучил глаза, присел, будто артист Леонов в кинокартине про инопланетян, и шепотом прошипел:

– Там Креков! – так и оставаясь в дурацком полуприсяде, он показал пальцем вглубь «шестой» зоны.

«От же каз-з-зел!» – думаю. Стоило тащиться по двум лестницам, чтобы узнать этакую сенсацию. «Там Креков»!

– Ну и что? – спросил я раздраженно. – Что с того?

– А то, что он… – старина перевел дух. – Он там пьяный! – и для пущей красочности присовокупил: – В жопу!

Fucking good!!!

Вполне естественно, я был поражен и даже более чем. Ладно, чего только не случается в подлунном мире. Допустим, «Трех богатырей» вынесли вместе с рамой. Допустим, смотрительницы подрались на почве личной неприязни и ревности, не поделив экскурсовода Галкина. Допустим, даже вот что: абсолютно голый Е.Е. зажарил в Верещагинском зале мексиканскую плясовую «Качучу». Это все еще туда-сюда. Но Креков?! Пьяный?! На посту?!

– Чего-чего? – всеж-таки переспросил я.

Кулагин развел руками и энергично закивал головой. Да, мол, так все и было.

– Креков в ящике SLO запрятал пузырь и лакает каждые пять минут. Он и мне предлагал.

Тут я более менее стал врубаться.

– Ну, пойдем, посмотрим на твоего Кроткого Крекова.

– Почему это на «моего»? – забеспокоился Кулагин. – Скорее на «нашего».

– Да нет! – съязвил я. – На твоего! На твоего великомученика преподобного иеромонаха Крекова. Ты же ему первый курантовский дружок!

Алексей Александрович смутился. Воспользовавшись этим крайне редко с ним случающимся обстоятельством, я взял командование операцией на себя. Своей властью (стопроцентно самозваной) сняв Кулагина с поста, я распорядился немедленно отвести меня к вероломному Крекову, дабы я предал того огню.

Мы отправились на поиски этого змея.

Пробороздя всю «шестую» зону туда и обратно, обнаружить его не удалось. Закралось даже подозрение, что я – хитроумный Фил стал жертвой банального и не слишком изобретательного розыгрыша. Но только я так подумал, как вдруг увидел картину природы, которая своим сюрреализмом успешно соперничала с суммой галлюцинаций десятка закоренелых токсикоманов вместе взятых.

Засунувшись по пояс в ящик СЛО, сотрудник Службы безопасности Креков что-то шумно и жадно хлебал из жестяной банки. Сделав добрый глоток, он аппетитно похрустел каким-то корнеплодом, после чего вытер рот рукавом пиджака и, зычно рыгнув, вылез наружу. Тут-то мы его любезного и взяли в клещи.

Выглядел Креков во всех смыслах растрепанным. Глаза его беспорядочно блуждали, дыхание было пресыщено алкогольными парами, кончик рубашки задорно торчал из расстегнутой ширинки. Вдобавок он звонко икал. Пиздарики на воздушном шарике…

– Действительно, пьяный Креков… – констатировал я растеряно.

Креков еле стоял на ногах и глупо нам улыбался.

– Креков, друг мой, ты верно охуел?! – изумлению моему не было никакого предела.

– Фи-и-и-л… – он попробовал было что-то сказать, однако не смог. Некоторое время Креков собирался с мыслями, но так и найдя нужных слов, сокрушенно вздохнул. Впрочем, в подтверждение своей искренности он с силой ударил себя в грудь. После чего вздумал обняться с Кулагиным. Я их насилу разлепил.

– Креков, ты животное двуличное! – довел я до его сведения свою позицию. – Мы в тебе крайне разочарованы. Особенно Леха.

Креков опять промычал что-то извинительное.

– Не оправдывайся, скотина, не надо… – с тоской сказал я.

На нас уже стали обращать внимание посетители. Смотрительницы сгуртовались в дальнем конце зала и там перешептывались. Существовала, конечно, вероятность, что они столь яростно обсуждают кулагинский гульфик «внапружку», но вряд ли это было действительно так. Еще чего доброго стукнут кочерыжки «куда следует» по старой памяти, подумал я. Надо было что-то делать. Причем срочно.

Прислонив внезапно обмякшего Крекова к стенке, мы немного посовещались по поводу его дальнейшей судьбы. Сдавать нашего кроткого малыша руководству было, конечно, западло, но и оставлять его на посту в таком искрометном виде мы не решались. Надежды на то, что все как-нибудь само собой обойдется не было решительно никакой. Креков нажрался как последняя сволочь, и категорически не гармонировал с произведениями искусства.

Собственноручно тащить его бесчувственное тельце на расправу Ивану Ивановичу и Олегу Баранкину мы посчитали ниже своего достоинства, ничего же делать вовсе нам не позволяли гражданская сознательность и смутные воспоминания о служебном долге. Вдруг Креков головой в картину какую-нибудь завалится, или его стошнит прямо в зале, или он надудонит на банкетку, или… да мало ли еще чего!

Мы порешили так. Предоставим-ка счастье обнаружения аномально ненормального Крекова Дрюне Кузнецову. В конце концов, вся эта отвратительная история заварилась на его территории – вот пускай и расхлебывает. Пускай хоть немного взбодриться этот Кузя. А то таскается по Галерее, что твой калимантанский ленивец, да еще с такой индифферентной мордой будто здесь его ничего не касается. Попарься-ка с Крековым, Кузьма! Развейся, блянах!

Кулагин вернулся на «пятую» зону. Я же, бросив прощальный взгляд на падшего Крекова, поспешил в дежурку. Креков стоял, уперевшись лбом в стену и, судя по всему, спал. Минуты три он еще продержится, подумал я с надеждой.

В дежурке за время моего отсутствия народу прибавилось. Теперь там чинно восседали Иван Иваныч, Олег, и Гарик Романов с книжкой в руках. Они с вежливым интересом слушали все тот же утомительный рассказ Андрюхи про его похождения – унылые и безрадостные как ноябрьское утро в яицкой степи. Мое появление аудитория восприняла с видимым облегчением.