Глава 20

Несколько дней спустя, Пенелопа вернулась после похода за покупками, который она совершила вместе с Элоизой, Гиацинтой, Фелицией, и обнаружила своего мужа сидящим за своим письменным столом в его кабинете.

Он что-то читал, причем нехарактерно для себя ссутулившись, словно он внимательно изучал какой-то неизвестный ему документ или книгу.

— Колин?

Он вздрогнул. Он должно быть не слышал ее прихода, что было довольно удивительно и странно, поскольку она не предпринимала никаких усилий, чтобы тише идти.

— Пенелопа, — проговорил он, поднимаясь на ноги, так как она вошла в комнату. — Как прошел твой э-э, независимо от того, что это все-таки было?

— Поход за покупками, — произнесла она с немного удивленной улыбкой, — Я ходила за покупками.

— Точно. Это именно то, что ты проделала, — он стал раскачиваться на пятках, — Ты что-нибудь купила?

— Шляпку, — ответила она, и чуть было не добавила “и три бриллиантовый кольца”, лишь для того, чтобы проверить слушает ли он ее или нет.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал он, очевидно с нетерпением желая вернуться к тому, что лежало у него на столе.

— Что ты читаешь? — спросила она.

— Ничего, так ерунда, ответил он, почти автоматически, затем добавил: — Ну, вообще-то, это один из моих дневников.

На его лице было странное выражение, немного робкое, немного дерзкое, словно он был смущен тем, что его поймали за этим занятием, и в то же время бросал ей вызов, спросит ли она еще.

— Можно я взгляну? — спросила она мягко, и как она надеялась, успокаивающе.

Было довольно странно думать, что Колин мог быть в чем-то неуверен.

Упоминание о его дневниках, которое делало его уязвимым удивляло и … трогало.

Пенелопа провела большую часть своей жизни, думая о Колине, как о несокрушимом монументе веселья и хорошего настроения. Он был уверен в себе, красив, всем нравился, был довольно умен и остроумен. Как легко быть Бриджертоном, думала Пенелопа неоднократно. Сколько раз было — она их даже бы не смогла сосчитать — когда она приходила домой после чая с Элоизой и ее семьей, сворачивалась на своей постели клубочком, и страстно желала, чтобы она родилась Бриджертон. Для них жизнь была очень легка. Они были умные, привлекательные и богатые, и казалось, нравились всем без исключения. А ты даже не можешь ненавидеть их за такую роскошную и чудесную жизнь, поскольку, они и в самом деле были очень хороши.

Хорошо, сейчас она стала Бриджертон, хоть и благодаря браку, а не рождению, и это была правда — жизнь стала гораздо лучше, когда ты Бриджертон, хотя в ней самой почти ничего не изменилось, поскольку она так же безумно любила своего мужа, и что было просто невероятный чудом, он отвечал на ее любовь.

Но жизнь все-таки, оказывается не так, совершенна и превосходна, как кажется, даже для Бриджертона. Даже для у Колина — золотого мальчика, мужчины с легкой улыбкой и дьявольским юмором — имелись свои собственные больные места. Его часто посещали невыполнимые мечты и небезопасные желания. Как несправедлива она была к нему, когда думала о его жизни, и не позволяла иметь ему слабости.

— Мне можно показать совсем чуть-чуть, — заверила она его. — Может быть, короткий рассказ или два, по-твоему, собственному выбору. Может быть, то, что тебе нравится больше всего.

Он посмотрел вниз, на открытый дневник, смотря так безучастно, словно слова были написаны на китайском, и он ничего не понимал.

— Я не знаю, что бы я выбрал, — пробормотал он, — Вообще-то, они все одинаковые.

— Ну, конечно же, нет. Я понимаю в этом, гораздо больше, чем кто-либо. Я — она неожиданно оглянулась, внезапно осознав, что дверь открыта, и быстро закрыла ее. — Я написала бесчисленное множество колонок. И я уверяю тебя, они не одинаковые и не те же самые. Некоторые я просто обожаю, — она ностальгически улыбнулась, вспоминая чувство удовлетворенности и гордости, которое охватывало ее всякий раз, когда она заканчивала писать колонку, и считала, что та получилась особенно хорошо. — Это чудесное чувство, ты понимаешь, о чем я говорю?

Он отрицательно покачал головой.

— Чувство, которое охватывает тебя, — объяснила она, — Когда ты понимаешь, что подобрал верные и точные слова, именно те, что и были нужны. Ты можешь это по-настоящему понять и почувствовать лишь после того, как совсем не давно до этого, сидел за столом, упавший духом и довольно удрученный, тупо уставившись на чистый лист бумаги, и не имея ни малейшего понятия, как же это все написать.

— Я знаю это, — сказал он.

Пенелопа старалась не улыбаться.

— Я знаю, что ты уже чувствовал это. Ты великолепный писатель, Колин. Я читала твою работу.

Он поднял на нее взор, выражение его лица было немного встревоженным.

— Совсем немного, ты же знаешь, — успокоила она его. — Я никогда бы не стала читать твои дневники без твоего разрешения.

Она покраснела, вспомнив, что, именно так и прочитала отрывок его рассказа о поездке на Кипр.

— Ну, хорошо, по крайней мере, сейчас я точно не читала твоих записей, — добавила она, — Но это было очень хорошо, Колин. Почти волшебно. И где-то глубоко внутри, ты сам это знаешь.

Он лишь стоял, уставившись на нее, словно не знал, что сказать. Такое выражение она бесчисленное количество раз видела в свете у многих людей, но ни разу его не было на лице Колина, и видеть это выражение у него, было довольно странно и необычно.

Ей захотелось, что-нибудь закричать, подбежать и обнять его. Больше всего на свете в этот момент она хотела восстановить его легкую улыбку на его таком милом лице.

— Я знаю, что ты должен был чувствовать, когда написал это, — упорствовала она, — Такое чувство, словно ты знаешь, что ты сделал что-то очень хорошее, когда написал свой рассказ, — она посмотрела на него с надеждой. — Ты же знаешь, что я хочу сказать, не так ли?

Он не отвечал.

— Ты знаешь, — сказала она. — Я знаю, что ты знаешь. Ты не можешь быть писателем и не знать этого.

— Я не писатель, — резко сказал он.

— Ну, конечно же, ты писатель, — она указала на дневник, — Вот доказательство.

Она шагнула вперед.

— Колин, пожалуйста. Пожалуйста, можно я почитаю еще раз, совсем капельку?

Первое время он выглядел довольно нерешительно, и Пенелопа решила, что одержала небольшую победу.

— Ты же прочитал почти все, что, что я написала, — попыталась она уговорить его, — Это, действительно, будет всего лишь честно, к тому же —

Она замолчала, когда увидела его лицо. Она не знала, как описать это, но внезапно он стал замкнут, и полностью недосягаем.

— Колин, — прошептала она?

— Я предпочитаю хранить это только для себя, — резко сказал он, — Если ты не возражаешь.

— Нет, конечно, нет. Это твое дело, я не возражаю, — сказала она, но они оба знали, что она лжет.

Колин стоял и молчал, так что у нее не было выбора, кроме как извиниться, покинуть самой комнату, и закрыть дверь.

Он причинил ей боль.

Не имело значение, что он не хотел указывать ей на дверь, да и совсем не подразумевал это. Но когда она подошла к нему, он оказался неспособным протянуть ей руку. И самой худшей частью этого было то, что она ничего не поняла. Она снова подумала, что он стыдится ее. Он говорил ей неоднократно, что это не так, но пока он не скажет ей всей правды — что он просто завидует ей — он не мог вообразить, что она ему поверит.

Проклятье, он сам себе не верит. Он все время, в такой момент выглядел так, словно он лжет, ведь на самом деле, он действительно лгал. Или, по крайней мере, говорил неправду, потому что от правды, ему делалось неловко и самому стыдно

Но в ту минуту, когда она напомнила ему, что он прочитал все, что она написала, что-то темное и уродливое вылезло из него.

Он, действительно, прочитал все, что она написала, потому что она опубликовала все, что написала. К тому же, его наброски сидели уныло и безжизненно в его дневниках, убранные туда, где никто не может увидеть их.

Имело ли значение то, что написал человек, если никто никогда не читал этого? Будет ли иметь значение, если эти слова будут услышаны?

Он никогда не рассматривал возможности опубликовать свои дневники, пока Пенелопа не предложила это, несколькими неделями ранее; сейчас эта мысль обжигала его день и ночь (естественно, когда он не обжигался от прикосновения к обнаженной Пенелопе ночью в их постели). Но его преследовал сильный страх. А что если никто не захочет опубликовать его работы? Что если, кто-то, возможно, издаст их, но лишь потому, что Колин принадлежит к богатой и могущественной семье? Колин хотел, больше всего на свете, быть известным человеком, известным за свои успехи в жизни, а не из-за своего имени или богатства, или даже своей улыбки и обаяния.

И затем открылась самая страшная перспектива: Что если его записи опубликуют, но они никому не понравятся? Как он сможет взглянуть самому себе в глаза? Как он будет жить после такого провала?

Или, было хуже оставаться тем, кем он был сейчас: трусом?

Позже тем самым вечером, после того, как Пенелопа, наконец, вылезла из своего кресла и выпила чашку укрепляющего чая, бесцельно походила по спальне, и, в конце концов, устроилась на кровати на подушках с какой-то книгой в руках, которую она никак не могла себя заставить почитать, именно в этот момент появился Колин.

Первое время, он ничего не говорил, просто стоял и, улыбаясь, смотрел на нее, причем он улыбался не своей обычной улыбкой — такой, которая, словно освещает его изнутри и заставляет улыбаться в ответ.

Это была маленькая робкая улыбка. Извиняющаяся улыбка.

Пенелопа отложила свою книгу в сторонку, и перевернулась на живот.

— Можно? — спросил Колин, направляясь к свободному месту, рядом с ней.

Пенелопа резво отодвинулась вправо.

— Конечно, — пробормотала она, кладя книгу на ночной столик, стоящий рядом с кроватью.

— Я отметил, несколько моих путешествий, — проговорил он, держа в руке дневник, и устраиваясь рядом с ней на кровати. — Если хочешь, можешь прочитать их, и — тут он прочистил горло — высказать свое мнение, которое было бы — он вздохнул. — Было бы приемлемым.

Пенелопа посмотрела на книгу в его руке, в переплете элегантного малинового цвета, затем она посмотрела на него. Его лицо было серьезным, глаза мрачными, и хотя он сидел абсолютно неподвижно — никакого дерганья или волнения — она поняла, что он очень сильно нервничает.

Нервничает. Колин. Это казалось самой странной вещью, которую можно было вообразить.

— Я буду честной, — произнесла она мягко, и мягко вытащила книгу у него из пальцев

Она заметила, что некоторые страницы были заложены ленточками, и с величайшей осторожностью, она открыла одну из таких страниц.

14 марта 1819 года.

Вся горная местность была странного коричневого цвета.

— Это было, когда я навещал Франческу в Шотландии, — прервал он ее чтение.

Пенелопа посмотрела на него со снисходительной улыбкой, словно нежно выговаривая за его вмешательство.

— Прости, — пробормотал он.

Кто-то может подумать, по крайней мере, если этот кто-то из Англии, то он может подумать, что холмы и долины должны быть богатого изумрудного оттенка зеленого цвета. Ведь Шотландия находится, в конце концов, на том же самом острове, и страдает от тех же самых дождей, которые являются бичом Англии.

Мне сказали, что эти необычные бежевые холмы называются плоскогорьями, они почти полностью лишены растительности, коричневы и пустынны. И все же они приводят душу в смятение.

— Это было, когда я уже довольно высоко поднялся, — объяснил он. — Когда ты находишься в низине, или недалеко от озера, там все по-другому.

Пенелопа повернулась, и снова одарила его тем же самым взглядом.

— Прости, — пробормотал он снова.

— Может быть, тебе будет удобнее, если ты не будет заглядывать мне через плечо? — предложила она.

Он моргнул от удивления.

— Я думаю, ты все это уже читал, — проговорила Пенелопа.

В ответ на его непонимающий взгляд, она добавила:

— Таким образом, тебе нет необходимости читать снова, — она подождала его реакции, и не дождалась ничего. — Таким образом, тебе нет необходимости заглядывать мне через плечо, — закончила она.

— О, — он отодвинулся на дюйм, — Прости.

Пенелопа подозрительно посмотрела на него.

— Колин, слезай с кровати.

Выглядя чересчур строго и беспочвенно наказанным, Колин встал с кровати, и плюхнулся в кресло в дальнем углу комнаты. Он скрестил руки и начал выбивать ногой чечетку в сумасшедшем танце нетерпения.

Топ топ топ. Тип топ тип топ.

— Колин!

Он посмотрел на нее с искренним удивлением. — Что?

— Прекрати стучать своей ногой!

Он посмотрел вниз так, словно его нога была посторонним объектом.

— Разве я стучал ею?

— Да!

— О, — он напряг скрещенные руки, — Прости.

Пенелопа снова сосредоточилась на чтение дневника.

Тип топ.

Пенелопа резко вздернула голову.

— Колин!!!

Он твердо поставил ногу на ковер.

— Я не могу ничего с собой поделать. Даже не осознаю, что я делаю это.

Он распрямил руки, и положил их на подлокотники кресла, но он совсем не выглядел расслабленным, его пальцы на обеих руках были напряжены и сжимали ткань кресла.

Она несколько секунд смотрела на него, ожидая, будет ли он способен сдержать себя.

— Я не сделаю этого снова, — заверил он ее, — Обещаю.

Она кинула на него последний оценивающий взгляд, затем вернулась к словам, лежащим перед ней.

Как нация, шотландцы презирают англичан, и многие бы сказали довольно законно.

Но индивидуально, они довольно теплые и дружелюбные люди, всегда гостеприимно предлагают стакан виски, кусок мяса, и теплое место для ночлега. Но группа англичан — или сказать по правде, даже любой англичанин в любой одежде — никогда не найдет теплый прием в обычной шотландской деревушке. Но если идет просто одинокий путник-англичанин по горной улице их селения — простое население приветствует его с открытыми руками и широкими улыбками.

Такой случай был как раз со мной, когда я попал в Айнверари через отмели Лох-Файна. Опрятный, хорошо расположенный городок, был построен Робертом Адамом, когда Герцог Аргайльский решил перенести целую деревню, и разместить свой новый замок на краю воды. Белые здания города стояли в четких рядах, встречаясь под прямыми углами (что было довольно необычно для такого человека, как я, который привык к изогнутым и кривым улочкам Лондона).

Я сидел за своей вечерней трапезой в гостинице с названием Джордж-Хотел, наслаждаясь отличным виски, а не дешевым элем, который обычно продают в подобных заведениях в Англии, когда понял, что понятия не имею, ни как добраться до следующего места моего назначения, ни сколько времени займет дорога туда. Я подошел к владельцу гостиницы (некоему мистеру Кларку), объяснил свое намерение посетить Блэр Кастл, а затем мог лишь стоять на месте, удивленно и смущенно моргая, поскольку вся остальная часть обитателей гостиницы присоединялась к нашему разговору и принялась советовать.

— Блэр Кастл? — пророкотал мистер Кларк (он был мужчиной, такого типа, который абсолютно не может мягко и спокойно говорить). — Хорошо, если вы хотите добраться до Блэр Кастл, то точно хотите идти прямо на запад до Питлохри, а затем на север оттуда.

Это было встречено громким гулом одобрения с одной стороны — и точно таким же громким гулом неодобрения с другой стороны.

— Э, нет! — завопил еще один шотландец (чье имя, как узнал я позже, было Макбугел) — Ему придется в этом случае пересечь Лох-Трой, а это самый верный способ умереть. Лучше сначала двинуться на север, а затем двинуться на запад.

— Эй! — вмешался третий, — Но тогда у него будет Бен Невис прямо на пути. Ты скажешь, что эту гору пройти гораздо легче, чем твое жалкое и маленькое озерце?

— Ты называешь Лох-Трой жалким? Я скажу тебе, я родился на берегу Лох-Троя, и никто не смеет его называть жалким в моем присутствии (я понятия не имел, кто это высказал, причем сказано это было почти немедленно, с очень большим чувством и убеждением).

— Ему не обязательно идти через Бен Невис. Он может повернуть на запад у Гленсы.

— Ох, хо-хо и бутылка виски. Нормальной дороги на запад от Гленсы нет. Ты что пытаешься убить бедного парня?

И так далее и тому подобное. Если читатель заметил, я прекратил писать, кто что сказал, это лишь потому, что шум и гам голосов был таким громким и подавляющим, что просто невозможно было даже понять, кто какую реплику сказал. Продолжалось это, по меньшей мере, минут десять, до тех пор, пока не заговорил старый Ангус Кэмбелл, которому было около восьмидесяти лет, и из уважения к нему, все постепенно успокоились и умолкли.

— Что ему следует проделать, — прохрипел он, — Так это отправиться югом в Кентайр, там повернуть на север и пересечь устье Ломе через Малл так, чтобы он смог до Ионы, оттуда доплыть до Скайе, перейти через материк и добраться до Уллапул, спуститься вниз к Айнвернесу, поклониться Кулодену, и оттуда уже он может пойти на юг к Блэр Кастлу, по пути остановившись в Грампине, если он захочет, он может посмотреть, как делается настоящее виски.

После такого заявления наступила абсолютная тишина. В конце концов, самый храбрый, высказал свое опасение:

— Но это может занять месяцы.

— А кто говорит, что это не займет столько, — проговорил старый Кэмбелл, с явной воинственностью и угрозой в голосе.

— Англичанин здесь для того, чтобы увидеть Шотландию. Вы скажите мне, он может сказать, что он не для этого, и все что он собирается сделать, это пойти по прямой до Пертшира?

Я улыбнулся и принял решение на месте. Я последую его точным наставлениям, и когда я вернусь в Лондон, я буду знать — я увидел Шотландию.

Колин наблюдал за Пенелопой, в то время, как она читала. Время от времени она улыбалась, и его сердце радостно подпрыгивало, неожиданно Колин понял, что ее улыбка стала постоянной, ее губы изгибаются, словно она пытается сдержать смех.

Колин в этот момент осознал, что он широко улыбается.

Он был тогда так удивлен ее реакцией, в тот первый раз, когда она читала его записи; ее ответ был таким страстным, и в тоже время она была вдумчивой и точной, когда говорила с ним о его дневнике. Сейчас все встало на свои места. Она, несомненно, была писателем, возможно, даже более лучшим, чем он, и лучше всего в этом мире, она понимала написанные слова.

Для него до сих пор было довольно трудно поверить в это, и тем более дать прочитать ей свои дневники и спросить нее, что она думает по этому поводу. Страх, подумал он, все время останавливал его. Страх и беспокойство, и все эти глупые эмоции, которые завладели им, были недостойны его.

Кто мог предположить, что мнение одной единственной женщины, станет для него таким важным? Он работал над своими дневниками годами, осторожно записывая свои путешествия, стараясь описать как можно больше того, что он увидел и сделал, стараясь описать свои чувства.

И он никогда не показывал их никому.

До сих пор.

Не было никого, кому бы ему захотелось показать их. Нет, это неправда. Глубоко внутри он хотел показать их множеству людей, но то момент казался неподходящим, то он опасался, что они солгут ему, и скажут что-нибудь хорошее, не то, что на самом деле подумают, лишь для того, чтобы сберечь его чувства.

Но Пенелопа была другой. Она была писателем. Она была чертовски хорошим писателем. И если она скажет, что его записи хорошие, он сможет почти поверить в то, что это правда.

Она слегка сжала губы, поскольку в этот момент пыталась перевернуть страницу, затем нахмурилась, потому что ее пальцы никак не могли зацепиться. После облизывание своего пальчика, она перевернула таки отбившуюся от рук страницу и продолжила чтение.

И снова улыбнулась.

Колин вздохнул, только сейчас поняв, что он задерживал дыхание.

Наконец, она положила книгу к себе на колени, оставив ее открытой там, где она читала. Посмотрев на него, она сказала:

— Я уверена, ты бы хотел, чтобы я остановилась на конце этой записи?

Это было совсем не то, что он ожидал от нее услышать, и сбило его с толку.

— Э-э, если ты хочешь, — он запнулся, — Если ты хочешь прочитать дальше, значит то, что ты прочитала, я надеюсь, было неплохо.

Это было так, словно солнце неожиданно осветило ее улыбку.

— Ну, конечно, я хочу читать дальше, — словно фонтан хлынули из нее слова, — Я не могу дождаться, когда увижу, что с тобой случилось в Кентайре, Малле и — нахмурившись, она посмотрела в раскрытую книгу, — и в Скайе, и Уллапуле и Кулодене, и Грампиане, — она снова посмотрела в книгу, — Ах, да, и в Блэр Кастле, если конечно ты проделал все это. Я думала, что ты намеривался тогда просто посетить своих друзей.

Он кивнул.

— Мюррея, — произнес он, имея в виду своего школьного приятеля, чей брат был герцогом Афольским. — Но должен сказать тебе, я так и не закончил полностью маршрут, предписанный мне Ангусом Кэмбеллом. Из-за того, что просто не нашел даже дорог, соединявших половину мест, указанных им.

— Возможно, — ее глаза стали мечтательными, — именно туда нам следует отправиться в свадебное путешествие.

— В Шотландию? — спросил он, сильно удивившись. — Ты не хочешь поехать в какое-нибудь более теплое и экзотическое место

— Тому, кто не уезжал дальше ста миль от Лондона, — весело сказала она, — И Шотландия покажется экзотической.

— Могу заверить тебя, — произнес он, улыбаясь, затем подошел и уселся на край кровати. — Италия выглядит гораздо экзотичнее. И гораздо романтичнее.

Она покраснела, что восхитило его.

— О, — пробормотала она, выглядя при этом довольно смущенной.

(он задавался вопросом, как долго он сможет приводить ее в смущение и заставлять краснеть, разговорами о романтике, любви и всех тех чудесных действиях, которые подразумевались под этими двумя понятиями).

— Мы отправимся в Шотландию в другой раз, — заверил он ее. — Я обычно отправляюсь на север раз в пару лет или около того, чтобы навестить Франческу.

— Я была удивлена, когда ты поинтересовался моим мнением о твоих записях, — сказала Пенелопа после небольшой паузы.

— Кого еще я мог бы спросить?

— Я не знаю, — ответила она, неожиданная удивленная тем, что ее руки сами по себе дергают постельное покрывало. — Своих братьев, я думаю.

Он взял ее руки в свои.

— Что они могут знать об этом?

Ее подбородок поднялся, ее глаза, такие чистый, теплые и карие встретились его.

— Я знаю, ты всегда высоко ценишь их мнение.

— Это правда, — согласился он, — Но твое мнение, я ценю гораздо больше.

Он наблюдал за ее лицом, и заметил, как разные эмоции появляются у нее на лице.