Он лишь уставился на нее, очевидно удивленный ее вопросом.

— Я не такая, как ты обо мне думаешь, Колин, — сказала она, и затем гораздо тише сказала: — Я не такая, как я сама о себе думаю.

Некоторое время он ничего не говорил, затем, словно он не мог забыть поднятую ею тему, он спросил, можно сказать, сквозь зубы:

— Что ты подразумевала, когда сказала, что я бегу от ответственности?

Он сжала губы, затем смягчилась, и позволила себе успокаивающе выдохнуть.

— Почему ты думаешь, ты так много путешествуешь?

— Потому что, мне нравится это, — ответил он, но его голос прозвучал невыразительно.

— И потому что тебе надоедают тем, что пытаются воздействовать на тебя, здесь в Англии.

— Это делает меня ребенком, поскольку …?

— Поскольку, ты не желаешь вырасти и сделать что-нибудь такое … взрослое, что удержало бы тебя на одном месте.

— Такое, как что?

Ее руки сложились в жесте Я-думаю-это-просто-очевидно.

— Как женитьба.

— Это предложение руки и сердца? — подразнил он, уголок его рта приподнялся в нахальной усмешке.

Она почувствовала, как ее щеки заполыхали, но заставила себя продолжить:

— Ты же знаешь, что это не так, и не пытайся сменить тему, тем более, так преднамеренно жестоко.

Она ждала от него ответа, ждала когда он принесет свои извинения.

Его молчание было оскорбительным, и, не выдержав, она фыркнула и проговорила:

— Ради Бога, Колин, тебе тридцать три года.

— А тебе двадцать восемь, — указал он, не особо доброжелательным тоном голоса.

Было чувство, словно ее ударили в живот, но она была слишком рассержена, чтобы укрыться в своей раковине.

— В отличие от тебя, — тщательно выговорила она, — У меня нет роскоши делать кому-нибудь предложение.

— И в отличие от тебя, — добавила она, намериваясь заставить его почувствовать свою вину, в которой она справедливо обвинила его тремя минутами ранее: — У меня нет огромного количества воздыхателей, поэтому у меня никогда не было такой роскоши, как сказать нет, в ответ на предложение выйти замуж.

Его губы напряглись.

— Ты думаешь, обнародование того факта, что ты леди Уислдаун увеличит число твоих воздыхателей?

— Ты пытаешься обидеть меня? — выдавила она из себя.

— Я пытаюсь быть реалистом! Что, по-видимому, ты полностью теряешь из вида.

— Я никогда не говорила, что собираюсь обнародовать тот факт, что я леди Уислдаун.

Он схватил конверт с заключительной колонкой сплетен, и снова положил его на мягкое сидение.

— Тогда, что это такое?

Она снова схватила конверт, вытаскивая лист из конверта.

— Прошу прощения, — проговорила она медленно с большим сарказмом. — Я, должно быть, где-то пропустила предложение, указывающее на мою личность.

— Ты думаешь твоя лебединая песня сделает что-нибудь, что может уменьшить интерес к личности леди Уислдаун? Ох, извините меня, — с очень наглым видом он положил руку на сердце, — Возможно, я должен был сказать, к ТВОЕЙ личности. В конце концов, как я могу отрицать перед тобой, твою же собственную репутацию.

— Сейчас, ты просто безобразен, — сказала она, небольшой голос внутри нее спрашивал, почему же она не кричит и не плачет после таких издевательств.

Это был Колин, она его всегда любила, а он действовал так, словно ненавидел ее.

Могло ли быть что-нибудь еще в этом мире, более достойное слез?

Или, возможно, ничего этого не было. Может быть, вся эта печаль, увеличивающаяся внутри нее, всего лишь из-за смерти мечты. Ее мечты о нем. Она создала совершенный образ его в своем разуме, и с каждым словом, которое он бросал ей в лицо, становилось все более и более очевиден тот факт, что ее мечта оказалась ничем, ложью, пустотой.

— Я лишь показываю свою точку зрения, — выхватывая лист из ее рук. — Посмотри на это. Это больше всего напоминает приглашение для дальнейшего расследования. Ты дразнишь общество, буквально призываешь их раскрыть тебя.

— Это совсем не то, что я делаю!

— Может быть, ты не намеривалась этого делать, но в конечном результате, определенно это сделала.

Он, возможно, имел какие-то мысли на этот счет, но она не желала давать ему ни малейшего шанса высказать их.

— Это мое дело, — ответила она, скрещивая руки, и многозначительно глядя в сторону от него, — В конце концов, я одиннадцать лет оставалась нераскрытой. Я не вижу причин, почему мне следует теперь сильно волноваться из-за этого.

Он с раздражением вздохнул.

— Ты хоть принимаешь во внимание значение денег? Понимаешь, какое количество людей хотят заполучить тысячу фунтов леди Данбери.

— Я понимаю значение денег, гораздо лучше, чем ты, — ответила она, ощетиниваясь. — И, кроме того, награда леди Данбери не делает мою тайну уязвимее.

— Это делает всех более решительными, что делает тебя еще уязвимой. Не упоминая, тот факт, — добавил он, кривя губы в усмешке, — Что моя самая младшая сестра сказала, что это будет триумфом.

— Гиацинта? — спросила она.

Он мрачно кивнул, кладя лист рядом с собой на сиденье.

— И если Гиацинта думает, что будет завидным триумфом открыть твою личность, то ты можешь убедиться, она не единственная такая. Может быть именно из-за этого, Крессида проделала свою глупую уловку.

— Крессида сделала это ради денег, — проворчала Пенелопа. — Я уверена в этом.

— Отлично. Не имеет значение, из-за чего сделала это Крессида. Все дело в том, кто она такая, и как только ты избавишься от нее со всем своим идиотизмом, — он хлопнул рукой по листу бумаги, заставляя Пенелопу вздрогнуть, поскольку звук был довольно резкий и громкий, — Кто-нибудь еще займет ее место.

— Я думаю, так будет не всегда, — сказала она, главным образом потому, что не могла позволить ему оставить последнее слово за собой.

— Ради любви к всевышнему, женщина, — взорвался он, — Позволь Крессиде убраться вместе с ее интригами. Она — ответ на все твои мольбы.

Ее глаза сердито посмотрели на него.

— Ты не знаешь, о чем я молюсь.

Что-то в ее тоне укололо Колина прямо в грудь. Она не изменила его точки зрения, даже чуть-чуть не сдвинула ее, но он не мог найти слов, чтобы заполнить повисшее молчание. Он посмотрел на нее, затем посмотрел в окно, его ум рассеяно сфокусировался вокруг купола Кафедрального Собора Святого Павла.

— У нас займет довольно много времени добраться до дома, — пробормотал он.

Она ничего не сказала. Он не винил ее. Это было глупое нелогичное заключение, пустые слова, чтобы заполнить молчание и ничего больше.

— Если ты позволишь Крессиде, — начал он.

— Прекрати, — взмолилась она. — Пожалуйста, не говори ничего больше. Я не могу позволить ей сделать это.

— Ты хоть по-настоящему думала, что ты в итоге получишь?

Она резко посмотрела на него.

— Ты думаешь, я была способна думать о чем-нибудь другом за прошедшие три дня?

Он попробовал другую тактику.

— Какое имеет значение, что люди узнают, что это именно ты была леди Уислдаун? Ты же знаешь, что ты была умной и одурачила нас всех. Разве этого не достаточно?

— Ты не слушаешь меня! — ее рот, замер открытым в странном недоверчивом овале, словно она не могла поверить, что он не может понять то, что она говорит ему.

— Мне не надо, чтобы люди знали, что это я была леди Уислдаун. Мне надо, чтобы они знали, что это была не она.

— Но ты, не возражаешь, если люди подумают про кого-нибудь еще, что она — леди Уислдаун? — настаивал он, — В конце концов, ты сама обвинила леди Данбери неделю назад.

— Я должна была обвинить кого-нибудь, — объяснила она, — Леди Данбери довольно решительно спросила у меня, кого я считаю леди Уислдаун, и я не могла придумать ничего лучше. Кроме того, не так уж плохо, если люди подумают, что это леди Данбери. По крайней мере, мне нравится леди Данбери.

— Пенелопа —

— Как ты будешь себя чувствовать, если твои дневники опубликуют под именем Найджела Бербрука? — потребовала она от него ответа.

— Найджел Бербрук не может два предложения соединить вместе, — произнес он с ироническим фырканьем. — Я с трудом верю, что кто-нибудь сможет поверить в то, что он смог написать мои дневники.

Машинально, он отвесил ей небольшой поклон, как извинение, так как Найджел Бербрук с некоторых пор был женат на ее сестре.

— Попытайся представить, — проговорила она, — Или кого-нибудь, кто, по-твоему, такой же, как Крессида.

— Пенелопа, — вздохнул он, — Я не ты. Ты не можешь проводить между нами параллели. Кроме того, если бы я издал свои дневники, они бы вряд ли бы погубили меня в глазах общества.

Пенелопа устало откинулась на сиденье и громко вздохнула. И он понял, что его дело сделано.

— Хорошо, — возвестил он, — Тогда решено. Мы порвем это, — он взял с сиденья лист бумаги.

— НЕТ! — закричала она, практически подпрыгивая на ноги, — Не делай этого!

— Но ты только что сказала —

— Я ничего не сказала! — пронзительно закричала она, — Все, что я сделала, это просто вздохнула.

— Ради Бога, Пенелопа, — произнес он раздражительно, — Ты же согласилась с —

Она уставилась на него, изумляясь его нахальству.

— Когда это я объясняла тебе, как надо интерпретировать мои вздохи?

Он посмотрел на компрометирующий лист, который все еще держал в руках, и задался вопросом, что же, черт подери, ему делать с этим листом в такой момент.

— Как бы то ни было, — продолжала она, ее глаза вспыхивали от гнева, что делало ее почти прекрасной, — Это не значит, что я не запомнила то, что написала. Ты можешь уничтожить эту бумагу, но ты не можешь уничтожить меня.

— Я хотел бы это сделать, — пробормотал он.

— Что ты сказал?

— Леди Уислдаун, — выдавил он из себя, — Я хотел бы уничтожить леди Уислдаун. Я рад, что ты оставляешь ее.

— Но я леди Уислдаун.

— Помоги нам Бог.

А затем, словно, что-то щелкнуло внутри нее. Весь ее гнев, все ее раздражение, все те негативные чувства и эмоции, которые она держала закупоренными внутри себя, вырвались на волю, направленные в сторону Колина, кто из всего общества, возможно, меньше всего заслуживал это.

— Почему ты так злишься на меня? — взорвалась она, — Что я сделала такого отталкивающего? Была умнее тебя? Хранила тайну долгие годы? Вдоволь посмеялась за счет общества?

— Пенелопа, ты —

— Нет, — сказала она напористо, — Молчи. Теперь моя очередь говорить!

У него изумленно открылся рот, и он уставился на нее, в глазах его было видно потрясение и недоверие.

— Я горжусь тем, что я сделала, — сказала она, ее голос дрожал от сдерживаемых эмоции. — Меня не волнует, что ты можешь сказать. Меня не волнует, что может сказать любой другой человек в мой адрес. Никто не может отобрать это у меня.

— Я не пытаюсь —

— Мне не нужно, чтобы люди знали правду, — проговорила она, поднимаясь на вершину своего протеста, — Но, будь я проклята, если позволю Крессиде Туомбли, такому человеку, кто …кто…

Все ее тело задрожало, воспоминание за воспоминанием всплывало перед ее мысленным взором, одно хуже другого.

Крессида, известная своим изяществом и легкой походкой, проливающая пунш на платье Пенелопы, на то единственное платье, которое мать разрешило купить ей не желтого и не оранжевого цвета.

Крессида, сладко умоляющая молодых джентльменов пригласить Пенелопу на танец. Ее просьбы, проделанные с такой громкостью и таким пылом, что Пенелопа чуть не умерла от стыда в тот момент.

Крессида, говорящая перед толпой, как волнуется она при виде Пенелопы. “Это просто вредно в нашем возрасте весить больше десяти стоунов” — ворковала она.

(1 стоун = 6,5 кг — прим. переводчика)

Пенелопа никогда не узнает, скрыла ли Крессида свою ухмылку, после своего укуса. Пенелопа выбежала из зала, ослепленная слезами, не способная игнорировать тот факт, что ее бедра покачивались, когда она убегала.

Крессида совершенно точно знала, когда и где нужно ударить, и по какому месту. Не имело значения, что Элоиза всегда защищала Пенелопу или что леди Бриджертон всегда старалась поддерживать ее веру в себя. Пенелопа засыпала в слезах гораздо большее число раз, чем она себя помнит, всегда из-за какого-нибудь острого укуса леди Крессиды Купер Туомбли.

Она позволила Крессиде избежать неприятностей в прошлом, лишь потому, что она была неспособна постоять за себя. Но она не могла позволить Крессиде обладать этим. Ни ее тайной жизнью, ни тем маленьким уголком ее души, в котором она была сильная и гордая и ничего не боялась.

Пенелопа не знала, как защитить саму себя, но благодаря Богу, леди Уислдаун знала.

— Пенелопа? — осторожно спросил Колин.

Она посмотрела на него безучастно, ей потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что сейчас 1824 год, а не 1814, что она сидит в экипаже с Колином Бриджертоном, который никогда не сжимался в углу танцевального зала, пытаясь избежать встречи с Крессидой Купер.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

Она кивнула, или, по крайней мере, она попыталась кивнуть.

Он открыл рот, намериваясь что-то сказать, затем замолчал, его губы оставались открытыми в течение нескольких секунд. Наконец, он положил свою руку на ее руки, и сказал:

— Мы поговорим об этом позже, хорошо?

На сей раз, ей удалось коротко кивнуть. Она и сама по-настоящему хотела, чтобы все этот ужасный день закончился, но была еще одна вещь, которую она не хотела так просто оставить.

— Крессида не была погублена, — тихо сказала она.

Он посмотрел на нее, по его глазам было видно, что он в замешательстве.

— Прошу прощения?

Она сказала немного громче.

— Крессида сказала, что она леди Уислдаун, и она не была погублена.

— Потому что никто не поверил ей, — ответил он. — И, кроме того, — добавил он, не раздумывая, — Она … другая.

Она медленно к нему повернулась. Очень медленно подняла голову, и посмотрела ему в глаза.

— Насколько другая?

Что-то похожее на панику начало расти в груди Колина. Он знал, что сказал неправильно, но слова уже сорвались с его губ. Как одно маленькое предложение, одно маленькое слово может быть настолько неверно?

Она другая.

Они оба знали, что он имел в виду. Крессида была популярной, Крессида была красивой, Крессида спокойно могла все это перенести, причем с апломбом.

Пенелопа, с другой стороны …

Она была Пенелопа. Пенелопа Физеренгтон. И у нее не было ни влияния, ни связей, чтобы спасти ее от разрушения. Бриджертоны могут стоять позади нее и поддерживать ее, но даже они будут не способны предотвратить ее падение. С любым другим скандалом, возможно, можно было справиться, но леди Уислдаун, в тот или другой раз, оскорбила почти каждого известного человека на Британских островах.

Как только люди справятся со своим удивлением, тогда посыпятся со всех сторон недобрые замечания. Пенелопу не похвалили бы за то, что она была умной, остроумной и смелой. Ее бы назвали скаредной, мелочной и завистливой.

Колин очень хорошо знал высший свет. Он знал, как действовали лорды. Аристократия была способна индивидуальному величию, но коллективно, толпой они имели тенденцию опускаться к самому низкому общему знаменателю

Который был, по-настоящему, очень низким.

— Понятно, — проговорила Пенелопа в полной тишине.

— Нет, — быстро сказал он, — Ты не … Я…

— Нет, Колин, — сказала она, почти с болезненной мудростью, — Я это я. Я просто всегда надеялась, что ты другой.

Он взглядом поймал ее глаза, и так или иначе, его руки оказались на ее плечах, схватив ее с такой силой, что она не могла отвести взгляд от его лица. Он не сказал ничего, он ее молча спрашивал.

— Я думала, ты верил в меня, — проговорила она, — думала, что ты разглядел во мне что-то, кроме уродливого и гадкого утенка.

Ее лицо было так хорошо знакомо ему; он видел ее лицо тысячу раз прежде, и все же до этой недавней пары недель, он не мог сказать, что действительно знал ее лицо.

Вспомнил бы он, что у нее маленькая родинка недалеко от левого уха? Замечал ли он прежде, какой теплый жар идет от ее кожи? Или что в ее красивых карих глазах имеются золотистые пятнышки прямо вокруг зрачка?

Как он мог танцевать с ней такое количество раз, и не замечать, что ее губы были полными и мягкими, и просто созданными для поцелуев?

Она облизывала губы, когда нервничала. Он видел, как она делала это, прямо на днях. И, конечно же, она сделала это сейчас в тот самый момент за все годы их знакомства, когда он держал ее, можно сказать в объятиях, и от вида ее язычка, все его тело напряглось.

— Ты не уродлива, — сказал он ей, его голос был низкий и настойчивый.

Ее глаза расширились.

— Ты прекрасна, — прошептал он.

— Нет, — тихо сказала она, это было не больше, чем дыхание, — Не говори того, во что не веришь.

Его пальцы сжали ее плечи.

— Ты прекрасна, — повторил он, — Я не знаю как …Я не знаю когда…

Он прикоснулся рукой к ее губам, чувствуя ее горячее дыхание на кончиках своих пальцев.

— Но ты прекрасна, — тихо прошептал он.

Он наклонился вперед, и поцеловал ее, медленно, благоговейно, очень удивленный, что это все-таки случилось, и что он ее так ужасно хочет. Шок прошел, сменился простым примитивным желанием заклеймить ее, заявить на нее свои права, поставить на ней знак, что она его.

Его?

Он слегка отклонил голову, и посмотрел на нее, его глаза осматривали ее лицо.

Почему бы и нет?

— Что это? — прошептала она.

— Ты прекрасна, — сказал он, покачивая головой в замешательстве. — Я не знаю, почему никто этого не видит.

Что-то теплое и чудесное появилось и начало распространяться по телу Пенелопы. Она не могла объяснить что это; это было так, словно кто-то нагрел ее кровь. Это начиналось в ее сердце и медленно распространялось на руки, живот и кончики пальцев.

Это сделало ее легкомысленной. Это сделало ее удовлетворенной.

Это сделало ее цельной.

Она не была прекрасна. Она знала, что она не прекрасна, она знала, что никогда не станет больше, чем немного привлекательной, но когда он смотрел на нее…

Она чувствовала себя прекрасной. Она чувствовала себя такой, как никогда прежде. Он поцеловал ее снова. Его губы в этот раз были голодными, покусывая и лаская, они пробуждали ее тело, раскрепощали ее душу. Ее живот начало странно покалывать, ее кожа пылала и нуждалась в нем, особенно там, где его руки касались ее тела через тонкую зеленую ткань ее платья.

И ни разу ей в голову не пришла мысль, что это не правильно. Этот поцелуй заключал в себе все то, что она должна была опасаться и избегать, но она знала — телом, разумом, душой — ничто в ее жизни еще не было таким правильным. Она была рождена для этого мужчины, и она потратила так много лет, пытаясь принять тот факт, что он был рожден для какой-нибудь другой женщины.

Что доказывалось сильным просто невообразимым удовольствием.

Она хотела его, она хотела это, она хотела почувствовать его.

Она хотела быть прекрасной, даже если она была такой лишь в глазах одного единственного мужчины. Это были, подумала она мечтательно, в то время, как он мягко уложил ее на сиденье экипажа, единственные глаза, которые имели для нее значение.

Она любила его. Она всегда любила его. Даже сейчас, когда он был так рассержен на нее, что она его не узнавала, когда он был так рассержен на нее, что она не была уверена в том, что он ей нравится; она любила его.

И она хотела быть его.

В первый раз, когда он поцеловал ее, она приняла его поцелуй с пассивным восхищением, но на сей раз она была решительно настроена принять активное участие в поцелуе. Она все еще просто не могла поверить, что она здесь, с ним; она никак не могла поверить в то, что он ее целует, просто потому, что ему нравится это.

Это могло никогда не произойти снова. Она могла никогда не почувствовать снова, сильного давления его тело на нее, или постыдного щекочущегося прикосновения его языка к мягкой глубине ее рта.

У нее появился один единственный шанс. Шанс сделать этот момент запоминающимся, таким, который она будет помнить всю оставшуюся жизнь. Один единственный шанс на мгновенье прикоснуться к счастью.

Завтра будет ужасным, ужасным его делало знание того, что он довольно скоро найдет себе какую-нибудь другую женщину, с которой он сможет смеяться и шутить, и даже жениться на ней, но сегодня…

Сегодня был ее день.

И с божьей помощью она собирается сделать этот поцелуй запоминающимся. Она подняла руку и коснулась его волос. Она колебалась, потому что была лишь настроена решительно, но ей совсем не хотелось, чтобы Колин подумал, что она хорошо информирована в этом. Его губы медленно ослабляли ее интеллект и разум и затуманивали мозги, но тем не менее, она не могла не заметить, что его волосы, ощущаются точно так же, как у Элоизы, волосы которой она расчесывала бесчисленное множество раз за годы их дружбы. Боже помоги ей…

Она захихикала.

Это привлекло его внимание, он отклонил голову, его губы сложились в удивленную улыбку.

— Прошу прощения?

Она покачала головой, стараясь стереть с лица улыбку, но ее попытка оказалась безуспешной.

— Нет, так не пойдет, — настаивал он, — Я не смогу продолжать, если не буду знать причины твоего хихиканья.

Она почувствовала, что ее щеки запылали еще больше, это показалось ей до смешного несвоевременно.

Она находилась здесь, совершенно неподобающе лежа на сиденье его экипажа, и только сейчас она решила благопристойно покраснеть?

— Скажи мне, — прошептал он, нежно покусывая ее ушко.

Она покачала головой.

Его губы отыскали на ее шее ту точку, где бился ее пульс.

— Скажи мне.

Все что она сделала — все, что она могла сделать — это застонала, и выгнула шею так, чтобы ему было удобнее.

Ее платье, частично расстегнутое, причем она даже не осознала, каким образом это было проделано, заскользило вниз, до тех пор, пока полностью не обнажилась ее ключица. Она с легкомысленным очарованием наблюдала за тем, как его губы скользят по ее коже, как они оказались в опасной близости от ее груди.

— Ты скажешь мне? — прошептал он, лаская и легонько покусывая ее кожу.

— Сказать тебе что? — пробормотала она, задыхаясь.

Его губы шаловливо передвинулись чуть ниже, затем еще ниже.

— Почему ты хихикала?

Несколько секунд Пенелопа не могла вспомнить то, о чем он говорит.

Его рука мягко накрыла ее грудь через ткань платья.

— Я буду мучить тебя до тех пор, пока ты не скажешь, — пригрозил он.

Пенелопа в ответ лишь изогнулась дугой на сиденье, выпячивая вперед грудь так, чтобы она удобнее разместилась в его руке.

Ей нравилось то, как он ее мучает.

— Понятно, — пробормотал он, одновременно сдвигая вниз лиф ее платья, и ласково проводя рукой по ее груди так, чтобы пальцами легко задеть ее сосок.

— Тогда, возможно, я — его рука остановилась и приподнялась, — остановлюсь.

— Нет, — простонала она.

— Тогда скажи мне.

Она склонила голову, словно загипнотизированная уставилась на свою грудь, обнаженную и открытую его пристальному взору.

— Скажи мне, — прошептал он, легонько дуя на ее грудь, словно прикасаясь к ней своим теплым дыханием.

Что-то сжалось внутри Пенелопа, глубоко внутри, в местах, о которых она никогда не вспоминала.

— Колин, пожалуйста, — сама, не понимая чего, попросила она.

Он улыбнулся, медленно и лениво, выглядя удовлетворенным, и в тоже время голодным.

— Пожалуйста, что? — спросил он.

— Прикоснись ко мне, — тихо прошептала она.

Его указательный палец опустился на ее плечо.

— Здесь?

Она отчаянно замотала головой.

Он передвинул руку и мягко провел по ее затылку.

— Ближе? — пробормотал он.

Она молча кивнула, ее глаза, все еще не отрывались от ее груди.

Он снова нашел ее сосок, его пальцы, медленно и дразняще, обегали спирали вокруг него, прикасались к нему, а она все смотрела, ее тело напрягалось все сильнее и сильнее.

Все что она могла слышать, это было ее собственное дыхание, горячее и тяжелое, со стонами срывающиеся с ее губ.

Затем —

— Колин! — его имя вырвалось из ее рта в странном полузадушенном крике.

Он просто не мог этого сделать —

Его губы, прикоснулись к ее соску, и прежде, чем она даже успела почувствовать его жар, ее буквально подбросило вверх от удивления и не только от него, ее бедра бесстыдно прижались к его телу, он обнял ее, прижимая к себе, и словно наслаждаясь этим.

— Ох, Колин, Колин! — задыхалась она, ее руки обняли его, прикоснулись к его спине, отчаянно ощупывая и прикасаясь к его мускулам, ничего не желая, кроме как держать его, прикасаться к нему, и никогда не позволить ему уйти.

Он дернул за свою рубашку, высвобождая ее из бридж, для нее это послужило сигналом, ее руки заскользили у него под рубашкой по горячей коже спины. Она никогда прежде не прикасалась к мужчине; она вообще так никогда не дотрагивалась до кого-либо, кроме, может быть, самой себя, но даже в этом случае, она не смогла бы так легко коснуться собственной спины.

Он простонал, когда она прикоснулась к нему, затем напрягся, когда ее пальцы заскользили по его горячей коже. Ее сердце буквально запрыгало от радости. Ему нравится; ему нравится, когда она к нему прикасается. У нее не было до этого вообще никакого опыта, она была несведущей в этом деле, но ему нравилось.

— Ты совершенство, — прошептал он, горячо обдувая ее кожу, его губы прокладывали дорожку из поцелуев по нижней части ее подбородка.

Его рот словно заявлял на нее права снова, в этот раз с возрастающим пылом. Его руки опустились на ее ягодицы, сжимая и лаская их, прижимая ее к своему возбужденному телу.

— О, Боже, как я хочу тебя, — задыхаясь, выдавил он, прижимаясь своим бедрами к ее телу. — Я хочу раздеть тебя, утонуть в твоей манящей глубине, и никогда не отпускать тебя.

Пенелопа застонала от желания, не в состоянии поверить, какое огромное количество удовольствия она смогла почувствовать, просто услышав эти простые слова. Он заставил ее почувствовать себя порочной, греховной, и — ох — такой желанной.

Она хотела, чтобы это никогда не закончилось.

— О, Пенелопа, — застонал он, его губы и руки становились все неистовее. — О, Пенелопа. О, Пенелопааа, о-о, —

Он поднял голову. Очень резко.

— О, Боже.

— Что случилось? — спросила она, безуспешно пытаясь подняться с сиденья.

— Мы остановились.

У нее заняло некоторое время, чтобы осознать значение этих слов. Если они остановились, это значит, что они почти достигли цели своего места назначения, которое было … Ее дом.

— О, Боже!

Она начала неистово дергать лиф своего платья, чтобы вернуть его на место.

— Мы не можем попросить водителя, чтобы он продолжал ехать?

Она и так уже доказала себе, что является законченной распутницей. Так что не будет большого вреда, если к списку ее грехов добавиться и бесстыдство.

Он схватил за лиф ее платья, и быстро поднял его на место.

— Какая вероятность того, что твоя мать все же не заметит мой экипаж под окнами вашего дома?

— Фактически, довольно неплохая, — сказала он, — Но Бриарли заметит непременно.

— Ваш дворецкий сможет узнать мой экипаж? — спросил он с недоверием.

Она кивнула.

— Ты приезжал на днях. Он всегда помнит такие вещи.

Его губы мрачно и решительно скривились.

— Очень хорошо, — проговорил он. — Поправь волосы, и прими более приличный вид.

— Я могу пробежать в мою комнату, — сказала Пенелопа, — Никто не увидит меня.

— Я сомневаюсь в это, — зловеще проговорил он, заправляя рубашку в бриджи и приглаживая волосы.

— Нет, уверяю тебя —

— И я уверяю тебя, — сказал он, повышая голос, — Тебя увидят.

Он облизнул пальцы и пригладил волосы.

— Я прилично выгляжу?

— Да, — солгала она.

По-правде говоря, он выглядел довольно взбудоражено с растрепанными волосами.

— Хорошо, — он выпрыгнул из экипажа, и протянул ей руку.

— Ты тоже собираешься войти в дом? — спросила она.

Он посмотрел на нее так, словно она ненормальная. — Ну конечно.

Она не сдвинулась с места, слишком озадаченная его действиями, чтобы отдать ногам приказ идти.

Не было никакой причины, по которой он должен был бы сопровождать ее внутрь дома. Приличия на самом деле не требовали это, и —

— Ради Бога, Пенелопа, — сказал он, схватив ее за руку, и дергая вниз.

— Ты собираешься выйти за меня замуж или нет?