Да что там одиозный Романычев – карикатурный, умственно отсталый имбецил… У одного вполне на вид приличного сотрудника средь бела дня двое рабочих сняли картину со стены и утащили в Инженерный корпус! Мало того, что тот сотрудник пропуск не проверил, так он еще и сигнализацию собственноручно отключил. Сигнализация своим негармоничным дребезгом мешала ему элегантно клеить первую подвернувшуюся под руку симпатяшку.

Нет, рабочие были, конечно же, свои, третьяковские. Сотрудник оказался все-таки не настолько идиот, чтобы каких-то левых проходимцев подпускать к национальному достоянию. Но никаких документов, даже малейшей бумажки у ребят не было! Просто пришли, приставили лестницу, свинтили подлинник Сурикова и вынесли за пределы экспозиции.

Ух, представляю себе, как убивался бы внучатый племянник живописца известный кинорежиссер, как рвал и метал бы по всем каналам телевидения. Мне, мол, потомственному дворянину невыносимо больно смотреть на то, как пиздят картины дедушки! И нельзя ли виновных посадить по нашей старой дворянской традиции на кол? Или, на худой конец, хотя бы шомполов им перед строем, а?

Раз уж пошел такой задушевный разговор, то вспоминается мне еще одна забавная корка. Монтировался зал драгметаллов. «Драгметаллов», улавливаете суть? Его экспозицию составляли огромные кресты с изумрудами, золотые чаши-дароносицы килограммов по восемь каждая, золотые же оклады, и тому подобные скобяные изделия. Во время монтажа экспонаты к сигнализации подключены не были. На охрану ставился весь зал целиком. В конце дня надо было сначала закрыть замок отверткой, далее набрать секретный код на пульте-коробочке возле двери, а потом еще позвонить в диспетчерскую.

Я код-то набрал, а вот отверткой ковырнуть позабыл. То есть дверь на замок не закрыл. Может выпимши был, может просто по рассеянности… Нельзя также исключать и совокупности этих обстоятельств. Как бы там ни было, а простояло у меня несколько пудов золота и каменьев самоцветных буквально нараспашку целых два дня – субботу и воскресенье. Мимо прошли тысячи россиян, материальные проблемы подавляющего большинства из которых с легкостью решила бы любая безделушка из зала драгметаллов.

Ничего страшного, скорее всего, не произошло бы, сигнализация-то все-таки была включена. Однако, знаете, раз в год оно и палка стреляет, и вообще…

Но это все были эпизоды, замятые в узком кругу и широкой огласки не получившие. Так как их удавалось придушить в зародыше, избегая совсем ненужной шумихи, то и репутация «Куранта», в конечном счете, оставалась незапятнанной. Но в нашем частном случае, где фигурантом по делу проходит не кто-нибудь, а сам Главный хранитель рассчитывать на полюбовное расставание было бы просто глупо. Главный хранитель – это вам не дохлая крыса на веревочке. С такими вещами не шутят. Главный хранитель это такое явление, которое воле смертных неподвластно.

Подлинный драматизм ситуации заключался в том, что если бы Ромашкова, выходя с бесценным шедевром из Депозитария, не обнаружила бы у дверей хваткого молодца в неброском, но приличном пиджаке… И если бы упомянутый молодец голосом сладким как мед, но одновременно твердым как сталь (бывают такие поразительные сопряжения в природе) не потребовал бы у нее верительных грамот… Кары на и без того исстрадавшийся «Курант» обрушились бы воистину библейские: и мор тебе, и глад, и чума, и саранча, и трубы иерихонские, и двойной хыкыц всмяточку под чесночным мексиканским соусом – было бы все по полной программе! И самое главное вот что: о перечислении зарплаты на расчетный счет можно было бы забыть еще на пару месяцев.

Я это все для чего рассказываю?

Просто какое-то провидение привело меня на «шестую» зону! А Павел Макарович Тюрбанов, эта вероломная выхухоль, подло слинявшая с поста… Ну, думаю, погоди же, ты у меня! В киевские котлеты перекручу мерзавца! Нет, лучше вырву у него печень и дам сожрать еще теплой Романычеву! Или даже нет, не так. Подговорю того Романычева нагадить калом Павлу Макаровичу в его меховые ботинки европейского дизайна! Уничтожу, словом.

Это все, впрочем, потом, а сейчас передо мной стоит Главный хранитель Галереи, и надо «говорить что-нибудь».

С преувеличенным интересом я принялся изучать пропуск: «Форма, бумага, фактура, чернила, печать, подпись… В ажуре. «Один предмет живописи… В сопровождении..». В ажуре. А Ромашкова-то довольна: граница на замке, органы не дремлют. Не ссым с Трезором на заставе… Пошла бы она на десять минут раньше… Мама! Холодный мрак и страшный ужас! Ладно, работаем. Шевели губами, будь попроще. Так, теперь пропуска каждого по очереди. Китаева. В ажуре… Барыбина. Значок, цвет, печать, чернила… Соответствует. Так, дальше… Старший научный сотрудник С. М. Крукес. Гм… Кто таков, что за птица-лебедь? А, кстати, чего-то этот Крукес-шмукес нервничает. Определенно кошмарит мерзавца… Может спиздил чего? Качни-ка его на косвенных…

«Эта-а-а… Не вас ли я видел позавчера в «Стекляшке» на Полянке?». Попроще вид, губу оттопырь…

«Нет? А ведь похож… И борода, и все…». Пуговицу затеребил, пёс… Ромашкова, видал, как бровью-то повела… Тоже не нравится ей сей мятежный Крукес? Качай его, качай!

«Стало быть, не вас, да? Жаль. Там у меня знакомая официантка имеется. Во-о-от такая… Гладкая девушка. Одно слово, краля!». Не интересуюсь, говорит, официантками. Как интересно… Официантами, значит? И все-таки он нервничает.

С сожалением я протянул старшему научному сотруднику его проходку. Но не отдал сразу. Когда Крукес С. М. трясущейся рукой схватил пропуск, я, глядя ему прямо в глаза, нанес разящий удар: «И в обезьяннике 142-го отделения в ноябре 94-го я тоже не вас встречал, значит?». И в глаза ему гамадрилу, в глаза! Фиксируй! «Выпад пар-лафет с поворотом на ѕ золотника. Сей удар гарантирует конфузию неприятеля и его скорую кончину». Х-х-х-ц! Внутренние органы в беспорядке сыплются на ботфорты и «передавайте привет товарищам из костромского комитета!». Чуть не упал, бедняжка Крукес. Но все отрицает, игуанодон бородавчатый.

А вот девушка в полосатом шарфике, совсем даже наоборот. Хорошо держится, сучка, качественно. Прекратите, говорит, балаган. Ишь… Ромашкова стоит помалкивает, а этой профурсетке не терпится! Пропуск, правда, у нее прошлогодний… Так, собрались и работаем. Но попроще, под дурака.

«Не могу понять… Э… Пропуск-то у вас того… Истек. (она: «тяф-тяф-тяф!») И вовсе это не чушь никакая! (она: «тяф-тяф-тяф!») Женщина, мы это… Мы работаем, а не в игрушки играемся!».

Ах-ах! Непонятно, говорит, зачем вы тут вообще стоите. Ну, блин, коза! На штык бы тебя…

«Эта-а-а… значит так. Слоны в зоопарке стоят, а мы тут осуществляем пропускной режим. В экспозицию, значит… не могу вас допустить. Не имею такого права. А пропуск я изымаю до выяснения всех обстоятельств».

Отдайте, кричит, не ваше это собачье дело. Как так не мое? Очень даже… Ну-ка, построже с ней. Металлу в голос. «Встаньте, пожалуйста, на место!». Растерялась, интеллигенция… Сейчас заплачет.

Допустим, конечно, не совсем так все было. Но близко к этому, чрезвычайно близко. Проявил я, словом, и чудеса принципиальности и образцы служебного рвения. После коротких препирательств, Ромашкова в конце концов наказала нерадивой сотруднице возвращаться назад. Процессия проследовала в залы. Я промокнул лоб галстуком и мысленно возблагодарил Святого Пафнутия.

Потом я подошел к SLO и набрал номер дежурки. Мне вдруг с непреодолимой силою захотелось увидеть Павла Макаровича, заглянуть ему в глазки, крепко обнять, потрепать его по непокорным вихрам и прошептать на ушко несколько жарких, исключительно нежных признаний. Десятки и даже сотни самых искренних слов уже вертелись у меня на языке. Истинно вам говорю, если я сейчас же не увижусь с Павликом, то сдохну в страшных корчах, блять!

С другой стороны, надо обставить все деликатно, технично. Все-таки сотрудник Тюрбанов в данный момент находится под моим командованием, а, стало быть, в его проступке отчасти есть и моя вина. «Не доглядел!», «не воспитал!», «не смог донести до сознания подчиненного всю важность и ответственность нашего Дела!», ну и прочее бла-бла-бла. На хрена мне еще и эти осложнения?

На мой звонок отозвался Гарик Романов:

– Да?

– Игорь, там Паши Тюрбанова не видно? – спросил я самым скучающим тоном.

– А он только что ушел. Кофе попил и ушел.

(Кофе?! У потемнело в глазах. Он, значит, кофе пил, пока я тут перед Главным хранителем отжигал кадриль «Дядя Ваня – хороший и пригожий (топ-топ, два притопа), / Дядя Ваня – всех юношей моложе! (хлоп-хлоп, два прихлопа)»!).

– А что? Что-то случилось? – поинтересовался Гарик.

– Нет-нет, все в порядке.

– Фил, он вот буквально только что… Ты уж там его не сильно ругай. Он тебя и так боится.

– Боится? Вот чудак… Ну ладно. Спасибо, отбой.

Гарик, добрая душа, милейший человек, знал бы ты, за какого змея мазу держишь!

Минуты через две послышались неторопливые шаги по паркету и даже легкомысленное посвистывание на тему «А я иду, шагаю по Москве». Расслабленный, в прекрасном расположении духа человек идет с чистой совестью курить свой законный бамбук, право на который ему обеспечено Конституцией РФ.

Пока Павел Макарович двигался через Верещагинский и Суриковский залы, я бесшумно вышел через 31-й во Врубелевский, спустился там по 4-й лестнице на первый этаж и, описав полукруг, поднялся обратно, но уже по 6-й лестнице.

В Шишкинском, 25-ом зале томился, задумчиво ковыряя в носу, сотрудник Бабуров. Увидев меня, он вскочил было с банкетки, но я жестом остановил его:

– Сиди, родной, не рыпайся.

Бабуров просиял.

– Тюрбанов проходил? – строго спросил я его на всякий случай.

Бабуров подтвердил.

Я уже знал, что буду делать. Ведь просто наорать на Павлика не велика компенсация. А писать докладные на лишение… Я их не писал никогда, и не собираюсь этого делать впредь. Не наш метод. Обойдемся без шума и пыли. Мы кулуарно, по-семейному разберемся.

Быстро, почти бегом я пробежал три зала, и выскочил из-за угла в 29-й, Репинский. Павлик с самым безмятежным видом сидел на стульчике возле двери Депозитария. Ножку на ножку заложил подлец, и покачивает. Я так стремительно подошел к Павлику, что он даже не успел встать.

– Павел Макарович, проблемы! – драматическим голосом воззвал я, с мрачным удовлетворением обнаруживая в подлых глазенках нарастающий испуг. – Пропуск на картину сюда! Голубчик, умоляю поживее!

И протянул руку. Вид у меня был сверхозабоченный.

Павлик, услышав «пропуск на картину», как-то сразу побледнел:

– Ка…кой… Про… Пропуск? А какой… – он бессмысленно глядел в мою раскрытую мускулистую ладонь.

Я переменился в лице, схватил его за грудки и рывком сдернул со стула:

– Что ты сказал?

– Фил… – залепетал голубчик мой в ужасе. – Я, правда… Я…

– Где пропуск, Паша?! – заорал я.

Павел Макарович, осознавший, наконец, что произошло нечто ужасное, белел и зеленел прямо на глазах («Как бы он часом ласты не склеил апоплексическим ударом» – еще подумал я с тревогой).

– Я на минутку только! – торопливо оправдывался тем временем Павлик. – Я в туалет, Фил! А что… случилось?

Я притянул его вплотную, и глухим голосом сказал:

– Случился вынос произведения искусства за пределы экспозиции. Это подсудное дело. Где ты был, Тюрбанов?

– В туалет я! Честное слово… Пописать… – прошептал Павел Макарович, стыдливо отворачиваясь.

– Не ври мне, сволочь! – ревел я, свирепо вращая глазами.

– Ну… Я еще на минуточку в дежурку зашел… Фил, на минуточку! – истерически взвизгнул Павел Макарович.

Я сделал совсем уже страшное лицо:

– Что-что? Куда ты заходил? Да я тебя за это…

Павел Макарович зажмурился. Он понял, что жить ему осталось несколько секунд.

– Я сейчас побегу, догоню! – закричал вдруг он. – Они наверное еще недалеко… Не успели!

– Кого ты догонишь? – не понял я.

– Того, кто вынес! Фил, ну быстрее же! В погоню!

Тут он и впрямь собрался куда-то бежать. Я еле удержал его за пиджак:

– Ты что, Тюрбанов, озверел? В какую еще, блять, погоню?! А пост? Давай теперь вообще все вынесут?

Павлик безвольно обвис на моих руках.

– Что же делать, Фил?.. – всхлипнул он. – А?

Я швырнул его обратно на стул.

– Оставайся здесь, жди меня. В Депозитарий никого не впускать. И не выпускать. Понятно?

– Понятно… Фил, что же теперь будет?

Я поспешил прочь, но потом остановился, повернулся и приободрил его напоследок:

– Ну, молись, Павлушка. По статье пойдешь, как соучастник. Я тебе постараюсь «преступную халатность» выхлопотать, но это в лучшем случае.

С Павла Макаровича вполне можно было лепить монумент «Ах, война, что ты подлая сделала!». Он, – смертельно бледный, взъерошенный и растерзанный – стоял и ломал ногти. Прекрасно… А то ишь, совсем нюх потерял, свинособака! Кофеи ходит гонять в рабочее время, сучёныш!

Может еще ГНР для вящей наглядности вызвать? Есть там у меня ребята знакомые, они с радостью!

Да ну… Пожалуй, пока достаточно с него. Перегибать не стоит. Пускай пока просто постоит тут один, подумает о смысле жизни. И я ушел.

Проходя «пятую» зону, я снова имел удовольствие наблюдать сотрудника Бабурова. Он все так же сидел на банкетке и с вдохновением ковырял в носу. Что там у него, Кемеровский угольный бассейн, что ли? Какие-то они у меня сегодня несобранные… Нут-ка, посвищем-ка всех наверх.

– Бабуров! – обратился я к нему. – Милый друг, зачем же ты сидишь на посту, а?

Сотрудник застыл в неестественной позе, и не вынимая пальца из ноздри ответил:

– Так это… Ты же мне сам разрешил сидеть, Фил.

Я засунул руки в карманы и сделал удивленное лицо.

– Может, скажешь, что я тебе еще разрешил бабу сюда привести, а? Я тебе что разрешил, Бабуров? Я тебе ДО открытия разрешил сидеть, а сейчас уже ПОСЛЕ. Устав забыл? Ну-ка, встань.

Бабуров нехотя встал.

– Если еще раз увижу, что пальцем в носу ковыряешь – скажу Иван Иванычу, и он тебе его сломает в трех местах, – пообещал я ему. – Понял?

– Понял, – грустно сказал Бабуров.

– Подмены сегодня не проси, понял?

– И это понял… – так же грустно сказал Бабуров.

– Ну и славно. А то совсем освинели тут. Выпишу вот сейчас всем по десять процентов – враз очухаетесь, дебилы!

Бабуров виновато молчал. Возразить ему, собственно, было нечего.

– Ты вот что, Бабурчик… Ты Тюрбанова на «шестой» не меняй пока, – распорядился я. – Потусуйся здесь еще часок. Медведей вон получше рассмотри. Ты хоть знаешь, сколько их там, медведей-то? Не подглядывать у меня!

– Не знаю, не помню, – признался Бабуров.

– «Не зна-а-аю!» – передразнил его я. – Полгода работаешь, а ни хера не знаешь и не помнишь. Проведи время с пользой, Сережа. Потом проверю, учти.

И я пошел вниз по лестнице.

– Фил, можно мне покурить, а? – заканючил мне вслед Бабуров.

– Блять, Сережа, ты тупой? Я же тебе и вправду сгоряча десяточку могу записать. Или к Ване, на первый этаж отправить. Там быстро вспомнишь и детство босоногое, и как папка ремнем за двойки драл.

– Ну ладно-ладно, Фил… Ну чё ты сразу… – примирительно забубнил испуганный Бабуров.

– Что «ладно-ладно»? – я уже стал раздражаться потихоньку. – «Ладно» выписывать, «ладно» постоишь без подмен, или «ладно» согласен на первый этаж?

– Без подмен постою, – понурив голову, сделал свой выбор Бабуров.

– Молодесла, Бабуровсла!

Через час я снова посетил «шестую» зону. Прокравшись через Врубеля и, заняв позицию за углом в тридцатом зале, я некоторое время наблюдал за Павликом. С удовлетворением отмечалось, что голубчик мой Павел Макарович близок к нервному коллапсу. Он метался подле двери Депозитария в состоянии крайнего душевного неспокойствия и, кажется, даже плакал.

Одна из основных педагогических доктрин состоит в том, что воспитательное воздействие на объект должно быть дозированным и адекватным. Ни в коем случае нельзя излишне перегибать палку. Нельзя. Это дискредитирует саму идею воспитательного процесса. Объект, не выдержав давления, может просто-напросто психологически сломаться, и вместо добра получится одно зло.

Мы педагоги должны руководствоваться простым, ясным как день принципом «не навреди». Я к чему клоню-то?

Неплохо было бы, конечно, довести Павлика до самоубийства. Эффектно, красиво, драматично. Но. Во-первых, за такие дела срок дают, а во-вторых, это свело бы на нет все затраченные усилия. Вместо, многое переосмыслившего и усвоившего суровый урок сотрудника, я получил бы хладный труп. На хера мне он, спрашивается? А кто будет Депозитарий сторожить? Я, что ли?

Пора была заканчивать эксперимент.

Я вышел из засады и неторопливо направился к месье Тюрбанову. Увидев меня еще издали, он замер. Подойдя к Павлику, я аккуратно поправил ему галстук, застегнул пуговицы на пиджаке. Потом вытащил из кармана давешний пропуск.

– Вот, Павел Макарович, – сказал я, – это тебе на память.

– Фил! – слабо прошептал Павел Макарович и сделал попытку встать передо мной на колени.

Я удержал его от таких бурных и чрезмерных проявлений чувств:

– Ладно, Павлик, хорош… Но впредь служи справно! – И, подумав, добавил: – А не то отфарширую как утку.