Непонятно, - то ли щедра безудержно, то ли бездумно расточительна матушка-природа. Нет, гигантизм - это не выход...
      "Как это там у Пушкина - в смысле возникновения идеи? "И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал"? Разумеется, кристалл - это природное совершенство. Но и стихи - это тоже совершенство в своем роде, внутри хаотичной прозы. И между высшими формами организации мира материального и мира духовного должна, непременно должна существовать какая-то связь! Но - какая? Прикинем... Кристалл - это несомненно информационная матрица с весьма высокой упаковкой. А стихи - это же кристаллические структуры языка! - ?и он ахнул от внезапно сверкнувшего в мозгу озарения.
      Натрий - хлор, натрий - хлор, Nа-Сl, Nа-Сl, А-Б, А-Б... А и Б сидели на трубе.. А, может быть, эти самые А и Б играли на трубе?! В темную, безлунную ночь - сидели и дудели? Мчатся тучи, вьются тучи,
      Невидимкою луна... Ударный слог - безударный, ударный - безударный, А-Б, А-Б, Nа-Сl, Nа-Сl... U?//U-//U-//U-//
      U-//U-//U-//U Да это же - кристаллическая решетка! Должно существовать взаимопроникновение систем... Проникновение и - закрепление... Должно!"
      В конце концов после долгих проб и ошибок, разочарований и неудач он создал свой Преобразователь.
      Здесь не место подробно рассказывать о принципах конструктивного решения и особенностях работы этого уникального прибора. Пока еще - это тайна изобретателя, тем более что до сих пор это изобретение в силу бюрократических проволочек не запатентовано. ...В тот памятный вечер, движимый импульсом, свойственным опытным летчикамиспытателям он почти бессознательным движением цепко схватил свою коллекционную гордость - редчайший образец турмалина, обычно в горных породах угольно-черного, мрачного, а у него - столбик с тремя чуть выпуклыми гранями, прозрачными, как горное озеро, просвеченное косыми лучами закатного солнца, - весь праздничного, радостного розового цвета. Он укрепил уникальный кристалл в держателе и направил на него сканирующий луч... И вдруг... впрочем, почему же - вдруг?! Он ведь ожидал этого события, размышлял над ним и можно сказать точнее: прогнозировал результат. И все же, материализация результата - как подъем на горную вершину: есть ощущение достигнутого, но уже нет сил полной грудью вдохнуть разреженный воздух... И кристалл засветился, зазвучал, заговорил ...стихами!
      ...Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты
      Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты...
      Звук был странный, даже, пожалуй, неприятный, без человеческих "голосовых витаминов": лишенный модуляций, тонких особенностей выговора, придающих голосу теплоту и индивидуальность, без интонаций, - ровный, бесстрастный, искусственный Голос. И если это был голос Природы - что же еще было надо?!
      Но смысл! Какой божественный смысл! И грустно я так засыпаю,
      И в грезах неведомых сплю... Люблю ли тебя - я не знаю,
      Но кажется мне, что люблю! "Конечно, - со сладкой усталостью альпиниста, с трепетным нытьем мышц и колотьем в сердце думал он, - тригональная сингония, следовательно, - трехсложный размер... Идеальная закономерность!"
      Немного смущаясь от невозможности объяснить причину, он попросил у жены алмазную сережку - старинную фамильную реликвию.
      - На время... - покашливая, сказал он.
      - Ты что, стекло собираешься резать - ?недоверчиво спросила жена, но послушно вынула сережку. - Как говаривала моя бабка, - для милого дружка и сережку из ушка... Только ты уж ее не теряй, ладно - ?и протянула ему искрящийся кристаллик на узкой розовой ладошке. Под считывающим лучом Преобразователя алмаз сверкнул счастливым радужным огоньком, и тут же послышался его голос:
      Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты,
      Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты...
      Старинный алмаз был тоже - самой чистой воды! Плоская шестиугольная пластинка слюдымусковита, легко расщепляющаяся ножом на тонкие прозрачные листочки, так же легко, словно бы сама собой, расслоилась на двустишия:
      Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели,
      Только не сжата полоска одна... Грустную думу наводит она.
      Травяно-зеленый столбик безупречного уральского изумруда из Мурзинки, шестигранник с загадочными переливами внутри граней выдал торжественный шестистопный ямб: ...Нет, весь я не умру - душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит
      И славен буду я... А веселая, лилово-сиреневая щеточка бесхитростных кристалликов аметиста вдруг выдала такую лихую россыпь неожиданных и не слишком цензурных частушек, что он долго не мог отдышаться после охватившего его приступа неудержимого хохота... "А что, - озорно подумалось ему тогда, - ежели на "Кохинуре" - "Горе света" записана великая "Махабхарата", - тогда вполне может быть, что на алмазе "Орлов", вделанном в скипетр русских императоров, целиком записан "Евгений Онегин"... Кто выше в своем ранге перед лицом вечности - поэт или царь? Ничего, - мы еще до Госхрана доберемся!"
      Да, конечно, спору нет - Природа заготовила впрок для обладающих разумом сундуки с сокровищами. Но наши жадные, бесконтрольные руки быстро вычерпывают их, и во многих сундуках, - нефтяном, свинцовом, серебряном - уже виднеется дно! Те же мурзинские копи, месторождения знаменитых уральских изумрудов - лучших в мире! - уже полностью исчерпаны, выметены подчистую. Тем не менее, на всей нашей неутомимой планете продолжают рождаться кристаллы - искусственные алмазы, сапфиры, рубины. Красные камешки безотказно работают в лучших часах известнейших фирм, - хотя не могут приучить нас к точности...
      Безупречной формы кристаллы - шедевры ювелирной техники! - используются в лазерных установках и для наведения на цель ракет с ядерными боеголовками. Смертоносный луч инженера Гарина мерцает на грани добра и зла зловещим рубиновым оком... Его всегда поражало, как - в принципе, технически примитивно - делаются искусственные рубины. Ведь они всего-навсего - окислы алюминия! В особых жаропрочных кристаллизационных печах сверху равномерно сыплется очень тонкий порошок окиси алюминия сквозь пламя гремучего газа при температуре чуть выше двух тысяч градусов. В сущности, температуре плавления вулканической магмы в земных глубинах... Алюминиевая пудра плавится и в виде капелек падает вниз, на тугоплавкую подставку. Получаются кристаллические образования в форме маленькой груши или крошечной бутылочки, поставленной вверх дном. Но ведь эти самые капельки искусственного дождя - хотя бы на мгновение! - но пронизывают ноосферу!
      Он с сомнением осторожно взял пинцетом рубиновую бусинку, - "булю" - не пулю! - и вставил ее в держатель Преобразователя. И капелька ожила, зазвучала:
      Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди...
      На широко раскрытых глазах Природы еще не высохли кровавые слезы войны...
      КРЫЛЬЯ
      Прокаленный солнцем сухой воздух над кремнистыми критскими скалами оставался неподвижным целый день. И только к вечеру с юга, со стороны Африки, потянул едва ощутимый лбом и щеками ветерок.
      Дедал в легком просторном льняном хитоне стоял на плоской площадке одной из дворцовых башен и смотрел на солнце цвета остывающей в плавильне меди, которое заметно скатывалось к линии горизонта, четко прочерченной на границе неба и моря. Морская вода не была ни голубой, ни синей.
      У греков вообще не существовало в языке слов, означающих эти цвета. Слепой аэд со странным для слуха именем Гомер назвал море своих героев "виноцветным". Да, пожалуй, именно такое вино он пил тогда - там, в далекой прежней жизни - густое, фиолетово-красное вино, привозимое в больших глиняных пифосах с острова Хиос прокопченными, как рыбы, курчавыми финикийцами. Это вино тяжело плескалось в фиале, подергивалось на свету маслянистой радужной пленкой - и тогда его цвет и впрямь точь-в-точь совпадал с цветом моря на закате... И в глубине его просверкивали тусклые золотистые искорки. Вот как сейчас. Прав старик Гомер...
      Дедал глядел в сторону Греции... Камни квадратной башни, остывая от дневного зноя, еле уловимо потрескивали. Отсюда, с башни дворца, не было слышно, как ветер шелестел узкими серебристыми. листьями в оливковых рощах, оглаживал пористые щечки еще зеленоватых незрелых апельсинов. Ветер дул вдоль вытянутого тела острова немного наискось - и вместе с ним летели в сторону родины птицы...
      И опять - в который уже раз! - Дедалу померещилось, будто стоит он не на башне построенного им дворца, а у обрыва беломраморной скалы, на которой возвышался Афинский Акрополь. И с криком падает вниз его племянник Тал... Как случилось, что рука Дедала, движимая злой волей богов, толкнула мальчика? Конечно, ум Дедала мутился после большого пира, устроенного афинянами в его честь. Да, его, Дедала, называли великим скульптором, и горожане славили его последнюю статую. А хиосское вино было терпким и крепким, и его было очень много, и он, подобно далеким северным варварам, пил его, не разбавляя холодной родниковой водой. Напрасно... Да... В голове шумело, словно море в полосе прибоя. Опираясь на плечо племянника и пошатываясь, как пьяный Силен, выбрался Дедал на свежий воздух. Но какая злоба мгновенно ослепила его? Бесспорно, Тал был очень талантлив и изобретателен, и мог бы своим мастерством превзойти Дедала в будущем. Сейчас он помогал скульптору и был его лучшим учеником. Но умный помощник - всегда угроза! Неужели - втайне от себя самого - он желал Талу зла? Нашлись свидетели убийства - нашлись и завистники, считавшие убийство умышленным и требовавшие для Дедала смертной казни. О боги, боги! Какое горькое похмелье, ухмыляясь, подсовывает нам жизнь!
      Икар, конечно, не таков... Он добр и послушен, он сумеет использовать, но он не сможет создать!
      А Дедал и здесь, на Крите, после тайного побега, построил чудо света. Только, пожалуй, он один - архитектор и создатель - мог бы войти в придуманный им Дворец и безошибочно пройти по всем его залам, помещениям и кладовым, запутанным галереям и переходам: ведь весь план Лабиринта по-прежнему отчетливо существовал у него в мозгу. Уже одиннадцать долгих лет...
      Дедал помнил, как впервые у него зародилась смутная идея. Четырехлетний Икар играл на дворцовой стене у его ног. Он урчал, как сытый щенок, довольный жизнью, мял в руках воск, из которого Дедал лепил ему смешные фигурки... А в тот раз забавлялся тем, что пускал по ветру перышко, легкое, как овечий пух. Перышко взлетало, подгоняемое дыханием ребенка. И, вращаясь, мягко опускалось на каменную кладку. Что-то было в этом, какая-то тайная связь: ветер, перышко и воск. Воск, перышко и ветер... Он взял белое голубиное перышко из рук сына и с силой дунул. Почти невесомое, оно вырвалось у него из пальцев и унеслось вниз со стены - в сторону Греции. Перышко из белого голубиного крыла...
      Крыло - и ветер!
      Как-то почти неосознанно он смастерил модель крыла, примерно в три раза больше голубиного и, сидя в мастерской, медленно, словно бы опахалом, обмахивался им, ощущая упругое сопротивление воздуха.
      Икар неожиданно вошел в мастерскую и застал отца за этим занятием. Задумчивый, сосредоточенный на тайной работе мысли, взгляд Дедала не сразу задержался на сыне.
      - Птицы свободны... - с тяжким вздохом сказал Дедал. - Для них нет предначертанных дорог. Свободными... - и он сильно взмахнул моделью крыла, так что оно со свистом рассекло воздух, - свободными их делает это! Но человек умнее птицы, и он должен научиться летать!
      - Ты... ты сделаешь нам крылья? - задохнулся от восторга и сладкого ужаса Икар. - Как у птиц?
      Дедал покачал головой.
      - Нет... - твердо отчеканил он. - Машущие крылья - нет! На это может рассчитывать только глупец. Боги дали разную силу птицам и людям. Для того, чтобы понять это, достаточно самого простого опыта. Встань здесь, - приказал он сыну, - и попробуй, не сходя с места, взмахивать руками. А я буду вести счет... твоей забаве. Долго ли ты сможешь выдержать? Икар с охотой включился в игру. Он с улыбкой взмахивал и взмахивал вытянутыми в сторону руками с сомкнутыми вместе пальцами. Но вот... вот его взмахи стали медленнее, он стал подымать разведенные руки с трудом, с явным усилием. И наконец... Его губы скривились от досады и удивления.
      -Я... я не могу больше поднять рук! - пожаловался огорченный юноша. - У меня болит... тут и тут... - он ткнул пальцем в плечо и в локтевой сгиб. Дедал жестко усмехнулся.
      - Вот видишь... А птицы летают целый день, и у них не отнимаются руки от боли. Нет, сынок. Надо следовать разумным законам природы. Ты заметил, что коршун, высматривающий добычу, или горный орел могут долгое время парить над землей...
      - ...не делая ни единого взмаха! - радостно закричал Икар. - Значит... значит...
      - Это значит, что воздух, эфир - среда, на которую можно опираться. Зачерпни морскую воду в ладони - она прозрачная и мягкая. Но она держит на себе деревянные корабли! А воздух наполняет парус. Паруса заменяют судам крылья, сынок! И если я не могу уйти от Миноса ни сухим путем, ни по морским волнам, то ведь открыта же дорога неба! Всем владеет богач Минос, но даже он не может владеть воздухом!
      Дедал шел по тропинке, истертой в пыль. Она облачками подымалась за каждым его шагом. Сбоку от тропинки слышалось дробное цоканье овечьих копытцев, направляемых пастухами в загоны.
      Он двинулся вдоль изгороди, за которой светились налитые соком виноградные гроздья. Под подошвами его сандалий сухо хрустели прошлогодние панцири виноградных улиток. Управляющий дворцовым хозяйством царя Миноса в тонкой белой тоге с цветной каймой по вороту и подолу встретил его, приветливо вытянув руку ладонью вперед и вверх.
      - Опять остановились насосы, подающие морскую воду в бассейны, - скупо сообщил он.
      - Я посмотрю... - так же коротко ответил Дедал. Да, он был великий скульптор, архитектор и изобретатель - но он был подневольным человеком. Золото не искупало неволи...
      Багряный виноградный лист, оторвавшись от породившей его лозы, перелетал через ограду и планируя лег к его запыленным сандалиям. Дедал поднял его и долго рассматривал зубчатую ткань листа, рассеченную прочными на разрыв жилками. "Вот он - мой путь... - сказал себе Дедал. - Основа... И - единая плоскость..."
      В своей мастерской, куда был запрещен доступ всем, кроме сына, он сделал гибкую прочную раму из расщепленного одеревеневшего ствола заморского тростника, скрепив ее скрученными воловьими жилами. На этой раме он сплел хитроумную сеть наподобие рыболовной, только с очень мелкими ячейками, и набрав мешок птичьих перьев на хозяйственных задворках, укрепил их в ячейках сети льняными нитками и белым пчелиным воском. Получилась легкая и надежная конструкция.
      К раме он приделал кожаные сыромятные петли - для рук и туловища - и засмеялся от радости.
      В тайном месте острова, сильно разбежавшись с откоса, с рвущейся вверх рамой за плечами, он сумел оторваться от земли и несколько долгих мгновений парить в вечереющем воздухе. Теперь можно было открыться Икару.
      Мальчик быстро овладел тренировочными полетами. Делал изготовил вторую раму для сына. И наконец, настал тот день...
      - Слушай меня, сынок... - сказал Дедал. - Завтра на рассвете с попутным ветром мы улетим с Крита. Ты будешь лететь за мной. Не отставай и не перегоняй меня. Не спускайся слишком низко к морю, чтобы соленые брызги не намочили и не утяжелили перья. Но и не подымайся слишком высоко к солнцу, чтобы его жаркие лучи не растопили воска. Держись разумных пределов, и тогда наш полет будет безопасным. Таясь от всех, еще ночью они перетащили свои рамы на верхнюю площадку большой башни. Рассвело. Потянул сильный устойчивый ветер. Они сотворили молитвы богам-покровителям - и Дедал первым продел руки в кожаные петли. Сильно разбежавшись, он оттолкнулся и спрыгнул с башни навстречу воздушному потоку. С изумлением следил Икар за отцом, который парил в воздухе подобно гигантскому орлу.
      - Ну, что же ты? - поманил тот сына. - Смелее! ...Дедал, как и было условлено, летел впереди, не оглядываясь, поскольку это было и невозможно. Он следил за режимом полета, то поднимаясь, то опускаясь немного, будучи абсолютно уверенным, что сын, как ведомый, послушно повторяет его маневры. А Икара, конечно, опьянило ощущение небывалой свободы. Свобода кружит и не такие головы!
      Он набирал полную грудь свежего утреннего ветра, пахнущего солью и водорослями, вопил от восторга нечто нечленораздельное, закладывал крутые рискованные виражи, с трудом выправляя податливый аппарат, и с любопытством снижался над каким-нибудь тихим зеленым островком, чтобы поглядеть на человеческую жизнь сверху, - с высоты птичьего полета. Тогда он видел, как внизу скользила по бурой выгоревшей траве или по песчаному берегу его собственная крылатая тень...
      Редкие в этот час ранние рыбаки и мореходы, с отверстыми от потрясения ртами наблюдавшие их полет, были уверены, что видят двух вольных богов, скользящих над водным пространством. И одни - в зависимости от характера - падали ниц на дно лодки или палубы судов, а другие - цокали языками от восторга и зависти. За плечами мальчика от стремительного движения посвистывали пестрые перышки на раме.
      - Примите благословение богов! - озорничал Икар, пролетая над большой лодкой, где вытягивали на борт сеть, блестящую от бьющейся в ней рыбы. - Удачи в ваших делах! Он и впрямь чувствовал себя богоравным, рожденным для добрых дел и славных подвигов. И незаметно для себя самого начал подыматься выше и выше, к солнцу, к той невидимой дороге, по которой ходит слепящий бог Гелиос.
      И вот уже лодка с рыбаками кажется продолговатой половинкой грецкого ореха... Небо было безоблачным, а светило - горячим и безжалостным. Прямые его лучи жадно ударили в раму, и светлый пчелиный воск стал быстро размягчаться и таять... Ветер начал легко срывать перья и оголять ячейки. Надежный воздушный поток не встречал сопротивления, и подъемная сила исчезала, подобно воде, которая неумолимо просачивается сквозь решето... Икар понял это и стал икать от страха. На его истошный крик Дедал смог вернуться не сразу. Он только увидел издали, что сын больше не планирует, а несколько раз перевернувшись в воздухе, переставшем быть опорой, теряя с рамы последние перья, нелепо изломанный, глухо ударился о поверхность моря. Плавать он не умел - сразу погрузился в воду. Его жалобный, словно у большой раненой чайки, крик подобно занозе застрял в ушах отца. У Дедала пресеклось дыхание. Тело сделалось непослушным и тяжелым, стало деревенеть, и он испугался, что рухнет за сыном. Если бы он мог, он бы закричал или застонал, но ни крик, ни стон нельзя было выдавить из одеревеневшей гортани. Он не мог ничем помочь. И не мог снизиться: это означало бы еще одну бессмысленную гибель. Неужели, о боги, его настигла кара за ту, давнюю вину? Неужели он платит собственным сыном за гибель талантливого племянника Тала?!
      На слабой ряби виноцветного моря плавала только горстка мелких пестрых перышек... Так вот какова она - цена за горький путь познания и свободы! "Сынок... сынок... - мучительно и беспомощно взывал Дедал, делая широкие печальные круги над местом гибели мальчика. - Ну почему ты не внял моим советам? Почему?! Вот вечная проблема отцов и детей... Если бы можно было вложить в них свой выстраданный опыт! Но нет... Каждое поколение рождалось и будет рождаться вновь и вновь для повторения своих собственных ошибок. А ведь сыновья становятся крылатыми за наш, отцовский счет... Ах, сынок, сынок... Горе мне, горе!"
      Дедал благополучно дотянул до берега. И там, в полном одиночестве, проклял тот день и час, когда в его мозгу зародилась сумасшедшая идея побега с Крита воздушным путем. Это был путь богов, и этот путь всегда оказывался преждевременным для человека. Он изломал и сжег свои крылья на пастушьем костре, и плакал от горького вонючего дыма, наблюдая, как трещат и плавятся в огне пестрые перья...
      Дедал жил еще долго и счастливо. У людей странная память: давнее его преступление
      - убийство Тала - прочно забылось, но все помнили и прославляли нелепую смерть Икара. Глупые восторженные художники изображали на черно-красных вазах, как он, Дедал, привязывает юноше крылья, похожие на лебединые. Дедал только усмехался в бороду, начавшую седеть - и не поправлял невежественных художников. Этим неучам все равно бесполезно объяснять, что подъемная сила таких крыльев мала для человеческого тела... Дедал, повторяю, долго и счастливо жил в Сицилии, у царя Кокала. Он изобрел топор и бурав, принимал щедрые подношения современников, но никогда больше не возвращался к своему великому и печальному, летучему изобретению - дельтаплану...
      КОРРИДА
      Бык был белым.
      Вероятно, кому-нибудь, особенно в такой жаркий полдень, он мог показаться огромной кучей сливочного мороженого. Однако, Эгина сознавала, что это не так... Он медленно топтался у выхода на арену древнего каменного амфитеатра, огражденную сделанными по специальному заказу стальными решетками. Под его тяжелыми копытами хрустел свеженасыпанный песок с побережья - тоже белый, с почти неуловимым розовым оттенком за счет обломков мелких ракушек. Влажный и хорошо укатанный песок. Когда Эгина шла по нему, под подошвами ее сандалий с золочеными ремешками, завязанными высоко над щиколотками, похрустывали нежные раковинки.
      Бык был белым, за исключением большого пятна на мощной груди, которое казалось сероватым, словно бы у него под короткой шеей была подвязана мокрая салфетка. А вот его рога острые, длиною фута в полтора каждый, разведенные в стороны, тщательно отполированные и выкрашенные, сияли пронзительным ярко-алым цветом. Цветом крови.
      Двое ассистентов (или - служителей?) в полном вооружении древнегреческих гоплитов, в высоких шлемах с гребнями из крашеных в разные цвета конских волос сквозь прутья решетки покалывали быка меж грандиозных ребер своими копьями, понуждая его выйти на середину арены.
      Эгина - маленький, невольно съежившийся от страха комочек плоти с задних скамей амфитеатра, расположенного на склоне холма, казалась хрупкой белой бабочкой, случайно опустившейся в центре круга, очерченного прочной решеткой. Но задние, полуразрушенные и изъеденные солеными ветрами, а главное - временем, каменные скамьи оставались пустыми. В расщелинах между рядами росла жесткая упорная бурозеленая трава. Всего несколько десятков ярко одетых мужчин и женщин сидели в первых рядах театра, а ведь каких-нибудь два с половиной тысячелетия назад, в четвертом или пятом веках до нашей эры он вмещал на своих представлениях до десяти тысяч зрителей. Вернее сказать мужчин, ибо зрителями древнегреческих трагедий могли быть только мужчины, а женщинам под угрозой смерти! - было запрещено посещение подобных зрелищ. Даже на этом островегосударстве, небольшом клочке земли вдали от метрополии. И вот теперь - женщина стояла на древней сцене, превращенной в арену!
      Бык, в последний раз глухо взревев от боли, тяжело переступая копытами, двинулся к ней, склонив массивную голову с огромными красными рогами. Цвета крови. Ничего не скажешь - на фоне белого песка это зрелище выглядело весьма эффектно! Зрители зааплодировали.
      Порыв ветра с моря вздернул на Эгине коротенькую девичью тунику и показал зрителям, что под нею - только ничем не защищенное тело. В правой руке девушка неумело сжимала почти бесполезную игрушку - бронзовый клинок с двусторонним лезвием длиной не более восьми дюймов.
      Белый бык вдруг всхрапнул, яростно копнул землю задними копытами и так же, набычившись, то-есть, с нагнутым лбом и выставленными рогами - бросил свою тушу на девушку. Быстро и неожиданно, словно каменная глыба, выпущенная из катапульты. Эгина чисто инстинктивно отпрянула назад, запнулась и упала на спину. Бык с разгона перескочил через нее. Мужчины и женщины в передних рядах оживленно засмеялись. Бык, звякнув рогами по стальной решетке ограждения, развернул свою тушу и начал принюхиваться, ударяя хвостом по бокам. Девушка вскочила, чтобы не быть растоптанной огромными копытами. Она вытянула вперед руку с клинком, словно умоляя животное пощадить ее и не приближаться.
      Бык изменил тактику нападения. Он кидался вперед и тут же отскакивал. Впрочем, быть может, ему мешал солнечный блик, игравший на полированном металле клинка, потому что он встряхивал головой, словно бы солнечный зайчик попадал ему в зрачки. Тем не менее он постепенно, шаг за шагом, теснил и теснил девушку, которая отступала под его натиском - и наконец, почти обессиленная, коснулась спиной створки металлических ворот, выпустивших быка на арену. Она закрыла глаза. Бык сделал последний бросок... Большинство женщин, целуясь и рожая, закрывают глаза. И в минуту смертельной опасности
      - тоже. Но по чистой случайности красные широко расставленные рога уперлись в металлическую пластину створок, и тело девушки, как в капкане, оказалось зажатым чуть выше колен между их разведенными концами.
      Зрители повскакивали с мест и завопили от восторга, размахивая руками и азартно хлопая друг друга по спинам.
      Несколько мгновений бык и Эгина оставались неподвижными. Она чувствовала первобытную мощь его черепа, невольно замечала мокрые от пота завитки шерсти на его загривке, слышала его шумное дыхание из низко склоненных ноздрей, а воздух, вырывавшийся из них, словно из компрессора, буквально обжигал ее голые ноги...
      Эгина училась на историческом факультете Афинского университета и считалась перспективной студенткой. Она читала, конечно, о древнеминойских играх со священными быками, но никогда не могла бы предположить, что нынче, в середине XXI века, может оказаться их невольной участницей. Ее похитили ночью из комнатки, которую она снимала в тихом зеленом пригороде близ Пирея. И как она оказалась здесь, на этой арене, она совершенно не помнила и не понимала.
      Зато она прекрасно помнила из древних хроник, что положение, в котором она очутилась, предусматривалось жрецами и называлось "знаком Зевса". И случай, когда бык не мог убить, а жертва не могла освободиться, по спортивной терминологии древнего мира считался ничейным результатом, и жертва - в знак несомненной милости богов - освобождалась при общем одобрении зрителей.
      Но ее не освободили... Ассистенты в доспехах древнегреческих гоплитов, видимо, получили какой-то тайный знак,
      - и ее безвольное тело вытянули из-под бычьих рогов вверх, ободрав кожу, а потом швырнули на арену уже с противоположной от ворот стороны. Бык повел ноздрями и кинулся к ней. Тогда девушка, уже почти ничего не соображая, кинулась бежать вдоль решетки. Она почти завершила круг, когда бык нагнал ее и ударил в спину. Раздался хруст ломающихся костей, и красный конец чудовищного рога высунулся наружу между грудей девушки, пропоров белую тунику...
      Бык несколько раз мотнул головой, пытаясь стряхнуть безжизненное тело с рога. Наконец, ему это удалось. Теперь не только рога, но и бычья голова отливала ярким алым цветом. Трагедия закончилась.
      Гоплиты открыли створки стальных ворот, и быка загнали сквозь них в большой автофургон на низких колесах.
      Труп девушки подхватил подмышки третий служитель, уже снявший шлем с прорезями для глаз, и поволок по арене, оставляя за собой узкую алую дорожку. Мужчины и женщины не торопились расходиться, весело переговариваясь и обсуждая подробности сыгранной пьесы. Женщинам-зрительницам на этот раз смерть не угрожала...
      - Великолепный сценарий, Кидд! - одобрительно произнес крупный мужчина в строгом костюме и горошиной мощного радиотелефона в правом ухе, обращаясь к невысокому человеку с бородкой. - Поздравляю!
      - Спасибо, босс! - почтительно отозвался тот. - Я почти буквально следовал древним критоминойским источникам. Согласно им...
      - Ну, ну! Не увлекайся... - почти добродушно прервал его тот, кого назвали боссом, и даже шутливо потрепал бородатого по плечу. На его крепкой волосатой руке тускло блеснули массивные золотые часы с крупными бриллиантами вместо цифр. - Мне плевать на твои изъеденные молью источники. Надеюсь, я хорошо плачу своему научному консультанту! - он коротко хохотнул и спросил с любопытством: - А чем ты опоил быка, хитрожопый?
      - Ну, босс... - залепетал научный консультант, выставив вперед ладошку, словно защищаясь.
      - Пусть это будет, так сказать, моей коммерческой тайной...
      - Ладно, ладно... - миролюбиво согласился тот и без малейшего нажима в голосе поинтересовался: - Куда вы денете труп этой красотки?
      - Все предусмотрено, босс! В самых лучших традициях древности... Вы же видели этот пифос? - и он показал рукой немного вбок.
      - Что-что? - удивленно переспросил мужчина с золотыми часами. - Пифос? А... Этот огромный кувшин с двумя ручками и весь в каких-то ракушках?
      - Это - балянусы... - поправил человек с бородкой. - Они нарастают на всех предметах, долгое время находящихся в морской воде. Их еще называют "морскими желудями".
      - Короче!
      - Между прочим, этот пифос - подлинная музейная реликвия. Ему около двух с половиной тысяч лет...
      - Да причем тут этот... как его... пифос?!
      - Мы поместим тело девушки в этот сосуд. И зальем оливковым маслом. В смеси с медом. И запечатаем воском...
      - И бросите в море в хорошем месте... - догадался хозяин. - Забавно. Его занесет песком и илом, - и пусть потом ученые очкарики вроде тебя разгадывают новые загадки! Ха-ха-ха!
      - А ваши... гм... гости? - осторожно спросил "научный консультант", - не расколются?
      - Мои гости? - босс сделал сильное смысловое ударение на первом слове, - нет, вряд ли. Настоящие развлечения нынче стоят дорого, очень дорого! Мои гости не расколются. Это было бы для них слишком большой ошибкой!
      И он, по-прежнему довольно похохатывая, прошел к кучке дожидавшихся его у своих вертолетов и флаеров зрителей. Под его туфлями, сшитыми на заказ из хорошо выделанной бычьей кожи, тяжело похрустывал белый прибрежный песок. В петлице его пиджака алела некрупная местная роза.
      Цвета крови...
      ГРАНИЦА
      I
      Странный случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел в маленьком селении одной небольшой страны. Какой именно, спрашиваете? В общем - шибко суверенной, замысловато независимой, очень гордой и очень, очень бедной. Я бы даже добавил - гордой не по средствам и независимой не по разуму...
      Да не приставайте ко мне с вопросами, где она, эта самая страна находится: ткните пальцем наугад в большую карту - и ежели вашему пальцу станет горячо, можете быть уверенными, что попали. Я думаю - вряд ли промахнетесь: много их нынче, таких горячих точек на нашем глобусе. Разве что молятся и ругаются там на различных языках, а в остальном - все похоже! Селение, о котором идет речь, отличалось от других таких же селений тем только, что находилось на самой-самой границе с другой страной, точно такой же - суверенной, бедной и гордой.