Глава 1

В жизни всякого человека есть некий поворотный момент. Момент столь значительный, переживаемый с такой ясностью и остротой, что человеку кажется, будто его сильно ударили в грудь, да так, что дышать стало нечем, — и вот уже человек знает, именно абсолютно точно знает, так, что нет ни малейшей тени сомнения, что жизнь его никогда уже не будет прежней.

Для Майкла Стерлинга такой момент наступил, когда он впервые увидел Франческу Бриджертон.

Всю жизнь он был занят тем, что бегал за женщинами или же коварно позволял женщинам, которые бегали за ним, поймать себя в силки, а потом ловко оборачивал ситуацию в свою пользу, и становился победителем, и ласкал, и целовал, и спал с ними, но никогда не впускал ни одну в свое сердце, а тут взглянул только раз на Франческу Бриджертон и влюбился так быстро и так сильно, что удивительно, как он сумел устоять на ногах.

К несчастью для Майкла, однако, Франческе оставалось носить фамилию Бриджертон лишь тридцать шесть часов — встретились они впервые, увы, на праздничном ужине по случаю ее предстоящей свадьбы с его двоюродным братом.

Жизнь — большая насмешница, думал Майкл, когда был в настроении выбирать выражения.

В иных случаях он использовал совсем другое слово.

А он редко был в настроении выбирать выражения с тех пор, как влюбился в жену своего двоюродного брата.

О, он прекрасно скрывал свои чувства. Нельзя было допустить, чтобы заметили, что он не в духе. А то, чего доброго, какая-нибудь проницательная душа может — Боже упаси! — начать допытываться, как он поживает. А Майкл, хотя по праву гордился своей способностью притворяться и обманывать (ведь он, в конце концов, соблазнил бессчетное количество женщин, ухитрившись при этом ни разу не получить вызова на дуэль), никогда прежде не был влюблен. И стоит заметить, что если и бывают в жизни мужчины моменты, когда он от прямых расспросов может потерять лицо, то это, вероятно, как раз такой случай.

Так что он много смеялся, продолжал веселиться и соблазнять женщин, стараясь не обращать внимания на то, что, ложась с ними в постель, все чаще и чаще норовит закрывать глаза. И он совсем перестал ходить в церковь, потому что теперь нечего было и думать молиться о спасении своей души. Не говоря уже о том, что приходская церковь возле Килмартина была воздвигнута в 1432 году и ее дряхлые стены ни за что не смогли бы выдержать прямое попадание молнии.

А ведь Бог, реши Он вдруг покарать какого-нибудь грешника, вряд ли нашел бы кандидатуру лучше Майкла Стерлинга.

Майкл Стерлинг, Великий Грешник.

Он так и представлял себе эти слова на визитной карточке. Он бы даже и заказал себе такие карточки — это была как раз шуточка в его духе, — если бы не был уверен, что g подобная выходка убьет его мать.

Может, он и повеса, но не станет мучить женщину, которая родила его.

Странно, что прежде он в своих связях с другими женщинами никогда не видел ничего греховного. И сейчас не видел. Все эти женщины, разумеется, сами желали того же — невозможно обольстить женщину, которая не желает быть обольщенной, если, разумеется, не путать обольщение с изнасилованием. Необходимо было, чтобы женщина сама хотела, а если желания не было и Майкл ощущал хотя бы намек на неловкость, то он поворачивался и уходил. Страсть его никогда не была настолько сильной, чтобы он оказался неспособным быстро и решительно ретироваться.

Кроме того, он не соблазнил ни одной девственницы и никогда не спал с замужними женщинами. Ах, ну хорошо, не следует врать самому себе, даже если живешь двойной жизнью, — конечно, он спал с замужними женщинами, и с очень многими, но только с теми, чьи мужья были совсем уж подлецы, и только если на свет уже были произведены два наследника мужского пола, даже три, если один из мальчиков казался слабеньким.

У всякого мужчины есть какие-то свои правила поведения.

Но это… Это выходило за всякие рамки. Было совершенно неприемлемо. Это был такой проступок (а у него проступков и так было немало), который окончательно сделал бы его душу черной или по крайней мере — и это все исходя из предположения, что он найдет в себе силы воздержаться от поступков, если уж не от желания, — довольно черноватой. Потому что это… это…

Он желал жену двоюродного брата своего.

Он желал жену Джона.

Джона!

Джона, который был для него больше чем брат, больше чем любой родной брат, если б у него такой был. Джона, чья семья взяла его к себе после того, как умер его отец. Джона, чей отец воспитал его и научил быть мужчиной. Джона, с которым…

Ах, да что там! Можно было целую неделю перечислять причины, по которым он отправится прямехонько в ад за то, что его угораздило влюбиться именно в жену Джона. И все это нисколько не меняло главного.

Он ее никогда не получит.

Никогда он не получит Франческу Бриджертон Стерлинг.

Впрочем, подумал он, развалившись на софе в гостиной Джона и Франчески, закинув ногу на ногу и глядя на хозяев дома, которые, расположившись в противоположном конце гостиной, смеялись и строили друг другу глазки самым омерзительным образом, выпить еще стаканчик ему можно.

— Пожалуй, я выпью, — объявил он, опустошая стакан одним глотком.

— Ты о чем это, Майкл? — спросил Джон. Ну и слух у него, черт возьми!

Майкл изобразил на лице улыбку отменного качества и приветственно поднял свой стакан.

— Просто жажда мучит, — объяснил он с видом записного жизнелюбца.

Они сидели в гостиной Килмартин-Хауса, дома в Лондоне, который не следовало путать с Килмартином (не Хаус, и не Касл, а просто Килмартин) в Шотландии, где они с Джоном выросли, а также с домом Килмартин-Хаус в Эдинбурге — до чего же неизобретательны были предки, часто думал Майкл; был еще Килмартин-Коттедж (если можно считать дом в двадцать две комнаты коттеджем), Килмартин-Эбби и, разумеется, Килмартин-Холл. Непонятно, почему никому не пришло в голову назвать для разнообразия хотя бы одну из резиденций собственной фамилией: «Стерлинг-Хаус», по мнению Майкла, звучало бы вполне прилично. Но, надо полагать, тщеславным — и лишенным воображения — Стерлино гам прежних времен так вскружило голову новоприобретенное графство, что они и подумать не могли присвоить какое-либо другое имя своей собственности.

Майкл фыркнул. Удивительно еще, что он при всем этом не пьет чай «Килмартин», сидя в кресле «Килмартин». Собственно говоря, так оно и было бы, если бы его бабушка ухитрилась найти способ торговать своим чаем и своей мебелью, не унижаясь вместе с тем до такого недворянского занятия, как торговля. Суровая старуха так гордилась семьей, будто была самой что ни на есть урожденной Стерлинг, а не получила это имя после замужества. С ее точки зрения, графиня Килмартин (то есть она сама) была нисколько не менее важной особой, чем иной более титулованный люд, и часто она с неудовольствием фыркала, когда к обеденному столу ее вели после какой-нибудь скороспелой маркизы или герцогини.

Разве что королева, думал Майкл бесстрастно. Вот перед королевой его бабушка, надо полагать, преклоняла колени, хотя он никак не мог себе представить, чтобы старуха оказала уважение другой особе женского пола.

Впрочем, бабушка Стерлинг одобрила бы Франческу Бриджертон. Конечно, старуха все равно стала бы страшно задирать нос из-за того, что отец Франчески был всего-навсего виконт, но Бриджертоны были очень старой и невероятно популярной — а когда на них находил подходящий стих, то и влиятельной — семьей. Плюс ко всему спину Франческа держала прямо, манера общения у нее была горделивая, юмор коварный и с подковыркой. Если бы она была лет на пятьдесят старше и не так хороша собой, то вполне могла бы подружиться с бабушкой Стерлинг.

Да, теперь графиней Килмартин была Франческа, и она была женой его двоюродного брата Джона, который был на год его младше, но относились к нему в семье всегда как к старшему, ведь Джон, в конце концов, был наследником. Их отцы были близнецами, но отец Джона явился на свет на семь минут раньше отца Майкла.

Эти семь минут определили всю жизнь Майкла — а ведь самого его тогда еще и на свете не было!

— Ну, так что же нам придумать на вторую годовщину свадьбы? — спросила Франческа, переходя в его часть гостиной и усаживаясь возле фортепьяно.

— Что ты захочешь, — отозвался Джон.

Франческа повернулась к Майклу. Глаза ее были потрясающего синего цвета, даже при свете свечей. А может, он просто помнил, какие они синие. Ему даже сны в то время снились в синих тонах. «Синий Франчески» — вот как бы следовало назвать этот цвет.

— Майкл? — По тону ее было ясно, что она окликает его не в первый раз.

— Извини, — сказал он и чуть скривился в улыбке. Никто не воспринимал его серьезно, когда он так улыбался, в чем, разумеется, и была соль. — Прослушал.

— У тебя есть какие-нибудь идеи? — спросила Франческа.

— Насчет чего?

— Насчет празднования второй годовщины нашей свадьбы. Если бы она пронзила его сердце стрелой, то ему не было бы так больно. Но он только небрежно пожал плечами, так как до омерзения хорошо умел имитировать небрежность.

— Это годовщина не моей свадьбы, — напомнил он ей.

— Я знаю, — сказала она. Он не смотрел на нее, но по тону мог бы предположить, что она закатила глаза.

Однако на самом деле она не закатывала глаза. Майкл был совершенно уверен в этом. Он до болезненности хорошо узнал все повадки Франчески за эти два года и знал, что глаза она не закатывает. Когда она была настроена иронично, или саркастично, или коварно, она все это выражала голосом, да еще странным изгибом губ. Ей не было никакой нужды закатывать глаза. Она просто смотрела на вас очень прямо, и ее рот чуточку кривился, и…

Майкл нервно сглотнул и быстро отпил из стакана. Не слишком-то это достойно — так долго думать об изгибе губ жены своего двоюродного брата.

— Уверяю тебя, — продолжала между тем Франческа, бездумно водя пальцами по клавишам фортепьяно, но не нажимая на них, — что я прекрасно помню, за кем я замужем.

— Нисколько не сомневаюсь, — пробормотал он.

— Прости, что?

— Говори, говори, — сказал он.

Она брюзгливо поджала губы. Ему доводилось видеть эту гримаску на ее лице достаточно часто, особенно когда она разговаривала со своими братьями.

— Я спрашиваю совета у тебя, — сказала она, — потому что ты так часто веселишься.

— Я часто веселюсь? — переспросил он, понимая, впрочем, что именно так выглядит в глазах света — не зря же его прозвали Веселый Повеса. Однако слышать это из ее уст было ужасно. Значит, и она считала его человеком легковесным.

И тут же он почувствовал себя еще хуже, потому что это, возможно, было правдой.

— Ты не согласен? — осведомилась она.

— Вовсе нет, — пробормотал он. — Просто удивлен, что у меня спрашивают совета относительно празднования годовщины свадьбы, хотя я, очевидно, обделен талантами во всем, что касается брака.

— Ничего тут нет очевидного, — сказала она.

— Ну, теперь ты пропал, — посмеиваясь, заметил Джон. Он развернул утренний выпуск «Тайме» и откинулся в кресле.

— Ты же еще не пробовал брак, — заметила Франческа. — Так откуда же тебе знать, есть у тебя талант к нему или нет?

Майкл сумел изобразить самодовольную ухмылку:

— По-моему, это вполне ясно для всех, кто меня знает. Кроме того, какая мне необходимость жениться? У меня нет ни титула, ни собственности…

— У тебя есть собственность, — перебил его Джон, доказывая тем самым, что он хоть и спрятался за своей газетой, а к разговору прислушивается.

— Очень небольшая собственность, — уточнил Майкл, — которую я буду только счастлив оставить вашим детям, тем более что собственность эта была выделена мне Джоном.

Франческа бросила взгляд на мужа. Майкл совершенно точно знал, что она сейчас думает: Джон выделил ему эту собственность, потому что хотел, чтобы у брата было что-то — ну, цель в жизни. Когда Майкл уволился из армии несколько лет назад, он оказался совершенно не у дел. И хотя Джон никогда не говорил об этом прямо, Майкл знал, что его двоюродный брат чувствует себя виноватым из-за того, что не сражался за Англию на континенте, что оставался дома, в то время как Майкл подвергался опасности.

Но Джон был наследником графского титула. Его долгом было жениться, плодиться и размножаться. Никто и не ждал, что он отправится на войну.

Майклу не раз приходило в голову, что пресловутая собственность — небольшое поместье, довольно-таки красивый и удобный дом и двадцать акров земли — была для Джона чем-то вроде епитимьи, которую он сам на себя наложил. И он подозревал, что Франческа того же мнения.

Но она никогда не спросит мужа об этом. Франческа удивительно хорошо понимала мужчин — возможно, из-за того, что выросла с братьями. Франческа знала совершенно точно, чего не следует спрашивать у мужчины.

Это несколько беспокоило Майкла. Он полагал, что скрывает свои чувства очень хорошо, но что, если она знает? Она никогда в жизни не заговорит об этом, разумеется, никогда даже не намекнет. Видимо, они с ней по иронии судьбы в этом отношении схожи: если Франческа заподозрит, что он влюблен в нее, она ни за что ни в чем не изменит манеру общения с ним.

— Думаю, вам следует отправиться в Килмартин, — вдруг сказал Майкл.

— В Шотландию? — спросила Франческа, легонько нажимая на клавишу си-бемоль. — Когда вот-вот начнется сезон?

Майкл встал, внезапно охваченный желанием уйти. Ему вообще не следовало приходить.

— Отчего же нет? — спросил он небрежным тоном. — Ты обожаешь это место. Джон обожает это место. И путешествие туда не покажется таким уж долгим, если рессоры у кареты хорошие.

— А ты поедешь? — спросил Джон.

— Думаю, нет, — ответил Майкл несколько резко. Еще не хватало присутствовать на годовщине их свадьбы! Это только напомнит ему лишний раз о том, чего он никогда не будет иметь. И вдобавок усилит его вину. Напоминания о ней были излишни: он жил с чувством вины каждый день.

«Не желай жены двоюродного брата своего».

Должно быть, Моисей просто забыл записать эту заповедь.

— У меня много дел здесь, — сказал Майкл.

— В самом деле? — спросила Франческа, и в глазах ее вспыхнул интерес. — И что это за дела?

— Ах, ну, знаешь, — сказал он с кривой усмешкой, — всякие хлопоты и приготовления, чтобы вести рассеянный и бесцельный образ жизни.

Франческа поднялась.

О Господи! Она поднялась и шла прямо к нему. Вот это было хуже всего — когда она дотрагивалась до него.

Она положила руку ему на плечо. Майклу потребовалась вся сила воли, чтобы не вздрогнуть.

— Мне не нравится, когда ты так говоришь, — сказала она.

Майкл посмотрел через ее плечо на Джона, который держал газету достаточно высоко, чтобы можно было сделать вид, что он увлечен чтением.

— Опять будешь устраивать мою судьбу? — спросил Майкл довольно недобро.

Она отстранилась.

— Мы любим тебя.

«Мы». Не «я», не «Джон», а «мы». Ненавязчивое напоминание о том, что они единое целое. Джон и Франческа. Лорд и леди Килмартин. Она вовсе не вкладывала такого смысла в свои слова, но он услышал именно это.

— И я люблю вас, — сказал Майкл, покорно ожидая, что сейчас для него начнутся казни египетские.

— Знаю, — отозвалась она, не замечая его страданий. — Ты лучший из двоюродных братьев. Но я хочу, чтобы ты был счастлив.

Майкл бросил на Джона взгляд, в котором явственно читалось: «Спасай!»

Джон перестал притворяться, что читает, и опустил газету.

— Франческа, дорогая, Майкл — взрослый человек. Он обретет свое счастье с кем сочтет нужным. Когда сочтет нужным.

Франческа поджала губы, и Майкл сразу понял, что она рассердилась. Ей не нравилось, когда ей перечили, да и мысль, что она не может организовать свой мирок и людей, населяющих его, удовлетворительным для себя образом, вызывала раздражение.

— Надо познакомить тебя с моей сестрой, — сказала она. Боже всемогущий!

— Я знаком с твоей сестрой, — быстро сказал Майкл. — Я знаком со всеми твоими сестрами, даже с той, что еще в пеленках.

— Она вовсе не в… — Франческа смолкла на полуслове и даже зубами скрипнула. — Признаю, что Гиацинта вряд ли подходит, но Элоиза…

— Я не женюсь на Элоизе, — отрезал Майкл.

— Я не говорю, что ты должен жениться, — сказала Франческа. — Просто потанцуй с ней раз-другой.

— Я уже танцевал с Элоизой, — напомнил Майкл. — И думаю, этого достаточно.

—Но…

— Франческа, — подал голос Джон. Сказал он это мягко, но смысл был совершенно ясен: «Прекрати».

Майкл готов был расцеловать его за столь своевременное вмешательство. Джон, разумеется, полагал, что просто избавляет своего двоюродного братца от бессмысленного женского приставания, он никак не мог знать правды, а именно, что братец его тем временем пытается определить, какова же будет степень вины, если испытывать любовь к жене двоюродного брата и сестре собственной жены.

Боже всемогущий, жениться на Элоизе Бриджертон! Франческа что же, смерти его хочет?

— Надо бы нам пойти прогуляться, — вдруг сказала Франческа.

Майкл глянул в окно. Последние отблески дневного света давно погасли.

— Не поздновато ли для прогулки? — спросил он.

— Нет, если гулять в сопровождении двух сильных мужчин, — сказала Франческа, — кроме того, улицы Мейфэра прекрасно освещены. Ничего с нами не случится. — Она обернулась к мужу: — Что скажешь, дорогой?

— У меня сегодня вечером назначена важная встреча. — Джон сверился с карманными часами. — Но ты сходи прогуляйся с Майклом.

Еще одно доказательство того, что Джон представления не имеет о чувствах Майкла.

— Вы вдвоем всегда прекрасно проводите время, — добавил Джон.

Франческа обернулась к Майклу и улыбнулась, тем самым проникая еще чуть глубже в его сердце.

— Пойдешь со мной? — спросила она. — Просто умираю, как мне хочется глотнуть свежего воздуха, раз уж дождь прекратился. И я весь день чувствовала себя как-то не в своей тарелке.

— Ну разумеется, — ответил Майкл, так как было общеизвестно, что у него-то никогда не бывает важных назначенных встреч. Он старательно придерживался рассеянного образа жизни.

Кроме того, он не мог устоять перед ней. Он знал, что следовало бы держаться на расстоянии, знал, что нельзя позволять себе оставаться с ней наедине. Разумеется, он никогда не даст воли своим желаниям, но зачем же подвергать себя такой пытке? После прогулки он, как обычно, окажется один в своей постели, совершенно раздавленный чувством вины и желанием, почти в равной мере.

Но когда она улыбалась ему, он просто не в силах был сказать «нет». И он определенно не обладал настолько сильной волей, чтобы отказать себе в возможности общения с ней в течение часа.

Потому что ее присутствие — это все, чем ему суждено наслаждаться. Никогда не будет ни поцелуя, ни многозначительного взгляда. Ни любовного шепота, ни стонов страсти.

Все, что он мог получить, — это общение с ней и ее улыбку, и он, убогий идиот, жаждал получить хотя бы это.

— Только подожди минуточку, — сказала она, приостановившись в дверях. — Мне надо взять плащ.

— Ты там побыстрее, — сказал Джон. — Уже восьмой час.

— В случае чего Майкл защитит меня, — сказала Франческа с беспечной улыбкой, — но ты не волнуйся, я быстренько. — И она одарила мужа шаловливой улыбкой. — Я всегда быстренько.

Майкл отвел глаза, так как его двоюродный брат залился краской при этих словах. Господь свидетель, он и в самом деле не желал знать, что именно означала эта фраза: «Я всегда быстренько». К несчастью, это могло означать множество разных, в том числе и восхитительно сексуальных, вещей. И скорее всего следующий час он проведет, перебирая в уме эти вещи, воображая, что они происходят с ним…

Он попытался ослабить тугой галстук. Может, удастся отвертеться от этой увеселительной прогулки с Франческой. Может, удастся улизнуть домой и принять ванну со льдом. Или, еще того лучше, найти какую-нибудь доступную женщину с длинными каштановыми волосами. А если повезет, то и с синими глазами.

— Извини, пожалуйста, — сказал Джон, едва Франческа вышла.

Майкл вскинул на него глаза. Не может быть, чтобы Джон извинялся за намек, оброненный Франческой!

— Она тебя все время пилит, — добавил Джон. — Но ты еще молод. Зачем тебе спешить с женитьбой?

— Ты моложе меня, — заметил Майкл в основном из духа противоречия.

— Да, но я повстречал Франческу. — Джон беспомощно пожал плечами, как если бы это все объясняло. И разумеется, это действительно все объясняло.

— Я не против, пусть себе пилит, — сказал Майкл.

— Ну конечно, против. Я вижу по твоим глазам.

В этом-то и была вся проблема. Джон мог видеть по его глазам. Ни один человек в мире не знал его лучше. Если что-то тревожило Майкла, Джон всегда замечал это. Чудо заключалось в том, что Джон не догадывался, почему Майкл так огорчен.

— Я скажу ей, чтобы она оставила тебя в покое, — сказал Джон, — хотя ты должен понимать, что она пристает к тебе только потому, что любит тебя.

Майкл изобразил натянутую улыбку. Выговорить он, разумеется, не сумел ни слова.

— Спасибо, что согласился пойти с ней прогуляться, — сказал Джон, поднимаясь. — Она сегодня весь день сама не своя из-за дождя. Говорит, что ей сегодня как-то душно в четырех стенах.

— Когда у тебя встреча? — спросил Майкл.

— В девять, — ответил Джон. Они вышли в прихожую. — Я встречаюсь с лордом Ливерпулем.

— По парламентским делам?

Джон кивнул. Он очень серьезно относился к своему членству в палате лордов. Майкл часто думал: а сам бы он стал придавать такое значение исполнению этого долга, родись он лордом?

Возможно, и нет. Но с другой стороны, какое это имеет значение?

Он посмотрел на брата и увидел, что тот трет левый висок.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Выглядишь ты немного… — Он не закончил фразу, поскольку не мог бы сказать, как именно выглядит Джон. Как-то не так. Вот все, что ему было ясно.

И он знал Джона. Знал досконально. Возможно, лучше, чем его знала Франческа.

— Дьявольски болит голова, — пробормотал Джон. — Весь день мучаюсь.

— Может, послать за опийной настойкой? Джон покачал головой:

— Ненавижу эту дрянь. У меня от нее в голове туман, а мне ради встречи с Ливерпулем нужно сохранять ясность мысли.

Майкл кивнул и сказал:

— Ты какой-то бледный. — Почему он сказал это, он и сам не знал. Джон все равно бы не согласился принять опий.

— В самом деле? — спросил Джон и, поморщившись, сильнее прижал пальцы к виску. — Думаю, мне стоит прилечь. Выезжать мне только через час.

— Вот и правильно, — негромко сказал Майкл. — Хочешь, я пойду скажу прислуге, чтобы тебя разбудили?

Джон покачал головой:

— Я сам попрошу своего камердинера.

И тут как раз Франческа стала спускаться по лестнице, закутанная в длинный бархатный плащ темно-синего цвета.

— Добрый вечер, господа, — сказала она, явно наслаждаясь тем, что внимание мужчин приковано к ней. Но, дойдя до последней ступеньки лестницы, она нахмурилась. — Что-то случилось, дорогой? — спросила она Джона.

— Просто голова болит, — сказал он. — Пустяки.

— Тебе следует лечь, — сказала она. Джон слабо улыбнулся:

— Я вот только что сказал Майклу, что именно так и собираюсь поступить. И прикажу Симонсу разбудить меня, а то как бы не опоздать на мою встречу.

— С лордом Ливерпулем? — осведомилась Франческа.

— Да. В девять.

— Это насчет «Шести актов»? Джон кивнул:

— Да, и возвращения к золотому стандарту. Я же рассказывал тебе за завтраком.

— Только, пожалуйста… — Она смолкла, улыбнулась, тряхнула головой. — Ну, ты знаешь, что я чувствую.

Джон улыбнулся, наклонился и запечатлел нежный поцелуй на губах жены.

— Я всегда знаю, что ты чувствуешь, дорогая моя. Майкл сделал вид, что смотрит в другую сторону.

— Не всегда, — сказала она, ласково поддразнивая мужа.

— Всегда, когда это имеет значение, — сказал Джон.

— Ну, это верно, — признала она. — Итак, прощай моя затея изобразить из себя даму, исполненную таинственности.

Джон поцеловал ее снова.

— Мне ты больше нравишься в виде открытой книги. Майкл откашлялся. Непонятно, почему ему было не по себе, ведь Джон и Франческа вели себя как обычно. Они были, по мнению света, идеальной парой, на диво гармоничной и трогательно влюбленной.

— Уже поздно, — сказала Франческа. — Надо идти, если уж я решила подышать свежим воздухом.

Джон кивнул и прикрыл глаза на мгновение.

— Ты точно не заболел?

— Со мной все в порядке, — сказал он. — Только голова болит.

Франческа взяла Майкла под руку.

— Обязательно прими опий, когда вернешься со своей встречи, — сказала она, оглянувшись, когда они уже были в дверях. — Сейчас ты, конечно, принимать его не станешь.

Джон устало кивнул и пошел вверх по лестнице.

— Бедный Джон, — сказала Франческа, когда они вышли из дома и холодный ночной воздух пахнул им в лицо. Она сделала глубокий вдох, затем вздохнула. — Терпеть не могу, когда голова болит. У меня от головной боли всегда такое ужасное состояние.

— А у меня никогда голова не болит, — признался Майкл, помогая ей спуститься с крыльца на тротуар.

— В самом деле? — Она посмотрела на него, и один уголок ее рта чуть дрогнул в этом до боли знакомом изгибе. — Счастливый ты человек.

Майкл чуть не рассмеялся. Ну да, ведь он прогуливается поздно вечером в обществе женщины, которую любит. Счастливый он человек.

Глава 2

Несмотря на все его недостатки — а Франческа готова была согласиться, что их у Майкла Стерлинга немало, — он был просто прелесть какой хороший человек!

Он был ужасный сердцеед (ей случалось видеть его в действии, и нельзя было не признать, что весьма умные женщины совершенно теряли голову, стоило ему пустить в ход обаяние) и определенно не относился к жизни с должной серьезностью, как того хотелось бы ей с Джоном, но, несмотря на все это, она не могла не любить его.

У Джона никогда не было такого хорошего друга, как Майкл — ну, до того, как Джон женился на ней, разумеется, — а за последние два года и для нее он стал наперсником. Что было вообще-то довольно забавно. Кто бы мог подумать, что она станет считать мужчину одним из своих ближайших друзей? Не то чтобы она неловко чувствовала себя в кругу мужчин — общество четырех братьев обыкновенно вытравляет застенчивость из самых что ни на есть женственных созданий. Но она была не такая, как ее сестры. Дафна и Элоиза — и Гиацинта тоже, надо полагать, хотя последняя была слишком юна, чтобы утверждать с уверенностью, — были открытыми и решительными натурами. Они принадлежали к тому типу женщин, которые великолепно стреляют, увлекаются охотой и прочими занятиями в том же духе и имеют репутацию «настоящих товарищей». Мужчинам всегда очень уютно в обществе таких женщин, и, как заметила Франческа, чувство это взаимно.

Но она была другой. Она всегда знала, что отличается от остальных членов своей семьи. Она безумно любила их всех и жизнь отдала бы за любого из своей родни, но, хотя она с виду и была самая настоящая Бриджертон, в душе она чувствовала себя иной, словно ее в детстве подменили эльфы.

В то время как все Бриджертоны были душа нараспашку, сама она была… не то чтобы застенчивой, но несколько более сдержанной, более осторожной в выражениях. Она имела репутацию человека ироничного и остроумного и, надо признаться, редко отказывала себе в удовольствии поддеть своих сестриц и братцев. Подтрунивание это было от любви, само собой разумеется, ну и отчасти оттого, что всякий выйдет из себя, если проводит столько времени в кругу семьи. Правда, и они в ответ дразнили Франческу, так что все было справедливо.

Такова уж была обстановка в их доме. Они все время смеялись, пререкались, дразнили друг друга. Вклад, который в этот шум и гам вносила Франческа, был просто потише, чем у остальных, более коварный и с подковыркой.

Ей нередко приходило в голову, что Джон показался ей таким привлекательным отчасти потому, что увез ее из того хаоса, какой царил обыкновенно в доме Бриджертонов. Не то чтобы она не любила мужа — она любила его. Она его обожала. Он был для нее родственной душой, такой похожий на нее во многих отношениях. Но кроме всего прочего, было большим облегчением вырваться из дома матери и начать безмятежное существование с Джоном, чувство юмора у которого было точно как у нее.

Он понимал ее, предвосхищал ее желания.

Он дополнял ее.

Когда она впервые повстречалась с ним, ее охватило очень странное чувство, словно она была кусочком головоломки, которому наконец-то нашелся подходящий парный кусочек. Их первое свидание не было ознаменовано всплеском всепобеждающей любви или страсти, скорее странным и жутковатым ощущением, что наконец-то она нашла того единственного в мире человека, с которым может быть самой собой.

Это произошло мгновенно. Это произошло внезапно. Она уже не помнила, что именно он тогда сказал, но с той самой секунды, когда первое слово сорвалось с его уст, ее не покидало ощущение, что она знала его всю жизнь.

А вместе с Джоном в ее жизни появился и Майкл, его двоюродный брат, хотя, честно говоря, эти двое больше походили на родных братьев. Они и воспитывались вместе, и разница в возрасте между ними была так мала, что у них все было общее.

Ну, почти все. Ведь Джон был наследником графства, а Майкл его двоюродным братом, так что само собой разумеется, что к мальчикам относились не совсем одинаково. Но, судя по тому, что Франческа слышала про них, равно как и по тому, что она теперь узнала о семье Стерлингов, любили их одинаково, чем, вероятно, и объяснялся добродушный характер Майкла.

Потому что хотя Джон унаследовал титул и богатство, ну и вообще все, Майкл, похоже, совсем ему не завидовал.

Он не завидовал брату. Ей это казалось удивительным. Ведь он рос рядом с Джоном. Воспитывался как его брат — и был старшим, собственно говоря, — и ни разу не рассердился на Джона за все те дары, которыми осыпала его судьба.

И вот за это Франческа любила его больше всего. Майкл, надо думать, отшутился бы только, вздумай она хвалить его за независтливый нрав, и наверняка принялся бы указывать на свои многочисленные недостатки (вряд ли так уж сильно преувеличенные), дабы доказать, что душа его черным-черна, а сам он отпетый негодяй. Но правда состояла в том, что Майкл Стерлинг был наделен великодушием и способностью любить, как никто другой в мире.

И если она не подыщет ему подходящей жены в самое ближайшее время, то просто с ума сойдет!

— А чем, — заговорила она и даже удивилась, каким пронзительным показался ей собственный голос в ночной тишине, — нехороша моя сестра?

— Франческа, — сказал Майкл, и она услышала раздражение в его голосе, но, слава Богу, присутствовали и веселые нотки. — Я не собираюсь жениться на твоей сестре.

— Я и не говорила, что ты должен на ней жениться.

— Говорить нет никакой необходимости. Все и так ясно по твоему лицу.

Она взглянула на него, и губы ее чуть изогнулись.

— Да ты даже не смотрел на меня.

— Ну, разумеется, смотрел. А если бы и не смотрел — какая разница? Я все равно знаю, что у тебя на уме.

Он попал в точку, и это испугало Франческу. Кажется, он понимал ее так же хорошо, как Джон.

— Тебе нужна жена.

— Разве ты только что не обещала своему мужу, что не станешь больше приставать ко мне с этой идеей?

— Ну, вообще-то не то чтобы обещала, — сказала она, глядя на него с самодовольным видом. — Он меня, конечно, об этом просил…

— Еще бы не просить, — буркнул Майкл.

Она засмеялась. Майкл всегда знал, как рассмешить ее.

— Я-то полагал, что жене положено подчиняться желаниям своего мужа, — сказал Майкл, выгнув правую бровь. — Собственно говоря, я совершенно уверен, что именно это и обещают, произнося брачные обеты.

— Плохую же услугу я тебе окажу, если подыщу такую жену, — сказала она и, дабы подчеркнуть свои чувства, в высшей степени презрительно фыркнула.

Он повернулся и посмотрел на нее с выражением, в котором было нечто отеческое. Ему под стать было бы быть пэром, подумала Франческа. Конечно, он слишком безответственен для обязанностей, сопряженных с титулом, но когда он смотрит на человека вот так, с такой уверенностью и надменностью, то можно подумать, что он принц крови.

— На тебя как графиню Килмартин никто не возлагал обязанности подыскивать мне жену, — сказал он.

— А следовало бы.

Он засмеялся, чем привел ее в восторг. Она тоже знала, как рассмешить его.

— Ну хорошо, — сказала она, решив временно пойти на попятный. — Расскажи мне тогда что-нибудь ужасно безнравственное. Расскажи что-нибудь такое, что вызвало бы неодобрение Джона.

Это была игра, в которую они играли даже и в присутствии Джона, хотя тот всегда старался для виду выразить свое неодобрение. Правда, Франческа подозревала, что Джон получал от рассказов Майкла не меньше удовольствия, чем она сама. Едва с обязательными упрашиваниями было покончено, как он весь обращался в слух.

Не то чтобы Майкл рассказывал им столь уж многое. Он был достаточно благоразумен. Но рассказы его были полны намеков и полунамеков и всегда оказывались очень занимательными. Джон с Франческой никогда в жизни не променяли бы своего блаженства в законном браке на что-нибудь иное, но кто же откажется послушать о чужих оргиях и кутежах?

— Боюсь, что на этой неделе я еще не успел совершить ничего безнравственного, — сказал Майкл, и они повернули за угол, на Кинг-стрит.

— Это ты-то? Не может быть!

— Сегодня только вторник, — напомнил он ей.

— Да, но, если не считать воскресенья, которое, я уверена, ты не стал бы осквернять, — тут она бросила на него взгляд, который ясно говорил, что она совершенно уверена, что он успел нагрешить всеми возможными способами без всякого учета дней недели, — все равно остается понедельник, а человек может успеть очень многое за понедельник.

— Но не этот человек. И не в этот понедельник.

— Что же ты тогда делал?

После недолгого раздумья он ответил:

— Да ничего, в сущности.

— Это невозможно! — продолжала она дразнить его.

Он ничего не ответил, затем передернул плечами — жест, который странным образом всегда тревожил ее, — и сказал:

— Я не делал ничего. Ходил, разговаривал, ел, и только. Франческа порывисто сжала его руку.

— Обязательно надо подыскать тебе кого-то, — негромко сказала она.

Он повернулся и посмотрел на нее. Серебристый взгляд его странных светлых глаз поразил ее силой и глубиной чувства. И тут же все кончилось. Он снова стал самим собой. Но только Франческа заподозрила, что Майкл Стерлинг был совсем не тем человеком, каким он хотел казаться в глазах света.

Даже порой в ее глазах.

— Нам пора возвращаться. Становится прохладно, и потом, Джон голову с меня снимет, если я допущу, чтобы ты простудилась.

— Джон станет винить меня за мою глупость, и тебе это прекрасно известно, — сказала Франческа. — Нет, ты просто хочешь таким образом дать мне понять, что тебя ожидает женщина, наготу которой, вероятно, прикрывают одни только простыни.

Он обернулся к ней и усмехнулся. Это была совершенно безнравственная, дьявольская усмешка, и она поняла, почему половина большого света — то есть женская его половина — была без памяти влюблена в него, хотя у не го не было ни титула, ни состояния, ни имени.

— Ты, кажется, говорила, что желаешь чего-нибудь безнравственного? — спросил он. — Так, может, ты хочешь знать детали? Цвет простынь, например?

Она покраснела, к великой своей досаде. Хорошо хоть этого было не видно в ночной тьме.

— Надеюсь, не желтый, — сказала она, потому что не могла допустить, чтобы разговор закончился на смутившей ее реплике. — От желтого цвета лица кажутся блеклыми.

— Да не в свет же я собираюсь в этих простынях выходить, — заметил он.

— Тем не менее.

Он негромко засмеялся, понимая, что она сказала это только для того, чтобы последнее слово осталось за ней. И она уже было подумала, что он решил подарить ей эту маленькую победу, как вдруг, когда она только-только начала находить удовольствие в наступившем молчании, он сказал:

— Красные.

— Прошу прощения? — Но разумеется, она прекрасно поняла, что он имеет в виду.

— Красные простыни.

— Поверить не могу, что ты посвящаешь меня в подобные детали.

— Ты сама напросилась, Франческа Стерлинг. — Он посмотрел на нее сверху вниз. Одна прядь иссиня-черных волос падала ему на лоб. — Считай, что тебе повезло, так как я не собираюсь сообщать твоему мужу о твоем поведении — Джон никогда не стал бы беспокоиться из-за моего поведения, — сказала она.

Мгновение она думала, что он ничего не станет отвечать на это.

— Я знаю, — сказал он тоном, как ни странно, и мрачным, и серьезным. — Только поэтому я и позволяю себе дразнить тебя.

Она смотрела себе под ноги, опасаясь споткнуться на какой-нибудь колдобине, но, услышав этот серьезный тон, подняла глаза.

— Ты единственная из всех известных мне женщин, которая никогда не собьется с пути истинного, — сказал он, ласково коснувшись ее подбородка. — Ты представить себе не можешь, как меня это восхищает.

— Я люблю твоего двоюродного брата, — прошептала она. — Я никогда не предам его.

Он опустил руку.

— Я знаю.

Он выглядел очень привлекательно в лунном свете, и так очевидно было, что ему не хватает любви, что у нее сердце сжалось. Конечно, не было на свете женщины, которая смогла бы устоять перед ним, перед этим идеальным лицом и крупным, мускулистым телом. И всякий, кто взял бы на себя труд вглядеться пристальнее в его душу, легко увидел бы в нем то же, что и она, — добросердечного человека, способного на преданность и верную любовь.

Было в нем, разумеется, кое-что и от черта, но, как подозревала Франческа, это-то и привлекало к нему дам в первую очередь.

— Не пора ли нам?.. — Майкл, вдруг ставший воплощением любезности, кивнул головой в направлении дома. Она вздохнула и повернула назад.

Спасибо, что прогулялся со мной, — заговорила она снова после того, как несколько минут они шли, не нарушая дружелюбного молчания. — Когда я говорила, что этот дождь просто сводит меня с ума, я не преувеличивала.

— Ты этого не говорила, — вырвалось у него. Он сразу же прикусил язык. Она сказала, что чувствовала себя не в своей тарелке, а не что дождь сводит ее с ума, но только последний педант или же безнадежно влюбленный заметил бы разницу.

— Не говорила? — Она чуть сдвинула брови. — Ну, значит, только подумала. Я что-то сегодня медленно соображаю. Свежий воздух был как нельзя более кстати.

— Счастлив был оказаться полезным, — ответил он галантно.

Она улыбнулась, и они стали подниматься по ступеням крыльца Килмартин-Хауса. Дверь отворилась, едва они достигли верхней ступени, — должно быть, дворецкий поджидал их возвращения. Майкл подождал, пока с Франчески снимут ее синий плащ.

— Может, останешься и выпьешь еще стакан виски, или ты должен уходить немедленно, так как опаздываешь на свидание? — спросила она, озорно поблескивая глазами.

Он бросил взгляд на часы в прихожей. Была половина девятого, и, хотя идти ему было некуда — не было никакой дамы, которая бы томилась, поджидая его, впрочем, он, и пальцем не шевельнув, мог бы найти себе подругу на сегодняшний вечер, и, наверное, так и поступит — не очень-то ему хотелось оставаться здесь, в Килмартин-Хаусе.

— Мне надо идти, — сказал он. — У меня много дел.

— У тебя нет никаких дел, и никто не знает этого лучше тебя самого, — сказала она. — Ты просто хочешь предаться своим безнравственным занятиям.

— Это восхитительное времяпрепровождение, — буркнул он.

Она открыла было рот, чтобы сказать какую-то колкость, но тут Симоне, недавно нанятый камердинер Джона, стал спускаться вниз по лестнице.

— Миледи? — неуверенно начал Симоне.

Франческа повернулась к нему и чуть склонила голову в знак того, что он может продолжать.

— Миледи, я стучал в дверь спальни милорда дважды и звал его по имени, но милорд, похоже, спит очень уж крепко. Прикажете все-таки будить его?

Франческа кивнула:

— Да. Я бы с удовольствием дала ему поспать — он слишком заработался в последнее время, — продолжала она, обращаясь уже к Майклу, — но я знаю, что эта встреча с лордом Ливерпулем очень важна. Надо бы… нет, постойте, Симоне, я разбужу его сама. Так будет лучше. — Она повернулась к Майклу: — Увидимся завтра?

— Собственно говоря, если Джон еще не уехал, то я лучше подожду, — ответил Майкл. — Я пришел пешком и с удовольствием воспользуюсь каретой Джона после того, как он доберется до места.

Она кивнула и быстро побежала вверх по лестнице. Майкл остался в прихожей. Он бесцельно оглядывал развешенные по стенам картины и напевал что-то себе под нос.

И тут раздался ее пронзительный крик.

Майкл совершенно не помнил, как он взбежал вверх по лестнице, — он вдруг просто каким-то образом оказался в спальне Джона и Франчески, единственной комнате в доме, порога которой никогда не переступала его нога.

— Франческа? — задыхаясь, едва выговорил он. — Фрэнни, Фрэнни, что с тобой?..

Франческа сидела возле постели, цепляясь за руку Джона, безвольно свисавшую вниз.

— Разбуди его, разбуди, Майкл! — закричала она. — Разбуди его! Я не могу. Разбуди его!

Майкл почувствовал, как мир рушится вокруг него. Кровать стояла в дальнем конце спальни, но он сразу понял.

Никто не знал Джона так хорошо, как он. Никто. А Джона уже не было в этой комнате. Джон ушел навсегда.

— Франческа, — прошептал Майкл, медленно приближаясь к ней. Руки и ноги его были словно чужие и двигались как-то странно, с какой-то отвратительной неповоротливостью. — Франческа…

Она подняла на него огромные, полные боли глаза:

— Разбуди его, Майкл!

— Франческа, я…

— Ну же! — закричала Франческа, кидаясь к нему. — Разбуди его! Ты сможешь. Разбуди его! Разбуди!

Но все, что Майкл мог, — это стоять столбом все то время, пока ее кулачки били его по груди и потом ее руки тянули и теребили его галстук, так что он даже начал задыхаться. Он не мог даже найти в себе силы обнять ее, как-то утешить, потому что сам был точно так же потрясен и сбит с толку.

И вдруг эта лихорадочная энергия оставила ее, и она вся обмякла, и слезы ее омочили его рубашку.

— У него болела голова, — плакала она. — Вот и все. У него просто болела голова. — Она подняла на него глаза, вопросительно вглядываясь в его лицо, словно пытаясь найти в этом лице ответы, которые он никогда не сможет дать ей. — У него просто болела голова, — снова повторила она.

Выглядела она совершенно сломленной.

— Я знаю, — сказал он, понимая, что этого недостаточно.

— Ах, Майкл! — Рыдания сотрясали ее. — Что же мне делать?

— Я не знаю, — ответил он, потому что и в самом деле не знал. В Итоне, Кембридже и в армии его подготовили ко всему, что жизнь может преподнести английскому джентльмену. Но к такому его не готовили.

— Я не понимаю, — говорила она, и, наверное, говорила еще многое другое, но слух его отказывался воспринимать смысл слов. У него даже не было сил стоять на ногах, и оба они тихо осели на ковер и так сидели, привалившись к кровати.

Он смотрел в противоположную стену, и ничего не видел, и только недоумевал, отчего он не плачет. Он словно потерял чувствительность, собственное тело казалось ему страшно тяжелым, и он не мог отделаться от ощущения, что у него вырвали душу.

Только не Джон.

За что?

За что?!

И, сидя у постели мертвого брата и смутно сознавая, что слуги стали собираться возле распахнутой двери спальни, он вдруг понял, что Франческа, плача, повторяет эти самые слова:

— Только не Джон. За что? За что?!

— А вы не думаете, что она, возможно, ждет ребенка?

Майкл в изумлении уставился на лорда Уинстона, недавно назначенного и исполненного рвения представителя комитета по привилегиям палаты лордов, пытаясь постичь смысл его слов. Едва ли сутки прошли с момента смерти Джона. Трудно было постичь смысл чего бы то ни было. И тут является вдруг этот маленький пухлый человечек, требует, чтобы его приняли, и несет бойкий вздор о священном долге по отношению к короне.

— Если ее сиятельство беременна, — пояснил лорд Уинстон, — все крайне усложнится.

— Я не знаю, — сказал Майкл. — Я ее не спрашивал.

— Необходимо спросить. Не сомневаюсь, что вам не терпится вступить в ваши новые права, но нам совершенно необходимо удостовериться, что она не ждет ребенка. Более того, если она действительно беременна, то члену нашего комитета необходимо будет присутствовать при родах.

Майкл на мгновение лишился дара речи.

— Простите, как вы сказали?! — не без труда выговорил он наконец.

— Детей нередко подменяют, — с мрачным видом сообщил лорд Уинстон. — Были такие случаи…

— Да что ж это…

— Это ради защиты ваших же интересов, помимо всего прочего, — перебил его лорд Уинстон. — Если ее сиятельство родит девочку, а свидетеля при том не будет, что помешает ей подменить своего ребенка младенцем мужского пола?

Майкл не счел нужным удостоить его ответом.

— Вам необходимо выяснить, не ждет ли она ребенка, — продолжал напирать лорд Уинстон. — Необходимо будет принять соответствующие меры.

— Она овдовела только вчера, — резко сказал Майкл. — Я не стану докучать ей столь бестактными вопросами.

— На карту поставлено нечто гораздо большее, чем чувства ее сиятельства, — парировал лорд Уинстон. — Мы не можем начать оформление передачи графского титула, пока есть сомнения относительно порядка наследования.

— Да пропадите вы с этим графским титулом! — рявкнул Майкл.

Лорд Уинстон так и ахнул и даже отшатнулся в очевидном ужасе:

— Вы забываетесь, милорд!

— Я вам не милорд, — отрезал Майкл. — Я никому не… — Тут он споткнулся на полуслове и обмяк в кресле. Он почувствовал, что опасно близок к тому, чтобы разрыдаться. Прямо здесь, в кабинете Джона, на глазах у этого неприятного человечка, который, похоже, не в состоянии был понять, что в доме умер человек, не просто граф, а человек, Майклу очень хотелось заплакать.

И он сильно подозревал, что-таки заплачет. Как только лорд Уинстон уйдет и Майкл запрет за ним дверь, так, чтобы никто его не увидал, он уткнется лицом в ладони и заплачет.

— Кто-то должен спросить ее, — нарушил молчание лорд Уинстон.

— Во всяком случае, это буду не я, — негромко ответил Майкл.

— Тогда это сделаю я.

Майкл как подброшенный вскочил с кресла и, прижав лорда Уинстона к стене, прорычал:

— Не смейте думать об этом! Не смейте даже близко подходить к леди Килмартин! Вы меня поняли?

— Вполне, — выдавил из себя маленький человечек. Майкл выпустил его, машинально отметив про себя, что лицо лорда Уинстона начинает приобретать багровый оттенок, и сказал:

— Убирайтесь!

— Вам нужно будет…

— Убирайтесь! — взревел Майкл.

— Я вернусь завтра. Мы поговорим, когда вы будете в более спокойном расположении духа, — сказал лорд Уинстон и торопливо прошмыгнул в дверь.

Майкл прислонился к стене, бездумно глядя на оставшуюся открытой дверь. Боже правый, как же такое могло случиться? Джону ведь не было и тридцати. Он был воплощением здоровья. Конечно, Майкл считался возможным наследником графства все то время, пока брак Джона и Франчески оставался бездетным, но никому никогда и в голову не приходило, что он и в самом деле унаследует его.

Он уже слышал в клубе краем уха, как его называют «самым удачливым человеком в Британии». В одну ночь он переместился с самой окраины аристократического мира в его центр. И никто не понимал, что сам Майкл никогда не желал этого. Никогда.

Не нужно ему было никакого графства. Ему нужен был его двоюродный брат. Но никто не понимал этого.

За исключением, возможно, Франчески, но она была настолько погружена в свое горе, что вряд ли была сейчас в состоянии понять душевные страдания Майкла.

И он никогда ее об этом не попросит. Уж по крайней мере не сейчас, когда она и так совершенно сломлена.

До конца жизни он будет помнить, какое у нее было лицо, когда она наконец поняла, что Джон вовсе не спит. Что он никогда не проснется.

Франческа Бриджертон Стерлинг в прекрасном возрасте двадцати двух лет являла собой самое печальное зрелище на свете.

Вдова.

Майкл понимал ее отчаяние лучше, чем кто бы то ни было.

Вчера они уложили ее в постель — он и мать Франчески, которая поспешила приехать по настойчивому приглашению Майкла. И Франческа уснула как дитя, она даже не плакала, настолько была обессилена потрясением.

Но когда она проснулась на следующее утро, она, так сказать, взяла себя в руки и, твердо решив быть сильной и несокрушимой, взвалила на свои плечи все те многочисленные дела, которые обрушились на дом в связи со смертью Джона.

Проблема была в том, что никто толком не понимал, в чем именно должны эти многочисленные дела заключаться. Они были молоды; до вчерашнего дня они были беззаботны. Им никогда прежде не приходилось иметь дело со смертью.

Кому бы, например, могло прийти в голову, что комитет по привилегиям сразу окажется тут как тут? Да еще и потребует для себя, так сказать, ложу в момент, который будет самым интимным в жизни Франчески?

Если она и в самом деле ждала ребенка.

Но черт возьми, он-то уж не станет спрашивать ее об этом.

— Необходимо сообщить его матери, — сказала Франческа сегодня утром. Собственно говоря, это были первые ее слова. Никаких предисловий, никаких приветствий, только: «Необходимо сообщить его матери».

Майкл кивнул, так как, разумеется, она была совершенно права.

— И необходимо сообщить твоей матери тоже. Они обе сейчас в Шотландии и, конечно, ни о чем еще не подозревают.

Он снова кивнул. Это было все, на что он был сейчас способен.

— Я напишу им. — И он кивнул в третий раз, недоуменно размышляя, чем же должен заняться он сам.

Ответ на этот вопрос он уже получил в ходе визита, который нанес ему лорд Уинстон, но сейчас Майкл был просто не в силах думать об этом. Иными словами, думать о том, как он выиграл от смерти Джона. И как вообще что-то хорошее могло произойти от смерти Джона?

Майкл почувствовал, что скользит куда-то вниз, скользит спиной по стене, к которой прислонялся, — и вот он уже сидит на полу, вытянув ноги вперед и низко опустив голову. Он вовсе не хотел получить все это. Или хотел?

Он хотел получить Франческу. И больше ничего. Но не так. Не такой ценой.

Он никогда не завидовал Джону. Никогда не желал ни титула, ни денег, ни власти.

Он всего-навсего желал жену двоюродного брата своего.

А теперь получается, что он должен принять его титул, занять его место. Чувство вины безжалостно сжимало его сердце.

Может, он когда-то все-таки пожелал смерти брата? Нет, не мог он. Он не желал его смерти.

Или желал?

— Майкл?

Он поднял голову. У Франчески лицо по-прежнему было как ничего не выражающая маска — это было хуже самых горестных рыданий, просто сердце разрывалось смотреть на нее.

— Я послала за Джанет.

За матерью Джона. В каком отчаянии будет бедная женщина!

— И за твоей матерью тоже.

И она будет в не меньшем горе.

— Как ты считаешь, нужно сообщить кому-то еще?

Он покачал головой. Он понимал, что следовало бы ему встать, что просто правила приличия предписывали ему подняться на ноги, но у него не было на это сил. Ему неприятно было, что Франческа видит его в момент слабости, но он ничего не мог поделать.

— Тебе лучше бы присесть, — сказал он наконец. — Тебе нужно отдохнуть.

— Не могу, — ответила она. — Мне нужно… если я остановлюсь хоть на мгновение, то я просто…

Она не договорила, но это не имело значения. Он помял.

Он поднял глаза на нее. Ее каштановые волосы были заплетены в простую косу. И лицо ее было бледно. Она выглядела юной, почти девочкой, и определенно слишком молодой для такого горя.

— Франческа, — сказал он, и это было не обращение и не вопрос, а скорее просто вздох.

И тут она сказала это. Она сказала, и ему даже не пришлось спрашивать.

— Я беременна.

Глава 3

— Ответственно заявляю, Франческа, что никогда прежде мне не доводилось видеть такой пышущей здоровьем будущей матери.

Франческа улыбнулась свекрови, которая только что вышла в сад при особняке, в котором они теперь проживали все вместе. Казалось, в одну ночь Килмартин-Хаус превратился в царство женщин. Сначала приехала Джанет, затем Хелен, мать Майкла. Женщины семейства Стерлинг наполнили собой дом. И от этого он стал казаться совсем другим.

Это было очень странное ощущение. Она-то думала, что будет всегда ощущать здесь присутствие Джона, видеть «g мужа в самой атмосфере дома, в вещах, которые окружали их на протяжении двух лет совместной жизни. Но Джон просто исчез, а наплыв родственниц совершенно изменил дух их жилища. Вообще-то Франческа полагала, что это не так-то плохо, ей нужна была сейчас поддержка родственниц.

Но было очень странно жить в этом женском обществе. Теперь в доме было гораздо больше цветов — вазы стояли буквально на каждом шагу. И совсем перестал ощущаться привычный запах сигар Джона и запах его любимого сандалового мыла.

Теперь Килмартин-Хаус пах лавандой и розовой водой, и всякий раз, когда Франческа ощущала эти новые запахи, сердце ее разрывалось от горя.

Даже Майкл стал держаться с какою-то странной отчужденностью. Он заходил навещать ее по нескольку раз на неделе, если посчитать, а Франческа, надо признаться, посчитала. Но его словно бы здесь и не было, он не присутствовал в доме, так, как бывало до смерти Джона. Майкл был какой-то не такой, и, думала Франческа, не следует его за это критиковать, пусть даже и только в своих мыслях.

Ведь он тоже страдает.

Она знала, что он страдает. Она напоминала себе об этом всякий раз, когда встречалась с ним и видела в его глазах отчужденность. Она напоминала себе об этом всякий раз, когда не знала, что сказать ему, и когда он не дразнил ее, по своему обыкновению.

И она напоминала себе об этом, когда они сидели вместе в гостиной в неловком молчании.

Она потеряла Джона, а теперь, похоже, потеряла и Майкла. И несмотря на то что две мамаши-наседки непрестанно хлопотали над ней — три, собственно говоря, если считать и ее собственную мать, которая приходила каждый божий день, — ей было очень одиноко.

И грустно.

Никто не объяснил ей, как грустно ей будет. Никому и в голову не могло прийти объяснять это? Даже если бы кто-то — хотя бы ее собственная мать, которая тоже овдовела очень молодой, — и попытался объяснить, что это за боль, как бы она смогла это понять?

Такие вещи можно понять только на собственном опыте.

И где же Майкл? Почему он не утешает ее? Почему не желает понять, как сильно она сейчас нуждается в нем? Именно в нем, а не в своей матери. И не в чьей-то еще матери.

Ей нужен был Майкл, человек, который знал Джона почти так же хорошо, как она сама, единственный человек, который любил ее мужа так же сильно. Майкл для нее был связующим звеном с мужем, которого она потеряла, и она ненавидела его за то, что он держится в стороне.

Даже когда он приходил сюда, в Килмартин-Хаус, и пребывал с ней, черт возьми, в одной комнате, все равно это было не то. Они не шутили и не поддразнивали друг друга, как у них было заведено. Они просто сидели рядом, оба печальные и подавленные горем, и даже если завязывался какой-то разговор, то все равно ощущалась неловкость, какой прежде не было.

Неужели ничто не могло остаться прежним, таким, как до смерти Джона? Она никогда не думала, что их дружба с Майклом может погибнуть тоже.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

Франческа подняла глаза на Джанет, с запозданием сообразив, что свекровь задала ей вопрос. Может, и несколько вопросов, а она, погруженная в свои мысли, не отвечала. С ней часто теперь такое бывало.

— Прекрасно, — ответила она. — Совершенно так же, как и раньше.

Джанет в изумлении покачала головой:

— Просто поразительно. Никогда ни о чем подобном не слышала.

Франческа пожала плечами:

— Если бы у меня не прекратились месячные, то я бы вообще ничего не заметила.

И это была совершеннейшая правда. Ее не тошнило, не тянуло на соленое, она вообще не ощущала в себе никаких перемен. Пожалуй, уставала чуть больше обычного, но это, возможно, было от горя. Мать сказала ей как-то, что сама она чувствовала ужасную усталость целый год после смерти ее отца.

Конечно, у матери было уже восемь детей, за которыми нужен был глаз да глаз. Франческе же нужно было заботиться только о себе самой, не говоря уже о том, что вокруг нее сновала целая армия прислуги. Вообще все носились с ней так, будто она была инвалидом королевской крови.

— Тебе очень повезло, — говорила между тем Джанет, усаживаясь в кресло напротив Франчески. — Когда я была беременна Джоном, меня рвало каждое утро. И днем частенько тоже.

Франческа кивнула и улыбнулась. Джанет уже рассказывала ей об этом, и не раз. Смерть Джона превратила его мать в сущую сороку, которая трещала без умолку, пытаясь заполнить горестную тишину, воцарившуюся в доме. Франческа благодарна была свекрови за эти старания, но подозревала, что боль ее излечит одно только время.

— Я так рада, что ты ждешь ребенка, — сказала Джанет и вдруг порывисто наклонилась вперед и сжала руку Франчески. — Так все это становится чуть более выносимым. Или, лучше сказать, чуть менее непереносимым, — добавила она не то чтобы улыбнувшись, но предприняв мужественную попытку растянуть губы в улыбке.

Франческа только кивнула, опасаясь, что если она скажет хоть слово, то сразу потекут слезы.

— Мне всегда хотелось еще детей, — призналась Джанет. — Но не судьба была. А когда Джон умер, я… Ну, довольно будет сказать, что еще ни один внук в мире не был окружен такой любовью, какая ждет дитя, которое ты вынашиваешь. — Она примолкла и сделала вид, что вытирает платком нос, хотя на самом деле хотела промокнуть глаза. — Ты не говори никому, но мне на самом деле совершенно все равно, будет это мальчик или девочка. Это будет частица Джона. Это и есть самое главное.

— Я знаю, — сказала Франческа негромко и положила руку себе на живот. Ей очень хотелось хоть как-то почувствовать присутствие ребенка у себя внутри. Она знала, что еще слишком рано для того, чтобы ребенок начал толкаться: она была едва на третьем месяце, если верить ее тщательным расчетам. Но ни одно платье еще не стало ей тесно, и еда казалась на вкус точно такой, как и прежде, и не одолевали ее ни причуды, ни болезненные состояния, о которых так много толковали другие женщины.

Она была бы только счастлива, если бы на протяжении всего этого времени она каждое утро извергала съеденное, — тогда можно было бы вообразить себе, что это ребеночек, находящийся у нее внутри, так машет ей ручкой и сообщает: «Вот он я!»

— Ты Майкла видела в последнее время? — спросила Джанет.

— Не видала его с понедельника, — ответила Франческа. — Он теперь редко сюда заглядывает.

— Ему не хватает Джона, — тихо сказала Джанет.

— Мне тоже, — ответила Франческа и сама испугалась той резкости, которая проскользнула в ее тоне.

— Майклу сейчас нелегко приходится, — задумчиво произнесла Джанет.

Франческа только в изумлении уставилась на свекровь.

— Я вовсе не хочу сказать, что тебе легко, — торопливо прибавила та, — но подумай, в каком он оказался щекотливом положении: он не будет знать, станет ли графом, еще шесть месяцев.

— Ну, тут я ничем не могу помочь.

— Ну конечно, ничем, — подхватила Джанет, — но ему— то как неловко! Я уже слышала не от одной мамаши, что они просто не могут считать его достойным женихом для своих дочерей, пока ты не разрешишься девочкой. Одно дело — выйти за графа Килмартина, совсем другое — за небогатого графского родственника. И никому не известно, то он или другое.

— Майкл не такой уж и небогатый, — брюзгливо заметила Франческа, — кроме того, он ни за что не женится до тех пор, пока не кончится траур по Джону.

— Да, думаю, что с женитьбой он подождет до конца траура, но, надеюсь, присматривать невесту начнет пораньше, — сказала Джанет. — Мне так хочется, чтобы Майкл обрел семейное счастье. И разумеется, если он станет графом, то ему нужно будет позаботиться о наследнике. Иначе титул перейдет к этой ужасной дебнемской ветви семейства. — И Джанет содрогнулась при одной этой мысли.

— Майкл поступит так, как должно, — сказала Франческа, хотя сама-то не слишком была в этом уверена. Очень трудно было представить Майкла женатым. И раньше было трудно — Майкл не из тех, кто долго хранит верность одной женщине, — но сейчас даже как-то странно. Столько лет у нее был Джон, и Майкл всегда был рядом с ними, неизменный товарищ и спутник. Легко ли ей будет перенести его женитьбу и то, что сама она станет пятым колесом? Достанет ли у нее великодушия радоваться за него, когда сама она будет одинока?

Франческа потерла глаза. Она чувствовала себя ужасно усталой, по правде говоря, и слабой тоже. Надо думать, это добрый знак: ей не раз доводилось слышать, что беременные женщины устают больше, чем обычно. Она посмотрела на Джанет:

— Пойду-ка я, пожалуй, наверх и прилягу.

— Великолепная мысль, — одобрительно сказала Джанет. Франческа кивнула и встала и тут же схватилась за подлокотник кресла, так как ее вдруг качнуло.

— Не понимаю, что со мной, — сказала она, пытаясь слабо улыбнуться. — Я что-то плохо держусь на ногах и…

— Она не договорила, так как Джанет вдруг ахнула.

— Джанет? — Франческа с тревогой посмотрела на свекровь. Та страшно побледнела и прижала дрожащую руку к губам.

— В чем дело? — спросила Франческа и только тут поняла, что Джанет смотрит вовсе не на нее, а на стул.

Охваченная ужасом, Франческа заставила себя посмотреть на сиденье, с которого только что поднялась.

Там, в самой середине подушки сиденья, краснело маленькое пятно.

Кровавое пятно.

«Жизнь была бы много легче, — с тоской думал Майкл, — если бы я был пьяницей. Сейчас было бы самое время прибегнуть к бутылке и утопить свои горести в вине».

Но ему, увы, не повезло: мало того что он был на редкость крепкого сложения, но еще и обладал чудесной способностью пить, не роняя собственного достоинства и не теряя ясности мысли. Поэтому, если он хотел допиться до бесчувствия, то ему нужно было выпить всю бутылку виски, стоящую сейчас на столе, а возможно, еще и добавить.

Он посмотрел в окно. Еще не начинало смеркаться. А даже такой отчаянный кутила, каким он старался казаться, не мог заставить себя выпить целую бутылку виски прежде, чем сядет солнце.

Майкл побарабанил пальцами по столу, соображая, что же ему делать. Прошло уже шесть недель со дня смерти Джона, но он по-прежнему жил в своей скромной квартирке в Олбани и не спешил переселиться в Килмартин-Хаус. Это была резиденция графов Килмартин, а он не станет графом еще по крайней мере шесть месяцев.

А может, и вообще не станет.

Если верить лорду Уинстону, с нотациями которого Майклу все-таки пришлось примириться, титул будет пребывать без претендента до тех самых пор, пока Франческа не разродится. И если она родит мальчика, то Майкл останется в том же положении, в котором всегда и был, — в положении родственника графа Килмартина.

Но не щекотливая ситуация с титулом заставляла Майкла держаться на расстоянии. Он не смог бы переселиться в Килмартин-Хаус, даже если бы Франческа не была беременна. Она все еще была там.

И она все еще была графиней Килмартин. Даже если он станет графом и никаких сомнений насчет его титула не будет, она все равно никогда не будет его графиней, и он был не слишком уверен, что сумеет перенести такую насмешку судьбы.

Он надеялся, что горе вытеснит из его сердца вожделение, что он наконец-то сможет находиться рядом с ней и не желать ее, но, увы, у него по-прежнему перехватывало дыхание всякий раз, когда он входил в комнату, где сидела она, и тело его напрягалось, когда она случайно задевала его, и сердце его изнывало от любви к ней.

Разница заключалась лишь в том, что теперь его угнетала еще одна вина — как будто мало было этого при жизни Джона. Франческа сейчас страдала, она была в горе, и он, как двоюродный брат, должен был бы утешать ее, а не вожделеть к ней. Боже правый, ведь Джона так недавно похоронили! Так что же он за чудовище, если способен вожделеть к его вдове?

Его беременной вдове.

Он уже занял место Джона во многих отношениях. Нельзя было довершить это предательство — занять место брата и возле его вдовы.

И потому он держался на расстоянии. Не то чтобы он прервал всякие отношения — это было бы слишком очевидно, да и невозможно, пока и его мать, и мать Джона жили в Килмартин-Хаусе. К тому же все ждали, что он именно сейчас возьмет на себя обязанности графа Килмартина, независимо от того, перейдет к нему титул или нет.

Впрочем, эти дела он взял на себя. Ему не в тягость было заниматься мелочами и проводить несколько часов в День, опекая состояние, которое, возможно, перейдет к другому. Это было самое меньшее, что он мог сделать для Джона.

И для Франчески. Он не мог заставить себя быть для нее другом, как должен был бы, но он мог сделать так, чтобы ее финансовые дела были в полном порядке.

Однако он знал, что она недоумевает из-за его холодности. Она часто заходила к нему, когда он сидел в кабинете Джона в Килмартин-Хаусе над бумагами, прочитывая многочисленные отчеты управляющих и стряпчих. И он понимал, что она искала прежних товарищеских отношений, которые были между ними, но он просто не способен был теперь поддерживать их.

Называйте это как хотите — слабостью, эгоизмом. Но он просто не мог быть ей другом, и все. По крайней мере сейчас.

— Мистер Стерлинг?

Майкл поднял глаза. В дверях стоял его камердинер, а рядом с ним — ливрейный лакей из Килмартин-Хауса в зеленой с золотом ливрее, которую ни с чем не спутаешь.

— Вам записка, — сообщил лакей. — От вашей матери.

Майкл протянул руку и, пока лакей шел через всю комнату, дабы вручить ему записку, думал, что же это может быть на сей раз. Мать вызывала его в Килмартин-Хаус едва ли не через день.

— Сказали, очень срочно, — добавил лакей, вкладывая конверт в руку Майкла.

Срочно? Это было что-то новенькое. Майкл посмотрел на лакея и камердинера, взглядом давая им разрешение удалиться, а затем, оставшись в комнате один, вскрыл конверт.

«Приходи немедленно, — было написано в записке. — У Франчески выкидыш».

В Килмартин-Хаус Майкл скакал сломя голову и едва не убился. Гневные крики пешеходов, с трудом избегших копыт его коня неслись ему вслед всю дорогу.

Но теперь, добравшись до места, он стоял в прихожей и не знал, куда ему деваться.

Выкидыш? Это было нечто сугубо женское. Что же ему следует делать? Конечно, это трагедия, и он дрожал за жизнь Франчески, но что же он может ей сказать? Зачем его вызвали сюда?

И тут его словно громом поразило. Теперь он граф. Свершилось. Медленно, но верно он прибирал к рукам все, что некогда принадлежало Джону, заполняя собой все уголки его былого мира.

— Ах, Майкл! — воскликнула его мать, вбегая в прихожую. — Я так рада, что ты здесь!

Он обнял мать несколько неловко. И даже сказал что-то совершенно бессмысленное, что-то вроде «какая ужасная трагедия», но в общем-то он просто стоял столбом, чувствуя себя очень глупо и не на своем месте.

— Как она? — спросил он, когда мать наконец оторвалась от него и отступила на шаг.

— Она в шоке. Плачет все время.

Он нервно сглотнул, отчаянно жалея, что нельзя чуть распустить галстук.

— Что ж, этого следовало ожидать, — сказал он. — Я… я…

— Она никак не может перестать, — перебила его Хелен.

— Перестать плакать? — спросил Майкл. Хелен кивнула:

— Я просто не знаю, что делать.

Майкл заставил себя дышать ровно. Медленно. Спокойно. Вдох и выдох.

— Майкл? — Мать подняла на него глаза, ожидая какого-то ответа. Может, и ценных указаний.

Как будто он мог знать, что в таких случаях следует делать.

— Ее мать приехала, — сказала Хелен, поняв, что от сына ответа не дождется. — Она хочет, чтобы Франческа перебралась обратно в Бриджертон-Хаус.

— А Франческа этого хочет?

Хелен печально пожала плечами:

— Я думаю, она сама не знает. Для нее это такой шок.

— Да, — сказал Майкл и снова сглотнул. Ему очень не хотелось оставаться здесь. Ему хотелось поскорее убраться отсюда.

— Доктор говорит, что в любом случае нельзя трогать ее в течение нескольких дней, — добавила Хелен.

Майкл кивнул.

— Ну и, естественно, мы послали за тобой. Естественно? Никогда в жизни он не чувствовал себя до такой степени неестественно. Он был совершенно растерян, не знал, что делать и говорить.

— Теперь ты граф Килмартин, — негромко сказала его мать.

Он снова кивнул. Только один раз. Это был единственный ответ, на который он был способен.

— Должна сказать, что я… — Хелен смолкла и поджала губы каким-то странным, нервным движением. — Всякая мать желает самого лучшего для своих детей, но я никогда не думала и никогда не стала бы…

— Не надо об этом, — прервал ее Майкл хрипло. Он не был готов к тому, чтобы услышать из чьих-либо уст, что это к лучшему для него. А если кто-нибудь — от чего Боже упаси! — вздумает лезть с поздравлениями…

Тогда он за себя не отвечает.

— Она спрашивала о тебе, — сказала Хелен.

— Франческа? — переспросил он, широко открыв глаза от изумления.

Хелен кивнула:

— Да, она хотела тебя видеть.

— Я не могу, — сказал он.

— Ты должен.

— Я не могу. — Он отрицательно покачал головой, вернее, затряс быстро-быстро из-за обуревавшей его паники. — Я не могу войти туда.

— Но не можешь же ты вот так бросить ее, — скале зала мать.

— Она никогда не была моей — и не мне ее бросать.

— Майкл! — так и ахнула Хелен. — Как ты можешь говорить подобные вещи?!

— Мама, — сказал он, отчаянно пытаясь направить разговор в иное русло, — ей нужно общество женщин. Что же я могу сделать?

— Ты можешь вести себя с ней как друг, — негромко сказала Хелен, и он снова почувствовал себя восьмилетним мальчишкой, которого бранят за необдуманный поступок.

— Нет, — сказал он и сам испугался своего голоса. Голос был как у раненого животного, в нем были и боль, и смятение. Но одно он знал наверное. Он не в силах был видеть ее. Не сейчас. Только не сейчас.

— Майкл, — сказала его мать.

— Нет, — сказал он снова. — Я встречусь с ней… завтра. Я… — И он направился к двери, бросив через плечо: — Передай ей мои наилучшие пожелания.

Он просто сбежал.

Глава 4

Последовавший месяц оказался для Майкла сущим адом. С каждой новой церемонией, с каждым новым документом, который он подписывал именем «Килмартин», с каждым обращением «милорд», которое приходилось терпеть, дух Джона, казалось, изгонялся все дальше и дальше.

Скоро, думал Майкл бесстрастно, вообще будет казаться, будто Джона никогда и не было. Даже ребенок, который должен был стать последней частицей Джона на земле, и тот умер.

И все, что некогда принадлежало Джону, принадлежало теперь Майклу.

За исключением Франчески.

И Майкл был твердо намерен сохранить такое положение вещей. Он не станет, нет, он просто не сможет нанести покойному двоюродному брату и это — последнее — оскорбление.

Ему пришлось навестить ее, разумеется, и он говорил подобающие слова соболезнования, но что бы он ни говорил, все это оказывалось не то, и она только отворачивалась и смотрела в стену.

Он не знал, что сказать. Откровенно говоря, он чувствовал такое облегчение оттого, что она сама осталась жива, что не слишком огорчался из-за смерти ребенка. Матери — его собственная, мать Джона и мать Франчески — сочли нужным сообщить ему весь этот ужас в деталях, и одна из горничных даже выбежала и принесла окровавленную простыню, которую кто-то сохранил как доказательство, что Франческа действительно выкинула.

Лорд Уинстон, прослышав об этом, кивнул одобрительно, но добавил, что все же станет приглядывать за графиней, дабы убедиться, что простыня действительно была ее и ее сиятельство не округляется в талии. Это будет не первая попытка обойти священные законы первородства, объяснил он.

Майклу очень хотелось выкинуть этого противного болтливого человечка в окно, но он всего лишь указал ему на дверь. Похоже, у него просто не осталось энергии для подлинного гнева. Он все еще не перебрался в Килмартин-Хаус. Он просто не был готов к этому. Одна мысль о том, что ему придется жить в этом доме, со всеми этими женщинами, вызывала у него приступ удушья. Он знал, что все равно скоро придется перебираться: от графа ожидают, что он станет жить в собственной резиденции. Но пока он был рад довольствоваться своими скромными апартаментами.

Там-то он и сидел, пренебрегая своими обязанностями, когда Франческа наконец сама пришла к нему.

— Майкл! — заговорила она, едва камердинер вышел, оставив их вдвоем в маленькой гостиной.

— Франческа, — только и ответил он, шокированный ее появлением. Никогда прежде не приходила она к нему домой. Ни при жизни Джона, ни тем более после его смерти. — Что ты здесь делаешь?

— Я хотела увидеть тебя, — сказала она. Но имела в виду: «Ты избегаешь меня».

Это было правдой, разумеется, но он ответил только:

— Присаживайся. — И торопливо добавил: — Пожалуйста.

Было ли это неприличным? Ее присутствие здесь, в его квартире? Он был не совсем уверен. Их положение, обстоятельства были столь необычны, настолько отличались от принятого порядка вещей, что он никак не мог сообразить, каким именно набором правил этикета надлежит сейчас руководствоваться.

Она села и только нервно теребила ткань своего платья целую долгую минуту, а потом подняла глаза, посмотрела ему в лицо с душераздирающей искренностью и промолвила:

— Я соскучилась по тебе.

Ему показалось, что стены рушатся на него.

— Франческа, я…

— Ты был моим другом, — сказала она укоризненно. — Если не считать Джона, ты был моим самым близким другом, а теперь я не знаю, кто ты мне.

— Я… — Он чувствовал себя полным идиотом, совершенно бессильным и поверженным во прах взглядом этих синих глаз и неподъемным грузом вины.

Вины — за что? Он и сам уже не совсем точно знал. Он чувствовал, что виноват, виноват во многих отношениях, и что многочисленные «вины» наваливаются на него со всех сторон и давят так, что он уже и уследить не может, где какая.

— Что с тобой такое? — спросила она. — Почему ты избегаешь меня?

— Я не знаю, — ответил он, так как не в силах был солгать ей и сказать, что вовсе ее не избегает. Она была слишком умна, чтобы поверить в подобную ложь. Но не мог он сказать ей и правды.

Губы ее задрожали, и вот нижнюю прикусили ровные зубки. Он смотрел на ее рот, не в силах оторваться, и ненавидел себя за вожделение, которое при этом испытывал.

— Предполагалось, что ты и мой друг тоже, — прошептала она.

— Франческа, не надо.

— Ты был так нужен мне, — тихо проговорила она. — Ты и сейчас мне нужен.

— Вовсе я не нужен, — ответил он. — У тебя есть матери и сестры.

— Я не хочу говорить с сестрами. — Голос ее стал почти бесстрастным. — Они не понимают.

— Ну я-то точно ничего не пойму, — парировал он. От безнадежности голос его прозвучал резко и неприятно.

Она только посмотрела на него, и в глазах ее было осуждение.

— Франческа, ты… — Ему очень хотелось воздеть руки к небу, но вместо того он скрестил их на груди. — У тебя же был выкидыш.

— Да, — только и сказала она.

— Ну что я могу знать о подобных вещах? Тебе следует поговорить с женщиной.

— А ты не можешь сказать, что тебе очень жалко меня?

— Я уже говорил, что мне очень жалко тебя!

— А искренне сказать то же не можешь? Ну чего, чего она хотела от него?

— Франческа, я говорил искренне.

— Просто у меня в душе такой гнев, — заговорила она голосом, который с каждым словом набирал силу, — и такая печаль, и такое горе, и когда я смотрю на тебя, я не понимаю, почему ты не чувствуешь того же.

Мгновение он оставался недвижим.

— Никогда больше не говори так, — прошептал он. Глаза ее вспыхнули гневом.

— Ну, ты довольно странно выказываешь свое огорчение. Ты совсем не заходишь и не разговариваешь со мной, и ты не понимаешь…

— Что ты хочешь, чтобы я понял?! — не выдержал он. — Что я могу понять? Ради всего… — Он оборвал себя прежде, чем богохульство сорвалось с его губ, и, отвернувшись, тяжело оперся о подоконник.

За его спиной Франческа сидела очень тихо, неподвижная, как сама смерть. Наконец она заговорила:

— Сама не понимаю, зачем я пришла. Я пойду.

— Не уходи, — отозвался он хрипло. Но не обернулся к ней.

Она ничего не ответила, она не совсем поняла, что именно он хотел сказать.

— Ведь ты только что пришла, — продолжал он неловко, срывающимся голосом. — Ты должна выпить чашку чаю по крайней мере.

Франческа кивнула, хотя он по-прежнему не смотрел на нее.

В таком положении они и оставались на протяжении нескольких минут, слишком долго, так что под конец молчание стало казаться ей невыносимым. Часы тихо тикали в углу, и перед ней была спина Майкла, и все, что она могла, — это думать и самой себе удивляться: зачем она пришла сюда?

Чего она хотела от него?

Интересно, было бы ей легче, если бы она знала это?

— Майкл! — Имя его сорвалось с ее губ прежде, чем она поняла, что собирается заговорить.

Он обернулся к ней. Он ничего не сказал, но посмотрел на нее.

— Я… — И зачем она окликнула его? Чего она хотела? — Я…

А он все не говорил ни слова. Просто стоял и ждал, пока она соберется с мыслями, что только все усложняло. А затем, к ее ужасу, все выплеснулось наружу.

— Я не знаю, что мне теперь делать, — говорила она, слыша, как дрожит ее голос. — И в моей душе такой гнев, и… — Она смолкла, нервно вздохнула, боясь заплакать.

Майкл, стоявший напротив нее, приоткрыл рот и все равно не вымолвил ни звука.

— Я не знаю, почему все так происходит, — простонала она. — Что я сделала? Что я такого сделала?

— Ничего, — уверил он ее.

— Его нет и никогда больше не будет, и мне так… так… — Она подняла глаза на Майкла, чувствуя, как гнев и горе искажают ее черты. — Это несправедливо. Несправедливо, что такое случилось со мной, а не с кем-нибудь другим, и несправедливо, что такое вообще должно случиться с кем-то, и несправедливо, что я потеряла… — Тут она задохнулась, и вздох превратился в рыдание, и она могла только плакать и плакать.

— Франческа, — сказал Майкл, опускаясь на колени у ее ног. — Мне так жалко тебя. Так жалко.

— Я знаю, — прорыдала она, — но от этого мне ни капельки не легче.

— Нет, конечно, — пробормотал он.

— И от этого все еще несправедливее.

— Верно, — согласился он.

— И от этого… от этого…

Он не стал пытаться закончить фразу за нее. А лучше бы закончил, часто думала она потом. Долгие годы она жалела, что он не сказал тогда что-нибудь, потому что, может, он сказал бы что-то не к месту, и она, может, и не приникла бы к нему и не позволила бы ему заключить себя в объятия.

Но, Боже всемогущий, как же ей не хватало объятий!

— Почему ты ушел? — плакала она. — Почему ты не смог помочь мне?

— Я хотел… ты не… — И в конце концов он просто сказал: — Я не знаю, что сказать.

Она требовала от него слишком многого. Она и сама это понимала, но ей было все равно. Очень уж ей было плохо в одиночестве.

Но как раз сейчас, пусть это и длилось лишь мгновение, она была не одна. Рядом был Майкл, и он обнимал ее, и первый раз за много недель она почувствовала, что ей тепло и не страшно. И просто плакала. Она плакала за все эти недели. Она плакала по Джону и по ребенку, который так и не родился.

Но в основном она плакала по себе.

— Майкл, — сказала она, когда оправилась настолько, что смогла заговорить. Голос ее все еще дрожал, но она сумела выговорить его имя, а значит, сумеет выговорить и остальное.

—Да?

— Нельзя, чтобы все шло так же и дальше.

Она почувствовала, как что-то изменилось в нем. Объятия его стали крепче, а может, слабее, — одним словом, не такими, как раньше.

— Что именно? — спросил он неуверенно. Голос его прозвучал хрипло.

Она чуть отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и с облегчением почувствовала, что руки его выпустили ее, так что ей не пришлось высвобождаться.

— Вот это, — ответила она, хотя отлично знала, что он не понял. А если и понял, то будет и дальше притворяться, что не понимает. То, что ты упорно игнорируешь меня.

— Франческа, я…

— Этот ребенок должен был быть в некотором роде и твоим, — вырвалось у нее.

Он побледнел, смертельно побледнел. Так сильно, что она испугалась.

— Что ты хочешь этим сказать? — прошептал он.

— Ребенку был бы нужен отец, — пролепетала она, беспомощно пожимая плечами. — Я… ты… кто же еще, кроме тебя?

— У тебя есть братья, — с трудом выдавил он.

— Они не знали Джона. Не знали его так, как ты.

Он отодвинулся от нее, встал, а затем, как если бы этого было недостаточно, принялся пятиться от нее, и пятился сколько мог, пока не оказался у самого окна. Глаза его странно блестели, и на одно мгновение ей показалось, что выглядит он как затравленное животное, загнанное в угол и перепуганное, ожидающее, что вот сейчас ему нанесут смертельный удар.

— Почему ты говоришь мне это? — спросил он тихо и без всякого выражения.

— Не знаю, — ответила она и нервно сглотнула. Но на самом деле она знала. Она хотела, чтобы он горевал так же, как она. Чтобы ему было так же больно, как и ей. Желать этого было нечестно и не слишком-то хорошо, но она не в силах была подавить это желание.

— Франческа, — сказал он каким-то странным, глухим и резким голосом, какого она никогда прежде не слышала.

Она подняла голову, но поднимала ее медленно, в страхе перед тем, что, возможно, увидит на его лице.

— Я не Джон, — сказал он.

— Я знаю.

— Я не Джон, — повторил он громче, и она даже т. подумала, что он не слышал ее ответа.

— Я знаю.

Глаза его сузились, и взгляд их устремился на нее с пугающей силой.

— Это был не мой ребенок, и я не могу стать тем, кто тебе нужен.

И тут что-то внутри ее стало умирать.

— Майкл, я…

— Я не займу его место. — И хотя он не кричал, но прозвучало это так, словно он хотел крикнуть.

— Нет, да ты и не можешь. Ты…

В мгновение ока он оказался рядом с ней, схватил ее за плечи и поставил на ноги.

— Я не стану делать это! — вопил он и тряс, и тряс ее, затем переставал, затем снова тряс и тряс. — Я не могу стать им! Я не стану им!

Она не могла говорить, не могла вымолвить ни слова и не знала, что делать.

Не знала, кто этот человек рядом с ней.

Он перестал трясти ее, но пальцы его по-прежнему впивались в ее плечи, и он не сводил с нее глаз, блестевших, как ртуть, и таивших в себе какой-то ужасающий и печальный огонь.

— Ты не можешь требовать от меня этого, — выдохнул он. — Я не могу это сделать.

— Майкл? — прошептала она. Ей послышалось что-то чудовищное в его голосе. Страх, вот что. — Майкл, пожалуйста, отпусти меня.

Он не отпустил ее — видимо, он ее просто не слышал. Вид у него был потерянный, — казалось, он где-то далеко-далеко от нее, недосягаемый для ее слов.

— Майкл! — повторила она. Голос ее стал громче, в нем зазвенела паника.

И тут внезапно он, как она и просила, выпустил ее и сделал нетвердый шаг назад, и на лице его отразилось отвращение к самому себе.

— Извини, — прошептал он, не сводя глаз со своих рук, словно это было нечто чужеродное. — Извини.

— Я лучше пойду, — сказала она. Он кивнул:

—Да.

Франческа потихоньку направилась к двери.

— Я думаю… — Она смолкла на полуслове и вцепилась в дверную ручку так, будто в этой ручке и заключалось ее спасение. — Я думаю, что нам не следует встречаться какое-то время.

Он кивнул.

— Быть может… — Но больше она ничего не сказала. Она не знала, что сказать. Если бы она понимала, что сейчас произошло между ними, то, может, у нее и нашлись бы какие-нибудь слова. А так она была слишком сбита с толку и напугана, чтобы сообразить, что к чему.

Напугана, но почему? Уж, верно, не Майкла она испугалась. Майкл бы никогда в жизни не причинил ей вреда. Он бы жизнь отдал за нее, потребуй этого обстоятельства, она была совершенно уверена в этом.

Может быть, она просто боялась завтрашнего дня. И послезавтрашнего тоже. Она потеряла все, а теперь выясняется, что она потеряла и Майкла тоже, и она просто не знала, как все это сможет вынести.

— Я ухожу, — сказала она, предоставляя ему последнюю возможность остановить ее, сказать что-нибудь, сказать что угодно, что позволило бы забыть все это как страшный сон.

Но он ничего не сказал. Он даже не кивнул. Он только смотрел на нее, и в глазах его было молчаливое согласие.

И Франческа ушла. Закрыла за собой дверь, вышла из его дома. Села в свою карету и поехала домой.

И дома она не сказала никому ни слова. Поднялась наверх и забралась в свою постель.

Но она не плакала. Хотя ей казалось, что следовало бы ей поплакать, что ей от этого стало бы легче.

Но она только молча смотрела в потолок. Потолок по крайней мере не возражал против такого к себе внимания.

А в холостяцкой квартире в Олбани Майкл схватил бутылку с виски и налил себе полный стакан, хотя довольно было одного взгляда на часы, чтобы убедиться, что далеко еще даже до полудня.

Он опустился до новой низости, это было ясно.

Но он и представить себе не мог, как можно было поступить по-другому. Ведь не намеренно же он обидел ее! Не то чтобы он время от времени останавливался, призадумывался и принимал решение: «Ах да, мне следует вести себя именно так, по-свински», — но, даже не делая скидку на стремительность и необдуманность его реакций, было непонятно, как бы он смог вести себя по-другому — пускай и обдуманно.

Он знал себя. Он не всегда — особенно же в последнее время — нравился самому себе, но он знал себя. Когда Франческа повернулась к нему, посмотрела на него своими синими бездонными глазами и сказала: «Этот ребенок должен был быть в некотором роде и твоим», — она потрясла его до глубины души.

Она не знала.

Она представления не имела.

И пока она пребывает в неведении относительно его подлинных чувств к ней, пока она не может понять, отчего он так ненавидит себя за каждый шаг, который совершает в качестве преемника Джона, ему нельзя быть рядом с ней. Потому что она и дальше будет высказываться в том же духе.

А он не знал, сколько еще он в силах будет вынести.

И когда он стоял так в своем кабинете, сломленный невзгодами и чувством вины, он осознал две вещи.

Первая была очень проста. Виски нисколько не смягчало его душевную боль, а если виски двадцатипятилетней выдержки не помогает, то не поможет ничто другое на Британских островах. Что вело ко второй вещи, которая простой отнюдь не была. Но он должен был сделать это. Редко перед ним стоял столь ясный выбор. Болезненный, но ясный.

Так что он поставил стакан, в котором оставалось на два пальца янтарной жидкости, и пошел через прихожую в свою спальню.

— Риверс, — обратился он к своему камердинеру, который, стоя перед открытым гардеробом, аккуратно складывал его галстук. — Что ты думаешь насчет Индии?

Глава 5

Франческа хотела ребенка.

Давно уже хотела, но только в последние месяцы она отважилась признаться в этом себе самой и наконец облечь в слова то тоскливое томление, которое преследовало ее повсюду.

Все началось довольно невинно. Что-то вдруг легонько кольнуло ее в сердце, когда она читала письмо от своей невестки Кейт. Послание это было переполнено новостями о крошке Шарлотте, которой скоро должно было исполниться два года и которая была страшной шалуньей.

Но сердце кольнуло сильнее, и его даже пронзило нечто похожее на боль, когда ее сестра Дафна приехала к ней в Шотландию погостить, прихватив с собой всех четверых своих детей. Франческа и представить себе не могла, как сильно четверо ребятишек могут преобразить дом. Дети Гастингсов изменили саму суть Килмартина, вернули в него жизнь и смех, которых, как поняла вдруг Франческа, здесь, увы, так не хватало многие годы.

А потом они уехали, и в доме снова стало тихо, но это была не мирная тишина.

Просто тишина пустоты.

И с этого момента Франческа стала другой. Она видела няньку с коляской, и сердце ее сжимала печаль. На глаза ей попадался кролик, скачущий по полю, и она не могла удержаться от мысли, что хорошо бы сейчас показать зверька какому-то малышу. Она съездила в Кент и провела рождественские праздники в кругу своей семьи, но и там, когда все ее маленькие племянники и племянницы укладывались спать, чувствовала себя уж очень одиноко.

И думать она могла только об одном: что жизнь обходит ее стороной, и если это будет продолжаться дальше, то так она и умрет.

Совсем одинокой.

Не то чтобы она была несчастна — нет. Как ни странно, но она привыкла к своему вдовству, и жизнь ее вошла в удобную и приносящую удовлетворение колею. Она ни за что бы не поверила, что такое возможно, в те ужасные месяцы после смерти Джона, но она действительно методом проб и ошибок нашла свое место в мире. А вместе с тем обрела и некоторый покой.

Ей нравилась ее жизнь в качестве графини Килмартин — Майкл так и не женился, так что она оставила за собой как титул, так и сопряженные с ним обязанности. Она обожала Килмартин и управляла поместьем сама, без всяких вмешательств со стороны Майкла; уезжая из страны четыре года назад, он оставил распоряжения, чтобы она управляла всеми графскими владениями как сочтет нужным, и, после того как прошел первый шок от известия о его внезапном отъезде, она поняла, что это был самый ценный дар из всех, какими только он мог наградить ее.

Этот дар дал ей занятие, дал ей цель.

Дал ей повод перестать смотреть в потолок.

У нее были друзья, у нее были родственники, и со стороны Стерлингов, и со стороны Бриджертонов, она вела полную, интересную жизнь и в Шотландии, и в Лондоне, где проводила несколько месяцев каждый год.

Так что она должна была бы чувствовать себя счастливой. И по большей части так оно и было.

Просто она хотела ребенка.

Прошло некоторое время, прежде чем она призналась в этом самой себе. Это было желание, в котором можно было усмотреть некоторую неверность по отношению к Джону, ведь это будет не его ребенок, а даже теперь, четыре года спустя после смерти мужа, она не могла себе представить, как это у нее может быть ребенок, младенческие черты которого не будут напоминать дорогое лицо.

И самое главное, это означало, что ей придется вновь выйти замуж. Ей придется носить новое имя и дать обет верности другому мужчине, клясться, что она станет считать этого мужчину первым и в сердце своем, и в душе; и хотя при этой мысли боль больше уже не пронзала ее сердце, все же это казалось ей как-то… ну… странно.

Но, думала она, в жизни женщины часто случаются события, через которые приходится пройти. И вот однажды, холодным февральским днем Франческа, сидя у окна в Килмартине и глядя на падающий снег, который тихонько окутывал белым покрывалом ветви деревьев, вдруг поняла, что повторный брак — это просто то, через что надо пройти.

Многого следует бояться в этом мире, но следует ли бояться странного?

И потому она решила упаковать свои вещи и отправиться в Лондон чуть раньше в этом году. Обыкновенно она проводила сезон в городе, нанося визиты родственникам, совершая покупки и посещая концерты в частных салонах, бывая в театре, — одним словом, наслаждаясь всем тем, что было попросту недоступно в шотландской глуши. Но этот сезон будет другим. И прежде всего ей потребуются новые туалеты. Она недавно перестала носить траур, но до сих пор в гардеробе ее преобладали серые и лавандовые тона, так сказать, полутраура, и она совершенно перестала следить за модой, как подобало бы женщине ее положения.

Теперь ей пришла пора носить синий. Яркий, прекрасный синий, как васильки в поле. Много лет назад это был ее любимый цвет, и она охотно носила его, с суетной радостью ожидая, что все будут замечать, как этот цвет подходит к ее глазам.

Она будет покупать себе синее, и ярко-розовое, и желтое тоже, и, может быть, даже — при этой мысли сердце ее задрожало от предвкушения перемен — что-нибудь багряное.

Теперь она явится в свете не как незамужняя мисс. Она вдова и завидная партия, и правила будут другие.

А вот надежды и желания те же самые.

Она собиралась в Лондон, чтобы найти себе мужа.

Слишком долго он пробыл здесь.

Майкл понимал, что затянул с возвращением в Англию, но отъезд домой — это как раз то, что до противного легко откладывать и откладывать. Если верить письмам его матери, которые приходили с изумительной регулярностью, его графские владения процветали под управлением Франчески. У него не было иждивенцев, которые могли бы упрекнуть его в небрежении, и в любом случае те, кого он оставил в Англии, жили себе поживали, и даже много лучше, чем в те времена, когда он радовал их своим присутствием.

Так что незачем ему было так уж винить себя.

Но человек не может убегать от своей судьбы бесконечно. И когда Майкл отметил свой третий год пребывания в тропиках, то не мог не признать, что новизна экзотического образа жизни ему уже приелась и, если быть совсем откровенным, климат стал просто отравлять жизнь. В свое время Индия дала ему цель, место в жизни, нечто помимо тех двух занятий, в которых он проявлял себя до тех пор, — военного дела и увеселений. Он взошел на борт корабля, не имея никаких планов и надежд; единственной зацепкой было имя его армейского приятеля, который перебрался в Мадрас тремя годами ранее. Но не прошло и месяца, как он уже получил место чиновника, и вот он уже принимал решения, которые были немаловажными, и обеспечивал выполнение законов, от которых зависели судьбы реальных людей.

Впервые в жизни Майкл понял, почему Джон так трепетно относился к своей работе в парламенте.

Но Индия не сделала его счастливым. Он обрел здесь в некотором смысле покой, что было даже парадоксально, учитывая, что трижды он едва не распрощался с жизнью, даже четыре раза, если считать и рукопашную схватку с индийской принцессой, весьма ловко владевшей кинжалом (Майкл всегда утверждал, что вполне сумел бы обезоружить эту особу и остаться невредимым, но все же признавал, что выражение лица у нее было довольно кровожадное, и с тех пор он усвоил, что никогда не следует недооценивать женщину, которая полагает себя — пусть и ошибочно — униженной).

Однако если не считать эпизоды, связанные с угрозой для жизни, пребывание в Индии научило его многому. Он наконец-то делал что-то сам, он стал что-то представлять собой.

Но главное, Индия принесла ему душевный покой потому, что он мог жить здесь, не мучаясь постоянным сознанием того, что Франческа находится буквально за углом.

Жизнь не стала лучше оттого, что между ним и Франческой пролегли тысячи миль, но она определенно стала легче.

Однако давно уже было пора посмотреть в лицо суровой правде жизни и привыкать к ее пребыванию поблизости, так что Майкл упаковал свои пожитки, уведомил своего камердинера, который был немало обрадован, что они убывают в Англию, заказал себе роскошную каюту на борту «Принцессы Амелии» и пустился в путь домой.

Разумеется, ему придется встретиться с ней лицом к лицу. От личной встречи никак нельзя было уклониться. Ему придется посмотреть в эти синие глаза, воспоминание о которых преследовало его непрестанно, и попытаться стать ей другом. Дружба — это было то единственное, чего она ждала от него в те мрачные месяцы, последовавшие за смертью Джона, и как раз это он был не способен ей дать.

Но может быть, теперь, по прошествии благодетельного времени, благодаря разделявшему их целительному пространству он сможет. Он был не так глуп, чтобы надеяться на то, что Франческа переменилась, или что он увидит ее и вдруг поймет, что больше не любит, — этого-то, он был совершенно уверен, никогда не случится. Но Майкл перестал наконец при словах «граф Килмартин» оглядываться в надежде увидеть позади себя своего двоюродного брата. И может быть, теперь, когда горе поутихло, он сможет установить с Франческой дружеские отношения без того, чтобы считать себя вором, замышляющим похитить у покойного брата неизменный предмет своих мечтаний.

Можно было также надеяться, что и она отошла несколько от потрясения и не станет требовать от него, чтобы он взял на себя выполнение всех обязанностей Джона, кроме одной.

И все же он был рад, что будет только март, когда он сойдет на пристань в Лондоне, слишком рано для Франчески, которая прибывала в город в начале сезона.

Он был храбрым человеком и доказывал свою храбрость множество раз — и на полях сражений, и при других обстоятельствах. Но он был и честным человеком, достаточно честным, чтобы признаться, что перспектива оказаться с Франческой лицом к лицу пугала его больше, чем целая французская армия или тигр-людоед.

Может, ему повезет и она вообще решит не ехать в Лондон в этом году.

Это было бы величайшим счастьем.

Было темно, и она никак не могла уснуть, и в доме был собачий холод, и, что хуже всего, все это было по ее собственной вине.

Впрочем, что до темноты, тут она, пожалуй, ни при чем, решила Франческа. Ночь есть ночь, в конце концов, и воображать, что солнце скрылось за горизонт по ее вине, — это уж чересчур. А вот вина за то, что дом не успели должным образом подготовить к ее приезду, лежала целиком и полностью на ней. Она забыла сообщить, что собирается приехать в этом году в Лондон на месяц раньше, и вот результат: из прислуги в Килмартин-Хаусе нет никого, а запасы угля и восковых свечей почти истощены.

Утром все наладится, после того как экономка и дворецкий совершат безумный набег на магазины Бонд-стрит, но сейчас Франческе оставалось только дрожать в своей постели. День выдался на редкость ненастный, и от резкого ветра было гораздо холоднее, чем обычно бывает в это время в марте. Экономка попыталась было пожертвовать всем имеющимся в доме углем для господского камина, но Франческа не разрешила: графиня там не графиня, а не могла она допустить, чтобы из-за нее все остальные в доме спали в нетопленых спальнях. Кроме того, господская спальня была необъятных размеров, и натопить ее было непросто, особенно если остальные помещения в доме тоже не были должным образом натоплены.

Библиотека! Вот решение проблемы! Библиотека была маленькой и уютной комнатой, и если закрыть дверь в коридор, то тепло от камина сохранится до утра. Более того, в библиотеке есть отличная кушетка, на которой вполне можно спать. Кушетка эта, конечно, невелика, но лучше спать на ней, чем погибать тут, в спальне, от холода.

Приняв это решение, Франческа выпрыгнула из постели и, ежась от холода, кинулась к своему халату, висевшему на спинке кресла. Халат этот представлял собой не слишком надежную защиту от холода — Франческа не подумала, что ей может понадобиться в Лондоне халат потеплее, — но это было лучше, чем ничего, к тому же, напомнила себе Франческа, в безвыходной ситуации выбирать не приходится, особенно человеку, у которого ноги совсем заледенели от холода.

Она поспешила вниз, скользя на натертых ступенях, так как на ногах ее были толстые шерстяные носки, и едва не упала, но, к счастью, удержалась на ногах, и сразу же помчалась по ковровой дорожке к библиотеке.

— И скорее развести в камине огонь, огонь, огонь, — шептала она на бегу. Вот добежит она до библиотеки и сразу же вызовет звонком прислугу, и очень скоро в камине разгорится веселое пламя. И нос ее отогреется, и пальцы утратят этот кошмарный голубоватый цвет, и…

Она толкнула дверь в библиотеку.

И пронзительный вопль сорвался с ее губ. В камине уже пылал огонь, и возле него спиной к ней стоял мужчина, протянувший к пламени замерзшие руки.

Франческа огляделась, ища что-нибудь, что можно было бы использовать в качестве оружия.

И тут мужчина обернулся.

— Майкл?!

Он никак не думал, что она окажется в Лондоне. Ему, черт возьми, и в голову не пришло, что такое возможно! Не то чтобы это что-то изменило, но все же он был бы готов к этой встрече. Он бы потренировался изображать на лице мрачную усмешку или по крайней мере побеспокоился о том, чтобы к решительному моменту одеться безупречно и как следует войти в роль неисправимого повесы.

Так нет же! Вместо того он стоит теперь перед ней разинув рот и старается не обращать внимания на то, что из одежды на ней одна только темно-пунцовая ночная рубашка и пеньюар из такой тонкой и прозрачной ткани, что легко различить очертания…

Он нервно сглотнул. Не смотреть. Ни в коем случае не смотреть.

— Майкл? — снова вырвалось у нее.

— Франческа, — отозвался он, так как надо же было сказать что-нибудь. — Что ты здесь делаешь?

И кажется, тем вывел ее из оцепенения.

— Что я здесь делаю? — переспросила она. — Это ведь не я предположительно должна находиться сейчас в Индии. Что ты здесь делаешь?

Он небрежно передернул плечами:

— Я подумал, что пора мне вернуться домой.

— Написать ты не мог?

— Тебе? — спросил он, приподняв бровь. Ирония, как и задумывалось, достигла цели. Она не написала ему ни единого письма за все время его странствий. Он отправил ей три, но, после того как стало очевидно, что отвечать она не намерена, всю переписку стал вести через свою мать и мать Джона.

— Да хоть кому-нибудь, — ответила она. — Тогда кто-нибудь был бы здесь, чтобы встретить тебя.

— Ты же здесь, — заметил он. Она нахмурилась:

— Если бы мы знали, что ты приедешь, то подготовили бы дом к твоему приезду.

Он снова передернул плечами. Это движение вполне соответствовало образу, который он так отчаянно старался создать.

— Дом вполне готов.

Она зябко обхватила себя руками, тем самым полностью закрыв от его взоров свою грудь, что, он не мог не признать, было только к лучшему.

— Ну все равно, можно было написать. — И голос ее показался резким в ночной тишине. — Этого требует простая вежливость.

— Франческа, — сказал он, вновь поворачиваясь к камину, чтобы продолжить растирать замерзшие руки у пламени, — ты хоть представляешь, сколько идет почта из Индии?

— Пять месяцев, — незамедлительно ответила она. — Четыре, если ветра благоприятствуют.

Черт возьми, так и есть!

— Ну, пусть так, — продолжал он брюзгливо, — все равно, когда я принял решение, уже не было никакого смысла сообщать письмом о моем приезде. Письмо отправилось бы с тем же кораблем, что и я.

— В самом деле? А мне казалось, что пассажирские суда всегда идут медленнее тех, что возят почту.

Он вздохнул и посмотрел на нее через плечо:

— Все суда возят почту. И потом, разве это имеет значение?

Мгновение ему казалось, что она ответит утвердительно, но она сказала спокойно:

— Ну конечно, не имеет. Важно, что ты снова дома. Представляю, как обрадуется твоя мать.

Он отвернулся, чтобы она не увидела его невеселой улыбки.

— Да, — буркнул он, — разумеется.

— И я… — Она замолкла, прочистила горло. — Я тоже очень рада, что ты вернулся.

Прозвучало это так, словно она убеждала саму себя, но Майкл решил раз в жизни разыграть роль безупречного джентльмена и не замечать этого.

— Тебе холодно?

— Не очень, — ответила она.

— Врешь.

— Ну, привираю слегка.

Он сделал шаг в сторону, чтобы освободить для нес место возле горящего камина, и, не услышав за спиной никакого движения, приглашающим жестом указал на свободное место рядом с собой.

— Я пойду к себе, — сказала она.

— О Господи, Франческа! Если тебе холодно, подойди к огню. Я не кусаюсь.

Она скрипнула зубами и, сделав шаг вперед, встала рядом с ним возле жаркого пламени. Но она встала чуть в стороне от него, так, чтобы их разделяло некоторое расстояние.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала она.

— Ты тоже.

— Много времени прошло.

— Да. Четыре года, по-моему.

Франческа нервно сглотнула, недоумевая, отчего так трудно складывается разговор. Это же Майкл, не кто-нибудь! Не должно ей быть с ним трудно. Да, они расстались нехорошо, но ведь это было в те мрачные месяцы после смерти Джона. Они все тогда страдали и, как раненые животные, кидались на всякого, кто попадался им на пути. Но сейчас другое время. Бог свидетель, она часто думала об этой встрече. Ведь не мог же Майкл отсутствовать вечно. Все это понимали. А она, после того как ее первоначальный гнев прошел, стала питать надежду, что, когда он возвратится, они смогут предать забвению все то неприятное, что произошло между ними.

И снова будут друзьями. Ей так нужен был друг!

— Есть какие-нибудь планы? — спросила она больше потому, что молчание становилось тягостным.

— В данный момент единственное, о чем я могу думать, — это о том, чтобы согреться, — буркнул он.

Она не удержалась от улыбки:

— Действительно, на редкость холодный выдался день.

— Я и забыл, какие здесь бывают дьявольские холода, — пожаловался он, зябко потирая руки.

— А я-то думала, что воспоминания о шотландских зимах никогда не изгладятся из твоей памяти, — негромко заметила Франческа.

Он повернулся к ней, и губы его изогнулись в кривоватой улыбке. Он изменился, вдруг поняла она. О, были, разумеется, и очевидные перемены, которые заметил бы всякий. Загар, и загар совершенно невообразимый, и серебряные пряди, появившиеся в некогда черных как смоль волосах.

Но он изменился и в другом. Складка губ — губы его были теперь сжаты плотнее, если это только возможно. И исчезла свойственная ему грация движений. Он всегда держался с такой непосредственностью, с такой легкостью, что ясно было, как хорошо он чувствует себя в своем теле. А теперь он был… как натянутая струна.

На пределе сил.

— В общем, да, — сказал он, и она в недоумении подняла на него глаза, так как совершенно забыла, о чем был разговор, и не могла сообразить, что к чему, пока он не добавил: — Я вернулся домой, потому как не в силах был далее выносить жару, и вот пожалуйста, сейчас просто умираю от холода!

— Скоро наступит настоящая весна, — сказала она.

— Ах да, весна. Когда ветер всего-навсего холодный, а не ледяной, как зимой.

Она засмеялась. Глупо, но ей было ужасно приятно смеяться в его присутствии.

— Завтра в доме уже будет лучше, — сказала она. — Я ведь приехала только сегодня вечером и, как и ты, не удосужилась уведомить о своем прибытии. Миссис Парриш уверяет, что быстро пополнит все запасы.

Он кивнул, затем повернулся и стал греть спину.

— Что ты здесь делаешь? —Я?

Он обвел взглядом пустую комнату, словно поясняя свой вопрос.

— Я живу здесь, — сказала она.

— Обычно ты не приезжаешь раньше апреля.

— Тебе известны такие вещи?

На мгновение на лице его появилось едва ли не смущенное выражение.

— Письма моей матери всегда изобилуют подробностями, — сказал он.

Она пожала плечами, затем придвинулась чуть ближе к огню. Не следовало бы ей становиться так близко к нему, но, черт возьми, ей все еще было холодно, а тоненький пеньюар грел плохо.

— Это ответ? — насмешливо протянул он.

— Мне просто так захотелось, — высокомерно ответила она. — Разве это не прерогатива дамы?

Он снова повернулся, надо полагать, для того, чтобы теперь греть бок, и оказался лицом к лицу с ней.

И кажется, ужасно близко от нее.

Она потихонечку отодвинулась, всего на дюйм или около того — ей не хотелось, чтобы он догадался, что ее смущает такая близость.

Да и самой себе признаваться в этом ей не слишком-то было приятно.

— А я думал, что прерогатива дамы — передумать, — заметил он.

— Прерогатива дамы — делать все, что ей вздумается, — живо парировала Франческа.

— Не в бровь, а в глаз, — пробормотал Майкл. Он снова посмотрел на нее, на сей раз попристальнее. — А ты не изменилась.

Губы ее приоткрылись.

— Почему ты так решил?

Потому что ты выглядишь точно так, как прежде. — И тут же, с дьявольской усмешкой кивнув на ее прозрачный пеньюар, добавил: — Если не считать твоего наряда, разумеется.

Она ахнула и отступила на шаг, еще крепче обхватив себя руками.

«Гадко с моей стороны, конечно, но вообще-то я ловко сумел обидеть ее», — подумал он не без самодовольства. Ему необходимо было как-то заставить ее сделать шаг назад и оказаться вне его досягаемости. Теперь она будет устанавливать границы.

Потому что он не был уверен, что ему эта работа окажется по плечу.

Он солгал, когда сказал, что она вовсе не изменилась. Что-то в ней появилось новое, совершенно неожиданное.

Что-то, что потрясло его до глубины души.

Это было чувство, возникавшее в ее присутствии, то есть проблема была в нем самом, что не делало ее менее разрушительной. Чувство, что она теперь доступна, чудовищное, мучительное сознание того, что Джона больше нет, действительно нет, и единственное, что останавливало Майкла от того, чтобы протянуть руку и коснуться ее, была его собственная совесть.

Это было почти забавно.

Почти.

А она была рядом, и все так же ни о чем не подозревала, и не имела ни малейшего понятия о том, что мужчина, стоявший рядом с ней, ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы сорвать все шелка, облекающие ее тело, и уложить ее на пол возле огня, и раздвинуть ее бедра, и погрузиться в ее плоть, и…

Он разразился мрачным смехом. Да, похоже, четыре года нисколько не пригасили его столь неуместный пыл.

— Майкл?

Он оглянулся на нее.

— Что тебя рассмешило? Ну и вопрос!

— Ты не поймешь.

— А вдруг пойму!

— Нет, вряд ли.

— Ну Майкл! — продолжала настаивать она.

Он повернулся к ней и проговорил с подчеркнутой холодностью:

— Франческа, есть вещи, которые ты никогда не сможешь понять.

Губы ее приоткрылись, и вид у нее стал такой, будто ее ударили.

И он почувствовал себя просто кошмарно — как будто действительно ударил ее.

— Как ты можешь поступать так ужасно?! — прошептала она.

Он пожал плечами.

— Ты переменился, — сказала она.

Самое печальное заключалось как раз в том, что он не переменился. По крайней мере в важном, в том, что делало его жизнь трудновыносимой. Он вздохнул. Он ненавидел себя за то, что не в силах был вынести ее присутствие.

— Прости меня. — Он провел рукой по голове, взъерошив волосы. — Я устал, я замерз, и я настоящий осел.

Она усмехнулась на это, и на мгновение они словно перенеслись в прошлое.

— Да ничего, бывает, — сказала она ласково, коснувшись его рукава. — После такого длинного путешествия.

Он с шумом втянул в себя воздух. Она и раньше так делала — дружески касалась его рукава. Никогда на людях, разумеется, и очень редко, когда они оставались с ней наедине. При этом обыкновенно был где-то поблизости Джон; Джон всегда был где-то поблизости. И это прикосновение каждый раз — каждый раз — оказывалось для Майкла потрясением.

Но никогда таким сильным, как сейчас.

— Мне необходимо поскорее лечь спать, — промямлил он.

Вообще-то он прекрасно владел искусством скрывать, что ему неловко, но он не подготовился к встрече с ней в этот вечер, а кроме того, он действительно чертовски устал.

Она отпустила его рукав.

— Для тебя не приготовлено комнаты. Ложись в моей. А я посплю здесь.

— Нет, — ответил он, вложив в отказ больше чувства, чем намеревался. — Я лягу спать здесь или… черт! — буркнул он себе под нос, прошел в другой конец комнаты и дернул шнурок звонка. Ну какой, действительно, смысл быть графом Килмартином, если нельзя приказать приготовить себе спальню в любой час дня или ночи?

К тому же на звонок через несколько минут явится прислуга, и ему уже не придется оставаться наедине с Франческой.

Конечно, он оставался с ней наедине прежде, но все же никогда ночью, и никогда она при этом не была одета в ночную рубашку, и…

Он дернул шнур звонка снова.

— Майкл, — заметила Франческа почти весело, — все наверняка услышали твой звонок в первый раз.

— Ах, нуда, да. День выдался нелегкий, — сказал он. — В море штормило, и вообще.

— Ты должен как можно скорее рассказать мне все о твоих странствиях, — мягко сказала она.

Он оглянулся на нее. Поднял бровь:

— Ты могла бы узнать о них из моих писем.

Она поджала губы. Ему доводилось видеть это выражение на ее лице бессчетное количество раз. Она выбирала слова и решала, стоит ли пронзить его стрелой своего прославленного остроумия, или не стоит. И по-видимому, решила, что не стоит, так как сказала просто:

— Я довольно сильно сердилась на тебя за твой отъезд. Он только вздохнул. Вот в этом вся Франческа — взяла и предпочла неприкрашенную правду хлесткой насмешке.

— Извини, — сказал он, и сказал искренне, хотя, будь у него возможность вернуться назад, он не переменил бы ни один из своих поступков. Ему нужно было тогда уехать. Абсолютно необходимо. Возможно, это означало, что он вообще трус; возможно, ему просто недоставало мужества. Но он не был готов стать графом. Он был не Джон и никогда не мог стать Джоном. А именно этого, судя по всему, от него ждали.

Даже Франческа в свойственной ей нерешительной манере.

Он посмотрел на нее. Он был совершенно уверен, что она до сих пор не понимает, почему он тогда уехал. Может, сама-то она думала, что понимает, но как она могла понять это? Ведь она не знала, что он любит ее, и потому вообразить не могла, насколько сильно угнетает его чувство вины из-за того, что ему приходится вступать в права Джона.

Но во всем этом не было ее вины. И, глядя на то, как она, такая хрупкая и гордая, стоит возле огня, он сказал снова:

— Извини.

Она чуть кивнула в знак того, что принимает его извинения.

— Я должна была бы написать тебе. — Она повернулась к нему, и в глазах ее была печаль, а также, возможно, намек на извинение с ее стороны. — Но истина заключается в том, что у меня сердце к этому не лежало. Всякий раз, когда я думала о тебе, я думала и о Джоне, а в то время мне, видимо, необходимо было поменьше думать о нем.

Майкл не стал притворяться, что понимает, но все равно кивнул.

Она печально улыбнулась:

— Мы так весело проводили время втроем, помнишь? Он снова кивнул.

— Мне очень его не хватает, — сказал он немного погодя и сам удивился, как ему стало хорошо оттого, что он облек это в слова.

— Я всегда думала: как же мы будем замечательно жить, когда ты наконец женишься! — добавила Франческа. — Ты бы, разумеется, выбрал себе какую-нибудь блистательную и веселую особу. И как бы мы веселились все вчетвером!

Майкл кашлянул. Это казалось наилучшей линией поведения.

Отвлекшись от своих мечтаний, она подняла на него глаза:

— Ты простудился?

— Возможно. И уверен, буду на пороге смерти к субботе. Она подняла бровь.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду ходить за тобой как нянька?

Прекрасная возможность перевести разговор в удобное для него русло взаимных подшучиваний!

— Никакой необходимости, — сказал он с небрежным взмахом руки. — Через три дня целое стадо распущенных женщин соберется возле меня, дабы потворствовать всем моим капризам.

Она чуть поджала губы, но видно было, что ответ ее позабавил.

— Ты все тот же.

Он криво усмехнулся:

— На самом деле люди не меняются, Франческа.

Кивком она указала на прихожую, где послышались чьи-то торопливые шаги. Появился ливрейный лакей, и Франческа занялась хлопотами сама, дав Майклу возможность просто стоять у камина, греться и с величественным видом кивать в знак согласия.

— Спокойной ночи, Майкл, — сказала она, когда лакей удалился выполнять ее распоряжения.

— Спокойной ночи, Франческа, — ответил он негромко.

— Рада была увидеть тебя снова, — сказала она. А затем, как будто было необходимо убедить в этом одного из них, он даже не понял, кого именно, добавила: — Правда, правда.

Глава 6

К тому времени, когда Майкл проснулся следующим утром, Килмартин-Хаус был уже в полном порядке и функционировал так, как положено резиденции графа. Во всех каминах весело плясало пламя, и роскошный завтрак был накрыт в малой столовой: яйца всмятку, ветчина, бекон, сосиски, гренки с маслом и мармеладом и его излюбленное блюдо — жаренная на открытом огне скумбрия.

Франчески, однако, нигде не было видно.

Когда он спросил, где она, ему подали сложенную записку, которую она оставила для него рано утром. Оказывается, она, опасаясь, что злые языки могут начать судачить на их счет, если они станут жить вдвоем в Килмартин-Хаусе, переезжает в дом своей матери — номер пять по Брутон-стрит, — пока Джанет или Хелен не приедут из Шотландии. Однако она просит его нанести ей визит сегодня же, так как уверена, что им многое следует обсудить.

И, подумал Майкл, она, наверное, права, так что, едва покончив с завтраком (во время которого он заметил, к великому своему удивлению, что ему не хватает йогурта и лепешек, с которых он привык начинать день в Индии), он вышел из дому и направился к дому номер пять по Брутон-стрит.

Он решил пойти пешком: идти было недалеко, да и потеплело значительно, никакого сравнения со вчерашним ледяным ветром. Но главное, ему хотелось окунуться в жизнь города, снова почувствовать ритм Лондона. Никогда раньше он не обращал внимания на запахи и звуки, характерные для столицы, на то, как сливается цоканье копыт с веселыми выкриками цветочниц и тихим рокотом разговоров респектабельной публики. Он слышал звук своих собственных шагов по тротуару и ощущал запах жарившихся на жаровне каштанов; вездесущий, хотя слабый, запах сажи — все это и составляло ни на что не похожий облик Лондона.

Это ошеломляло, что было странно, потому как он хорошо помнил, что точно такое чувство ошеломления он испытал, сойдя на берег Индии четыре года назад. Влажный тропический воздух, пряный и напоенный ароматом цветов, поразил его, нанес его органам чувств почти физически ощутимый удар, так что он долго потом был словно в полусне и не мог сообразить, что к чему. Реакция на Лондон не была, разумеется, столь же драматичной, но все же он чувствовал себя на улице чужим, и его захлестывали волны звуков и запахов, которые вообще-то не должны бы казаться ему такими уж незнакомыми.

Неужели он стал чужестранцем в собственной стране? Сама мысль об этом казалась дикой, и, однако, шагая в толпе по улицам, где были сосредоточены самые шикарные лондонские магазины, он не мог отделаться от ощущения, что чем-то выделяется из этой толпы, что всякий при одном взгляде на него понимает, что он другой, что он был отдален от их общего столь британского бытия.

Впрочем, подумал он, мельком взглянув на свое отражение в витрине, возможно, все дело в загаре.

Загар сойдет только через несколько недель. А может, через несколько месяцев.

Его мать будет жутко шокирована.

При этой мысли он не смог удержаться от улыбки. Ему очень нравилось шокировать свою мать. Наверное, он так никогда и не повзрослеет настолько, чтобы перестать находить в этом удовольствие.

Он свернул на Брутон-стрит и, миновав несколько домов, дошел до номера пятого. Ему случалось бывать здесь «о и раньше, разумеется. Мать Франчески всегда предпочитала толковать понятие „семья“ в самом широком смысле из всех возможных, так что Майкл нередко оказывался приглашенным наряду с Джоном и Франческой на самые разнообразные празднества в семействе Бриджертон.

Когда он пришел, леди Бриджертон уже спустилась в свою зеленую с кремовым гостиную и сидела с чашкой чая за столом у окна.

— Майкл! — воскликнула она с нескрываемой теплотой, поднимаясь навстречу гостю. — Как я рада тебя видеть!

— Леди Бриджертон! — отозвался он, галантно целуя ей руку.

— Никто не умеет целовать руку, как ты, — заметила она с одобрением.

— Следует оттачивать лучшие из своих приемов, — промурлыкал он в ответ.

— Ты не представляешь, до чего мы, дамы определенного возраста, ценим твои усилия.

— А определенный возраст — это… — тут на губах его заиграла дьявольская улыбка, — тридцать один, наверное?

Леди Бриджертон была из тех женщин, чья миловидность с годами только усиливается, но, услышав комплимент, она так и просияла.

— В этом доме ты всегда будешь дорогим гостем, Майкл Стерлинг.

Он усмехнулся и, повинуясь ее приглашающему жесту, уселся в кресло с высокой спинкой.

— Ах, Боже мой! — воскликнула леди Бриджертон и слегка нахмурилась. — Приношу свои извинения. Ведь теперь тебя следует называть Килмартином.

— Просто Майкл устроит меня как нельзя лучше, — уверил он ее.

— Конечно, прошло уже четыре года, — продолжала она, — но так как я совсем не видела тебя в это время…

— Вы можете называть меня так, как вам заблагорассудится, — спокойно сказал он. Как странно! Ведь он наконец-то привык к тому, что к нему обращаются «Килмартин», что титул вытеснил его фамилию. Но то было в Индии, где никто не знал его в качестве просто мистера Стерлинга и, что важнее, никто не знал Джона, который был графом до него. Но когда это обращение слетело с уст Виолетты Бриджертон, он едва не потерял присутствие духа, тем более что когда-то она, как и многие тещи, привычно говорила о Джоне «сын».

Но если она и почувствовала, что ему неловко, то ничем не выдала этого.

— Что же, если ты так любезен, — сказала она, — то и я должна ответить тебе тем же. Пожалуйста, зови меня отныне просто Виолетта. Давно бы, собственно говоря, следовало.

— Ах нет, никак невозможно, — быстро возразил он. И говорил он искренне. Она была леди Бриджертон. Она была… ну, он и сам толком не понимал, кем она для него была, но уж точно не Виолеттой.

— Но я настаиваю, Майкл, — сказала она, — а тебе должно быть хорошо известно, что обычно я добиваюсь своего.

Победить в споре с этой дамой было невозможно, так что Майкл только вздохнул и сказал:

— Не уверен, что смогу целовать руку Виолетте. Это будет чересчур уж интимно, вам не кажется?

— Только попробуй перестать целовать мне руку!

— Пойдут сплетни.

— Моя репутация как-нибудь это выдержит.

— Да, но выдержит ли моя? Леди Бриджертон рассмеялась:

— Ах ты, негодяй!

Он откинулся на спинку своего кресла.

— Так мне и надо.

— Не хочешь ли выпить чаю? — Она сделала движение в сторону чайника из тонкого фарфора, стоявшего на столике в другом конце комнаты. — Мой совсем остыл, так что «л я позвоню, чтобы нам принесли свежего.

— С удовольствием выпью, — сказал он.

— Полагаю, ты разлюбил наш чай после стольких-то лет в Индии, — заметила она, вставая и направляясь к шнурку звонка.

— В Индии все просто другое, — сказал он, также поспешно поднимаясь на ноги. — Не знаю, как объяснить это, но ничто не имеет такого вкуса, как наш английский чай.

— Может, все дело в качестве воды?

— Может, все дело в качестве дамы, разливающей чай? Она засмеялась:

— Вам, милорд, необходимо жениться. И немедленно.

— В самом деле? Почему же?

— Потому что сейчас ты являешь собой ужасную угрозу для всех незамужних женщин.

Он вновь не удержался от игривой реплики:

— Надеюсь, вы и себя включаете в их число, Виолетта. И тут в дверях раздался голос:

— Ты что, флиртуешь с моей матерью?

Это была Франческа, разумеется, облаченная в безупречно идущее ей бледно-голубое утреннее платье, украшенное довольно затейливо брюссельским кружевом. Вид у нее был такой, словно она намеревалась проявить к нему строгость.

Но не слишком в этом преуспела.

Майкл смотрел, как обе дамы усаживаются, и на губах его заиграла таинственная усмешка.

— Я объездил весь мир, Франческа, и могу заявить без всяких оговорок, что редко мне встречались женщины, с которыми я бы флиртовал с большим удовольствием, чем с твоей матерью.

— Я приглашаю тебя отужинать сегодня с нами, — заявила Виолетта, — и предупреждаю, что не приму никаких отказов.

— Весьма польщен, — ответил, посмеиваясь, Майкл.

— Ты неисправим, — проронила Франческа.

Он ответил ей невыразительной улыбкой. Все хорошо, решил он. Утром все пошло именно так, как он и надеялся: и он, и Франческа постепенно вживались в свои прежние роли. Он снова был бесшабашным покорителем сердец, а она делала вид, что бранит его, то есть все было так, как и до смерти Джона.

Вчера ночью он просто растерялся. Он не ожидал встретить ее. И не сумел заблаговременно привести в порядок свое «общественное лицо».

И не то чтобы все было наигрышем. Он и на самом деле всегда был склонен к бесшабашности и, вероятно, действительно был неисправимым сердцеедом. Мать его по крайней мере любила повторять, что он очаровывал дам уже в возрасте четырех лет.

Просто когда он был с Франческой, было жизненно важно, чтобы этот аспект его личности доминировал, не давая ей возможности увидеть то, что таилось глубже.

— Какие же у тебя планы теперь, когда ты вернулся? — спросила Виолетта.

Майкл обернулся к ней, зная, что на лице его изображено смущение.

— Да я, в сущности, не знаю, — сказал он, со стыдом думая, что это чистая правда. — Полагаю, некоторое время уйдет на то, чтобы понять, что именно потребуется от меня в моей новой роли.

— Франческа может очень помочь тебе в этом отношении, — заметила Виолетта.

— Если она сама пожелает, — спокойно сказал Майкл.

— Ну разумеется, — подтвердила Франческа и чуть подвинулась, чтобы пропустить горничную с подносом, — ты можешь рассчитывать на меня во всем.

— Однако быстро у вас все, — пробормотал Майкл.

— Я жить не могу без чая, — объяснила Виолетта, — пью его день-деньской. И потому прислуга теперь все время держит на плите кипящий чайник.

— Ты будешь пить? — спросила Франческа, взявшая на себя обязанность разливать чай.

— Да, спасибо, — ответил Майкл.

— Никто не знает Килмартин так хорошо, как Франческа, — заявила Виолетта с гордостью матери-наседки. — Она будет тебе неоценимой помощницей.

— Я не сомневаюсь, что так оно и есть, — отозвался Майкл, принимая чашку из рук Франчески. Она не забыла, как он пьет чай — с молоком, без сахара. Почему-то это было ему безмерно приятно. — Она была графиней Килмартин в течение шести лет, а в последние четыре года еще и «графом» в придачу. — Заметив изумленный взгляд Франчески, Майкл пояснил: — Если не номинально, то во всех прочих отношениях. Ну же, Франческа, ты не можешь не понимать, что это чистая правда.

—Я…

— И это к тому же комплимент, — добавил он. — Я у тебя в таком долгу, что вряд ли когда-нибудь смогу отплатить. Я никогда бы не смог позволить себе столь продолжительного отсутствия, если бы не знал, что поместья находятся в таких умелых руках.

— Спасибо, — пролепетала она. — Поверь, это совсем не затруднило меня.

— Возможно, но все равно моя благодарность не знает границ. — И он поднес чашку к губам, давая возможность дамам вести беседу так, как им заблагорассудится.

Что они и сделали. Виолетта принялась расспрашивать его о пребывании в Индии, и он сам не заметил, как принялся рассказывать о дворцах и принцессах, караванах и карри. Правда, он умолчал о мародерах и малярии, сочтя, что это неподходящие темы для дамской гостиной.

А вскоре он вдруг понял, что сам получает от разговора несказанное удовольствие. И пока Виолетта рассказывала что-то о бале, на котором она была в прошлом году и где все было устроено «по-индийски», он подумал, что, возможно, принял верное решение.

Может, дома действительно будет неплохо.

Час спустя Франческа уже держала Майкла под руку, прогуливаясь по Гайд-парку. Солнце наконец пробилось сквозь пелену облаков, и когда она заявила, что не в силах усидеть дома в такую хорошую погоду, Майклу волей-неволей пришлось предложить ей сопровождать ее во время прогулки.

— Почти как в старые времена, — заметила она, подставляя лицо солнцу. Очень может быть, что она так заработает кошмарнейший загар или по меньшей мере веснушки, ну да все равно она будет казаться белой, как фарфор, рядом с Майклом, по лицу которого сразу было видно, что он недавно прибыл из тропиков.

— То, что мы гуляем вместе? — спросил он. — Или то, как ловко ты вынудила меня навязаться тебе в сопровождающие?

Она попыталась сохранить серьезное выражение лица.

— И то и другое, разумеется. Ты раньше часто ходил со мной гулять. Всякий раз, когда Джон оказывался занят.

— Это верно.

Они еще некоторое время шли в молчании, а затем он сказал:

— Я был удивлен, когда обнаружил сегодня утром, что тебя нет.

— Надеюсь, ты понимаешь, почему мне было необходимо уехать, — сказала она. — Конечно, мне на самом деле вовсе не хотелось уезжать: когда я попадаю в дом моей матери, мне всякий раз кажется, что я снова возвращаюсь в детство. — Она почувствовала, как губы ее сами собой сжались. — Я обожаю маму, но я уже привыкла жить своим домом.

— Ты хочешь, чтобы я устроил себе резиденцию в другом доме?

— Нет, вовсе нет, — быстро сказала она. — Ты теперь граф. Килмартин-Хаус принадлежит тебе. Кроме того, Хелен и Джанет должны были выехать всего лишь на неделю позже меня; они вот-вот прибудут, и тогда я смогу перебраться обратно.

— Выше голову, Франческа. Ты в силах вынести это? Она бросила на него взгляд искоса:

— Ты, да и любой другой мужчина, кстати сказать, этого понять не можешь, но мне гораздо больше нравится быть в положении замужней женщины, чем дебютантки. А когда я нахожусь в номере пять по Брутон-стрит, где живут сейчас и Гиацинта, и Элоиза, я чувствую себя точно так, как тогда, когда только начала выезжать в свет и было столько связанных с этим правил и ограничений.

— Ну, не так-то ты их и чувствуешь, — заметил он. — Если бы ты была дебютанткой, то тебе ни за что бы не позволили идти гулять со мной.

— Верно, — согласилась она. — Особенно с тобой, надо думать. .

— И как, скажи на милость, это следует понимать? Она засмеялась:

— Ну же, Майкл. Не думаешь ли ты, что тебе удалось заставить всех забыть о твоей ужасной репутации за те четыре года, что ты отсутствовал?

— Франческа…

— Ты превратился в легенду!

На лице его выразились изумление и ужас.

— Это правда, — настаивала она, недоумевая между тем, чему это он так удивился. — Господи, дамы до сих пор о тебе говорят!

— Надеюсь, они не тебе это говорят, — пробормотал он.

— Мне в первую очередь. — Она шаловливо улыбнулась. — Все дамы желали знать, когда ты собираешься вернуться. А теперь, когда распространятся слухи о твоем возвращении, станет еще хуже. Должна признаться, это престранная роль — быть поверенной тайн самого отъявленного повесы Лондона.

— Поверенной тайн, значит?

— А как еще можно назвать это?

— Нет-нет, поверенная тайн — вполне подходящее выражение. Просто если ты думаешь, что я поверяю тебе все…

На лице Франчески появилось сердитое выражение. Как это было похоже на него — многозначительно оборвать фразу на полуслове, заставить ее воображать невесть что!

— Так, значит, ты поведал нам не все индийские приключения?

Он только улыбнулся в ответ. Дьявольски.

— Очень хорошо. Позволь мне тогда перевести разговор в более приличное русло. Так что же ты все-таки собираешься делать теперь, когда ты вернулся? Займешь свое место в парламенте?

Он, судя по всему, даже не задумывался над этим вопросом.

— Именно этого желал бы Джон, — добавила она, понимая, что давит на него самым что ни на есть бессовестным образом.

Майкл только посмотрел на нее мрачно, и по глазам его она поняла, что он вовсе не одобряет такую тактику.

— И жениться тебе тоже придется.

— А ты, значит, собираешься взять на себя обязанности свахи? — заметил он брюзгливо.

Она пожала плечами:

— Если ты пожелаешь. Уж верно, я справлюсь с этим делом получше, чем ты сам.

— Боже милосердный! — буркнул он. — И это мой первый день дома. Неужели необходимо заниматься этим прямо сейчас?

— Да нет, конечно, — уступила она. — Но скоро все равно придется. Ты ведь не становишься моложе.

Потрясенный, Майкл в изумлении уставился на нее:

— Я даже представить себе не могу, кто еще посмел бы разговаривать со мной в таком тоне.

— Твоя мать, например, — сказала она с довольной улыбкой.

— Ты, — сказал он с нажимом, — не моя мать.

— И то слава Богу, — парировала она. — Я бы давным-давно умерла от сердечного приступа. Как она до сих пор выдерживает, представить себе не могу. Он даже остановился.

— Ну уж не такой я ужасный. Она пожала изящными плечами:

— Неужели?

И он не нашелся что сказать. То есть просто потерял дар речи. Такой разговор им прежде доводилось вести бессчетное количество раз, но сейчас все было по-другому. В отличие от прежних времен в тоне ее была резкость, а в словах язвительность.

А может, он раньше просто не замечал их?

— Ах, Майкл, к чему такое выражение лица? — сказала она и легонько похлопала его ладонью по локтю. — Ну конечно, репутация у тебя чудовищная. Но ты так бесконечно обаятелен, что тебе всегда всё прощают.

Неужели она именно таким его видит? Впрочем, чему тут удивляться, ведь он сам много лет культивировал именно такой образ.

— А теперь, когда ты граф, — продолжала Франческа, — мамаши станут из кожи лезть, чтобы пристроить за тебя своих драгоценных дочерей.

— Я трепещу от ужаса, — отозвался он негромко. — От сильного ужаса.

— Как же не трепетать, — сказала она без тени сочувствия. — Это будет форменное сумасшествие, уверяю тебя. Еще хорошо, что я успела сегодня предупредить свою мать и взять с нее клятву, что она не станет навязывать тебе Элоизу и Гиацинту. С нее бы сталось, между прочим, — добавила Франческа со смаком.

— Если мне не изменяет память, ты в свое время тоже не без удовольствия навязывала мне своих сестер.

Губы ее чуть дернулись.

— Это было много лет назад, — сказала она, взмахивая рукой с таким видом, словно отметала этот его аргумент. — Из вас бы никогда не вышло хорошей пары.

Он не испытывал ни малейшего желания ухаживать за какой-нибудь из ее сестер, однако не в силах был удержаться от того, чтобы слегка не поддеть Франческу.

— Из меня и Элоизы или из меня и Гиацинты? — осведомился он.

— Обе не годятся, — раздраженно сказала Франческа. — Но я подыщу тебе кого-нибудь, ты не нервничай.

— А я нервничал?

Она продолжала, будто он ничего и не говорил:

— Думаю, надо будет представить тебя подруге Элоизы, Пенелопе.

— Это мисс Федерингтон? — спросил он, смутно припоминая толстоватую невысокую девочку, которая никогда не подавала голоса.

— Она и моя подруга, разумеется, — добавила Франческа. — Думаю, она тебе может понравиться.

— Она что, уже научилась говорить? Франческа сердито посмотрела на него:

— Оставляю это замечание без внимания. Пенелопа — прехорошенькая и в высшей степени умная девушка, надо только подождать, пока она справится со своей застенчивостью.

— И как долго придется ждать? — вяло поинтересовался Майкл.

— Думаю, она бы прекраснейшим образом уравновесила тебя, — объявила Франческа.

— Франческа, — сказал он с нажимом, — ты не будешь устраивать мой брак. Ты поняла?

— Ну, кто-то…

— И не надо говорить мне, что кто-то должен заниматься этим, — перебил он. Франческа все так же была для него открытой книгой, как и годы назад. Ей всегда хотелось устраивать его личную жизнь.

— Майкл, — сказала, вернее, вздохнула она со страдальческим видом, на что не имела никакого права.

— Я только что вернулся, в городе всего один день, — сказал он. — Один день. Я устал и, хоть солнце наконец выглянуло, все равно жутко мерзну, и багаж мой еще не распакован. Умоляю, дай мне хоть неделю сроку, прежде чем планировать мою свадьбу.

— Неделю, значит? — отозвалась она с хитрым видом.

— Франческа! — В голосе его послышались угрожающие нотки.

— Ну хорошо, — пошла она на попятный. — Но только не говори мне потом, что я тебя не предупреждала. Вот когда ты выйдешь в свет и девицы на выданье загонят тебя в угол, а их мамаши так и вцепятся в тебя…

Он содрогнулся, представив эту картину. Тем более что пророчество ее имело все шансы сбыться.

— …вот тогда ты станешь умолять меня о помощи, — заключила она, глядя на него с довольным видом.

— Ну разумеется, — сказал он, одарив ее отеческим взглядом, чего, как он знал, она терпеть не могла. — И когда это произойдет, обещаю должным образом пасть ниц у твоих ног, раздавленный сожалениями, раскаянием, стыдом и прочими малоприятными чувствами, какие только ты предпишешь мне испытывать.

И тут она засмеялась, отчего на сердце у него сразу потеплело. Вот всегда он знал, как ее рассмешить.

Она повернулась к нему, улыбнулась и похлопала его по руке.

— Хорошо, что ты вернулся.

— Хорошо, что я вернулся, — отозвался он. Он произнес эти слова механически и сразу же с удивлением понял, что и в самом деле ему хорошо. Трудно, но хорошо. Да и на трудности жаловаться вряд ли стоило. Трудности были все прежние, а он был человек привычный.

Они уже успели значительно углубиться в Гайд-парк, и народу вокруг теперь было значительно больше. На деревьях еще только-только начали набухать почки, да и холодновато было, так что гуляющая публика и не думала искать тени деревьев.

— Надо было мне взять хлеба для птиц, — пробормотала Франческа.

— Ты хочешь пойти на пруд, на Серпентайн? — изумился Майкл. Когда они раньше гуляли с Франческой в Гайд-парке, то всегда избегали берегов Серпентайна как чумы. Там было полным-полно нянек с детьми и стоял жуткий шум и крик (причем няньки порой вопили похлеще, чем их питомцы), и Майкл лично был знаком с человеком, который получил на берегах Серпентайна батоном по голове.

Очевидно, никто не удосужился объяснить малышу, который обещал стать в будущем недурным крикетистом, что хлеб, прежде чем бросать, следует разломить на куски помельче, чтобы птицам было удобнее, а прохожим безопаснее.

— Мне нравится бросать хлеб птицам, — сказала Франческа, словно оправдываясь. — Кроме того, там сегодня будет не так уж много детей. Еще слишком холодно.

— Нас с Джоном холод никогда не останавливал, — мужественно подыграл Майкл.

—Да, это потому, что вы шотландцы, — парировала она. — У вас кровь и полузамерзшая бойко бежит. Он ухмыльнулся:

— Уж такие мы, шотландцы!

Собственно, это было шуткой. Из-за многочисленных браков семью можно было считать английской в той же, если не в большей, степени, что и шотландской, но, учитывая, что поместья Килмартинов были расположены в приграничных графствах, Стерлинги цеплялись за свое шотландское происхождение, считая его символом благородства.

Майкл с Франческой нашли скамейку недалеко от Серпентайна и сидели, бездумно глядя на уток, скользивших по поверхности воды.

— А ведь могли бы эти утки подыскать себе место и потеплее, — заметил Майкл. — Где-нибудь во Франции, например.

— И отказаться от всей той еды, которую бросают им дети? — ухмыльнулась Франческа. — Не такие утки глупые.

Он только плечами передернул. Никогда он не считал себя знатоком поведения пернатых.

— А как тебе показался климат Индии? — спросила Франческа. — Там действительно так жарко, как рассказывают?

— Даже жарче, — ответил он. — А может, и не жарче. Не знаю. Полагаю, имеющиеся описания вполне достойны доверия. Проблема в том, что ни один англичанин не в состоянии по-настоящему понять смысл этих описаний, пока сам не окажется там.

Она посмотрела на него вопросительно.

— Там жарче, чем можно себе представить, — пояснил он.

— Это звучит… впрочем, не знаю я, как это звучит, — призналась она.

— Трудно не столько из-за жары, сколько из-за насекомых.

— Это звучит ужасно, — решила Франческа.

— Тебе там вряд ли понравилось бы. Жить продолжительное время, во всяком случае.

— Вообще-то мне хотелось бы попутешествовать, — негромко сказала она. — Я всегда об этом думала.

Она умолкла и кивнула с рассеянным видом — раз, другой, третий, — так что он уже решил, что она делает это неосознанно, когда сообразил, что взгляд ее прикован к какому-то предмету вдали. Она не могла отвести глаз от чего-то, и он просто терялся в догадках, что бы это могло быть. Вид, открывавшийся перед ними, оживляла одна только озябшая нянька с детской коляской.

— На что ты смотришь? — спросил он наконец.

Она ничего не ответила, только продолжала все так же смотреть вдаль.

— Франческа?

Она повернулась к нему:

— Я хочу ребенка.

Глава 7

— Прости, что ты сказала?

Она потрясла его своим заявлением. Он почти заикался. Франческа вовсе не рассчитывала на подобную реакцию, но теперь, видя, что он потерял дар речи, она почувствовала, что произведенное впечатление ей, пожалуй, приятно.

— Я хочу ребенка, — повторила она и, пожав плечами, добавила: — Что в этом такого удивительного?

Он пошевелил губами, и наконец ему удалось выговорить:

— Ничего удивительного… но…

— Мне двадцать шесть лет.

— Мне известно, сколько тебе лет, — заметил он довольно резко.

— Будет двадцать семь в конце апреля. По-моему, нет ничего странного в том, что в таком возрасте женщине хочется иметь ребенка.

Взгляд у него все еще был несколько остекленевший.

— Конечно, ничего странного, но…

— И я вовсе не обязана объяснять свои мотивы тебе!

— Я тебя об этом не просил, — сказал он, глядя на нее так, словно у нее вдруг стало две головы.

— Извини, — негромко сказала она. — Я слишком бурно реагирую.

Он промолчал, чем только разозлил ее. Мог бы и возразить! Пускай бы это была ложь, но любезная и доброжелательная ложь.

Наконец, когда молчание стало совсем уж невыносимым, она прошептала:

— Очень многие женщины хотят детей.

— Верно, — сказал он и закашлялся. — Разумеется. Но… ты не подумала, что прежде тебе придется обзавестись мужем?

— Конечно, подумала. — Она пронзила его сердитым взглядом. — А зачем, по-твоему, я приехала в Лондон на месяц раньше?

Он непонимающе смотрел на нее.

— Я подыскиваю себе нового мужа, — объяснила она тоном, каким обращаются к слабоумным.

— Какая-то торгашеская формулировка, — пробормотал он. Она поджала губы.

— Уж какая есть. И лучше бы тебе привыкнуть к таким формулировкам. Очень скоро дамы будут говорить теми же словами о тебе самом.

Он не обратил ни малейшего внимания на ее последние слова.

— У тебя уже есть на примете какой-то конкретный джентльмен?

Она покачала головой:

— Пока нет. Но полагаю, кто-нибудь довольно быстро появится, как только я начну искать. — Ей хотелось, чтобы это прозвучало весело и бойко, но, увы, голос ее сам собой стал и тише, и печальнее. — Наверняка у братцев моих найдется много друзей, — пролепетала она.

Он бросил на нее один быстрый взгляд, затем как-то весь сник, откинулся на спинку скамейки и стал смотреть на воду.

— Я тебя шокирую, — сказала она.

— Ну… вообще-то да.

— При обычных обстоятельствах это доставило бы мне немалое удовольствие, — сказала она, и губы ее чуть скривились в ироничной усмешке.

Он ничего не ответил.

— Я не могу оплакивать Джона вечно, — снова заговорила она. — То есть могу и буду, но… — Она смолкла, чувствуя, что вот-вот заплачет, и ненавидя себя за эту слабость. — И самое ужасное заключается в том, что я, возможно, не смогу иметь детей. Ведь от Джона я забеременела только через два года, да и то, как помнишь, все испортила.

— Франческа, — сказал он с силой, — ты не должна винить себя за то, что у тебя был выкидыш.

С губ ее сорвался горький смешок.

— Представляешь ситуацию? Я выхожу замуж только ради того, чтобы иметь детей, а потом оказывается, что иметь детей я не могу.

— Такое происходит сплошь да рядом, — тихо сказал он.

Это было правдой, но правда эта нисколько ее не утешила. Ведь она-то как раз могла замуж не выходить! Ее не вынуждали к замужеству материальные обстоятельства, и, будучи вдовой, она останется обеспеченной — и независимой женщиной до конца жизни. И если она выйдет замуж, од нет, когда она будет выходить замуж — пора привыкать к этой мысли, — она будет выходить не ради любви. Никогда не будет больше для нее такой супружеской жизни, какая была с Джоном, просто потому, что не бывает так, чтобы женщина нашла свою любовь второй раз.

Она будет выходить замуж ради того, чтобы родить ребенка, не имея никаких гарантий, что сможет родить.

— Франческа?

Она не подняла на него глаз, только сидела и моргала, стараясь не обращать внимания на обжигающую горечь подступавших слез.

Майкл протянул ей носовой платок, но она сделала вид, что не заметила его жеста. Если она возьмет этот платок, то обязательно расплачется. Тогда уж ее ничто не остановит.

— Я должна жить дальше, — сказала она с вызовом. — Должна. Джона больше нет, и я…

И тут произошла очень странная вещь. Разве что «странная» не совсем подходящее слово для ее описания. Скорее поразительная, шокирующая, ставящая все с ног на голову, а может, и вовсе не существует слова, которым можно было бы выразить изумление столь сильное, что сердце останавливается и не можешь ни двинуться, ни вздохнуть.

Она просто обернулась к нему. Уж что-что, а оборачиваться к Майклу ей случалось сотни… нет, тысячи раз. Пускай он провел последние четыре года в Индии, все равно она прекрасно знала его лицо и его улыбку. По правде говоря, она вообще его прекрасно знала…

Вот только на сей раз все было по-другому. Она обернулась к нему, но никак при этом не ожидала, что одновременно он обернется к ней, да еще окажется так близко, что ей видны станут угольно-черные крапинки на радужной оболочке светлых глаз.

И самое главное, она никак не ожидала, что ее взгляд соскользнет к его губам. Это были пухлые, сочные, красивого очерка губы; она прекрасно знала, как выглядит этот рот, знала его не хуже, чем свой собственный, вот только она, оказывается, никогда не смотрела на эти губы, никогда не замечала, что они не совсем одного и того же цвета, а изгиб нижней губы такой чувственный, и…

Она встала. Так поспешно, что едва не потеряла равновесие.

— Мне надо идти, — сказала она и поразилась тому, что голос, произнесший эти слова, оказался ее собственным, а не чудовищным голосом какого-то демона. — У меня назначена встреча. Я совсем забыла.

— Ну разумеется, — сказал он, тоже поднимаясь со скамейки.

— С портнихой, — добавила она, как если бы такая деталь могла сделать ее жалкую ложь убедительнее. — А то у меня все платья полутраурных тонов.

Он кивнул:

— Они тебе совсем не к лицу.

— Как мило с твоей стороны сообщить мне об этом, — язвительно заметила она.

— Тебе следует носить синее, — сказал он.

Она нервно кивнула. Она все еще не очень твердо стояла на ногах и вообще чувствовала себя не в своей тарелке.

— Тебе нехорошо? — спросил он.

— Мне прекрасно, — огрызнулась она. И, понимая, что резкость тона выдает ее, добавила гораздо спокойнее: — Со мной все хорошо, уверяю тебя. Я просто очень не люблю опаздывать. — Это, кстати, было правдой, так что можно было надеяться, что он припишет ее резкость обычной нервозности.

— Ну тогда ладно, — примирительно сказал он, и всю обратную дорогу к дому номер пять по Брутон-стрит они болтали самым дружелюбным образом.

Придется очень тщательно следить за выражением своего лица, подумала она даже с несколько лихорадочным волнением. Нельзя было допустить, чтобы он догадался о том, что именно мелькнуло у нее в мыслях, когда они сидели на лавочке у озера Серпентайн.

Она, разумеется, всегда знала, что Майкл очень привлекательный, даже поразительно красивый мужчина. Но это всегда было для нее, так сказать, абстрактным знанием. Майкл был привлекательным, ее брат Бенедикт был высоким, а у ее матери были красивые глаза.

Но вот внезапно… Но вот теперь…

Она посмотрела на него и увидела нечто для себя совершенно новое.

Она увидела мужчину.

И это напугало ее до полусмерти.

Франческа в своих поступках обычно придерживалась старой пословицы, рекомендовавшей ковать железо, пока горячо, поэтому неудивительно, что, едва вернувшись в дом номер пять после прогулки, она немедленно пошла к своей матери, дабы уведомить родительницу, что ей совершенно необходимо посетить модистку, причем как можно скорее. В конце концов, чем раньше ее ложь станет правдой, тем лучше.

Мать ее только рада была способствовать тому, чтобы Франческа сбросила наконец полутраурные серые и лавандовые тона, так что не прошло и часа, как мать и дочь, уютно устроившиеся в просторной карете Виолетты, направились на Бонд-стрит, дабы посетить лучшие магазины. При обычных обстоятельствах Франческа так и взвилась бы, если б мать вдруг вздумала вмешаться в ее дела, — нет, спасибо, она взрослая женщина и вполне способна сама подобрать себе туалеты! Но сегодня она почему-то чувствовала себя спокойнее в обществе матери.

Не то чтоб ей никогда не было спокойно с матерью прежде. Просто Франческа всегда трепетно относилась к Своей независимости и не любила, когда ее считали одной из «девиц семейства Бриджертон». А визит к модистке, как ни странно, был для нее делом отнюдь не успокоительным. Конечно, признания в этом у нее не вырвали бы даже и под м пыткой, но на самом-то деле Франческа была в настоящем ужасе.

Даже если забыть о ее решении выйти замуж повторно, отказ от вдовьего траура все равно означал грандиозную перемену, а она не слишком-то была уверена, что готова к этому.

Она посмотрела на свой рукав. Ткань платья была не видна, и не из-за сумрака кареты, а потому, что Франческа была укутана поверх платья в плащ, но она знала, что ткань эта лавандово-голубого цвета. И в этом знании было нечто успокоительное, нечто надежное. Она носит этот цвет или же серый вот уже третий год. И носила только черный целый год до того. Это стало чем-то вроде своего рода формы. Нет никакой необходимости беспокоиться о том, что ты есть, когда твоя одежда так громко заявляет об этом.

— Мама? — вырвалось у нее прежде, чем она поняла, что хочет задать вопрос.

Виолетта с улыбкой обернулась к ней:

— Да, милая?

— Почему ты так и не вышла снова замуж?

Губы Виолетты чуть приоткрылись, а глаза, к великому изумлению Франчески, вдруг заблестели очень ярко.

— Ты знаешь, — негромко проговорила Виолетта, — ведь в первый раз меня спрашивает об этом кто-то из моих детей!

— Не может быть! — отозвалась Франческа. — Ты уверена?

Виолетта кивнула:

— Никто из моих детей ни разу не спросил меня об этом. Неужели ты думаешь, я бы о таком забыла?

— Нет-нет, конечно бы не забыла! — поспешила уверить ее Франческа. Но все это было так… странно. И свидетельствовало о детском недомыслии. И почему никто из них ни разу не спросил мать об этом? Франческе этот вопрос казался сейчас самым что ни на есть животрепещущим. Можно но представить, что никто из детей Виолетты ни разу не поинтересовался этим из личного любопытства, но как же они не понимали, что это значит для матери?

Неужели они не хотели знать свою мать? По-настоящему узнать ее?

— Когда твой отец умер… — заговорила Виолетта. — Не знаю, много ли ты помнишь сама, но все произошло очень неожиданно… — Виолетта тихонько и грустно засмеялась, а Франческа подумала: интересно, сможет ли она сама когда-нибудь смеяться, говоря о смерти Джона, пускай и горьким смехом? — От укуса пчелы, — продолжала Виолетта, и Франческа вдруг поняла, что даже сейчас, двадцать лет спустя после смерти Эдмунда Бриджертона, мать ее все еще не в силах справиться с удивлением при этой мысли. — Ну кто мог подумать, что такое возможно? — сказала Виолетта и покачала головой. — Не знаю, хорошо ли ты помнишь его, но твой отец был очень крупный мужчина. Ростом такой же, как Бенедикт, а в плечах даже пошире. Немыслимо было представить, что какая-то пчела… — Она смолкла, вынула белоснежный носовой платок и прижала его к губам. — Так вот, это было неожиданно. Я даже и не знаю, что еще сказать, разве только… — Она обратила к дочери свои полные боли мудрые глаза. — Разве только то, что ты, я думаю, понимаешь лучше остальных.

Франческа кивнула, даже не пытаясь бороться с подступающими слезами.

— Ну, одним словом, — бодро продолжила Виолетта, явно желавшая перейти к другой теме, — после его смерти я была в таком… ошеломлении! Мне казалось, что я хожу как во сне. Я вообще не понимаю, как я со всем управлялась в тот первый год. Да и в последующие годы. Так что о замужестве я и подумать не могла.

— Я понимаю, — тихонько сказала Франческа. И она действительно понимала.

А потом… даже не знаю, как это случилось. Может, я просто так и не встретила человека, с которым мне захотелось бы связать свою жизнь. Может, я слишком любила твоего отца. — Виолетта пожала плечами. — Может я просто никогда не видела в этом необходимости. Мое положение ведь очень отличалось от твоего, дорогая моя. Не забывай, что я была старше ну меня уже было восемь детей. И твой отец оставил дела в отменном порядке. Я знала, что мы не будем нуждаться.

— Джон оставил Килмартин в идеальном порядке, — быстро вставила Франческа.

— Ну конечно, дорогая, — согласилась Виолетта и похлопала дочь по руке. — Прости меня. Я вовсе не то имела в виду. Но восьмерых детей у тебя нет, Франческа. — Глаза ее вдруг изменились и стали казаться еще более голубыми, чем обычно. — И у тебя впереди целая жизнь, которую, возможно, придется провести в полном одиночестве.

Франческа нервно кивнула.

— Я знаю, — сказала она. — Знаю, знаю, но как-то не могу… не могу…

— Что ты не можешь? — мягко спросила Виолетта.

— Я не могу… — Франческа опустила голову. Она и сама не знала почему, но вот никак не могла оторвать взгляда от пола кареты. — Я не могу избавиться от чувства, что делаю что-то нехорошее, что я бесчещу Джона, предаю наше супружество.

— Джон сам желал бы, чтобы ты была счастлива.

— Я знаю, знаю. Конечно, он желал бы этого. Но неужели ты не понимаешь… — Она подняла голову, и глаза ее обратились к лицу матери в надежде увидеть что-то… она и сама не знала что — может, одобрение, может, просто нежность, так как есть что-то очень успокоительное уже в самой этой надежде. — Я ведь даже не пытаюсь обрести любовь, — сказала она. — Я не рассчитываю найти второго Джона. С этим я смирилась. Но мне кажется, что нехорошо выходить замуж ради меньшего.

— Ты не найдешь второго Джона, это верно, — сказала Виолетта. — Но ты можешь найти мужчину, который в той же степени будет тебе под пару, просто по-другому.

— Ты ведь не нашла.

— Да, я не нашла, — признала Виолетта, — но я не очень-то и искала. Я вообще не искала.

— А ты жалеешь, что не искала?

Виолетта приоткрыла рот, но ни одного звука не слетело с ее губ — казалось, она даже и не дышала. Наконец она заговорила:

— Я не знаю, Франческа. Я, честное слово, не знаю. — И потом, так как требовалось разрядить обстановку, добавила: — Во всяком случае, уж чего-чего, а детей мне больше не требовалось!

Франческа не удержалась от улыбки. —А мне вот нужен ребенок, — сказала она тихо. — Очень нужен.

— Я так и думала, дорогая.

— А почему ты никогда меня об этом не спрашивала? Виолетта склонила голову набок.

— А почему ты никогда не спрашивала меня, отчего я не вышла замуж во второй раз?

Франческа почувствовала, что рот ее сам собой приоткрылся. Однако стоило ли так удивляться проницательности матери?

— Если бы на твоем месте была любая из твоих сестер, то, думаю, я заговорила бы на эту тему, — добавила Виолетта. — Но ты… — На губах Виолетты появилась ностальгическая улыбка. — Ты не такая. И всегда была не такой. Даже ребенком ты всегда держалась отдельно. И тебе необходима была эта дистанция.

Повинуясь порыву, Франческа протянула руку и сжала ладонь матери.

— Я тебя очень люблю, ты знаешь это? Виолетта улыбнулась:

— Посещали меня такие подозрения.

— Мама!

— Ну хорошо, конечно, я всегда знала, что любишь. И как тебе было не любить меня, когда я люблю тебя так сильно?

— Я не говорила тебе об этом, — сказала Франческа, ужасаясь этому своему упущению. — Последнее время по крайней мере не говорила.

— Ничего страшного. — Виолетта сжала руку дочери в ответ. — У тебя голова была занята другим.

Тут почему-то на Франческу напал приступ хихиканья.

— Мама, это очень слабо сказано! Виолетта только усмехнулась в ответ.

— Мама! — заговорила снова Франческа. — Можно, я задам тебе еще один вопрос?

— Ну конечно.

— Если я не найду человека — ну, не как Джон, конечно, но хотя бы в той же мере под пару себе… Так вот, если я не найду такого человека и выйду замуж за кого-то, кто мне симпатичен, но не более того, без любви… это будет дурно или нет?

Виолетта помолчала несколько мгновений.

— Боюсь, что только ты сама можешь дать ответ на этот вопрос, — сказала она наконец. — Никогда, конечно, я не скажу, что поступать так дурно. Добрая половина большого света и даже больше половины — вступает в брак именно так, и многие очень довольны потом своей жизнью. Но ты сама должна будешь решать, когда придет время. Все люди разные, Франческа. Полагаю, тебе это известно лучше, чем многим. И когда человек просит твоей руки, то решать следует, сообразуясь с достоинствами этого человека, а не исходя из каких-то сомнительных правил, которые тебе вздумалось устанавливать заблаговременно.

Мать была права, разумеется. Но Франческе так надоело, что в жизни все оказывается таким неопределенным, непонятным и запутанным, что ей очень хотелось услышать совсем другой ответ.

И все это не имело никакого отношения к вопросу, который давно уже мучил ее сердце. А вдруг она встретит кого-то, к кому испытает те же чувства, что и к Джону? Это казалось невероятным.

Но что, если это все-таки произойдет? Как же ей жить после этого?

Однако дурное расположение духа приносит странное удовлетворение, подумал Майкл, и решил отдаться этому настроению духа полностью.

Он пинал носком сапога камешки всю дорогу домой.

Огрызался на всякого, толкнувшего его на улице.

Он распахнул входную дверь своего дома с такой силой, что она грохнула о каменную стену… Вернее, грохнула бы, если б негодяй дворецкий не оказался на месте и предусмотрительно не распахнул ее перед хозяином прежде, чем пальцы Майкла коснулись ручки.

Но он успел подумать о том, как с грохотом распахнет дверь, что само по себе принесло некоторое удовлетворение.

А потом он побрел вверх по лестнице к себе — его до сих пор мучило ощущение, что не «к себе», а «к Джону», но с этим сейчас ничего нельзя было поделать — и стянул сапоги.

Вернее, попытался стянуть.

«Вот дьявольщина!»

— Риверс! — взревел он.

Его камердинер появился, вернее, словно по волшебству возник в дверях.

— Да, милорд?

— Не поможешь мне стянуть сапоги? — И Майкл отдался на милость камердинера, с неудовольствием думая, что похож сейчас на ребенка. Надо же, три года в армии, четыре в Индии, и он не может сам снять с себя сапоги! И тут ему вспомнилось, что он снимал сапоги без помощи Риверса перед самым своим отъездом в Индию.

Он посмотрел на свои сапоги. Сапоги были какие-то не такие. Какой-то другой покрой — должно быть, Риверс решил, что эта пара лучше подойдет к новому положению хозяина. Риверс вообще ревностно относился к своим обязанностям и, конечно, постарался, чтобы костюм Майкла соответствовал последней лондонской моде. И вероятно…

— Риверс, — спросил Майкл негромко, — где ты взял эти сапоги?

— Милорд?

— Эти сапоги. Я что-то их не помню.

— Милорд, часть нашего багажа еще на корабле. Не обнаружив в уже прибывших чемоданах ничего подходящего для Лондона, я предпринял поиски и обнаружил эту пару среди вещей покойного графа, и…

— Господи Иисусе!

— Милорд? Прошу простить меня, если эти сапоги не подошли вам. Мне казалось, что вы с покойным кузеном были схожи в смысле размеров, и я подумал, что вам захочется…

— Ты просто снимай их с меня. Скорее. — Майкл закрыл глаза и откинулся на спину обитого кожей кресла — кресла Джона! — мысленно изумляясь иронии судьбы и тому, как буквально осуществляются мучившие его кошмары: он мало того что занял место Джона, но и надел сапоги покойного брата!

— Сию секунду, милорд. — На лице Риверса выразилось страдание, но он проворно принялся за дело.

Майкл крепко сжал переносицу большим и указательным пальцами, сделал глубокий вдох и только после этого заговорил устало:

— Я бы предпочел не пользоваться вещами из гардероба покойного графа. — Хотя, говоря по чести, он даже и не знал, отчего одежда Джона до сих пор оставалась здесь; следовало давным-давно раздать все прислуге или отдать благотворительной организации. Но, надо думать, решение тут было за Франческой, а не за ним.

— Хорошо, милорд. Я обязательно прослежу за этим.

— Вот и славно, — хмыкнул Майкл.

— Следует ли мне собрать вещи покойного графа и изолировать их где-нибудь?

Изолировать? Боже, словно вещи эти заражены ядом!

— Нет, пусть все остается на своих местах, — сказал Майкл. — Просто потрудись проследить, чтобы ко мне эти вещи не попадали.

— Хорошо. — Риверс нервно сглотнул, так что его кадык подпрыгнул.

— Ну что еще, Риверс?

— Дело в том, что все вещи покойного графа Килмартина еще здесь.

— Где — здесь? — непонимающе уставился Майкл на камердинера.

— Здесь. — В качестве пояснения Риверс обвел взглядом комнату.

Майкл так и обмяк в кресле. Не то чтобы он желал стереть всякое воспоминание о своем брате с лица земли, вовсе нет — никто так не скучал по Джону, как он, никто!

Ну разве что Франческа, но там дело другое.

Однако он как-то не осознавал, что от него ждут, что он станет жить в этой удушающей атмосфере — окруженный со всех сторон предметами, принадлежавшими некогда Джону. Он носил титул Джона, тратил деньги Джона, жил в доме Джона. Что ж теперь, и обувь покойного брата ему, черт возьми, донашивать?!

— Упакуй все, — приказал он Риверсу. — Завтра. Сегодня вечером я не хочу, чтобы меня тревожили.

Кроме того, надо бы поставить в известность Франческу.

Франческа.

Он вздохнул и поднялся с кресла, едва его камердинер удалился. Господи, Риверс оставил здесь эти сапоги! Майкл взял сапоги и выставил их за дверь. Может, это было уже и лишнее, но не хотелось ему, чтобы сапоги Джона маячили у него перед глазами в продолжение следующих шести часов.

Решительным движением закрыв дверь, он без всякой цели подошел к окну. Подоконник был низкий и широкий, и он тяжело оперся о него, глядя сквозь полупрозрачную занавеску на смутно видимую улицу внизу. Он откинул тонкую ткань, и кривоватая улыбка появилась на его губах при виде няньки, шагавшей по тротуару и тянувшей за собой маленького ребенка.

Франческа. Она хочет ребенка.

Он и сам не понимал, отчего эта новость так его поразила. Если рассуждать здраво, ничего особенного в таком желании не было. Ведь она была женщиной — конечно, ей хотелось иметь детей. Разве все женщины не хотят того же? И хотя он никогда не думал, что она станет оплакивать Джона до конца дней, но все же ему как-то не приходило в голову, что в один прекрасный день ей вдруг захочется выйти замуж повторно.

Франческа и Джон. Джон и Франческа. Они были единым целым, по крайней мере прежде были, и хотя смерть Джона самым прискорбным образом доказала, что она может быть без него, все же Майклу было трудно представить, что она может быть с другим.

Ну и, конечно, была еще одна маленькая проблема: волосы у него на загривке вставали дыбом и мурашки бежали по коже при самой мысли о том, что Франческа может быть с другим мужчиной.

Он содрогнулся от отвращения. Или это начинается озноб? Черт! Будем надеяться, что все же не озноб.

Наверное, ему просто придется привыкнуть к этой мысли. Если Франческа захотела детей, значит, Франческе понадобится муж, и тут он решительно ничего поделать не может. Было бы, конечно, много лучше, если бы она приняла это решение и провернула бы все это гнусное дело еще в прошлом году, избавив его от омерзительной необходимости стать свидетелем предстоящих ухаживаний. Если бы она просто взяла и вышла замуж в прошлом году, то сейчас все было бы уже кончено и ничего поделать было бы нельзя.

Конец.

Но теперь ему придется наблюдать за развитием событий. Возможно, даже давать советы.

Дьявольщина!

Он снова задрожал всем телом. Черт! Может, он всего лишь озяб? На дворе март, в конце концов, и довольно холодно, даже дома, у камина, в котором весело пылает огонь.

Он потянул свой галстук, который стал казаться ему слишком тугим, затем сорвал галстук вовсе. Господи, как же ему было худо: и жар его томил, и озноб бил, и как-то трудно было сохранять равновесие!

Он сел. Это показалось ему самым разумным.

А потом он перестал притворяться, что все с ним в порядке, сбросил с себя одежду и заполз в постель.

Ему предстояла очень долгая ночь.

Глава 8

— Ведь Майкл действительно обещал, что придет ужинать к нам сегодня вечером?

Франческа подняла глаза на свою мать. Вид у матери был озабоченный. Франческа и сама недоумевала, что могло так задержать его.

Днем она не без ужаса думала о его приходе. Хотя сама не понимала, отчего она так волнуется из-за того момента в парке. Господи, да он-то, верно, и не подозревает, что был какой-то «момент»!

К счастью, мужчины вообще туповаты.

— Да, он твердо сказал, что придет, — отозвалась она и заерзала в кресле. Они уже довольно долго сидели и скучали в гостиной, поджидая, когда же явится гость.

— И ты сказала ему, во сколько мы будем его ждать? — спросила Виолетта.

Франческа кивнула:

— И даже напомнила ему о приглашении еще раз, когда мы прощались после нашей прогулки.

Она совершенно отчетливо помнила этот разговор, помнила даже, как одолевала ее дурнота во время этого разговора. Ей не хотелось видеть его снова — по крайней мере так скоро, — но что она могла поделать? Приглашение исходило от ее матери!

— Возможно, он просто опаздывает, — заметила Гиацинта, младшая сестра Франчески. — И ничего удивительного. Такие, как он, всегда опаздывают.

Франческа сразу же накинулась на сестру:

— И что, скажи на милость, ты хочешь этим сказать?

— Известно, какая у него репутация.

— При чем тут его репутация? — вспылила Франческа. — И вообще, что ты можешь об этом знать? Он уехал из Англии, когда ты еще под стол пешком ходила.

Гиацинта передернула плечами, воткнула иглу в свое весьма неряшливо выполненное вышивание.

— Ну, о нем и сейчас судачат, — небрежно бросила она. — Дамы млеют как дуры при одном упоминании его имени, если хочешь знать.

— Млеть только так и можно — как дура, — вставила Элоиза, которая хотя и была старше Франчески ровно на год но до сих пор еще была не замужем.

— Может, он и повеса, — сердито сказала Франческа, — но он всегда был очень пунктуален. — Она просто не выносила, когда другие дурно отзывались о Майкле. Сама она могла и вздыхать, и стонать, и браниться из-за его недостатков, но недопустимо, что Гиацинта, которая и знала-то о Майкле только то, что извлекла из разговоров взрослых, выдает такие огульные утверждения! — И ты можешь думать, что угодно, — добавила Франческа довольно резким тоном, и только для того, чтобы не дать Гиацинте сказать последнее слово, — но никогда бы он не стал опаздывать на ужин к нам. Он слишком высоко ценит маму.

— А как высоко он ценит тебя? — спросила Гиацинта. Франческа кинула свирепый взгляд на младшую сестрицу, которая немедленно прыснула в свое вышивание.

— Он… — Нет, не станет она делать это. Не станет она сидеть тут и вести глупейшие споры с собственной младшей сестрой, когда с Майклом и в самом деле могло что-то случиться. Несмотря на свой безнравственный образ жизни, Майкл был всегда безупречно вежлив и учтив, как никто, — по крайней мере в ее присутствии. И никогда бы он, будучи приглашен к ужину, не явился с опозданием — тут она взглянула на часы на каминной полке — в тридцать минут. По крайней мере не послав записку, что опоздает.

Она встала и быстрым движением расправила юбку своего голубовато-серого платья.

— Я еду в Килмартин-Хаус, — объявила она.

— Одна? — спросила Виолетта.

— Одна, — твердо сказала Франческа. — Это ведь мой дом, в конце концов. Не думаю, что сплетницы начнут сразу чесать языками, если я нанесу туда краткий визит.

— Конечно-конечно, — поспешила заверить ее мать. — Но не оставайся там все же слишком долго.

— Мама, я вдова. И я вовсе не собираюсь оставаться там ночевать. Я всего-навсего хочу узнать, как здоровье Майкла. Все со мной будет в порядке, уверяю тебя.

Виолетта кивнула, но по выражению ее лица ясно было, что она сказала не все, что хотела. Так продолжалось уже не первый год — Виолетте все время хотелось вернуть себе руководящую роль матери в отношениях со своей овдовевшей дочерью, но она сдерживалась, стараясь уважать ее независимость.

Ей не всегда удавалось совладать с собой и не вмешаться, но она старалась, и Франческа была ей благодарна за эти старания.

— Хочешь, я составлю тебе компанию? — сказала вдруг Гиацинта, и глаза у нее так и загорелись.

— Нет! — воскликнула Франческа, от удивления даже с большей резкостью, чем намеревалась. — С чего это тебе в голову пришла такая идея?

Гиацинта передернула плечами:

— Так, любопытно. Хочется своими глазами взглянуть на господина Повесу.

— Да ведь ты его видела, — заметила Элоиза.

— Так ведь это было сто лет назад, — Гиацинта испустила театральный вздох, — когда я еще не понимала, что такое «повеса».

— Ты и сейчас этого не понимаешь, — резко одернула ее Виолетта.

— Ахнет, я…

— Нет, ты не понимаешь, — с нажимом повторила Виолетта, — что такое «повеса».

— Очень хорошо. — Гиацинта обернулась к матери с кисло-сладкой улыбкой. — Я не знаю, что такое «повеса». Я также не знаю, как следует одеваться и чистить зубы.

— Вообще-то я видела, как Полли вчера помогала ей надеть вечернее платье, — заметила Элоиза с софы.

— Никто не может надеть вечернее платье без посторонней помощи, — парировала Гиацинта.

— Я ухожу, — объявила Франческа, хотя была совершенно уверена, что никто ее не слушает.

— Что ты делаешь? — воскликнула Гиацинта. Франческа даже приостановилась, но сразу же сообразила, что Гиацинта обращалась не к ней.

— Смотрю, как почищены твои зубы, — сладким голосом отозвалась Элоиза.

— Девочки! — воскликнула Виолетта, и Франческа подумала, что вряд ли Элоизе, которой стукнуло двадцать семь лет, понравится такое обращение.

Но сердитые возражения сестры и ее ответную речь Франческа не стала слушать, а воспользовалась суматохой, чтобы выскользнуть из гостиной и попросить ливрейного лакея вызвать для нее карету.

На улицах было не так уж многолюдно: было еще рано, большой свет отправится на рауты и балы только часа через два. Карета быстро проехала по Мейфэру, и через какие-то четверть часа Франческа уже поднималась по ступеням парадного крыльца Килмартин-Хауса на Сент-Джеймс-сквер. Как обычно, лакей распахнул перед ней дверь еще прежде, чем она успела коснуться дверного молотка, и она поспешила войти в дом.

— Килмартин дома? — спросила она, думая между тем, что вот в первый раз она называет Майкла так. Ей это показалось странно, но было и приятно, что имя это словно само собой сорвалось с ее губ. Давно бы всем пора привыкнуть к переменам. Теперь он был графом и никогда уже не будет для нее просто мистером Стерлингом.

— Кажется, да, — ответил лакей. — Его сиятельство вернулся домой вскоре после полудня и, насколько мне известно, больше не выходил.

Франческа нахмурилась, кивком отпустила лакея и стала быстро подниматься по лестнице. Если Майкл и в самом деле дома, он должен быть наверху; если бы он спустился в контору, лакей в прихожей не мог не заметить этого.

Она добралась до второго этажа и пошла по коридору к графской спальне. Шаги ее обутых в ботики ног заглушал мягкий ковер.

— Майкл? — позвала она негромко, подходя к двери его комнаты. — Майкл!

Никто не откликнулся. Она приблизилась к двери вплотную и тут только заметила, что дверь притворена неплотно.

— Майкл? — позвала она снова, чуть-чуть громче. Нельзя же было кричать на весь дом! Кроме того, если он спит, то вряд ли стоит будить его. Возможно, он еще не отдохнул как следует от своего долгого путешествия, но, когда Виолетта пригласила его на ужин, не стал говорить об этом из гордости.

Не дождавшись никакого ответа, она немножечко приоткрыла дверь.

— Майкл?

— Фрэнни?

Это был определенно его голос, но никогда она не слышала, чтобы он так говорил.

— Майкл!

Она бросилась в комнату и увидела его — он лежал, скорчившись, в постели, и вид у него был такой больной! Никогда в жизни она не видела, чтобы человеку было так худо. Джон ведь совсем не болел. Джон просто однажды вечером прилег отдохнуть и больше не проснулся.

— Майкл! — вырвалось у нее. — Что с тобой такое?

— Да ничего особенного, — прохрипел он. — Простудился, надо думать.

Франческа посмотрела на него с сомнением. Черные волосы прилипли ко лбу, лицо, все в красных пятнах, пылало, и такой жар шел от самой его постели, что у Франчески даже дыхание перехватило.

Не говоря уже о том, что в комнате стоял тяжелый запах болезни. Запах пота, чуть отдававший гнилостным, — ужасный запах, который, имей запахи цвет, непременно оказался бы рвотно-зеленоватого оттенка. Франческа протянула руку и коснулась его лба — и тут же руку отдернула, таким горячим оказался лоб.

— Это никакая не простуда, — резко сказала она. Губы его растянулись в кошмарном подобии улыбки.

— А если очень-очень сильная простуда?

— Майкл Стюарт Стерлинг!

— Господи, ты точь-в-точь как моя мать!

Нельзя сказать, чтобы чувства, которые она испытывала сейчас, были такими уж материнскими, да и как это могло быть после происшествия в парке! Так что вид его, такого сейчас слабого и некрасивого, подействовал на нее успокоительно: это притупило остроту чувства, терзавшего ее сегодня почти весь день, — чем бы там оно ни было, это чувство.

— Майкл, что с тобой?

Он передернул плечами и зарылся поглубже в одеяла, трясясь всем телом.

— Майкл! — Она схватила его за плечо. И не сказать, чтобы очень нежно. — Не смей мне морочить голову своими фокусами! Я ведь тебя знаю. Ты всегда делаешь вид, что все тебе нипочем, все как с гуся вода…

— А что? С гуся вода действительно скатывается, — прошептал он. — Закон природы.

— Майкл! — Она ударила бы его, если бы он не был так болен. — Не смей преуменьшать опасность! Говори сию же секунду, что с тобой такое!

— Завтра мне станет лучше, — сказал он.

— Ну конечно! — воскликнула Франческа, вложив в свои слова весь имевшийся в запасе сарказм.

— Правда станет лучше, — сказал он, беспокойно ворочаясь в постели и постанывая при каждом движении. — Завтра я буду в полном порядке.

То, как он сформулировал свою фразу, заставило Франческу насторожиться.

— А послезавтра? — спросила она и прищурилась. Откуда-то из-под одеял раздался резкий смешок.

— А послезавтра я, само собой, снова буду лежать пластом!

— Майкл! — проговорила она едва слышным от страха голосом. — Что с тобой такое?

— Неужели еще не догадалась? — Он снова высунул голову из-под простыни, и вид у него был такой больной, что она чуть не заплакала. — У меня малярия.

— О Боже! — ахнула Франческа и невольно попятилась. — О Боже мой!

— Первый раз слышу, как ты упоминаешь имя Господа нашего всуе, — заметил он. — Надо полагать, я должен чувствовать себя польщенным.

И как он может быть сейчас таким легкомысленным?!

— Майкл, я… — Она протянула руку, потом руку отдернула, так как растерялась и не знала, что делать.

— Не беспокойся, — сказал он, сворачиваясь снова в клубок и сотрясаясь от очередного приступа. — Ты не можешь от меня заразиться.

— Не могу от тебя заразиться? — Франческа даже заморгала в растерянности. — Ну конечно, не могу.

Даже если б и могла заразиться, это бы ее не остановило, и она стала бы ходить за ним. Ведь он был Майкл. Он был… не так-то легко четко определить, кем именно он был для нее, но между ними существовала нерушимая связь, между ними двумя, и, похоже, четырехлетняя разлука нисколько не ослабила ее.

— Все дело в воздухе, — пояснил он устало. — Заразиться малярией можно, только если дышишь гнилым воздухом. Потому-то она так и называется: «малярия» — «дурной воздух». Если бы ее можно было подцепить иным способом, мы, малярийные, давно бы уже перезаражали всю Англию.

Она кивнула в знак того, что поняла.

— Но ты… но ты не… — Она не в силах была выговорить роковое слово.

— Нет, — ответил он. — По крайней мере доктора говорят, что не умру.

Она почувствовала такое облегчение, что так вся и обмякла и даже вынуждена была присесть. Она не могла себе представить мир без Майкла. Даже когда он был так далеко от Англии, она все-таки знала, что он есть, где-то там существует, пребывает на той же планете, что и она, топчет ту же матушку землю. Даже в первые месяцы после смерти Джона, когда она так сердилась на него за то, что он покинул ее, сердилась едва не до слез, ее очень поддерживала мысль о том, что он жив и здоров и немедленно примчится к ней, стоит ей только Попросить.

Он рядом. Он жив. Теперь, когда не стало Джона… Потерять их обоих — разве в силах она будет вынести это?

Его снова затрясло, очень сильно.

— Не надо ли тебе принять какое-нибудь лекарство? — встрепенулась она. — У тебя вообще-то есть лекарства?

— Я уже принял, — стуча зубами, ответил он.

Но она чувствовала потребность делать хоть что-то. Она не настолько была склонна к самобичеванию, чтобы мучить себя мыслями о том, что она могла бы сделать, дабы предотвратить смерть Джона — даже в самые черные дни своей печали она не предалась этому занятию, — но ей было очень неприятно, что все произошло в ее отсутствие. Это был, собственно говоря, единственный важный поступок, который Джон совершил без нее. И даже если Майкл был просто болен, а не умирал, она не собиралась позволить ему страдать в одиночестве.

— Давай-ка я принесу тебе еще одно одеяло, — сказала она. И, не дожидаясь ответа, поспешила в смежную комнату, то есть свою собственную спальню, и сорвала с постели одеяло. Одеяло было ярко-розового цвета и скорее всего оскорбит его мужской вкус, когда он придет в себя настолько, чтобы снова обнаруживать вкусовые предпочтения. Но с этой проблемой, решила Франческа, пусть он сам разбирается.

Когда она вернулась, Майкл лежал в постели так тихо, что она даже решила, что он заснул, но он шевельнулся и сказал: «Спасибо», — когда она начала подтыкать одеяло.

— Что еще я могу сделать? — спросила она, придвигая деревянный стул к его постели и усаживаясь.

— Ничего.

— Но должно же быть что-то, — не отступала она. — Не может быть, чтобы надо было просто ждать, пока само пройдет!

— Надо просто ждать, — ответил он слабым голосом, — пока само пройдет.

— Не могу поверить, что это правда. Он приоткрыл один глаз.

— Уж не собираешься ли ты поспорить со всей медицинской наукой?

Она скрипнула зубами и сгорбилась на своем стуле.

— Ты уверен, что тебе не следует принять еще лекарство? Он покачал головой и тут же застонал, так тяжело далось ему это движение.

— Пока не надо.

— А где лекарство? — спросила она. Если единственное, что было в ее силах, — это обнаружить местоположение лекарства и быть готовой подать его, то, Бог свидетель, она будет делать хотя бы это.

Он чуть повернул голову влево. Франческа посмотрела туда и увидела маленький столик, на котором поверх сложенной газеты стояла медицинского вида склянка. Она сразу же встала, подошла к столику, взяла склянку и, читая ярлык на ходу, вернулась к своему стулу.

— Хинин, — пробормотала она. — Я слышала про хинин.

— Чудодейственное средство, — отозвался Майкл. — Так по крайней мере говорят.

Франческа с сомнением взглянула на склянку.

— Посмотри на меня, — сказал он со слабой кривоватой ухмылкой. — Я — живое доказательство.

Она снова повертела склянку, пригляделась к порошку, который пересыпался внутри.

— Я по-прежнему в сомнениях.

Одно плечо его шевельнулось в попытке изобразить жизнерадостный жест.

— Я же до сих пор не умер.

— Не смешно.

— Нет, только это как раз и смешно, — поправил он ее. — Следует смеяться, пока можно. Ты только подумай, если я умру, титул перейдет к этим — как там Джанет всегда говорит? — к этой…

— …ужасной дебнемской ветви семейства, — докончили они вместе, и Франческа — кто бы мог подумать! — улыбнулась.

Вот всегда он умел заставить ее улыбнуться. Она потянулась и взяла его за руку.

— Мы с тобой прорвемся, — сказала она. Он кивнул и закрыл глаза.

И когда она уже решила было, что он уснул, он прошептал:

— Хорошо, что ты здесь.

Утром Майкл проснулся, пожалуй, даже отдохнувшим, и если чувствовал он себя нехорошо, то все же значительно лучше, чем прошлой ночью. Франческа, как он с ужасом понял, провела всю ночь у его постели. Она и сейчас сидела на том самом деревянном стуле, свесив голову, как пьяная. Поза ее была очевидно неудобной: и примостилась-то она на сиденье как-то криво, и шея ее была согнута под каким-то странным углом, и туловище скрючено как-то нелепо.

Но она спала. Даже слегка похрапывала, что страшно его умилило. Никогда он не представлял себе ее храпящей, а ведь он, увы, рисовал ее в своем воображении спящей много-много раз.

Конечно, глупо было надеяться, что он сможет скрыть от нее свою болезнь, думал он, она была слишком проницательна, да и любопытна тоже. И хотя он предпочел бы, чтобы она не волновалась из-за него, но, честно говоря, вчера ночью ее присутствие и успокоило, и утешило его. Он не должен был радоваться ее приходу, вернее, не должен был позволять себе радоваться, но вот радовался, и все тут.

Он услышал, что она шевельнулась, и перекатился на бок, чтобы лучше видеть ее. Он ведь никогда еще не видел, как она просыпается, вдруг с удивлением понял он. Хотя чему тут удивляться? Естественно, что он никогда не присутствовал при таких интимных моментах. Может, он удивился потому, что во всех его грезах, во всех фантазиях о ней ему никогда не рисовалось ничего подобного — ни этот тихий хрип где-то глубоко в горле, когда она заворочалась, ни похожий на вздох зевок, ни нежный трепет готовых приоткрыться век.

Она была прекрасна.

Он знал это, разумеется, знал вот уже долгие годы, но никогда прежде он не ощущал это так полно, так глубоко.

Красота была не в ее волосах, не в этой густой, роскошной каштановой волне, которую ему так редко доводилось видеть рассыпавшейся по ее плечам, И даже не в ее глазах, при виде сияющей синевы которых всякий мужчина испытывал желание начать писать стихи — и многие писали, что весьма, как помнилось Майклу, забавляло Джона. И дело было не в очерке ее лица и не в чертах его — иначе он был бы одержим красотою всех девиц семейства Бриджертон, таких похожих друг на друга, по крайней мере внешне.

А вот что-то было в том, как она двигалась.

В том, как дышала.

В том, как она просто была.

И вряд ли, думал он, когда-нибудь он устанет изумляться этому.

— Майкл, — пролепетала она и принялась тереть сонные глаза.

— Доброе утро, — отозвался он, надеясь, что хрипловатость его голоса она спишет на болезненное изнеможение.

— Ты выглядишь получше.

— Я чувствую себя получше.

Она сглотнула, потом, чуть помолчав, сказала:

— Ты привык. Тебе это все не в новинку. Он кивнул.

— Было бы преувеличением сказать, что я вовсе не обращаю внимания на свою болезнь, но да, я привык к ней. Я знаю, что следует делать.

— Как долго это будет продолжаться?

— Трудно сказать. Лихорадка будет трепать меня через день, а потом просто… прекратится, и все.

— А что потом? Он пожал плечами:

— Потом я буду ждать нового приступа и надеяться, что он так никогда и не начнется.

— А такое может произойти? — Она выпрямилась на своем стуле. — Что болезнь просто никогда не вернется?

— Да, такая уж она странная и переменчивая. Франческа прищурилась:

— Только, пожалуйста, не говори, что она «совсем как женщина».

— Мне и в голову не приходило подобное сравнение. Губы ее чуть сжались, затем расслабились, и она спросила:

— А сколько прошло времени с тех пор, как ты в последний раз… — Она растерянно заморгала. — Как ты их называешь?

Он передернул плечами.

— Я называю их приступами. Потому что ощущение как раз такое, словно болезнь пытается взять тебя приступом. А с последнего прошло шесть месяцев.

— Так это хорошо! — Она прикусила зубками нижнюю губу. — Ведь это хорошо?

— Учитывая, что перед тем промежуток был всего три месяца, думаю, что да, хорошо.

— А как давно это у тебя?

— Это третий приступ. В целом это неплохо по сравнению с теми случаями, которые мне доводилось видеть.

— Предполагается, что я должна найти утешение в этом?

— Я — нахожу, — без обиняков заявил он. — Являясь, так сказать, образцовым христианином.

Она вдруг протянула руку и коснулась его лба.

— А жар стал меньше, — заметила она.

— Да, так и должно быть. Это на редкость предсказуемая болезнь. По крайней мере когда она в разгаре. Жаль, что невозможно предугадать ее начало.

— Неужели через день тебя снова будет трепать лихорадка? Вот просто вдруг возьмет и начнется?

— Да. Просто возьмет и начнется, — подтвердил он. Несколько мгновений она обдумывала это, затем сказала:

— Ты, конечно, не сможешь скрыть это от семьи. Он даже попытался сесть.

— Ради Бога, Франческа, только не говори моей матери и…

— Они приедут со дня на день. — Она не дала ему договорить. — Когда я уезжала из Шотландии, они определенно говорили, что выедут не позже чем через неделю после меня, а зная Джанет, можно смело утверждать, что через три дня. Неужели ты и в самом деле полагаешь, что они не заметят, что ты через день прекраснейшим образом…

— Ну уж и прекраснейшим! — вставил он ядовито.

— Не важно! — отмахнулась она. — Так неужели ты думаешь, что они не заметят, что ты чуть не помираешь через день? Майкл, Бог с тобой! Ну нельзя же в самом деле считать их совершенно лишенными разума.

— Хорошо, — сдался он и откинулся на подушки. — Но больше ни одной душе! Я совершенно не хочу, чтобы весь Лондон пялился на меня как на урода.

— Ну, вряд ли до тебя здесь не появлялось ни одного больного малярией.

— Не нужно мне ни от кого жалости, — огрызнулся он. — Особенно от тебя.

Она отшатнулась, словно он ударил ее, и, конечно же, он сразу почувствовал себя полным идиотом.

— Прости меня, — сказал он. — Это так, вырвалось. Она сердито обожгла его взглядом.

— Мне не нужно твоей жалости, — сказал он покаянно, — но твои заботы и твоя доброжелательность будут как нельзя кстати.

Она избегала смотреть на него, но он знал, что сейчас она решает, поверить ему или нет.

— Я говорю искренне, — сказал он, и у него не было сил даже попытаться скрыть изнеможение, звучавшее в его голосе. — Я рад, что ты рядом. Я ведь проходил через это раньше.

Она бросила на него острый взгляд, словно желая задать какой-то вопрос, но вот какой вопрос, этого он и вообразить не мог.

— Я ведь проходил через такое и раньше, — повторил он, — и в этот раз было… по-другому. Лучше. Легче, — поправился он и даже вздохнул облегченно, отыскав подходящее слово. — Легче.

— А, — отозвалась она и заерзала на своем стуле. — Ну… рада это слышать.

Взгляд его скользнул к окнам. Окна были занавешены тяжелыми шторами, но по краям их просачивался солнечный свет.

— А твоя мать не беспокоится о тебе?

— Ах, Боже мой! — воскликнула Франческа и вскочила со стула, да так поспешно, что ударила руку о прикроватный столик. — Ой-ой-ой!

— Ты не ушиблась? — осведомился Майкл из вежливости, так как было ясно, что ударилась она несильно.

— Ах, Боже мой! — Она потрясла рукой, чтобы скорее прошла боль от ушиба. — Я совершенно забыла про маму. Она же ждала, что я вернусь домой вечером.

— Разве ты не послала ей записку?

— Послала, — сказала она. — Написала, что ты болен. Мама прислала ответ, в котором сообщала, что заедет утром помочь, чем сможет. Который сейчас час? Где у тебя здесь часы? Ах, ну конечно! — И она в смятении повернулась к камину, на полке которого действительно стояли часы.

Ведь эта спальня раньше была спальней Джона и по-прежнему оставалась спальней Джона в некотором смысле. Так как же ей было не знать, где здесь стоят часы?

— Всего лишь восемь, — сказала она со вздохом облегчения. — Мама никогда не встает раньше девяти, если только не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего, а сегодняшнее происшествие, будем надеяться, она таковым не сочтет. Я старалась, чтобы записка моя звучала не слишком тревожно.

Зная Франческу, можно было быть уверенным, что записка была составлена со всем хладнокровием и всею невозмутимостью, которыми она славилась. Майкл улыбнулся. Не исключено, что она солгала, будто наняла сиделку.

— Нет никаких оснований для паники, — сказал он. Она взволнованно посмотрела на него:

— Ты же говорил, что не хочешь, чтобы знали, что у тебя малярия!

Он даже рот приоткрыл от изумления. Ему и в голову не приходило, что она настолько серьезно отнесется к его пожеланиям.

— Неужели ты бы стала скрывать мою болезнь от собственной матери? — спросил он негромко.

— Ну конечно. Это ты должен решить, говорить ей или нет. — Это было так трогательно, даже, пожалуй, проглядывала в этом какая-то нежность… — Хотя, по-моему, ты ведешь себя очень глупо, — прибавила она.

Да, «нежность», кажется, не совсем то слово.

— Но я с уважением отнесусь к твоим пожеланиям. — Она подбоченилась, и, окинув его взглядом, в котором ясно читалась досада, прибавила: — Как ты мог даже подумать, что я способна поступить по-другому?

— Я и понятия не имел… — залепетал он.

— Право, Майкл, — ворчливо сказала она. — Не понимаю, что это с тобой такое.

— Может, это болотный воздух так на меня повлиял? Она одарила его таким взглядом, вернее, даже Взглядом с большой буквы.

— Я сейчас еду к матери, — сказала она, натягивая свои невысокие серые ботики, — потому что если не сделать этого, мама обязательно объявится здесь сама, да еще притащит с собой все Королевское медицинское общество.

Он поднял бровь:

— Что, она всякий раз так поступала, когда заболевал кто-то из вас?

Франческа издала звук, который был отчасти фырканьем, отчасти хмыканьем и выражал раздражение.

— Я скоро вернусь. Не вздумай выходить из дома.

Он только воздел руки и саркастически скосил глаза на свой одр болезни.

— Ну, с тебя станется, — пробормотала Франческа.

— Я страшно тронут, что ты так веришь в мои сверхчеловеческие способности.

Она приостановилась в самых дверях.

— Майкл, ты самый несносный из всех смертельно больных пациентов, каких мне только доводилось встречать на своем веку.

— Для меня главное — тебя удивить! — крикнул он ей вслед. И хотя ее серые ботики уже топали по ковру коридора, он был совершенно уверен, что, окажись у Франчески сейчас какой-нибудь тяжелый предмет под рукой, она обязательно запустила бы им в дверь. И с большой силой.

Он откинулся на подушки и улыбнулся. Может, он и был несносным пациентом, но и она была сиделкой не из легких. Что его устраивало как нельзя лучше.

Глава 9

Не так-то легко оказалось скрывать его болезнь. Майкл отклонял все приглашения, Франческа же рассказывала повсюду, что граф, прежде чем явиться в свете, пожелал устроить свои домашние дела.

А вот с прислугой было сложнее. Прислуга на то и прислуга, чтобы болтать, в том числе и с прислугой из других домов, так что пришлось Франческе устроить все так, чтобы только самые верные из слуг имели касательство к происходящему в спальне Майкла. Это была мудреная задача, тем более что официально она теперь даже не проживала в Килмартин-Хаусе, по крайней мере до приезда Хелен и Джанет, которых она ожидала с лихорадочным нетерпением.

Но самым трудным оказалось держать в неведении членов ее собственной семьи, проявлявших дьявольское любопытство. Сохранить что-то в тайне в доме Бриджертонов всегда было нелегко, но отбиваться от всей семейки сейчас оказалось сущим кошмаром.

— Почему ты бываешь там каждый день? — спросила Гиацинта за завтраком.

— Я живу там, — ответила Франческа, надкусывая сдобную булочку, что всякий разумный человек воспринял бы как намек на то, что разговаривать она не намерена.

Но Гиацинту это не остановило.

— Ты живешь здесь, — сказала она.

Франческа прожевала булочку, отхлебнула чаю, затягивая время с целью сохранить свой невозмутимый вид, и сказала холодно:

— Я ночую здесь.

— Но ведь где человек ночует, там он и живет, разве не так?

Франческа намазала побольше джема на булочку.

— Я ем, Гиацинта.

Ее младшая сестрица только плечами передернула:

— Я тоже ем. Это не лишает меня возможности вести умную беседу.

— Нет, я убью ее, — проговорила Франческа, ни к кому конкретно не обращаясь, что было неудивительно, поскольку больше за столом никого не было.

— И кому была адресована последняя фраза? — поинтересовалась Гиацинта.

— Богу, — ответила Франческа. — И по-моему, мне только что было даровано свыше разрешение прикончить тебя.

— Пф! — фыркнула Гиацинта. — Если бы все было так просто, то я бы давным-давно выпросила себе разрешение уничтожить половину высшего общества.

Тут Франческа решила наконец, что не всякое заявление Гиацинты требует ответа. Вообще-то все ее заявления можно было оставлять без ответа.

— А, Франческа! — раздался вдруг голос Виолетты, и Франческа с благодарностью подумала, что вот и закрыта опасная тема. — Вот ты где.

И мать вошла в столовую, но, прежде чем она успела сказать хоть слово, Гиацинта поспешила сообщить ей:

— А Франческа собиралась тут меня убить.

— Ну, так, значит, я пришла как раз вовремя, — отозвалась Виолетта, усаживаясь на свое место. — Ты собираешься в Килмартин-Хаус сегодня утром?

Франческа кивнула:

— Я живу там.

— А я вот считаю, что она живет здесь, — встряла Гиацинта и щедрой рукой положила себе в чашку еще сахару.

Виолетта, не обратив на замечание младшей дочери ни малейшего внимания, заявила:

— Думаю, сегодня я поеду вместе с тобой. Франческа чуть вилку не выронила от неожиданности.

— Зачем?

— Хочу повидать Майкла, — ответила Виолетта, пожав своими хрупкими плечами. — Гиацинта, передай мне, пожалуйста, сдобу.

— Я не знаю, какие у него планы на сегодняшний день, — быстро проговорила Франческа. Прошлой ночью у Майкла был приступ — малярия трепала его в четвертый раз, и они очень надеялись, что это последний приступ лихорадки в цикле. И хотя он наверняка уже несколько оправился, все же выглядит, надо думать, ужасно. Кожа его — слава Богу! — так и не приобрела желтушного оттенка, который, как Майкл рассказал ей, часто свидетельствовал о том, что болезнь близится к своей завершающей фазе и смертельному исходу, но все равно у него больной вид, и Франческа не сомневалась, что если Виолетта увидит его сейчас, то придет в неописуемый ужас. И страшную ярость.

Виолетта Бриджертон очень не любила, когда ее держали в неведении. Особенно касательно дела, о котором без преувеличения можно было сказать, что речь тут идет о жизни и смерти.

— Если окажется, что он не сможет меня принять, я просто развернусь и уйду домой, — сказала Виолетта. — Гиацинта, передай мне джем, будь добра.

— И я тоже поеду, — заявила Гиацинта.

О Боже! Нож в руке Франчески, которым она намазывала масло на булочку, задрожал. Может, начать пичкать эту девчонку снотворным? Похоже, только так и удастся решить эту проблему.

— Ты ведь не станешь возражать, если я тоже поеду, правда? — обратилась Гиацинта к матери.

— Разве ты не собиралась ехать куда-то с Элоизой? — быстро вмешалась Франческа.

Гиацинта примолкла, подумала, похлопала ресницами и сказала:

— По-моему, нет.

— По магазинам, может быть? Или к модистке? Гиацинта еще немного порылась в памяти.

— Нет. То есть я совершенно уверена, что ни о чем подобном с Элоизой не договаривалась. Я только на прошлой неделе купила себе новую шляпку. Совершенно чудесную шляпку — зеленую, с прехорошенькой желтоватой отделкой. — Она опустила взгляд на свой тост, мгновение разглядывала его задумчиво, затем потянулась к мармеладу и добавила: — А вообще надоели мне эти магазины.

— Ни одной женщине не могут надоесть магазины, — возразила Франческа даже с некоторым отчаянием.

— А вот мне надоели. Кроме того, граф… — Тут Гиацинта прервала свою речь и спросила, обернувшись к матери: — А можно мне называть его Майклом?

— Ну, это надо будет спросить у него самого, — ответила Виолетта, принимаясь за яйцо всмятку.

Гиацинта снова повернулась к Франческе.

— Он уже целую неделю в Лондоне, а я до сих пор его даже не видела. Меня же подруги будут расспрашивать — а мне и сказать-то будет нечего!

— Сплетничать неприлично, — заметила Виолетта.

— А это вовсе не сплетни, — парировала Гиацинта. — Это самое обыкновенное распространение информации.

Франческа замерла.

— Мама, — сказала она, скорбно качая головой. — Лучше бы ты ограничилась семью.

— Семью детьми, ты хочешь сказать? — поинтересовалась Виолетта, прихлебывая чай. — Я и сама порой так думаю.

— Мама! — воскликнула Гиацинта. Виолетта только улыбнулась.

— Передай соль.

— У мамы только с восьмой попытки и получилось как следует, — объявила Гиацинта, пододвигая матери солонку движением, в котором не было и намека на грацию.

— Следует ли это понимать так, что и ты сама надеешься родить в свое время восьмерых детей? — с самым невинным видом осведомилась Виолетта.

— Боже! Нет, конечно! — воскликнула Гиацинта. Франческа не удержалась от смеха.

— Нехорошо упоминать имя Господа всуе, Гиацинта, — заметила Виолетта примерно тем же тоном, каким говорила, что сплетничать неприлично.

— Почему бы нам и правда не заехать где-нибудь после полудня? — спросила Виолетта Франческу, когда легкомысленное веселье стихло.

Франческа бросила взгляд на часы. Значит, у нее будет примерно час на то, чтобы привести Майкла в пристойный вид. Кроме того, ее мать сказала — «нам». Во множественном числе. Словно она и в самом деле вздумала взять с собой Гиацинту, у которой был настоящий талант превращать всякую неловкую ситуацию в сущий кошмар.

— Я поеду прямо сейчас, — сказала Франческа и быстро поднялась из-за стола. — Надо узнать, сможет ли он принять визитеров.

К ее удивлению, мать тоже сразу поднялась и сказала:

— Я провожу тебя до дверей.

— Э-э… ты серьезно?

—Да.

Гиацинта начала было подниматься тоже.

— Я одна, — сказала Виолетта, даже не повернув головы в сторону младшей дочери.

Гиацинта осталась. Даже у нее довольно было ума, чтобы знать, что не следует спорить с матерью, когда у той безмятежный вид сочетается со стальным тоном.

Мать вышла из столовой первая, и они прошли в молчании до самой прихожей, где Франческа попросила лакея принести ее плащ.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — заговорила наконец Виолетта.

— Не понимаю, о чем ты.

— А я думаю, очень хорошо понимаешь.

— Уверяю тебя, — сказала Франческа, глядя на мать с самым невинным видом, — понятия не имею.

— С недавних пор ты очень много времени проводишь в Килмартин-Хаусе, — сказала Виолетта.

— Я живу там, — напомнила Франческа в сотый, как ей показалось, раз.

— В данный момент не живешь, и меня беспокоит, что о тебе начнут говорить.

— Никто об этом и словом не обмолвился, — возразила Франческа. — И в газетах ничего не было. Если бы обо мне действительно стали судачить, то, уверена, нам это было бы известно.

— То, что люди молчат пока, вовсе не означает, что они не станут болтать завтра.

Франческа раздраженно вздохнула.

— Но я же не незамужняя девица, не девственница какая-нибудь!

— Франческа!

Франческа скрестила руки на груди.

— Мне неприятно вдаваться в такие детали, мама, но так оно и есть.

Вернулся лакей с плащом Франчески в руках и доложил, что карета будет у крыльца буквально сию минуту. Виолетта подождала, пока лакей выйдет на крыльцо дожидаться кареты, и спросила:

— Какие именно у тебя отношения с графом? Франческа так и ахнула:

— Мама!

— Это совсем не праздный вопрос.

— Это самый что ни на есть праздный, вернее, самый что ни на есть глупый вопрос из всех, когда-либо слышанных мною! Майкл мой двоюродный брат.

— Он двоюродный брат твоего покойного мужа, — поправила ее Виолетта.

— Он и мой двоюродный брат, — резко возразила Франческа. — И мой друг. Боже правый! И это ты говоришь! Мне и в голову не приходило… Майкл!

Но истина заключалась в том, что в голову ей это приходило. Из-за болезни Майкла все остальное отступило на второй план: у нее было столько хлопот у постели больного, что она почти сумела заставить себя забыть о том потрясшем ее мгновении, когда в парке она взглянула на него и что-то возродилось к жизни в ее душе.

Что-то такое, что, как она была совершенно уверена, умерло в ее груди четыре года назад.

Но слышать, как ее мать поднимает эту тему… Боже правый, как же это было унизительно! Невозможно, совершенно невозможно, чтобы в душе ее зародилось влечение к Майклу. Это было бы как-то нехорошо. Действительно нехорошо. Это было бы… ладно, пусть просто нехорошо. Ни одно другое слово не описало бы ситуацию точнее.

— Мама, — сказала Франческа, очень стараясь, чтобы голос ее звучал ровно. — Майкл был не совсем здоров последние дни. Я тебе говорила.

— За семь дней могла бы пройти и самая сильная простуда.

— Возможно, дело в том, что он приехал из Индии, — сказала Франческа. — Не знаю. По-моему, он понемногу поправляется. Я сейчас помогаю ему устроиться в Лондоне. Он ведь отсутствовал очень долго, если ты не забыла, и ему надо принять на себя свои новые обязанности, которые несет с собой титул графа. Я полагаю, что мой прямой долг помочь ему в этом. — И она с решительным видом посмотрела на мать, весьма довольная своей небольшой речью. Но Виолетта ответила на это только:

— Увидимся через час, — и ушла.

Ушла, оставив Франческу в состоянии, близком к панике.

Майкл как раз наслаждался выпавшим ему мгновением тишины и покоя — не то чтобы он лишен был тишины, но покоя ему малярия оставляла мало, — когда Франческа, запыхавшаяся и с блуждающим взглядом, ворвалась в его спальню.

— У тебя две возможности, — сказала, вернее, выпалила она.

— Только две? — поинтересовался он, хотя представления не имел, о чем речь.

— Брось свои шутки.

Он подтянулся и сел в постели.

— Франческа? — осторожно начал он, так как опыт его свидетельствовал о том, что, имея дело с особой женского пола в подобном состоянии, следует действовать с осторожностью. — С тобой все в поряд…

— Моя мать едет навестить тебя, — перебила она его.

— Сюда едет? Она кивнула.

Приятного, конечно, в этой новости было мало, но все равно он не понимал причины ее лихорадочного волнения.

— Зачем? — вежливо осведомился он.

— Она думает… — Франческа не договорила, так как у нее перехватило дыхание. — Она думает… О Боже! Ты представить себе не можешь, что она думает!

Так как она не стала развивать тему далее, Майкл широко открыл глаза и протянул руки вперед в нетерпеливом жесте, как бы спрашивая тем самым: «А нельзя ли подробнее?»

— Она думает, — вымолвила наконец Франческа, — что у нас с тобой роман.

— И это при том, что в Лондоне я всего неделю, — задумчиво протянул он. — Какой я, оказывается, шустрый!

— Как ты можешь шутить на эту тему?! — воскликнула Франческа.

— А как ты можешь относиться к этому серьезно? — парировал он.

Но конечно же, Франческа не видела тут ничего смешного. Для нее шутить на такую тему было бы немыслимо. Для него же…

Для него вообще все было по-другому.

— Я в совершеннейшем ужасе, — объявила Франческа. Майкл только улыбнулся ей в ответ и пожал плечами, хотя самолюбие его было несколько уязвлено. Можно было понять, что для Франчески неожиданной была сама мысль о возможности романа между ними, но все-таки описывать свои чувства словом «ужас»! Любой мужчина, услышав такое, обиделся бы.

— Так какие у меня две возможности? — вернулся он к прежней теме.

Она непонимающе уставилась на него.

— Ты сказала, что у меня две возможности. Франческа захлопала глазами и в своем замешательстве показалась бы ему восхитительной, не будь он так раздосадован ее нескрываемой яростью.

— Я… я забыла, — сказала она наконец. И застонала: — О Боже мой! Что же мне делать?

— Недурно бы для начала взять себя в руки, — заговорил он таким резким тоном, что она испуганно дернулась и даже повернулась к нему. — Прекрати истерику и подумай хорошенько, Фрэнни. Ведь речь идет о нас с тобой.

Твоя мать очень скоро поймет, насколько нелепы ее подозрения. Подумает обо всем как следует и поймет.

— Я именно это ей и сказала, — отозвалась Франческа в лихорадочном волнении. — Я хочу сказать — ведь это же бог знает что! Надо же, вообразить такое!

Он-то как раз вообразить такое мог и воображал, что и прежде создавало немалые трудности.

— Ведь это что-то уму непостижимое, — продолжала Франческа, расхаживая по спальне. — Как будто бы я… — Она обернулась к нему с преувеличенным жестом отчаяния. — Как будто бы ты… — Не договорив, она подбоченилась, а затем, явно распростившись с намерением стоять на месте, принялась метаться по спальне снова. — Как ей только в голову могло прийти такое?!

— Никогда еще я не видел тебя в таком гневе, — заметил Майкл.

Она остановилась и уставилась на него так, словно он был идиотом. Да еще о двух головах к тому же. А может, и с хвостом.

— Право, тебе стоит все же постараться успокоиться, — сказал Майкл, прекрасно понимавший, что слова его окажут прямо противоположный эффект. Женщины терпеть не могут, когда им говорят, что им следует успокоиться. Особенно такие женщины, как Франческа.

— Успокоиться? — отозвалась она и накинулась на него с такой яростью, будто в нее вселились все фурии разом: — Успокоиться?! Боже правый, Майкл! Ты что, опять бредишь?

— Вовсе нет, — ответил он невозмутимо.

— Ты вообще понимаешь, о чем я?

— Вполне, — огрызнулся он с той любезностью, с какой отреагировал бы любой мужчина, чью мужественность и удальство посмели поставить под сомнение.

— Это какое-то безумие, — сказала она. — Настоящее безумие. Надо же, роман — и это вот с таким-то, как ты!

Право, с тем же успехом она могла взять нож и просто лишить его мужского достоинства.

— Вообще-то, Франческа, — заговорил он с наигранной кротостью, — в Лондоне есть много женщин, которые были бы очень довольны, если бы у них со мной был, как ты выражаешься, роман.

Франческа резко поджала губы.

Он поднял брови и откинулся на подушки.

— Некоторые женщины сочли бы роман со мной большой удачей.

Она одарила его свирепым взглядом.

— А некоторые, — продолжал он, прекрасно сознавая, что не следовало бы дразнить ее так, — не побрезговали бы учинить драку со своими товарками ради одной лишь возможности…

— Прекрати! — рявкнула Франческа. — Боже мой, Майкл! Иметь столь преувеличенное мнение о своей мужской привлекательности — это же просто некрасиво!

— Мне говорили, что мнение это вполне обоснованно, — заметил он с томной улыбкой.

Лицо ее залилось краской.

Он наблюдал за ее смущением не без удовольствия. Он, конечно, любил ее, но ему все равно страшно не нравилось то, что она делала с ним, и не настолько он был великодушен, чтобы вид мучений, которые она сейчас испытывала, не доставил ему некоторого удовлетворения.

Ведь ее страдания были лишь малой долей того, что испытывал он, да еще изо дня в день к тому же.

— Не желаю ничего слышать о твоих амурных подвигах, — сказала Франческа чопорно.

— Как странно, ведь раньше ты расспрашивала меня о моих похождениях постоянно. — Он помолчал, наблюдая, как она закипает от гнева. — О чем ты меня все время просила?

— Не хочу…

— «Расскажи-ка мне что-нибудь безнравственное», — проговорил он таким тоном, как будто только что вспомнил ЭТУ ее Фразу, хотя на самом деле он, разумеется, хранил в памяти каждое слово, сказанное ею. — «Расскажи-ка мне что-нибудь безнравственное», — повторил он, но на сей раз медленнее. — Именно так ты и говорила. Я тебе нравился, когда я был безнравственным. И тебе всегда было любопытно послушать о моих подвигах.

— Это было прежде…

— Прежде чего, Франческа? — спросил он. Последовала неловкая пауза.

— Прежде всего этого, — прошептала она. — Прежде нынешней ситуации и вообще всего.

— И предполагается, что я должен понять смысл этой фразы?

Ответом ему был только свирепый взгляд.

— Ну хорошо, — сказал он. — Полагаю, мне следует подготовиться к визиту твоей матери. Вряд ли это будет так уж трудно.

Франческа окинула его взглядом и сказала с сомнением:

— Но ты выглядишь ужасно!

— Не зря я тебя так нежно люблю, — сухо проговорил он. — Когда ты рядом, то можно не беспокоиться, что впадешь в грех гордыни.

— Майкл, будь же серьезнее!

— Увы, я и так серьезен дальше некуда. Она нахмурилась.

— Я могу сейчас встать с постели, — сообщил он ей, — явив тебе для обозрения те части своего тела, которые, как мне думается, тебе вовсе не хочется видеть, или же ты можешь выйти из комнаты и ожидать победоносного явления моей восхитительной особы внизу.

Она обратилась в бегство, что сильно озадачило его. Франческа, которую он знал, никогда не бежала ни от чего на свете.

Да и не в ее обыкновении было удаляться, даже не попытавшись оставить за собой последнее слово.

И самое главное, было невероятно, что она позволила ему безнаказанно говорить о себе как о «восхитительной особе».

Но Франческе так и не пришлось претерпевать визит ее матери. Не прошло и двадцати минут после того, как она бежала из спальни Майкла, как от Виолетты ей принесли записку, в которой сообщалось, что ее брат Колин, который уже несколько месяцев путешествовал по Средиземноморью, только что вернулся в Лондон, так что Виолетте пришлось отложить визит. А потом, точно как и предсказывала Франческа, в Лондон прибыли Джанет и Хелен, что умерило тревоги Виолетты насчет Майкла и Франчески — как бы они не закрутили роман в отсутствие дуэньи.

Матери — как Франческа и Майкл давно уже привыкли называть их — пришли в восторг, узнав о неожиданном прибытии Майкла, но одного взгляда на его изможденное болезнью лицо оказалось довольно, чтобы ввергнуть их в пучину материнской заботливости, так что Майкл даже вынужден был отозвать Франческу в сторону и умолять ее не оставлять его наедине ни с одной из двух дам. Собственно говоря, приезд их пришелся на сравнительно «хороший» день, так что Майкл мог пообщаться с ними прежде, чем его снова начала трепать лихорадка. Перед тем как, предположительно, должен был начаться приступ, Франческа объяснила обеим дамам природу болезни Майкла, так что к тому времени, когда им пришлось увидеть малярию во всей ее ужасной красе, они были к этому подготовлены.

В отличие от Франчески они согласились охотно — даже, пожалуй, с энтузиазмом — хранить его недуг в тайне. Конечно, состоятельный и интересный граф при любых обстоятельствах будет считаться самой выгодной партией сезона, но все же малярию никогда еще не считали достоинством жениха.

А Джанет и Хелен твердо решили еще до конца года увидеть Майкла на пороге церкви, а его кольцо на пальце новой графини.

В сущности, Франческа чувствовала облегчение от того, что теперь она могла сидеть сложа руки и слушать, как матери толкуют Майклу о необходимости женитьбы. По крайней мере это отвлекло их от нее. Она не знала, как они отнесутся к ее матримониальным планам — предполагала, что обрадуются за нее, — но менее всего ей хотелось, чтобы еще две обуянные зудом сватовства мамаши принялись навязывать ей всех жалких холостяков, завалявшихся на «матримониальном рынке».

Видит Бог, ей и так со многим придется мириться из-за ее собственной матери, которая наверняка не сможет противостоять искушению сунуть нос в дела дочери, уж коли Франческа ясно объявила ей о своем намерении повторно выйти замуж.

Итак, Франческа снова вернулась под крышу Килмартин-Хауса, и семейство Стерлинг замкнулось там, как в коконе: Майкл отклонял все приглашения, обещая вновь начать выходить в свет и принимать, как только он устроится дома после своего долгого отсутствия. Три дамы время от времени появлялись в свете, и Франческа, хотя и ожидала града вопросов о новом графе, все же была поражена их количеством и многообразием.

Все просто с ума вдруг стали сходить по Веселому Повесе, тем более теперь, когда он стал человеком, окутанным тайной.

Ну и графом тоже, само собой. Не следовало забывать о титуле. Так же, как и о сотне тысяч фунтов, унаследованной им.

Франческа только головой качала, думая об этом. Воистину и сама романистка миссис Радклифф не смогла бы измыслить столь совершенного героя. Какое же столпотворение начнется, когда он поправится!

И вдруг он поправился.

Ну, может, не так уж и вдруг: приступы лихорадки неуклонно становились все слабее и короче. Но впечатление было такое, словно еще вчера он был изможденным и бледным, а на следующий день стал крепким и бодрым, самим собой, принялся бродить по дому и мечтать о том, чтобы выйти на солнышко.

— Хинин, — сказал Майкл и лениво пожал плечами, когда Франческа за завтраком сообщила ему, как он переменился внешне. — Я бы принимал это снадобье и шесть раз на дню, не будь оно столь гнусным на вкус.

— Следи за языком, Майкл, — заметила его мать, протыкая вилкой сосиску.

— А ты пробовала хинин, мама? — осведомился он.

— Разумеется, нет.

— А ты попробуй, — посоветовал он, — и мы посмотрим, каким языком ты заговоришь после этого.

Франческа прыснула в салфетку.

— А вот я попробовала, — объявила Джанет. Все взгляды обратились к ней.

— Неужели правда попробовала? — удивилась Франческа. Она сама так и не отважилась. Запах от хинина шел такой, что она всегда держала склянку плотно закрытой.

— Конечно, — отозвалась Джанет. — Мне стало любопытно. — И, повернувшись к Хелен, добавила: — Вкус действительно гнусный.

— Хуже, чем та омерзительная микстура, которую Кук заставлял нас пить в прошлом году от… от… э-э… — И Хелен послала Джанет взгляд, в котором ясно читалось: «Ты знаешь, о чем я».

— Гораздо хуже, — подтвердила Джанет.

— А ты его разводила? — поинтересовалась Франческа. Порошок полагалось смешивать с чистой водой, но она подумала, что Джанет, вероятно, просто положила немного порошка себе на язык.

— Конечно. А разве не надо было?

— Некоторые предпочитают смешивать хинин с джином, — сообщил Майкл.

Хелен содрогнулась.

— Вряд ли смесь окажется много хуже, чем джин сам по себе, — заметила Джанет.

— Все же, — сказала Хелен, — если уж смешивать лекарство со спиртным, то имеет смысл подобрать хороший сорт виски.

— И тем погубить хороший виски? — И Майкл положил себе добрую порцию яичницы.

— Ну не может этот хинин быть настолько противным! — воскликнула Хелен.

— Может, — отозвался Майкл.

— Правда-правда, — вмешалась Джанет. — Представить себе не могу, чтобы кто-то решился испортить таким образом виски. А вот джин как раз золотая середина.

— А ты пробовала и джин? — заинтересовалась Франческа. Ведь джин считался неподходящим напитком для представителей высших классов, тем более женщин.

— Пару раз, — призналась Джанет.

— А я-то думала, что знаю о тебе все, — негромко проговорила Франческа.

— И у меня есть за душой кое-какие тайны, — с беззаботным видом сообщила Джанет.

— Что за странная тема для застольного разговора, — веско заметила Хелен.

— Ты права, — поддержала ее Джанет и тут же обратилась к племяннику: — Майкл, как же я рада, что ты на ногах, и выглядишь прекрасно, и кажешься здоровым!

Он чуть наклонил голову, благодаря за комплимент. Тетка же, изящным движением промокнув губы салфеткой, продолжила:

— Но теперь ты должен посвятить себя обязанностям, которые налагает графский титул.

У Майкла вырвался стон.

— Ну не будь таким противным, — не отступала Джанет. — Не на дыбе же тебя пытать собираются. Я хотела только сказать, что тебе следует съездить к портному и заказать себе приличный гардероб.

— А нельзя мне добровольно выбрать дыбу? Пусть пропадает мое бедное тело.

— Восхищаюсь твоей жертвенностью, — отозвалась Джанет, — но полагаю, что твоему бедному телу можно найти применение получше.

Майкл посмотрел тетке прямо в глаза:

— Итак, посмотрим. Сегодня у меня по плану — это в первый день, когда я поднялся с одра болезни, заметьте, — встреча с премьер-министром в связи с тем, что я предполагаю занять свое место в парламенте, встреча с нашим поверенным, так как необходимо провести смотр наших финансов, а также я должен принять нашего главного управляющего, который, как мне сообщили, специально явился в Лондон с целью обсудить со мной состояние дел во всех семи наших поместьях. И куда, позвольте поинтересоваться, мне втиснуть портного?

Все три дамы потеряли дар речи.

— Может, уведомить премьер-министра, что встречу с ним я вынужден перенести на четверг? — спросил Майкл с кротким видом.

— Когда ты успел назначить все эти встречи? — поразилась Франческа и тут же устыдилась, что так явно выказала свое изумление таким его усердием в делах.

— Ты думала, что все эти десять дней я провел, праздно глядя в потолок?

— Да нет, — отозвалась Франческа. Хотя на самом-то деле она думала, что он проводил время за чтением. Она заняла бы себя книгой во время болезни.

Так как больше никто ничего говорить не стал, Майкл, складывая свою салфетку, сказал:

— Итак, с позволения дам будем считать, что мне предстоит сегодня нелегкий день.

Но не успел он подняться из-за стола, как Джанет сказала спокойно:

— Майкл, так насчет портного… Майкл замер на месте.

Джанет же улыбнулась племяннику самым милым образом и сказала:

— Полагаю, что к портному вполне можно съездить и завтра.

Франческе показалось, что она услышала, как Майкл скрипнул зубами.

А Джанет только чуть склонила голову набок.

— Тебе действительно необходим новый бальный наряд. Надеюсь, ты не собираешься пропустить бал у леди Бриджертон в честь ее дня рождения?

Франческа быстро сунула себе в рот кусок яичницы, чтобы Майкл не заметил ехидной улыбки, которая готова была заиграть на ее губах. До чего же хитра оказалась Джанет! Ведь день рождения ее матери — это именно то светское событие, которое Майкл сочтет своим долгом посетить. Любое другое приглашение он отклонил бы и глазом не моргнув.

Но приглашение Виолетты?

— Когда этот бал? — со вздохом спросил Майкл.

— Одиннадцатого апреля, — с очаровательной улыбкой сообщила ему Франческа. — И все будут на балу.

— Все?

— Все Бриджертоны. Майкл заметно повеселел.

— Ну и все остальные, — добавила Франческа, небрежно пожав плечами.

Он бросил на нее острый взгляд:

— Нельзя ли поподробнее, кто именно — «все»? Она встретилась с ним взглядом.

— Все.

Он опустился на свой стул.

— А не могу я получить временную отсрочку исполнения приговора?

— Конечно, можешь, — сказала Хелен. — Собственно, ты ее уже получил. На прошлой неделе. Основание — «малярия».

— А я-то так мечтал скорее выздороветь, — простонал Майкл.

— Не стоит так огорчаться, — сказала Джанет. — Уверена, ты прекрасно проведешь время.

— А может, к тому же познакомишься с какой-нибудь очаровательной дамой, — радостно добавила Хелен.

— Ах да, — буркнул Майкл. — А то, не дай Бог, я забуду, в чем именно состоит цель моего существования.

— Не такая уж и плохая цель, — заметила Франческа, не в силах упустить такой прекрасный шанс поддеть его.

— В самом деле? — отозвался он и вдруг повернул голову к ней. Глаза его оказались прямо напротив ее глаз с какой-то почти пугающей точностью, и у Франчески вдруг появилось очень неприятное чувство, что не следовало ей дразнить его.

— Ну да, — сказала она, потому что не отступать же было теперь.

— А какова цель твоего существования? — осведомился он с самым очаровательным видом.

Краем глаза Франческа заметила, что Джанет и Хелен наблюдают за этим обменом любезностями с живейшим и нескрываемым любопытством.

— Ну там, то да се, — сказала Франческа и весело махнула рукой. — В данный момент целью является доесть завтрак. Просто восхитительно вкусно, ты не находишь?

— Яйца-пашот с порцией маменек, во все сующих свой нос?

— Не забудь про свою двоюродную сестрицу, — сказала она и тут же пожалела об этом. По его поведению было совершенно ясно, что дразнить его сейчас ни в коем случае не следует, но она просто не могла упустить такую дивную возможность.

Ничто в мире не радовало ее так, как возможность подразнить Майкла Стерлинга. Так как же тут было удержаться?

— Как ты собираешься провести этот сезон? — спросил Майкл и склонил голову набок, причем на лице его появилось подозрительно кроткое выражение.

— Начну с того, что отправлюсь на бал в честь дня рождения матери.

— И что ты будешь делать на этом балу?

— Поздравлять именинницу.

— И больше ничего?

— Уж во всяком случае, не стану выспрашивать, сколько именно лет ей исполняется, если ты об этом, — ответила Франческа.

— Ах, конечно же, как можно спрашивать о возрасте?! — воскликнула Джанет, и Хелен отозвалась эхом:

— Ни в коем случае!

И все три дамы обернулись к Майклу, и на всех трех лицах было написано ожидание. В конце концов, теперь его очередь говорить.

— Я ухожу, — сказал он и встал. Стул его со скрипом проехался ножками по полу.

Франческа открыла рот, собираясь сказать ему какую-нибудь колкость, так как всякий раз, когда он был в подобном настроении, ее первым побуждением было подразнить его, но не нашлась что сказать.

Майкл изменился.

Не то что он был необязательным человеком прежде. Просто у него не было особых обязанностей. И ей никогда в голову не приходило, что он вполне может оказаться на высоте, когда вернется в Лондон.

— Майкл, — сказала она, и, едва зазвучал ее тихий голос, он стал весь внимание. — Удачи тебе с лордом Ливерпулем.

Глаза его встретились с ее глазами, и что-то промелькнуло в них. Намек на добрые чувства, возможно, из благодарности.

А может, нечто не столь определенное. Возможно, это был момент взаимопонимания, которое не нуждается в словах.

Такого взаимопонимания, какое было у них с Джоном.

Франческа нервно сглотнула, чувствуя большую неловкость при этом внезапном открытии. Она потянулась за своей чашкой чая медленным, хорошо рассчитанным движением, словно контроль над телом подразумевал и контроль над душой.

Что же случилось?

Ведь он был Майкл, верно?

Просто ее старый друг и поверенный сердечных тайн.

И все.

И все?

Глава 10

— Он здесь?

—Нет.

— Вы уверены?

— Совершенно уверена.

— Но он придет?

— Обещал прийти.

— А-а. Но когда же он придет?

— Право, не знаю.

— Действительно не знаете?

— Не знаю.

— А-а. Тогда ладно. Что ж… О, вон где моя дочь! Рада была видеть вас, Франческа.

Франческа закатила глаза — преувеличенный жест, к которому она прибегала лишь в исключительных обстоятельствах, — глядя вслед миссис Федерингтон, одной из самых отъявленных сплетниц большого света, быстро ковылявшей к своей дочери Фелисити, которая дружелюбно болтала с неким интересным, хотя и нетитулованным, молодым человеком в другом конце бального зала.

Разговор показался бы ей презанятным, если б он не повторялся в седьмой — нет, восьмой, как же забыть про собственную мать! — раз. Точно такой, буквально слово в слово, если не считать того, что не все ее собеседницы были знакомы с ней достаточно близко для того, чтобы обращаться к ней по имени.

Едва Виолетта Бриджертон оповестила свет, что неуловимый граф Килмартин намеревается вновь явиться в свете на балу в честь ее дня рождения, как началось. Да, думала Франческа, надо привыкать к допросам. Теперь всякий, имеющий в семье хоть одну незамужнюю родственницу, будет считать себя вправе изводить ее.

Майкл уже считался самым завидным женихом сезона, а ведь он даже еще не появлялся в свете.

— Леди Килмартин!

Она подняла глаза. Старая леди Данбери шла к ней. Вряд ли когда-нибудь более эксцентричная и несдержанная на язык особа удостаивала своим присутствием бальные залы Лондона, но Франческе старуха скорее нравилась, так что она улыбнулась ей, мельком отметив, что гости слева и справа от нее поспешили удалиться в неизвестном направлении.

— Леди Данбери! — заговорила Франческа. — Как приятно видеть вас! Весело ли вам на балу?

Леди Данбери неожиданно стукнула своей клюкой об пол.

— Мне стало бы куда веселее, если б кто-нибудь сказал мне наконец, сколько же твоей матери исполнилось лет!

— Я ни за что не осмелюсь назвать мамин возраст!

— Пф-ф! Что за глупости! Уж верно, она помоложе меня.

— А сколько лет вам? — осведомилась коварная Франческа сладким голосом.

Морщинистое лицо леди Данбери расплылось в улыбке.

— Хе-хе-хе! Ловко! Нет, этого я тебе не скажу, и не надейся.

— Тогда вы должны понять, что преданность матери и меня обязывает к молчанию.

— Пф! — фыркнула леди Данбери в ответ и опять застучала клюкой об пол. — Но какой смысл отмечать день рождения, если никому не известно, что именно мы празднуем?

— Может, это просто праздник жизнелюбия и долголетия?

Леди Данбери только хмыкнула и неожиданно спросила:

— И где же этот твой новый граф? До чего же прямолинейная старуха!

— Он не мой граф, — заметила Франческа.

— Ну уж скорее твой, чем чей-нибудь еще.

И это, возможно, было правдой, хотя Франческа вовсе не собиралась укреплять в этом мнении леди Данбери, так что она просто сказала:

— Полагаю, его" сиятельство стал бы сильно возражать против такого определения, так как считает себя принадлежащим единственно самому себе.

— «Его сиятельство», значит? Не слишком ли это официально? Мне казалось, что вы были очень дружны.

— Мы и сейчас друзья, — сказала Франческа. Но быть друзьями — это одно, а демонстрировать фамильярность, говоря о нем как о Майкле на людях, — другое. Совсем ни к чему давать пищу для пересудов. Тем более если она хочет сохранить собственную репутацию в первозданном виде, ведь ей и самой надо будет подыскивать себе мужа. — Он был братом и самым близким другом моего мужа, — подчеркнула она.

Похоже, такое определение ее взаимоотношений с Майклом разочаровало старуху, она поджала губы и, оглядев толпу, пробормотала:

— Это унылое сборище необходимо как-то оживить, — и снова стукнула клюкой.

— Было бы мило, если б вы не стали говорить об этом моей матери, — кротко заметила Франческа. Виолетта потратила не одну неделю на организацию торжества, и, сказать по правде, добилась своего. Освещение было мягким и романтичным, музыка восхитительной и даже еда недурной — что редкость для лондонских балов. Франческа сама уже с удовольствием съела пару эклеров и давно уже размышляла, как бы ей снова подобраться к буфету, не показавшись притом совершеннейшей обжорой.

Но ее все время перехватывали любознательные матроны.

— Твоя мать тут ни при чем. Она не виновата, что в последнее время общество наше страдает от переизбытка тупиц. Совсем напротив, сама-то она родила восьмерых, и среди ее отпрысков ни одного кретина. — Старуха многозначительно посмотрела на Франческу. — Это, между прочим, комплимент, милочка.

— Весьма тронута.

Рот леди Данбери превратился в совсем уж тонкую линию, что выглядело угрожающе.

— Придется мне что-нибудь предпринять, — пробормотала старуха.

— В связи с чем?

— В связи с этим сборищем.

У Франчески от ужаса похолодело в животе. Хотя, насколько ей было известно, леди Данбери ни разу еще не испортила по-настоящему никому праздник, но все же старуха была достаточно умна для того, чтобы нанести изрядный урон, если ей вздумается всерьез взяться за дело.

— И что конкретно вы собираетесь сделать? — спросила Франческа, стараясь не показать, в какой она панике.

— Что ты смотришь на меня так, будто я собралась убить твою кошку?

— У меня нет кошки.

— Зато у меня есть кот, и смею уверить тебя, я разъярилась бы не хуже всех фурий ада, если б кто-нибудь посмел его хоть пальцем тронуть.

— Леди Данбери, о чем вы?

— Ах, да я и сама не знаю, — отмахнулась старуха раздраженно. — Если б знала, то уже бы сделала, будь покойна. Ноя не стану устраивать скандал на балу у твоей матери. — Она вздернула подбородок и одарила Франческу надменным взглядом. — Уж не думаешь ли ты, что я желаю ей зла?

Увы, это заявление не слишком успокоило Франческу.

— Конечно, нет. Но все же, умоляю вас, будьте осторожнее.

— Франческа Стерлинг, — сказала леди Данбери с коварной улыбкой, — с каких это пор ты тревожишься о моем благополучии?

— О вас я не тревожусь ни капельки, — дерзко ответила Франческа. — Но вот что до окружающих, за них я просто дрожу от страха.

Леди Данбери засмеялась сухим смешком.

— Хорошо сказано, леди Килмартин. Полагаю, ты заслужила небольшую передышку. Можешь отдохнуть от меня, — пояснила она, дабы не возникло недоразумений.

— Это вы для меня передышка, — проговорила Франческа, но леди Данбери, очевидно, не услышала ее, так как, оглядывая толпу, заявила без обиняков:

— Пожалуй, пора мне пойти и приняться за твоего братца.

— Которого? — осведомилась Франческа, хотя все ее братцы заслуживали, чтоб их слегка помучили.

— Вон того. — Старуха ткнула пальцем в Коли на. — Ведь он только-только вернулся из Греции?

— С Кипра, строго говоря.

— Ну, Греция там, Кипр — для меня это все одно и то же.

— Но не для них.

— Для кого? Для греков, что ли?

— Или для киприотов.

— Ну, если грекам или киприотам вздумается сегодня пожаловать сюда, то пусть подойдут и объяснят мне, в чем разница. А пока я буду жить как жила, погрязнув в невежестве. — И с этими словами леди Данбери, еще раз стукнув клюкой об пол на прощанье, направилась к Колину, громко крича: — Мистер Бриджертон! Мистер Бриджертон!

Франческа с удовольствием наблюдала за тем, как брат ее тщетно пытался притвориться, будто не слышит громовых окликов старухи. С одной стороны, она была довольна, что леди Данбери собралась подвергнуть истязаниям именно Колина — он, как никто, заслуживал этого, с другой — сразу же стало ясно, какой надежной защитой была ей старуха от множества мамаш, озабоченных тем, как бы пристроить дочек, и видевших во Франческе единственное связующее звено с Майклом.

Боже правый, вот уже три устремились прямо к ней!

Пора было спасаться бегством. Франческа быстро повернулась и поспешила к своей сестре Элоизе, которую увидела издалека благодаря ее ярко-зеленому платью. По правде говоря, она гораздо охотнее обошла бы Элоизу стороной и направилась бы прямо к выходу, но если она всерьез вознамерилась устроить свой собственный брак, то надо было начать вращаться в обществе, чтобы дать понять, что она снова появилась на ярмарке невест.

Хотя вряд ли она заинтересует кого-нибудь сама по себе, пока Майкл наконец не явит свой лик. Если бы Франческа сейчас объявила во всеуслышание, что собирается переехать в Африку и перенять там обычаи людоедов, ее спросили бы только об одном: «А что, новый граф поедет вместе с вами?»

— Добрый вечер! — сказала Франческа, присоединяясь к маленькой группке возле сестры. Это все были члены семьи — Элоиза по-дружески болтала с двумя своими невестками, Кейт и Софи.

— А, привет, — отозвалась Элоиза. — А где…

— Только ты теперь не начинай.

— Что случилось? — встревоженно спросила Софи.

— Если еще хоть кто-нибудь начнет расспрашивать меня о Майкле, я… у меня голова лопнет!

— Это довольно сильно изменит общее настроение сегодняшнего вечера, — заметила Кейт.

— Не говоря уж об объеме работ, которые лягут на плечи прислуги, обязанной прибирать после, — добавила Софи.

С уст Франчески сорвалось самое настоящее рычание.

— Так где же он? — спросила Элоиза. — И не смотри на меня так…

— …словно я собираюсь убить твою кошку?

— У меня нет кошки. О чем ты, черт возьми? Франческа только вздохнула:

— Сама не знаю. Он говорил, что придет.

— Если у него есть голова на плечах, то он скорее всего прячется в прихожей, — сказала Софи.

— Боже! А ведь ты, наверное, права.

Майкл вполне способен, подумала Франческа, вообще не зайти в бальную залу, а сразу пройти в курительный салон и укрыться там. То есть, другими словами, оказаться недосягаемым для всех особ женского пола.

— Еще довольно рано, — обнадеживающе заметила Кейт.

— Мне так не кажется, — проворчала Франческа. — Господи, скорее бы уж он пришел и прекратились бы бесконечные вопросы!

Тут Элоиза, эта чертовка-предательница, самым бесстыдным образом рассмеялась.

— О моя бедная простодушная Франческа! Как ты заблуждаешься! — сказала она. — С появлением Майкла вопросы не прекратятся, их будет еще больше. Просто тебя станут спрашивать не «Где он?», а «А вот скажите-ка еще…».

— Боюсь, она права, — сказала Кейт.

— О Боже! — простонала Франческа и оглянулась, нет ли где поблизости стены, к которой можно было бы прислониться.

— Мне показалось, или ты начала поминать имя Господа нашего всуе? — спросила Софи и даже заморгала от изумления.

Франческа вздохнула:

— Последнее время я, кажется, приобрела такую привычку.

Софи ласково посмотрела на нее и вдруг воскликнула:

— Да ты сегодня в синем!

Франческа окинула взглядом свое новое бальное платье. Вообще-то она была очень довольна своим нарядом, вот только никто его не заметил, кроме Софи. Платье было ее излюбленного оттенка, не то чтобы чистый ярко-синий, но и не совсем цвет морской волны. Очень элегантное и простое, по вырезу украшенное мягко задрапированным шарфом голубого шелка. В этом платье она чувствовала себя настоящей принцессой, ну, может, не принцессой, но уже и не отверженной вдовой.

— Так ты наконец сняла траур? — спросила Софи.

— Ну, я уже несколько лет как не в трауре, — промямлила Франческа. Теперь, когда она наконец сбросила свои серые и лавандово-голубые облачения, ей стало казаться, что глупо было так долго цепляться за них.

— Да все знают, что ты давно уже выходишь в свет, — сказала Софи, — но так как ты продолжала носить такие же платья, и… Впрочем, все это не важно. Я так рада видеть тебя в синем!

— Следует ли это понимать в том смысле, что ты собираешься снова выйти замуж? — спросила Кейт. — Ведь действительно уже четыре года прошло.

Франческа болезненно поморщилась. Вот с Кейт всегда так — что ни скажет, выходит не в бровь, а в глаз. Но какой смысл держать в тайне свои намерения, если целью ее было найти нового мужа? И потому она ответила просто:

—Да.

Мгновение все молчали. А затем, разумеется, заговорили все разом, засыпая Франческу поздравлениями, советами и прочими глупостями, которые Франческе было не совсем приятно выслушивать. Но говорились эти глупости с лучшими намерениями, так что она просто улыбалась, кивала и принимала наилучшие пожелания сестры и невесток.

Тут Кейт возьми и скажи:

— Придется нам, конечно, всем потрудиться. Надо раззвонить об этом как следует.

Франческа в ужасе замерла.

— Прости, я не поняла — что ты сказала?

— Синее платье, — принялась за объяснения Кейт, — прекрасно сигнализирует о твоих намерениях, но неужели ты и в самом деле полагаешь, что мужчины Лондона настолько наблюдательны, чтобы понять этот сигнал? Конечно, они ничего не заметят. — Она сама ответила на свой вопрос прежде, чем кто-нибудь другой успел сделать это. — Да если я сейчас возьму и выкрашу волосы Софи в черный, думаешь, кто-нибудь это заметит?

— Ну, Бенедикт-то заметит, — сказала Софи, как верная супруга.

— Да, но ведь он твой муж, да к тому же еще и живописец. Он учился обращать внимание на детали. А большинство мужчин… — Кейт не договорила, явно раздраженная тем, какой оборот принял разговор. — Но ты понимаешь, что я имею в виду?

— Конечно, — буркнула Франческа.

— Суть в том, — продолжала Кейт, — что у большинства представителей рода человеческого волос больше, чем мозгов. Если ты хочешь, чтобы люди поняли, что ты снова на ярмарке невест, то следует заявить об этом недвусмысленно. Вернее, нам надо заявить об этом недвусмысленно ради тебя.

Франческе представилась чудовищная картина: все ее родственницы и свойственницы заняты отловом неженатых мужчин, которые, бедняжки, кидаются врассыпную, едва завидя их.

— Что конкретно вы собираетесь предпринять?

— Боже мой, только не надо демонстрировать нам содержимое своего желудка!

— Кейт! — укоризненно воскликнула Софи.

— Ну, ты не станешь отрицать, что вид у нее сейчас был такой, словно ее вот-вот стошнит.

Софи закатила глаза.

— Верно, но не обязательно было комментировать это.

— А мне понравился комментарий, — вставила Элоиза. Франческа пронзила сестру испепеляющим взглядом, так как испытывала непреодолимую потребность излить досаду на кого-нибудь, а с кровными родственниками все проще.

— Ну ладно, отныне мы будем сама тактичность и сдержанность, — пообещала Кейт.

— Уж ты нам поверь, — добавила Элоиза.

— Что ж, во всяком случае, я никак не могу помешать вам, — сказала Франческа.

Она заметила, что даже Софи ничего не возразила на это.

— Ладно, пойду-ка съем еще один эклер.

— По-моему, эклеров больше не осталось, — заметила Софи, поглядывая на нее с симпатией.

У Франчески упало сердце.

— А шоколадное печенье?

— Тоже закончилось.

— Так что осталось?

— Миндальный пирог.

— Это который на вкус как пыльная тряпка?

Он самый, — подтвердила Элоиза. — Это единственное сладкое блюдо, которое мама не попробовала заранее. Я ее предупреждала, конечно, но меня никто никогда не слушает.

Франческа чуть не заплакала. Смешно, конечно, но предвкушение любимых сладостей было единственным, что поддерживало ее в данный момент.

— Ну, веселей, Фрэнни, — сказала Элоиза, которая, задрав подбородок, выглядывала что-то поверх толпы. — Я вижу Майкла.

И верно, это был Майкл. Он стоял в начале зала и выглядел ужасно элегантно и греховно в своем черном бальном фраке. Вокруг него сгрудились женщины, что нисколько не удивило Франческу. Половина этих дам видела в нем жениха либо для себя, либо для дочери.

А вторую половину составляли молодые замужние дамы, которым нужно было от него нечто совсем другое.

— Я и забыла, насколько он хорош собой, — пробормотала Кейт.

Франческа сердито глянула на нее.

— Он очень загорелый, — добавила Софи.

— Он же был в Индии, — сказала Франческа. — Как же было там не загореть!

— Какая ты сегодня раздражительная, — заметила Элоиза. Франческа усилием воли заставила свое лицо превратиться в бесстрастную маску.

— Я просто утомлена бесконечными расспросами о Майкле, вот и все. Не так уж приятно все время говорить только о нем.

— Вы что же, рассорились с ним? — поинтересовалась Софи.

— Нет, конечно же, нет, — откликнулась Франческа, запоздало сообразив, что ее реплики создали ложное впечатление. — Но я весь вечер говорила только о нем. И доведена до такой крайности, что готова рассуждать о погоде.

— Гм…

—Да!

— Само собой.

Франческа даже не заметила, кто именно произнес последнюю фразу, так как они все четверо не сводили глаз с Майкла, окруженного стайкой женщин.

— А он и правда хорош собой, — вздохнула Софи. — Такие дивные черные волосы.

— Софи! Как ты можешь?! — воскликнула Франческа.

— Но он действительно красив, — защищалась Софи. — И потом, ты не возмущалась, когда Кейт говорила то же самое.

— Вы же обе замужем, — пролепетала Франческа.

— Следует ли это понимать так, что обязанность обсуждать его внешность ложится на меня как на старую деву? — осведомилась Элоиза.

Франческа оглянулась на сестру, не желая верить своим ушам.

— Майкл — совершенно неподходящий жених для тебя.

— Это почему? — Вопрос задала Софи, но Франческа заметила, что Элоиза с большим вниманием ожидает ее ответа.

— Потому что он ужасный повеса, — сказала она.

— Интересно, — пробормотала Элоиза. — Когда с неделю назад то же самое сказала Гиацинта, ты была вне себя.

Уж эта Элоиза! Всегда она все помнит!

— Гиацинта сама не понимала, что говорит, — сказала Франческа. — Собственно, она всегда говорит, сама не зная что. Кроме того, речь шла о пунктуальности Майкла, а не о его достоинствах как жениха,

— И что же делает его столь нежелательным женихом? — спросила Элоиза.

Франческа серьезно посмотрела на старшую сестру. Если Элоиза и в самом деле думает, что ей стоит позаигрывать с Майклом, то она просто не в своем уме!

— Так что? — не отступала Элоиза.

— Он не способен оставаться верным одной женщине, — сказала Франческа, — а я очень сомневаюсь, что ты сумеешь смириться с его изменами.

— Нет, — пробормотала Элоиза, — нет. Разве что он захочет смириться с тяжкими телесными повреждениями.

Тут все четыре дамы примолкли и вновь принялись беззастенчиво разглядывать Майкла и окружавших его женщин. Майкл как раз склонился и шептал одной из этих особ что-то на ушко, отчего та заливалась румянцем и хихикала, прикрывая рот ладошкой.

— Какой он, однако, вертопрах, — заметила Кейт.

— Есть в нем что-то эдакое, — согласилась Софи. — Эти бедняжки перед ним совершенно беспомощны.

Майкл улыбнулся своей соседке медленной, какой-то текучей улыбкой, и эта улыбка заставила даже представительниц семейства Бриджертон вздохнуть.

— И что, нам больше нечем заняться, кроме как шпионить за Майклом? — спросила Франческа с отвращением.

Кейт, Софи и Элоиза переглянулись и захлопали глазами.

— Нечем.

— Решительно нечем.

— Думаю, и правда нечем, — подвела итог Кейт. — В данный момент по крайней мере.

— Тебе бы следовало подойти к нему и поговорить, — сказала Элоиза, толкая Франческу локтем в бок.

— Это еще почему?

— Потому что он здесь.

— Также, как и сотня других мужчин, — отозвалась Франческа, — за которых я пошла бы замуж.

— Я лично вижу только трех, которые обещают быть послушными, — заметила Элоиза, — да и в них я не очень уверена.

— Как бы то ни было, — заявила Франческа, не желавшая оставлять за сестрой последнее слово, — я здесь для того, чтобы подыскать себе мужа, и не понимаю, каким образом танцы с Майклом могут способствовать этой цели.

— А я-то думала, что ты здесь для того, чтобы поздравить маму с днем рождения, — протянула Элоиза.

Франческа только одарила сестру уничтожающим взглядом. В семье они с Элоизой были ближе всех друг другу по возрасту — были погодками. Разумеется, Франческа не задумываясь жизнь бы отдала за сестру, и ни одна другая женщина на свете не знала больше о ее личных тайнах, но как же часто ей хотелось придушить эту ехидную Элоизу!

Вот и сейчас тоже. Особенно сейчас.

— Элоиза права, — заметила Софи, обращаясь к Франческе. — Надо тебе пойти и поприветствовать Майкла. В конце концов, к этому обязывает простая вежливость. Он же так долго пробыл за границей!

— Можно подумать, что мы с ним не жили под одной крышей последнее время, — заметила Франческа. — Уж что-что, а поздороваться после его приезда мы успели.

— Да, но не на людях, — ответила Софи, — и не в доме твоей семьи. Если ты не подойдешь к нему и не поговоришь с ним, все завтра же начнут об этом болтать. Подумают, что вы в ссоре. Или хуже того, что ты не признаешь его как нового графа.

— Конечно, я признаю его, — сказала Франческа. — А даже если б и не признавала, какое бы это имело значение? Порядок наследования никаких сомнений не вызывает.

— Необходимо показать всем, как высоко ты его ценишь, — сказала Софи. А затем шутливо добавила: — Если, конечно, ты не ценишь его низко.

— Ну что за глупости! — воскликнула Франческа и вздохнула. Софи была права. Софи всегда была права, когда речь шла о соблюдении приличий. Надо действительно пойти и поговорить с Майклом. Он заслужил, чтобы по возвращении его приветствовали в Лондоне, официально и публично, как бы ни смешно было ей сейчас идти приветствовать человека, за которым она ухаживала во время приступов малярии все последнее время. Ей просто не слишком было приятно пробиваться сквозь толпу его обожательниц.

Прежде ей всегда казалось забавным, что у Майкла репутация сердцееда. Возможно, потому, что она была далека от всей этой светской суеты. Это была лишь маленькая семейная шутка, для них троих — для нее, Джона и Майкла. Майкл никогда не относился серьезно к своим женщинам, ну и она тоже считала это пустяками.

А теперь она не могла смотреть на это сверху вниз, с высоты своего положения счастливой и благополучной замужней женщины. И Майкл теперь был уже не прежний Веселый Повеса, беспутный шалопай, чье положение в обществе зиждилось на остроумии и обаянии.

Теперь он был графом, а она вдовой, и внезапно она почувствовала себя очень маленькой и беспомощной.

Разумеется, его вины в том вовсе не было. Она прекрасно это понимала, как и то, что… одним словом, когда-нибудь он станет какой-то женщине кошмарным мужем. Но почему-то она никак не могла подавить вскипавший в душе гнев — не на него, а на всех этих окруживших его хихикающих особ.

— Франческа? — окликнула ее Софи. — Хочешь, кто-нибудь из нас пойдет с тобой?

— Что? Ах, нет, не надо. — Франческа чопорно выпрямилась, смущенная, что ее застали за тем, что она витает в облаках, и заявила твердо: — Я вполне способна заняться Майклом сама. — Она сделала два шага по направлению к нему, затем обернулась к Кейт, Софи и Элоизе и добавила: — После того, как займусь собой.

И с этими словами повернула к дамской комнате. Если уж ей предстоит улыбаться и вести вежливые беседы в кругу этих жеманниц, осаждавших Майкла, то лучше делать это, не переминаясь с ноги на ногу от нетерпения.

Но, удаляясь в направлении дамской комнаты, она расслышала, как Элоиза негромко проговорила:

— Трусиха.

Франческе потребовалось все ее самообладание для того, чтобы не обернуться и не отпустить в ответ какую-нибудь колкость.

Самообладание, ну и еще мысль о том, что Элоиза, увы, права.

Как же унизительно было сознавать, что она способна струсить! Да еще перед кем — перед Майклом!

Глава 11

Майкл углядел Франческу в толпе, едва лишь вошел в бальный зал. Она стояла в дальнем конце зала со своей сестрой и невестками. На ней было синее платье, и волосы были уложены по-новому.

И уход ее он также заметил сразу же, как и то, что вышла она в двери северо-западной стороны, то есть, надо думать, направилась в дамскую комнату, которая, как ему было отлично известно, располагалась в конце коридора.

«Хуже всего, — подумал Майкл, — что точно так же я замечу и ее возвращение». Со стороны казалось, что он занят оживленной беседой с полудюжиной дам, каждая из которых пребывала в уверенности, что его внимание полностью поглощено их маленьким кружком.

Это было как болезнь, как какое-то мучительное шестое чувство. Он не мог находиться в том же помещении, что Франческа, и не знать, где именно она в данный момент. Так было с их первой встречи, и единственное, что делало ситуацию сколько-нибудь переносимой, — это то, что сама Франческа об этом не подозревала.

Вот что ему больше всего нравилось в Индии — так это что там не было Франчески. В Индии ему не приходилось постоянно знать, где она. Но мысль о ней все равно преследовала его. Время от времени ему случалось вдруг увидеть каштановые кудри, которые отливали в свете свечей точно так же, как у нее, или вдруг услышать женский смех, который на мгновение казался ее смехом. У него перехватывало дыхание, и он принимался искать ее, несмотря на то что прекрасно знал, что ее нет рядом.

Это был сущий ад, и обычно после такого трудно было удержаться и не выпить как следует. Или не отправиться в постель с очередной любовницей.

Или не совместить то и другое.

Но это ушло в прошлое, теперь он снова был в Лондоне и сам удивился, до чего же легко вошел в свою прежнюю роль бесшабашного покорителя сердец. Мало что изменилось в городе — ну да, появились кое-какие новые лица, но в общем свет остался прежним. Празднество в честь дня рождения леди Бриджертон оказалось таким, каким он и предполагал, хотя следовало признать, что он слегка опешил, когда понял, до какой степени дикое любопытство вызвало его возвращение в Лондон. Оказалось, что Веселый Повеса стал теперь Скандальным Графом, и в первые же пятнадцать минут его пребывания на балу не менее восьми светских маменек атаковали его с целью добиться благосклонности и представить ему своих прелестных незамужних дочерей.

Он и сам не понимал, смешно это все или ужасно.

Скорее все-таки смешно, решил он наконец, по крайней мере пока. Но на следующей неделе это наверняка покажется ему ужасным.

После еще пятнадцати минут непрерывных представлений и весьма слабо завуалированных предложений (к счастью, от вдов, а не от дебютанток и их мамаш) он объявил, что намерен найти хозяйку бала, и, извинившись, покинул эту толпу.

И тут показалась она, Франческа. Чуть ли не в противоположном конце зала, разумеется, а значит, если он хочет поговорить с ней, придется ему проталкиваться сквозь эту дурацкую толпу. А Франческа выглядела в своем темно-синем бальном платье так прелестно, что дух захватывало, и тут он сообразил, что разговоры о новом гардеробе были не случайны и видит он ее не в привычном полутрауре сейчас впервые.

И его снова как громом поразило. Так она наконец сняла траур. Она собирается замуж. Она будет смеяться, и флиртовать, и носить синее, и найдет себе мужа.

И все это, вероятно, случится в течение месяца. Как только ее намерение выйти замуж снова станет общеизвестным, от мужчин отбою не будет. Да и как можно было не желать жениться на Франческе? Может, она и была не столь юна, как прочие особы на выданье, но было в ней нечто такое, чего не было у дебютанток, — искрометность, живость, умный блеск в глазах, от которого ее красота только выигрывала.

По-прежнему в одиночестве, она стояла в дверях. Удивительно, но, похоже, никто другой не заметил ее появления, так что Майкл решил, что прорвется сквозь толпу и поговорит с ней.

Но она увидела его раньше и не то чтобы улыбнулась, но губы ее шевельнулись, и в глазах сверкнуло узнавание, и она пошла к нему, а у него занялось дыхание.

Чему тут было удивляться? А он был вне себя от удивления. И всякий раз, когда он думал, что знает о ней все, что малейшая деталь ее облика и личности запечатлена навек в его памяти, что-то внутри ее вдруг мерцало, и она менялась, и он чувствовал, что влюбляется сызнова.

Никогда ему не убежать от этой женщины. Не спастись от нее и не обладать ею. Даже теперь, когда Джона больше нет, это все равно невозможно, все равно дурно. Слишком сложно все. Слишком много всего произошло. Никогда бы он не смог избавиться от чувства, что все-таки украл ее у брата.

Хуже — что он всегда желал украсть ее.

Он поспешил ей навстречу и, приблизившись, проговорил:

— Франческа! Как я рад видеть тебя!

— И я рада видеть тебя, — ответила она. Затем улыбнулась весело, и у него неожиданно возникло чувство, что она смеется над ним. Но какой смысл был показывать это? Он бы только лишний раз продемонстрировал, насколько чутко реагирует на малейшую перемену ее настроения. Так что он только спросил:

— Тебе было весело?

— Конечно. А тебе?

— Конечно.

Одна бровь ее изогнулась.

— И сейчас весело, в нынешнем уединении?

— Прости, ты о чем?

Она небрежно передернула плечами.

— Когда я видела тебя в последний раз, ты был окружен женщинами.

— Если ты видела меня, то почему не подошла и не вызволила из окружения?

— Вызволять? Зачем? — отозвалась она со смехом. — Было очевидно, что ты превесело проводишь время.

— В самом деле?

— Ну же, Майкл. — Она посмотрела на него многозначительно. — Флиртовать и обольщать — вот твой удел.

— Это что же, приказ?

— Ну не зря же тебя прозвали Веселым Повесой.

Он почувствовал, что челюсти его сжимаются все сильнее и сильнее. Ее замечание причинило ему боль, и от мысли о том, что оно задело его за живое, ему стало еще больнее.

Она внимательно вглядывалась в его лицо, так пристально, что ему стало неловко, и вдруг на ее собственном лице расплылась улыбка.

— Так тебе это не нравится, — проговорила она медленно, едва не задыхаясь от изумления. — Боже мой, так тебе это вовсе не нравится!

Выражение лица у нее было такое, словно ее только что постигло озарение библейских масштабов, но так как сам он в этой ситуации играл глупую роль, то ему ничего не оставалось, как нахмуриться.

А затем она рассмеялась, что только ухудшило дело.

— О Господи! — говорила она и даже приложила руку к животу, так распирало ее веселье. — Ты как лисица, которую гонят охотники, и тебе это не доставляет ни малейшего удовольствия. Нет, это просто бог знает что такое! После всех этих женщин, за которыми ты гонялся…

Она поняла все неверно, разумеется. Ему было совершенно все равно — навесили на него великосветские маменьки ярлык «Самый завидный жених сезона» или нет, прохода ему не дают или игнорируют. Это все следовало принимать с юмором.

Ему было совершенно все равно, что его зовут в свете Веселым Повесой. И считают никчемным обольстителем.

Но вот когда Франческа говорила то же самое…

Это жгло как кислота.

И хуже всего, что винить было некого, кроме самого себя. Он сам годами создавал себе эту репутацию, часами флиртовал с дамами и дразнил их, и старался, чтобы Франческа заметила это и не догадалась о его истинных чувствах.

А может, он делал это и ради себя тоже, потому как быть Веселым Повесой — это все-таки было занятие. Какая была альтернатива этой роли? Жалкий дурачок, безнадежно влюбленный в чужую жену. А у него, черт возьми, здорово это получалось — обольщать с первой улыбки. Лучше уж заниматься в жизни тем, что получается у тебя хорошо.

— И не говори, что я тебя не предупреждала, — заявила Франческа, страшно довольная собой.

— Не так уж плохо, когда тебя окружают красивые женщины, — заметил он в основном для того, чтобы позлить Франческу. — И еще лучше, когда это происходит без всяких усилий с твоей стороны.

Выпад его достиг цели, так как губы ее немедленно поджались.

— Не сомневаюсь, что это восхитительно, но ты не должен забываться, — резко сказала она. — Это ведь не твои обычные женщины.

— Вот не знал, что у меня есть свои обычные женщины.

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Другие, может, и считают, что ты законченный распутник, но я-то тебя знаю.

— Неужели? — И он едва не засмеялся. Она считала, что знает его хорошо, но она не знала ничего! И никогда не узнает всей правды.

— Четыре года назад у тебя был свой кодекс поведения, — продолжала Франческа. — Ты никогда не обольщал тех, кому твои действия могли бы принести непоправимый ущерб.

— И почему же ты решила, что я начну это делать теперь?

— Ах, да я вовсе не считаю, что ты способен причинить зло намеренно, — сказала она. — Но раньше ты не общался с молодыми девицами на выданье. И не надо было опасаться, что ты сделаешь ложный шаг и погубишь одну из них.

Неясное раздражение, давно уже нараставшее в его груди, стало шириться и вскипать.

— За кого ты меня принимаешь, Франческа? — спросил он, деревенея всем телом от чего-то, что он и сам не мог толком назвать. Его приводило в бешенство, что она могла подумать о нем такое, просто в бешенство.

— Майкл…

— Ты действительно считаешь, что я настолько тупоумен, что могу нечаянно погубить репутацию молодой девицы?

Губы ее приоткрылись, потом слегка задрожали, и наконец она выговорила:

— Разумеется, я не считаю тебя тупоумным, Майкл. Но…

— Тогда безответственным? — резко спросил он.

— Нет, и не безответственным. Просто я думаю…

— Что, Франческа? — спросил он почти грубо. — Что именно ты думаешь обо мне?

— Я думаю, что ты самый замечательный человек из всех, кого я знаю, — негромко проговорила Франческа.

Черт! Вот Франческа, она всегда так — возьмет и одной фразой выбьет у человека почву из-под ног. Он не сводил с нее глаз, пытаясь сообразить, что же она хотела этим сказать.

— Я правда так думаю, — пояснила Франческа и передернула плечами. — Но кроме того, я думаю, что ты глупый, и думаю, что ты ветреный, и еще я думаю, что ты разобьешь этой весной больше сердец, чем у меня достанет сил сосчитать.

— Не твоя забота считать разбитые сердца, — проговорил он спокойно и твердо.

— Верно. — Она взглянула на него и криво усмехнулась. — Но ведь все равно дело кончится тем, что я засяду за подсчеты, не так ли?

— Это почему же?

Похоже, на это она не знала, что ответить, и тут, когда он совсем уверился, что она ничего не скажет, она прошептала:

— Потому что я не смогу удержаться.

Прошло несколько секунд. Они просто стояли рядом у стены. И внешне это выглядело так, будто они смотрят на толпы гостей. Наконец Франческа нарушила молчание:

— Тебе следует потанцевать.

— С тобой?

— Да. Один раз по крайней мере. Но ты должен потанцевать и с какой-нибудь невестой на выданье, с кем-нибудь, на ком ты можешь жениться.

На ком он может жениться! Это может быть кто угодно, кроме нее.

— Это будет сигнал — в свете сразу поймут, что ты подумываешь о браке, — добавила Франческа. И когда он ничего не ответил, спросила: — Ведь ты подумываешь о браке?

— О браке? —Да.

— Ну, если ты настаиваешь, — сказал он легкомысленно. Надо было оставаться учтивым кавалером — только так возможно было скрыть горечь, переполнявшую его душу.

— Вот Фелисити Федерингтон, — сказала Франческа, делая движение рукой в сторону очень хорошенькой юной леди, стоявшей метрах в десяти от них. — Прекрасная для тебя невеста. Очень здравомыслящая. Она не станет в тебя влюбляться.

Он посмотрел на нее сверху вниз насмешливо:

— Да, а то действительно как бы, Боже сохрани, мне не найти в браке любовь.

Губы Франчески приоткрылись, и глаза раскрылись широко-широко.

— Так ты этого хочешь? — спросила она. — Найти в браке любовь?

Похоже, эта перспектива привела ее в восторг. Она была в восторге, что он может найти себе идеальную пару.

Вот так. Его вера в высшие силы находила все больше подтверждений. Право же, столь идеальные насмешки судьбы не могли падать на его голову по воле слепого случая.

— Майкл? — окликнула его Франческа. Глаза ее так и сияли, и она явно хотела, чтобы ему досталась замечательная и прекрасная невеста.

А он хотел только одного — завопить во все горло.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказал он ядовито. — Не имею ни малейшего представления.

— Майкл… — Вид у нее был страшно огорченный, но впервые в жизни его это не тронуло.

— Извини, — бросил он резко, — полагаю, мне пора танцевать с этой Федерингтон.

— Майкл, что с тобой? — воскликнула она. — Что я такого сказала?

— Ничего, — отозвался он. — Ничего такого.

— Не надо так!

Поворачиваясь к ней, он ощутил, что его охватывает какое-то онемение. И это помогло ему снова надеть маску, и улыбнуться успокоительно, и окинуть ее своим легендарным взглядом из-под полуопущенных век. Он снова был повесой. Пусть и не таким уж веселым, но вполне светским обольстителем.

— Как — так? — И губы его изогнулись в улыбке, которая была и невинной, и снисходительной одновременно. — Ведь я делаю именно то, о чем ты просила меня. «Потанцуй с этой Федерингтон» — ведь так ты сказала? Я выполняю твои инструкции, вот и все.

— Ты на меня сердишься, — прошептала она.

— Вовсе нет. — Но они оба поняли, что тон его был слишком уж легкомысленным, слишком уж вкрадчивым. — Я просто смирился с тем, что ты, Франческа, знаешь лучше, что мне нужно. Прежде я всегда прислушивался к голосу собственной души и совести, и что мне это дало? Бог знает, что бы сейчас было, если бы я послушался тебя еще много лет назад.

Она ахнула и отстранилась от него.

— Мне надо идти, — сказала она.

— Так иди, — сказал он. Подбородок ее чуть вздернулся.

— Здесь много мужчин.

— Очень много.

— Мне надо найти себе мужа.

— Обязательно, — согласился он.

Губы ее крепко сжались, и она добавила:

— Может, я найду себе что-нибудь прямо сегодня.

Он с трудом удержался от насмешливой улыбки. Ей всегда надо было оставить за собой последнее слово.

— Очень может быть, — сказал он в ту самую секунду, когда Франческа уже решила, что разговор закончен.

И она уже отошла настолько далеко, что не могла отпустить ответную колкость. Но по тому, как она приостановилась и как напряглись ее плечи, он понял, что был услышан.

Он прислонился к стене и улыбнулся. Надо ценить незамысловатые радости жизни.

На следующий день Франческа чувствовала себя просто ужасно. Хуже того, не могла избавиться от чувства вины, хотя это Майкл говорил с ней вчера таким оскорбительным тоном.

И правда, ну что такого она сказала, что он так взвился? И какое право он имел так вести себя по отношению к ней? Она всего-навсего выразила свою радость в связи с тем, что в его намерения, возможно, входило найти в браке истинную любовь, а не проводить свои дни в презренной распущенности.

Но по-видимому, она ошиблась. Майкл провел весь этот вечер — и до, и после их разговора, — очаровывая всех дам подряд. То есть до такой степени всех подряд, что Франческа уже думала, что ей сейчас станет дурно.

Но хуже всего было то, что она никак не могла удержаться от того, чтобы вести счет его амурным победам, — точь-в-точь как она сама и предсказывала.

— Одна, две, три, — бормотала она себе под нос, глядя на то, как он покоряет троицу сестер с первой улыбки. — Четыре, пять, шесть. — И вот пали две вдовы и графиня. Это было отвратительно, а еще отвратительнее, что она не могла оторваться от этого как загипнотизированная.

К тому же время от времени он бросал на нее взгляды, эти свои насмешливые взгляды из-под полуопущенных век, и невольно закрадывалась мысль, что он прекрасно знает, чем она занята, и переходит от женщины к женщине единственно для того, чтобы дать ей возможность продолжить счет.

И зачем она сказала ему? О чем она тогда думала?

Может, она вообще в тот момент не способна была думать? Это единственное возможное объяснение. Уж во всяком случае, она не планировала это заранее — взять да и сказать ему, что не сможет удержаться, чтобы не вести счет разбитым его чарами сердцам. Негромкие слова эти сорвались с ее губ сами — прежде чем она поняла, что такая мысль появилась у нее в голове.

И даже сейчас она толком не понимала: а что, собственно, эти ее слова значили?

Что ей было за дело до того, сколько именно дам будет очаровано? Никогда раньше ее это не беспокоило.

И дальше будет только хуже. Дамы просто с ума сходили по Майклу. Если бы правила светских приличий вдруг в одночасье перевернулись с ног на голову, с неудовольствием думала Франческа, их гостиная в Килмартин-Хаусе была бы завалена цветами и на всех была бы карточка: «Скандальному Графу».

Да и так все будет ужасно. Сегодня ее весь день будут допекать визитеры, уж это точно. Все лондонские дамы явятся сегодня к ней в надежде, что Майкл случайно заглянет в гостиную. Придется терпеть бесконечные расспросы, намеки и…

— Боже правый! — И она остановилась на пороге гостиной, глазам своим не веря. — Что же это такое?

Цветы. Множество цветов.

Бред, проникший в действительность. Неужели и в самом деле правила светского тона были перевернуты сегодня ночью с ног на голову, а ей просто забыли сообщить?

Фиалки, ирисы, маргаритки. Завозные тюльпаны. Оранжерейные орхидеи. И розы. Повсюду розы. Всех цветов и оттенков. Аромат их просто подавлял.

— Пристли! — громко позвала Франческа и тут только заметила, что дворецкий был здесь же, в противоположном конце гостиной: ставил на стол высокую вазу с львиным зевом. — Что это за цветы?

Дворецкий еще чуть подвинул вазу, повернул последний розоватый стебель так, чтобы цветы не были обращены к стене, затем повернулся и подошел к ней:

— Цветы прислали вам, миледи. Франческа часто-часто заморгала.

— Мне?

— Именно вам. Не желаете ли прочесть карточки? Я оставил каждую возле соответствующего букета, чтобы вы знали, кто что прислал.

— А! — Это было все, что она смогла вымолвить. Она стояла, прижав ладошку к приоткрывшемуся рту, переводила взгляд с букета на букет и чувствовала себя дурочкой.

— Если желаете, — продолжал Пристли, — я могу вынуть все карточки из букетов и на обороте каждой написать, какому именно букету она соответствует. Тогда ваше сиятельство сможет просмотреть все карточки сразу. — Когда Франческа ничего не ответила на это, он предложил: — Может, ваше сиятельство желает просмотреть карточки за своим письменным столом? Я могу принести их вашему сиятельству в кабинет.

— Нет-нет, — поспешила остановить его Франческа. Она все еще была в полной растерянности. Ведь она вдова! А значит, мужчины не могут присылать ей цветы. Или могут?

— Миледи?

— Я… я… — Она повернулась к Пристли, чопорно выпрямляя спину и пытаясь вернуть себе ясность мысли. Хотя бы относительную. — Я просто… э-э… взгляну на них… — И она обратилась к ближайшему букету, изящно составленному из синих гиацинтов и ветвей стефанотиса. «Они бледнеют в сравнении с вашими глазами» — было написано на карточке. И подпись — маркиз Честер.

— О-о! — протянула Франческа. Супруга лорда Честера скончалась два года назад. Было общеизвестно, что маркиз подыскивает себе новую.

Едва в силах совладать со странным, кружащим голову чувством, которое поднималось в ее душе, Франческа медленно шла от букета к букету и брала карточки, стараясь не выказать своего энтузиазма на глазах у дворецкого.

— Интересно, от кого этот? — проговорила она с напускной небрежностью.

Сонет. Шекспировский, если ей не изменяет память. Подписано — виконт Тревелстэм.

Тревелстэм? Но они встречались всего раз. Он был молод, очень красив, и про него говорили, что папаша его промотал большую часть фамильного состояния.

Так что новому виконту волей-неволей придется жениться на богатой невесте. Так все говорили.

— Боже правый!

Франческа оглянулась и увидела Джанет, остановившуюся у двери.

— Что же это такое? — удивилась ее свекровь.

— По-моему, я, войдя в гостиную, сказала то же самое, слово в слово. — Франческа передала Джанет две карточки и внимательно следила за лицом свекрови, пока та читала аккуратно написанные строчки.

Джанет потеряла своего единственного ребенка со смертью Джона. Как она отреагирует на известие о том, что отныне за Франческой будут ухаживать мужчины?

— Батюшки! — сказала Джанет, поднимая глаза на нее. — Да ты, похоже, будешь у нас «несравненной» этого сезона.

— Ну что за глупости, — сказала Франческа, краснея. Краснея? Боже правый! Да что же с ней такое происходит? Она никогда прежде не краснела. Она не краснела, даже когда только начала выходить в свет, в свой первый сезон, когда она и в самом деле заслужила титул «несравненной». — Для этого я слишком стара, — пролепетала она.

— Очевидно, нет, — заметила Джанет.

— И еще в прихожей остались цветы, — вставил Пристли. Джанет обернулась к Франческе:

— Ты уже просмотрела все карточки?

— Нет еще. Но полагаю…

— Что они все примерно одинаковы? Франческа кивнула.

— Тебе все это неприятно? — спросила она свекровь. Джанет печально улыбнулась, но глаза ее смотрели мудро и ласково.

— Ты имеешь в виду, хотелось бы мне, чтобы ты по-прежнему была замужем за моим сыном? Конечно, хотелось бы. А хочу лия, чтобы ты провела остаток жизни, будучи замужем за воспоминанием о нем? Конечно, нет. — Она взяла Франческу за руку. — Ты мне как дочь, Франческа. Я желаю тебе счастья.

— Я никогда не обесчещу памяти Джона, — уверила ее Франческа.

— Ну конечно, нет. Ты не из тех, кто способен на бесчестный поступок, иначе Джон на тебе бы никогда не женился. Или же, — добавила она с лукавой улыбкой, — я бы ему жениться не позволила.

— Мне бы хотелось детей, — сказала Франческа, чтобы Джанет уж точно поняла, что для нее главное — стать матерью, а быть женой не так уж важно.

Дж-анет кивнула и, отвернувшись, отерла кончиками пальцев слезы с глаз.

— Надо прочитать все остальные карточки, — и по ее бодрому тону Франческа поняла, что свекрови не хочется останавливаться на этой теме, — и подготовиться к лавине визитов, которая обрушится на нас после полудня.

Франческа последовала за свекровью, которая двинулась к огромной охапке тюльпанов и взяла карточку.

— Полагаю, с визитами будут в основном дамы, — заметила Франческа, — желающие порасспросить о Майкле.

— Может, ты и права, — отозвалась Джанет. И, держа карточку в руке, спросила: — Ты позволишь прочесть?

— Конечно.

Джанет пробежала глазами надпись на карточке, подняла глаза и сказала:

— Чешир. Франческа так и ахнула:

— То есть герцог Чешир?

— Он самый.

Франческа даже руку прижала к сердцу и прошептала:

— Ну надо же! Герцог Чешир!

— Ты, душенька, явно у нас самая завидная партия сезона.

— Но я…

— Что это, черт возьми, тут такое?

Это был Майкл, державший в руках вазу, которую едва не опрокинул. Выражение лица у него было в высшей степени раздраженное.

— Доброе утро, Майкл, — весело приветствовала племянника Джанет.

Майкл ответил кивком и обратился к Франческе ворчливым тоном:

— Что это ты стоишь с таким восторженным видом, да еще и руку к сердцу прижала, словно готовишься присягать своему сюзерену?

— Ты имеешь в виду — тебе? — съязвила Франческа, быстро опуская руку. Она даже не сознавала, что до сих пор прижимала ее к сердцу.

— Если тебе очень повезет, — пробормотал он. Франческа только глянула в ответ укоризненно. Он ухмыльнулся:

— Мы что же, открываем цветочный магазин?

— Нет, но вообще-то могли бы, — отозвалась Джанет. И добавила с готовностью: — Это все Франческе прислали.

— Кому же еще, — буркнул он. — Не понимаю только, как человек может быть настолько глуп, чтобы присылать розы.

— А я люблю розы, — сказала Франческа.

— Все присылают розы, — заявил Майкл безапелляционно. — Это банально, и старо, и, — тут он сделал жест в сторону желтых роз, присланных Тревелстэмом, — кто вообще прислал их?

— Тревелстэм, — ответила Джанет.

Майкл фыркнул и быстро обернулся к Франческе:

— Уж не за него ли ты собралась замуж?

— Вообще-то нет, но я не понимаю, что…

— У него нет ни гроша за душой, — заявил Майкл.

— Откуда тебе-то знать? — спросила Франческа. — Ты же вернулся меньше месяца назад?

Майкл только плечами передернул.

— Но в свой клуб-то я заходил.

— Может, это и правда, только в этом нет никакой вины самого молодого человека. — Франческа почему-то чувствовала, что необходимо было сказать это. Не то чтобы она считала себя обязанной защищать лорда Тревелстэма, просто старалась быть справедливой: ведь было общеизвестно, что молодой виконт весь последний год прилагал немалые усилия к тому, чтобы как-то поправить семейное состояние, которому нанесло урон распутство его отца.

— Ты не выйдешь за него, и точка, — объявил Майкл. Такое высокомерное нахальство должно было бы раздосадовать ее, однако только позабавило.

— Очень хорошо, — сказала она, с трудом сдерживая улыбку. — Я выберу кого-нибудь другого.

— И прекрасно, — буркнул Майкл.

— У нее очень большой выбор, — вставила Джанет.

— В самом деле? — ядовито осведомился Майкл.

— Пойду-ка я найду Хелен, — сказала Джанет. — Ей обязательно надо на это посмотреть.

— Не думаю, что цветы эти возьмут и вылетят в окно прежде, чем она встанет, — сказал Майкл.

— Ну конечно, не вылетят, — ласково сказала Джанет и материнским жестом потрепала племянника по плечу.

Франческа с трудом сдержала смех. Майкл не выносил, когда его материнским жестом похлопывали по плечу, и Джанет об этом прекрасно знала.

— Хелен просто обожает цветы, — сказала Джанет. — Можно, я отнесу ей один букет наверх?

— Конечно, — сказала Франческа.

Джанет потянулась было к желтым розам Тревелстэма, но отдернула руку.

— Ах! Нет-нет, эти мне лучше не брать, — сказала она, обратясь к Франческе и Майклу. — Ведь виконт сам может пожаловать сегодня, и выйдет нехорошо, если он решит, что его букет сослали в какой-нибудь дальний угол дома.

— Конечно, — согласилась Франческа. Майкл хмыкнул.

— В любом случае лучше будет, пожалуй, если я сначала поднимусь к Хелен и расскажу ей об этом, — сказала Джанет, повернулась и поспешила вверх по лестнице.

Майкл чихнул, сердито покосился на совершенно безобидный букет гладиолусов и проворчал:

— Придется нам открыть здесь окно.

— Мы же замерзнем!

— Я лично собираюсь надеть пальто, — скрипнул он зубами.

Франческа улыбнулась.

— Ты ревнуешь? — спросила она лукаво.

Он резко повернулся к ней, и у него было такое выражение лица, что ей захотелось провалиться сквозь землю.

— Не меня, — сказала она поспешно, едва не краснея при одной этой мысли. — Ей-богу, я совсем не то имела в виду.

— А что? — спросил он спокойно и холодно.

— Ну, просто… — Она обвела рукой цветы, столь очевидно свидетельствовавшие о ее внезапной популярности. — Мы оба преследуем одну и ту же цель в этом сезоне, ведь так?

Он только непонимающе смотрел на нее.

— Брак, — объяснила она. Боже! До чего же он был туп сегодня!

— И что?

Она нетерпеливо вздохнула:

— Не знаю, приходила ли тебе эта мысль в голову, но я лично полагала, что из нас двоих это ты будешь подвергаться преследованиям как завидный жених. Я никак не думала, что и я… ну…

— Будешь высоко котироваться на ярмарке невест?

Нельзя сказать, что это была очень тактичная формулировка, но, в общем, она довольно точно передавала суть, так что Франческа только сказала:

— Ну да, наверное.

Мгновение он ничего не отвечал, только смотрел на нее со странным, даже каким-то кислым выражением, а затем вдруг спокойно заявил:

— Надо быть полным идиотом, чтобы не хотеть жениться на тебе.

На лице Франчески застыло изумление. Она совершенно не представляла, что ответить.

— Это… это… то, что мне сейчас приятнее всего слышать.

Он вздохнул и провел ладонью по волосам. Франческа решила, что не стоит сообщать ему, что изрядное количество ярко-желтой пыльцы оказалось на его черных волосах в результате этого.

— Франческа, — сказал он, и лицо его стало утомленным. И оно выразило что-то еще.

Сожаление?

Не может быть. Майкл никогда ни о чем не сожалел, не тот он был человек.

— Я никогда бы не стал завидовать твоему успеху. Ты… — Он откашлялся. — Ты имеешь право на счастье.

— Я… — Все это было так странно, особенно после вчерашнего неприятного разговора. Как отвечать? Она не знала. А потому просто переменила тему: — Ничего, Майкл, будет и на твоей улице праздник.

Он только посмотрел на нее недоуменно.

— Праздник уже на твоей улице, собственно говоря, — торопливо продолжила она. — Вчера меня одолевали целые толпы твоих поклонниц, а вовсе не моих поклонников. Если бы женщины могли посылать цветы, мы бы сейчас были завалены цветами до потолка.

Он улыбнулся, но глаза его не улыбались. Лицо его выражало не гнев, а… просто ничего.

И она еще подумала: до чего же странно думать так о лице.

— Кстати, о вчерашнем вечере, — проговорил он и принялся дергать свой белый крахмальный галстук. — Если какие-нибудь мои слова огорчили тебя…

Она не сводила глаз с его лица. Это было лицо дорогого ей человека, и она знала его до мельчайших деталей. Четыре года, похоже, не смазали ее воспоминаний. Но что-то в его лице было теперь иным. Он изменился, но она никак не могла понять, как именно.

И не могла понять почему.

— Все в порядке, — заверила она его.

— Как бы то ни было, — сказал он грубовато, — прими мои извинения.

Но до самого вечера этого дня Франческа все думала, понимал ли он сам, за что извиняется. И она никак не могла отделаться от мысли, что и она как следует этого не понимает.

Глава 12

Не то чтобы ему нравилось вести себя как осел, думал Майкл, сидя в своем клубе и медленно покачивая бренди в бокале, но в последнее время он все время вел себя именно так — по крайней мере когда Франческа была поблизости.

Ну хоть вот на этом балу в честь дня рождения ее матери — она была так счастлива за него, так довольна, что он промолвил слово «любовь» в ее присутствии, а он взял и оборвал ее.

Потому что прекрасно знал, какое направление примут ее мысли, знал, что она уже торопится забежать вперед и выбрать для него идеальную женщину, в то время как истина-то заключалась в том…

Истина была такой жалкой, что и словами не выразишь.

Но он извинился, и, хотя мог бы сейчас поклясться чем угодно, что никогда больше не позволит себе подобной резкости, не исключено, что в будущем ему еще придется извиняться не раз, и Франческа скорее всего припишет это неуравновешенности его характера, невзирая на то что он всегда был примерно добродушен и уравновешен при жизни Джона.

Он залпом допил бренди. Да пропади все пропадом!

Что ж, скоро со всей этой чепухой будет покончено. Она подыщет себе кого-нибудь, выйдет за этого парня замуж и съедет из Килмартин-Хауса. Они, разумеется, останутся друзьями — не тот Франческа человек, чтобы рассчитывать на что-то иное, — но он перестанет видеть ее каждый день за завтраком. Он будет видеть ее даже реже, чем до смерти Джона. Новый муж не позволит ей проводить так много времени в обществе другого мужчины, пусть и двоюродного брата ее бывшего мужа.

— Стерлинг! — раздался вдруг чей-то голос, и сразу последовало неловкое покашливание, которым всегда предварялись слова: — То есть я хочу сказать — Килмартин. Извини.

Майкл поднял голову и увидел сэра Джеффри Фаулера, давнего своего знакомца еще по Кембриджу.

— Ничего, — отозвался Майкл, указывая на кресло напротив.

— Замечательно видеть тебя снова, — заговорил сэр Джеффри, усаживаясь. — Надеюсь, путешествие было благополучным?

Они обменялись еще парой общепринятых любезностей, а затем сэр Джеффри перешел к делу.

— Насколько я понял, леди Килмартин присматривает себе нового мужа, — сказал он.

Майкл почувствовал себя так, словно его ударили под дых. Он вовсе не забыл про ужасную выставку цветов в его гостиной, но слышать это заявление из уст постороннего было омерзительно.

Да еще постороннего, который был молод, недурен собой и явно подыскивал себе невесту.

— Э-э… да, — выдавил наконец Майкл. — Кажется, действительно подыскивает.

— Великолепно. — Сэр Джеффри даже руки потер в предвкушении, чем вызвал у Майкла непреодолимое желание залепить приятелю оплеуху. Но он только заметил брюзгливо:

— Ей есть из чего выбирать.

Но сэра Джеффри, похоже, это нисколько не волновало.

— Ты дашь ей приданое?

— Что? — рявкнул Майкл. Боже правый! Ведь он теперь ее ближайший родственник! Вероятно, ему еще придется и передавать ее жениху во время венчания.

О, черт!

— Так дашь? — гнул свое сэр Джеффри.

— Разумеется, — отрезал Майкл.

Сэр Джеффри от удовольствия причмокнул.

— Ее брат также намерен дать за ней приданое.

— Стерлинги сами позаботятся о леди Килмартин, — чопорно сказал Майкл.

— И Бриджертоны, кажется, тоже, — пожал плечами сэр Джеффри.

Майкл заскрежетал зубами.

— Ну что ты дуешься? — заметил сэр Джеффри. — С двойным приданым тебе удастся сбыть ее с рук в один момент. Тебе ж наверняка не терпится избавиться от этакой обузы.

Майкл склонил голову, прикидывая, с какой стороны было бы ловчее вмазать сэру Джеффри по носу.

— Наверняка заботы о вдове лежат на тебе тяжким бременем, — безмятежно продолжал сэр Джеффри. — Одни наряды, должно быть, обошлись в целое состояние.

Майкл в это время решал вопрос, какая кара предусмотрена законом за удушение лица рыцарского звания. Наверно, ничего страшного.

— И потом, когда ты сам женишься, — размышлял вслух сэр Джеффри, очевидно, не замечавший, что Майкл разминает пальцы, примериваясь к его шее, — твоя новая графиня не захочет жить с ней под одной крышей. Две курицы в одном доме — это уж слишком, верно?

— Верно, — натянуто согласился Майкл.

— Ну хорошо, — сказал сэр Джеффри, вставая. — Рад был поговорить с тобой, Килмартин. Мне пора. Надо бежать и рассказать все Шивли. Не то чтобы я жаждал опекать собственных соперников, но раз уж это все равно не останется тайной, то я вполне могу выступить в роли доброго вестника.

Майкл бросил на него негодующий взгляд, но сэр Джеффри был слишком возбужден новостью, чтобы заметить это. Майкл посмотрел на свой стакан. Нуда. Он же допил бренди. Дьявольщина!

Он подал знак официанту, чтобы ему принесли еще, и откинулся в кресле, намереваясь погрузиться в чтение газеты, которую взял, придя в клуб, но прежде чем он успел хотя бы просмотреть заголовки, он услышал, как его окликают снова. Он постарался скрыть раздражение и поднял глаза.

Тревелстэм. Даритель желтых роз. Майкл почувствовал, как пальцы его принялись мять и комкать газетный лист.

— Килмартин! — начал виконт.

— А, Тревелстэм! — отозвался Майкл. Они были знакомы, не близко, но достаточно для того, чтобы дружеский разговор не показался странным. И Майкл жестом ука зал на кресло напротив: — Присаживайся.

Тревелстэм сел, поставил на стол свой неполный стакан.

— Как поживаешь? — спросил виконт. — Что-то тебя не видно после возвращения.

— Неплохо, — буркнул Майкл. Учитывая, что ему приходилось общаться с дурнями, желающими жениться на Франческе ради ее приданого! То есть, собственно говоря, двойного приданого. Слухи распространяются так быстро, что Тревелстэм вполне мог узнать радостную новость от сэра Джеффри.

Тревелстэм был несколько более утонченным человеком, чем сэр Джеффри. И потому сумел поддерживать светский разговор на протяжении целых трех минут, расспрашивая Майкла о путешествии в Индию, о впечатлениях и так далее, и так далее. Но затем он, разумеется, перешел к вопросу, который его на самом деле интересовал.

— Сегодня днем я нанес визит леди Килмартин, — начал он.

— В самом деле? — промычал Майкл. Он не возвращался домой с тех пор, как ушел утром. Меньше всего ему хотелось присутствовать при том, как Франческа будет принимать парад воздыхателей.

— Да. Какая очаровательная женщина!

— Бесспорно, очаровательная, — отозвался Майкл, радуясь, что ему наконец принесли бренди.

Но радость его сразу померкла, когда он понял, что бренди не только принесен, но уже и выпит им две минуты назад. Тревелстэм откашлялся.

— Полагаю, тебе известно, что я намереваюсь добиваться благосклонности леди Килмартин.

— Теперь мне это определенно известно. — Майкл не сводил глаз со своего стакана, размышляя, не осталось ли на донышке двух-трех капель.

— Я не знал, следует ли мне поставить в известность тебя или ее брата о моих намерениях.

Майкл знал, что Энтони Бриджертон, старший брат Франчески, был вполне способен отсеять неподходящих, по его мнению, женихов сестры, но тем не менее сказал:

— Я вполне удовлетворен.

— Очень, очень хорошо, — пробормотал виконт, отхлебывая из своего стакана. — Я…

— Тревелстэм! — загудел над ними новый голос. — И Килмартин здесь!

Это был лорд Хардвик, крупный мясистый мужчина, который был если не совсем пьян, то и не вполне трезв.

— Хардвик! — воскликнули оба молодых человека в знак приветствия.

Хардвик потянул кресло, которое противно заскребло ножками по полу, и подсел к их столу.

— Счастлив видеть, счастлив видеть! — задиристо гремел он. — Роскошный вечер, не находите? Просто дивный. Дивный!

Майкл, не имевший ни малейшего представления о том, что именно так восхитило лорда Хардвика, согласно кивнул. Не расспрашивать же его было; уж если в чем Майкл был уверен, так это в том, что он сейчас не в состоянии выслушивать объяснения.

— Тистлуэйтс еще принимает пари на собак ее величества, и… ах да! Слыхал, слыхал новость про леди Килмартин. Очень интересно поговорили сегодня, — сказал он, кивая одобрительно. — Очень интересно. Терпеть не могу, когда в клубе тихо.

— И как поживают собаки ее величества?

— Итак, траур сняли, насколько я понял.

— Собаки сняли траур?

— Нет, леди Килмартин! — ликующе захохотал Хардвик. — Ха-ха-ха! Ловко сказано, Килмартин!

Майкл знаком дал понять официанту, что следует принести еще бренди. Ему необходимо было выпить.

— Вчера она была в синем, кроме шуток, — сказал Хардвик. — Все видели.

— И выглядела прелестно, — добавил Тревелстэм.

— Верно, верно, — согласился Хардвик. — Отличная женщина. Я бы сам за ней приударил, если б на шее у меня уже не висела моя законная леди Хардвик.

Ну хоть за это благодарение Богу, подумал Майкл.

— И сколько она оплакивала старого графа? — спросил Хардвик. — Шесть лет?

Учитывая, что «старому графу» было в момент смерти всего двадцать восемь лет, такое замечание можно было бы счесть и оскорбительным, но, думал Майкл, какой смысл пытаться изменить ошибочные взгляды и дурные манеры человека столь преклонных лет, как лорд Хардвик? Тем более что, судя по грузности и краснорожести почтенного лорда, он вполне способен был отправиться к праотцам в любую секунду. Даже прямо сейчас — если повезет.

Он бросил взгляд на него через стол. Нет, все еще живехонек.

Вот дьявольщина!

— Четыре года, — ответил он немногословно. — Мой двоюродный брат умер четыре года назад.

— Ну, четыре, шесть — какая разница? — пожал плечами Хардвик. — Все равно слишком долго для вдовицы носить черное.

— По-моему, леди Килмартин уже некоторое время назад стала носить полутраур, — вставил Тревелстэм.

— Да? В самом деле? — Хардвик сделал добрый глоток, затем довольно неряшливо вытер губы носовым платком. — Ну, если подумать, для нас-то это было все одно. Ей был не нужен новый муж — до вчерашнего дня.

— Не нужен, — подтвердил Майкл, в основном потому, что Хардвик умолк на несколько секунд.

Мужчины устремятся к ней, как пчелки на мед, совершенно как пче-е-елки, — сообщил лорд Хардвик с видом пророка, протянув последнее слово так, что казалось, будто в нем с полдюжины «е». — Как пчелки на мед, вот увидите. Все знают, насколько предана она была старому графу. Буквально все.

Майклу принесли его бренди. Ну слава Богу!

— И про нее не ходило никаких сплетен с тех пор, как умер ее муж, — добавил Хардвик.

— Что неудивительно, — чопорно заметил Тревелстэм.

— Не то что про некоторых других вдов. — Хардвик снова хлебнул из стакана, плотоядно хохотнул и добавил, ткнув Майкла локтем в бок: — Если вы понимаете, о чем я.

Майкл просто тянул бренди.

— Это вроде как… — Хардвик наклонился над столом, челюсти его заходили, на лице появилось сладострастное выражение. — Это вроде как…

— Господи Боже мой, ну сколько можно размусоливать?! — пробормотал себе под нос Майкл.

— А? — отозвался Хардвик.

Майкл только злобно уставился на него в ответ.

— Так я объясню вам, что это такое — жениться на такой вдове, — сообщил Хардвик с похотливой ухмылкой. — Это все равно что заполучить девственницу, которая знает, что делать.

Майкл непонимающе уставился на него.

— Что вы сейчас сказали? — спросил он очень спокойно.

— Я сказал…

— Я бы на вашем месте, лорд Хардвик, не стал этого повторять, — поспешил вмешаться Тревелстэм, тревожно косясь на мрачную физиономию Майкла, которая темнела на глазах.

— А? Но что же здесь обидного? — хмыкнул Хардвик и допил залпом свой бренди. — Она была замужем, так что понятно, что она не нетронутая девица, но она же не…

— Замолчите, — проскрежетал Майкл.

— А? Но все так говорят.

— Не в моем присутствии, — отрезал Майкл. — Если, конечно, дорожат своим здоровьем.

— Ну, это все же лучше, чем говорить, что она уже не девственница, — хохотнул лорд Хардвик. — Если вы понимаете, о чем я.

Майкл кинулся на него.

— Боже правый! — завопил лорд Хардвик, опрокидываясь на пол. — Да что с вами, Килмартин?

Майкл и сам толком не понимал, как его руки оказались на горле старого лорда, но ощущение ему определенно нравилось.

— Не смейте больше никогда, — прошипел он, — и имени ее произносить! Вы поняли?

Хардвик отчаянно закивал, но движение это вовсе перекрыло доступ воздуха, и щеки старого лорда стали наливаться пурпуром.

Майкл отпустил старика и поднялся, обтирая ладони одну о другую, словно пытался стряхнуть с них что-то мерзкое.

— Я не потерплю, чтобы о леди Килмартин говорили в столь неуважительных выражениях, — отрезал он. — Понятно?

Лорд Хардвик снова кивнул. Закивали и многие из собравшихся вокруг них зрителей.

— Вот и хорошо, — буркнул Майкл, решив, что теперь самое время убраться из клуба. Можно было надеяться, что, пока он доберется до дома, Франческа уже ляжет спать. Или она будет спать, или в гостях у кого-нибудь. Что угодно, лишь бы только не видеть ее.

Он направился к выходу, но, уже выходя в прихожую, услышал, как его снова окликают по имени. Он резко обернулся, гадая, кто бы мог быть этот безумец, решившийся докучать ему, когда он в таком состоянии.

Это был Колин Бриджертон. Брат Франчески. Черт!

— Килмартин! — начал Колин, и на его приятном лице появилась полуулыбка.

— А, Бриджертон.

Колин небрежным жестом указал на опрокинутый стол и сказал:

— Очень впечатляющее зрелище.

Майкл ничего не ответил. В присутствии Колина ему всегда становилось как-то не по себе. Они оба пользовались примерно одинаковой репутацией — считались отчаянными повесами. Но в то время как Колин ходил в любимчиках у всех светских маменек, умилявшихся его очаровательным манерам, к Майклу отношение было (вернее сказать, прежде было — до того, как он унаследовал титул) более настороженное.

Но Майкл давно уже подозревал, что за внешней жизнерадостностью Колина таится нечто посущественнее — возможно, потому и подозревал, что они были схожи в столь многих отношениях. И Майкл, живший в постоянном страхе, что кто-нибудь догадается о его истинных чувствах к Франческе, часто думал, что догадаться может как раз этот ее брат.

— Я тихонько попивал себе виски, когда поднялся весь этот шум, — сказал Колин, жестом предлагая Майклу пройти в отдельный салон. — Заходи, посидим.

Майклу хотелось сейчас только одного — убраться из проклятого клуба. Но Колин был братом Франчески, а значит, и ему приходился в некотором смысле родственником, так что в отношениях с ним необходимо было соблюдать хотя бы видимость любезности. Так что он скрипнул зубами и прошел в салон, твердо решив, что выпьет не больше одной порции и удалится через десять минут.

— Неплохой вечер, верно? — сказал Колин, когда Майкл уселся. — Если не принимать во внимание Хардвика и все прочее. — Он откинулся в кресле с небрежной грацией и добавил: — Хардвик — осел.

Майкл коротко кивнул, стараясь не обращать внимания на то, что брат Франчески, по своему обыкновению, внимательно наблюдает за ним, сохраняя на лице выражение очаровательной невинности. Вот Колин чуть склонил голову набок — так, подумалось Майклу, словно он собирался заглянуть собеседнику в душу под новым углом.

— Пропади оно все пропадом, — буркнул Майкл и позвонил, вызывая официанта.

— Что именно? — поинтересовался Колин.

Майкл медленно повернул голову и посмотрел на него.

— Не желаешь ли еще выпить? — проговорил он настолько отчетливо, насколько это возможно сквозь стиснутые зубы.

— Пожалуй, действительно стоит, — ответил Колин, так и лучась дружелюбием и жизнерадостностью.

Майкла этот фасад ничуть не обманул.

— У тебя имеются планы на сегодняшний вечер? — спросил Колин.

—Нет.

— И у меня тоже никаких — так уж случилось, — проговорил Колин.

Проклятие! Опять. Неужели это так много — желать побыть в одиночестве?

— Спасибо, что вступился за честь Франчески, — сказал Колин спокойно.

Первым порывом Майкла было прорычать, что он ни в каких благодарностях не нуждается: защищать честь Франчески было его долгом в той же степени, как и всякого из Бриджертонов, но зеленые глаза Колина смотрели уж слишком проницательно сегодня, и потому он просто кивнул.

— Твоя сестра заслуживает того, чтобы о ней говорили уважительно, — сказал он наконец, убедившись, что способен заставить себя говорить ровно и гладко.

— Ну разумеется, — согласился Колин и чуть наклонил голову.

Официант принес напитки. Майкл с большим трудом сдержал желание опустошить свой стакан одним глотком, но все же отхлебнул он довольно много, так что спиртное обожгло Горло.

Колин же, напротив, с довольным вздохом откинулся в своем кресле.

— Великолепное виски, — сказал он с чувством. — Лучшее, что есть в Британии, в сущности. На Кипре ничего подобного раздобыть невозможно.

Майкл только хмыкнул в ответ. Большего, похоже, и не требовалось.

Колин отпил еще, явно смакуя напиток.

— А-а, — протянул он, ставя стакан. — Виски — это почти так же хорошо, как женщина.

Майкл хмыкнул снова и поднял стакан к губам. И тут Колин сказал:

— Тебе бы следовало просто-напросто жениться на ней, и все.

Майкл едва не задохнулся.

— Извини, что ты сказал?

— Что тебе следует жениться на ней, — сказал Колин и пожал плечами. — Что тут сложного?

Глупо было надеяться, что Колин имеет в виду не Франческу, а кого-нибудь другого, но Майкл все же предпринял отчаянную попытку отбиться и сказал самым холодным тоном, на какой только был способен:

— И кого, позволь спросить, ты имеешь в виду? Колин поднял брови:

— Разве так необходимо играть в эти игры?

— Я не могу жениться на Франческе, — вырвалось у Майкла.

— Почему же нет?

— Потому что… — И он оборвал себя на полуслове. Потому что были сотни причин, по которым он не мог жениться на Франческе, и ни об одной из этих причин он не мог говорить вслух. Так что он просто сказал: — Она была замужем за моим двоюродным братом.

— Насколько мне известно, с точки зрения закона это не является препятствием.

Да, но с точки зрения морали являлось, и каким! Он желал Франческу так долго, любил ее, казалось, целую вечность — даже когда Джон был жив. Он обманывал своего брата самым низким образом и не станет усугублять этот обман, похищая его жену.

Это бы завершило тот гнусный круг, в котором он оказался, став графом Килмартином, унаследовав титул, который никак не должен был принадлежать ему. Ничто из этого не должно было принадлежать ему. И если не считать тех злосчастных сапог, которые он заставил Риверса забросить в гардеробную, Франческа осталась единственным из всего принадлежавшего некогда его двоюродному брату, что он не сделал своим.

Смерть Джона принесла ему сказочное богатство. Эта смерть дала ему власть, престиж и графский титул.

Если смерть брата даст ему еще и Франческу, то как он сможет и дальше цепляться за жалкую надежду, что никогда, даже во сне, не желал брату смерти?

Как он сможет жить в мире с самим собой после этого?

— Но должна же она выйти замуж за кого-нибудь, — заметил Колин.

Майкл поднял глаза на своего собеседника и только тут сообразил, что молчал, погруженный в свои мысли, уже довольно долго. И что Колин все это время внимательно наблюдал за ним. Он пожал плечами, стараясь изобразить светскую непринужденность, хотя и подозревал, что это нисколько не обманет человека, сидящего напротив него в кресле.

— Она поступит так, как пожелает, — сказал он. — Она всегда поступает так, как хочет.

— Она может сделать опрометчивый выбор, — сказал Колин. — Ведь она торопится родить детей, пока еще не слишком стара.

— Она не слишком стара!

Верно, но она думает, что стара. Или тревожится о том, что другие сочтут ее старой. Ведь она не смогла зачать от твоего двоюродного брата, в конце концов. По крайней мере не смогла выносить благополучно.

Майклу пришлось вцепиться в край стола, чтобы подавить порыв вскочить на ноги. Хотя почему замечание Колина привело его в такую ярость, он и сам не знал и не смог бы выразить в словах, будь рядом с ним хоть сам Шекспир в качестве помощника.

— Если она станет делать выбор поспешно, — заметил Колин едва ли не небрежно, — она может выбрать человека, который станет для нее тираном.

— Это Франческа? — спросил Майкл насмешливо. Может, какая-нибудь другая женщина и могла оказаться настолько глупой, но только не его Франческа.

Колин пожал плечами:

— Такие вещи случаются.

— Даже если и так, — парировал Майкл, — она никогда не останется в таком браке.

— А у нее будет выбор?

— Ты говоришь о Франческе, — сказал Майкл. И это действительно все объясняло.

— Полагаю, в определенном смысле ты прав, — признал Колин и отхлебнул виски. — Она всегда сможет укрыться у Бриджертонов. Уж мы-то никогда не станем принуждать ее вернуться к жестокому супругу. — Он поставил стакан на стол и откинулся в кресле. — Кроме того, это вообще все отвлеченные рассуждения, не так ли?

Что-то странное появилось в тоне Колина, что-то скрытое и провоцирующее. Майкл быстро поднял глаза, не в силах удержаться от того, чтобы всмотреться в лицо собеседника и понять, к чему тот клонит. Затем спросил:

— И почему же это отвлеченные рассуждения? Несколько мгновений Колин вертел в пальцах стакан и только затем поднял взгляд на Майкла. Любому другому выражение его лица показалось бы бесстрастным, но IQQ Майкл усмотрел в его глазах нечто такое, что заставило его неловко поежиться в своем кресле. Взгляд этих глаз был острым, пронизывающим, и хотя цвет был другим, но разрез — точно таким же, как у Франчески. Было в этом нечто внушающее ужас.

— Почему это отвлеченные рассуждения? — задумчиво проговорил Колин. — Ну потому, что ты, очевидно, не желаешь жениться на ней.

Майкл открыл было рот, намереваясь резко возразить, но тут же его и захлопнул, едва сообразил, что именно он собирался сказать — а собирался он сказать: «Разумеется, я хочу на ней жениться».

И он действительно хотел.

Он хотел на ней жениться.

Он просто полагал, что после женитьбы на ней совесть совсем замучит его.

— С тобой все в порядке? — спросил Колин. Майкл изумленно заморгал.

— Все в полном порядке. А что? Голова Колина чуть склонилась набок.

— Вид у тебя был… — Он тряхнул головой. — Нет, ничего.

— Какой у меня был вид, Бриджертон? — Голос Майкла прозвучал почти грубо.

— Удивленный, — ответил Колин. — Ты выглядел удивленным. И это показалось мне немного странным.

Боже правый! Еще минута в обществе Колина Бриджертона, и он сам выложит ему все свои тайны. Майкл отодвинул кресло от стола.

— Мне пора идти, — сказал он резко.

— Ну конечно, — отозвался Колин сердечно, и вид у него был такой, будто говорили они только о лошадях и о погоде.

Майкл встал и коротко кивнул. Это было не самое теплое прощание, учитывая их родственные отношения, но единственное, на которое он был способен в данных обстоятельствах.

— Ты все же подумай о моих словах, — негромко проговорил Колин, когда Майкл уже был в дверях.

Майкл горько засмеялся и вышел вон. Как будто он сможет думать о чем-нибудь другом!

Всю оставшуюся жизнь.

Глава 13

Весь конец недели прошел в высшей степени неприятно — какая-то непрекращающаяся мутная кутерьма из цветов, сластей и даже одного гнусного поэтического опуса, продекламированного вслух прямо на ступенях их парадного крыльца, — Майкл даже содрогнулся при этом воспоминании.

Похоже было на то, что Франческа затмит всех юных дебютанток. Может, на самом деле число претендентов на ее руку и не удваивалось с каждым днем, но именно такое впечатление создалось у Майкла, который постоянно натыкался на какого-нибудь влюбленного воздыхателя в прихожей.

Разумеется, и у него были свои поклонницы, но так как дамам не полагалось наносить визиты джентльменам, то обыкновенно ему приходилось иметь с ними дело, только когда он сам того желал, а не всякий раз, когда какой-нибудь из них взбредет в голову явиться к нему без предупреждения единственно потому, что она надумала сравнить его глаза с…

Ну, с чем-нибудь, с чем можно сравнить довольно обыкновенные серые глаза. В любом случае это была весьма глупая аналогия, хотя Майклу действительно не раз приходилось выслушивать напыщенные восхваления в адрес глаз Франчески.

Боже, неужели ни одному из этих олухов ни разу не пришло в голову оригинальной мысли? Не говоря уже о том, что все до единого восхваляли именно ее глаза, и ни разу ее глаза не сравнили ни с чем, кроме как с небом и водой.

Майкл с отвращением фыркнул. Всякий, взявший на себя труд по-настоящему заглянуть в глаза Франческе, сразу бы понял, что они были совершенно особого, ни на что не похожего цвета.

Небо тут не шло ни в какое сравнение.

Из-за этого нескончаемого парада искателей руки и сердца Франчески Майкл никак не мог выкинуть из головы недавний разговор с ее братом.

Жениться на Франческе? Он никогда не позволял себе и помыслить об этом.

А теперь эта мысль засела в голове и не отпускала, так что у него все вертелось перед глазами.

Жениться на Франческе. Боже правый! Такой брак… Вступить в такой брак было бы нехорошо во всех отношениях.

Но он мечтал только об этом.

Видеть ее было адской мукой, говорить с ней было адской мукой, жить с ней под одной крышей было адской мукой. А он-то еще думал, что ему тяжело приходилось прежде — когда он просто любил женщину, которая никак не могла ему принадлежать, — но это…

Это было в тысячу раз хуже.

Колин понял.

Иначе быть не могло. Почему бы еще он сам заговорил с ним на эту тему?

Майклу удалось сохранить здравый ум на протяжении всех этих лет только по одной причине: никто не знал, что он влюблен в Франческу.

Теперь знал Колин, или по крайней мере питал сильные подозрения, и Майкл никак не мог подавить нарастающую панику.

«Боже мой, а вдруг Колин уже сказал Франческе?!» Этот вопрос занимал все его мысли и сейчас, на балу у Бервиков, хотя прошла почти неделя после памятного разговора.

— Прелестно она выглядит сегодня, верно? — раздался голос его матери прямо возле его уха; он забыл сделать вид, что вовсе не смотрит на Франческу. Он обернулся к матери и отвесил ей небольшой поклон, сказав негромко:

— Добрый вечер, мама.

— Ведь прелестно? — не отставала Хелен.

— Разумеется, прелестно, — поспешил согласиться он в надежде, что слова его будут списаны на обычную вежливость.

— Зеленое очень идет ей.

Франческе очень шло все, но он вовсе не собирался говорить это своей матери, а потому ограничился кивком.

— Тебе следует потанцевать с ней.

— Я обязательно потанцую, — сказал он и отпил шампанское. Чего ему хотелось, так это строевым шагом пройти через весь бальный зал и вырвать Франческу силой из этого противного кружка обожателей. Впрочем, нельзя было демонстрировать свои чувства перед матерью. А потому он добавил: — Вот только допью шампанское.

Хелен поджала губы.

— Пока ты допьешь, у нее все танцы уже будут расписаны. Тебе следует подойти к ней сейчас.

Он обернулся к матери и улыбнулся ей той бесшабашной улыбкой, которая должна была отвлечь почтенную даму от занимавшей ее мысли, какова бы ни была эта мысль.

— Ну зачем же, — проговорил он, ставя свой бокал шампанского на ближайший столик, — когда я вместо того могу потанцевать с тобой?

— Ах ты, негодяй! — сказала Хелен, но не стала противиться, когда сын повел ее танцевать.

Майкл знал, что на следующий день ему придется платить за это; светские маменьки, которые и так вились вокруг него, больше всего на свете ценили повес, нежно опекающих своих матушек.

Танец был довольно быстрый, что предоставляло мало возможностей для разговоров. Поворачиваясь и вертясь, приседая и кланяясь, он все время отыскивал глазами Франческу, которая была ослепительна в изумрудно-зеленом бальном платье. Вот только когда музыка напоследок грянула крещендо, он оказался к ней спиной.

А когда он повернулся снова, Франчески нигде не было.

Он нахмурился. Что-то здесь было не так. Можно было допустить, что сразу же по окончании танца Франческа опрометью кинулась в дамскую комнату. Но так как он, жалкий идиот, не спускал с нее глаз весь вечер, он точно знал, что она побывала в дамской комнате всего двадцать минут назад.

Танец закончился, он откланялся матери и легкой походкой направился к северной стене залы — туда, где видел Франческу в последний раз. Действовать приходилось быстро, так как в любой момент кто-нибудь мог перехватить его. Но он все же на ходу прислушивался к разговорам в толпе. Впрочем, никто, кажется, не говорил о Франческе.

Однако когда он добрался наконец до места, где видел ее в последний раз, то приметил рядом застекленные двери, ведущие, очевидно, в сад. Двери были занавешены и затворены, разумеется, так как стоял еще только апрель и рано было распахивать окна и двери, впуская в дом стылый ночной воздух, — пусть даже и в бальный зал, где толпились три сотни разгоряченных гостей. Майкл сразу же заподозрил неладное: слишком часто самому ему случалось заманивать женщин в сады — он не мог не знать, что именно происходит там в ночной темноте.

Он тихо скользнул сквозь дверь, стараясь, чтобы это не привлекло внимания остальных гостей. Если Франческа и в самом деле уединилась с каким-то джентльменом в саду, то будет просто ужасно, если он притащит за собой целую толпу.

Шум и гомон бала пробивались сквозь стеклянную дверь, и все же ночь показалась ему очень тихой.

Затем он услышал ее голос.

И его словно по сердцу полоснуло.

Голос ее звучал радостно, словно она была вполне счастлива находиться в обществе мужчины, который заманил ее в темноту сада — кто бы этот мужчина ни был. Слов Майкл разобрать не смог, но отчетливо расслышал ее смех. Это был мелодичный, переливчатый смех, перешедший под конец в кокетливый лепет.

Рука Майкла снова легла на круглую ручку стеклянной двери. Ему следовало уйти. Зачем ему оставаться здесь? Франческе было бы неприятно.

Но он словно прирос к земле.

Никогда — ни единого раза! — он не подглядывал за ней с Джоном. Ни разу не подслушал ни одного их разговора, не предназначенного для его ушей. Если ему случалось оказаться поблизости от них в неподходящий момент, он всегда незамедлительно удалялся. Но сейчас — сейчас было иное дело. Он не смог бы объяснить почему, но сейчас не в силах был заставить себя удалиться.

Еще одна минута, и все, поклялся он сам себе. Только еще одна минута — чтобы убедиться, что ей не грозит никакая опасность и…

— Нет, нет.

Это был голос Франчески.

Он навострил уши и сделал несколько шагов на голос, который вовсе не звучал обеспокоенно. Но она говорила «нет». Разумеется, она могла говорить «нет» в ответ на какую-нибудь шутку или опровергая какую-нибудь глупую сплетню.

— Нет, право же, мне пора, нет!

Майклу не требовалось иных побуждений к действию.

Франческа понимала, что не следовало бы ей выходить в сад вдвоем с сэром Джеффри Фаулером, но он был так любезен и очарователен, и ей действительно стало жарко в переполненном бальном зале. Она бы никогда не сделала этого в бытность свою юной дебютанткой, но ведь для вдов правила иные, и потом, сэр Джеффри пообещал оставить дверь приоткрытой,

И первые несколько минут все действительно шло прекрасно. Ей было весело с сэром Джеффри, и она чувствовала себя очень хорошенькой в его присутствии, и у нее сердце сжималось при мысли о том, как же ей недоставало подобных развлечений все эти годы. И потому она смеялась и кокетничала и позволяла себе наслаждаться моментом. Ей так хотелось снова почувствовать себя женщиной, пусть и не в полном смысле слова, и неужто это так уж дурно — наслаждаться пьянящим, кружащим голову сознанием того, что ты желанна?

Очень может быть, что на самом деле все эти увивавшиеся вокруг нее мужчины хотели просто заполучить это ее злосчастное двойное приданое, весть о котором уже разнеслась повсюду, а может, они желали породниться через нее с двумя самыми заметными семьями Британии — Франческа ведь была и Стерлинг, и Бриджертон. Но ей так хотелось хотя бы один вечер верить, что предметом всех ухаживаний была она сама.

Но затем сэр Джеффри вдруг придвинулся ближе. Франческа попыталась незаметно отодвинуться, но он сделал еще шаг к ней, и еще, и она оглянуться не успела, как оказалась припертой к стволу толстого дерева, а руки сэра Джеффри уперлись в кору по обе стороны ее головы.

— Сэр Джеффри, — сказала Франческа, решившая держаться с ним любезно, — боюсь, вы во власти заблуждения. Мне хотелось бы вернуться в бальный зал. — Она старалась, чтобы тон ее оставался легким и дружелюбным, дабы не провоцировать предприимчивого ухажера. Он придвинулся к ней еще на дюйм и прошептал:

— Ну зачем вам возвращаться в этот душный зал?

— Нет, нет, — сказала она, отклоняясь, так как он приблизился уже вплотную, — меня хватятся, будут искать. — Черт возьми, придется, пожалуй, топнуть ногой! А то и вовсе лишить настойчивого ухажера мужества способом, которому научили ее братцы, когда она еще была совсем девчонкой. — Сэр Джеффри, — заговорила она, предпринимая последнюю попытку остаться в рамках вежливого обращения, — мне, право же, пора…

Но тут его губы, мокрые, квелые и отнюдь не желанные, впились в ее рот.

— Нет! — успела пискнуть она.

Но он был полон решимости. Франческа извивалась и так и сяк, но он оказался сильнее, чем она полагала, и явно не намерен был выпускать свою добычу. Она отчаянно сопротивлялась и уже изготовилась, чтобы двинуть ему коленом в пах, как вдруг сэр Джеффри — даже трудно было понять, что именно с ним произошло, — просто исчез, словно испарился.

— О! — Изумленное восклицание само сорвалось с ее губ. В темноте перед ней происходила какая-то суматоха, раздавались противные звуки, словно кулаком били по чему-то мягкому, затем темноту прорезал непритворный крик боли. К тому времени когда Франческа сообразила наконец, что происходит, сэр Джеффри уже был распростерт на земле и бранился самым жестоким образом, а над ним, попирая сапогом его грудь, высился какой-то крупный мужчина.

— Майкл! — воскликнула Франческа, глазам своим не веря.

— Скажи только слово, — сказал Майкл каким-то чужим голосом — она и не подозревала, что он способен говорить так, — и я сломаю ему ребра.

— Нет! — сказала она торопливо. Она бы без малейших угрызений совести ударила сэра Джеффри между ног, но ей вовсе не хотелось, чтобы Майкл убил его.

А судя по выражению лица, он проделал бы это с огромной радостью.

— В этом нет никакой необходимости, — сказала она и торопливо подошла к Майклу — и тут же отступила на шаг при виде его хищного оскала и дикого блеска в глазах. — Может, мы… э-э… просто попросим сэра Джеффри удалиться?

Какое-то мгновение Майкл смотрел на нее. Пристально, прямо в глаза, и во взгляде этом был такой накал страстей, что у Франчески занялось дыхание. Затем сильнее вдавил сапог в грудь сэра Джеффри. Не то чтобы уж очень сильно, но так, что его распростертый противник охнул.

— Ты уверена? — резко спросил Майкл.

— Да, пожалуйста, не надо бить его, — сказала Франческа. Боже правый! Что, если их застанут в таком положении? Вот ужас-то будет! Ее репутация будет навеки погублена, а что до Майкла, то как отнесется свет к этому нападению на уважаемого баронета? — Мне не следовало выходить в сад, — добавила она.

— Да, не следовало, — сказал Майкл хрипло, — но это вовсе не давало ему права приставать к тебе с любезностями. — Резким движением он снял сапог с груди сэра Джеффри, рывком поднял трепещущего баронета на ноги и, крепко прихватив за отвороты фрака, припер его к стволу дереву и стал медленно надвигаться на него, пока мужчины не оказались буквально нос к носу.

— Не очень-то приятно оказаться в безвыходном положении, а? — презрительно сказал Майкл.

Сэр Джеффри ничего не ответил, только не сводил с него полных ужаса глаз.

— Ничего не желаешь сказать даме?

Сэр Джеффри отчаянно затряс головой.

Майкл тряхнул его так, что голова баронета ударилась о дерево, и рявкнул:

— А если подумать как следует?!

— Прошу простить меня! — пискнул сэр Джеффри.

Совершенно как девчонка, равнодушно отметила Франческа. Она так и думала, что не выйдет из баронета хорошего мужа, но теперь всякие сомнения отпали.

Но Майкл еще не закончил.

— Если я хоть раз увижу тебя в радиусе десяти ярдов от леди Килмартин, я выпущу тебе кишки собственными руками.

Даже Франческа вздрогнула при этих словах.

— Ты меня понял? — проскрежетал Майкл.

Снова раздался писк, и похоже было на то, что на сей раз сэр Джеффри заплачет.

— Убирайся отсюда! — рявкнул Майкл, отталкивая перепуганного баронета. — Да, пожалуй, и из города сгинь на месяц-другой.

Сэр Джеффри потрясенно смотрел на приятеля. Майкл стоял неподвижно, страшный в этой неподвижности. Затем он дернул плечом и добавил негромко:

— Скучать по тебе никто не станет.

Тут только Франческа поняла, что давно стоит затаив дыхание. Майкл внушал ужас, но вместе с тем он был великолепен, и она была потрясена до глубины души. Она никогда не видела его таким.

Не подозревала, что он способен быть таким.

Сэр Джеффри умчался прочь, прямо через газон, держа курс на задние ворота, а Франческа осталась одна с Майклом и впервые за все время их знакомства не знала, что сказать.

И что тут можно было сказать?

— Извини, что так вышло.

Майкл накинулся на нее с такой яростью, что она едва на ногах устояла.

Не смеи извиняться!

— Не буду, не буду, но вообще-то мне следовало быть осмотрительнее и…

— Это ему следовало быть осмотрительнее, — свирепо перебил ее Майкл.

Замечание его было совершенно справедливым, да и Франческа вовсе не собиралась винить во всем происшедшем себя, просто не хотела распалять его гнев еще сильнее. Она никогда не видела его в такой ярости. Собственно говоря, она никого еще не видела в такой ярости — он был как туго закрученная пружина и готов был взорваться в любую секунду. Сначала она подумала, что он потерял контроль над собой, но сейчас, видя, что он стоит так неподвижно, что ей страшно было вздохнуть, она понимала, что дело обстоит как раз наоборот.

Контроля над собой он вовсе не терял: если бы он потерял его, сэр Джеффри лежал бы сейчас у ее ног в луже крови.

Франческа приоткрыла было рот, намереваясь сказать что-нибудь еще, что-нибудь успокоительное, а может, даже смешное, но обнаружила, что дар речи покинул ее. Да и вообще способность что-либо делать: она могла только стоять и во все глаза смотреть на человека, которого, как ей казалось, она знала так хорошо.

Словно загипнотизированная, она не в силах была оторвать от него взгляда. Он тяжело дышал, явно все еще борясь с одолевавшим его гневом, он был, поняла она вдруг с изумлением, словно бы и не совсем здесь. Невидящий взгляд его был устремлен куда-то вдаль, и вид у него был такой…

Словно ему больно.

— Майкл? — позвала она шепотом. Никакой реакции.

— Майкл? — На сей раз она протянула руку и коснулась его, и он вздрогнул и обернулся к ней с такой стремительностью, что она невольно сделала шаг назад и едва не упала.

— Что? — спросил он нелюбезно.

— Ничего, — пролепетала она, забыв, что хотела сказать, и даже не помня, собиралась ли она что-то говорить или ей просто хотелось позвать его по имени.

Он прикрыл глаза на мгновение и тут же снова открыл их и уставился на нее, явно ожидая, что она скажет.

— Думаю, мне лучше отправиться домой, — сказала она. Бал утратил для нее всякую привлекательность. Ей хотелось только одного: свернуться клубочком где-нибудь, где все вокруг знакомо и безопасно.

Потому что Майкл вдруг перестал казаться как знакомым, так и безопасным.

— Я передам твои извинения хозяевам, — чопорно сказал он.

— Я потом пришлю карету обратно, за тобой и матерями, — добавила Франческа. Когда она видела матерей в последний раз, обе веселились вовсю. Ей не хотелось портить им настроение.

— Проводить тебя через задние ворота, или ты предпочла бы уйти через бальный зал?

— Думаю, лучше через задние ворота, — сказала она.

И он проводил ее до самой кареты, и всю дорогу она чувствовала его обжигающе горячую руку на своей спине. Но когда они дошли до кареты, она, вместо того чтобы просто забраться внутрь, вдруг обернулась и задала вопрос, который так и вертелся у нее на языке:

— А как ты догадался, что я вышла в сад?

Он ничего не ответил. То есть, может, он и ответил бы чуть погодя, но ее не устраивало такое промедление.

— Ты что, приглядывал за мной? — спросила она. Губы его изогнулись не то чтобы в улыбке, но все же в некоем ее подобии.

— Я всегда приглядываю за тобой, — ответил он мрачно.

И вот это его заявление ей предстояло обдумывать весь оставшийся вечер.

Глава 14

Три часа спустя Франческа сидела в своей спальне в Килмартин-Хаусе и прислушивалась, не возвращается ли Майкл. Хелен и Джанет вернулись уже давно и когда Франческа (не без умысла) столкнулась с ними в прихожей, сообщили ей, что Майкл решил закончить вечер в своем клубе.

«Скорее всего он отправился в клуб, чтобы избежать встречи со мной», — решила Франческа. Хотя с чего бы ему думать, что можно столкнуться с ней в столь поздний час? Когда она уезжала с бала, ей показалось, что Майклу не хочется оставаться в ее обществе. Он встал на защиту ее чести со всею доблестью и целеустремленностью настоящего героя, но она не могла избавиться от ощущения, что делал он это не без внутреннего сопротивления, как если бы это было нечто такое, что он должен был сделать, а не то, что он сделать хотел.

Хуже того, ей показалось, что она была для него особой, чье общество он вынужден терпеть, а вовсе не дорогим другом, как она сама всегда считала.

И это открытие, как она вдруг поняла, ранило ее в самое сердце.

Франческа сказала себе, что, когда он вернется в Килмартин-Хаус, она не станет докучать ему. Только послушает под дверью, как он топает по коридору к себе в спальню. (Она была достаточно честна сама с собой, чтобы признавать, что не считает подслушивание под дверью ниже своего достоинства — более того, не в силах противиться такому искушению.) Затем прошмыгнет к тяжелой дубовой двери, соединившей их спальни (и всегда запертой с обеих сторон с того самого дня, как она вернулась в Килмартин-Хаус из дома своей матери; разумеется, она совершенно не боялась Майкла, просто приличия — это приличия), и еще немного послушает.

Она не понимала, почему ей необходимо было услышать, как он расхаживает по спальне, и не представляла, что, собственно, надеется услышать, — ей просто это было нужно, и все. Что-то изменилось сегодня вечером. А может, ничего и не изменилось, и это еще хуже. Возможно ли, чтобы Майкл всегда был совсем не тем человеком, каким она его считала? Возможно ли, чтобы она была так близка с ним долгие годы и числила его среди лучших своих друзей — и совершенно не знала его при этом?

Ей никогда и в голову не приходило, что у Майкла могут быть тайны от нее. От нее! От всех остальных — сколько угодно, но не от нее!

Эта мысль сильно выбила ее из равновесия, и в голове ее воцарился хаос. Такое же ощущение у нее возникло бы, если б кому-то вдруг вздумалось подложить целую груду кирпичей под южную стену Килмартин-Хауса, сдвинув весь ее мирок набекрень. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала, ее не покидало ощущение, что она скользит по наклонной поверхности. Куда? Она не знала и не осмеливалась даже строить предположения.

Определенно одно — ноги ее не стояли больше твердо на земле.

Окна ее спальни выходили на фасад Килмартин-Хауса, и когда на улице было тихо, она слышала, как хлопает парадная дверь, если закрывали ее достаточно энергично.

Ну, какая бы сила ни требовалась, а Майкл, очевидно, приложил ее, так как она хорошо расслышала глухое «бум» внизу, за которым последовал неясный рокот разговора — видимо, Пристли болтал с хозяином, снимая с него плащ.

Итак, Майкл был дома, что означало, что она может наконец лечь и по крайней мере сделать вид, что спит. Он был дома — следовательно, вечер можно считать официально законченным. Надо перевернуть эту страницу и двигаться дальше, может, сделать вид, что вообще ничего не было…

Но когда она услышала, как он поднимается по лестнице, она вдруг сделала такое, чего сама от себя никак не ожидала…

Она открыла дверь своей спальни и выскочила в коридор.

Она сама не понимала, что делает. Совершенно не понимала. Но когда она ощутила под босыми ногами ковровую дорожку, дикость ее собственного поступка так потрясла ее, что мороз пробежал по коже и дыхание перехватило.

Майкл выглядел изнуренным. И удивленным. И головокружительно красивым — крахмальный галстук чуть распущен, пряди иссиня-черных волос падают кольцами на лоб. Это заставило ее спросить себя: и когда это она начала замечать, насколько он хорош собой? Раньше она воспринимала его красоту как нечто данное, как явление природы, про которое она знала, что оно существует, но никогда не обращала на него внимания.

Но теперь…

У нее перехватило дыхание. Его красота, казалось, заполнила собой все вокруг нее, захлестнула ее, так что она задрожала и одновременно почувствовала, что ее охватил жар.

— Франческа, — сказал Майкл, и это прозвучало скорее устало.

А ей, разумеется, было совершенно нечего сказать. Это было настолько не в ее характере — вот так взять и выскочить, не раздумывая и не загадывая. Но она вообще сегодня была словно не в себе. Она была настолько выбита из колеи, настолько выведена из равновесия, и в голове ее, перед тем как она выскочила в коридор, была одна-единственная мысль (если это вообще можно было назвать мыслью): она должна его увидеть, хотя бы мельком, и, может, услышать его голос. Если бы она смогла убедиться, что он по-прежнему был тем самым человеком, которого, как ей казалось, она так хорошо знала, то можно было бы считать, что и она осталась прежней.

Потому что она не чувствовала себя прежней.

И это перевернуло ее мир с ног на голову.

— Майкл, — сказала она, когда дар речи наконец вернулся к ней. — Я… Доброй ночи.

Он только приподнял бровь в ответ на это редкостно бессвязное заявление. Она кашлянула.

— Я хотела убедиться, что ты… э-э… что с тобой все в порядке. — Конец фразы звучал довольно странно, даже ей самой он показался нелепым, но это было единственное, что она сумела в спешке придумать.

— Я в полном порядке, — буркнул он нелюбезно. — Просто устал.

— Ну конечно, — ответила она. — Конечно, конечно… Он улыбнулся, но совершенно не веселой улыбкой, и подтвердил:

— Конечно.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла вымученная, и сказала:

— Я еще не поблагодарила тебя.

— За что?

— За то, что ты пришел мне на помощь, — ответила она, думая про себя, что это довольно-таки очевидно. — Иначе мне бы пришлось… ну, защищаться самой. — И, заметив его насмешливый взгляд, добавила: — Мои братья показывали мне как.

Он сложил руки на груди и посмотрел слегка покровительственно:

— Полагаю, ты превратила бы сэра Джеффри в сопрано буквально в одну секунду.

Она поджала губы.

— Тем не менее, — продолжила она, решив, что на саркастические замечания отвечать не станет, — я очень благодарна тебе за то, что ты избавил меня от необходимости… необходимости… э-э… — И она покраснела. Боже, она просто ненавидела краснеть!

— Бить сэра Джеффри коленом по яйцам? — любезно договорил за нее Майкл, и уголок его рта дернулся в насмешливой улыбке.

— Именно, — выдавила из себя Франческа, совершенно убежденная, что щеки ее из розовых сразу стали пунцовыми, миновав промежуточные стадии ярко-розового, ядовито-розового и красного.

— Рад был помочь. А теперь, если позволишь, мне пора… — резко завершил он вдруг беседу и даже кивнул на прощание. И пошел к двери своей спальни, но Франческа полагала, что еще рано (одному черту было известно почему) завершать этот разговор, и крикнула ему вслед:

— Постой! — И чуть не подавилась от волнения, сообразив, что теперь ей придется что-нибудь говорить.

Он обернулся к ней, медленно и как будто настороженно. —Да?

— Я… я просто…

Он терпеливо ждал, пока она путалась в словах, наконец сказал:

— Это не может подождать до утра?

— Нет! Постой! — И на сей раз она схватила его за локоть. Он так и замер.

— Почему ты так сердишься на меня? — прошептала она. Он только затряс головой, словно поверить не мог, что она может задать такой вопрос. Но при этом глаз не сводил с ее руки, лежащей на его локте.

— О чем ты? — сказал он.

— Почему ты так сердишься на меня? — повторила она свой вопрос и только тут сообразила, что сама не понимала, что именно ее тревожит, пока этот вопрос не сорвался с ее губ. Что-то между ними стало не так, и ей необходимо было понять почему.

— Не говори глупости, — пробормотал он. — Я вовсе не сержусь на тебя. Просто я устал и хочу лечь.

— Нет, сердишься. Я знаю, что сердишься. — Она говорила все громче, по мере того как росло внутреннее убеждение. Теперь, когда слова были произнесены, она совершенно уверилась в своей правоте. Он все время старался скрыть свой гнев и научился ловко извиняться всякий раз, когда он прорывался наружу, но гнев этот реально существовал и направлен был на нее.

Ладонь его легла на ее руку. Франческа так и ахнула — так горяча была его ладонь! — но он всего лишь снял ее руку со своего локтя и сразу же выпустил.

— Я иду спать, — объявил он.

А затем повернулся к ней спиной. И пошел прочь.

— Нет! Не можешь ты сейчас взять и уйти! — И она рванулась за ним, не раздумывая, ни на что не обращая внимания…

…и влетела за ним в его спальню.

Если он и не сердился прежде, то сейчас рассердился, и еще как! И сурово спросил:

— Что ты здесь делаешь?

— Ну не можешь же ты просто так отмахнуться от меня! — запротестовала она.

Он только посмотрел на нее. Очень пристально.

— Ты находишься в моей спальне, — проговорил он негромко. — Полагаю, тебе следует немедленно выйти отсюда.

— Не выйду, пока ты не объяснишь мне, что происходит. Майкл замер в совершенной неподвижности. Он словно окаменел, и это было к лучшему, потому как позволь он себе хоть одно движение — если бы он способен был двинуться, — он бы сразу же накинулся на нее. И что бы он сделал, поймав ее, один Господь ведает.

Все последнее время его методично доводили до последней крайности. Сначала брат Франчески, затем сэр Джеффри, а теперь еще и сама Франческа, которой вздумалось, бог знает почему, явиться к нему в спальню.

А ведь его мир был перевернут с ног на голову — и перевернула его одна-единственная фраза.

«А почему бы тебе просто не жениться на ней?»

Это заманчивое предложение все время маячило перед ним, как спелое яблоко, эдакая безнравственная возможность, которой он не имел права воспользоваться.

«Джон, — гудела его совесть, — Джон. Помни о Джоне».

— Франческа, — заговорил он жестко и с полным самообладанием. — Уже давно за полночь, а ты находишься в спальне мужчины, который не является твоим мужем. Тебе следует немедленно удалиться.

Но она и не подумала удалиться. Она, черт возьми, даже не шелохнулась! Просто стояла там же, в метре от двери, оставленной нараспашку, и смотрела на него так, будто видела впервые.

Он старался не замечать, что волосы ее рассыпались по плечам. Он старался не видеть, что одета она в ночную рубашку и пеньюар. Ночная рубашка и пеньюар были самого скромного фасона, однако все же это была одежда, которая создавалась специально для того, чтобы ее снимали, и взгляд его все время норовил скользнуть вниз, к шелковому подолу, который доходил до самого пола, так что лишь чуть видны были пальцы босых ножек.

Боже правый, теперь он пялится на пальцы ее ножек! На пальцы босых ножек! Что дальше-то будет?

— Почему ты сердишься на меня? — снова спросила она.

— Я не сержусь, — отрезал он. — Я просто хочу, чтобы ты убралась… — Он вовремя осекся. — Удалилась из моей спальни.

— Это потому, что я собралась снова выйти замуж? — спросила она глухим от волнения голосом. — Поэтому?

Он не знал, что ответить, и просто продолжал сердито смотреть на нее.

— Ты считаешь, что я тем предаю Джона, — продолжала она тоном обвинителя. — Ты считаешь, что мне следует провести остаток жизни, оплакивая смерть твоего двоюродного брата.

Майкл прикрыл глаза.

— Нет, Франческа, — сказал он устало. — Никогда ничего подобного…

Но она не слушала его.

— Ты думаешь, я перестала оплакивать его? — сердито воскликнула она. — Ты думаешь, я не вспоминаю о нем каждый божий день? Ты думаешь, это приятно — сознавать, что мой повторный брак будет пародией на то, что для меня свято?

Он посмотрел на нее. Она дышала тяжело, вся во власти гнева, и, вероятно, скорби тоже.

— То, что было у нас с Джоном, — продолжала она, теперь уже дрожа всем телом, — я и не надеюсь обрести, выйдя замуж за кого-нибудь из тех мужчин, что шлют мне цветы. Для меня сама мысль о повторном браке — это профанация, и себялюбивая профанация к тому же. Если бы мне не хотелось ребенка так… так чертовски сильно…

Она умолкла то ли от избытка чувств, то ли потрясенная тем, что с ее губ сорвалось самое настоящее проклятие. Она так и стояла, хлопая ресницами, приоткрытые губы ее дрожали, и вид у нее был такой, словно она может рассыпаться на кусочки от малейшего прикосновения.

Ему следовало проявить больше сочувствия. Следовало попытаться утешить ее. Он так бы и поступил, если бы только они сейчас находились в какой-нибудь другой комнате, а не в его спальне. А так он способен был только на одно: следить за тем, чтоб дыхание его не сделалось слишком тяжелым и частым.

И за собой следить.

Она снова взглянула на него. Глаза ее были огромными и сияли невыносимой синевой, даже при свете свечей.

— Ты не понимаешь, — сказала она, отворачиваясь. Подошла к длинному, низкому комоду, тяжело оперлась о него. Пальцы ее так и впились в дерево. — Ты просто не понимаешь, — прошептала она, все так же стоя к нему спиной.

И почему-то это оказалось последней каплей. Больше он выносить этого не мог. Нет, право же: она встала у него на пути, требуя ответов на вопросы, которых и понять-то не могла; она ввалилась в его спальню; довела его до последней крайности, а теперь собирается отмахнуться от него? Повернуться к нему спиной и отделаться замечанием, что он ничего не понимает?

— Чего именно я не понимаю? — спросил он и пошел к ней. Ноги его ступали тихо, но быстро, и он сам не заметил, как уже стоял за ее спиной, так близко к ней, что мог коснуться ее, мог схватить то, что схватить так долго желал и…

Она резко обернулась:

— Ты… — И она смолкла. И не издала более ни звука. Только смотрела ему прямо в глаза. — Майкл? — прошептала она наконец. И он не понял, что это было — вопрос или мольба?

Она стояла совершенно тихо, и слышен был только звук ее дыхания. И глаза ее были устремлены на его лицо.

По пальцам его побежали мурашки. Тело его горело. Она была совсем рядом. Никогда еще она не стояла так близко к нему. И если бы так стояла любая другая женщина, а не она, он бы голову дал на отсечение, что от него ждут поцелуя.

Губы ее были приоткрыты, глаза смотрели невидяще. И лицо ее понемногу запрокидывалось, как если бы она ждала поцелуя, и желала поцелуя, и удивлялась, отчего он еще не склонился к ней и не решил ее судьбу.

Он что-то сказал. Возможно, он произнес ее имя. Грудь ему теснило, сердце так и бухало внутри, и невозможное вдруг стало неизбежным, и он понял, что на сей раз его уже ничто не остановит. На сей раз это был не вопрос самообладания, или самопожертвования, или чувства вины.

На сей раз пришло его время.

И он поцелует ее.

Когда она думала об этом происшествии позднее, то находила единственное оправдание своему поведению: она не подозревала, что он стоит прямо за ее спиной. Ковер в спальне был мягкий и толстый, и она не слышала его шагов из-за того, что кровь так и гудела в ушах. Она не знала всего этого, никак не могла знать, потому что разве иначе она развернулась бы так круто, намереваясь, собственно говоря, сказать ему какую-то резкость? Она собиралась сказать ему что-то ужасное и очень обидное, чтобы он осознал свою вину и всю безобразность своего поведения. Но когда она повернулась…

Оказалось, что он совсем рядом. Их разделяло едва ли несколько дюймов. Сколько лет прошло с тех пор, как мужчина стоял так близко к ней, и уж Майкл-то не стоял так никогда в жизни!

Она не могла говорить, она не могла думать, вообще ничего не могла делать — только стояла, и дышала, и смотрела в его лицо, понимая с невыносимой ясностью, что ей хочется, чтобы он поцеловал ее.

Чтобы Майкл поцеловал ее.

Боже правый, она хотела Майкла!

Ее словно ножом по сердцу полоснуло. Нехорошо было испытывать подобные чувства! Нехорошо было вообще хотеть мужчину. А уж Майкла…

Ей следовало уйти из спальни. Черт, даже убежать! Но она словно к полу приросла. И не в силах была оторвать взгляд от его глаз и сдержать трепет влажных губ, и когда ладони его легли ей на плечи, она не стала возражать.

Она даже не шевельнулась.

И может быть — только может быть! — она даже чуть подалась ему навстречу, подчиняясь ритму того трудноопределимого, подобного танцу, что возникает между муж— — — чиной и женщиной.

Так много времени прошло с тех пор, как мужчина притягивал ее к себе, намереваясь поцеловать, но есть вещи, которых тело не забывает.

Он коснулся ее подбородка и чуть поднял ее лицо.

И она снова не сказала «нет».

Она смотрела на него, полураскрыв губы, и ждала…

Ждала первого мгновения, первого прикосновения, потому что, хотя целоваться с Майклом было ужасно и дурно, она все же знала, что ощущение будет неземное.

Так оно и оказалось.

Его губы коснулись ее легчайшим, нежнейшим прикосновением, которое было лишь намеком на ласку. Этот поцелуй был из тех, что обольщают изысканностью, потрясают до дрожи и порождают неутолимую жажду большего. Где-то в закоулках ее затуманенного сознания таилась мысль, что это дурно, даже не просто дурно, а безумие какое-то. Но она не смогла бы шевельнуться, даже если бы языки адского пламени начали лизать ей подошвы.

Она была загипнотизирована, прикована к месту его прикосновением. Она вообще не в силах была сделать какое-либо движение, даже поощряющее, — только мягко качнулась к нему всем телом. Но она не сделала ни малейшей попытки отшатнуться.

Она просто ждала затаив дыхание того, что последует.

И это последовало. Рука его легла ей на талию, и она ощутила опьяняющий жар, исходивший от его пальцев. Он не то чтобы притянул ее к себе, просто расстояние, разделявшее их, вдруг куда-то делось, и она почувствовала сквозь тонкий шелк пеньюара, как вздымается крахмальный пластрон.

И ей стало жарко. Как возле печи.

И она почувствовала, что она безнравственна.

Его губы стали требовательнее, и ее губы приоткрылись. Он воспользовался предоставленными возможностями в полной мере, и язык его устремился вперед, извиваясь в опасном танце, дразня и обольщая и распаляя в ней желание, так что вскоре ноги под ней подогнулись, и, делать нечего, пришлось ей уцепиться за его плечи, обнять его, коснуться его по своей собственной инициативе, признавая тем самым, что она участвовала в поцелуе на равных.

Что она желала этого поцелуя.

Он прошептал ее имя голосом, хриплым от желания и страсти, и было в этом голосе что-то еще, что-то болезненное, но она способна была только на одно: цепляться за него, и позволять целовать себя, и — Господи, спаси и сохрани! — отвечать на этот поцелуй.

Ее рука обхватила его за шею и сразу почувствовала нежный жар кожи. Волосы он стриг не слишком коротко, так что пряди обвивались вокруг ее пальцев, такие густые и жесткие и… О Боже, как же ей хотелось зарыться в эти волосы!

Его рука скользнула вверх по ее спине, оставляя за собой огненный след. Его пальцы ласкали ей плечи, скользили по рукам и вот легли на грудь.

Франческа так и замерла.

Но Майкл зашел слишком далеко, чтобы заметить ее испуг: накрыв ладонями ее груди, он постанывал и сжимал их все сильнее.

— Нет, — прошептала Франческа. Это было уж слишком, это было чересчур интимно.

И это было очень уж… и с Майклом!

— Франческа, — шептал он, касаясь губами ее щеки, продвигаясь к уху.

— Нет, — сказала она, высвобождаясь. — Я не могу.

Ей не хотелось смотреть ему в лицо, но она не могла не посмотреть, и как только посмотрела, сразу же пожалела об этом.

Он по-прежнему не сводил с нее глаз, и взгляд его обжигал с невероятной силой.

И она обожглась.

— Я не могу, — прошептала она.

Он ничего не сказал.

Слова так и посыпались с ее губ, но это были все те же самые слова:

— Я не могу. Не могу. Не могу… я… я…

— Тогда уходи, — резко сказал он. — Сейчас же. И она убежала.

Она убежала в свою спальню, а на следующий день убежала под кров своей матери.

А через день она убежала в Шотландию.

Глава 15

Франческа всегда умела довольно убедительно врать, думал Майкл, читая короткое письмо, которое она оставила Джанет и Хелен, а когда ей удавалось избежать разговора лицом к лицу и появлялась возможность изложить свое вранье на бумаге, получалось и вовсе хорошо.

В Килмартине возникла чрезвычайная ситуация, требующая ее, Франчески, немедленного присутствия, писала она, после чего следовало изумительно обстоятельное описание вспышки сыпного тифа среди овец. Беспокоиться не о чем, продолжала Франческа, очень скоро она вернется и, кстати, прихватит с собой великолепный малиновый джем, которым славится кухарка Килмартина и с которым не могут сравниться никакие лондонские конфитюры.

Майклу никогда не приходилось слышать о сыпном тифе у овец. Да и где, скажите на милость, у овец высыпает сыпь? Но разве это важно!

Все вышло так ловко и непринужденно, что Майклу даже закралась в голову фантастическая мысль: а не устроила ли Франческа заранее так, что Джанет и Хелен уехали за город на субботу — воскресенье, дабы избежать личного объяснения по поводу своего бегства?

А это было самое настоящее бегство. Никаких сомнений. Майкл ни на секунду не поверил, что в Килмартине действительно возникла чрезвычайная ситуация. Если бы дело было в «сыпном тифе», то Франческа почла бы своим долгом уведомить его. Ведь графом-то был он, а не в характере Франчески было узурпировать чужие права. Хоть она и управляла всеми поместьями несколько лет, но ни за что не стала бы самоуправно распоряжаться в имении теперь, когда он вернулся.

Кроме того, он поцеловал ее, более того, он видел ее лицо после того, как он поцеловал ее.

Если бы она могла сбежать на луну, то, несомненно, так бы и сделала.

Джанет и Хелен не слишком-то обеспокоились ее отъездом, хотя все время твердили, что им Франчески не хватает.

Майкл же сидел в своем кабинете, перебирая в уме различные способы самого себя выпороть.

Он поцеловал ее. Поцеловал ее.

А это, думал он кисло, не самое лучшее, что может предпринять мужчина, решивший скрывать свои чувства.

Шесть лет — вот как давно он знал ее. Шесть лет он все держал внутри и безупречно играл свою роль. Шесть лет — и он разрушил все одним поцелуем.

Вот только все с этим поцелуем было отнюдь не просто.

Как это может быть, чтобы один поцелуй вдруг превзошел все его фантазии? У него было шесть лет на фантазирование, и он успел навыдумывать поистине несравненные поцелуи.

Но этот поцелуй… был чем-то большим. И чем-то лучшим. И…

Это было с Франческой.

Странно, как ее реальное присутствие изменило все. Можно думать о женщине каждый день годами, воображать в мельчайших деталях, как она оказывается в твоих объятиях, но фантазии никогда не смогут сравняться с реальностью.

И теперь он еще в худшем положении, чем прежде. Да, он поцеловал ее. Да, это был самый дивный поцелуй в жизни.

Но теперь между ними все кончено.

И никогда ему не целовать ее снова.

Теперь, когда это наконец произошло, теперь, когда он ощутил вкус совершенного поцелуя, мучения его стали сильнее, чем когда бы то ни было. Прежде он не знал точно, чего лишен; теперь он сознавал с болезненной ясностью, что это означает — она никогда не будет принадлежать ему.

И никогда уже все не станет по-прежнему.

Никогда они уже не будут друзьями. Франческа не из тех женщин, которые относятся легко к интимным связям. И так как она терпеть не может попадать в неловкое положение, станет из кожи вон лезть, лишь бы избежать его общества.

Черт, она проделала неблизкий путь в Шотландию только ради того, чтобы избавиться от него. Разве может женщина яснее продемонстрировать свои чувства?

А записка, которую она написала ему… что ж, она была куда менее многоречивой, чем письмо для Джанет и Хелен.

«Это было дурно с моей стороны. Прости меня».

За что ей было просить прощения — он отказывался понимать. Это он поцеловал ее. Может, она и ворвалась в его спальню против его воли, но у него довольно было мужества, чтобы признать, что она поступила так не потому, что рассчитывала, что он накинется на нее. Ее беспокоило, что он сердится на нее!

Она поступила необдуманно, но только потому, что тепло относилась к нему и ценила его дружбу.

А он взял и разрушил все это.

Он до сих пор не очень ясно понимал, как же так вышло. Он смотрел на нее, не мог оторвать от нее глаз. Этот момент запечатлелся в его памяти — ее розовый шелковый пеньюар, пальцы, судорожно сжимавшиеся, когда она говорила с ним. Волосы ее были распущены и перекинуты через плечо, а глаза были огромными и влажными от наплыва чувств.

А потом она отвернулась.

Вот тогда-то все и произошло. Тогда-то все и изменилось. Что-то стало вздыматься внутри, что-то, чему и названия не найдешь, и ноги сами понесли его к ней. И вдруг оказалось, что он уже на другом конце комнаты, всего в нескольких дюймах от нее, так близко, что можно коснуться ее, можно взять.

И тогда она повернулась к нему.

Тут-то он и пропал.

На этой стадии он уже не в силах был остановиться или прислушаться к голосу рассудка. Долгие годы он держал свои желания в железном кулаке, а теперь они вырвались, и он не мог не поцеловать ее.

Вот так просто все и произошло. Это не имело отношения ни к праву на выбор, ни к свободе воли. Может, если бы она сказала «нет», если бы попятилась и ушла… Но она не сделала ни того, ни другого; она просто стояла так тихо, что единственным звуком было ее дыхание, и ждала.

Ждала ли она поцелуя? Или она ждала, что он образумится и отступит?

«Какая разница?» — подумал он сурово, сминая пальцами клочок бумаги. Весь пол вокруг него был усыпан смятыми клочками бумаги. Нынче им владел бес разрушения, а выместить дурное настроение на писчей бумаге было легче всего. Он взял кремово-белую карточку, лежавшую на столе, и пробежал ее глазами, прежде чем отдать ее во власть безжалостных пальцев. Это было приглашение.

Он помедлил, потом прочитал карточку повнимательнее. Приглашение было на сегодня, причем не исключено, что он уже написал о своем согласии пойти. Он был почти уверен, что Франческа собиралась идти: хозяйка была ее давней приятельницей.

Может, следовало бы заставить свою жалкую персону подняться в спальню и одеться для бала. Может, следовало начать выезжать в свет и найти себе жену. Брак, конечно, не излечит его недуга, но ведь все равно придется жениться, рано или поздно. Лучше что угодно, чем вот так сидеть за своим письменным столом и пить.

Он встал, поглядывая на приглашение. Вздохнул. Ему совсем не хотелось ехать куда-то и общаться с сотней людей, которые все до единого станут расспрашивать его о Франческе. Вероятно, ему, как всегда, «повезет» и на балу будет полным-полно Бриджертонов, особенно женского пола, которые все были дьявольски похожи друг на друга: все с каштановыми волосами и широкими улыбками. Ни одна из сестер не могла сравниться с Франческой, разумеется: все они были слишком уж дружелюбные, эдакие открытые солнечные натуры. Им не хватало того, что так красило Фрэнни, — ореола тайны и ироничного блеска в глазах.

Нет, не хотелось ему проводить этот вечер в приличном обществе.

Лучше решить свои проблемы способом, к которому он столько раз прибегал раньше.

Найти себе женщину.

Три часа спустя Майкл ступил на крыльцо своего клуба в отменно скверном настроении.

Из дома он поехал в «Прелестный дом», заведение, которое, честно-то говоря, было всего-навсего борделем, хотя борделем довольно высокого класса, и приличным, так что можно было быть уверенным, что женщины там были чистые и работали не по принуждению.

Майкл время от времени заходил туда, когда жил в Лондоне; большинство знакомых ему мужчин посещали «Прелестный», как они предпочитали называть это заведение, в тот или иной период своей жизни. Даже Джон бывал там, прежде чем женился на Франческе.

Майкл был встречен очень тепло самой мадам, которая была рада ему, как блудному сыну. У него такая репутация, объяснила мадам, и всем здесь так его недоставало! Девушки просто обожают его и частенько говаривали ей, что он из тех редких мужчин, которые не только хотят получить удовольствие, но стремятся удовольствие и доставить.

По какой-то причине эта льстивая речь не обрадовала его, напротив, оставила неприятный осадок. Он вовсе не чувствовал себя легендарным любовником, его репутация повесы изрядно ему надоела, и было решительно все равно, доставит он кому-нибудь удовольствие в этот вечер или нет. Он просто хочет получить женщину, которая поможет ему забыться хоть на несколько минут.

У них есть как раз такая девушка, заворковала мадам. Новенькая, но уже нарасхват, и он будет просто в восторге. Майкл только плечами пожал и позволил отвести себя к миниатюрной белокурой красавице, которая, как его уверили, была «самый смак».

Он потянулся было к белокурой крошке, но вдруг рука его безвольно упала. Нет, белокурая крошка не подходит. Слишком уж белокура. Не любит он белокурых.

И прекрасно, уверили его, и перед ним немедленно явилась роскошная брюнетка.

Слишком уж экзотична.

Рыжая?

Не годится.

Девушки выходили одна за другой, но все они были слишком юны, слишком стары, слишком пышнотелы, слишком худы, и под конец он просто выбрал какую-то наобум, решив, что просто закроет глаза и как-нибудь доведет дело до конца.

Его хватило на две минуты.

Он почувствовал дурноту, даже, пожалуй, панику, потоку что понял, что не может.

Не может любить женщину. Это было отвратительно. Унизительно. Проклятие, с тем же успехом он мог взять нож и превратить себя в евнуха!

В прежние времена он наслаждался женщинами, чтобы вытеснить воспоминание об одной-единственной женщине. Но теперь, когда он ощутил ее вкус, пусть даже это был один краткий поцелуй, все пропало!

Он направил стопы в свой клуб, где его не станут тревожить обожательницы. Целью его по-прежнему было, разумеется, изгнать лицо Франчески из памяти, и он очень надеялся, что алкоголь окажется эффективнее, чем восхитительные девицы из «Прелестного дома».

— Килмартин!

Майкл поднял глаза: Колин Бриджертон. Проклятие!

— А, Бриджертон, — хмуро отозвался он. Черт, черт, черт! Уж кого ему не хотелось видеть сейчас, так это Колина Бриджертона. Призрак Наполеона, с рапирой, нацеленной ему в горло, и то был бы предпочтительнее.

— Присаживайся, — сказал Колин, жестом указывая на кресло напротив.

Отвертеться было невозможно; предположим, наврет он, что у него назначена встреча с приятелем, но это не предлог, чтобы отказаться от приглашения немного посидеть и выпить стаканчик в ожидании его предполагаемого «приятеля». Так что Майкл только скрипнул зубами и уселся, надеясь, что, может, у Колина назначена встреча с приятелем? Минуты эдак через три?

Колин поднял свой стакан и принялся рассматривать его со странным усердием. Затем качнул стакан, так что янтарная жидкость внутри завертелась водоворотом, подождал чуть-чуть и сделал маленький глоток.

— Насколько я понял, Франческа вернулась в Шотландию.

Майкл хмыкнул и кивнул.

— Довольно удивительно, тебе не кажется? В самом-то начале сезона.

— Я никогда не утверждал, что понимаю.

— Ну разумеется, разумеется, — сказал Колин негромко. — Ни один здравомыслящий мужчина не станет утверждать, что понимает женщин.

Майкл ничего не сказал.

— Все же прошло ведь совсем немного времени — неделя, полторы, — с тех пор как она приехала в Лондон?

— Чуть больше, — резко ответил Майкл. Франческа прибыла в Лондон в тот же день, что и он сам.

— Да, конечно. Кому же и знать, как не тебе?

Майкл бросил на Колина острый взгляд. К чему он, черт возьми, клонит?

— Ну что ж, — сказал Колин и небрежно дернул одним плечом. — Уверен, она скоро вернется. Найти мужа в Шотландии будет трудновато, а ведь именно эту цель она преследует в нынешнем сезоне, верно?

Майкл коротко кивнул, разглядывая столик в другом конце салона. За столиком никто не сидел. Там царила пустота. Восхитительная, благословенная пустота.

Он легко мог представить себе, как, счастливый, сидит за этим пустым столиком.

— Мы что-то не очень разговорчивы сегодня, а? — сказал Колин, разрушая его (положим, совершенно безобидные) фантазии.

— Угу, — отозвался Майкл, которому не слишком понравилось, что в голосе собеседника прозвучали снисходительные нотки. — Мы действительно неразговорчивы.

Колин усмехнулся, допил оставшееся виски.

— Я просто проверял тебя, — сказал он, откидываясь на спинку кресла.

— То есть желал убедиться, не началось ли у меня раздвоение личности? — съязвил Майкл.

— Нет, о нет! — отозвался Колин с подозрительно легкомысленной ухмылкой. — Что до раздвоения, тут все ясно. Я просто проверял, в каком ты настроении.

Майкл выгнул бровь, и на лице его появилось неприступное, угрожающее выражение.

— И ты нашел мое настроение?..

— Примерно таким, как и обычно, — ответил Колин, нимало не смущаясь.

Майкл хмуро взглянул на него, но тут официант принес им напитки.

— За счастье, — сказал Колин, поднимая свой стакан. «Нет, пожалуй, я его все же придушу, — подумал Майкл. — Достаточно протянуть руки через стол, схватить за горло и сжимать, пока эти наглые зеленые глаза не вылезут из орбит».

— Не желаешь выпить за счастье? — поинтересовался Колин.

Майкл только невнятно хмыкнул и опустошил свой стакан одним глотком.

— Что это ты пьешь? — светским тоном осведомился Колин. Перегнулся через стол и заглянул в стакан Майкла. — Верно, какой-нибудь отменно хороший сорт.

Майкл подавил порыв треснуть своего в некотором смысле родственника теперь уже пустым стаканом по лбу.

— Ладно, — сказал Колин. — Тогда я поднимаю тост за мое собственное счастье. — Он отхлебнул глоток, откинулся на спинку кресла, пригубил снова.

Майкл бросил взгляд на каминные часы.

— Ну разве не удачно, что мне сегодня совершенно некуда спешить? — задумчиво пробормотал Колин.

Майкл поставил свой стакан, громко стукнув донышком о стол, и сказал сердито:

— Какой во всем этом смысл?

Мгновение казалось, что Колин, известный своим умением поддерживать разговор до бесконечности, на сей раз не найдется что сказать. Но когда Майкл уже готов был, отбросив всякую вежливость, подняться и уйти, он сказал:

— Так ты уже решил, как поступишь? Майкл замер.

— То есть?

Колин улыбнулся так снисходительно, что Майклу снова захотелось его ударить.

— С Франческой. Как ты поступишь с Франческой, — пояснил он.

— По-моему, тебе известно, что она уехала, — осторожно заметил Майкл.

Колин пожал плечами:

— Шотландия не так уж далеко.

— Достаточно далеко, — буркнул Майкл. Достаточно далеко, чтобы всякому стало ясно, что она не хочет иметь ничего общего с ним, Майклом.

— Она там будет совсем одна, — со вздохом сообщил Колин.

Майкл прищурил глаза и посмотрел на своего в некотором смысле родственника. Очень пристально.

— Все равно мне кажется, что тебе следовало бы… — Колин оборвал себя на полуслове, намеренно, как подумалось Майклу. — Впрочем, тебе уже известно мое мнение по этому вопросу, — закончил он и отхлебнул из стакана.

И Майкл отбросил всякие заботы о вежливости.

— Ничего ты, Бриджертон, не понимаешь, черт бы тебя взял! — огрызнулся он.

Колин поднял брови, услышав столь откровенную грубость, а затем сказал:

— Занятно. Вот слово в слово то же самое я слышу каждый день. Преимущественно от своих сестер.

Майклу была знакома такая тактика. Колин ловко перевел разговор на другую тему. Майкл и сам не раз проделывал такой маневр, и с большой легкостью. Возможно, имен но поэтому рука его под столом сама собой сжалась в кулак. Ничто не раздражало его так сильно, как собственные уловки, применяемые против него же.

Но — Боже всемогущий! — лицо Колина было так близко!

— Еще виски? — спросил Колин, разрушив мечты Майкла о том, как бы подбить ему глаз.

Майклу напиться до потери сознания было бы сейчас в самый раз, вот только он отнюдь не собирался делать это в обществе Колина Бриджертона, а потому он только коротко сказал:

— Нет, — и отодвинул свое кресло от стола, намереваясь вставать.

— Но ты ведь ясно сознаешь, Килмартин, — сказал Колин тоном настолько мягким, что мороз пробирал по коже, — что не существует никаких причин, могущих помешать вашему браку. Вообще никаких. За исключением, разумеется, тех, — добавил он, как бы по зрелом размышлении, — которые ты изобретаешь для себя сам.

Майкл почувствовал, как в груди его что-то рвется. Его сердце, надо думать; впрочем, он в последнее время так привык к этому ощущению, что удивительно, как еще был способен замечать его.

А Колин, хоть бы у него язык отсекло, и не думал замолкать! Напротив, продолжал с задумчивым видом:

— Если ты не хочешь жениться на ней, что ж, вольному воля. Но…

— Она может ответить отказом, — услышал Майкл свой собственный голос. Голос прозвучал хрипло, грубо, придушенно и показался совершенно незнакомым.

Боже правый! Если б он вспрыгнул на стол и торжественно объявил о своей любви к Франческе, это бы не так явно свидетельствовало о его чувствах!

Голова Колина чуть склонилась вбок в знак того, что он прекрасно понял скрытый смысл слов Майкла.

— Может, — согласился он. — И вполне вероятно, что действительно откажет. Женщины очень часто отвечают отказом, когда делаешь им предложение в первый раз.

— И сколько раз, позволь спросить, ты делал предложение?

Колин неспешно улыбнулся:

— Всего один, откровенно говоря. Как раз сегодня днем и сделал.

Если что-то и могло заставить Майкла забыть о буре чувств, бушевавшей в его собственной груди, так это заявление Колина.

— Прости, как ты сказал? — Майкл не верил своим ушам. И неудивительно. Это же говорил Колин Бриджертон, старший из всех неженатых братьев Бриджертон, который фактически стал профессионалом в высоком искусстве ускользания от брачных уз.

— Правда, правда, — кротко подтвердил Колин. — Решил, что пора. Правда, должен добавить — так как наш разговор требует честности, — что она не заставила меня просить дважды. Впрочем, может, тебя успокоит, если я скажу, что все же не одна минута ушла на то, чтобы вытянуть из нее «да».

Майкл только в изумлении смотрел на него.

— Видишь ли, услышав мой вопрос, она первым делом грохнулась на тротуар — от неожиданности, — пояснил Колин.

Майкл подавил желание оглянуться кругом, дабы убедиться, что не забрел по недомыслию на сцену театра, где дают какой-то глупый фарс.

— Э-э… и как юная леди, не пострадала? — спросил он.

— Вполне здорова, — отозвался Колин, поднимая свой стакан.

Майкл откашлялся и спросил:

— И кто же эта счастливица?

— Пенелопа Федерингтон.

«Это которая не умеет разговаривать?» — едва не брякнул Майкл, но вовремя осекся. До чего же странная будет парочка, свет такой не видывал!

— Вот сейчас ты и в самом деле удивился, — заметил Колин, но, слава Богу, вполне добродушно.

— Я никак не думал, что ты собираешься остепениться, — торопливо пояснил Майкл.

— Я и сам не думал, — отозвался Колин. — Занятно, как это все само собой получается.

Майкл открыл рот, собираясь поздравить удачливого жениха, и вдруг услышал, что вместо этого язык его сам собой говорит:

— А Франческе уже сообщили?

— Я же обручился только сегодня, — напомнил ему Колин с несколько ошеломленным видом.

— Ей это было бы интересно.

— Разумеется. В детстве я дразнил ее немало, так что не сомневаюсь, что она захочет изобрести какую-нибудь связанную со свадебными торжествами проказу, дабы отплатить мне той же монетой.

— Нужно, чтобы кто-нибудь сообщил ей, — с нажимом произнес Майкл, пропустивший мимо ушей детские воспоминания Колина.

Колин откинулся в кресле и вздохнул:

— Полагаю, мама черкнет ей пару строк.

— Полагаю, твоя мать будет достаточно занята. Ей будет не до записочек.

— Право, даже и не знаю. Майкл нахмурился:

— Кому-нибудь следовало бы сообщить Франческе.

— Да, — согласился Колин с улыбкой, — кому-нибудь бы следовало. Я бы сам слетал к ней — сто лет уже не был в Шотландии. Но разумеется, у меня теперь будут кое-какие дела здесь, в Лондоне, ввиду предстоящей женитьбы. Которая, кстати, и является основной темой данного обсуждения, не так ли?

Майкл только глянул на него раздраженно. Ему было страшно неприятно, что этот Колин Бриджертон уверен, что может без помех манипулировать его, Майкла, чувствами, однако непонятно было, как сбить с него спесь, не признавшись притом, что он, Майкл, только и мечтает о том, чтобы отправиться в Шотландию к Франческе.

— И когда свадьба? — спросил он.

— Сам еще толком не знаю, — сказал Колин. — Надеюсь, скоро.

Майкл кивнул:

— Значит, Франческу следует уведомить немедленно. Колин лениво улыбнулся:

— Да, конечно, как же иначе? Майкл нахмурился.

— Это вовсе не обязывает тебя к тому, чтобы жениться на ней прямо там, в Шотландии, — добавил Колин. — Просто сообщи ей о моих грядущих брачных торжествах, и все.

Майкла вновь посетило давешнее видение: как он голыми руками душит Колина Бриджертона. На сей раз представившаяся картина показалась ему еще более соблазнительной.

— Что ж, еще увидимся, — сказал Колин, когда Майкл направился к двери. — Может, через месяц-другой?

А имел он в виду, конечно, что Майкл уедет из Лондона не менее чем на месяц.

Майкл выругался себе под нос, но не стал возражать. Может, ему и было неприятно оттого, что его чувствами манипулировали, но теперь, когда у него появился предлог рвануть в Шотландию вслед за Франческой, ничто не могло остановить его.

Вопрос был, сможет ли он остановить себя?

Даже, вернее, так: захочет ли?

Несколько дней спустя Майкл стоял у парадной двери Килмартина, дома, где он провел свое детство. Прошло более четырех лет с тех пор, как он в последний раз стоял у этой двери. И у него все-таки чуть перехватило горло при мысли о том, что теперь все это — дом, земли, титул — принадлежало ему. Как-то он все же не до конца понимал это, если не умом, то сердцем.

Весна еще, похоже, не добралась до приграничных шотландских графств, было довольно холодно, и Майкл принялся зябко потирать руки в теплых перчатках. В воздухе стоял туман, а небеса были серыми, но что-то здесь было такое, что находило отклик в его сердце, напоминало его утомленной душе, что здесь, а не в Лондоне и не в Индии, его дом.

Но все это было слабым утешением ввиду того, что ему предстояло. Пришло время встретиться с Франческой лицом к лицу.

Он репетировал эту встречу тысячу раз, с того памятного разговора с Колином Бриджертоном в Лондоне. Что он скажет, как будет отстаивать свою позицию. И ему казалось, что он неплохо подготовился. Потому что прежде чем убеждать Франческу, ему пришлось убедить себя самого.

Он собирался жениться на ней.

Придется добиваться ее согласия, конечно; не силой же тащить ее под венец! Вероятно, она сумеет придумать бесчисленное множество причин, по которым такой брак следовало бы считать настоящим безумием, но в конце концов он убедит ее.

И они поженятся.

Поженятся!

Об этом он никогда не позволял себе мечтать. Но чем больше он думал, тем более здравой казалась эта мысль. Следует забыть о том, что он любил ее, любил долгие годы. Ей не обязательно знать об этом: если рассказать, она испытает неловкость, а сам он будет выглядеть сущим дураком.

Но если бы удалось представить ей этот брак как практический шаг и объяснить, почему такое решение является здравым во всех отношениях, это могло бы привлечь ее. Может, она и не поняла бы его чувств, так как не испытывала ничего подобного сама, но голова у нее была ясная, и здравый смысл был ей не чужд.

И теперь, когда он наконец позволил себе мечтать о жизни вдвоем с ней, он уже не в силах был отказаться от этой мечты. Он должен осуществить эту мечту. Должен.

И они будут жить хорошо. Пусть она не будет принадлежать ему полностью — ее сердца, как он понимал, ему никогда не завоевать, — но ему будет принадлежать большая часть ее, и этого достаточно.

Это уж точно больше, чем он имеет сейчас.

Владеть даже половиной Франчески… все равно это будет райское блаженство.

Разве нет?

Глава 16

Франческе не слишком-то нравилось считать себя трусихой, но если вопрос стоит так — вести себя как трусиха или как дура, — то уж лучше быть трусихой. Гораздо лучше.

Потому что только полная дура осталась бы в Лондоне, да еще и под одной крышей с Майклом Стерлингом, после того, как ощутила вкус его поцелуя.

Это было…

Всякий раз, когда она думала об этом, дело неизбежно заканчивалось стыдом и чувством вины, потому как не годилось ей испытывать подобные чувства к Майклу. Только не к Майклу.

Ее брачные планы вообще не предполагали, что она будет испытывать страстные чувства в отношении кого бы то ни было. И правда, самой смелой ее надеждой было заполучить мужа, который не будет ей противен и поцелуй которого будет приятен губам, но не затронет всего ее существа.

Этого ей было бы довольно.

Но теперь… Но это…

Майкл поцеловал ее. И что хуже всего, она ответила на поцелуй и с этих самых пор не могла думать ни о чем, кроме как о его губах, воображать, как они прижимаются к ее губам и остальным частям тела. По ночам, когда она лежала одна в своей громадной постели, мечты эти становились явственнее и рука ее сама собой начинала тихонько двигаться вниз, но останавливалась, не достигнув конечной цели.

Она не станет… Нет, она не может предаваться фантазиям о Майкле. Это было бы дурно. Испытывать подобные чувства вообще к кому бы то ни было ужасно, а уж к Майклу…

Он же двоюродный брат Джона. Его лучший друг. И ее лучший друг. И не следовало ей целовать его.

Но, подумала она со вздохом, до чего же это было великолепно!

Ей пришлось выбрать трусость, а не дурость и бежать в Шотландию, потому что она не очень-то верила, что сумеет устоять в другой раз.

Она прожила в Килмартине уже почти неделю, стараясь с головой уйти в привычную жизнь семейного гнезда. Тут всегда было полно дел — проверять счета, посещать арендаторов, — но как-то не находила она прежнего удовлетворения в этих хозяйственных заботах. Казалось бы, сама монотонность их должна действовать успокоительно, но совсем напротив: она тревожилась, места себе не находила, никак не могла сосредоточиться на чем-нибудь одном.

Она стала нервной и рассеянной и большую часть времени не знала, куда себя девать — в самом буквальном смысле слова. Ей не сиделось на месте, и потому она пристрастилась к долгим путешествиям по окрестностям: натягивала самые удобные свои башмаки и бродила, пока не сморит усталость.

И хоть это нисколько не помогало лучше спать по ночам, все же она старалась, как могла, занять себя.

Вот и сейчас она старалась изо всех сил и как раз перевалила через вершину самого высокого холма в окрестностях Килмартина. Тяжело дыша от изнеможения, она глянула в темнеющее небо, стараясь определить по его виду, сколько сейчас может быть времени и не собирается ли дождь.

Уже поздно, а что до дождя, то очень может быть.

Она нахмурилась. Пора бы уже и домой.

Идти было не так уж далеко, только спуститься с холма и перейти луг. Но к тому времени, когда она добралась до величественного портика, украшавшего фронтон дома, уже начало моросить и ее лицо все было в мелких каплях дождя. Она сняла шляпку и как следует встряхнула, радуясь, что не забыла нацепить ее перед выходом — не всегда она была так предусмотрительна, — и совсем уж собралась подняться к себе в спальню, где намеревалась полакомиться печеньем и шоколадом, как перед ней явился Дэвис, дворецкий.

— Миледи? — заговорил дворецкий, явно желавший привлечь ее внимание.

—Что?

— У вас гость.

— Гость? — Франческа почувствовала, как лоб ее прорезают морщины. Почти все, кто навещал ее в Килмартине, уехали в Эдинбург или Лондон, так как сезон уже начался.

— То есть не то чтобы гость, миледи.

Майкл. Наверняка он. Кто же еще? И нельзя сказать, что она была так уж удивлена. Ей приходило в голову, что он может последовать за ней, хотя она-то думала, что он или последует за ней сразу же, или не поедет вообще. Теперь, по прошествии недели, можно считать себя в относительной безопасности в смысле его ухаживаний.

Думая о безопасности, она прежде всего подразумевала собственную реакцию на эти ухаживания.

— Где он? — спросила Франческа Дэвиса.

— Его сиятельство? Она кивнула.

— Ждет вас в Розовой гостиной, миледи.

— Давно ждет?

— Нет, миледи.

Франческа кивком отпустила дворецкого, а затем на непослушных ногах стала спускаться в гостиную. И отчего ей так нехорошо и страшно? Ведь это просто Майкл, не кто-нибудь!

Только вот, подумала она, и сердце у нее упало, никогда уже он не будет для нее просто Майклом.

Однако не то чтобы она вовсе была не готова к этой встрече. Миллион раз, не меньше, обдумывала она, что сказать. Правда, все заготовленные банальности и объяснения казались неубедительными теперь, когда перед ней встала необходимость произнести их вслух.

«Как хорошо, что ты приехал, Майкл», — например, могла бы она сказать, притворяясь, что ничего не произошло.

Или: «Ты должен знать, что все останется по-прежнему», — хотя, разумеется, все решительно переменилось.

Или же она могла бы дать волю своей ироничной натуре и начать разговор так: «Ну до чего же все глупо вышло, даже не верится!»

Только вот было очень сомнительно, что хоть один из них счел бы происшедшее глупым.

Так что она просто смирилась с мыслью, что ей придется импровизировать, и шагнула через порог прославленной и прелестной Розовой гостиной замка Килмартин.

Он стоял у окна — может, ее высматривал? — и даже не обернулся, когда она вошла. Он выглядел усталым с дороги, одежда помята, волосы взъерошены. Разумеется, он не скакал верхом всю дорогу до Шотландии — только полный дурак был способен на такое. Но ей довольно приходилось путешествовать в обществе Майкла, чтобы догадаться, что он скорее всего сидел с возницей на передке большую часть пути. Он всегда терпеть не мог закрытые кареты, в каких только и совершались длительные переезды, и часто предпочитал снег и дождь на передке тесному обществу остальных пассажиров внутри.

Она не стала окликать его по имени. Могла бы и окликнуть, конечно. Не так-то много времени выигрывала она своим молчанием — все равно он скоро обернется. Но она хотела использовать эти мгновения, чтобы привыкнуть к его присутствию, убедиться, что дыхание ее не участилось и что она не выкинет чего-нибудь по-настоящему глупого: не разрыдается, например, или, хуже того, не зальется дурацким нервным смехом.

— Франческа, — сказал он, не оборачиваясь.

Видимо, он как-то почувствовал ее присутствие. Франческа широко раскрыла глаза, хотя чему тут было удивляться? С тех самых пор как он оставил армию, он постоянно демонстрировал редкостное, почти кошачье умение чувствовать, что происходит рядом. Вероятно, это и помогло ему выжить во время войны. Вряд ли враг мог подобраться к такому человеку стыла.

— Да, — отозвалась она. А затем, так как ей показалось, что следует сказать еще что-нибудь, добавила: — Надеюсь, путешествие было приятным?

Он обернулся.

— В высшей степени приятным.

Она нервно сглотнула, стараясь не обращать внимания на то, как он хорош собой. Еще в Лондоне у нее при виде его дыхание перехватывало, но здесь, в Шотландии, он казался другим. Более диким, более примитивным.

Гораздо более опасным для ее души.

— Что-нибудь случилось в Лондоне? — спросила она в тщетной надежде, что, может быть, визит его объясняется какой-нибудь прозаической причиной. Потому что если он приехал только из-за нее, тогда, черт возьми, есть чего пугаться.

— Ничего не случилось, — ответил он, — хотя я действительно прибыл гонцом, привез тебе новость.

Она вскинула голову, ожидая продолжения.

— Твой брат только что обручился.

— Колин? — изумленно спросила она. Этот ее братец был так сильно привержен холостяцкой жизни, что она не слишком-то и удивилась бы, узнай, что счастливчик, готовящийся вступить в брак, — это ее младший брат Грегори, хоть он и был почти десятью годами моложе Колина.

Майкл кивнул:

— С Пенелопой Федерингтон.

— С Пенелопой? Вот это да, вот это сюрприз! Но приятный. Думаю, они прекрасно подойдут друг другу.

Майкл сделал шаг к ней. Руки его были сцеплены за спиной.

— Я подумал, что тебе будет интересно об этом узнать. А письмо, конечно, написать было нельзя?

— Спасибо, — сказала она. — Я очень благодарна тебе за заботу. Давненько у нас в семье не было свадеб. С тех самых пор…

«Как я вышла замуж». Оба прекрасно поняли, что она собиралась сказать.

Молчание повисло в комнате. Наконец она нарушила его, сказав:

— Да, много времени прошло. Мама, должно быть, в полном восторге.

— В общем, да, — подтвердил Майкл. — Так я понял со слов твоего брата. Сам я не имел возможности встретиться с ней.

Франческа откашлялась, затем взмахнула рукой, пытаясь сделать вид, что чувствует себя совершенно свободно в этой странной ситуации, и спросила:

— Ты надолго?

— Я еще не решил, — сказал он и приблизился к ней еще на один шаг. — Это… это зависит…

Она нервно сглотнула.

— От чего?

Он преодолел уже половину расстояния, разделявшего их.

— От тебя, — сказал он тихо.

Она поняла его слова, по крайней мере ей так показалось, но меньше всего ей сейчас хотелось вспоминать, что произошло в Лондоне. Она сделала шаг назад — всего один, дальше пятиться было некуда, дальше получилось бы уже бегство из комнаты — и притворилась, что неверно поняла его.

— Ну что за глупости! — сказала она. — Килмартин принадлежит тебе. Ты имеешь право приезжать и уезжать, когда тебе угодно. Я тебе не указ.

Его губы изогнулись в усмешке.

— Ты так думаешь? — проговорил он.

И тут она заметила, что он опять сократил расстояние между ними наполовину.

— Я пойду прикажу приготовить тебе спальню, — поспешила сказать она. — Ты какую хочешь?

— Не имеет значения.

— Тогда графские покои, — сказала она, прекрасно сознавая, что несет уже полную чепуху. — Так будет правильно. А я перееду в спальню дальше по коридору. Или даже в другое крыло, — добавила она, замявшись.

Он сделал еще шаг к ней.

— Возможно, в этом нет никакой необходимости.

Она метнула на него недоумевающий взгляд. Что это он говорит? Уж не думает ли он, что один лондонский поцелуй дает ему право свободно пользоваться дверью, соединяющей спальню графа и спальню графини?

— Закрой дверь, — сказал он, кивком указывая на распахнутую дверь позади нее.

Она бросила взгляд назад, хотя прекрасно знала, — что увидит там.

— Я не уверена, что…

— Я уверен, — сказал он. А затем тоном, который был сама мягкость, хотя за ним чувствовалась железная воля, приказал: — Закрой же.

Она закрыла. Она была уверена, что ни к чему хорошему это не приведет, но все-таки закрыла. Будет лучше, если никто из многочисленных слуг не сможет подслушать их разговор, что бы он там ни собирался сказать ей.

Но едва пальцы ее выпустили дверную ручку, как она шмыгнула мимо него и в мгновение ока оказалась в другом конце комнаты, так что теперь их разделяло безопасное для нее расстояние, да еще и кресла к тому же.

Его этот обходной маневр, похоже, позабавил, но смеяться над ней он не стал.

— Я как следует обдумал все после того, как ты уехала из Лондона, — начал он.

Да и она передумала немало, вот только какой смысл говорить об этом?

— Я вовсе не собирался целовать тебя, — продолжал он.

— Нет! — воскликнула она слишком уж громко. — То есть, конечно, не собирался.

— Но раз уж я… раз уж мы…

То, что он заговорил во множественном числе, заставило ее поморщиться. Итак, он вовсе не собирается дать ей возможность притвориться, что она была лишь невольной соучастницей поцелуя.

— Раз уж сделано то, что сделано, — гнул он свое, — то ты не можешь не понимать, что наши отношения изменились.

Тут она подняла на него глаза; до того она с большим вниманием рассматривала узоры на ткани, которой была обтянута софа, — розово-кремовые геральдические лилии.

— Разумеется, — отозвалась она, стараясь не обращать внимания на то, как перехватило у нее горло.

Пальцы его впились в край стула, в красное дерево гарнитурного хепплуайта. Франческа пригляделась к его рукам: костяшки были совершенно белыми.

Он же нервничает, с изумлением поняла она. Этого она никак не ожидала. Кажется, ей вообще ни разу не доводилось видеть его нервничающим. Он всегда был сама светскость и элегантность, очарование его было в легкости и безупречности манер и в безнравственных остротах, слетавших с его губ.

Но теперь он выглядел совершенно по-другому. Словно он был раздет. Он нервничал! Это наблюдение заставило ее не то чтобы воспрянуть духом, но все же почувствовать, что не одна она была дурой в этой гостиной.

— Итак, я как следует обдумал все, — сказал он. И он повторяется! Очень странно.

— И я пришел к заключению, которое сначала даже мне самому показалось удивительным, — продолжал он, — хотя теперь, по здравом размышлении, я совершенно убедился, что это будет во всех отношениях наилучшим решением.

С каждым его словом самообладание возвращалось к ней, и она все меньше страдала от неловкости. Не то чтобы ей было приятно, что ему настолько не по себе, — ну разве что самую малость, потому как было только справедливо, чтобы он чуть-чуть помучился, учитывая, как она себя чувствовала всю последнюю неделю. Но она находила какое-то необыкновенное облегчение в мысли, что не она одна чувствует себя неловко, что он так же сильно встревожен и потрясен, как и она.

А если уж не потрясен, то по крайней мере не безмятежен.

Он прочистил горло, задергал подбородком, вытягивая шею.

— Полагаю, — сказал он, и глаза его посмотрели прямо на нее с замечательной ясностью, — нам следует пожениться.

Что?

Губы ее приоткрылись.

— Что?

И наконец она произнесла это: —Что?

Не «Простите, что?» и даже не «Что ты сказал?», а просто «Что?».

— Если ты выслушаешь мои доводы, — сказал он, — ты сама увидишь, насколько это здравая идея.

— Ты с ума сошел? Он отпрянул.

— Вовсе нет.

— Я не могу выйти за тебя, Майкл.

— Почему?

Почему? Потому что… Потому что…

— Потому что не могу! — выпалила она наконец. — Боже мой, уж кто-кто, а ты бы должен понимать все безумие подобной затеи!

— Признаю, что на первый взгляд идея эта действительно кажется в высшей степени неподходящей. Но если ты просто выслушаешь мои доводы, ты увидишь, насколько она здравая.

— Как такая идея может показаться здравой? Ничего более безумного я и вообразить не могу!

— Тебе не придется переезжать, — начал он перечисление, загибая пальцы для наглядности, — ты сохранишь и титул, и положение в обществе.

Конечно, и то и другое сулило определенные удобства, но вряд ли удобство можно было рассматривать как повод выходить замуж за Майкла, который был… ну… Майклом.

— Вступая в этот брак, ты можешь быть совершенно уверена, что супруг будет заботлив и станет относиться к тебе с уважением, — добавил он. — Имея дело с другим мужчиной, ты сможешь обрести подобную уверенность только через несколько месяцев, да еще неизвестно, будет ли она оправданна. Первые впечатления часто бывают обманчивыми.

Она вглядывалась в его лицо, стараясь понять, не стоит ли что-нибудь, хоть что-нибудь, за этими словами. Должна же быть какая-то причина всему этому, потому что это уму было непостижимо, что он делает ей предложение. Это было безумие какое-то. Это было…

Ах, она и сама не знала, что это было. Ну разве существуют слова, которыми можно выразить, что вот вдруг ушла земля из-под ног?

— И я дам тебе детей, — тихо сказал он. — По крайней мере постараюсь дать.

Она покраснела. И чувствовала, как краснеет все сильнее, как щеки ее заливает ярко-розовый румянец. Она не хотела, чтобы в воображении ее рисовались картины: она с ним в постели. Всю последнюю неделю она только тем и занималась, что гнала прочь подобные мысли.

— А что выиграешь ты? — шепотом спросила она. Похоже, этот вопрос поразил его, но он быстро оправился и ответил:

— Я получу жену, которая управляла моими поместьями долгие годы. Не настолько я горд, чтобы не признать, что ты знаешь мои дела гораздо лучше меня.

Она кивнула. Только кивнула, но он понял, что может продолжать.

— Я хорошо знаю тебя и доверяю тебе, — сказал он, — и совершенно уверен, что ты никогда не собьешься с пути истинного.

— Я вообще не могу сейчас думать об этом, — отозвалась она, закрывая лицо руками. У нее голова шла кругом, и преследовала неприятная мысль, что она никогда окончательно от такого потрясения не оправится.

— Это здравая идея, — сказал Майкл. — Тебе просто следует рассмотреть ее со всех сторон…

— Нет, — сказала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос ее прозвучал решительно. — Никогда ничего из этого не выйдет. И ты сам это знаешь. — Она отвернулась, не желая смотреть на него. — Я вообще не понимаю, как ты можешь даже думать, что это возможно.

— Я и не мог, — признался он. — Сначала, когда эта мысль впервые пришла мне в голову. Но потом я уже не мог отказаться от нее и вскоре понял, насколько это здравая идея.

Она прижала пальцы к вискам. Боже правый, почему он через слово повторяет, что эта идея здравая? Ей-богу, если он еще раз скажет это слово, она не выдержит и закричит!

И как он может говорить так спокойно? Не то чтобы она представляла себе, как он должен был бы держаться при подобном объяснении, — она вообще никогда не представляла себе ничего подобного. Но почему-то ее коробило от этого бескровного речитатива. Он не горячился. Был собран. Может, и нервничал немного, но чувствам воли не давал, а может, даже их не испытывал.

В то время как у нее было ощущение, будто земной шар слетел со своей оси!

Это было несправедливо.

И на мгновение по крайней мере она почувствовала к нему самую настоящую ненависть за то, что он привел ее в такое смятение.

— Я пойду наверх, — внезапно сказала она. — Придется отложить этот разговор до утра.

Ей почти удалось удрать. Она была уже на полдороге к двери, когда почувствовала его руку на своем локте. Рука прихватила ее локоть нежно, но крепко.

— Подожди, — сказал он, и она не в силах была шевельнуться.

— Чего ты хочешь? — прошептала она. Она не оглянулась на него, но очень хорошо представляла его лицо. Иссиня-черные пряди, падающие на лоб, глаза под полуопущенными веками, осененные немыслимо длинными ресницами.

И его губы. Ярче всего в ее воображении рисовались губы — идеальной формы, припухлые, все время изогнутые в этой его дьявольской полуусмешке, которая так и говорила, что он много что знал и понимал мироустройство так, как и не снилось простым смертным в их простодушной невинности.

Рука его скользнула вверх, легла на ее плечо, а затем он осторожно провел пальцем по ее шее.

Когда он заговорил, голос его прозвучал низко и с хрипотцой и отозвался эхом в самой глубине ее существа.

— Разве ты не хочешь, чтобы я поцеловал тебя еще раз?

Глава 17

Майкл сам точно не знал, когда ему стало окончательно ясно, что ему придется соблазнять Франческу. Он пытался взывать к ее рассудительности, практической сметке и здравому смыслу, и ничего не вышло.

И бессмысленно было давить на эмоции, поскольку чувства, как он считал, были односторонними.

Значит, придется положиться на плотскую страсть.

Он хотел ее, Боже, как же он хотел ее! И с такой силой, какой он и вообразить не мог до того, как впервые поцеловал ее в Лондоне на прошлой неделе. Но хотя кровь его бежала все быстрее, вскипая от желания и страсти и, конечно, любви, ум его продолжал работать четко и расчетливо, и он понимал, что если он хочет привязать ее к себе, то придется идти путем плотской страсти. Необходимо заявить свои права на нее таким образом, чтобы она не смогла ответить отказом. Бесполезно было пытаться убедить ее с помощью слов, мыслей и идей. Она вполне могла вывернуться из словесных силков и сделать вид что никаких чувств просто нет.

Но если он запечатлеет в ее душе свой образ, сделав ее своей в самом что ни на есть физическом смысле слова, тогда он останется с ней навсегда.

И она станет его.

Она выскользнула из-под его руки и принялась пятиться, пока между ними не образовалось расстояние в несколько шагов.

— Разве ты не хочешь, чтобы я снова поцеловал тебя, Франческа? — промурлыкал он, приближаясь к ней с грацией хищного животного.

— Это было ошибкой, — сказала она дрожащим голосом, попятилась снова и остановилась, наткнувшись на край стола.

Он все надвигался на нее.

— Вовсе не ошибка — если мы поженимся.

— Я не могу выйти за тебя, ты сам это знаешь.

Он взял ее за руку и принялся, словно машинально, поглаживать пальцем ей ладонь.

— Это почему же?

— Потому что я… потому что ты… потому что ты — это ты.

— Верно, — согласился он, поднес ее руку к губам и поцеловал ладонь. И легко коснулся кончиком языка ее запястья — просто потому, что можно было дотянуться. — И впервые за долгое-долгое время, — сказал он, поглядывая на нее сквозь ресницы, — я не испытываю ни малейшего желания быть кем-либо другим.

— Майкл, — прошептала она, выгибая спину.

Но она хотела его. Он слышал это по ее учащенному дыханию.

— «Майкл, нет» или «Майкл, да»? — промурлыкал он, целуя ее в сгиб локтя.

— Я не знаю, — простонала она.

— Более чем честно. — Он двинулся выше, целуя ее под подбородком, так что ей волей-неволей пришлось закинуть голову назад.

Он целовал ее шею медленно, обстоятельно, не пропуская ни дюйма кожи, подвергая все подряд чувственной атаке. Он добрался до линии скулы, затем перешел к мочке уха, затем вернулся к вырезу платья и прихватил край зубами. Он услышал, как Франческа ахнула, но она не сказала, чтобы он немедленно прекратил, так что он тянул, и тянул, и тянул вырез вниз, пока одна грудь не выскочила наружу.

Какая прелесть эти нынешние дамские моды!

— Майкл? — прошептала она.

— Тс-с… — Ему не хотелось отвечать на вопросы. Ему не хотелось, чтобы она задавала вопросы.

Он коснулся языком округлости груди, ощутив солоновато-сладкий вкус ее кожи, затем прикрыл грудь ладонью. Он уже прикасался к ее груди прежде — сквозь одежду, когда поцеловал ее впервые, и тогда он решил, что это-то и есть верх блаженства, но теперь ладонь его ощущала жар ее обнаженной кожи, и ничто не могло сравниться с этим.

— О Боже! — простонала она. — О… Он легонько дунул на ее сосок.

— Поцеловать тебя? — спросил он и поднял глаза на нее. Он знал, что это рискованно — ждать ее ответа. Вероятно, не стоило и задавать вопрос, но, несмотря на то что намерением его было соблазнить ее, он как-то не мог заставить себя приступить к этому прежде, чем она ответит согласием.

— Поцеловать? — прошептал он снова и коснулся языком ее соска, дабы стимулировать ее решимость.

— Да! — вырвалось у нее. — Да, да, да!

Он улыбнулся медленной, ленивой улыбкой, смакуя момент. А затем, протомив ее, всю дрожащую от предвкушения, еще одну лишнюю секунду, что было, пожалуй, не очень честно, склонился к ней, и губы его прижались к ее телу, изливая весь многолетний нерастраченный пыл на эту одинокую грудь, на невинный ни о чем не подозревающий сосок.

Кто бы тут смог устоять?

— О Боже! — прошептала она и ухватилась за край стола так как все ее тело так и выгнулось назад. — О Боже! О, Майкл! О Боже!

Воспользовавшись этим всплеском страсти, он быстро ухватил ее за бедра, приподнял, усадил на край стола и вступил в женственный полукруг раскрывшихся ему навстречу колен.

Радость бурлила в его крови, хотя тело его изнывало, стремясь удовлетворить свои собственные желания. Ему страшно нравилось думать, что он может заставить ее испытывать то же: кричать, и стонать, и вскрикивать от желания. Она была сильна духом, никогда не теряла головы и всегда была собранна, и, однако, в данный момент она была только рабыней собственной страсти, пленницей его умелых ласк.

Он целовал, касался языком, покусывал, тянул. Он измучил ее так, что ей стало казаться, что она вот-вот взорвется. Дыхание ее стало громким и прерывистым, а стоны и лепет становились все менее членораздельными.

И все это время руки его тихонько двигались вверх по ее ногам, начиная с лодыжек и потом вверх по икрам, поднимая подол юбки все выше и выше, пока юбка ворохом складок не легла у нее на коленях.

Только тогда он оторвался и дал ей перевести дух.

Она смотрела на него — глаза ее казались остекленевшими, приоткрытые губы ярко розовели. Она ничего не сказала, да вряд ли, думал он, она способна была сейчас вымолвить хоть слово. Но он увидел вопрос в ее глазах. Может, дара речи она и лишилась, но до полного исступления еще не дошла.

— Я решил, что жестоко будет терзать эту и дальше, — сказал он и легонько сжал сосок между указательным и большим пальцами.

Она застонала.

— Тебе нравится. — Это была просто констатация факта, причем не слишком-то затейливая, но ведь с ним была Франческа, а не какая-то безымянная женщина, с которой он совокуплялся, закрыв глаза и вызывая в воображении любимое лицо. И потому при каждом ее стоне наслаждения сердце у него в груди радостно прыгало. — Тебе нравится, — повторил он с довольной улыбкой.

— Да, — прошептала она. — Да.

Он склонился к ней, и губы его легко коснулись ее уха.

— И это тебе тоже понравится.

— Что? — спросила она, немало изумив его своим вопросом. Он-то полагал, что она уже не в силах спрашивать.

Он сдвинул ее юбки еще выше, так, чтобы они не опустились на колени.

— Ты хочешь, чтобы я сказал, верно? — прошептал он, и руки его легли ей на колени, скользнули выше, стали легонько сжимать бедра, поглаживая ее кожу большими пальцами. — Ты хочешь знать.

Она кивнула.

Он снова наклонился к ней, и губы его оказались возле самых ее губ, так близко, что он ощущал их тепло, но все же на таком расстоянии, что он мог прошептать:

— Тебе всегда было так любопытно. Ты задавала столько вопросов.

Губы его скользнули по ее щеке, к самому ее уху, продолжая шептать, но теперь подражая ее голосу:

— «Майкл, расскажи мне что-нибудь неприличное. Что-нибудь безнравственное».

Она покраснела. Он не видел ее лица, но, почувствовав жар ее кожи, понял, что кровь прилила к лицу.

— Но я так ни разу и не рассказал того, что тебе хотелось услышать, верно? — сказал он, покусывая мочку ее уха. — Всякий раз я оставлял тебя у самого порога спальни.

Он умолк, не потому, что ожидал ответа, а потому, что хотел услышать звук ее дыхания.

— А ты думала об этом? — шептал он. — Думала после того, как я уходил, о том, чего я тебе не стал рассказывать? — Он придвигался все ближе, и губы его касались ее уха. — Тебе было интересно, что же я такое делал, когда я был безнравственным?

Конечно, он не собирался вырывать у нее ответ: это было бы просто нечестно. Но сам он не смог удержаться от того, чтобы мысленно не вернуться назад и не припомнить, сколько раз он дразнил ее намеками на свои амурные подвиги.

Однако он никогда первый не затрагивал эту тему, она всегда заговаривала об этом сама.

— Хочешь, я расскажу тебе сейчас? — прошептал он, почувствовал, как она вздрогнула от изумления, и тихо засмеялся. — Не о них, Франческа. О тебе. Только о тебе.

Она повернулась к нему, и он, чуть отстранившись, прочел в ее глазах вопрос: «Что ты имеешь в виду?»

Он чуть надавил на ее ноги, так что они раздвинулись еще на один безнравственный дюйм шире.

— Хочешь, я скажу тебе, что я собираюсь сделать сейчас? — Он наклонился и коснулся языком ее соска, который стал твердым и напряженным, и добавил в качестве пояснения: — С тобой?

Она нервно сглотнула. Он решил, что это можно расценить как «да», и, сдвигая ладони еще на дюйм выше, глухо промолвил:

— Выбор так широк. Я даже не знаю, с чего начать.

Он смолк и посмотрел на нее. Она дышала тяжело, губы ее, припухлые от поцелуев, приоткрылись. Она была словно загипнотизированная, совершенно во власти его чар.

Он снова склонился к ней, к другому ее уху, чтобы слова его, жаркие и влажные, уж точно дошли до ее сознания.

—Думаю, впрочем, что начать мне следует там, где ты нуждаешься во мне более всего. Прежде всего я поцелую тебя… — и пальцы его вжались во внутреннюю сторону ее бедер, — здесь.

Он помолчал немного, примерно секунду, просто чтобы она успела содрогнуться от желания.

— Тебе хотелось бы этого? — спросил он, желая помучить и подразнить ее. — Да, я вижу, что хотелось бы. Но этого будет недостаточно, — задумчиво продолжал он, — как для тебя, так и для меня. Так что, очевидно, затем мне придется поцеловать тебя здесь. — Его пальцы снова двинулись вперед и достигли жаркой складки между ее бедрами, он еще и надавил пальцами слегка, чтобы она наверняка поняла, что он имеет в виду. — Думаю, тебе понравится получать эти поцелуи, — добавил он и заскользил по складке вниз, вниз, вниз, все ближе к средоточию ее женственности, однако не доходя до конца, — почти так же сильно, как мне целовать тебя.

Дыхание ее стало еще чаще.

— Там мне придется задержаться, — продолжал он, — и, возможно, пустить в ход язык вместо губ. Пройтись им по самому краю. — И один из его пальцев показал ей, что именно он имел в виду. — И ты все время будешь раскрываться все больше и больше. Вот так.

И он чуть отстранился, словно намереваясь полюбоваться на дело рук своих. А полюбоваться было на что — зрелище было на редкость эротичным. Она сидела на краешке стола, широко раздвинув колени — хотя и недостаточно широко для того, что он намеревался делать. Подол платья свешивался между ног, скрывая от его взоров главное, но почему-то от этого она казалась еще соблазнительнее. Ему и не нужно видеть это, понял он вдруг, по крайней мере пока не нужно. Поза ее и так была достаточно пикантной, и одна обнаженная грудь с розовым соском, звавшим к поцелуям, придавала ей даже что-то порочное.

Но ничто не могло вызвать в нем большего желания, чем ее лицо. Полуоткрытые губы, темно-синие глаза, потемневшие от страсти. И каждый вдох ее взывал к нему: «Возьми меня».

И это подействовало на него так сильно, что он едва не бросил мысль о хитроумном обольщении и не накинулся на нее.

Но нет — следовало вести дело медленно. Следовало дразнить ее, заставить изнывать, довести ее до пика возбуждения и продержать в таком состоянии как можно дольше. Следовало заставить ее понять, что это нечто такое, без чего оба они никогда уже не смогут жить.

Однако это было нелегко — заставить себя сдерживаться.

— Как ты думаешь, Франческа, — прошептал он, вновь нажимая на ее бедра, — достаточно ли ты открыта навстречу мне?

Она не издала ни звука. Он не смог бы объяснить почему, но его это страшно распалило.

— Может быть, — тихо сказал он, — так будет лучше. — И принялся медленно, но неотвратимо подталкивать ее ноги, пока они не раздвинулись полностью. Подол юбки натянулся, и он, поцокав языком, добавил: — Так, наверно, неудобно. Позволь, я помогу.

Он приподнял подол и сдвинул его, так что складки юбки обернулись вокруг ее талии.

И нагота ее оказалась совершенно открытой взорам.

Он еще не видел ее, так как глаза его были прикованы к ее лицу. Но от одной мысли о том, в какой она позе, обоих их пробрала дрожь, его — от страсти, ее — от предвкушения, и ему пришлось напрячь волю, чтобы сохранить самоконтроль. Еще не пришло его время. Его время наступит очень скоро, разумеется, так как он был совершенно уверен, что просто умрет, если она не будет принадлежать ему сегодня же.

Но сейчас еще было время Франчески. И того, что он сумеет заставить ее перечувствовать.

Губы его коснулись ее уха.

— Тебе не холодно?

Ответом было ее прерывистое дыхание. Палец его приблизился к средоточию ее женского существа и легонько погладил.

— Я ни за что не позволю тебе замерзнуть, — прошептал он. — Это было бы недостойно джентльмена.

Палец его стал описывать медленные круги по ее жаркой плоти.

— Если бы мы сейчас были на улице, — задумчиво продолжал он, — я предложил бы тебе мой плащ. Но здесь, — кончик пальца проник внутрь, и она ахнула, — я могу предложить только мой рот.

Она издала еще один нечленораздельный звук, даже скорее негромко вскрикнула.

— Да, — продолжал он безнравственные речи, — именно это я и сделаю. Я буду целовать тебя в это место, где поцелуи принесут тебе наибольшее наслаждение.

Она только дышала часто-часто.

— Думаю, что начну я просто с поцелуев, но затем придется пустить в ход язык, чтобы проникнуть в глубь тебя. — В качестве иллюстрации он пощекотал ее пальцем. — Примерно так, только язык будет горячий. — Он пробежал языком по ее уху. — И влажный.

— Майкл! — простонала она.

Она произнесла его имя. И больше ничего. Она была совсем на грани.

— Я попробую тебя на вкус всю, — шептал он. — До последней капельки. А затем, когда исследую тебя полностью, я раздвину тебя еще шире. — И он раздвинул ее пальцами самым неприличным образом из всех возможных. И пощекотал ее ногтем. — На случай, если я все же пропустил какой-то закоулок.

— Майкл! — простонала она снова.

— Как долго я буду целовать тебя? Кто знает! Может, я вообще буду не в силах остановиться. — Он наклонился и поцеловал ее в шею. — А может, ты не захочешь, чтобы я останавливался. — Он умолк, и второй палец скользнул внутрь ее. Он прошептал: — Тебе нравится?

Он играл с огнем всякий раз, когда задавал ей вопрос, тем самым давая ей возможность сказать «нет». Если бы он явствовал хладнокровнее, расчетливее, то просто напирал бы на технику обольщения, дабы увлечь ее безвозвратно прежде, чем она успеет сообразить, что делает. Она бы потеряла голову от страсти и не заметила бы толком, как он оказался внутри ее, и она бы стала окончательно и непоправимо принадлежать ему.

Но что-то внутри его не позволяло ему действовать столь грубо, по крайней мере с Франческой. Ему необходимо было ее одобрение. Пускай выраженное всего лишь кивком или стоном. Возможно, она и пожалеет об этом потом. Но ему не хотелось, чтобы она при этом еще и думала, что совершила это бездумно, что не сказала «да».

И ему нужно было это ее «да». Он любил ее долгие годы, мечтал о том, чтобы прикоснуться к ней, так долго. А теперь, когда мечта его сбылась, он был не уверен, что выдержит, если и она не будет его так же желать. Сердце мужчины так легко разбить, и его сердце, похоже, не вынесет нового удара.

— Хочешь, я перестану? — прошептал он и на сей раз действительно перестал. Он не отнимал руки, но замер, давая ей минутную передышку для принятия решения. И он откинулся назад, чтобы она видела его лицо. Или по крайней мере чтобы он мог видеть ее лицо.

— Нет, — прошептала она, но глаз на него не подняла. . Сердце у него в груди так и подпрыгнуло.

— Тогда пора мне начать делать все то, о чем я столько рассказывал, — промурлыкал он.

И так и поступил. Опустился на колени и стал целовать ее. Она содрогалась, а он целовал, она стонала, а он целовал. Она вцепилась в его волосы, а он целовал, и когда она выпустила его волосы и стала шарить руками в поисках опоры, он все целовал.

Он целовал ее всеми способами, какие обещал. И довел ее почти до пика страсти.

Почти.

Следовало бы довести дело до конца, до победы. Но он просто не в силах был сдерживаться. Он должен был обладать ею немедленно. Он желал этого так давно — желал, чтобы она выкрикивала его имя и содрогалась в его объятиях. Но когда это случилось — в первый раз по крайней мере, — он желал только одного: оказаться внутри ее. Ощущать ее кругом себя и…

Черт, ну хотел, и все, и если это означало потерю самоконтроля, пусть так.

Трясущимися руками он расстегнул брюки, и его возбужденная плоть наконец оказалась на воле.

— Майкл? — прошептала она. До того глаза ее были закрыты, но, почувствовав, что он зашевелился и рука его отпустила ее, она глаза открыла. Она посмотрела на него, и глаза ее раскрылись еще шире. Никаких сомнений относительно того, что должно было произойти, оставаться не могло.

— Ты нужна мне, — проговорил он хрипло. Так как она не шевелилась, только продолжала изумленно смотреть на него, он повторил: — Ты нужна мне сейчас.

Но не на столе — это даже при его умении было бы невозможно, так что он подхватил ее, и она, содрогаясь от восторга, обвила его ногами, и опустил на мягкий ковер. Это, конечно, была не кровать, но не мог же он превратить ковер в кровать? Да и, честно-то говоря, какая разница? Он снова поднял ее подол до талии и лег на нее.

И вошел в нее.

Он собирался делать это медленно, но она была такая жаркая и распаленная, что он проскользнул внутрь в одно мгновение. Она только ахнула.

— Тебе было больно? — прохрипел он. Она покачала головой и простонала:

— Не останавливайся. Пожалуйста!

— Ни за что, — торжественно пообещал он. — Никогда. Он заработал, и она рванулась навстречу ему, и оба они были настолько возбуждены, что буквально через мгновение оба достигли пика.

И он, переспавший с тысячей женщин, вдруг понял, что он всего-навсего зеленый юнец.

Потому что он ни разу не испытывал ничего подобного. Прежде любило только его тело. Теперь — его душа.

Глава 18

На следующее утро на душе у Франчески было так скверно, как давно уже не бывало.

Ей хотелось плакать, но даже и плакать не получалось. Слезы — это для невинных, а она уже никогда не сможет так сказать о себе.

Она ненавидела себя в это утро, ненавидела за то, что предала свое сердце, отступилась от всех своих принципов, и для чего? Для безнравственных плотских утех.

Она ненавидела себя за то, что почувствовала влечение к какому-то мужчине, помимо Джона, а больше всего за то, что вчерашний чувственный угар оказался сильнее того, что она когда-либо испытывала с мужем. В ее браке было много смеха и много страсти, но ничего, решительно ничего такого, что подготовило бы ее к восторженному оцепенению, в которое она впала, когда Майкл склонился к ней и принялся нашептывать на ухо совершенно безнравственные вещи.

Или к тому взрыву чувств, который ошеломил ее после того, как он осуществил на деле все те неприличности, о которых шептал ей.

Она ненавидела себя за то, что такое вообще случилось, и особенно за то, что это случилось с Майклом, — именно участие Майкла делало ее вчерашний дурной поступок в три раза хуже.

И она ненавидела Майкла — за то, что он спрашивал ее позволения, что каждый новый шаг он делал не иначе, как убедившись, что она желает того же, и теперь нельзя уговорить себя, что вчерашнее произошло в порыве увлечения, оттого, что она потеряла голову от страсти.

И вот наступило утро, и Франческа понимала, что уже не видит разницы между дурой и трусихой, по крайней мере когда речь идет о ней самой.

Очевидно, она была и дурой, и трусихой одновременно, к тому же слабовольной дурой и трусихой.

Потому что ей хотелось одного — бежать.

У нее не хватало духа принять последствия своих действий.

Что, по совести говоря, следовало бы сделать.

Вместо того она, как и прежде, сбежала.

Она не могла, разумеется, уехать в буквальном смысле слова из Килмартина, ведь она только-только приехала сюда, и если в ее планы не входило бежать дальше на север, за Оркнейские острова и далее в Норвегию, то приходилось признать, что она застряла здесь.

Но из дома она уйти могла, что она и сделала при первых же проблесках рассвета, со стыдом вспоминая, как накануне вечером на заплетающихся ногах выходила из Розовой гостиной, всего каких-нибудь десять минут спустя после близости с Майклом, лепеча невнятные объяснения и извинения, а потом забаррикадировалась в своей спальне и просидела там весь вечер.

Ей не хотелось бы оказаться лицом к лицу с Майклом сейчас.

Вряд ли она смогла бы выдержать это.

А ведь она всегда так гордилась своим хладнокровием и уравновешенностью! Она превратилась в какую-то косноязычную идиотку, говорит сама с собой как сумасшедшая и до смерти боится повстречаться с человеком, встретиться с которым рано или поздно все равно придется.

Впрочем, если удастся избежать встречи с ним хотя бы сегодня, это будет уже кое-что. О завтрашнем дне она побеспокоится завтра. Сейчас ей хотелось только убежать от своих проблем.

Мужество — незаслуженно возвеличенная добродетель. Теперь она знала это точно.

Она еще не решила, куда ей отправиться; да куда угодно — подойдет любое место, где шансы наткнуться на Майкла будут не слишком велики.

И тут, когда она уже успела отшагать с добрый час, вдруг — потому, разумеется, что никакие вышние силы никогда уже больше не станут благоприятствовать такой, как она, в ее начинаниях, — начал накрапывать дождь, очень быстро превратившийся в самый настоящий ливень. Франческа, решив переждать дождь, спряталась под ветвями раскидистого дерева; минут двадцать она переминалась с ноги на ногу и наконец уселась прямо на влажную землю — уж Бог с ним, с платьем.

В таком положении и нашел ее Майкл почти два часа спустя.

Боже, и как это ей не пришло в голову, что он станет искать ее?! Вот так всегда с мужчинами — всякий раз, когда рассчитываешь, что они станут вести себя как бессердечные эгоисты, они возьмут и опрокинут все расчеты.

— Для меня под деревом местечко найдется? — крикнул он, стараясь перекрыть шум дождя.

— Для тебя и твоей лошади — нет! — ворчливо отозвалась Франческа.

—Что?

— Нет! — завопила она.

Он и не подумал слушать ее, разумеется, а втиснулся вместе с лошадью в ее укрытие и, спешившись, небрежно привязал поводья к ветке.

— Господи, Франческа, — начал он без всяких предисловий, — какого черта ты здесь делаешь?

— И тебе тоже доброе утро, — буркнула она.

— Ты хоть понимаешь, сколько я ищу тебя?

— Да ровно столько, сколько я сижу под этим деревом, надо полагать, — парировала она. Наверно, следовало бы радоваться его появлению. Говоря по совести, и ее изрядно замерзшим конечностям не терпелось скорее оказаться дома, но прочие части по-прежнему были в скверном расположении духа и желали перечить просто ради того, чтобы… ну, перечить.

Ничто не приводит женщину в такое скверное расположение духа, как приступ самоуничижения.

Хотя, подумала она, он-то ведь тоже вел себя небезупречно во время вчерашнего половодья чувств. Если он расценил ее вчерашние панические извинения после происшествия в Розовой гостиной как полное отпущение его вины, то он здорово ошибся.

— Ну, поехали, — сказал он бодро.

Она упорно смотрела куда-то поверх его плеча.

— Кажется, дождь стихает понемногу.

— Неужели?

— Мне совсем не холодно, — солгала она.

— О Господи, Франческа! — воскликнул он, потеряв терпение. — Можешь ненавидеть меня сколько хочешь, только не веди себя как последняя дура.

— Этот совет несколько запоздал, — прошептала она едва слышно.

— Может быть, — отозвался он, что доказывало, что слух у него отменно острый, — но я страшно замерз и хочу скорей домой. Можешь думать что хочешь, но в данный момент предметом моих желаний являешься вовсе не ты, а чашка горячего чаю.

Казалось бы, это заявление должно было успокоить ее, однако она почувствовала сильнейшее желание швырнуть ему в голову камнем потяжелее.

Но тут, возможно, в знак того, что душа ее все же не обречена гореть в адском пламени, дождь действительно стал стихать, то есть он не прекратился, но стих настолько, что она с долей уверенности заявила:

— Мне совсем не холодно. Вот скоро и солнце выйдет.

— И что ты собираешься тогда делать? Встанешь посреди поля и будешь ждать часов пять-шесть, пока платье высохнет? Или тебе больше по душе заработать хорошее воспаление легких?

Она посмотрела ему прямо в глаза, в первый раз, и сказала:

— Ты ужасный человек. Он засмеялся:

— Ну вот, первые искренние слова — за все утро.

— Неужели ты не понимаешь, что я хочу побыть одна?

— Неужели ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы у тебя развилась пневмония? Залезай в седло, Франческа, — приказал он, как ей подумалось, тем же тоном, каким он командовал солдатами во Франции. — Вот когда приедем домой, можешь запираться в своей спальне сколько душе угодно — хоть две недели там сиди! А сейчас поехали. Хватит мокнуть под дождем.

Звучало это соблазнительно, однако она была вне себя от досады, так как он был совершенно прав, а ей страшно не хотелось, чтобы он оказался прав хоть в чем-то. Тем более она начала понимать, что не сумеет она за две недели оправиться от того, что произошло вчера вечером.

Тут целой жизни не хватит!

— Майкл, — прошептала она в надежде, что в душе его есть место жалости по отношению к дрожащим и жалким особам женского пола, — я просто не могу быть с тобой сейчас.

— И двадцать минут не можешь? Здесь ехать всего ничего, — отрезал он. И без дальнейших разговоров рывком поднял ее на ноги, подхватил за талию и посадил в седло.

— Майкл! — взвизгнула она.

— Вчера вечером ты произносила мое имя совсем не таким тоном, — сухо заметил он.

Она отвесила ему пощечину.

— Что ж, это мне по заслугам, — сказал он, не без труда втискиваясь в седло позади нее, так что она фактически оказалась сидящей у него на коленях, — но и тебя следовало бы высечь за твою глупость.

Она так и ахнула.

— Если ты ожидала, что я упаду перед тобой на колени и стану умолять о прощении, — сказал он, почти касаясь губами ее уха, — то зачем ты как последняя дура выбежала под дождь?

— Когда я выбежала, дождя еще не было, — с детским упорством продолжала перечить она, но тут у нее вырвалось негромкое «Ох!», так как он пришпорил лошадь.

И после этого ее тревожило только одно: что ей совершенно не за что держаться, кроме как за его ноги.

Ну и еще рука его так крепко сжимала ее грудную клетку, и так высоко, что грудь практически лежала на его руке.

Не говоря уже о том, что сидела она, плотно угнездившись между его ног, упираясь как раз в…

Впрочем, сейчас он наверняка совсем холодный и сникший — хоть какой-то прок от этого дождя! Эта мысль очень помогла ей в борьбе с собственным предательским телом.

Правда, она-видела его вчера. Подумать только, она видела Майкла во всем блеске его мужской красы.

Тут и таилась главная опасность. Потому что такие выражения, как «во всем блеске его мужской красы», употребляются обыкновенно в ироническом смысле, с сарказмом и кривой ухмылкой.

Но Майклу это выражение подходило идеально в самом прямом смысле.

Или Майкл соответствовал ему.

Тогда-то она и потеряла остатки рассудка.

Они ехали в полной тишине, вернее, не говоря ни слова. Потому что Франческа отчетливо слышала другие звуки, куда более опасные и исполненные значения. Каждый его вдох и выдох над самым ее ухом, и даже биение его сердца за своей спиной. И тут…

— Черт!

— Что такое? — спросила она, пытаясь извернуться в седле так, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Феликс захромал, — буркнул он, спрыгивая на землю.

— Это серьезно? — спросила она, без пререканий позволяя снять себя с седла.

— С ним будет все нормально, — отозвался Майкл. Он стал на колени, чтобы ощупать переднюю ногу мерина. Дождь лил пуще прежнего. Колени Майкла погружались все глубже в жидкую грязь — брюки его были безвозвратно погублены. — Но нас двоих он не свезет. Боюсь, даже тебя одну не выдержит. — Он встал, окинул взглядом горизонт, соображая, в какой именно части угодий они сейчас находятся. — Придется идти к сторожке садовника, — сказал он, нетерпеливым движением откидывая мокрые волосы со лба. Волосы сразу же упали ему на глаза снова.

— Сторожка садовника? — переспросила Франческа, хотя она прекрасно знала, о чем он говорил. Это было маленькое строеньице, в одну комнату, необитаемое с тех самых пор, как нынешний садовник, жена которого родила двойню, перебрался в домик побольше по другую сторону замка. — А домой пойти нельзя? — спросила она нервно. Ей вовсе не улыбалась перспектива остаться с ним один на один в маленькой уютной сторожке, где, кажется, имелась даже довольно большая кровать.

— До дома пешком добираться не меньше часа, — отозвался он мрачно. — А буря-то расходится.

Он был прав, черт возьми! Небо стало какого-то странного зеленоватого оттенка, и этот же отблеск лежал на тучах, что предвещало грозу нешуточной силы.

— Хорошо, — сказала она, стараясь подавить снедавшую ее тревогу. Она и сама не знала, что пугает ее —со больше — что гроза застигнет их в чистом поле или что она окажется в сторожке вместе с Майклом.

— Если припустить бегом, то мы будем в сторожке через несколько минут, — сказал Майкл. — Вернее, ты будешь. Мне придется вести Феликса — я не знаю, как быстро он сможет идти.

Франческа прищурилась:

— Ты, случайно, не сам все это подстроил, а?

Он обернулся к ней — глаза его метали молнии. И, словно сочувствуя ему, небо расколол ослепительный разряд.

— Извини, — торопливо сказала она. Есть обвинения, которые никогда не следует предъявлять английскому джентльмену, и прежде всего обвинение в том, что он способен намеренно покалечить животное. По какой бы то ни было причине. — Прости меня, пожалуйста, — добавила она как раз тогда, когда от раската грома содрогнулась земля. — Мне правда жаль.

— Ты знаешь, как добраться до сторожки? — крикнул он сквозь завывания бури.

Она кивнула.

— Сумеешь разжечь огонь к моему приходу?

— Попробую.

— Тогда беги. Постарайся согреться. Я скоро буду.

И она побежала, сама толком не зная, бежит ли она к сторожке или убегает от Майкла.

Хотя какое это имело значение, если он шел вслед за ней?

Но во время бега, когда болели ноги и не хватало дыхания, ответ на этот вопрос не казался ей таким уж важным. Усталость брала свое, да и дождь лупил все сильнее в лицо. Ей казалось, что так и надо, что она того и заслуживает.

И как ни неприятно было это признавать, возможно, так оно и было.

Когда Майкл толкнул наконец калитку сторожки садовника, он был промокший до костей и дрожал всем телом. Добраться с Феликсом до сторожки оказалось труднее, чем он предполагал, а потом пришлось искать мерину какое-нибудь укрытие — нельзя же было оставить охромевшее животное просто под деревом в такую грозу. В конце концов ему удалось соорудить из бывшего курятника какое-то подобие стойла, но в результате к дверям сторожки он подошел с ободранными до крови руками и в сапогах, перемазанных вонючей дрянью, которую, увы, даже такой дождь не мог смыть.

Франческа стояла на коленях у камина и пыталась разжечь огонь, судя по ее гневному бормотанию, безуспешно.

— Боже праведный! — воскликнула она. — Что с тобой приключилось?

— Надо же было укрыть от непогоды и Феликса, — объяснил он сердито. — Пришлось построить ему стойло.

— Прямо голыми руками?

— Ничего другого в моем распоряжении не было. Она бросила тревожный взгляд за окно.

— Но с ним ничего не случится?

— Надеюсь, — отозвался Майкл, усаживаясь на табуретку и стягивая с себя сапоги. — Хоть что-то надо было сделать для бедняги.

— Конечно, — согласилась она, и тут же на лице ее появилось испуганное выражение, она так и подскочила, воскликнув: — А с тобой-то ничего не случится?

Вообще-то приятно было слышать, что она так о нем тревожится, вот только он понятия не имел, отчего она так всполошилась, и вежливо осведомился:

— Прости, я не понял — ты о чем?

— О малярии, — ответила она нервно. — Ты же весь промок, а приступ у тебя только закончился. Мне вовсе не хочется, чтобы ты… — Она смолкла, откашлялась и расправила плечи. — Моя обеспокоенность вовсе не означает, что я настроена более благодушно, чем час назад, но мне очень не хотелось бы, чтобы болезнь вернулась,

У него мелькнула мысль, что можно было бы солгать и воспользоваться ее сочувствием, но вместо того он ответил коротко:

— С малярией все не так.

— Ты уверен?

— Вполне. Простуда не вызывает эту болезнь.

— А-а. — Некоторое время она обдумывала эту информацию. — Что ж, в таком случае… — Она не договорила и сердито поджала губы. — В таком случае ладно, можешь продолжать, — закончила она наконец.

Майкл шутовски козырнул ей, после чего вновь взглянул на свои сапоги. Он стянул наконец и второй, затем осторожно поднял оба сапога и поставил у двери.

— Смотри не трогай их, — предупредил он рассеянно и подошел к камину. — Они очень грязные.

— У меня огонь разжечь не получилось, — сказала она. Она все еще с неловким видом топталась возле камина. — Извини. Боюсь, опыта у меня в этом отношении маловато. А вот сухие дрова я сумела найти. — И она указала на решетку, где лежали два полена.

Он принялся разжигать огонь. Расцарапанные руки саднило, но ему эта боль даже доставляла своеобразное удовлетворение. Чепуха, в сущности, а все же она отвлекала его от мыслей о женщине, стоявшей за его спиной.

Женщина была в гневе.

Этого и следовало ожидать. Он и ожидал ее гнева, вот только не думал, что это так сильно уязвит его гордость, так ранит его — честно говоря, в самое сердце. Он с самого начала понимал, что не станет она осыпать его признаниями в вечной любви после одного-единственного страстного свидания, а все же глупая надежда на такой исход жила в его душе.

Ну кто бы мог подумать, что после стольких лет безнравственной жизни он останется таким неисправимым романтиком?

Но Франческа смягчится — в этом он был совершенно уверен. У нее не было иного выхода. Она оказалась скомпрометирована, и довольно серьезно, думал он с изрядной долей удовлетворения. И хоть она не была девицей, все же это много значило для такой принципиальной женщины, как Франческа.

Надо было только решить — ждать ли, пока гнев Франчески пройдет сам собой, или подстегивать ее и давить на нее, пока она не примет эту ситуацию как неизбежную? Второй путь предполагал синяки и шишки, да и попотеть придется изрядно, но зато, как ему казалось, скорее сулил успех.

Если же оставить ее в покое, она вполне может прийти к выводу, что весь эпизод следует предать забвению, а может, и вправду сумеет убедить себя, что ничего не было.

— Загорелось наконец? — раздался ее голос с другого конца комнаты.

Он раздувал огонь еще несколько секунд, и только когда оранжевые язычки пламени принялись лизать поленья, с облегчением вздохнул и ответил:

— Придется последить за ним еще чуть-чуть, но скоро разгорится как следует.

— Хорошо, — только и ответила она. В поисках безопасного места она уперлась в кровать и остановилась. — Я буду здесь.

Он криво усмехнулся. Сторожка состояла из одной комнаты, так куда же ей было еще деться?

— А ты, — продолжала она тоном строгой наставницы, — можешь оставаться там.

Он посмотрел на угол, куда указывал ее палец, и насмешливо протянул:

— В самом деле?

— Думаю, так будет лучше. Он пожал плечами:

— Хорошо.

— Хорошо?

— Хорошо. — Он встал и принялся стягивать с себя одежду.

— Что ты делаешь? — ахнула она.

Он, продолжая стоять к ней спиной, усмехнулся и небрежно бросил через плечо:

— Остаюсь в своем углу.

— Ты же раздеваешься! — воскликнула она, ухитрившись вложить в свои слова и возмущение, и надменность.

— И тебе советую сделать то же, — отозвался он и нахмурился, приметив кровавое пятно на своей рубашке. Черт, ну и исцарапал же он себе руки!

— И не подумаю, — сказала Франческа.

— Держи-ка! — И он швырнул ей свою рубашку. Она вскрикнула, когда рубашка упала ей на грудь, что доставило ему немалое удовольствие.

— Майкл! — И рубашка полетела к нему обратно.

— Извини, — сказал он без особого раскаяния. — Я думал, моя рубашка пригодится тебе в качестве полотенца.

— Немедленно надень рубашку! — процедила она.

— Чтоб я стал мерзнуть в мокрой рубашке? — И он надменно поднял бровь. — Малярия малярией, а схватить простуду мне вовсе не улыбается. Кроме того, ты это все уже видела. — Она ахнула. И он добавил: — Впрочем, постой. Прошу прощения — вчера я успел снять только штаны, верно?

— Убирайся! — прошипела она тихо и яростно.

Он только хохотнул и кивнул головой на окно, в которое барабанил дождь.

— Не выйдет, Франческа. Боюсь, тебе не избавиться от моего общества.

И, словно в подтверждение его слов, сторожка содрогнулась до основания при новом ударе грома.

— Если хочешь, можешь отвернуться, — добавил Майкл любезно. И, видя, что глаза ее расширились от изумления, пояснил: — Я собираюсь снять штаны.

Она сердито фыркнула, но отвернулась.

— И встань с постели, — крикнул он, стягивая с себя мокрую одежду, — ты одеяло промочишь!

Какое-то мгновение он был уверен, что она еще плотнее усядется на постели, просто из упрямства, но здравый смысл возобладал, и она встала — даже сняла одеяло с постели и встряхнула его, чтобы не осталось ни капли воды.

Он подошел к постели — всего-то было четыре шага — и взял себе другое одеяло. Это было потоньше того, что досталось ей, но сойдет и такое.

— Я прикрыл наготу! — крикнул он, вернувшись в свой угол.

Она повернулась. Медленно и открыв на всякий случай только один глаз.

Майкл с трудом сдержал желание укоризненно покачать головой. Право же, такие предосторожности казались более чем запоздалыми, учитывая, что имело место вчера. Но если она чувствовала себя спокойнее, цепляясь за остатки своей девичьей стыдливости, то отчего же не позволить ей это… сегодня утром по крайней мере.

— Ты дрожишь, — заметил он.

— Мне холодно.

— Конечно, холодно. Ведь твое платье совершенно мокрое.

Она ничего не ответила, только бросила на него взгляд, который красноречивее всяких слов говорил, что одежду она снимать не собирается.

— По крайней мере иди сюда и погрейся у огня. На лице ее отразилось сомнение.

— Ради Бога, Франческа, — воскликнул он, теряя терпение, — я торжественно обещаю, что не стану накидываться на тебя! По крайней мере сегодня утром, и точно не буду делать этого без твоего позволения.

Почему-то от этого щеки ее запылали еще ярче, но, видно, она еще высоко ценила его слово, так как сразу же подошла к камину и села у огня.

— Теплее стало? — спросил он, просто чтобы поддразнить ее.

—Да.

Следующие несколько минут он был занят тем, что помешивал угли кочергой и сгребал их так, чтоб огонь уж точно не погас, и лишь изредка бросал на ее профиль взгляды искоса. Затем, приметив, что выражение лица ее несколько смягчилось, он решил воспользоваться моментом и негромко сказал:

— Ты вчера так и не ответила на мой вопрос.

— Какой вопрос? — отозвалась она, не оборачиваясь.

— По-моему, я спросил тебя, не выйдешь ли ты за меня замуж.

— Нет, ты меня не спрашивал, — ответила она спокойно. — Ты довел до моего сведения, что нам следует пожениться, и сразу же принялся объяснять почему.

— В самом деле? — пробормотал он. — Какое упущение с моей стороны.

— Пожалуйста, не рассматривай мои слова как приглашение сделать мне предложение руки и сердца сейчас, — отрезала она.

— Ты хочешь заставить меня упустить такой романтический момент?

Кажется, губы ее чуть сжались, и это было похоже на сдерживаемую улыбку.

— Очень хорошо, — великодушно согласился он. — Я не стану просить тебя выйти за меня замуж. Забудем о том, что как джентльмен я просто обязан настоять на браке после того, что произошло вчера…

— Если бы ты вел себя как джентльмен, — перебила она, — то вчера бы ничего не произошло.

— Нас было двое, Франческа, — негромко напомнил он ей.

— Я знаю, — сказала она с такой горечью, что он пожалел, что затронул эту тему.

Но увы, после того как он принял решение не теребить ее больше, оказалось, что сказать ему совершенно нечего. Это не слишком лестно его характеризовало. Тем не менее он сидел молча, время от времени поправлял шерстяное одеяло, в которое было закутано его голое тело, и исподтишка поглядывал на нее, пытаясь сообразить, не холодно ли ей.

Он придержал бы язык ради того, чтобы пощадить ее чувства, но если переохлаждение действительно угрожает ее здоровью… тогда другое дело.

Но она не дрожала, и вообще непохоже было, что ей так уж холодно, она только подносила к огню разные части юбки в тщетной попытке высушить мокрую ткань. Иногда ему казалось, что она вот-вот заговорит, но всякий раз она снова закрывала рот, нервно облизывала губы и испускала тихий вздох.

А потом она вдруг, даже не обернувшись к нему, сказала:

— Я подумаю.

Он поднял брови, ожидая продолжения.

— Выходить ли за тебя замуж, — пояснила она, все так же глядя в огонь. — Но я не стану давать тебе ответ сейчас.

— Возможно, что ты уже носишь моего ребенка, — тихо сказал он.

— Я очень хорошо помню об этой возможности. — Она обхватила руками свои согнутые колени. — Я дам тебе знать, как только у меня будет ответ.

Ногти Майкла впились в ладони. Конечно, вчера он навязал ей физическую близость отчасти потому, что хотел подтолкнуть ее к идее брака — от этого некрасивого факта никуда не денешься, — но он совсем не хотел, чтобы она сразу же и зачала. Он планировал привязать ее к себе, разжигая в ней страсть, а не загоняя ее в угол посредством незапланированной беременности.

А теперь она фактически говорит ему, что выйдет за него только ради ребенка.

— Понимаю, — сказал он и сам удивился, что голос его прозвучал уж слишком спокойно, учитывая, какая ярость кипела в его крови.

Ярость, на которую он, может, и не имел морального права, однако испытывал именно это чувство, и не такой уж он был идеальный джентльмен, чтобы вести себя как ни в чем не бывало.

— Какая жалость, что я пообещал не набрасываться на тебя сегодня утром! — В голосе его прозвучали опасные нотки, и он не смог сдержать хищной улыбки.

Она резко обернулась к нему.

— А то я бы мог… как это говорится? — Он задумчиво поскреб подбородок. — Способствовать окончательному решению вопроса. Или по крайней мере получить немалое удовольствие, пытаясь это сделать.

— Майкл…

— Впрочем, — перебил он ее, — если верить моим часам, — он потянулся к столу, на который положил свои карманные часы и прочие мелочи, — до полудня осталось не более пяти минут.

— Ты не посмеешь, — прошептала она.

Ему было не слишком весело, но все же он улыбнулся:

— Ты не оставила мне выбора.

— Почему? — спросила она, и он, хотя совершенно не понимал, о чем именно она его спрашивает, ответил, и к тому же вполне правдиво:

— Потому что я не могу иначе. Глаза ее расширились.

— Ты поцелуешь меня, Франческа? — спросил он. Она покачала головой.

Она была всего в полуметре от него, и оба сидели на полу. Он придвинулся ближе к ней, и когда она не попыталась убежать, сердце у него в груде так и запрыгало.

— Ты позволишь мне поцеловать тебя? — прошептал он" Она не шелохнулась. Он наклонился к ней.

— Я уже говорил, что не стану соблазнять тебя без твоего на то разрешения, — проговорил он тихо и хрипло. Ее губы были так близко от его губ.

Она по-прежнему не двигалась.

— Ты поцелуешь меня, Франческа? — спросил он снова. Она потянулась к нему.

И он понял, что теперь она — его.

Глава 19

Удивительно, думала Франческа, и как это она совсем не лишилась рассудка, когда губы его коснулись ее губ. Опять Майкл сначала спросил ее позволения. Опять он дал ей возможность ускользнуть заблаговременно, отвергнуть его и сохранить между ними благоразумное расстояние.

Но опять здравый смысл ее оказался в плену тела, дыхание ее участилось, сердце заколотилось как бешеное, и у нее просто недостало сил противостоять легкой дрожи предвкушения, которая объяла ее, едва сильные руки скользнули по ее телу.

— Майкл, — шепнула она, но они оба понимали, что умоляющие нотки в ее голосе отнюдь не означали отказа. Она не просила его остановиться — она просила его продолжать и насытить ее изголодавшееся сердце, как он сделал вчера, напомнить о том прекрасном, ради чего и стоило быть женщиной, и научить ее головокружительному блаженству чувственности.

— М-м… — только и ответил он. Пальцы его проворно расстегнули пуговицы ее платья, и, хотя оно было еще мокрым и возиться с ним было непросто, он сумел снять платье в рекордно короткое время, так что она осталась в одной хлопковой сорочке, которую дождь превратил в почти прозрачное одеяние.

— Ты такая красивая, — прошептал он, не в силах оторвать взгляда от ее грудей, четко обрисовавшихся под влажной тканью. — Я не могу… я не знаю…

Он так больше ничего и не сумел сказать, чем несколько ее озадачил, и она взглянула на его лицо. А ведь это для него были не просто слова, с изумлением поняла она вдруг. Он судорожно сглатывал, и на лице его было выражение, какого она никогда не видала прежде.

— Майкл? — шепотом окликнула она его. Это был вопрос, хотя она и сама толком не понимала, о чем спрашивает.

А он уж тем более не знал, как на такой вопрос ответить. По крайней мере словами. И потому сгреб ее в охапку, и отнес на постель, и, усадив на край матраса, приготовился снять с нее рубашку.

Вот момент, когда можно остановиться, напомнила себе Франческа. Вот сейчас можно положить всему конец. Майкл желал ее, и очень сильно, это она ясно видела. Но он остановится, если она скажет хотя бы слово.

Но она не могла. Какие бы доводы ни приводил ее мозг в пользу благоразумия и сдержанности, губы ее способны были только на одно: тянуться к его губам, моля о поцелуе.

Она желала этого. Она желала его. Хотя и понимала, что это дурно.

Он сделал ее безнравственной теперь ей хотелось наслаждаться своей безнравственностью.

— Нет, — сказала она, и ей самой показалось, что это прозвучало грубо.

Его руки замерли.

— Я сама сниму, — сказала она.

Он поймал ее взгляд, и ей показалось, что вот сейчас она утонет в этих серебристых глубинах. В этих глазах мелькала тысяча вопросов, ни на один из которых она не готова была дать ответ. Но одно она знала твердо, даже если никогда не осмелится облечь свою мысль в слова. Если она сделает это, если пойдет на поводу у желаний своего тела, то она пойдет до конца. Она станет брать, что желает, и красть, что ей нужно, так что к концу дня — если она достаточно придет в себя и положит конец безумию хотя бы к концу дня — на счету ее будет один эротический опыт, одно испепеляющее свидание, в ходе которого командовала она сама.

Он разбудил в ней распутницу, и теперь она желала отомстить.

Рука ее легла на его грудь, и она толкнула его на постель. Он сидел и смотрел на нее сверкающими глазами, чуть приоткрыв рот, и, очевидно, глазам своим не верил.

Она отступила на шаг, наклонилась, взялась за подол сорочки и шепотом спросила:

— Ты хочешь, чтобы я ее сняла? Он кивнул.

— Тогда скажи, — потребовала она. Ей хотелось знать, окончательно он потерял дар речи или нет. И еще, способна ли она довести его до безумия, сделать рабом своих желаний так, как он вчера подчинил себе ее.

—Да, — выдохнул он. Слово это прозвучало хрипло и прерывисто.

Франческа отнюдь не была невинной девицей: она была два года замужем за мужчиной, который был молод, энергичен и полон здоровых желаний и который научил ее давать выход и ее собственным желаниям. Она умела держаться бесстыдно и знала, что это может подстегнуть ее собственную чувственность, но в ее прошлой жизни не было ничего, что могло бы подготовить ее к этому моменту, насыщенному, как электричеством, порочным восторгом, когда она стала раздеваться для Майкла.

Или к тому жару, который объял все ее существо, когда она подняла глаза на Майкла и увидела, как он смотрит на нее.

Она ощутила свою власть.

И власть эта ей понравилась.

С нарочитой медлительностью она стала поднимать подол рубашки, сначала до колен, а затем обнажая понемногу бедра.

— Так достаточно? — насмешливо спросила она со знойной полуулыбкой.

Он затряс головой, мол, нет, и потребовал:

— Еще.

Потребовал? Это ей не понравилось. И она прошептала:

— Попроси.

— Еще, — сказал он гораздо смиреннее.

Она одобрительно кивнула, но когда средоточие ее женственности должно было открыться его взорам, повернулась спиной и только тогда стянула через голову рубашку.

Она слышала, как он тяжело и часто дышит, слышала совершенно отчетливо, и почти чувствовала жар этого дыхания на своей спине. Но все не поворачивалась. Вместо того она издала ленивый, соблазнительный стон и провела руками по бокам снизу вверх — по бедрам, ягодицам и потом к груди. И хотя знала, что он не может этого видеть, сжала грудь ладонями.

Он поймет, что она делает.

И это доведет его до исступления.

Она услышала за спиной шорох, шуршание, затем скрип деревянной рамы кровати и резко скомандовала: — Не двигайся!

— Франческа! — простонал он, и голос его прозвучал много ближе. Должно быть, он сел на постели и вот-вот готов был схватить ее.

— Ляг, — сказала она грозно.

— Франческа, — снова позвал он ее, и в голосе его было нечто напоминающее отчаяние.

Это заставило ее улыбнуться.

— Ляг, — повторила она, все так же не оборачиваясь. Она слышала, как он тяжело дышит, и знала, что он не двинулся с места и не может решить, как ему поступить.

— Ляг, — сказала она в последний раз. — Если хочешь получить меня.

Мгновение продолжалась тишина, затем она услышала, как он укладывается на постели. Но она слышала и его дыхание, которое стало теперь прерывистым.

— Вот так-то, — прошептала она.

Она подразнила его еще чуть-чуть, гладя свою кожу ладонями, проводя по ней кончиками ногтей, отчего сразу бежали мурашки. И застонала.

— Франческа, — прошептал он.

Руки ее скользнули к животу, еще ниже — не так глубоко, чтобы коснуться собственной плоти, не настолько она еще была безнравственна, чтобы отважиться на подобное, — но так, чтобы прикрыть ладонями холмик, и пускай он теряется в догадках, что же именно делают сейчас ее пальцы.

— О-о! — простонала она снова.

Он издал какой-то звук, горловой, дикарский, совершенно нечленораздельный. Он был почти на грани, и вряд ли удастся подразнить его дольше.

Она взглянула на него, провела языком по губам и сказала:

— Следовало бы тебе это снять. — Она бросила значительный взгляд на его бедра, еще прикрытые бельем. Он все же разделся не полностью, когда снимал мокрую одежду у камина, и теперь символ его мужественности едва не рвал ткань подштанников. — Так, наверное, очень неудобно, — добавила она с невинным видом.

Он что-то буркнул и буквально сорвал с себя подштанники.

— Вот это да! — вырвалось у Франчески. Хотя она заготовила эту реплику, намереваясь подразнить его, но вышло так, что слова полностью соответствовали ее чувствам. Он был огромный и могучий, и она поняла, что играет в опасную игру, подталкивая его к самому краю.

Но она не могла остановиться. Она упивалась своей властью над ним.

— Очень мило, — промурлыкала она, оглядывая его с головы до ног и позволяя глазу задержаться на символе его мужественности.

— Фрэнни, — сказал он, — довольно.

— Отвечай мне, Майкл, — сказала она властно. — Если ты хочешь меня, то ты меня получишь. Но командовать буду я.

— Фрэн…

— Таковы мои условия.

Он замер, затем чуть откинулся назад в знак согласия. Но не лег. Он сидел, чуть откинувшись назад, упираясь ладонями в матрас. Все мускулы его тела были напряжены, и в глазах его было какое-то хищное выражение, как у кота, готового к прыжку.

Она вдруг поняла, что он роскошен.

И он был ее, только захоти она.

И дрожь желания пробежала по ее телу.

— Что мне теперь сделать? — спросила она.

— Иди сюда, — хрипло сказал он.

— Нет еще, — сказала она и повернулась к нему в профиль. Она заметила, что взгляд его был прикован к ее напрягшимся соскам и что глаза его потемнели и язык нервно облизывает губы. И она почувствовала, что напрягается еще больше при воспоминании о том, как его язык касался ее тела. Она поднесла руку к груди, приподняла одну грудь на ладони, как бы предлагая ему восхитительный дар, и прошептала:

— Это ты хочешь?

— Ты знаешь, чего я хочу, — почти прорычал он.

— М-м… Да, знаю, — сказала она, — но разве все не кажется нам во сто крат слаще, когда приходится сначала подождать?

— Ты даже не представляешь, до какой степени. Она посмотрела на свою грудь.

— Интересно, что будет, если я сделаю… вот так. — Пальцы ее взяли сосок и стали перекатывать его. По телу ее пробежала сладостная дрожь.

— Фрэнни! — простонал Майкл. Она кинула на него быстрый взгляд. Губы его приоткрылись, глаза казались остекленевшими от страсти.

— Мне это нравится, — объявила Франческа с непритворным изумлением. Никогда прежде она не касалась своего тела так, никогда даже не думала об этом до того, как заставила Майкла стать зрителем. — Мне нравится, — сказала она снова, затем подняла вторую руку и принялась за вторую грудь и стала ласкать их одновременно, стискивая ладонями как своего рода корсетом.

— О! — простонал Майкл.

— Я и не думала, что могу так, — сказала она, выгибая спину.

— У меня это получилось бы лучше, — хрипло заметил Майкл.

— М-м… может быть, — признала она. — У тебя ведь богатый опыт, разве нет? — И она посмотрела на него с таким искушенным и благосклонным видом, как будто ей было нисколько не неприятно, что он за свою жизнь успел соблазнить десятки женщин. И что самое странное, до этого момента она всегда думала, что так оно и есть.

Но теперь…

Теперь он был ее. Он был ее, и она могла соблазнять его и наслаждаться им, и пока она может заставлять его делать то, что угодно ей, она не станет думать о тех, других женщинах. Их же не было сейчас в сторожке. Здесь была только она, и Майкл, и жар страсти, вспыхнувшей между ними.

Она приблизилась к постели, но отвела его руку, едва он потянулся к ней.

— Если я позволю тебе коснуться одной, ты пообещаешь мне кое-что?

— Что угодно.

— Ничего кроме, — объявила она с несколько даже официальным видом. — Ты можешь делать только то, что я позволяю тебе, и ничего кроме.

Он кивнул.

— Ляг, — приказала она. Он лег.

Она забралась на постель, тщательно следя, чтобы тела их не соприкасались, устроилась над ним на четвереньках и, качнувшись всем телом, сказала:

— Одна рука, Майкл. Ты можешь использовать одну руку. Застонав, он протянул одну руку и прикрыл ее грудь.

— О Боже! — сказал он, содрогаясь от наслаждения, и добавил умоляюще: — Можно обеими руками? Пожалуйста!

Она не в силах была отказать. От первого же его прикосновения тело ее воспламенилось, и как бы ей ни хотелось показать свою власть над ним, а сказать «нет» она была не в состоянии. Она кивнула, так как не могла вымолвить ни слова, и выгнула спину, и вдруг обе его руки оказались на ее груди, и они мяли, ласкали и превращали ее возбуждение в безумный экстаз.

— Самый кончик, — прошептала она. — Делай так, как я делала.

Он украдкой улыбнулся, и ей сразу же подумалось, что, пожалуй, теперь не она командует, но он сделал так, как она приказала, и пальцы его принялись за ее сосок.

Как он и говорил, выходило это у него гораздо лучше. Тело ее обмякло, и она едва удержалась в прежнем положении.

— Возьми меня в рот, — приказала она, но командных ноток в ее голосе поубавилось. Она умоляла его, и оба они это понимали.

Но она хотела этого. Да, хотела. Джон, несмотря на то что в постели проявлял кипучий нрав, никогда не ласкал ее грудь так, как это делал Майкл вчера. Не сосал, не покусывал. Франческа и не подозревала, что мужчина и женщина могут выделывать такие вещи.

Но теперь мало того что она их делала, она еще все время фантазировала на эту тему.

— Спустись пониже, — сказал Майкл, — если ты хочешь, чтобы я и дальше продолжал лежать.

Все так же стоя на четвереньках, она пригнулась к нему, и грудь ее теперь качалась возле самых его губ.

— Что ты хочешь, Франческа? — спросил он, и она ощутила на коже его влажное, жаркое дыхание.

— Ты знаешь.

— А ты скажи снова.

Она больше не командовала. Она понимала это, и ей было все равно. Его голос звучал и мягко, и властно, но Франческа уже была в таком состоянии, что способна была только подчиняться.

— Возьми меня в рот, — попросила она. Голова его рванулась вверх, и его губы обхватили ее и потянули вниз, пока она не оказалась так близко к нему, что он мог спокойно дарить ей ласки. Он щекотал и дразнил, а она чувствовала, что все больше подпадает под его чары, теряет и волю, и силы, и хочет только одного: лечь на спину и позволить ему делать с собой все, что ему заблагорассудится.

А теперь что? — вежливо осведомился он. — Снова то же самое или, — тут он защекотал ее языком с какой-то особо безнравственной изощренностью, — что-нибудь иное?

— Что-нибудь иное, — выдохнула она, сама не зная, действительно ли ей хочется чего-то иного, или же она просто не в силах была выносить и далее то, что он делал с ней сейчас.

— Командуешь ты, — напомнил он чуть насмешливо. Я в твоем распоряжении.

— Я хочу… я хочу… — Дыхание у нее перехватило, и она не смогла договорить. А может, просто сама не знала, чего она хочет.

— Может, выслушаешь мои предложения? Она кивнула.

Он провел пальцем по ее животу вниз, к средоточию ее женственности.

— Я могу ласкать тебя здесь, — раздался его дьявольский шепот, — или, если тебе больше нравится, целовать.

Все тело ее напряглось при одной мысли об этом.

— Но тут возникают новые вопросы, — продолжал он. — Ты можешь лечь, и я встану на колени меж твоих ног, или же можешь остаться надо мной и опуститься к моим губам.

— О Боже! — Она не знала, что выбрать. Она даже никогда прежде не подозревала, что такие вещи возможны.

— Или же, — добавил он задумчиво, — ты можешь взять в рот меня. Я совершенно уверен, что мне это понравится, хотя, пожалуй, это будет не совсем в ключе нынешнего нашего свидания.

Франческа даже рот приоткрыла от изумления и, не удержавшись, покосилась на символ его мужественности, огромный и готовый к действию. Ей случалось целовать в это место Джона, пару раз, когда она бывала в особо бесшабашном настроении, но взять в рот это?

Это было слишком неприлично. Даже на ее нынешний развращенный взгляд.

— Нет, — сказал Майкл с лукавой улыбкой. — В другой «аз, быть может. Уверен, что ты очень быстро это освоишь.

Франческа кивнула, сама с трудом веря, что обещает такое.

— Так что пока будем держаться прежней программы, или…

— Или что? — спросила она хриплым шепотом. Ладони его легли ей на бедра.

— Или мы можем сразу же перейти к главному блюду, — сказал он и нежно, но властно потянул ее к себе. — Ты можешь быть сверху. Ты так пробовала?

Она покачала головой.

— Хочешь попробовать? Она кивнула.

Одна его ладонь соскользнула с ее бедра, легла ей на затылок, и он притянул ее к себе так близко, что они оказались нос к носу.

— Учти, я не самый кроткий пони. Тебе нелегко будет удержаться в седле.

— Я хочу этого, — прошептала она.

— Ты готова? Она кивнула.

— Точно? — Губы его чуть изогнулись в дразнящей улыбке. Она не понимала, о чем он ее спрашивает, и он знал это.

Она только посмотрела на него, вопросительно расширив глаза.

— Ты там готова?

Щеки ее так и вспыхнули, хотя и до этого пылали, но она кивнула.

— Ты уверена? — задумчиво спросил он. — Пожалуй, стоит проверить, просто на всякий случай.

У Франчески перехватило дыхание, когда она увидела, как рука его двинулась к заветной цели — медленно, решительно, заставляя ее дрожать от предвкушения. А затем, как раз когда она решила, что сейчас закричит, он прикоснулся к ней и пальцы его принялись описывать окружности по ее мягкой плоти.

— Очень мило, — промурлыкал он, буквально повторяя ее слова.

— Майкл, — вырвалось у нее.

Но ему слишком нравилась ситуация, чтобы он позволил подгонять себя.

— Я все еще не уверен, — сказал он. — Ты готова здесь, но вот… там?

Франческа едва не вскрикнула, когда один палец скользнул внутрь ее.

— О да, готова, — сказал он. — И тебе это нравится.

— Майкл… Майкл… — только и сумела она выговорить. Второй палец скользнул рядом с первым.

— Так тепло, — прошептал он. — Самая твоя сердцевина.

— Майкл…

Он поймал ее взгляд.

— Ты хочешь меня? — спросил он прямо. Она кивнула.

— Сейчас?

Она снова кивнула, на сей раз энергичнее.

Пальцы его скользнули из нее, и руки снова легли ей на бедра и потянули ее вниз… вниз… Она попробовала было двинуться навстречу ему сама, но он шепнул:

— Не так быстро.

— Пожалуйста…

— Позволь я буду руководить, — сказал он, и руки его мягко раздвинули ее бедра. Она чувствовала, какой он огромный, к тому же в такой позиции все ощущалось по-другому.

— Хорошо? — спросил он. Она кивнула.

— Еще?

Она снова кивнула.

Он же, оставаясь по-прежнему неподвижным сам, продолжал двигать ее тело, с каждым разом опуская ее на полдюйма ниже, так что она не в силах была дышать, говорить и даже думать.

— Скользи вверх-вниз, — скомандовал он. И когда она недоверчиво посмотрела на него, добавил: — Все получится.

И получилось.

— Давай до конца, — сказал он.

— Я не смогу. — Это было невозможно. Никак невозможно. Вчера как-то получилось, но сейчас было по-другому. Не уместится он внутри ее.

Руки его покрепче сжали ее бедра, он чуть выгнулся, приподнялся под ней, и вдруг оказалось, что она уже сидит на нем и ягодицы ее касаются его живота.

Она едва могла дышать.

— О Боже! — простонал он.

Она просто сидела верхом на нем, чуть покачиваясь вперед-назад, так как не знала, что ей следует делать.

Дыхание его стало неровным, и тело начало извиваться под ней. Она вцепилась в его плечи, боясь, что иначе свалится, и тут вдруг она начала двигаться сама, и задавать тон, и стремиться к собственному наслаждению.

— Майкл, Майкл! — простонала она, и тело ее стало раскачиваться из стороны в сторону, неспособное более противостоять жаркой волне желания, захватившего ее.

Он только кряхтел и выгибался под ней. Как он и обещал, он не был ни нежным, ни ручным. Он заставил ее поработать ради наслаждения, цепляться за него, двигаться вместе с ним, двигаться наперекор ему, а потом…

Вопль вырвался из ее горла.

И мир вокруг просто вдруг распался на куски.

Она не знала, что делать, не знала, что сказать. Она выпустила его плечи, и тело ее выпрямилось, затем выгнулось назад, и каждый мускул был как натянутая струна.

А под ней его тело взорвалось. Лицо его исказила судорога, тело выгнулось, приподняв их обоих над постелью, и она поняла, что он изливается в нее. Губы его произносили ее имя, все тише и тише, пока оно не превратилось в едва слышный шепот. А когда все закончилось, он сказал только:

— Полежи со мной.

Так она и сделала. И скоро заснула.

Впервые за много дней она спала крепко и спокойно.

Она и не подозревала, что все это время он лежал рядом с ней с открытыми глазами, прижав губы к ее виску, касаясь рукой ее волос.

Шепча ее имя.

Шепча и другие слова тоже.

Глава 20

Последующие дни не принесли Франческе умиротворения. Когда она рассуждала о происшедшем с позиций здравого смысла — насколько она способна была рассуждать об этом с позиций здравого смысла, — ей казалось, что она должна была бы уже найти какие-то ответы, постигнуть логику происходящего, уловить что-то, что подсказало бы ей, что делать и какой выбор необходимо совершить.

Но нет. Ничего подобного.

Она была с ним уже дважды.

Дважды.

С Майклом.

Уже одно это должно бы было определить ее решение, убедить ее в необходимости принять его предложение. Казалось бы, все совершенно ясно. Она была с ним. Возможно, беременна от него — хотя это-то как раз было маловероятно, учитывая, что она два года не могла забеременеть от Джона.

Но даже если забыть о такого рода последствиях, все равно решение казалось очевидным. В мире, в обществе, к которому принадлежала она, такого рода интимные отношения, какие установились у них с Майклом, могли значить только одно.

Она должна выйти за него замуж.

И все же она никак не могла заставить себя произнести «да». Всякий раз, когда ей почти удавалось себя убедить в том, что именно это ей и следует сделать, какой-то голосок внутри принимался предостерегать ее, и она замирала, не в силах двинуться далее, слишком напуганная, чтобы углубиться в свои чувства и сообразить, отчего она словно в параличе.

Майкл, разумеется, ничего не понял. Да и где ему было понять, когда она сама не могла понять себя?

— Я зайду к викарию завтра утром, — прошептал он ей на ухо возле сторожки садовника, когда помогал сесть на свежую лошадь. Она тогда проснулась в сторожке одна, уже под вечер. На подушке рядом с ней лежала записка, в которой Майкл сообщал ей, что он повел Феликса в Килмартин и скоро вернется со свежей лошадью.

Но он привел только одну лошадь ненова вынудил ее ехать с ним в одном седле, на сей раз примостившись на крупе за его спиной.

— Я не готова, — сказала она, чувствуя, как ее охватывает паника. — Не ходи к викарию. Пока не ходи.

Его лицо потемнело, но он сдержал свой гнев.

— Мы обсудим это позже, — сказал он. Домой они ехали в молчании.

Едва они добрались до Килмартина, она попыталась скрыться в своей комнате, лепеча что-то про ванну, которую ей необходимо немедленно принять, но он крепко взял ее за руку и повел, и, сама не зная как, она вдруг оказалась с ним наедине, и где же? Опять в Розовой гостиной, за плотно закрытыми дверями.

— Как все это понимать? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду? — уперлась она. Она старалась не смотреть на стол за его спиной. Это был тот самый стол, на который он усадил ее вчера вечером, а потом делал всякие немыслимые вещи.

От одного воспоминания по телу ее побежала дрожь.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — нетерпеливо сказал он.

— Майкл, я…

—Ты выйдешь за меня замуж? — требовательно спросил он.

О Боже, лучше б он не отважился произнести эти слова! Как легко было увиливать от этой темы до того, как слова были произнесены и словно повисли между ними!

—Я… я…

— Ты выйдешь за меня замуж? — повторил он, и на сей раз слова его прозвучали жестко, почти резко.

— Я не знаю, — выговорила она наконец. — Мне нужно время.

— Для чего время? — сердито сказал он. — Чтобы я еще энергичнее стал пытаться устроить тебе беременность?

Она отшатнулась так, будто он ее ударил. Он грозно надвинулся на нее.

— Учти, я именно так и поступлю. Возьму тебя прямо сейчас, и еще раз вечером, и еще три раза завтра, если потребуется.

— Майкл, перестань, — шепнула она.

— Я спал с тобой, — продолжал он, не слишком заботясь о выборе слов, со странной настойчивостью. — Дважды. Ты не невинная девица и понимаешь, что это значит.

Но именно потому, что она не была невинной девицей — да и кто бы ожидал такого от вдовы? — она смогла ответить на это:

— Я знаю. Но это не имеет значения — если я не забеременею, разумеется.

В ответ Майкл прошипел одно слово. Ей никогда бы и в голову не пришло, что он может произнести такое слово в ее присутствии.

— Мне нужно время, — сказала она и обхватила себя за плечи.

— Зачем?

— Не знаю. Чтобы подумать. Разобраться во всем. Не знаю.

— Ну о чем тут еще думать? — рявкнул он.

— Во-первых, о том, хороший ли выйдет из тебя муж, — огрызнулась она. Его наскоки и уколы рассердили ее наконец.

Он даже отступил на шаг.

— Как это прикажешь понимать?

— Для начала — твое поведение в прошлом, — сказала она, сузив глаза. — Нельзя сказать, что ты был образцом христианской добродетели.

— Интересно слышать это от женщины, которая несколько часов назад приказывала мне снять подштанники, — съязвил он.

— Перестань говорить гадости, — сказала она негромко.

— Перестань злить меня.

Голова у нее заныла, и она прижала пальцы к вискам.

— Бога ради, Майкл, неужели нельзя дать мне подумать? Неужели нельзя дать мне немного времени на размышления?

Но истина заключалась в том, что ей было страшно думать. Потому что если подумать, то что же получается? Получается, что она распутница, шлюшка. Что она была захвачена примитивной страстью к этому мужчине и испытала с ним ни с чем не сравнимые восторги совершенно неприличного свойства, каких не знала со своим мужем, которого любила всем сердцем.

Она испытывала наслаждение с Джоном, но ничего подобного у нее с мужем не было.

Она даже не подозревала, что такое возможно.

И однако, она обрела это с Майклом.

Который был ее другом, кстати. Доверенным лицом.

Ее любовником.

О Боже, так что это такое?

— Прошу тебя, — прошептала она, — мне необходимо побыть одной.

Майкл не сводил с нее глаз, смотрел долго-долго, так долго, что ей стало не по себе от этого пристального взгляда, но наконец он, тихо выругавшись, вышел из комнаты.

Она повалилась на софу и уронила голову на руки. Но не заплакала. Не пролила ни единой слезинки. И сама не понимала почему.

Никогда он не поймет женщин.

Злобно бранясь, Майкл стянул с себя сапоги и швырнул зловредную обувь в дверцу шкафа.

— Милорд? — раздался неуверенный голос его камердинера, высунувшегося из гардеробной.

— Не сейчас, Риверс! — рявкнул Майкл.

— Хорошо, милорд, — быстро сказал камердинер и поспешил взять хозяйские сапоги. — Я только заберу сапоги. Их надо бы почистить.

Майкл опять разразился бранью.

— Или, может, сжечь, — предположил Риверс. Майкл только посмотрел на него и заворчал, как пес. Риверс ретировался, но по глупости забыл закрыть за собой дверь.

Майкл пинком захлопнул дверь и очень огорчился, что она не слетела с петель.

Даже в маленьких удовольствиях жизнь теперь отказывает ему!

Он беспокойно заходил по винно-красному ковру, время от времени останавливаясь у окна.

Что до того, чтобы понять женщин, — да Бог с ними! Он никогда и не стремился освоить это искусство. Но он всегда полагал, что понимает Франческу. И был совершенно уверен, что она обязательно выйдет за мужчину, с которым была дважды.

Один раз могло и не сработать. Один раз она могла посчитать ошибкой. Но два раза…

Она никогда бы не отдалась дважды мужчине, если бы не ценила этого мужчину достаточно высоко…

Нет, подумал он с кривой ухмылкой. Тут он просчитался.

Очевидно, она согласна была использовать его лишь как инструмент для достижения собственного удовольствия — да что там! И использовала. Она проявляла инициативу, брала что хотела и уступала главенствующую роль ему, только когда жар их взаимной страсти достигал совсем уж адского накала.

Она использовала его.

Он и не думал, что она на такое способна.

Интересно, она была такая и с Джоном? И с ним тоже она принималась командовать? И с ним тоже…

Он замер, словно врос в ковер.

Джон.

Он совсем забыл про Джона.

Как же такое возможно?

Долгие годы всякий раз, когда он видел Франческу, всякий раз, когда вдыхал ее опьяняющий аромат, Джон незримо был рядом — сначала как фантом его совести, а потом — его памяти.

Но с того самого момента, как он вошел вчера в Розовую гостиную и, слыша ее легкие шаги за своей спиной, прошептал «Выходи за меня замуж», он совершенно забыл о Джоне.

Не то чтобы воспоминание о Джоне изгладилось из его памяти. Нет, Джон был слишком близок, слишком дорог ему, им обоим. Но в какой-то момент, когда он был на пути в Шотландию, Майкл наконец позволил себе думать о браке. «Я могу жениться на ней. Я могу попросить ее. Я действительно могу это сделать».

И как только он сам себе дал разрешение на этот брак, ему перестало казаться, что он собирается похитить жену у покойного двоюродного брата.

Майкл ведь сам ни на что не напрашивался. Он не возводил глаза к небу и не просил себе графский титул. Он даже не мечтал обладать Франческой, смирясь с мыслью, что она никогда не станет его.

Но Джон умер. Он умер.

И никто в этом не был виноват.

Джон умер, и жизнь Майкла изменилась полностью, за исключением одного: он по-прежнему любил Франческу.

Боже, как же он любил ее!

Ничто не препятствовало их браку. Никакие законы, никакие обычаи, одна только его больная совесть, которая совершенно неожиданно вдруг умолкла.

И Майкл наконец позволил себе задуматься над тем единственным вопросом, который никогда прежде не смел себе задать.

Что подумал бы Джон об этом браке?

И он вдруг понял, что брат благословил бы этот брак. Джон был великодушным человеком, и он любил Франческу, и Майкла тоже. Он захотел бы, чтобы Франческу любили и почитали так, как любил и почитал ее Майкл.

И он захотел бы, чтобы Майкл был счастлив.

Майкл и не думал, что когда-нибудь сможет говорить о себе так.

Счастлив.

Только подумать!

Франческа была уверена, что Майкл постучит в ее дверь, но когда этот стук действительно раздался, она все же подскочила от неожиданности.

Еще больше поразило ее то, что за дверью оказался вовсе не Майкл, а горничная, которая принесла ей ужин.

Подозрительно прищурив глаза, Франческа выглянула в коридор, посмотрела направо, налево, ожидая увидеть Майкла, засевшего в каком-нибудь темном углу и готового броситься на нее.

Но его нигде не было.

— Его сиятельство подумал, что вы, верно, голодны, — сообщила горничная, ставя поднос на секретер.

Франческа быстро осмотрела поднос — не лежит ли между тарелок записка, цветок, что-нибудь, что пояснило бы намерения Майкла, но ничего не было.

Ничего не было и весь вечер, и утром тоже.

Ничего — только поднос с завтраком и почтительный поклон горничной с прежним сообщением:

— Его сиятельство подумал, что вы, верно, голодны.

Франческа попросила дать ей время подумать, и он не беспокоил ее.

Это было ужасно.

Нельзя не согласиться, что было бы еще хуже, если бы он пренебрег ее желаниями и не оставил бы ее в покое. Потому что совершенно очевидно, что она не могла рассчитывать на свое здравомыслие в присутствии этого человека. Не слишком-то она могла доверять и ему, с этими его томными взглядами и вопросами шепотом: «Ты поцелуешь меня, Франческа?», «Ты позволишь мне поцеловать тебя?».

И она не могла отказать ему, когда он стоял так близко и его глаза, эти удивительные, серебристые глаза обжигали ее взглядом.

Он гипнотизировал ее. Вот единственно возможное объяснение.

В это утро она оделась сама, выбрав практичное будничное платье, в котором удобно будет гулять. Ей не хотелось сидеть в своей комнате, но и бродить по покоям Килмартина, замирая на каждом углу из опасения, что сейчас появится Майкл, ей тоже не хотелось.

Конечно, и на прогулке она не была застрахована от встречи с ним, он найдет ее где угодно, если захочет, но ему хотя бы придется потрудиться.

Она съела свой завтрак, немало подивившись тому, что аппетита в подобных обстоятельствах отнюдь не утратила, и, опасливо окинув взглядом коридор, тихо выскользнула из своей комнаты, мечтая лишь об одном: как бы выбраться из дома незамеченной. Ну точно вор-домушник!

Вот ведь до чего довели, сварливо подумала она.

Но он не встретился ей ни в коридоре, ни на лестнице.

Не оказалось его также ни в одной из гостиных и залов, и к тому времени, когда она добралась наконец до парадной двери, на лице ее было довольно хмурое выражение.

Да где же он?

Ей вовсе не хотелось видеть его, разумеется, но было как-то унизительно так и не встретить его после всех тревог и предосторожностей.

Рука ее легла на ручку двери.

Ей следовало бы бежать, следовало бы спешить, дабы ускользнуть из дома, пока все тихо.

Но она медлила.

— Майкл? — даже не сказала, а произнесла она одними губами, что вообще не считается. Никак не могла она избавиться от чувства, что он был здесь и наблюдал за нею.

— Майкл? — на сей раз шепотом позвала она, оглядываясь вокруг.

Никого.

Она тряхнула головой. Боже правый, во что она превратилась? Теперь ей еще и мерещится. Это уже просто мания преследования.

И, в последний раз оглянувшись, она вышла из дома, так и не заметив его за поворотом парадной лестницы, где он стоял, наблюдая за ней с нежной улыбкой.

Франческа прогуляла столько, сколько смогла, но наконец усталость и холод взяли свое. Она пробродила по окрестностям шесть или семь часов, вероятно, и теперь, усталая, голодная, мечтала только об одном — чашке чаю.

Да и все равно пришлось бы рано или поздно возвращаться домой.

Так что она тихонько проскользнула обратно в дом, намереваясь пробраться в свою комнату и там пообедать одна. Но прежде чем она дошла до лестницы, она услышала голос, окликнувший ее по имени.

Это был Майкл. Ну разумеется, Майкл. Глупо было ожидать, что он оставит ее в покое надолго.

Но вот что странно — она сама толком не понимала, что почувствовала при его появлении, раздражение или облегчение.

— Франческа, — раздался его голос снова, и сам он появился в дверях библиотеки. — Иди сюда.

Слова его звучали приветливо — слишком уж приветливо, кроме того, Франческе показалось подозрительным, что он выбрал библиотеку. Почему он заманивал ее не в Розовую гостиную, где все напоминало бы ей об их первом страстном свидании? И не в Зеленый салон, обставленный роскошно и романтически, с множеством диванов с подушками?

Что он вообще делал в библиотеке, помещении, менее всего приспособленном для обольщения дам?

— Франческа! — позвал он ее снова. Теперь было очевидно, что ее нерешительность забавляет его.

— Что это ты делаешь в библиотеке? — спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал не слишком подозрительно.

— Чай пью. —Чай?

— Такие сухие листочки, и их еще кипятком заливают. Ты что, никогда не пробовала?

Франческа поджала губы.

— Но почему в библиотеке?

— Чем библиотека хуже любой другой комнаты? — Отступив на шаг и взмахом руки предлагая войти, он добавил: — Совершенно невинное помещение.

Она постаралась не очень покраснеть.

— Хорошо погуляла? — спросил он любезно.

— Э-э…да.

— Прекрасный день для прогулки. Она кивнула.

— Впрочем, земля местами еще не просохла, наверное.

Что это он затеял?

— Чаю? — спросил он.

Она кивнула и изумленно раскрыла глаза, когда он сам налил ей чашку. Мужчины никогда не разливают чай!

— В Индии мне частенько приходилось самому заниматься чаем, — объяснил он, очевидно, угадав ее мысль. — Вот, бери.

Она приняла из его рук изящную фарфоровую чашку и некоторое время просто держала ее в руках, ощущая, как блаженное тепло сквозь фарфор перетекает в ее ладони. Затем подула на чай и сделала глоточек, пробуя, не слишком ли горяч.

— Печенье? — Он протянул ей тарелку, на которой лежа ли разнообразные вкусности.

В животе у нее заурчало, и она без лишних слов взяла печенье.

— Очень вкусное, — заметил он. — Я съел четыре штуки, пока ждал тебя.

— Долго ждал? — спросила она и даже удивилась, услышав звук своего голоса.

— Час или около того. Она отхлебнула чаю.

— Чай совсем горячий.

— Я приказал, чтобы заваривали свежий чай каждые десять минут, — пояснил он.

— А… — Такая предусмотрительность показалась ей если не удивительной, то по крайней мере неожиданной.

Одна его бровь изогнулась, но чуть-чуть, так что был ли этот жест намеренным, оставалось неясным. Он всегда умел придавать своему лицу нужное выражение — из него вышел бы отличный игрок, имей он склонность к игре. Но с левой бровью все было по-другому. Много лет назад Франческа заметила, что эта бровь двигалась порой, когда Майкл был, очевидно, уверен, что сохраняет совершенно безразличное выражение лица. Она всегда считала это своей маленькой тайной, чем-то вроде оконца в его душу.

Вот только нужно ли ей такое оконце сейчас? Она не знала. Это предполагало некую близость, которая сейчас была ей в тягость.

Не говоря уже о том, что она, очевидно, заблуждалась, когда думала, что может заглянуть ему в душу.

Он взял одно печенье с тарелки, посмотрел на каплю малинового варенья в центре и отправил себе в рот.

— Как все это следует понимать? — спросила она, не в силах далее сдерживать любопытство. У нее было такое чувство, что ее, подобно животному, откармливают перед забоем.

— Что, чай? — осведомился он, когда прожевал печенье. — Чай следует понимать в основном как чай, если уж тебе так нужно это знать.

— Майкл.

— Я подумал, что ты придешь замерзшая, — пояснил он, пожимая плечами. — Ты ведь гуляла довольно долго.

— Так ты знал, когда я ушла?

— Конечно.

Она не удивилась. Только это и было удивительно — что она не удивилась.

— У меня есть кое-что для тебя, — сказал он. Глаза ее сузились.

— В самом деле?

— Что же в этом примечательного? — сказал он и взял что-то со стула рядом.

У Франчески перехватило дыхание. «Только бы не кольцо. Только бы не кольцо! Только не сейчас!»

Она еще не готова была сказать ему «да».

И сказать «нет» она тоже была не готова.

Но он положил на стол не кольцо, а букетик, все цветы в котором были один другого нежнее. Она не разбиралась в цветах, даже названий толком не знала, но здесь были беленькие цветы на толстых стеблях, и еще фиолетовые, и какие-то почти синие. И букетик был очень мило перевязан серебряной ленточкой.

Франческа в изумлении смотрела на букет, не в силах решить, как ей следует реагировать на подобный жест.

— Можешь взять их в руки, — сказал он, явно забавляясь ее растерянностью. — Они не кусаются.

— Ну конечно, — быстро сказала она, протягивая руку за букетиком. — Я просто… — Она поднесла цветы к лицу и вдохнула их аромат, затем положила букетик на стол, а руки на колени.

— Что ты просто? — мягко спросил он.

— Сама не знаю что. — Она и правда не знала. Представления не имела, как она собиралась завершить фразу, если вообще собиралась. Она снова опустила взгляд на букетик, похлопала ресницами и спросила: — Что это?

— Я называю эти штучки цветами.

Она подняла глаза и посмотрела на него долгим глубоким взглядом.

— Нет, — сказала она. — Что это?

— Сам жест, ты имеешь в виду? — Он улыбнулся. — Как что? Я ухаживаю за тобой.

Губы ее приоткрылись. Он отхлебнул чаю и сказал:

— Что же в этом удивительного?

Это после того, что произошло между ними?!

— Ты заслуживаешь и большего, — сказал он.

— Помнится, ты говорил, что намерен… — Она не договорила и покраснела. Он говорил, что станет ежедневно овладевать ею, пока она не забеременеет.

Обещал только сегодня три раза, собственно говоря. Клялся, что не менее трех раз, а пока результат, между прочим, нулевой и…

Щеки ее пылали, и она не могла прогнать воспоминания о его прикосновениях. О Боже!

Но к счастью, на лице его по-прежнему было самое невинное выражение и он сказал только:

— Я решил изменить тактику.

Она как безумная принялась грызть свое печенье — хоть какой-то предлог прикрыть лицо руками и скрыть смущение.

— Разумеется, я вовсе не отказываюсь от своих первоначальных планов, — добавил он, наклоняясь к ней с томным видом. — Я всего лишь мужчина, в конце концов. А ты, как мы имели случай убедиться, очень даже женщина.

Она положила остаток печенья в рот.

— Но я подумал, что ты заслуживаешь большего, — заключил он свою речь и откинулся в кресле с таким кротким выражением на лице, будто вовсе и не изводил ее только что намеками. — А ты так не думаешь?

Нет, она так не думала. Больше так не думала по крайней мере. В этом-то и была отчасти сложность.

Потому что, сидя за чашкой чая и судорожно запихивая печенье себе в рот, она не могла отвести глаз от его губ. Этих роскошных губ, лениво улыбавшихся ей.

У нее вырвался вздох. Эти губы умели выделывать такие роскошные штуки.

И выделывали — с ее телом.

Боже, она почти ощущала их прикосновение и сейчас!

И это заставляло ее ерзать в своем кресле.

— С тобой все в порядке? — заботливо осведомился он.

— В полном порядке, — выдавила она и принялась нервно пить чай.

— Может, кресло неудобное? Она покачала головой.

— Может, принести тебе что-нибудь?

— Зачем ты все это делаешь? — не выдержала она в конце концов.

— Что делаю?

— Зачем ты так любезен со мной? Брови его приподнялись.

— Разве это не мой долг?

—Нет!

— Вот так раз! Оказывается, мне не следует быть любезным!

— Я не то имела в виду, — возмутилась она, сердито тряхнув головой. Он сбил ее с толку, и это было неприятно. Ничто она не ценила так высоко, как свое хладнокровие и умение рассуждать здраво, а Майкл лишил ее этих способностей с помощью одного поцелуя.

И это было не все, что он похитил.

Далеко не все.

Она никогда не будет прежней.

Она никогда не будет здравомыслящей.

— У тебя огорченный вид, — заметил он. Ей захотелось придушить его.

Он склонил голову набок и улыбнулся. Ей захотелось поцеловать его. Он поднял чайник:

— Еще? О Боже!

— Франческа?

Ей хотелось перепрыгнуть через стол, прямо ему на колени.

— С тобой все в порядке? Ей было уже трудно дышать.

— Фрэнни?

И всякий раз, когда губы его двигались, говорил ли он что-то или просто вздыхал, взгляд ее останавливался на этих губах.

Она заметила, что облизывает свои губы.

И она понимала, что он знает — при его-то опыте соблазнителя, — что именно она испытывает сейчас.

Довольно ему было бы протянуть к ней руку, и она бы не отказала.

Довольно ему было бы коснуться ее, и она бы вспыхнула.

— Мне надо идти, — сказала она, с трудом выговаривая слова и очень неубедительно и, что хуже всего, будучи по-прежнему не в силах отвести от него взгляд.

— Тебя ждут какие-то важные дела в твоей спальне? — проговорил он, чуть скривив губы в улыбку.

Она кивнула, хотя прекрасно понимала, что он смеется над ней.

— Тогда иди, — сказал, вернее, промурлыкал он с кротким видом.

Каким-то образом ей удалось заставить свои руки взяться за край стола. Она вцепилась в дерево, приказывая себе встать, двинуться с места.

Но не могла.

— Может, предпочитаешь остаться? — негромко сказал он. Она покачала головой. По крайней мере ей показалось, что покачала.

Он встал, подошел к ее креслу и склонился к ее уху:

— Может, мне помочь тебе подняться?

Она снова покачала головой и вдруг вскочила на ноги — его близость парадоксальным образом разрушила те чары, которые он сам напустил на нее. Плечо ее ударилось о его грудь, и она отшатнулась в ужасе от того, что это прикосновение может заставить ее наделать дел, о которых она пожалеет впоследствии.

Как будто она мало уже наделала дел.

— Мне необходимо подняться к себе наверх, — пролепетала она.

— Очевидно, — отозвался он.

— Одной, — добавила она.

— У меня и в мыслях не было навязывать тебе свое общество.

Глаза ее сузились. Что это он задумал? И почему, черт возьми, она чувствует разочарование?

— Но может… — негромко начал он. Сердце ее так и подпрыгнуло.

— …может, мне следует поцеловать тебя на прощание, — закончил он. — Запечатлеть поцелуй… на твоей руке. Этого требуют и приличия.

Как будто они не забыли о приличиях еще в Лондоне! Он взял ее пальцы.

— Ведь я ухаживаю за тобой, верно?

Она не сводила глаз с его головы, когда он нагнулся над ее рукой и коснулся ее пальцев губами. Раз… другой… вот и все.

— Надеюсь, ты увидишь меня во сне, — сказал он тихо. Губы ее приоткрылись. Она не могла оторвать глаз от его лица. Он загипнотизировал ее, он похитил ее душу. И она не могла тронуться с места.

— Впрочем, возможно, ты хочешь чего-то более существенного, чем сон.

Она хотела.

— Ты остаешься? — прошептал он. — Или ты идешь? Она осталась. Бог свидетель, она осталась.

И Майкл продемонстрировал ей, какое это романтическое помещение — библиотека.

Глава 21

Три недели спустя Франческа по-прежнему не понимала, что она делает.

Майкл еще дважды заводил разговор о браке, но оба раза ей удалось увильнуть от ответа. Если она станет рас сматривать его предложение, то ей придется думать.

Думать о нем, и о Джоне, и, что самое худшее, ей придется думать о себе.

И ответить на вопрос, что же именно она делает в данный момент. Она все время повторяла себе, что выйдет за него, только если забеременеет, но постоянно оказывалась в его постели, позволяя соблазнять себя снова и снова.

Впрочем, и это уже было не совсем верно. Если она и вправду полагала, что ее надо было соблазнять, дабы заманить в его постель, то она сильно заблуждалась. Нет, теперь она сама стала безнравственной — сколько бы ни твердила себе, что бродит ночами по дому в одной рубашке потому, что ей не спится, а не потому, что ищет его общества.

Ведь она всегда находила его. А если не находила, то устраивалась там, где он неизбежно должен был найти ее.

И она ни разу не сказала «нет».

Майкл начинал терять терпение. Он умело скрывал свои чувства, но она хорошо его знала. Она знала его лучше, чем кого бы то ни было из живущих, и хотя он продолжал настаивать, что все еще ухаживает за ней, завоевывает ее сердце с помощью романтических фраз и жестов, она хорошо видела нетерпеливые складки, залегшие в углах губ. Он все время заводил разговоры, которые вели бы к теме брака, но прежде чем он успевал прямо спросить ее, она всякий раз ухитрялась ускользнуть.

Он не настаивал, но в глазах его появлялось новое выражение, а подбородок каменел, и когда он овладевал ею — а это всегда происходило после подобных разговоров, — каждый раз он проявлял все большую настойчивость, которая даже походила на гнев.

Но ничто не могло подтолкнуть ее к решению.

Она никак не могла сказать «да». Она не понимала почему, просто не могла, и все.

Но не могла сказать и «нет». Может, она стала безнравственной, может, распутной, но ей не хотелось лишаться ни их страстных свиданий, ни его общества.

Дело было не только в плотских утехах, главное — те моменты после, когда она лежала, свернувшись в его объятиях, а его рука поглаживала ее волосы. Иногда они лежали молча, но иногда разговаривали — обо всем на свете. Он рассказывал ей про Индию, а она ему — про свое детство. Она делилась с ним своими взглядами на политику, и он внимательно слушал ее. И он рассказывал ей анекдоты, которые полагается рассказывать только в мужской компании, так как считается, что они не для дамских ушей.

А потом, когда кровать переставала сотрясаться от их смеха, губы его касались ее губ.

— Обожаю, когда ты смеешься, — говорил он, привлекая ее ближе к себе. Она вздыхала, смеялась, и они предавались страсти снова.

И Франческа снова могла ни о чем не думать.

А потом у нее пришли месячные.

Началось все, как обычно, с нескольких капель на белом полотне рубашки. Удивляться тут было нечему: цикл у нее всегда был не слишком регулярным, и месячные начинались то раньше, то позже, а что матка у нее не слишком-то плодоносная, она и так знала.

Но все равно как-то она не ожидала, что месячные начнутся.

Она даже заплакала.

Ничего трагического в этом не было, ничего губительного ни для ее тела, ни для души, но в горле у нее стал ком при виде крошечных капелек крови, и две слезы скатились по ее щекам.

И она даже не очень понимала почему.

Потому ли, что не будет теперь ребенка, или же потому — Боже, смилуйся над ней, грешной! — что не будет теперь замужества?

Майкл пришел к ней в этот вечер, но она отослала его прочь, объяснив, что момент неподходящий. И хотя он принялся нашептывать ей на ухо всякие безнравственные вещи, напоминая об утехах, которым можно предаваться вне зависимости от того, есть месячные или нет, она попросила его уйти.

Он был явно разочарован, но, видимо, понял. Женщины часто проявляют щепетильность, когда у них «дни».

Но когда она среди ночи проснулась, то очень пожалела, что его нет рядом с ней.

Менструация, как и всегда, продолжалась у нее недолго. И когда Майкл деликатно осведомился, не прошли ли у нее «дни», она не стала лгать. Он бы все равно догадался, что она лжет. Он всегда догадывался.

— Вот и хорошо, — сказал он с таинственной улыбкой. — Я по тебе очень соскучился.

Губы ее приоткрылись, готовясь ответить, что и она скучала по нему, но почему-то ей стало страшно произносить эти слова.

Он потихоньку подталкивал ее к кровати, и вот они уже оба, клубком переплетенных рук и ног, валятся на постель.

— Ты мне снилась, — хрипло шептал он ей в ухо, а руки его поднимали подол ее платья. — Каждую ночь ты приходила ко мне во сне. — Руки его принялись ласкать ее. — Это были очень, очень хорошие сны, — закончил он с пылом.

Она закусила губу. Дыхание ее стало прерывистым: он знал, как ласкать ее, чтобы она совсем растаяла.

— В моих снах, — шептал он, жарко дыша ей в ухо, — ты выделывала несусветные вещи.

Она застонала. Одного его прикосновения было довольно, чтобы возбудить ее, но когда он говорил такое, она вся превращалась в огонь страсти.

— Неслыханные вещи, — продолжал он, не переставая ласкать ее. — Вещи, которым я собираюсь обучить тебя… сегодня же ночью.

— О-о! — застонала она. Губы его скользили по ее бедру, и она знала, что сейчас будет.

— Но сначала вещи, проверенные временем. Для экспериментов у нас еще целая ночь.

И он принялся целовать ее так, как ей нравилось, потихоньку подталкивая к пику страсти.

Но прежде чем она достигла этого пика, он выпустил ее и принялся, срывая пуговицы, дрожащими руками стаскивать с себя штаны.

И это дало Франческе возможность остановиться и подумать.

Хотя думать как раз ей совсем не хотелось.

Но рассудок ее был безжалостен и непреклонен, и, прежде чем она сама сообразила, что делает, она скатилась с кровати и с криком «Постой!» убежала в другой конец комнаты.

— Что? — так и ахнул он.

— Я не могу.

— Ты не можешь… — Он смолк, набрал в грудь побольше воздуха и рявкнул: — Что?!

Он наконец совладал с брюками, и они упали на пол, открыв ее взорам ошеломительных размеров эрекцию.

Франческа отвела глаза. Она не в силах была смотреть на него. Ни на его лицо, ни на…

— Я не могу, — сказала она дрожащим голосом. — Я не должна. Я не знаю.

— Зато я знаю! — прорычал он и двинулся к ней.

— Нет! — крикнула она и подбежала к двери. Долгие недели она играла с огнем, искушала судьбу. А теперь пришла пора спасаться бегством. И как бы ни было ей тяжело покинуть Майкла, она знала, что должна так поступить. Она была не такая женщина. Она не могла быть такой.

— Я не могу так, — сказала она, прижимаясь спиной к двери. — Я не могу. Я… я…

«Я хочу», — думала она. Зная, что не должна, она все равно хотела. Но если она скажет ему это, не сумеет ли он заставить ее передумать? Он вполне способен на такое. Она знала, что способен. Один поцелуй, одно прикосновение, и прощай вся ее решимость. но только выругался и снова натянул брюки.

— Я больше не знаю, кто я, — сказала она. — Но я не такая женщина.

— Какая «такая»? — сердито спросил он.

— Распутная, — прошептала она. — Падшая.

— Ну так выходи за меня замуж, — накинулся он на нее. — Я с самого начала предлагал честный брак, это ты отказывалась.

Возразить было нечего. Но в последнее время логике редко находилось место в ее голове, и потому она думала только: «Как я могу выйти за него? Как я могу выйти за Майкла?»

— Я не должна была чувствовать это к другому мужчине, — сказала она, сама с трудом веря, что смогла выговорить это вслух.

— Что — это?

Она сглотнула и заставила себя посмотреть ему в лицо.

— Страсть, — призналась она.

На его лице появилось очень странное выражение, едва ли не отвращение.

— Правильно. Ну конечно. Как удачно, что я оказался под рукой и смог обслуживать тебя.

— Нет! — воскликнула она, в ужасе от того, что в голосе его прозвучала насмешка. — Не в этом дело.

— Правда?

— Не в этом дело. — Но она не знала, в чем дело.

Он втянул в себя воздух и отвернулся от нее. Видно было, как напряжено его тело. Она смотрела на его спину, не в силах отвести от него глаз. Рубашка его осталась незаправленной, и хотя она не видела его лица, она так хорошо знала его тело, каждый его изгиб. Он выглядел подавленным и ожесточенным.

Измученным.

— Почему ты не уезжаешь? — спросил он тихо, опираясь обеими ладонями о край матраса.

— Что-что?

— Почему ты не уезжаешь? — повторил он уже громче, но не теряя самообладания. — Если ты ненавидишь меня так сильно, то почему ты не уезжаешь?

— Я тебя ненавижу? Вовсе нет, — сказала она. — Ты знаешь, что я…

— Я ничего больше не знаю, Франческа, — горько сказал он. — Теперь я не могу даже утверждать, что я знаю тебя. — Плечи его напряглись, пальцы вцепились в матрас. Ей было видно одну его руку: костяшки пальцев стали совсем белыми.

— Я вовсе не испытываю к тебе ненависти, — сказала она снова, как будто повторение превращало слова эти в нечто весомое, ощутимое, реальное, нечто такое, что она могла всучить ему как спасительную опору. — Нет. Совсем я тебя не ненавижу.

Он ничего не сказал.

— Дело не в тебе, а во мне, — продолжала она, теперь умоляюще — а о чем умоляла, сама толком не понимала. Может, она умоляла его не питать ненависти к ней. Кажется, только этого она и не смогла бы вынести.

Но он только засмеялся. Это был ужасный смех, горький, тихий.

— Ах, Франческа, — сказал он с такой бесконечной снисходительностью, что голос его стал ломким, — если бы ты знала, сколько раз я сам говорил это…

Губы ее сами собой поджались и сложились в мрачную гримасу. Ей не нравилось, когда ей напоминали обо всех тех женщинах, которые были у него раньше. Она не желала знать о них, даже вспоминать об их существовании.

— Почему ты не уезжаешь? — снова спросил он, наконец оборачиваясь к ней.

В глазах его горел такой огонь, что она отшатнулась.

— Майкл, я…

— Почему? — требовательно спросил он голосом, в котором клокотала ярость. Лицо его было напряжено, гневные морщины прорезали его, и рука ее сама собой потянулась к дверной ручке.

— Почему ты не уезжаешь, Франческа? — твердил он свое, наступая на нее с хищной грацией тигра. — В Килмартине для тебя нет ничего, кроме этого.

Она даже ахнула, так тяжело легли его руки ей на плечи, и тихий крик вырвался у нее, когда губы его впились в ее рот. Это был гневный поцелуй, грубый поцелуй отчаяния, и все равно ее предательское тело готово было растаять при его прикосновении и позволить ему делать все, что угодно, все его безнравственные фокусы.

Она желала его. Боже всемогущий, даже сейчас она желала его!

И сильно опасалась, что так никогда и не научится говорить ему «нет».

Но он вырвался из ее объятий. Он вырвался. Не она.

— Этого ты хочешь? — спросил он хриплым, прерывающимся голосом. — Этого и больше ничего?

Она не ответила. Даже не шелохнулась, только стояла и смотрела на него безумными глазами.

— Почему ты не уезжаешь? — крикнул он, и она поняла, что он спрашивает ее в последний раз.

Но у нее не было никакого ответа.

Он дал ей несколько секунд. Он ждал, что она заговорит, но молчание между ними росло, как сказочное чудовище, и всякий раз, когда она открывала рот, чтобы заговорить, она не могла издать ни звука и продолжала стоять столбом и трястись, не сводя с него глаз.

Злобно выругавшись, он отвернулся.

— Уезжай, — приказал он. — Сейчас же. Я не желаю, чтобы ты оставалась в доме.

— Что? Как? — Она ушам своим не верила. Неужели он и вправду выставляет ее за порог?

Не глядя на нее, он сказал:

— Если ты не можешь быть со мной, если ты не можешь принадлежать мне полностью, то я хочу, чтобы тебя здесь больше не было.

— Майкл? — Это был всего лишь шепот, и едва слышный.

— Я не могу больше выносить это половинчатое существование, — сказал он так тихо, что она даже подумала, а верно ли расслышала его слова.

И все, что она сумела выговорить, было:

— Почему?

Сначала она подумала, что он не станет отвечать, но он вдруг напрягся всем телом. А затем затрясся.

Рука ее поднялась и закрыла рот. Неужели он плачет? Не может же быть, чтобы он…

Смеялся?

— О Боже, Франческа! — проговорил он, заливаясь хохотом. — Вот это вопрос так вопрос! Почему? Почему? Почему? — Каждый раз он произносил это слово с новой интонацией, словно примеривал его к разным ситуациям или же адресовал разным людям. — Почему? — повторил он снова, но на сей раз в полный голос и обратившись лицом к ней. — Почему? Да потому, что я люблю тебя, будь я проклят! Потому, что я всегда любил тебя. Потому, что я любил тебя, когда ты была еще с Джоном, я любил тебя, когда я был в Индии, и хотя, видит Бог, я не стою тебя, я всегда любил тебя.

Франческа вся обмякла и прислонилась к двери.

— Ну, как тебе эта милая шутка? — насмешливо сказал он. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, жену моего двоюродного брата. Я люблю тебя. Единственную женщину, которой никогда не смогу обладать. Я люблю тебя, Франческа Бриджертон Стерлинг, женщину, которая…

— Замолчи. — Она едва не задыхалась.

— Замолчать? Теперь? Когда я наконец заговорил об этом? Нет, не думаю, что мне стоит теперь замолчать, — сказал он величественно и даже рукой взмахнул, как заправский оратор. Он наклонился к ней близко-близко, так что ей стало даже неловко, и добавил: — А ты уже успела испугаться?

—Майкл…

— Потому что я только начал, — не дал он ей договорить. — Хочешь знать, о чем я думал, когда ты выходила замуж за Джона?

— Нет! — воскликнула она и отчаянно затрясла головой. Он открыл было рот, намереваясь продолжить свою речь, и в глазах его сверкало страстное презрение, но тут что-то произошло. Что-то изменилось. Это было видно по его глазам. Глаза были полны гнева, так пылали — и вдруг все это просто…

Прекратилось.

Глаза стали холодными. Усталыми.

Затем он и вовсе прикрыл их. Казалось, что он в полном изнеможении.

— Уезжай, — сказал он. — Прямо сейчас. Она шепотом произнесла его имя.

— Уезжай, — повторил он, не обращая внимания на ее умоляющий тон. — Если ты не можешь быть моей, то я больше не хочу тебя.

—Ноя…

Он подошел к окну, тяжело оперся о подоконник.

— Если наши отношения должны окончиться, то именно тебе придется поставить точку. Тебе придется уйти, Франческа. Потому что теперь… после всего… у меня просто недостанет сил сказать тебе «прощай».

Несколько секунд она стояла неподвижно, а потом, когда напряжение возросло до такой степени, что ей стало уже казаться, что она вот-вот не выдержит и сломается, ноги ее вдруг обрели способность двигаться, и она выбежала из комнаты.

Она бежала.

И бежала.

И бежала.

Бежала, не разбирая дороги и ни о чем не думая.

Бежала прочь из дома, в ночь, под дождь.

Бежала, пока силы не оставили ее. Она нашла приют в беседке, которую Джон соорудил для нее много лет назад и еще сказал, что раз уж невозможно отучить ее от длительных пеших прогулок, то пусть по крайней мере у нее будет место, где отдохнуть.

Она просидела в беседке несколько часов, дрожа от холода и не ощущая его. Ее мучил единственный вопрос…

От чего она, собственно, убегала?

Несколько мгновений, последовавших за ее бегством, совершенно выпали из памяти Майкла. Может, это была минута, а может, и десять минут. Опомнился он, только когда понял, что едва не пробил стену кулаком.

Однако боли он почти не чувствовал.

— Милорд?

Это был Риверс, сунувший голову в дверь, чтобы посмотреть, что тут за шум.

— Убирайся! — прорычал Майкл. Он никого не хотел видеть, ничего не хотел слышать.

— Может, принести льда для…

— Убирайся! — взревел Майкл и обернулся к камердинеру. Вид у него был чудовищный. Ему хотелось ударить кого-нибудь. Ему хотелось вцепиться во что-нибудь.

Риверс бежал.

Ногти Майкла впились в ладони. Тут только он заметил, что правый кулак его распухает на глазах. Двигаться надо — вот что, это единственный способ усмирить демонов внутри себя. Иначе он сейчас разгромит эту гостиную голыми руками.

Шесть лет.

Он стал как вкопанный. В голове билась только одна мысль.

Шесть, черт возьми, лет!

Он держал это в себе шесть лет, тщательнейшим образом следя за тем, чтобы чувства его никогда не отражались на лице, не говоря ни полслова ни одной душе.

Шесть лет он лелеял свою любовь, и все кончилось вот так.

Он подал ей свое сердце на блюде. И фактически вложил ей в руку нож и разве что не умолял ее разрезать это бедное сердце.

«Ах, нет же, Франческа , ты как-то плохо режешь! Держи нож крепче, тогда и резать будет удобнее. И уж заодно нашинкуй эти кусочки помельче!»

И кто это сказал, что говорить правду хорошо? Какой осел? Майкл отдал бы сейчас что угодно, свою руку, ногу, лишь бы этого разговора вовсе никогда не было.

Но слова очень коварная вещь.

Майкл засмеялся жалким смешком.

«А теперь разбросай куски сердца по полу и топчи их ножкой! Нет, сильнее, сильнее! Еще сильнее, Фрэнни! Вот увидишь, у тебя получится!»

Шесть лет.

Шесть, черт возьми, лет, и все утрачено в один момент. И все потому, что он возомнил, что в самом деле имеет право на счастье.

Следовало бы ему быть умнее.

«И наконец грандиозный финал — поджигай все к черту, Франческа! Вот молодец!»

И покончено с его сердцем.

Он посмотрел на свои ладони. От ногтей остались маленькие полукруглые отметины. В одном месте он даже процарапал кожу до крови.

Ну что ему теперь делать? Что ему, черт возьми, делать?

Он не знал, как ему теперь жить, — теперь, когда она знала правду. В течение шести лет все его дела и помыслы были направлены на то, чтобы она ни в коем случае не узнала правду. У всякого человека есть некое руководящее начало в жизни. Для него таким руководящим началом было скрыть правду от Франчески.

Он опустился в кресло, едва сдерживая одолевавший его истерический смех.

«Ох, Майкл! — сказал он себе, роняя голову на руки. Кресло под ним так и тряслось. — Для тебя начинается новый период жизни — остаток дней. Добро пожаловать».

Следующее движение он сделал часа три спустя, когда кто-то тихонько постучал в дверь.

Он все еще сидел в кресле, откинув голову на спинку. Он давно уже сидел так, совершенно неподвижно, хотя шея у него затекла от неудобного положения.

Он чувствовал странную отстраненность, разбитость, так что, когда раздался стук в дверь, он даже не сразу сообразил, что это такое.

Но стук раздался снова, такой же робкий, но настойчивый.

Кто бы там ни был за дверью, уходить он не собирался.

— Войдите! — рявкнул Майкл. Но это был не он — она. Франческа.

Следовало бы ему подняться при ее появлении. Он и хотел подняться. Несмотря ни на что, он не питал к ней ненависти и вовсе не собирался проявлять к ней неуважение. Но она отняла у него все — все силы до капли и всю целеустремленность, — так что он смог только чуть поднять брови и вымолвить:

—Что?

Губы ее приоткрылись, но она ничего не сказала. Да она промокла до нитки, вдруг понял он. Должно быть, выходила гулять. Вот дурочка, на улице же холодно.

— Что, Франческа?

— Я выйду за тебя замуж, — сказала она так тихо, что он не столько услышал эти слова, сколько прочел по ее губам. — Если ты все еще хочешь на мне жениться.

Казалось бы, тут-то ему и вскочить с кресла — ну подняться по крайней мере — хоть от невозможности смирить бурлящую в груди радость. Тут бы и подойти к ней широким шагом решительного и целеустремленного мужчины, подхватить ее на руки, осыпать ее лицо поцелуями и отнести на постель, на которой можно было бы отметить судьбоносное решение банальнейшим из всех возможных способов.

Но он так и продолжал сидеть, слишком измученный душевными страданиями, чтобы сделать хоть что-то. Он смог только спросить ее:

— Почему?

Подозрительность, прозвучавшая в вопросе, заставила ее отшатнуться, но его это не слишком обеспокоило. После всего того, что он выстрадал из-за нее, станет ли он тревожиться оттого, что на минуту поставил ее в неловкое положение!

— Я не знаю, — призналась она.

Она стояла совершенно неподвижно, опустив руки по швам. Ясно было, что она прилагает усилия к тому, чтобы стоять смирно. И он сильно подозревал, что делает она это потому, что иначе опрометью выбежала бы из комнаты.

— Придется тебе придумать ответ получше. Она закусила губу и повторила:

— Я не знаю. И не заставляй меня копаться в моей собственной душе.

Он насмешливо поднял бровь.

— Прямо сейчас по крайней мере, — докончила она. Слова, подумал он почти бесстрастно. Прежде он сказал свое слово, теперь она говорит свое.

— Ты не сможешь взять свои слова обратно, — сказал он тихо.

Она покачала головой — мол, она и не станет. Он медленно выбрался из своего кресла.

— Ты не станешь откладывать, передумывать, трусить, отступаться от сказанного.

— Не стану, — отозвалась она. — Обещаю.

И только тогда он наконец позволил себе поверить. Франческа не так-то легко раздавала обещания. И она никогда не нарушала обетов.

В одну секунду он оказался рядом с ней, руки его обвили се, и он принялся осыпать поцелуями ее лицо.

— Ты будешь моей, — говорил он. — Вот оно наконец! Ты хоть понимаешь?

Она кивала, запрокидывая голову под его поцелуями.

— И если мне вздумается привязать тебя к кровати и держать привязанной, пока ты не забеременеешь, то я это сделаю, так и знай!

— Да, — согласилась она.

— И ты не станешь жаловаться. Она только головой покачала.

Его пальцы принялись теребить и тянуть ее платье, и оно как-то необыкновенно быстро упало на пол.

— И ты еще будешь получать удовольствие! — прорычал он.

—Да. О да!

И он отнес ее на постель. Он не был ни нежен, ни ловок в этот раз, но накинулся на нее, как голодающий на хлеб.

— Ты будешь моей, — снова сказал он, хватая ее и притягивая к себе. — Моей.

И она была его. Этой ночью по крайней мере она была его.

Глава 22

Основная трудность в связи с грядущим их с Майклом бракосочетанием, очень скоро поняла Франческа, заключалась в том, как именно сообщить о нем.

Ей самой так трудно было принять идею этого брака, что теперь ей казалось, что и остальным будет не легче. Господи, что скажет на это Джанет? Свекровь с энтузиазмом восприняла саму идею повторного замужества, но ведь тогда и речи не было о том, что кандидатом во вторые мужья окажется Майкл.

И все же, несмотря на то что она часами просиживала за письменным столом, держа перо над чистым листом бумаги и пытаясь подобрать нужные слова, в глубине ее души таилась уверенность, что она поступила правильно.

Она до сих пор не могла объяснить, почему она вдруг решила выйти за Майкла. И до сих пор не знала, как ей следует относиться к его неожиданному признанию в том, что он любит ее давным-давно. Она просто знала, что хочет быть его женой.

Но все это нисколько не облегчало ее задачу: придумать, как именно следует сообщить всем об их браке.

Итак, Франческа сидела в своем кабинете и писала письма членам семьи — вернее, сминала последний неудачный набросок, — когда вошел Майкл со свежей почтой в руках.

— Это от твоей матери, — сказал он, вручая ей кремовый конверт, надписанный изящным почерком.

Франческа вскрыла конверт и извлекла письмо, которое, как она отметила не без удивления, было на целых четырех страницах.

— Боже правый! — пробормотала она. Обычно ее мать высказывала все, что имела сказать, на одной страничке, максимум — на двух.

— Что-то случилось? — спросил Майкл, присаживаясь на край стола.

— Нет, нет, — отозвалась Франческа рассеянно. — Просто я… Боже правый!

Он изогнулся и, вытянув шею, попытался заглянуть в письмо.

— Что там такое?

Франческа только рукой махнула — помолчи, мол.

— Фрэнни?

Она торопливо перешла к следующей странице.

— Боже правый!

— Ну-ка дай сюда, — сказал он, протягивая руку.

Она торопливо повернулась, убирая страницу подальше от него, и выдохнула:

— Боже мой!

— Франческа Стерлинг, если ты сию же минуту…

— Колин и Пенелопа поженились. Майкл только глаза закатил.

— Но известно же было…

— Нет, но они взяли и передвинули дату свадьбы на… почти на целый месяц, по-моему.

Майкл только плечами передернул.

— Ну и молодцы.

Франческа посмотрела на него раздраженно.

— Могли бы все же и мне сообщить.

— Полагаю, им было не до того.

— Но это, — продолжала она сердито, — отнюдь не самое худшее.

— Но что же…

— Элоиза выходит замуж.

— Элоиза? — переспросил Майкл удивленно. — Но за ней, кажется, даже никто не ухаживал!

— Верно, — отозвалась Франческа и принялась за третью страницу письма своей матери. — Она выходит за какого-то человека, с которым даже не была знакома прежде.

— Теперь, надо полагать, они уже познакомились, — заметил Майкл сухо.

— Поверить не могу, что никто не удосужился сказать мне!

— Но ты же в Шотландии!

— Тем не менее, — ворчливо сказала она.

Майкл только посмеивался, видя ее раздражение. Черт бы его побрал!

— Как будто я вовсе и не существую! — воскликнула она и обожгла его сердитым взглядом.

— «А кто-нибудь сообщил Франческе?» — просюсюкала она, довольно удачно изобразив собирательный портрет своей семьи. — «Ну, вы же помните ее? Шестая из восьми? Такая, с синими глазами?»

— Фрэнни, нельзя быть такой дурочкой.

— Я не дурочка, просто меня игнорируют члены моей же семьи.

—А мне казалось, что ты предпочитаешь держаться от своей семейки на некотором расстоянии.

— В общем, да, — не могла не признать она. — Но это к делу не относится.

— Ну еще бы относилось, — заметил он саркастически. Она только кинула на него свирепый взгляд.

— Так что, мы едем на свадьбу? — поинтересовался он.

— Можно подумать, что это возможно! — фыркнула она. — Свадьба через три дня.

— Мои поздравления! — сказал Майкл с нескрываемым восхищением.

Франческа подозрительно сощурила глаза.

— И что это должно означать?

— Нельзя не испытывать глубочайшего уважения к мужчине, совершившему сей подвиг с такой изумительной быстротой, — сказал он, пожимая плечами.

— Майкл!

Он ухмыльнулся во весь рот и добавил:

— Вот как я, например.

— Я еще не вышла за тебя, — напомнила она.

— Говоря «подвиг», я имел в виду не бракосочетание. Она почувствовала, что краснеет.

— Прекрати.

Пальцы его принялись щекотать ей ладонь.

— Вот уж нет.

— Майкл, сейчас не время, — сказала она, отдергивая руку.

— Ну, начинается.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Да ничего, — ответил он и плюхнулся в ближайшее кресло. — Мы даже еще не поженились, а уже ведем себя как пожилая семейная пара.

Она лукаво покосилась на него и вновь обратилась к письму своей матери. Они действительно вели себя как пожилые супруги, но она не хотела доставить ему удовольствие, признав его правоту. Наверное, это происходило потому, что в отличие от большинства женихов и невест они-то знали друг друга много лет. И какие бы изменения ни произошли в их отношениях в последние недели, он по-прежнему оставался ее лучшим другом.

Она вдруг прекратила читать. Замерла.

— Что такое? — спросил Майкл.

— Ничего, — ответила она и тряхнула головой. Как-то она из-за общего смятения чувств совершенно упустила из виду это соображение. Может, Майкл и был самым неожиданным кандидатом в мужья для нее, но ведь тому была веская причина, не так ли?

Ну кому пришло бы в голову, что она выйдет за своего лучшего друга?

И это сулит им счастливое супружество.

— Давай поженимся, — сказал он вдруг. Она подняла на него вопросительный взгляд:

— Разве это уже не запланировано?

— Нет, — сказал он, хватая ее за руку. — Давай поженимся сегодня.

— Сегодня? — воскликнула она. — Да ты с ума сошел!

— Вовсе нет. Мы же в Шотландии. Значит, никакого оглашения не нужно.

— Да, но…

Он опустился перед ней на колени. Глаза его сверкали.

— Давай так и сделаем, Фрэнни. Давай будем безумствовать, хулиганить и принимать поспешные решения.

— Никто не поверит в такое, — медленно проговорила она.

— Никто не поверит в любом случае. В этом была доля правды.

— Но моя семья… — начала было она.

— Ты только что жаловалась, что они забыли про тебя в суматохе праздничных приготовлений.

— Да, но не нарочно же!

— Какая разница?

— Конечно, если подумать… Рывком он поднял ее на ноги.

— Пошли.

— Майкл… — Она сама не знала, что заставляет ее упираться, разве что мысль, что упираться в такой ситуации ей пристало. Все-таки свадьба как-никак, и такая спешка выглядела слегка непристойно.

Он поднял бровь.

— Ты действительно хотела бы пышную свадьбу?

— Нет, — ответила она совершенно честно. У нее уже была одна пышная свадьба. Во второй раз это было бы ни к чему.

Он склонился к ней, и губы его коснулись ее уха.

— Ты не боишься, что наш ребенок родится восьмимесячным?

— По-моему, ты имел довольно доказательств, что я была готова пойти на такой риск, — ответила она.

— Нет, давай уж устроим младенцу пристойный девятимесячный срок, — весело сказал он.

Она нервно сглотнула и сказала:

— Майкл, тебе же известно, что я могу и не зачать. С Джоном у нас не получилось…

— Мне это все равно, — перебил ее он.

— А мне кажется, не все равно, — мягко возразила она, тревожась о том, как-то он среагирует на ее слова, но желая вступить в брак с чистой совестью. — Ты уже несколько раз заговаривал об этом…

Да я хотел загнать тебя в угол и вынудить выйти за меня, — перебил он. И не успела она оглянуться, как оказалась припертой к стене, а тело его ласково прижималось к ней. — Мне все равно, бесплодна ты или нет, — жарко шептал он ей в ухо. — Не важно. Даже если ты родишь мне выводок щенят. — Рука его скользнула по ее бедру. — Для меня важно только одно, — закончил он глухо, — чтобы ты была моей.

— О! — вскрикнула Франческа, чувствуя, что вся она тает… тает. — О да!

— «О да!» в смысле «продолжай», — спросил он ехидно, — или ты выражаешь согласие пожениться прямо сегодня?

— В смысле «продолжай», — выдохнула она. — Не останавливайся.

— А как насчет пожениться? — снова спросил он и вдруг убрал руку с ее бедра.

Франческа вынуждена была схватиться за его плечи — ноги не держали ее.

— Ну Майкл! — жалобно заныла она. На лице его расплылась хищная улыбка.

— Так как насчет пожениться?

— Согласна! — взмолилась она. — Согласна на все, что угодно!

— На что угодно?

— На что угодно, — вздохнула она.

— Вот и хорошо, — сказал он и вдруг выпустил ее и даже отступил на шаг. — Сходить за твоим плащом? — осведомился он, поддергивая манжеты. Выглядел он как олицетворение мужской элегантности: причесан волосок к волоску, совершенно спокоен и собран.

Она же наверняка выглядела как сущее пугало огородное.

— Майкл! — начала она, стараясь не обращать внимания на то смятенное состояние, в котором он ее оставил.

— Если ты желаешь продолжения, — сообщил он ей примерно тем тоном, каким обыкновенно обсуждал охоту на куропаток, — то можешь рассчитывать на него только в качестве законной графини Килмартин.

— Я и так законная графиня Килмартин, — проворчала Франческа.

— В качестве моей законной графини Килмартин, — поправился он. И, подождав мгновение ее ответа, снова спросил: — Так мне сходить за твоим плащом?

Она кивнула.

— Мудрое решение, — одобрил он. — Ты подождешь меня здесь или у парадной двери?

Она заставила себя разжать зубы и произнесла:

— Я спущусь к парадному.

Он подхватил ее под руку и повел к двери, шепнув на ходу:

— Как же тебе не терпится, шалунья!

— Просто принеси мой плащ, — скрипнула зубами Франческа.

Он засмеялся жизнерадостным, звучным смехом, и она сразу же почувствовала, что раздражение ее проходит. Он был повеса и шалопай и, вероятно, имел еще сотню недостатков, но она знала, что такого доброго сердца нет ни у одного мужчины в мире. Вот только…

Она остановилась, ткнула пальцем ему в грудь и сказала строго:

— Больше не будет никаких других женщин.

Он только посмотрел на нее, чуть выгнув одну бровь.

— Я серьезно. Никаких любовниц, никаких увлечений, никаких…

— Боже мой, Франческа, неужели ты думаешь, что я смог бы? Нет, не так! Неужели ты думаешь, что я стал бы?

Она была так занята собственными мыслями, что только сейчас посмотрела ему в лицо и, к удивлению своему, обнаружила, что выражение у него сердитое, даже гневное. Он был раздосадован уже потому, что она спросила! Но она не собиралась так просто забывать о годах, на протяжении которых он вел себя не самым примерным образом — да и какое право он имел ожидать от нее подобной снисходительности! — так что она заметила, хотя и не столь строгим тоном:

— У тебя не самая лучшая репутация.

— О Господи! — фыркнул он, увлекая ее за собой в прихожую. — Все это было только для того, чтобы выбросить тебя из головы.

Ошеломленная Франческа послушно следовала за ним к парадной двери.

— Еще вопросы есть? — нарушил он наконец молчание, обернувшись к ней со столь надменным выражением лица, словно родился графом, а не унаследовал титул в силу игры случая.

— Нет! — пискнула Франческа.

— Вот и хорошо. А теперь пошли. Наше присутствие требуется на бракосочетании.

Позже этим же вечером, раздеваясь перед сном, Майкл, очень довольный тем оборотом, который приняли дела, не удержался и жизнерадостно произнес вслух:

— Спасибо тебе, Колин. Спасибо и тебе, неизвестный, вдруг воспылавший желанием жениться на Элоизе.

Потому как Майкл очень сомневался, что ему удалось бы уговорить Франческу на скоропалительный брак, если бы ее братец и сестрица не устроили свою семейную жизнь без ее участия.

А теперь она стала его женой.

Его женой.

В это было почти невозможно поверить.

Долгие недели он шел к этой цели, и согласие она дала еще вчера вечером, однако только когда он надел старинное золотое кольцо ей на палец, он до конца осознал это.

Она стала его.

Пока смерть не разлучит их.

— Спасибо тебе, Джон, — добавил Майкл чуть дрогнувшим голосом. Не за то, что умер, — нет, нет! Но за то, что избавил от чувства вины. Майкл до сих пор не очень понимал, как это произошло, но с того дня, когда они с Франческой любили друг друга в сторожке садовника, в глубине души Майкла поселилась уверенность, что Джон бы одобрил их брак.

Он бы благословил этот брак, а иногда Майклу казалось даже, что, если бы Джон мог выбрать Франческе нового мужа, он выбрал бы его, Майкла.

Облачившись в винно-красный халат, Майкл направился к двери, соединявшей его спальню со спальней Франчески. Хотя интимные отношения между ними возникли в первый же день по его приезде в Килмартин, но в графскую спальню он перебрался только сегодня. Ему самому было это несколько странно; в Лондоне он гораздо меньше тревожился о таких вещах. Там они совершенно открыто занимали смежные спальни, впрочем, всем домочадцам было известно, что дверь между спальнями была заперта с обеих сторон.

Но здесь, в Шотландии, где отношения их стали таковы, что могли дать обильную пишу сплетням, он позаботился разложить свои вещи в комнате, которая была самой удаленной от спальни Франчески. И не важно, что они постоянно курсировали по коридору меж этими комнатами: внешние приличия были соблюдены.

Слуги, конечно, не были ни глухими, ни глупыми, так что Майкл был уверен, что они прекрасно понимали, что происходит. Но все в замке обожали Франческу и искренне желали ей счастья, и не станут они никому ни о чем рассказывать.

Тем не менее было приятно думать, что все эти глупые тревоги остались позади.

Он протянул руку к дверной ручке, но не взялся за нее сразу же, а просто стоял у двери и прислушивался, не донесутся ли какие-нибудь звуки из смежной комнаты. Но он почти ничего не услышал. Он и сам не знал, почему это ему вздумалось прислушиваться: дверь была крепкая, старинная и знала, как хранить секреты. Но все же что-то заставляло его длить это мгновение, смакуя его.

Ведь он готовился ступить в спальню Франчески.

Имея на то полное право.

Что могло быть лучше? Ну разве что если б она сказала ему, что любит его.

Из-за этого упущения с ее стороны в сердце его оставалась маленькая заноза, впрочем, почти незаметная на фоне обретенного счастья. Ему не хотелось бы, чтобы она говорила ему слова, которые бы не соответствовали ее чувствам, и даже если она не любила его так, как подобает жене любить мужа, все равно ее чувства к нему были и сильнее, и благороднее тех, которые испытывает большинство жен к своим мужьям. В этом он был уверен.

Он знал, что она искренне тревожится о нем и сильно привязана к нему как к другу. И если что-нибудь случится с ним, она будет оплакивать его от всего сердца.

И требовать большего было бы глупо.

Он, конечно, был волен желать большего, но, честно-то говоря, он и так получил больше, чем мог надеяться! Так зачем жадничать? Тем более что он в придачу ко всему получил еще и ее страстность.

И еще какую страстность!

Было едва ли не занятно наблюдать, как сильно ее страстность изумила ее саму и продолжала изумлять, ежедневно и ежечасно. Он пользовался ее страстностью в своих интересах; он сознавал это и не стыдился. Он воспользовался ее страстностью и сегодня, когда уговаривал ее пожениться немедленно.

И это сработало.

Слава Богу, это сработало.

У него голова шла кругом, как у зеленого юнца. Когда эта идея — пожениться немедленно — только пришла ему в голову, у него словно электрический разряд пробежал по жилам и он едва сдержал себя. Это был один из тех моментов, когда он знал, что он просто обязан выиграть, и готов был пойти на что угодно, лишь бы завоевать ее.

И теперь, стоя на пороге их брачной опочивальни, он не мог не задуматься, останется ли все по-прежнему или станет по-иному. Покажется ли она ему иной, когда он заключит ее в объятия уже не любовницей, а женой? И когда он посмотрит на ее лицо завтра утром? И когда станет отыскивать ее глазами в многолюдном зале…

Он тряхнул головой. Он превращается в сентиментального дурака.

Майкл толкнул дверь.

— Франческа? — позвал он. Голос его прозвучал тихо и глухо в ночной тишине.

Она стояла у окна, облаченная в ночную рубашку темно-синего цвета. Рубашка была скромного покроя, но тонкая ткань льнула к телу, и на какое-то мгновение у Майкла перехватило дыхание.

И он понял, что отныне всегда будет так.

— Фрэнни? — прошептал он, медленно приближаясь к ней.

Она обернулась, и на лице ее была неуверенность. Не то чтобы нервозность, а милое выражение тревожного ожидания, как если бы и она понимала, что теперь все будет по-другому.

— Ну, вот мы и поженились, — сказал он, не в силах сдержать улыбку.

— Мне до сих пор не верится, — отозвалась она.

— И мне тоже, — признался он и, протянув руку, коснулся ее щеки. — Но это действительно так.

— Я… — начала она, но, тряхнув головой, сказала только: — Впрочем, не важно.

— Что ты собиралась сказать?

— Так, пустяки.

Он взял ее руки в свои и притянул ее к себе.

— Не пустяки. Когда речь идет о тебе и обо мне, то это всегда не пустяки.

Она сглотнула, и тень прыгнула вверх-вниз по ее нежному горлу, и наконец выговорила:

— Я… я хотела сказать…

Он сжал ее пальцы, как бы придавая ей смелости. Ему очень хотелось, чтобы она сказала это. Он и не думал, что ему так нужны эти слова, что он так хочет их услышать.

— Я очень рада, что мы поженились, — сказала она наконец. И на лице ее было застенчивое выражение, обыкновенно несвойственное ей. — Это было правильно — пожениться.

Он чувствовал, как пальцы его босых ног поджимаются, захватывая ворсинки ковра, — так трудно ему было скрыть разочарование. Это было гораздо больше, чем он когда бы то ни было рассчитывал услышать от нее, и все же гораздо меньше того, на что он надеялся.

Но даже и так — все равно она была в его объятиях, все равно она была его женой, а это, сердито напомнил он себе, тоже кое-что!

— Я тоже рад, — тихонько отозвался он и притянул ее еще ближе к себе. Его губы коснулись ее губ, и все действительно оказалось по-иному, когда он начал целовать ее. Было новое ощущение, что они единое целое. И больше не было надобности скрытничать, и отчаяния тоже не было.

Он целовал ее медленно, нежно, не спеша анализируя свои ощущения и смакуя их. Руки его скользнули по шелку ее рубашки, и она застонала.

— Я люблю тебя, — шепнул он, решив, что не имеет смысла держать в себе эти слова и далее, даже если она не склонна была признаться ему в том же. Его губы двинулись по ее щеке к уху, и он НЕМНОГО покусал нежную мочку, прежде чем перейти к шее и восхитительной ямке у основания горла.

— Майкл, — вздохнула она и прижалась к нему. — О, Майкл!

Он схватил ее за бедра и прижал к себе, и когда он почувствовал, какая она теплая и возбужденная, у него вырвался стон.

А он-то считал, что желал ее раньше, но сейчас… сейчас было нечто иное.

— Ты нужна мне, — проговорил он хрипло и упал перед ней на колени, прижимаясь лицом к шелку рубашки. — Ты так нужна мне.

Она шепотом окликнула его, и по тону ее было ясно, что она озадачена и не понимает, к чему эта его умоляющая поза.

— Франческа, — сказал он, сам не зная зачем, просто ее имя сейчас было для него самым важным в мире. Ее имя, и ее тело, и красота ее души.

— Франческа, — прошептал он снова, зарываясь в теплый шелк.

Ее руки опустились на его голову, и пальцы принялись теребить завитки волос. Он мог бы так стоять перед ней часами, но она вдруг опустилась на колени тоже и прижалась к нему, выгибая шею и осыпая его лицо поцелуями.

— Я хочу тебя, — прошептала она. — Пожалуйста. Майкл застонал, притянул ее к себе, затем поднял на ноги и повлек к постели. В одно мгновение они оказались среди простынь, на мягко пружинящем под ними матрасе.

— Фрэнни, — шептал он, поднимая шелк рубашки. Ладонь ее легла ему на затылок, и она притянула его к себе и поцеловала крепко и жарко.

— Ты нужен мне, — сказала, почти простонала она. — Ты так нужен мне.

— Я хочу видеть тебя всю, — говорил он, срывая с нее нежный шелк. — Я хочу чувствовать тебя всю.

Франческа пылала тем же нетерпением, и пальцы ее принялись развязывать пояс его халата и распахивать его полы, за которыми открылась широкая грудь, покрытая пухом волос. Она прикоснулась к этой груди, едва ли не изумляясь, что вот ее рука касается его кожи.

Никогда она не думала, что будет с ним, вот так. Не в первый раз она видела его обнаженным и касалась его не впервые, но сегодня все было по-иному.

Теперь он был ее мужем.

В это трудно было поверить, однако у нее было ощущение, что все идет как надо. Все правильно.

— Майкл, — шепнула она, стягивая халат с его плеч.

— М-м?.. — отозвался он, целуя ямку у нее под коленом. Она откинулась на подушки и напрочь забыла, что собиралась сказать — если вообще собиралась сказать что-нибудь.

От его ласк ее одолели лень и истома, и она способна была только на одно: лежать и наслаждаться, лишь время от времени поднимая руку и касаясь пальцами той части его тела, до которой могла дотянуться.

Она наслаждалась тем, что ее лелеют.

Тем, что ей поклоняются.

Что ее любят.

В этом было что-то от смирения.

В этом было что-то от совершенства.

В этом было что-то от священнодействия и что-то от совращения, и от этого у нее захватывало дух.

Губы его проследовали по пути, который проложили его руки, и остановились меж ее грудей.

— Франческа, — прошептал он, покрывая поцелуями ее грудь. Он коснулся языком соска, схватил его губами, нежно куснул.

Реакция ее была мгновенной и сильной. Тело ее содрогнулось, пальцы впились в простыни, отчаянно отыскивая точку опоры в мире, который внезапно покачнулся.

— Майкл! — ахнула она, выгибая спину. Она хотела этого, и она хотела его, и она хотела, чтобы это продолжалось вечно.

— Как хорошо! — хрипло шепнул он, и она почувствовала его жаркое дыхание на своей коже. Он передвинулся, готовясь войти в нее. Лицо его оказалось прямо над ее лицом, нос к носу, глаза его горели как уголья и не отрывались от нее.

Франческа пошевелилась под ним, устраиваясь так, чтобы ему войти глубже.

— Ну же, — шепнула она, и это было наполовину приказом, наполовину мольбой.

Он продвигался медленно, но решительно. Она чувствовала, как открывается навстречу ему, тянется к нему, и наконец поняла, что он полностью вошел.

— О Боже мой! — прохрипел он, лицо его было искажено от страсти. — Я не могу… я должен…

В ответ она изогнулась под ним, прижимаясь к его бедрам еще теснее.

Он начал двигаться внутри ее, и с каждым его рывком новая волна обжигающей чувственности разбегалась по ее телу. Она произнесла его имя, потом уже не могла говорить и только хватала воздух ртом, по мере того как темп становился все безумнее и отчаяннее.

А потом на нее накатила ослепительная, как молния, волна наслаждения. Казалось, все тело ее взорвалось, и она закричала, не в силах держать в себе чувство такого накала. Майкл врезался в нее все сильнее, снова и снова. В момент пика он выкрикнул ее имя, как если бы это была молитва и благословение, а затем тяжело повалился на нее.

— Я слишком тяжелый, — сказал он и даже сделал попытку сползти с нее.

— Не надо, — сказала она, и рука ее удержала его. Ей не хотелось, чтобы он сдвигался. По крайней мере пока. Скоро ей станет невмоготу, тяжело дышать, и ему волей-неволей придется сдвинуться, но пока что-то первобытное чудилось ей в их положении, и она еще не готова была распроститься с этой позой.

— Нет, — отозвался он, и ей почудилась улыбка в его голосе. — Я тебя раздавлю.

Он соскользнул с нее, но они не разомкнули объятий и остались лежать, прижавшись друг к другу. Спину ей согревало тепло его тела, и его рука крепко обнимала ее.

Он пробормотал что-то ей прямо в затылок — она даже не разобрала слов, но это было не важно, потому что она и так знала, что он сказал.

Скоро он погрузился в сон, и его тихое ровное дыхание мерно раздавалось над ее ухом, как колыбельная. Но Франческа не спала. Она чувствовала усталость и пресыщение, и дремота одолевала ее, но она не спала.

Сегодня было по-иному.

И ей не давал покоя вопрос: почему?

Глава 23

— Ты выглядишь просто ужасно.

На что Майкл, обернувшись к ней, ответил суховато:

— Умеешь ты сказать приятное. — И вновь занялся яичницей и тостами.

Франческа уселась на свое место на другом конце стола. Со дня их бракосочетания прошло две недели; сегодня Майкл поднялся ни свет ни заря, и когда она проснулась, его сторона постели была совсем холодной.

— Я не шучу, — сказала она, встревоженно сдвинув брови. — У тебя и лицо сегодня одутловатое, и сидишь ты ссутулившись. Тебе надо сейчас же лечь в постель и отдохнуть.

Он закашлялся, да так, что затрясся всем телом, и заявил:

— Я чувствую себя прекрасно.

— Вовсе нет.

Он закатил глаза:

Ну вот мы женаты всего две недели а ты уже…

— Если тебе не нравятся жены, которые пилят мужей, не надо было жениться на мне, — сказала Франческа, мысленно прикидывая, сумеет ли она дотянуться через стол и пощупать его лоб.

— Я прекрасно себя чувствую, — твердо заявил он, взял лондонский «Тайме» — номер трех— или четырехдневной давности, но для шотландских приграничных графств такой номер считался самым свежим — и принялся подчеркнуто игнорировать ее.

Что ж, она умеет игнорировать людей не хуже, решила Франческа и принялась старательно намазывать мармелад на сдобную булочку.

Но он снова закашлялся.

Она заерзала на своем стуле, стараясь сдержаться и не сказать ни слова.

И снова он закашлялся, на сей раз так сильно, что вынужден был отвернуться от стола и согнуться.

— Май…

Он бросил на нее такой испепеляющий взгляд, что она закрыла рот, не договорив. И прищурилась.

Он кивнул ей с невероятно снисходительным видом, но весь эффект пропал, так как его снова сотряс приступ кашля.

— Ну хватит, — объявила Франческа. — Ты сейчас же ложишься в постель. Сию же секунду.

— Я прекрасно себя чувствую, — прохрипел он.

— Нет, не прекрасно. —Я…

— Ты болен, — перебила его Франческа. — Ты болен, Майкл. Ты заболел, захворал, занемог, занедужил — ты болен, и сильно болен. Я не знаю, в каких выражениях это можно объяснить понятнее.

— «Занедужил»! Уж ты скажешь, — буркнул Майкл.

— Ну, пусть не «занедужил», — сказала она, обходя вокруг стола и беря его за локоть, — но у тебя малярия и…

— Это не малярия, — сказал он, и вновь грудь его стал разрывать кашель.

Она заставила его подняться на ноги.

— Откуда тебе знать, что это не малярия? — спросила она.

— Я просто знаю, и все. Она поджала губы.

— Итак, твоя уверенность в правильности диагноза зиждется на…

— На личном опыте. Я болен уже почти год. Это не малярия.

Она между тем тихонько подталкивала его к двери.

— Кроме того, — добавил он, — еще слишком рано.

— Для чего рано?

— Для следующего приступа, — пояснил он устало. — У меня же только что был приступ, тогда, в Лондоне, два, что ли, месяца назад? Еще слишком рано.

— Почему же рано? — спросила она, сама удивляясь спокойствию своего голоса.

— Ну, потому что рано, — буркнул он. Но про себя он думал совсем другое. Он знал многих людей, у которых промежутки между приступами были и меньше двух месяцев.

Все они были очень больны.

Многие из них умерли.

Если у него промежуток между приступами стал короче, значит ли это, что болезнь побеждает?

Вот ведь насмешка судьбы! Он наконец женился на Франческе, но, возможно, умирает!

— Это не малярия, — сказал он снова с такой силой, что она даже приостановилась и посмотрела на него. — Не малярия, — повторил он.

Она только кивнула.

— Возможно, простуда, — сказал он.

Она снова кивнула, но у него было впечатление, что она просто успокаивает его.

— Я уложу тебя в постель, — сказала она мягко. И он не стал сопротивляться.

К концу дня Франческа была в полной панике. Температура у Майкла все повышалась, и хотя бреда у него не было и мыслил он ясно, было очевидно, что он очень-очень болен. . Он все твердил, что это не малярия, что он чувствует, что это не малярия, но сколько она ни пыталась добиться от него подробностей, он не мог объяснить, почему он это чувствует, — по крайней мере его объяснения не казались ей убедительными.

Она мало что знала об этом заболевании; доступные для дам лондонские книжные лавки не держали книг медицинского характера. Сначала она думала проконсультироваться со своим собственным врачом или даже обратиться к эксперту из Королевского медицинского общества, но Майкл взял с нее обещание, что она сохранит его болезнь в тайне. А как можно было сохранить тайну, бегая по городу и расспрашивая всех и каждого про малярию? Кто-нибудь рано или поздно спросил бы ее о причинах столь пристального интереса к данной болезни. А потому она знала лишь то, что рассказал ей Майкл во время его лондонского приступа.

Но ей казалось странным, что промежуток между приступами вдруг стал короче. Конечно, она не обладала познаниями медицинского характера, чтобы делать какие-либо предположения, и все же… Когда он заболел в Лондоне, он сам сказал ей, что с предыдущего приступа прошло шесть месяцев, а между первым и вторым приступами промежуток был три месяца.

Почему же вдруг течение болезни резко изменилось? Почему приступ начался так скоро? Все это как-то плохо вязалось одно с другим — если, конечно, исходить из того, что Майкл шел на поправку.

А он шел на поправку. Иначе и быть не могло.

Она вздохнула и потрогала его лоб. Он спал, чуть похрапывая, как и всегда, когда у него закладывало носоглотку и грудь. Так по крайней мере он сам сказал ей. Не так долго они еще были женаты, чтобы она могла знать о нем подобные вещи.

Лоб его был горячим, хотя не обжигающе горячим. Губы запеклись — она набрала в чайную ложку теплого чаю и поднесла к его губам, одновременно приподняв его подбородок, в надежде, что так он проглотит чай прямо во сне.

Но он не проглотил чай во сне, а, напротив, закашлялся и, выплюнув жидкость прямо на постель, проснулся.

— Извини, — сказала Франческа, глядя на испачканные чаем простыни. Хорошо хоть ложечка была маленькой.

— Какого черта! — проворчал он, отплевываясь.

— Извини. Я не очень опытная сиделка. Мне показалось, что тебе хочется пить.

— В следующий раз, когда это тебе покажется, подожди, пока я попрошу тебя, — проворчал он.

Она только кивнула в знак согласия, наблюдая за тем, как он снова пытается устроиться на постели поудобнее, затем спросила кротко:

— А сейчас тебе, случайно, не хочется пить?

— Пожалуй, — ответил он.

Не говоря ни слова, она поднесла чашку с чаем к его губам. Он осушил чашку зараз.

— Хочешь еще чаю? Он покачал головой:

— Тогда мне захочется пи… — Он не договорил. И добавил: — Извини.

— У меня же было четверо братьев, — успокоила его она. — Не обращай на меня внимания. Хочешь, я принесу тебе ночной горшок?

— Я сам справлюсь.

Судя по его виду, он никак не сможет дойти до противоположного угла комнаты самостоятельно, но она была не так глупа, чтобы спорить с мужчиной, когда он раздражен. Он сам сообразит, что это ему не по силам, как только попытается встать, и сразу же упадет снова на постель, разумеется. Но никакие ее доводы не смогут убедить его в этом сейчас.

— У тебя жар, — сказала она негромко.

— Это не малярия.

— Я и не говорила, что это малярия.

— Ты это думала.

— А что будет дальше, если это все-таки малярия?

— Это не…

— Но что, если все-таки малярия? — не дала она ему договорить и сразу же с ужасом заметила, что сама говорит голосом тонким и готовым сорваться.

Майкл несколько секунд просто смотрел на нее глазами мрачными и серьезными. Наконец он повернулся на другой бок и просто сказал:

— Это не она.

Франческа нервно сглотнула. Теперь у нее был ответ.

— Ты не против, если я покину тебя ненадолго? — пролепетала она, вставая на ноги так стремительно, что у нее закружилась голова.

Он ничего не ответил, но она видела, как под одеялом плечо его чуть двинулось.

— Я только пройдусь, — пояснила она прерывающимся голосом. И направилась к дверям. — Пока солнце не село.

— Со мной все будет в порядке, — буркнул он. Она кивнула, хоть он и не мог видеть ее.

— Скоро вернусь, — сказала она. Но он уже снова спал.

Стоял туман, и похоже было на то, что грядут осадки посерьезнее, так что Франческа прихватила с собой зонтик и направилась прямиком к беседке. Беседка была открытая со всех сторон, но все же имела крышу, так что, если разверзнутся хляби небесные, она не насквозь промокнет.

Но с каждым шагом дыхание ее становилось все натужнее и тяжелее, так что, когда она дошла до места, она уже едва дышала, но не от утомления, а от сдерживаемых слез.

И, едва сев в беседке на скамейку, она перестала их сдерживать.

Она рыдала и громко всхлипывала самым неподобающим для дамы образом, но ей было все равно.

Майкл, вероятно, умирает. Очень может быть, что надежды нет вообще. И ей предстоит овдоветь во второй раз.

Она едва не умерла в первый раз.

Окажется ли она настолько сильна, чтобы пройти через это снова? И захочет ли?

Это было нечестно, несправедливо, черт возьми! Почему она должна потерять двух мужей, когда столько женщин вокруг, которые благополучно живут всю жизнь с единственным мужем? И частенько не очень-то любят своего спутника жизни. В то время как она так любила первого и так любит второго…

Она любит? Майкла?

Нет, нет, принялась она разуверять саму себя, не то чтобы именно любит. Вернее, любит, но не так. Когда эта мысль промелькнула в ее голове, то она имела в виду, конечно, дружбу. Она любила Майкла как друга. И всегда любила его такой любовью, разве не так? Он был ее лучшим другом, даже и тогда, когда был жив Джон.

В воображении ее нарисовалось его лицо, его улыбка.

Она прикрыла глаза и живо вспомнила его поцелуи на своих губах, его руку, лежащую на ее талии, когда они вдвоем шли по дому.

И наконец она поняла, почему все в последние дни ей казалось по-иному. Происходило это не из-за того, что они поженились, как она сначала предположила. Не из-за того, что он стал ее мужем и она теперь носила на пальце его кольцо.

Это происходило из-за того, что она любила его.

То, что было между ними, то, что связывало их, — это было не просто страстью, и ничего безнравственного в этом не было.

Это была любовь, и это было божественно.

Франческа меньше бы удивилась, если бы дух Джона вдруг материализовался перед ней и принялся отплясывать шотландские народные танцы.

Майкл!

Она любила Майкла.

Не просто как друга, но как мужа и любовника. Она любила его с той же силой и глубиной, что и Джона когда-то. Чувство было несколько иным, потому что они были разными людьми, да и сама она стала иной. Но это была любовь женщины к мужчине, и эта любовь переполняла ее сердце.

Боже правый, только бы он не умер!

— Ты не можешь так поступить со мной! — крикнула она в небеса, высунувшись из беседки.

Крупная капля дождя упала ей на нос, и брызги попали в глаз.

— Ну нет, — проворчала она, вытирая глаз. — И не думай даже…

Еще три капли одна за другой упали ей на лицо.

— Черт! — пробормотала Франческа и быстро добавила, косясь на затянутые тучами небеса: — Прошу прощения.

Она снова спряталась в беседку. Дождь расходился, сильнее и сильнее стуча по деревянной крыше.

Она снова посмотрела на струи дождя. Дождь уже лупил так, что способен был вселить ужас в сердце самого отпетого ангела мщения, да и гром стал погромыхивать.

И что ей теперь делать? Ринуться на прорыв или посидеть тут, поплакать и пожалеть себя?

Майкл открыл глаза и с удивлением обнаружил, что уже утро. Он даже моргнул пару раз, дабы убедиться, что ему точно не мерещится. Занавески были задернуты, но не до конца, так что свет, проникавший сквозь щель, падал полосой на ковер.

Утро. Что ж, видно, он здорово вчера умаялся. Последнее, что он помнил, — это как Франческа вдруг выскочила за дверь, заявив на бегу, что хочет прогуляться, хотя и дураку было ясно, что собирается дождь.

Глупая женщина.

Он попытался сесть в постели, но сразу же снова повалился на подушки. Проклятие, он был слаб, как умирающий. Не слишком удачное сравнение в данных обстоятельствах, надо сказать, зато оно точно описывает ту ломоту, которую он чувствовал во всем теле.

Как же ему было скверно!

Он потрогал лоб, думая проверить, спал ли жар, но если лоб его был горячим, то и рука тоже, так что он ничего не понял, кроме того, что весь он в поту.

Он принюхался, но нос у него был так сильно заложен, что он ничего не почувствовал и только закашлялся.

Майкл вздохнул. Что ж, если от него воняет, то по крайней мере сам он избавлен от необходимости ощущать этот запах.

От двери донесся какой-то тихий звук, и, подняв глаза, он увидел входящую Франческу. Она была в одних чулках и шла очень тихо, явно боясь потревожить его. Приблизившись к постели, она наконец посмотрела на него, и у нее вырвалось удивленное «ах!».

— Так ты не спишь, — заговорила она. Он кивнул и спросил:

— Который час?

— Полдевятого. Не так уж поздно, если не учитывать, что вчера ты заснул задолго до ужина.

Он снова кивнул, так как сказать ему было, в сущности, нечего и к тому же было трудно говорить.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, усаживаясь возле него. — И не хочешь ли чего-нибудь съесть?

— Чувствую я себя ужасно, а что до «съесть», то спасибо, нет.

Губы ее изогнулись в улыбке.

— А попить? Он кивнул.

Франческа взяла небольшую чашку, стоявшую на столике рядом. Чашка была прикрыта блюдечком, видимо, для того, чтобы содержимое помедленнее остывало.

— Это еще вчерашний, — извиняющимся тоном сказала она, — но я приказала его прикрыть, так что не такой уж он должен быть ужасный на вкус.

— Бульон? — спросил он.

Она кивнула и поднесла ложку к его губам.

— Слишком холодный?

Он отхлебнул немного и отрицательно покачал головой. Едва теплый бульон был ему сейчас более приятен, чем что-нибудь слишком горячее.

Франческа молча кормила его с ложечки минуту или две, а потом, когда он сказал, что хватит, поставила чашку обратно на столик, снова аккуратно прикрыв блюдечком, хотя, надо думать, когда она соберется кормить его в следующий раз, то просто прикажет принести из кухни свежий бульон.

— У тебя жар? — шепотом спросила она.

Он постарался напустить на себя беззаботный вид.

— Представления не имею. Она протянула руку к его лбу.

— Не успел еще принять ванну, — пробормотал он, чувствуя неловкость при самой мысли, что вот сейчас рука ее коснется его липкой кожи, и стесняясь даже произнести слово «пот» в ее присутствии.

Она, похоже, и не заметила этой его попытки пошутить, только нахмурила брови и крепче прижала ладонь к его лбу и вдруг, поразив его внезапной стремительностью движений, вскочила, склонилась над ним и быстро коснулась его лба губами.

— Фрэнни?

— У тебя жар, — сказала она, едва дыша от волнения. — У тебя жар!

Он только моргал в ответ.

— У тебя все еще высокая температура, — продолжала она возбужденно. — Неужели ты не понимаешь? Если у тебя все еще жар, то это никак не может быть малярия!

На мгновение он перестал дышать. Она была права! Как странно, что эта мысль не пришла в голову ему самому, но она была права. Малярийный жар всегда спадал к утру. Вечером все начиналось снова, разумеется, и часто с ужасной силой, но потом обязательно отпускало и давало передышку на целый день.

— Это не малярия, — снова сказала она. Глаза у нее подозрительно блестели.

— Я же тебе говорил, — заметил он, и это было правдой, но в глубине-то души он тогда думал другое.

— Ты не умрешь, — прошептала она и закусила нижнюю губу.

— А ты боялась, что я умру? — спросил он спокойно.

— Конечно, боялась, — отозвалась она, даже и не пытаясь скрывать, что горло у нее перехватывает от волнения. — Боже мой, Майкл, я просто поверить не могу… ты представить себе не можешь, как я… ах, да что там!

Он понятия не имел, что она хотела этим сказать, но догадывался — что-то хорошее.

Она вскочила на ноги, так что спинка стула ударилась о стену. Возле чашки с бульоном лежала салфетка, она схватила эту салфетку и промокнула глаза.

— Фрэнни? — шепотом позвал он.

— Ты такой — как все мужчины! — сердито сказала она. Он только брови поднял при этом обвинении.

— Тебе следует узнать, что я… — Но она не договорила.

— Что, что, Франческа?

Она тряхнула головой и сказала:

— Не сейчас! — Причем ему показалось, что обращалась она скорее к себе, чем к нему. — Скоро, но не сейчас.

Он захлопал глазами.

— Прости, я не понял — что?

— Мне нужно пойти кое-куда, — ответила она кратко и даже резко. — Мне нужно кое-что сделать.

— В полдевятого утра?

— Я скоро вернусь, — сказала она и поспешила к двери. — Никуда не уходи.

— Ах, какая досада! А я-то собирался съездить к королевскому двору, — попытался он разрядить ситуацию шуткой.

Но Франческа была так занята своими мыслями, что даже не сочла нужным упрекнуть его за неуместный юмор.

— Я скоро, — сказала она. Странно, но слова ее прозвучали как обещание. — Я скоро вернусь.

Все, что он мог, — это пожать плечами, глядя на закрывшуюся за ней дверь.

Глава 24

Четверть часа спустя Майкл почувствовал себя значительно лучше. Не хорошо, разумеется — далеко еще было до его нормального состояния, — но лучше. Должно быть, бульон подкрепил его, так же как и разговор с Франческой, так что когда ему пришлось встать, чтобы воспользоваться ночным горшком, он обнаружил, что держится на ногах тверже, чем можно было ожидать. Справившись с главной задачей, он устроил себе импровизированную «ванну» — попросту обтерся влажным полотенцем. И после того как натянул чистый халат, почти почувствовал себя снова человеком.

Он вернулся к кровати, но не захотел снова ложиться в пропитанную потом постель, а потому позвонил, вызывая прислугу, и уселся в кожаное вольтеровское кресло, повернув его так, чтобы можно было смотреть в окно.

На улице светило солнце. Неплохо для разнообразия! Обе недели, которые он провел женатым человеком, погода стояла отвратительная. Его это не слишком расстраивало, так как молодожену, который, подобно ему, проводил столько времени в спальне с молодой женой, было совершенно безразлично, светит на улице солнце или идет дождь.

Но сейчас, поднявшись с одра болезни, он с удовольствием наблюдал за тем, как веселое солнце играет на росистой траве.

Какое-то движение за окном привлекло его внимание. И он с удивлением понял, что это Франческа спешит куда-то через лужайку. Она была слишком далеко, чтобы он мог рассмотреть ее как следует, но он заметил, что она укутана в самый свой удобный плащ и, кажется, несет что-то в руках.

Он вытянулся вперед, чтобы разглядеть получше, но она уже исчезла из виду, скрывшись за живой изгородью.

И тут в комнату вошел Риверс.

— Вы звонили, милорд?

Майкл обернулся к своему камердинеру.

— Да. Нельзя ли поменять мне белье?

— Разумеется, милорд.

— И… — Майкл собирался сказать, чтобы ему приготовили ванну, но почему-то вместо этого спросил: — Ты, случайно, не знаешь, куда направилась леди Килмартин? Я увидел ее в окно, она шла через лужайку. Риверс покачал головой:

— Нет, милорд. Миледи не посвящала меня в свои планы, однако Дэвис сказал мне, что миледи приказала садовнику срезать для нее в теплице цветы.

Майкл кивнул, мысленно отметив, сколько людей передавали друг другу эту новость. Следует впредь с большим вниманием относиться к наблюдательности прислуги — и к скорости распространения слухов в ее среде.

— Цветы… — проговорил он. Вот что она, должно быть, держала в руках, когда он заприметил ее, идущую через лужайку.

— Пионы, — пояснил Риверс.

— Ах, пионы, — отозвался Майкл и так заинтересовался, что даже вперед подался в своем кресле. Пионы были любимыми цветами Джона и на их свадьбе стали основным украшением букета Франчески. Даже странно, что он помнит эту свадьбу в таких деталях. Но действительно, хоть он ушел и страшно напился, едва только Джон и Франческа покинули гостей, он помнил эту свадьбу с ослепительной ясностью.

Платье на ней было голубое. Светло-голубое, как лед на изломе. А в руках у нее был букет пионов. Пионы тогда пришлось добывать оранжерейные, но Франческа настояла.

И внезапно он понял, куда она пошла, кутаясь в плащ от холодного утреннего воздуха.

Она пошла на могилу Джона.

Майкл посетил это место только один раз после своего возвращения, и он пошел туда один. Это было через несколько дней после того странного момента, который он пережил в своей спальне, когда он вдруг понял, что Джон одобрил бы его брак с Франческой. Более того, порой ему казалось, что Джон, пребывающий где-то там, наверху, весело посмеивается, наблюдая за ними.

И как было не задаться вопросом: а не почувствовала ли Франческа того же? Может, и она осознала вдруг, что Джон желал бы их брака? Ради счастья их обоих?

Или ее по-прежнему мучит чувство вины?

Майкл поднялся с кресла. Он-то знал, что такое чувство вины, как оно грызет сердце и томит душу. Он знал эту боль, знал, что она разъедает человека, как кислота.

И он не хотел, чтобы Франческа испытывала это чувство. Ни за что. Никогда.

Пусть она не любит его. И возможно, никогда не полюбит. Но сейчас она гораздо счастливее, чем была до того, как они поженились, в этом он был уверен. И если ее станет терзать стыд за то, что она стала счастливее, то он… он этого не переживет.

Джон желал бы, чтобы она была счастлива. Джон желал бы, чтобы она любила и была любима. И если Франческа никак не может понять этого…

Майкл принялся торопливо одеваться. Может, он и слаб, может, у него еще жар, но до кладбища при часовне он как-нибудь доберется. Пусть это убьет его, но он не допустит, чтобы она погрузилась в ту же пучину отчаяния, в которой сам он страдал так долго.

Пусть она его не любит. Пусть. За время их недолгой супружеской жизни он повторял себе эти слова столько раз, что почти начал верить в них.

Пусть она его не любит. Но она обязана понимать, что она свободна. Что она имеет право на счастье.

Она должна, должна быть счастлива!

Франческа предвидела, что земля будет сырая, и потому прихватила с собой небольшой плед, зеленый с желтым — цвета клана Стерлингов, подумала она, печально улыбаясь и расстилая плед на траве.

— Привет, Джон, — сказала она, встав на колени и положив пионы возле надгробного камня. У Джона была очень простая могила, куда скромнее помпезных монументов, которые знать обыкновенно воздвигает над гробами умерших.

Но Джон предпочел бы, чтобы все было как раз так, она ведь знала его так хорошо, порой даже предугадывала слова, которые он произносил.

Он бы выбрал именно такое простое надгробие, и он бы выбрал именно этот дальний угол кладбища, поближе к холмистым угодьям Килмартина, месту, которое он любил больше всего на свете.

Так она все и устроила.

— Хорошая сегодня погода, — сказала она, усаживаясь на плед. Она подобрала юбки и села по-турецки, а потом снова прикрыла юбками колени. Конечно, она бы никогда не уселась так, будучи в приличном обществе, но здесь все было по-другому.

Джону только приятно было бы, что она уселась удобно.

— Последнее время дождь лил не переставая, — сказала она. — Иногда посильнее, иногда послабее, конечно, но сухой погоды мы не видали. Тебе это было бы все равно, а вот я, признаться, очень рада солнышку.

Она заметила, что один стебель лежит не так, как ей хотелось, наклонилась и поправила его.

— Разумеется, я все равно выходила гулять, — сказала она с нервным смешком. — Что-то в последнее время часто дождь застает меня врасплох. Сама не знаю, в чем тут дело — раньше я внимательнее следила за погодой. — Она вздохнула. — Да нет, я знаю, в чем тут дело. Просто боюсь сказать тебе. Глупо с моей стороны, конечно, но… — Она снова засмеялась, и этот натужный смех, сорвавшийся с ее губ, прозвучал странно в тишине. Вот чего она никогда не испытывала в присутствии Джона, так это нервозности. С того самого момента, когда они встретились впервые, ей было с ним так хорошо и спокойно.

Но сейчас…

Сейчас у нее появились основания нервничать.

— Кое-что произошло, Джон, — сказала она, и пальцы ее принялись теребить полу плаща. — Я стала испытывать к одному человеку чувства, какие, возможно, мне испытывать не подобало бы.

Она оглянулась, почти ожидая, что вот сейчас ей будет явлен знак свыше. Но ничего не произошло, только ветер продолжал шелестеть в ветвях деревьев.

Она сглотнула и снова обратила взгляд к надгробному камню Джона. Как-то глупо думать, что кусок камня может олицетворять человека, но она не знала, куда бы еще смотреть, когда она разговаривает с душой Джона.

— Может, я не должна была испытывать таких чувств, а может, и должна и только думала, что была не должна. Сама не знаю. Я знаю только, что это произошло. Я не ожидала этого, но оно случилось… и… с… — Она умолкла, и на губах ее появилась почти печальная улыбка. — Ну, думаю, ты и так знаешь с кем. Можешь себе представить!

И тут произошло нечто поистине примечательное. Когда она позже вспоминала об этом, ей казалось, что должно бы было быть что-то другое: земля, колыхнувшаяся у нее под ногами, или луч ослепительного света, упавший с небес на тихое кладбище. Но ничего подобного не произошло. Ничего осязаемого, слышимого или видимого не случилось, только возникло странное чувство, что внутри у нее что-то сдвигается, меняется, вернее даже, становится на место.

И тут она поняла, по-настоящему, окончательно поняла, что Джон как раз мог себе это представить. Более того, он вполне мог желать этого.

Он бы хотел, чтобы она вышла за Майкла. Он бы хотел, чтобы она вышла за любого человека, которого полюбит, но почему-то ей казалось, что Джона очень развеселило бы, что это произошло именно с Майклом.

Ведь Джон любил их двоих больше всех на свете, и. наверное, ему хотелось бы, чтобы они были вместе.

— Я люблю его, — сказала она и только тут поняла, что впервые говорит вслух о своей любви к Майклу. — Я люблю Майкла, и, Джон… — Она коснулась пальцами его имени, вырезанного на камне. — Мне кажется, что ты бы одобрил наш брак, — прошептала она. — Иногда мне даже кажется, что ты все это и устроил. Это так странно, — продолжала она. Теперь глаза ее были полны слез. — Я так долго думала, что никогда не смогу влюбиться вновь. Ну как я могла влюбиться? И когда меня спрашивали, что бы ты, по моему мнению, желал для меня, я всегда отвечала, что ты желал бы, чтобы я вышла замуж снова. Но в душе… — Она печально улыбнулась. — В душе я была уверена, что этого никогда не будет. Что я никогда не полюблю снова. Я знала это. Знала с совершенной уверенностью. Так что не имело особого значения, что бы ты пожелал для меня, верно? Вот только это взяло и случилось. Случилось, когда я совсем этого не ожидала. И случилось с Майклом. Я так его люблю, Джон, — сказала она дрожащим от волнения голосом. — Я все твердила себе, что не люблю, но когда я подумала, что он умирает, это было слишком для меня, и я поняла… о Боже, я поняла, что люблю его, Джон. Он нужен мне. Я не могу жить без него. И мне необходимо было рассказать тебе и убедиться, что ты… что ты…

Она не в силах была продолжать. Слишком много лежало у нее на душе, слишком много чувств, которые рвались наружу. Она закрыла лицо ладонями и заплакала, но не от горя. И не от радости, а просто потому, что не могла сдержать слез.

— Джон, — прошептала она. — Я люблю его. И мне кажется, что ты как раз этого бы и хотел для нас обоих. Я правда так думаю, но…

И тут за спиной ее раздался какой-то звук. Звук шагов, и потом звук учащенного дыхания. Она обернулась, уже зная, кто это должен быть. Она почувствовала его приближение.

— Майкл, — прошептала она. Он выглядел как сущее привидение — бледный, осунувшийся, и ему пришлось опереться о дерево, чтобы устоять на ногах, но в ее глазах он был само совершенство.

— Франческа, — сказал он, с трудом выговаривая ее имя. — Фрэнни.

Не сводя с него восторженного взгляда, она поднялась.

— Ты слышал, что я говорила?

— Я люблю тебя, — сказал он глухо.

— Но ты слышал, что я говорила? — настаивала она. Ей надо было это знать; если он не слышал, то ей следовало сказать ему.

Он кивнул.

— Я люблю тебя, — сказала она. Ей хотелось подойти к нему, обхватить его шею руками, но она словно к месту приросла. — Я люблю тебя, — сказала она снова. — Я люблю тебя.

— Не надо…

— Нет, надо. Я должна сказать тебе это. Я люблю тебя. Правда. И так сильно!

И тут они оказались в объятиях друг друга. Она уткнулась лицом ему в грудь, и слезы ее омочили его рубашку. Она сама не знала, отчего плачет, и ей было, в сущности, все равно. Важно было одно: в его объятиях она чувствовала будущее, и будущее это было прекрасно.

Подбородок Майкла уперся ей в макушку.

— Я вовсе не хотел сказать, что не надо говорить, что ты любишь меня, — негромко произнес он. — Я имел в виду только, что не обязательно это повторять.

Она засмеялась, хотя слезы по-прежнему текли и текли, и оба они затряслись от хохота.

— Нет, и повторять обязательно, — сказал он. — То есть если тебе так хочется, то обязательно повторяй, сколько угодно раз. Я человек жадный и хочу слышать это снова.

Она подняла на него сияющие глаза. — Я люблю тебя. Майкл коснулся ее щеки.

— Не знаю, что я сделал, чтобы заслужить такое счастье. —А тебе и не надо было ничего такого делать. Просто быть собой, и все. — Она подняла руку и тоже коснулась его щеки — точь-в-точь как он ее, словно была его зеркальным отражением. — Просто потребовалось время для того, чтобы осознать это.

Майкл прижал ее ладонь к своему лицу обеими руками. Он целовал эту ладонь и вдыхал нежный аромат кожи. Прежде он старался убедить себя, что не имеет значения, любит она его или нет, что главное — быть ее мужем. Но теперь…

Теперь, когда она сказала эти слова, когда он знал это наверное, когда его сердце так и пело, теперь он понял, что главное.

Это было счастье.

Это было блаженство.

Он никогда и не надеялся испытать нечто подобное, даже не подозревал, что такое счастье существует.

Это была любовь.

— До конца своих дней, — торжественно пообещал он, — я буду любить тебя. Обещаю. Я не пожалею своей жизни ради тебя. Я буду чтить и лелеять тебя. Я буду… — Голос его прервался от волнения, но это было не важно. Он просто хотел сказать ей. Просто хотел, чтобы она знала.

— Пошли домой, — сказала она мягко. Он кивнул.

Она взяла его за руку и потянула за собой. Он послушно последовал за ней. Но прежде чем они ушли с кладбища и вошли в небольшую рощицу, расположенную меж часовней и Килмартином, он обернулся и, глядя на надгробие Джона, одними губами произнес: «Спасибо».

А потом позволил своей жене вести себя домой.

— Я хотела сказать тебе потом, — говорила между тем его жена. Голос ее слегка дрожал, но она уже возвращалась в обычное свое состояние. — Я планировала такое большое романтическое событие. Нечто грандиозное. Нечто… — Она обернулась к нему с печальной улыбкой. — Ну, сама не знаю что, но очень шикарное. Он только головой покачал:

— Мне это не нужно. Мне нужно только… только…

И было совершенно не важно, что он не знал, как закончить фразу, потому что она каким-то непонятным образом поняла, что он имеет в виду.

— Я знаю, — шепнула она. — Мне нужно то же самое.