Я, Фердинанд Петрович, двадцать лет там томился, и почти все время — в одиночной камере». — «Да за что же так, Гавриил Степанович?» — «Особо опасный государственный преступник. Сначала, после вынесения приговора, — в Свартгольмском форте, на Аландских островах сидел, уж потом — в этой крепости. Камера десять аршин на шесть и четыре в высоту, окно наклонное, солнышко лишь изредка попадет. С солдатами караульными не побеседуешь. Что ни спросишь, ответ один: „Не велено говорить“. Из знакомых ко мне лишь невесту пропускали, по личному указанию Сперанского, а он был членом Верховного уголовного суда по нашему делу, от Государственного совета. Приходит милая и отважная моя невеста и тайком передает указания от Сперанского: держаться стойко, все отрицать, он, Михаил Михайлович, добьется моей свободы. Уж потом, живя в ссылке в Сибири после отбытия заключения, узнал я, что как член суда над нами Сперанский требовал и для меня смертной казни, как для особо опасного преступника». — «Неужто были на то основания?» — «У него лично — были. Боялся за собственную судьбу, как бы по слабости душевной я его не выдал. Мы ж на его поддержку рассчитывали. Собирались вместе с Мордвиновым Николаем Семеновичем[51] ввести, в случае победы восстания в состав Временного правления как людей уважаемых и близких нам по либеральным взглядам. Он кое-что знал о наших планах. По указанию Трубецкого[52] я поддерживал связь заговорщиков со Сперанским и на некоторые идеи прозрачно ему намекал. А ему много говорить и не надо было, понимал с полуслова. Вначале вроде бы и склонялся к поддержке, а затем, в период междуцарствия, вижу — замкнулся, от острых разговоров уходит и даже общества моего явно избегает. Если же невзначай столкнемся в его доме, а я продолжал у него жить, советует держаться поосторожнее. Незадолго до рокового дня я Рылееву прямо заявил, что насчет Мордвинова ничего сказать не могу, потому что не знаю, а вот на Сперанского рассчитывать не стоит, ни в какие комитеты и Временные правления не войдет. Что повлияло на него, только гадать можно. Но, думаю, присущий ему как опытному государственному человеку инстинкт самосохранения. Вот еще одна деталька интересная, о чем узнал: получив письмо от брата старшего, что не желает он провозглашать себя новым императором, Николай первым делом позвал к себе Сперанского и поручил ему манифест составить о своем вступлении на престол. Тут Сперанский окончательно и определил свой выбор».

Кажется, Батеньков сделал в то время паузу в рассказе, молча пил чай, словно раздумывая, продолжать ли дальше столь же откровенно. Молчал и Врангель, потрясенный услышанным. И Батеньков вновь заговорил: «Вплоть до последнего дня кое у кого из нашего круга, у того же Рылеева, таилась надежда, что Сперанский еще не сказал своего последнего слова, меня умоляли встретиться с ним наедине, поговорить. Но он этого не хотел. Я был в приемной вместе с его дочерью, о чем-то болтал с ней, а он позвал ее. Я вошел вместе с ней. Никакого приватного разговора, конечно, не получилось. Михаил Михайлович и не заговаривал со мной, обращался лишь к дочери. Сказал Елизавете Михайловне, что пора ей снять траур, новый император уже известен. Она живо так спросила: „Кто же, надеюсь, Николай Павлович?“ — „Так и есть, — отвечал ей Сперанский, — с чем я вас и поздравляю“. — „О, я так рада! Думаю, все женщины будут рады этому“. Сперанский поет в унисон: „Да, твою радость понимаю, и сам рад. Человек он необыкновенный и обещает нового Петра“. Яснее не скажешь, и все же я позволил себе вопрос: „Царствование его, надо думать, будет продолжением прежнего?“ — подразумевая под этим сохранение самодержавия и отказ от реформ. И Сперанский с холодком в голосе тут же мне и ответил: „Разумеется. Так и объявить назначено“. И отсюда я заключил, что на поддержку восстания со стороны Сената и Государственного совета никаких надежд нет. Помчался к Рылееву и сообщил ему о беседе со Сперанским и что надежды, кои мы питали на сочувствие планам государственных мужей, рухнули и надо немедленно отменить вывод на площадь войск. Но он был упрям, и я его не убедил. Утопающий, известно, хватается и за соломинку. Решили попытаться последний раз повлиять на Сперанского. Вечером трое из нашего круга, все были вхожи к Сперанскому, кроме меня — Краснокутский и Корнилович, приехали к нему и с полчаса говорили с ним перед назначенным на восемь вечера чрезвычайным заседанием Государственного совета. Беседа ни к чему, конечно, не привела, и смысл заявления нам Сперанского сводился к тому, что, мол, не вмешивайте меня в ваши противоправные дела, оставьте меня в покое. Ничего завтра не начинайте. Так будет лучше и для вас всех, и для государства. Но уже оповещены верные войска, в которых были наши люди, и ничего остановить невозможно. Поздно вечером все наши, кто стоял во главе движения, собрались в доме на Мойке, у Рылеева. Я сказал, чтоб на Сперанского не рассчитывали, никуда не войдет. Возникли сомнения и насчет Мордвинова. Кто-то предложил заменить его кандидатуру Трубецким. А меня решили выдвинуть в состав Временного правления.

Не буду говорить о провале нашего выступления, о моем аресте. Я все отрицал, запирался. Потом понял: кто-то уже показал на меня как на активного участника. На допросах иногда присутствовал и Николай, интересовался, насколько был связан с нами Сперанский, и Михаил Михайлович тоже был при этом и, бледный, слушал, что я отвечу. Я отвечал: «Не был связан никоим образом, никакого отношения к нашему кругу не имел». Меня запугивали, требуя показаний против него, грозили казнью смертной. Если же раскроюсь и расскажу, сулили освобождение и полное прощение всех грехов. Но как я мог показать против учителя и почти друга! Когда Николаю надоело возиться со мной, взялись другие: Бенкендорф, а я с ним ранее был на близкой ноге, начальник Генерального штаба Дибич, великий князь Михаил. И все призывали к чистосердечному признанию.

Я ужасно устал от всего этого. Иногда был близок к сумасшествию. А другой раз, находясь в здравом рассудке, намеренно разыгрывал его, чтоб от меня отвязались. Однажды, устав от всего, от вопросов о причастности Сперанского, я решил, что сделаю письменное заявление и открыто признаю благородство того дела, в коем участвовал. Я сел писать и назвал это дело лучшим делом в моей жизни, заявил, что не только член тайного общества, но и член самый деятельный. И это общество не было крамольным, но политическим. И оно состояло из людей, коими Россия всегда будет гордиться. Ибо никто не действовал из своекорыстия, но в самых высоких целях, во имя прав народа. И это не был мятеж, но опыт политической революции. Наша беда была в малочисленности, но то, что глас свободы прозвучал, хотя и ненадолго, не должно забыться.

Чуть позднее я взял на себя даже больше, чем заявил в письме. Не знаю, что толкнуло меня на это, но я приписал себе намерения, коих никогда не имел. Заявил, что из честолюбия хотел стать регентом малолетнего Александра II и, устранив возможных конкурентов, стать полноправным правителем России. Может быть, с моей стороны тут сказался приступ безумия, но тогда я думал об одном: надо любым образом отвести подозрения от Сперанского. Мне все равно пропадать, а он пусть уцелеет. Да и в чем была его вина, кроме того, что он, по моей же инициативе, иногда вел со мной острые политические беседы. Я не мог потерпеть, чтобы он пострадал из-за меня.

Но последнее признание, скорее это был самооговор, обошлось мне дорого. Не сомневаюсь, Николай увидел во мне личного врага, посягавшего на императорскую власть. Думаю, после того меня и решили надолго запрятать в одиночную камеру, окружить имя узника полным молчанием, чтобы никто не знал, где я и что со мной.

Много позднее, в Сибири, куда отправился на поселение, один из наших, тоже ссыльных, располагавший сведениями, как нас судили, сказал мне, что Сперанский спасти меня не пытался. Напротив, внес мое имя в число заговорщиков, подлежащих смертной казни. Думаю, он все же боялся, что когда-нибудь я могу проболтаться и выдать его. Но большинство других членов суда решило, что такое наказание для меня будет чрезмерным... Да ладно, — Батеньков прощающе взмахнул рукой, — я его не виню. Думаю, он не раз каялся потом, что хотел мне зла...»

Как бывает с долго молчавшими и таившими свою боль при себе, Батеньков, вероятно, испытывал потребность наконец-то выговориться, излить наболевшее перед человеком, коего считал давним другом. Тем более что он, Врангель, был хорошо знаком и со Сперанским в его сибирский, генерал-губернаторский, период жизни и понимал, как близки были в то время Батеньков и Сперанский.

«А сейчас что? Сибирская ссылка завершилась? И где вы, Гавриил Степанович, жили в Сибири?» — потрясенный услышанным, он тогда перешел почти на шепот. «Я жил в Томске, — склонив голову, продолжал Батеньков. — По освобождении из крепости мне, по высочайшему как говорят, повелению было предложено самому выбрать место сибирской ссылки. Полагаю, спустя двадцать лет Николай все ж испытал какую-то жалость к моей судьбе. Только тем и могу объяснить свободу выбора. Я предпочел город моей юности, Томск. Когда-то, давным-давно, у меня была там невеста, оставались и друзья. Пока сидел в одиночке, так изменился, что друзья в Томске с трудом могли меня признать. Былая невеста, Полина, давно считала меня мертвым и каждый год служила панихиду. Она давно была замужем, у нее были дети, и я привязался к ним, не требуя для себя ничего большего, как возможности иногда погостить у них. Друзья помогли приобрести участок под городом. Поставил там избу, крытую по-малороссийски соломой, разбил огород и стал жить-поживать одиноким хуторянином. Любил работать в садике и на огороде, ухаживать за скотиной — коровой и курами. Надо было просидеть двадцать лет в каземате, чтобы понять какое это благо жизнь, возможность соприкасаться со всем, что живет: с землей, деревьями, птицами... Этого вполне достаточно, чтобы любить жизнь. Много читал, газеты, книги. Полюбил купание в холодной воде реки Томи, вплоть до заморозков. В городе распространилась весть, что я, так сказать, воскрес из мертвых и опять появился здесь. Стали приглашать в компании, на разные общественные развлечения, и даже большие тузы. Но я никуда не ходил: зачем ссыльному обременять своим присутствием благородные собрания? А вдруг у них будут от этого неприятности? Мне этого и не надо было. Уже привык к уединению. Большое общество меня стесняло. И одевался очень просто. Парадного костюма не имел. С меня было достаточно, что принимали меня в семье бывшей невесты, Полины Николаевны, и еще в одной семье, весьма ко мне расположенной. А если кто сам навещал меня на хуторе „Соломенный“, так тех я всегда принимал по возможности хлебосольно и был благодарен им, что не забывают. Из таких, приятных мне людей у меня, пожалуй, чаще других бывал граф Муравьев-Амурский, генерал-губернатор Сибири. По дороге из Иркутска в Петербург да и на обратном пути обычно заезжал ко мне на хутор, пили чай, беседовали. Иногда говорили и о былом, когда до переезда в Петербург я жил в Сибири. Случалось, вспоминали и сибирские реформы Сперанского и мое участие в них. О Михаиле Михайловиче с хулой я никогда не отзывался, поминал о нем лишь хорошее, то, что было мне дорого. Хотя уже знал через ссыльных, о том, как он вел себя в Верховном суде, когда решалась наша судьба.

Теперь вот домик купил в Калуге. Хочу там пожить. Попал, как и другие, под амнистию. Возвращены права потомственного дворянина. Честно говоря, не знаю, что буду с этими правами делать. Но все ж приятно и это, на старости-то лет».

«А семьей, Гавриил Степанович, так и не обзавелись?» — «Нет, и не обзавелся, да и не тянет. И детишек поздно заводить. Как-нибудь бобылем доживу. Да и много ли осталось жить-то?»

Такая вот удивительная получилась встреча, поразительная по откровенности исповедь. Как далеко разошлись их судьбы после рокового декабрьского дня двадцать пятого года! Уже не задумываясь о том, правы или не правы были Батеньков и его сподвижники (в глубине души по-прежнему полагал, что были не правы), испытывал лишь глубочайшее сострадание к нему, уважение к мужественной его позиции во время следствия, к желанию оградить от судилища старшего наставника, которому многим был обязан. И в этом Батеньков полностью раскрыл себя как человека высокой чести и достоинства.

Когда прощались, спросил: «Может, я чем-то могу помочь вам, Гавриил Степанович, в чем-то посодействовать? Ради Бога, не стесняйтесь. Буду лишь рад быть вам полезным». — «Спасибо, но я ни в чем, Фердинанд Петрович, не нуждаюсь. Потребности мои ныне весьма скромные, и я вполне могу удовлетворить их собственными силами. А что приняли меня и выслушали, за это благодарен. Поверьте, со мной такое бывает нечасто. Вы, кажется, первый, с кем говорил так открыто. Иногда этот груз душевный становится слишком тяжел. Захотелось хоть чуть-чуть переложить и на другого. Теперь легче. Надеюсь, поймете и оправдаете меня. Мне важно было, чтобы кто-то знал из близких. Проезжал через Петербург и подумал, почему бы не зайти. Может, как-нибудь забреду и еще, но не знаю. Иногда и одной встречи достаточно».

Больше Батеньков к нему не заходил.

Дальше идти не стоит. Пора поворачивать назад. Мимо проехала повозка с хуторянами, двое сидевших в ней мужчин почтительно раскланялись, и Врангель тоже ответил им легким поклоном. Право, жаль, думал он, что все деревья в парке: липы, дубы, березы — такие ровные, настоящих богатырей нет, как нет и уникумов растительного мира. Из тех, что видел в своих странствиях, более всего запомнились три дерева. Совсем махонькая, изогнутая студеными ветрами лиственница встретилась далеко на севере, в Якутии, на границе с безлесной тундрой, как разведчик, ушедший вперед, чтобы на себе первом испытать лютость ветров и морозов. И тогда, увидев этого отчаянного смельчака, он подивился его жизненной силе.

Другое было совсем иным — гигантская секвойя в Калифорнии, необъятной толщины, подобная высотой собору. В тени такого дерева можно было разбить целый лагерь.

И той же первобытной мощью отличался легендарный «кипарис Монтесумы» в местечке Чапультепек к северу от Мехико, в кипарисовой роще у подножия одинокой скалы, на которой видны развалины древнего замка. Какой далекой стариной повеяло там! Спутники по поездке уверяли, что этому дереву более пяти столетий, да и соседние почти такого же возраста. Они стояли здесь еще в царствование ацтеков, пережили испанское владычество, встретили времена новой, независимой Мексики. Менялись костюмы людей, нравы, правители, лишь эти великаны, не угасая, подобно людским поколениям, набирали, казалось, все больше и больше сил и снисходительно взирали на суетливую жизнь иных существ, копошившихся с их мелочными заботами где-то далеко внизу, у корявых корней.

И ствол, и ветви гиганта опутали вьючные растения пепельного цвета, и они свисали с ветвей, подобно сохнущим рыбацким сетям или седым волосам. Эта пепельная завеса переплеталась с ветвями соседних деревьев и образовала плотный шатер, сквозь который не проходили лучи солнца. Ветер колебал отливавшие серебром пряди, и было похоже, будто он ворошит пышную шевелюру мифического героя тех времен, когда мир был юн.

Не раз, если случалось трудно, Врангель вспоминал эти уникальные творения природы, которые одним своим существованием учат жизненной стойкости.

Мысли его вновь вернулись к случившейся год назад продаже Аляски и официальной передаче ее в собственность Соединенным Штатам. За шесть лет до этого события, горестного для всех, кто долгое время был связан с Русской Америкой, руководство компании ощутило подземные толчки, предшествовавшие разрушительному землетрясению. В год, совпавший с крестьянской реформой, отменившей крепостное право, вдруг громко зазвучали критические нападки по поводу порядков, установленных в американских владениях России. Мол, положение служащих там, особливо из числа коренных жителей, по существу ничем не отличается от положения крепостных. Надо решительно все менять. Для ревизии состояния дел в Америку направили правительственную комиссию. И так уж получилось, что в это время истекали привилегии Российско-Американской компании, надо было разрабатывать новый ее устав. Весьма подходящий повод для недругов компании существенно урезать ее права и привилегии. Как вскоре выяснилось, лагерь недругов возглавлял человек могущественный сам великий князь Константин. Особое его раздражение вызвало монопольное управление компанией всеми делами в Америке, совмещение ею коммерческих и административных функций. Константину такой порядок представлялся ненормальным, и он вынашивал планы эти функции разделить.

В такой ситуации защитникам компании ничего не оставалось, как сплотить ряды и опровергнуть доводы хулителей. Тогда, вспоминал Врангель, в ответ на записку Константина, направленную на имя министра финансов Княжевича, и сам он послал записку Княжевичу с опровержением некоторых доводов генерал-адмирала и изложением собственной позиции. Пришлось в ней указать, что после Шелихова[53], открыто воевавшего с непокорными кадьякцами, и Баранова, употреблявшего непокорных островитян на разные промысловые и воинственные экспедиции, в системе управления колониями произошли радикальные изменения, и смысл их в улучшении жизни коренных жителей. Что же до обвинений в сокращении численности населения колоний, то за последнее тридцатилетие такого не наблюдалось. В то же время это происходило, если иметь в виду коренных жителей, в других районах материка Америки, как и в Сибири, на Камчатке и островах Тихого океана.

Немногого стоил и довод недругов, что монополия Российско-Американской компании убила частный купеческий флот. Напротив, в Русской Америке флот интенсивно развивался, и компания осуществляла регулярные связи со своими отдаленнейшими селениями, водила корабли и в Калифорнию, и к Сандвичевым островам, и в Чили, и, само собой, в Охотск и Петербург. Коммерческая деятельность компании также давала очевидные успехи, в доказательство чего привел в своей записке соответствующие цифры. Думалось, что к его мнению как к мнению человека, возглавлявшего компанию почти десяток лет и пять лет исполнявшего должность главного правителя колоний в Америке, как к мнению члена Государственного совета, должны бы прислушаться. Ан нет, на Константина опровергающая его доводы записка произвела как будто весьма незначительное впечатление и не поколебала уже сложившейся точки зрения великого князя.

Правительство, конечно, рассчитывало на поддержку своей позиции по поводу компании со стороны посланных в Америку ревизоров. Но они подошли к порученной им миссии весьма ответственно, анализ произвели непредвзятый, и их общие выводы после обзора колоний значительно разошлись с позицией недругов компании, что справедливо отметил в своей записке другой ветеран компании, член ее главного правления контр-адмирал Этолин. Проведя в Америке тридцать лет жизни, он мог с полной объективностью оценить выводы ревизоров и написал о том, что господа ревизоры, обозревавшие колонии по поручению правительства, по всей вероятности, ожидали встретить там много беспорядков, противозаконных действий и злоупотреблений местных властей. Однако по чистой совести и справедливости засвидетельствовали, что нашли все в исправности, жители не страдают от притеснений, и никаких жалоб на компанейских чиновников к ним не поступало, и потому отозвались о компании с полным одобрением ее действий.

Ревизор от министерства финансов Костливцев особо подчеркнул в своем отчете участие Российско-Американской компании в открытии реки Амур и занятии острова Сахалина, ее содействие экспедиции графа Путятина в Японию и сохранение неприкосновенности колоний в годы Крымской войны.

С другим же ревизором, от морского министерства, капитаном второго ранга Павлом Михайловичем Головиным, Врангелю довелось быть знакомым лично. Это был талантливый офицер, автор популярных во флоте морских песен, душа кают-компаний. В то время когда сам он, Врангель, руководил морским министерством, большой резонанс во флоте произвела опубликованная в «Морском сборнике» замечательная статья Головина «О старшем офицере». С удовольствием прочитал ее и попросил при случае познакомить с автором. Павел Николаевич оказался человеком веселым, умным, интеллигентным, из тех, коими может гордиться флот. И совершенно по заслугам поручили ему столь ответственное дело, как ревизию американских колоний. По возвращении Головина в Петербург постарался вновь встретиться с ним: не терпелось узнать его мнение о состоянии дел в колониях. Тот рассказал много интересного о своей американской поездке, через города Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфию, и потом, Панамским каналом пройдя через материк, добрались до Сан-Франциско, откуда и отплыли в Ново-Архангельск. Поистине необыкновенный маршрут, коим ранее никто до Русской Америки не добирался.

Давний служащий Российско-Американской компании Петр Степанович Костромитинов, по словам Головина, по-прежнему живет в Сан-Франциско, служит российским консулом, но одновременно исполняет должность агента компании в Калифорнии. Костромитинов и приютил российских ревизоров в своем особняке. Занятно было услышать, что семейство бывшего правителя колонии Росс заметно разрослось, уже шестеро детей, и старший сын лет четырнадцати добровольно вызвался обслуживать российских ревизоров во время их пребывания в городе в качестве гида-чичероне.

Сан-Франциско, бывший когда-то небольшим селением, ныне, после золотой лихорадки, превратился, по словам Головина, в процветающий и быстро растущий город, день и ночь работают мукомольные мельницы, и хлеб везут во все страны Европы.

В Ново-Архангельске, рассказывал Головин, на него очень сильное впечатление произвел вид колошей, в декабре гуляющих по земле босиком и будто не испытывающих от этого никаких неудобств. Да еще обвешанная ракушками туземка, с лицом, размалеванным черной краской, а веками — красной, резво катавшаяся на коньках по льду замерзшего озера. Понравилось ему и то, что колоши очень дорожат письменными свидетельствами своей благонадежности и преданности русским и что такие свидетельства они передают как семейные реликвии от отца к сыну и внуку.

Обратно ревизоры возвращались тем же путем и, находясь в Нью-Йорке и Вашингтоне, застали начало войны в Соединенных Штатах между Севером и Югом, разгоревшуюся в связи с планами освобождения негров и предоставления им свободы. В Вашингтоне, говорил Головин, было расквартировано почти шестьдесят тысяч солдат и большая их часть состояла из всякой сволочи, набранной отовсюду, чуть ли не из тюрем. Процветали полная вольница, пьянство, мародерство, и по улицам было небезопасно ходить: ограбить могли в любую минуту. Однажды забрались даже в дом российского посланника Стекля, когда вечером он уехал с женой в гости, а в особняке оставался лишь старик-дворецкий. Вдруг явились трое подвыпивших и вооруженных до зубов солдат и на вопрос дворецкого, что им нужно, нагло заявили, что им действительно кое-что здесь нужно и они это, без сомнения, получат. Старик, не в силах оказать им сопротивление, все ж не растерялся, подбежал к окну и, раскрыв его, стал звать на помощь. И это был правильный шаг: напуганные солдаты немедленно ретировались.

Рассказывая все эти любопытные подробности своей поездки, Головин будто намеренно избегал говорить о том, какое впечатление произвели на него российские колонисты и состояние дел там. И тогда Врангель сам задал этот вопрос. Подумав с минуту, Головин ответил: «У меня нет претензий к системе управления колониями, и я буду аргументировать в своем отчете необходимость сохранения компании и ее привилегий. Далее подчеркну необходимость укрепления русских владений в Америке, учреждения постоянного крейсерства военных кораблей с целью обуздания своеволия китоловов и борьбы с контрабандистами. У меня создалось впечатление, что, если действовать более энергично и предприимчиво, можно взять в Америке многие богатства, не только лес, но и ценные руды, до чего пока руки не доходили. Кое-кто полагает, что, цепляясь за эти колонии, от которых Россия имеет не так уж много прибыли, мы можем испортить отношения с Соединенными Штатами. Однако из бесед с американцами, а я встречался в Калифорнии с сенатором Гвином, в Вашингтоне с другими видными политиками, вынес убеждение, что симпатия к нам американцев простирается до определенных границ — пока им это выгодно и ни к чему их не обязывает. Но жертвовать собственными интересами ради дружбы с Россией, когда из нее не получается никакого коммерческого навара, они никогда не будут».

Не мог не заметить ему: «Удивительное совпадение взглядов! В бытность службы в Америке и у меня создалось об этой нации и перспективах наших взаимоотношений точно такое же мнение».

Точка зрения правительственных ревизоров возымела свой эффект, и после долгих дебатов общее собрание Государственного совета признало сохранение Российско-Американской компании весьма желательным, и это мнение было утверждено Александром III. Срок привилегий компании был вновь продлен на двадцать лет. Акционеры ликовали. Казалось, что все страсти позади.

Иногда до него доходили из Америки согревавшие сердце известия о новых славных деяниях служащих компании. Так, в 1863 году креол Иван Лукин, сын Семена Лукина, сумел с группой индейских торговцев подняться от компанейской фактории Нулато в верховья Юкона вплоть до английской фактории Форт-Юкон, осуществив мечту нескольких главных правителей Русской Америки. Это значило, что исследование глубинной части Аляски продолжалось, все заметнее становился русский след на этой земле.

Но пока ветераны компании пребывали в спокойствии, полагая, что надвигавшаяся буря миновала их, события подспудно развивались своим чередом, уже шли, оказывается, тайные переговоры представителей России с правительством Соединенных Штатов об уступке Аляски, и, как выяснилось позже, далеко не последнюю роль играл в них российский посланник в Вашингтоне Стекль. Непонятна была спешка, причины, подстегнувшие переговоры. Может быть, золото, которое в разных местах уже находили на Аляске? Но самые крупные его признаки были обнаружены на реке Стикин, выше двухсот верст от устья, то есть на английской территории. Однако сообщалось, что число золотоискателей, бродящих в поисках золота близ границ русских владений, уже, по самым скромным подсчетам, переваливает за несколько сотен, и кое у кого определенно был страх, что ежели золото найдут в большом количестве, то никто не будет смотреть, на чьей территории оно лежит, и вслед за старателями с их лопатами и промывочными лотками в русские владения могут вторгнуться и солдаты, чтобы защитить золотоискателей от русских и попутно взять эту землю силой.

Финал для многих, и для него тоже, наступил неожиданно, из сообщений газет и телеграфных агентств. Вначале это походило на слухи, что, мол, Соединенные Штаты купили русские земли в Америке за 7 миллионов долларов. Затем слухи стали подтверждаться официальными источниками. Тревожно забили в набат патриотические издания. Запомнилась статья, опубликованная в газете «Голос». Лиха беда начало, негодовал автор, и если сегодня продают, по слухам, Николаевскую железную дорогу, а завтра американские колонии России, то чего же, в таком случае, ожидать послезавтра? Начнут продавать Крым, Закавказье, Остзейские губернии? Добра-то, мол, у России еще много, и за охотниками позариться на него дело не станет. Вспомнили в статье грубую ошибку и нерасчетливость при уступке колонии Росс на берегу золотоносной Калифорнии. И что же, опыт этот ничему не научил, делаем еще большую ошибку? Аляску-то с колонией Росс не сравнить. И неужто можно так пренебрегать чувством народного самолюбия, чтобы жертвовать им за несколько миллионов долларов? И неужели трудами Шелихова, Баранова, Хлебникова и других самоотверженных людей русских должны теперь воспользоваться иностранцы и собирать взращенные ими плоды? Нет, заклинал автор, как некоторые говорят «Чур меня!», отказываемся верить этим нелепым слухам.

Однако это не было слухами, уже и правительственные издания подтвердили сенсационную новость. С серьезным опозданием, но в правительстве все же вспомнили, что надо бы известить о продаже Аляски и компанию, которой эта новость касалась в первую очередь. В главном правлении компании, куда он зашел тогда обсудить, что же делать дальше, был траур. Спросил коллег-акционеров, не было ль указания от правительства сообщить новость главному правителю колоний князю Максутову[54]. Ответили: «Нет, Фердинанд Петрович, не было». — «Так пора самим запросить такое разрешение сообщить Максутову о продаже трансатлантическим телеграфом». Тут же сел и написал запрос на имя министра финансов Рейтерна. Ответ был получен скоро: «По соглашению с министерством иностранных дел разрешаю в. пр-ву уведомить главного правителя российско-американских колоний о заключении с Соединенными Штатами трактата об уступке им колоний». На той же депеше от Рейтерна, передавая ее для исполнения, пометил: «Депешу кн. Максутову надобно отправить тотчас же. Пришлите мне ее на просмотр».

А осенью того же года, в октябре, князь Максутов с прибывшими из России специальными уполномоченными осуществил в Ново-Архангельске тягостную церемонию официальной передачи русских владений в Америке представителям Соединенных Штатов. И вместо спущенного русского флага был поднят флаг новых хозяев этой земли.

Так и кончилась Русская Америка. Но русский след на этой земле стереть невозможно. Он должен жить и в укоренившейся там православной вере, в именах крещеных туземцев, в названиях заливов, рек, гор, островов...

Вернувшись в дом, Врангель разделся в прихожей, передал пальто и фуражку встретившей его пожилой экономке. Та предупредила:

— Приходил почтальон, Фердинанд Петрович. Принес пакет. Я положила его в вашем кабинете.

Пакет был от старого друга, сподвижника по Русскому географическому обществу Карла Бэра[55]. Нетерпеливо надрезал бумагу, достал присланный журнал — последний, только что вышедший номер «Известий Русского географического общества». Прочел короткую сопроводительную записку Бэра. А вот и его статья в журнале — «Несколько слов по поводу новооткрытой Врангелевой земли». Тема знакомая. Еще с начала года в научных изданиях появились публикации по поводу полярной земли, открытой в Ледовитом море американским китобоем Лонгом, которой охотник за китами дал имя Врангеля. Самого сообщения удачливого американца видеть не довелось, но судя по некоторым выдержкам из других изданий, это была именно та земля, которую по наводке чукотских старейшин они упорно искали вместе с Козьминым и Матюшкиным.