Кудинов В. С.
      ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ
      Историческое повествование
      Пир Клеопатры рассказывает о нескольких тревожных и драматичных днях царицы Египта. То было в двадцать восьмую весну её жизни. Клеопатре стало известно, что младшая сестра Арсиноя - претендентка на Египетское царство отпущена Октавианом Августом из заточения, в котором она находилась с времен Цезарева триумфа по случаю его победы в Александрийской войне, и обосновалась в Эфесе, в храме Артемиды. Царица решила, что это неспроста, ибо Эфес расположен неподалеку от Киликии, где находился со своими легионами Марк Антоний. Ее царству грозила новая беда, которую следовало предотвратить во что бы то ни стало.
      Живо и красочно написанные сцены познакомят читателя с окружением Клеопатры, с нравами её двора, с Союзом Неподражаемых, состоявшим из преданных друзей царицы, с которыми она веселилась и справляла свои знаменитые пиры, стараясь забыться от тревог и забот и найти утешение в любви.
      ДОЧЬ ПТОЛЕМЕЯ
      В то ясное чистое утро она проснулась раньше обычного. И сразу вышла из прохладных покоев под портик. Солнце слепило её, она зажмурилась. От колонн падали тени, мраморный пол пестрел светлыми и темными пятнами.
      Клеопатра не умывалась, не охладила себя водой из источника. Она только прополоскала рот розовым настоем, чтобы заглушить кисловатый привкус после сна - следствие питья лекарственных горьких трав накануне. Дошла до первых колонн у ступенек лестницы, спускавшейся в обширный парк. Длинный подол туники ниспадал до пят, черные распущенные волосы достигали поясницы.
      Некоторое время женщина стояла под солнцем с закрытыми глазами, наслаждаясь его теплом. Из листвы неподвижных пальм и смоковниц доносился писк и свист птиц.
      Встревоженно закричала обезьянка, ей ответил сердитым клекотом большой синий попугай. Царица открыла глаза. Птица перелетела с одного дерева на другое - мелькнула, как синий лоскут, и скрылась в листве.
      Внизу, на площадке, выложенной каменными плитами, появился черный раб с веником на длинной палке. Увидев царицу, он упал на колени, ткнулся лбом в плиту и замер; так он должен пролежать, не двигаясь, затаив дыхание в почтительном унижении, не подымая глаз на женщину, которую молва почитала божественной, красивейшей из всех живущих.
      Лишь позже, когда раб отполз в кусты и густая листва надежно скрыла его, он с любопытством глянул через плечо - царица наклонилась, подобрала подол и потерла рукой беловатую ногу ниже колена. Густые волосы черной гривой свисли чуть не до пола. Выпрямившись, она закинула их движением головы за спину. Потянулась, подняв руки и прижав ладони к затылку. Полная грудь приподнялась в раздвинувшемся вырезе полупрозрачной туники, широкие рукава съехали за локти.
      Легкое и радостное чувство наполняло Клеопатру, и ей, семь дней проведшей в жестокой черной меланхолии, в слезах, беспричинных рыданиях, метавшейся между отчаянием и туманными надеждами, вновь окружающий мир показался прекрасным и желанным. "Да, хорошо на свете! - подумала она. - Я - живу!" Она вдохнула до самой глубины груди свежий морской воздух, и улыбка сделала её лицо нежным и милым.
      Солнце припекало, жгло. Пальцы ног вспотели, вынув маленькую ступню из одной туфли, она коснулась пальцами прогретого мрамора, затем скинула и вторую. "Дивно! Дивно!" - прошептала, спускаясь на террасу. Подойдя к самому её краю, Клеопатра уперлась коленями в низкий парапет. Желтый свет дрожал на поверхности моря широкой полосой. Вода разливалась до горизонта ровной голубой гладью. Небо, тоже голубое, было бледнее моря. Среди веселой зелени желтел песок - узкая каемка низкого берега, которую время от времени лизала набежавшая мелкая волна.
      Несмотря на раннее утро, в Большой гавани началось движение: одни суда отплывали, взмахивая длинными мокрыми веслами, другие вплывали из-под арки высокого моста на дамбе, - длинное сооружение из камня, земли и дерева, тянувшееся от мыса Лохиад, на котором расположился прекрасный и сложный ансамбль дворцов Птолемеев, до скалистого островка, занимаемого маяком, почитавшимся одним из семи чудес света. Маяк действительно был хорош высокая белая грандиозная башня, поставленная на четырехугольный цоколь, и сейчас, любуясь им, она постаралась назвать имя зодчего, который построил это сооружение за двести лет до её рождения, но так и не смогла припомнить.
      Высоко в небе кружил орел. Следя за его полетом, царица заметила поверх вершин пальм сизый дымок - что-то горело за городом, по-видимому, у Мареотийского озера, а сам город ослепительно белел справа и слева, раскинувшись далеко за мощные каменные стены с прямоугольными башнями.
      Улицы прямыми линиями - узкие, широкие, длинные, короткие чертили его с севера на юг и с востока на запад. Так когда-то задумал Александр Македонский, чтобы город продувался насквозь северными ветрами, дувшими постоянно с моря в летнее время года. Плоские кровли домов опускались и подымались квадратами; обелиски были покрыты черепицей, белизна их мраморных колонн в солнечных лучах была ослепительна; мосты без перекрытий и перил над каналами опирались на каменные столбы; желтые пилоны из песчаника, привезенные из Мемфиса, с вдавленным орнаментом, приземистые, широкие у основания, напоминали о людях, что строили пирамиды.
      То там, то в другом месте курчавились вершинами деревья, скрывая собою постройки. Кипарисы и пальмы росли обширными рощами вперемешку с развесистыми могучими кедрами и пирамидальными тополями.
      Птицы захлопали крыльями, резкий крик карликовых попугаев неожиданно оборвался, и они вспорхнули, как разноцветные яркие бабочки, перелетев на левую сторону парка.
      Привлеченная шумом, Клеопатра, поднявшись на носочках, поглядела вниз. Почти бегом, сильно напрягаясь, два худых эфиопа вели под уздцы белоснежного коня. Легкий султан из страусовых перьев качался между острых подрагивающих ушей. Конь приседал, подпрыгивал, мотал головой, разбрызгивая с черных губ белую слюну. Рабы тщетно пытались его сдержать. То был подарок Гнея Долабеллы, бывшего наместника Сирии, погибшего в Лаодикии. Коня по её приказу каждое утро проводили под окнами опочивальни, чтобы напомнить ей о ясноглазом римлянине, одном из близких её друзей.
      Звонким голосом Клеопатра позвала своего любимца: "Эрос!"
      Рабы остановились, но жеребец протащил их за собой, выгибая тонкую шею с длинной гривой.
      - Пустите его! - распорядилась она.
      Освобожденный конь, словно пущенная стрела, помчался по песчаной дорожке в глубь парка; длинная грива взвилась, хвост вытянулся на лету. Радостное ржанье замерло вдалеке. Рабы побежали следом.
      Клеопатра улыбнулась, наблюдая за ним, ибо бегущий конь был ещё более прекрасен, чем при ходьбе. Утренняя встреча со своим любимцем добавила к её бодрости уверенность в удачливом дне. Да соизволит Исида подарить ей радость. Она так этого хотела.
      2. СПАСИ МЕНЯ ОТ ГОРЕЧИ И НЕВЗГОД
      По мере того как она углублялась в покои дворца, прохлада становилась ощутимей; легкий сумрак густел в углах, едва означая очертания предметов.
      Рабыни и служанки исчезали, завидя её, лишь скульптуры богов оставались на своих местах, бесстрастные, равнодушные к человеческой суете. У ног Сераписа, высившегося почти до потолка, горела лампада; огонь освещал его снизу, и бог из белого мрамора казался желтым, точно выточенный из слоновой кости. То было изображение молодого мужчины, бородатого, усатого, с длинными, до плеч, завитыми волосами. Обликом он напоминал Зевса или Асклепия, с той только разницей, что на голове он держал изящную корзиночку с плодами и фруктами, ибо прежде всего люди ждали от него здоровья и плодородия.
      Перед Исидой, в соседнем зале, она остановилась. Не было случая, чтобы царица, возвращаясь в свою опочивальню, не прочла, пусть короткую, молитву у ног богини. То была не египетская Исида с маленьким Гором на коленях и большими коровьими рогами, поддерживающими солнечный диск, на голове, а эллинская, в тунике и столе, с диадемой, изображающей луну; в левой руке богиня держала за ручку кувшин с нильской водой, а в правой систр. То была добрая, прекрасная лицом богиня, защитница всех страждущих и нуждающихся.
      И Клеопатре, как и всякой женщине, боявшейся неизвестности и перемен, впадающей в отчаяние от невзгод, пугающейся темноты и мышей, любящей развлечения, музыку и пляски, постоянно влюбляющейся, и даже чаще, как говорила её служанка Ирада, чем иная портовая бабенка, потому что женская натура слаба и отзывчива; ей, дочери Птолемея XII Неоса Диониса, ставшей владычицей богатого и обширного царства не только по воле Цезаря, но и по определению судьбы, было покойно и отрадно видеть, даже ощущать Исиду рядом, - она не раз говорила, что чувствует присутствие богини, - возле дверей своих покоев, в соседнем роскошном зеленом зале, с множеством светильников, из которых курилось ароматное сирийское благовоние, и водостоком из темно-красного гранита с чистой водой в центре, как раз под четырехугольным отверстием в потолке, через которое поступал дневной свет и спускались четыре изогнутых стержня, наподобие виноградной лозы.
      Тут она, царица Египта, стоя смиренно перед великой богиней, сложив на груди руки и смотря на улыбчивый мраморный рот, молилась, повторяя слово в слово, неизменно следующие слова: "Дарительница богатств, царица богов, всемогущая, счастливая судьбой, Исида, великая именем, создавшая все сущее! Благая Исида, молю тебя, приди мне на помощь, ослабь врагов моих, укрепи друзей, окажи свою милость, избавь меня от горя и печали, даруй мне радость и новую любовь, накорми людей моего царства, чтобы они в благодушии пели и не замышляли смуту. Пусть во всем мире царствует любовь! Я прощаю всех, и пусть они простят меня, как ты прощаешь. Даруй мне надежду на лучшее и поддержи меня, слабую! И пусть все идет своим чередом".
      То же самое она сказала и в этот раз, и закрыла глаза, и постояла немного, как бы в оцепенении, ничего не видя и ни о чем не думая. И только немного погодя в её сознании забилась мысль, точно птичка в темноте: "Я спокойна, я - живу. Все будет хорошо!"
      Она приподняла ресницы, глубоко вздохнула и ступила в свою опочивальню, откуда совсем недавно вышла на солнце.
      Слабым ароматом пахли розы. Цветы большими букетами торчали из круглых ваз, стоявших по углам на полу и в изголовье её постели. Широкое просторное ложе, украшенное слоновой костью и драгоценными камнями, занимало середину обширной спальни. Над ложем на свитых из серебра и шелка шнурах висел легкий полог, а выше, в конусоовальном потолке, зияло круглое отверстие, через которое видно было небо - звездное по ночам, голубое утром и днем.
      Шесть ромбовидных проемов на каждой из стен, на карнизе, под конусом, сквозили пустотой и беспрепятственно пропускали свет. От одной стены сверху вниз протянулись шесть ярких солнечных лент.
      Солнечные зайчики дрожали на хрустальных подвесках в виде капель, нанизанных на бесцветную нитку. От подвесок, как паутина, спадала прозрачная занавеска нежного небесного цвета. Сквозь её голубизну были видны разбросанные смятые подушки, сбитые простыни из тонкого льна, на которых она только что спала.
      Взгляд её задержался на больших римских зеркалах, прислоненных к стене, - длинные металлические полосы, убранные в резную деревянную раму, отшлифованные до блеска, до необычайной гладкости, способные изобличать смотрящего все равно что спокойная поверхность чистой воды. Приблизившись к ним, она в упор посмотрела на себя. Не хватало света.
      Клеопатра хлопнула в ладоши. Явились рабыни и упали перед ней. Одним лишь жестом руки она приказала зажечь светильники на тонких ножках, стоявшие по обе стороны от зеркал. Когда горевшее масло слегка задымилось, распространяя сладость, рабыни, пятясь, удалились. Бесчисленные желтые огоньки задрожали на гладких стенах.
      Ленивым движением рук она спустила с плеч тунику; мягко шелестя, та упала к её ногам. Клеопатра переступила через нее. Сорочка из шелка телесного цвета была так коротка, что не скрывала колен; длинный и широкий вырез сужался под грудями; затвердевшие маленькие сосочки, как горошины, проступали сквозь ткань.
      Клеопатра долго разглядывала себя со всех сторон, выставляла вперед то левую, то правую ногу с изящными продолговатыми коленями; выгибала тонкую, как у девушки, шею; повертывалась спиной и глядела через плечо на свой затылок и изгиб лопаток; трогала пальцем губы, убеждаясь, мягки ли и влажны ли они, как и прежде; закручивала волосы, собирала их в узел и вновь распускала во всю длину.
      Подойдя ближе и вглядевшись в отражение своих глаз, - густая темень роговиц, черные, как агат, зрачки, влажность по бокам белка, - она осталась довольна их загадочным томным выражением. И сказала сама себе: "Да, хороша!" Подбросила волосы вверх и, засмеявшись, развернулась на пятках.
      Перед ней стоял столик, отполированный, как стекло; в гладкой его поверхности язычком пламени колебался её извращенный облик. Чуть поодаль ларец на высоких ножках, весь покрытый иероглифами.
      Она подняла полукруглую крышку. Мягкими переливчатыми цветами радуги засверкали её украшения и драгоценности. "Посмотрим, что тут", проговорила она и, отведя от правого глаза большую прядь волос, запустила пальцы обеих рук в гущу драгоценного металла и цветных камней и подняла, что смогла, в пригоршни. Несколько жемчужин застучало об пол и раскатилось.
      Ее взгляд привлек камень анфракс, напоминающий сгусток бычьей крови; рядом глубели холодные сапфиры; кольца и браслеты отливали зеленью смарагда. Золотые амулеты и широкие запястья поражали своей чеканкой. Белое ожерелье из крупного жемчуга она подцепила пальцем и тут же бросила, заметив прижатую к стенке ларца звезду из голубого аметиста. Под звездой, как свежая кровь, краснели кораллы. Желтый янтарь украшал ножные браслеты, а рядом, как глаза, сверкали алмазы. Шарики розовых бус, нанизанные на золотую нитку, перепутались с серьгами. В височных подвесках от малейшего прикосновения дрожали светлые камешки, внутри которых, казалось, переливалась морская вода.
      Диадему, убранную изумрудными камнями, так красиво играющую малиновыми, зелеными, кремовыми, синими красками, она в приливе какой-то детской радости прижала к своей груди и долго не отпускала, пока не заметила камею, на которой изображен её портрет в профиль.
      Царица посмотрела на себя в зеркало, на камею и, ещё раз убедившись в точном сходстве и что это она - прелестная женщина, она, и никто иная, прошлась босая по ковру взад-вперед, горделиво косясь на свое отражение.
      Послышался легкий шорох, стук сандалий. Смуглая рабыня в розовой тунике опустилась перед ней на колени. Она сообщила тихим голосом, что пришел Нофри, племянник верховного жреца, справиться о её здоровье. Управляющий дворцом его не пустил, но, зная о её особой милости к этому человеку, хотел бы знать, что ему делать дальше.
      Она распорядилась:
      - Если племянник верховного жреца не ушел - пусть войдет! Я приму его до завтрака.
      3. АРСИНОЯ, НОФРИ. АРСИНОЯ!
      Принесли одежду и воду для умывания. Она сама промыла себе глаза, протерла влажными пальцами шею и виски. Прозрачная холодная вода колыхалась в большом серебряном тазу с ручками в виде голов сатиров.
      Ее расчесали, скрепили волосы заколками, накинули на голову полосатый платок, какой некогда носили древние царицы, и она вышла из своих покоев величаво и степенно, как и подобает ходить царственным особам, сопровождаемая приятным негромким звоном медных колокольчиков в руках юных служанок, составляющих её свиту.
      Нофри ждал её у колонны под портиком, одетый по-простому, в белый хитон. То был племянник Пшерони-Птаха, верховного жреца Мемфиса, сын его брата и греческой женщины. Они были ровесниками и, случалось, даже играли в детстве.
      Когда Нофри исполнилось тринадцать лет, он бежал из родного дома, повергнув в смятение своего отца и знаменитого дядю. Его считали погибшим, но он неожиданно появился вместе с легионом Цезаря, и тогда многие решили, что у римлян он свой человек. Это едва не стоило ему жизни, ибо в Александрии нашлись такие, которым он стал ненавистен. Однако Серапис проявил к Нофри милосердие - его никто не тронул, и племянник верховного жреца в те роковые дни оказался весьма полезным для Клеопатры и Гая Юлия.
      После окончания войны, когда Клеопатра под охраной римских мечей обосновалась на царском троне, Нофри вновь покинул Александрию. На этот раз его путь лежал на восток. Он много путешествовал по Вавилонии, Персии, Индии; он побывал во всех местах, через которые когда-то прошагали грозные фаланги знаменитого македонца. Он посетил даже Гидросию и своими ногами, как Александр Великий, отмерил безотрадные солончаки и песчаные дюны под лучами жгучего безжалостного солнца, без глотка воды, в одной войлочной кавсии и в обмотках на ногах вместо порванных сапожек.
      В Малой Азии он повстречался с одним без нужды блуждавшим легионом Марка Антония и вывел его истомленных жаждой воинов к загадочному озеру среди гор: стоило им только освежиться и отведать чистой и холодной, как лед, воды, как в небе что-то прогрохотало и озеро на глазах изумленных и испуганных римлян стало уходить под землю. Однако Нофри успокоил их, объяснив, что это странное явление произошло не от гнева богов, а по природному закону, и с тех пор он стал сопровождать легионы Марка Антония в походах как гадатель и астролог.
      Нофри приветствовал Клеопатру сдержанным поклоном и, распрямившись, сказал с явным беспокойством:
      - Я слышал, госпожа моя, что после нашей встречи ты занемогла.
      - Не буду скрывать, милый Нофри, но наш прошлый разговор стал причиной моего расстройства.
      - Какое нечаянное слово повергло царицу в столь сильное смущение?
      Царица искоса поглядела на него, моргнула длинными ресницами, думая, говорить или не говорить, и, видя, что он молча ждет, ответила:
      - Арсиноя, Нофри. Арсиноя!
      Имя своей младшей сестры она произнесла спокойно, без раздражения, без того эмоционального всплеска, которым разразилась в их первую встречу, стоило ему сообщить, что эта дрянь, как она именовала Арсиною, неожиданно и тайно объявилась в Эфесе, в храме Артемиды. Тамошний жрец когда-то приютил её отца, Птолемея Авлета, спасающегося от убийц, посланных старшей дочерью Береникой, которая захватила власть в Александрии, стоило тому ненадолго отлучиться из Египта. Теперь этот жрец дал приют Арсиное, её непримиримому врагу.
      - О Исида, матерь богов! - простонал Нофри, потирая указательным пальцем переносицу, дивясь тому, как это он забыл, что Клеопатру с её младшей сестрой связывали самые неприятные воспоминания. Если бы не счастливые обстоятельства и не Гай Юлий, стареющий улыбчивый человек в кожаной эгиде, царицей Египта, возможно, была бы Арсиноя, а не Клеопатра, ибо тогда, шесть лет назад, во время междоусобицы, на сторону младшей дочери Птолеменя встали почти все жители Александрии.
      - И не только это, - уточнила царица, - но и гнев Антония. Из твоих слов я поняла, что в его свите есть мои недоброжелатели.
      Нофри в задумчивости покачал головой. Он ответил не сразу, подыскивая нужные слова:
      - В свите Антония есть люди, которые при упоминании о Египте и его царице впадают в раздражение. Не от большого ума, конечно. Не будем говорить о недостойных твоего внимания.
      - Почему же? Я хотела бы знать их имена, - сказала она, сверкнув глазами. О своих врагах Клеопатра желала знать все, все до мелочи, чтобы при возможности напомнить им о себе.
      Нофри снова уклонился от прямого ответа, не назвал ни одного имени, но высказал главную причину недовольства римского триумвира.
      - Твои галеры, посланные Кассию...
      Клеопатра не дала ему договорить:
      - Ах, галеры! И Антоний поверил клевете? Чтобы я убийце Цезаря оказала поддержку? Я послала Долабелле в Лаодикию четыре легиона, и не моя вина, что Кассий их перехватил в пути. Я собрала большой флот, чтобы оказать поддержку Антонию и Октавиану в их борьбе с этими выродками. Но сильная буря разметала мои суда, а я, едва жива, добралась до Александрии и надолго слегла от жестокой простуды.
      Сказав это, она покашляла в кулачок и в обиде приумолкла: не в её нраве было перед кем-то оправдываться. Нофри она доверяла, считала его за своего, поэтому и высказалась так откровенно. Но перед Марком Антонием, перед этим мнимым потомком Геракла, который обивал пороги её виллы под Римом, где она проживала с такой дерзкой роскошью, от которой, по льстивому замечанию этого всадника, у него слепли очи, она бы не стала оправдываться. Да, много изменилось за два года после смерти Цезаря, коли Антоний ждет от неё подобного унижения. Ее гордость была уязвлена, но она не подала вида, что считает себя оскорбленной. Она постаралась обдумать свое положение, ибо появление Арсинои в Эфесе, неподалеку от Киликии, где обосновался со своими легионами Марк Антоний, нельзя объяснить простой случайностью.
      - А скажи мне, Нофри, - произнесла она после короткого молчания, этот Антоний все такой же любитель поесть и выпить?
      - О да, моя царица! Антоний неисправимый любитель обильных трапез и шумного веселья.
      И он начала рассказывать о его пирах, попойках и карнавальных шествиях, в которых триумвир рядился Дионисом, а для полного сходства окружил себя сатирами и вакханками, так и шествовал по Малой Азии, без брани завоевывая город за городом, как некогда шествовал шумный сын Семелы по землям простодушных народов.
      Так они прохаживались по аллеям цветущего дивного царского сада, в тени пальм и сикомор, и разговаривали о человеке, которого оба хорошо знали.
      Клеопатра впервые увидала Антония, когда ей было лет четырнадцать. Тогда Антоний прибыл в Александрию во главе всадников, чтобы усилить легион Габиния, и своим большим ростом, громким голосом привлек внимание молоденькой смешливой царевны, которую во всеуслышание называл "моя божественная госпожа" или "несравненная роза Египта".
      4. С КЕМ ТЫ?
      Как тени следовали за ними черные рабы с опахалами и служанки с колокольчиками. Вскоре они её стали раздражать своим немым присутствием, и она отослала их назад. Лишь два рослых эфиопа остались. Царица повелела им отправиться за остальными, но те, точно глухие, в смущении топтались на месте.
      Клеопатра пристально поглядела на рабов; голубенькая венка забилась на виске, свидетельствуя о раздражении.
      Предчувствуя беду, эфиопы рухнули, будто срубленные дубы, и поцеловали землю между своих рук, являя полную покорность.
      Царица отвернулась, беззлобно проговорив: "Дурни!" И тотчас объяснила, что с ней однажды произошел обморок вследствие солнечного удара и управляющий дворца запретил им отходить от нее.
      Рабы, мерно взмахивая черно-белыми опахалами из страусовых перьев на длинных палках, нагоняли прохладный ветерок.
      Клеопатра поглядывала то себе под ноги, то на лицо Нофри, бритое и чистое, вытянутое, как у аскета.
      Племянник великого жреца возмужал и вырос. Жаркое солнце обожгло его кожу; он точно высох - до того был худ; ввалившимися щеками и заостренным большим носом он напоминал Цезаря. "Собственно, зачем он прибыл? Уговорить встретиться с Антонием?" - подумала она, а когда попыталась выведать причину его возвращения, он откровенно признался:
      - Пусть царица не обижается на меня, но перед приездом Деллия, у которого к тебе особый разговор, я должен подготовить соответствующую обстановку. Словом, всячески способствовать тому, чтобы легату был оказан благожелательный прием.
      - Вижу: Антоний стал осторожен.
      - На тебя он возлагает большие надежды и хотел бы, чтобы ты стала ему союзницей.
      - М-да. Насчет союза я ещё подумаю. А если откровенно - мне не хотелось бы встревать между им и Октавианом. Они постоянно ссорятся и затевают друг с другом распри. Я желаю одного, чтобы и тот и другой оставили Египет в покое.
      - Это самое лучшее, что можно пожелать. Однако рано или поздно тебе, царица, придется решать, с кем ты? С Антонием или Октавианом? В конце концов кто-то из них станет победителем. А как победитель отнесется к Египту, известно одному лишь богу. Не лучше ли заранее определиться тебе самой?
      - Вот это меня и беспокоит. Хотелось, чтобы они занялись чем-нибудь другим. Ну хотя бы Парфией.
      Они шли вдоль парапета рукотворного круглого водоема. Журчали фонтаны из приподнятых львиных морд. Под водой небесного цвета плавали узкоспинные рыбы. Иногда какая-нибудь с блестящей чешуей застывала, затем, внезапно двинув раздвоенным хвостом, стремительно отплывала, подняв с неглубокого дна струйку песка.
      В это время один из эфиопов споткнулся и растянулся на земле. Падая, он коснулся царицы перьями своего опахала. Клеопатра резко повернулась, брови её гневно сошлись над переносицей, но, увидев раба распростертым и перепуганным, снисходительно улыбнулась.
      Другой раб помог ему подняться. Упавший отряхнул пыль с опахала, с левого колена медленно сползал ручеек темной крови.
      - Возвращайтесь! Вы мне больше не нужны, - это было сказано таким тоном, что они не посмели ослушаться.
      Присев на парапет, Клеопатра опустила руку в воду. Стайка мелких рыбешек шарахнулась в сторону; по поверхности водоема побежали слабые круги.
      В это время она напомнила ему девочку, которую он целовал когда-то у куста розмарина. Мог ли он тогда подумать, что она станет такой обаятельной женщиной. С той поры произошло много событий: погиб в ромейской войне Птолемей XIII, первый муж и брат Клеопатры; убит Цезарь; внезапно умер другой брат Клеопатры, совсем мальчик, Птолемей XIV, и теперь, согласно династическому обычаю, Клеопатра правила Египтом совместно со своим малолетним сыном Птолемеем XV, по прозвищу Цезарион. Народ, сановники и жрецы хотели, чтобы страной Кемет, как они называли Египет, управлял настоящий царь, полноценный мужчина, сильный и твердый, а не слабая и властолюбивая женщина.
      Клеопатра задала Нофри вопрос, над которым думала в течение последних дней.
      - Что ты можешь сказать про Октавиана? Когда я жила в Риме, этот молодой человек только дважды посетил меня. Один раз его приняла. Он молча просидел в кресле и ушел, кажется, очень смущенный. Явился в другой раз, но встреча у нас не состоялась: у меня разболелась голова. Он злопамятен, этот Октавиан?
      Взгляд Нофри невольно задержался на её вздымающейся и опускающейся груди. Клеопатра улыбнулась, определив направление его взора. Она пьянела от сознания, что нравится мужчинам не как царица, а как женщина, что мужчины замечают, как она безукоризненно сложена. Она поднялась, стряхивая с пальцев капли. Улыбка совершенно преобразила её лицо: оно стало обворожительным.
      - Мне кажется, что Октавиан помнит все.
      - Я слышала, что он очень целеустремлен и настойчив. Кого он ставит себе за образец?
      - Гая Юлия.
      - Это похвально. Если он так же честолюбив, как Цезарь, - она усмехнулась, - берегись, Клеопатра! Кстати, там же, в Риме, гаруспик нашептал, что мне следует опасаться некоего молодого человека. О нем только и сказал, что тот не пьет вина и уклоняется от развлечений. Не знаешь, пьет ли Октавиан?
      - До выпивки Октавиан не большой охотник. Для него главное - дело, а потом развлечения, к которым он, в сущности, равнодушен. Не то что наш добрый Антоний. Тот, кажется, всю жизнь бы провел в забавах и пирах.
      - Октавиан - мой злой гений, - заключила Клеопатра с горькой усмешкой. - Ну что ж, и злые гении бывают покладисты, если к ним умеючи подойти.
      "Только не Октавиан!" - хотел было сказать Нофри, но промолчал.
      От водоема они пошли по длинной прямой аллее из финиковых пальм и сикомор, которая привела их к широкой белой лестнице, ведушей во дворец.
      Просторные полукруглые площадки, одна выше другой, прерывали её в трех местах. На каждой из них, на парапетах, громоздились спящие, в натуральную величину, каменные львы с вытянутыми вперед толстыми лапами.
      Многоэтажное здание дворца, построенное из нубийского мрамора и гранита, было гордостью Птолемеев. Восточная пышность удачно сочеталась с греческим изяществом и македонской строгостью. Дворец возводился на протяжении столетий лучшими архитекторами и строителями. Все, начиная от портала и фронтона и кончая ничтожной деталью фриза или карниза, было отделано с подкупающей красотой и удивительным мастерством. Голубым светился кирпич бесчисленных террас. Роскошные порталы украшали глазурованные плитки и изразцы. Нижние окна, как принято, - в решетках, верхние зияли пустотой; на капителях колонн сверкала позолота. Арки выгибались дугой, точно согнутые ивовые прутья. На плоских кровлях, окаймленных балюстрадой, в деревянных кадках, пропитанных смолой, росли деревца, возносившие свои кудрявые кроны на тонких стволах и оживлявшие веселой зеленью мертвый камень. И над всем этим великолепием, точно белые лоскутья, стаями летали голуби, которых у неё было множество.
      В стороне от дворца, возле высоких наружных стен, подымались шестиэтажные пилоны, сложенные из кирпича-сырца, широкие у основания, сужающиеся к вершине. Их стены покрывала красная обмазка, изобиловавшая рельефами, изображавшими зверей: лев терзал быка, волк валил оленя, сокол падал на лебедей, змеи обвивали задыхающихся ланей, крокодилы пожирали ягнят - всюду сильный побеждал слабого.
      Царица поднималась по ступенькам, чуть наклонившись вперед и поддерживая пальцами подол хитона.
      Два жреца, изможденных постами, с накидками через плечо, склонились перед ней; их лысины блеснули на солнце.
      Нофри следовал двумя ступеньками ниже, не сводя глаз с её стройных бедер; в талии она уже была не тонка, как прежде, но полные груди, плечи и выгиб спины были изумительны.
      Остановившись на последней площадке, Клеопатра пригласила его на пир, который должен состояться в ближайшие три дня.
      Нофри в знак признательности прижал правую ладонь к сердцу и сказал, что он не против забав и благодарен царице за приглашение.
      - А мне казалось, что ты ничего не хочешь знать, кроме своих рукописей. И пиршественную террасу Клеопатры поменяешь на просторный зал Мусея.
      Племянник верховного жреца ответил:
      - Нельзя же все время думать о делах, нужно и расслабиться когда-то. Кажется, Амазис сказал, что постоянно натянутая тетива в конце концов обрывается?
      - Хорошо, если так. - Она вздохнула и поглядела на небо. - Какое солнце! И как хорошо дышится! Мне не хочется в такой день думать о чем-то серьезном. Ты прав: надо когда-то и расслабиться. Все эти заботы утомляют. Хочется, чтобы их было поменьше, - сказала она, развернулась и пошла в распахнутые настежь двухстворчатые двери дворца, то попадая в тень от колонн и перекрытий, то на освещенные солнцем места.
      В коридорах повис мелодичный звон. Он слышался долго. И все это время, Нофри знал, она шла неторопливой походкой, подняв свою небольшую изящную голову в уборе древних цариц.
      5. КИНЖАЛ, ЯД, КАМЕНЬ
      Клеопатра ступила на террасу, под широкую тень велариума, растянутого на высоте в два человеческих роста между семью шестами.
      С террасы открывался прекрасный вид на море и парк. Свежий морской ветерок лениво колыхал голубую ткань.
      Посреди стояло роскошное ложе, подле него - столик из красного дерева; на серебряных блюдах горой лежали фрукты, в плетеных корзиночках - сладости и печенье.
      Две молодые женщины, Ирада и Хармион, - самые верные её служанки, одетые в легкие шелковые туники, одна в розовую, другая в желтую, хлопотали над приготовлением завтрака.
      На ковре, поджав под себя ноги, сидела юная девушка, Ишма, любимица царицы. Черноволосая, смуглолицая, она была очень похожа, по мнению служанок, на четырнадцатилетнюю Клеопатру. Сходство на самом деле было немалое, и царице порой казалось, что Ишма - это она сама, пришедшая из юности. Девушку одевали так же, как и её когда-то, и так же на ней было множество бус, монист, колец, браслетов - и все это блестело, сверкало, а при движении издавало мелодичный тихий звон.
      Ирада хлопнула в ладоши. Появились рабыни с подносами, на которых стояли тарелочки с различными кушаньями. Клеопатра возлегла на ложе. Она спросила о здоровье своего сына. Ей ответили, что он ещё спит - у мальчика по утрам сон был очень крепок.
      Хармион показывала царице яства; та молча морщила нос; тарелочки ставили на поднос, и рабыня бесшумно удалялась. Так исчезла первая, вторая, третья. Четвертую задержали.
      Без всякого желания Клеопатра отведала кусочек от жареной ножки гуся, испачкала пальцы в соусе. С неохотой отпила из чаши красного вина, вкус которого ей совершенно не понравился, хотя это было её любимое фалернское, привезенное из Неаполя.
      - Что с тобой, госпожа царица? - забеспокоилась Хармион. - Ты совсем ничего не скушала.
      - Ах, оставь меня, Хармион, - проговорила Клеопатра, простонав: она почувствовала, что у неё опять начинает портиться настроение.
      - Так я и знала! - воскликнула Ирада. - Говорила тебе, - обратилась она к Хармион, - что на ней лица нет?! А утром, казалось, все было хорошо. Что царица моя выздоровела.
      - Это от племянника верховного жреца. Кто его сюда пустил?
      - Перестань, Хармион! Я так хотела сама, - сказала Клеопатра. - Ишма, иди искупайся! И не дуй губы! Иди, иди!
      Ишма почти без усилия поднялась на ноги - стройная, гибкая, как лоза. И пошла, позванивая монистами.
      Все смотрели, как она спускается по лестнице; все ниже, ниже, точно уходит под землю. Вот стали видны голова и плечи, ещё мгновение - и она исчезла.
      - Господи, у неё даже походка как у тебя, царица моя. Что за прелесть девочка!
      Клеопатра откинулась на подушки и простонала, закусив согнутый палец. Она смотрела, как колыхается, подобно морской волне, велариум. И это почему-то её раздражало.
      Служанки бросились к ней; она рукой отстранила их.
      - Не подходите ко мне!
      - Да скажи ты нам, царица госпожа, ради Исиды, что с тобой? Кого нам звать - врача, знахаря или жрецов?
      Клеопатра заметалась на подушках.
      - Не знаю кого... Ничего не знаю...
      - Ее сглазили! - решила Ирада.
      - Магов надо, - определила Хармион.
      Клеопатра резко села и тяжело выдохнула, точно больная: она спустила ноги с ложа, но не коснулась ими ковра, лежавшего на мраморном полу, так как было высоко. Туфля с правой ноги её упала со стуком. Глядя на служанок из-под полуопущенных ресниц, она проговорила низким голосом:
      - Все от нее! От сестры моей, Арсинои.
      - Да что случилось-то?
      - Об этом всем известно, кроме вас, - проговорила царица недовольно. В Эфесе она, в храме Артемиды!
      Ирада в изумлении поднесла худую руку к румяной щеке.
      - Стало быть, ромеи её отпустили!
      - Отпустили, - с раздражением подтвердила Клеопатра и с дерзким вызовом поглядела на своих несколько опешивших служанок. - А почему, почему, я вас спрашиваю?
      Ирада и Хармион переглянулись, пожимая плечами. Клеопатра отвела от них свой взор и посмотрела в морскую даль, где мелькало два острых белых паруса, и тихо, но внятно произнесла:
      - Растолкуй мне, Ирада, зачем, зачем ромеи отпустили мою сестру? Тем более в Эфес? Разве нет другого места, где бы она могла поселиться? Сицилия, Киринаика, Крит, наконец. Или храм Афродиты в Коринфе - самое подходящее для неё место!
      - Не знаю, госпожа.
      - Да потому, что она приманка... приманка для Антония. Ибо он находится в Киликии, от которой до Эфеса рукой подать.
      Служанки ничего не понимали, глядели на госпожу свою и как бы спрашивали, при чем здесь Киликия, Эфес, Антоний?
      - А все потому, что ромеям нужно мое царство! Октавиан и Антоний поделили между собой завоевания Цезаря. И лишь Египет остался неподеленным. Но Октавиан хитер: он привык загребать жар чужими руками. Он решил выждать. Антонию делать в Азии нечего - либо на Парфию идти, либо на Египет...
      - Теперь я понимаю, госпожа моя. Все понимаю, - проговорила Ирада и вдруг воскликнула, качая головой: - Господь бог наш Серапис! Госпожа богиня наша Исида! Защитите рабов своих!
      - Пусть он лучше отправляется на Парфию! - пожелала Хармион, хмурясь.
      Клеопатра молвила уже спокойно, со вздохом сожаления:
      - Не пойдет на Парфию, Хармион. Для этого нужны легионы. А чтобы их иметь, надо золото.
      - Я понимаю, что Антонию нужно золото, но при чем здесь Арсиноя, госпожа моя?
      - О Исида! - простонала Клеопатра, будто от зубной боли, - Ирада, объясни ей. Скажи, кто такая моя сестра. Как она пыталась отобрать у меня царство. И что тут вытворяла в Александрии шесть лет назад. Сначала вместе с Ахиллой, а потом с евнухом своим, этим отвратительным колдуном Ганимедом.
      - Это я и сама знаю, царица, - ответила Хармион, скромно потупившись. - Но зачем Арсиноя Антонию, хоть убей, не пойму!
      Ирада топнула в раздражении ногой и гневно сверкнула глазами, непонятливость подруги возмутила её.
      - Хармион, ты меня удивляешь! С каких это пор ты разучилась соображать? - Она постучала пальцами, сложенными в щепотку, себе по лбу. Или ты совсем поглупела?
      - Уж не глупее тебя, Ирада!
      - То-то и видно, подруга моя дорогая! Скажи, что будет делать здоровый мужчина, к тому же гуляка, пьяница, обжора, бабник, который имеет целую армию вонючих головорезов, когда возле него окажется красивая бабенка царского рода да ещё потрясет титьками?
      Хармион небрежно ответила, пожав плечами:
      - Конечно же прельстится!
      - Еще бы ему не прельститься! Хотя она и стерва порядочная, наша Арсиноя, но девка не из последних. Все у неё на месте и мордашка соблазнительная. Да ещё знает, как напустить порчу и сглаз и одурманить своими чарами. Так что Антоний, который без женщин, наверное, и заснуть-то не может, полетит в этот дурной Эфес, как пчела на сладкое. А когда этот герой размякнет, как они все размякают, стоит им показать голую коленку, он захочет её попробовать... А потом, сама знаешь - она внушит ему, что её надо восстановить на царство...
      - Ну и что? - не поняла Хармион, к чему Ирада говорит ей такую простую истину.
      - А то, что в Риме находится завещание нашего царя, где сказано, что Клеопатра должна править царством совместно с братом своим, Птолемеем. И госпожа наша так бы с ним и царствовала, если бы бог Тот не призвал его в страну сплошного мрака, в страну Запада. А раз Антоний возведет Арсиною, моли бога, чтобы этого не случилось никогда! - то Октавиан будет иметь повод вступить в Египет, - как бы для того, чтобы восстановить справедливость, а на самом деле прибрать его к рукам и уничтожить Антония, который, дескать, нарушил завещание царя. Вот что может произойти, непонятливая моя Хармион.
      - Умница, Ирада! - похвалила Клеопатра свою служанку за сообразительность, слезая с ложа и оправляя задравшийся подол. - Так оно и будет, если пожелают боги.
      Хармион задумалась, ибо рассуждения Ирады глубоко задели её самолюбие, она не хотела уступать и мучительно искала слабую сторону в её высказывании.
      - Я согласна, что любой дурак так бы и поступил, но Антоний, мне кажется, совсем не тот человек, за которого его Ирада принимает. И пусть Арсиноя ведьма, ей все-таки не удастся очаровать его настолько, чтобы он не видел, в чем его настоящая выгода. Зачем же в таком случае он шлет нам сердитые письма? Зачем приехал этот непутевый Нофри? Да еще, говорят, какой-то легат пожалует следом.
      - А ты бы как поступила? - съехидничала Ирада.
      - Я-то?
      - Да, ты, душа моя! Представь себе, что ты тот самый Марк Антоний и есть.
      Хармион посмотрела сначала на свою торжествующую подругу, потом на успокоившуюся и как бы скучающую Клеопатру, стоявшую у ложа.
      - Можно мне сказать правду, госпожа моя?
      - Говори, Хармион, - последовало высочайшее разрешение.
      - Будь я мужчиной да будь у меня та же власть, что у Антония, да такие же сорвиголовы, я бы - слышат боги! - я бы постаралась привлечь внимание прежде всего Клеопатры, госпожи нашей, потому что она законная царица Египта и ещё потому, что она благородная, прелестная женщина, которую не любить нельзя. Вот что бы я сделала, Ирада, будь я мужчиной. А этой Арсиноей я бы совсем не прельстилась. Ну и что из того, что она красива и может напустить порчу? Таких бабенок повсюду - хоть в Ниле топи!
      Ирада дерзко рассмеялась и опять постучала себя по лбу сложенными в щепотку пальцами.
      - Совсем ты, Хармион, не разбираешься в мужчинах! Да как он может обратиться, любезная моя, к царице с подобными пожеланиями? К ней, бывшей жене Цезаря, у которого этот Антоний был всего лишь начальником всадников. Он, да будет тебе известно, дальше атриума дворца в Риме, в котором мы проживали, и не ступал, все старался попасться на глаза госпоже нашей царице, вызвать её улыбку какой-нибудь глупостью. Но госпожа наша одному лишь Цезарю улыбалась. Помню, приехал к нам противный, бритый старик Цицерон попросить какую-то книгу и встретил этого Антония, так он спросил, зачем мы пускаем в дом этого распутника и кутилу, с которым в Риме уважающие себя люди и здороваться-то не хотят. Вот какого о нем мнения были порядочные люди. И будь уверена, в нашем доме он знал свое место. А с Клеопатрой, царицей нашей, иначе как вежливо, с улыбкой, тихим голосом да с поклоном, подобострастно, униженно и говорить не мог. "О моя прекрасная роза!" - как-то он сказал про царицу. А я ему ответила: "Прекрасная роза, да не твоя!" Вот.
      Хармион, не зная, чем возразить Ираде, стояла с опущенной головой; она совершенно была сражена уверенными доводами своей подруги.
      - Хватит вам, - с болью в голосе, явно страдая от безысходности и тоски, произнесла Клеопатра, снова падая навзничь на ложе. - Что же мне делать? Что мне делать с сестрой моей Арсиноей?
      - Зачем ты терзаешься так, золотце наше?! Вся извелась, измучилась, запричитала Ирада.
      И тут Хармион сказала, решительно махнув рукой:
      - Да чтоб ей камень упал на голову, козе блудливой, или крыша рухнула! А ещё лучше, чтоб она утонула в водоеме!
      - Вечно ты плетешь несуразное, - промолвила слабым голосом Клеопатра, поворачивая к ней голову.
      - Чтоб её съел крокодил или укусила змея! - не успокаивалась Хармион.
      - Змея? Да откуда в храме Артемиды змеи? - простонала Клеопатра.
      - Если нет змей, - поддержала Ирада подругу, - надо принести!
      - А ещё лучше - послать верного человека с ножичком или ядом.
      - Что ты! Что ты, Хармион, бог с тобой! - замахала на неё Клеопатра, испугавшись.
      - Бог-то со мной! - продолжала говорить Хармион, подходя к ложу с правой стороны. - Только кинжал, яд, камень могут нас избавить от Арсинои.
      - Она права, - вторила ей Ирада, приближаясь к царице с другой стороны.
      - А если она соблазнит посланного человека, если он не сможет противостоять её колдовству? Не полетит ли камень тогда в меня?
      - Я знаю мужчин, которые ради тебя, царица, готовы пойти даже на смерть. И они не побоятся никакой ворожбы. А если этого человека привязать к себе, да ещё вверить ему талисман заговоренный...
      Клеопатра перевернулась на живот, подбородком оперлась на два своих кулачка и, поразмышляв немного, спросила Ираду:
      - Хотя одного ты могла бы назвать?
      - Могла. И не только одного. Но один из них непременно самый надежный!
      И она, покосившись на Хармион, попыталась шепнуть в её прелестное покрасневшее ушко кое-какие подробности о новом поклоннике. Клеопатра отмахнулась, как от назойливой мухи, поморщилась и капризно повела плечом.
      - Перестань, Ирада! Сколько раз я тебя просила, не шепчи на ухо!
      - Прости, царица. Я хотела сказать, что его звать Филон. Он хороший скульптор и отчаянный мужчина. И за тебя готов ринуться хоть в самый Аид. Так что никакие демоны и ведьмы ему не страшны. Он сделает ради тебя все, о чем ты его ни попросишь.
      6. МЕНЯ ГЛОЖЕТ ЗАБОТА
      Нофри покинул дворец Птолемеев разочарованным. Разговор с царицей явно не получился. Он не услышал от неё того, чего хотел и ради чего прибыл из Киликии и чего ждал от него Марк Антоний.
      Он считал свое посещение Клеопатры неудавшимся, ибо не смог убедить царицу в необходимости союза с римским триумвиром, и теперь мучился от своего же бессилия. Да ещё эта жара, солнечная скука, одиночество, чувство вины, которое начало возобладать над здравым смыслом. Он потихоньку впадал в уныние - состояние постыдное для человека разумного, каким считал себя племянник верховного жреца.
      Дом, который Нофри нанял за немалую плату для Деллия, бывший дом Габиния, располагался неподалеку от порта. То было двухэтажное приличное здание, построенное в стиле римских загородных вилл, с окнами на море, с обширным фруктовым садом и небольшим изящным цветником.
      В этом доме у Нофри было любимое местечно - терраса, с трех сторон заслоненная от солнца густыми темно-зелеными виноградными стеблями, где он обычно отдыхал, предаваясь то горестным, то отрадным размышлениям.
      По прибытии в дом Габиния он тотчас же прошел на эту террасу и возлег на высокое ложе, чтобы коротким сном оздоровить свои нервы. Однако не успел сомкнуть глаз, как явился слуга Секст, италик, и сообщил, что его спрашивает, просто слезно молит принять какой-то пожилой нищий.
      - Что ему нужно? - недовольно спросил Нофри.
      - Он сказал, господин, что ты ему будешь рад.
      Нофри подивился такому нахальству.
      - Да кто он такой?
      - Не назвался.
      - Гони его прочь!
      Слуга ушел, но вскоре возвратился, смущенный и встревоженный, что-то шепча себе под нос.
      - Он сказал, что будет сидеть у порога.
      - О Юпитер, порази его громом! - проговорил Нофри, смиряясь с мыслью, что все-таки придется принять этого нежданного посетителя. - Ну, хорошо! Впусти его!
      Через некоторое время на террсу не спеша ступил невысокий, худощавый человек, одетый бедно; тело его укрывала затасканная, залатанная, давно не стиранная туника, а ноги были обуты в растоптанные, истертые сандалии; в руках он держал свернутый плащ, выгоревший и изрядно потрепанный. Широкое лицо его заросло густой длинной бородой и усами; черные с проседью нестриженые волосы достигали прямых костлявых плеч.
      Племянник верховного жреца брезгливо поморщился: как и ожидал, вошедший напоминал бродягу, каких много в шумной Александрии. Ленивые от природы, они предпочитали скорее ничего не делать, жить в грязи и просить подяния, чем трудно и честно зарабатывать свой хлеб. К данной породе людей Нофри относился недоверчиво и враждебно.
      - Что тебе? - проговорил Нофри как можно строже, чтобы сразу отбить у того охоту к попрошайничеству.
      - Ты не узнал меня, Батал? - прозвучал насмешливый, глуховатый голос. Нофри встрепенулся: его назвали давнишним прозвищем, каким в юности его именовал, иногда в насмешку, а порой с уважением, только один человек грек и мечтатель, философ и гуляка, острослов и гадатель...
      - Дидим! - воскликнул он радостно.
      Старец улыбнулся, обнажив в ореоле бороды и усов поразительно белые и красивые зубы, которые сразу придали его лицу моложавость и даже привлекательность.
      - Слава богу, что ты вспомнил меня, почитатель Демосфена! Конечно же это я, старый твой приятель Дидим!
      - Если бы ты мне повстречался где-нибудь в другом месте, я бы тебя не признал.
      - Зато я, как только завидел тебя в порту, узнал сразу. Да не успел догнать - ты укатил на своей колеснице. Поверь, мне нелегко было тебя сыскать.
      - Но почему ты в таком виде, старина?
      - О, мой друг! - проговорил Дидим, вздыхая и покачивая головой. Скажу - не поверишь. Я жил в пустыне...
      Нофри пригласил его садиться на соседнее ложе.
      - С каких это пор ты, эпикуреец, жизнелюб, завсегдатай пиров и любитель муз, забился в безлюдье, в раскаленные пески?
      - Как только в Александрии воцарился мир, меня стала мучить досада. Я все больше и больше разочаровывался в людях из-за их ненависти и вражды одного к другому. О мой златоустый друг, то было самое глубокое мое разочарование. Ибо я понял, что человек неисправим. Я сказал себе: "Все. Ухожу".
      Несколько суток Дидим тащился по пескам с котомкой за плечами и копьевым древком в руке, которое служило ему посохом... Жара, безводье, песок. И никого из людей. На седьмые сутки он стал терять силы и волю к какому-нибудь движению. Им овладела апатия. Он начал молиться, потому что почувствовал, что конец его близок. Он не испугался, а обрадовался и сказал себе: "Слава богу, отхожу" - и лег на землю. Солнце между тем закатилось за песчаные холмы. Стало сумеречно, издали доносилось рыканье хищников. Но в его сердце не было страха. Неожиданно ветер донес до него влажную свежесть. Дидим не поверил, однако свежесть была так ощутима, что он из любопытства поднялся на ноги. Перешел холм и оказался в чудной долине между гор. То был маленький оазис с двумя холодными ручьями и рощей больших финиковых пальм и смоковниц. Райское местечко, где он прожил в полном одиночестве более года.
      - Ты спросишь, друг мой, что я делал в столь глухом месте? Молился. И скажу тебе: ничего нет приятнее для души, чем молитва господу. Иногда я даже видел его... Но не того, что стоит в Александрийских кумирнях, а другого.
      - Другого? Ты вызываешь во мне любопытство. Что же это за другой бог? Амон, Иегова?
      - Не знаю, право, как тебе объяснить. Иегова ли это, Амон ли? Не знаю. Одно могу сказать - и пусть меня простят Олимпийцы! - то божество, друг мой, полное невиданного света, доброты и неземного величия. И сердце мое от такого видения всегда наполнялось неземной радостью. Я не называл его по имени. Я только твердил: верую, верую... О Батал, дорогой мой, но бес всесилен. Чтобы отвлечь меня от моей святости и поклонения единственному, он стал являться ко мне, всякий раз принимая новые обличья. Что он только не вытворял и чем только не стращал меня. Однако стоило мне произнести: верую - исчезал. Просто испарялся, как туман. Так продолжалась моя борьба с ним, пока я не потерпел поражение. Послушай, как это произошло.
      Однажды Дидим увидел, как к ручью подошла козочка и стала пить. Сначала он любовался её грациозными движениями, потом у него появилось, не без наущения демона, суетное желание - поймать животное. Он даже не подумал, для чего ему она понадобилась. Просто захотелось, чтобы козочка была его, - и все! И он начал к ней подступать. И удивительно: козочка не побежала. Она медленно отошла от ручья. Дидим - за ней. Козочка остановится, поглядит своими невыразимо прекрасными глазами - и следует дальше, бесшумно и плавно перебирая копытцами. Завороженный Дидим плакал от счастья и никак не мог сообразить, куда он, собственно, направляется. Он не заметил, что солнце закатилось за гряду гор и сумерки стали обволакивать пустыню. А когда опомнился - не было его оазиса. Что за диво! Кругом одни пески - и козочка, удаляющаяся к горизонту. "Стой!" - закричал он в отчаянии. Козочка, испугавшись его голоса, бросилась бежать - и скрылась в одно мгновение. И тут, точно по волшебству, поднялся ветер, взметнулся песок и забросал его следы. Как Дидим ни искал свой оазис, он не нашел. Такое бывает только в дурном сне. Дидим взвыл: "Господи! Господи! Верую, верую, верую!" - все напрасно. Он не отыскал своего оазиса.
      Утром он шел куда глаза глядят, солнце было нестерпимо жарким; от его яркого света начал слепнуть. Выбившись из сил, пал на горячий песок. На другой день его нашли караванщики, направляющиеся в Мемфис, и забрали с собой.
      - Я долго потом размышлял, что со мной произошло и какая такая сила заставила меня вернуться в мир людей? Кому это понадобилось и для чего? Одно только могу сказать: это не могло быть просто так. Что-то должно случиться. Ты понимаешь меня?
      Нофри неопределенно пожал плечами и улыбнулся.
      - Всякое может быть. Если ты только говоришь правду.
      - Клянусь Сераписом! - Дидим приложил правую руку к сердцу и пристально посмотрел в глаза Нофри.
      - Когда-то ты гадал по полету птиц и другим различным явлениям, вот и растолкуй этот случай, что же с тобой произошло?
      - Увы! Себе предсказать что-либо не в силах.
      - Однако знаю и другое. - Нофри лукаво подмигнул своему старому приятелю. - Что ты мастер рассказывать всякие небылицы. Недаром причисляешь себя к роду славного Калисфена.
      Дидим сделал обиженное лицо и хотел что-то сказать в свое оправдание; Нофри прервал его поднятой рукой.
      - Что бы ни было, я, по старой дружбе, предоставлю тебе и кров, и хлеб, и чару вина. Эй, Секст, принеси нам выпить!
      Дидим охотно поддержал его:
      - И правильно сделаешь! Будь уверен, я смогу быть тебе полезен. Вот сейчас ты разговариваешь со мной, а сам думаешь о чем-то другом - хмуришь брови и в то же время как бы рассеян. Но ни слова! - Он поднял указательный палец: это был его характерный жест, когда требовал внимания от собеседника. - Тебя гложет какая-то забота. Я угадал?
      Слабая улыбка скользнула по тонким губам Нофри.
      - Ты недалек от истины. По-прежнему остер твой взгляд и отменно работает мысль. Да, признаюсь: меня гложет забота. Забота, как уберечь Египет от италийской волчицы.
      Дидим замотал лохматой головой от левого плеча к правому и от правого к левому, смешно выпятив губы.
      - Нет-нет. Не утруждай себя напрасно. Египет не убережешь, как ни бейся. Рано или поздно Рим падет на него, как орел падает на перепелку. Это случилось бы раньше, - Дидим снова поднял свой указательный палец, - но Цезарь встретил Клеопатру, и чары юности увлекли старого греховодника на голубую постель. Так Клеопатра спасла Египет и нашу свободу. Но почему тебя это так волнует? Мало ли ходили другие народы на Египет. Где они теперь? Он выдержал паузу, улыбаясь, воззрившись на Нофри, и сказал: - То-то! А Египет по-прежнему пребывает и будет пребывать вечно, а воители, какие бы ни были, растают, как облака. Приплыли - и уплывут. Пригонит их ветер - и угонит снова. Соберутся на границы нашего царства, а мы скажем: "Идите!" Не они, а мы поглотим их. И так будет всегда...
      Нофри сказал после небольшого раздумья:
      - У меня появилось одно желание, которое, знаю, ты назовешь суетным, но я хотел бы его осуществить. Однако все зависит не от меня одного... И даже совсем не от меня... А от того, как поведут себя два человека: Антоний и Клеопатра.
      - И что это за желание?
      - Пергамская библиотека.
      - Сокровища Атталидов?!
      - После большого пожара, когда наша библиотека заметно поубавилась, перенос пергамских рукописей стал бы её пополнением.
      Дидим небрежно отмахнулся.
      - Стоит ли забивать голову такой химерической затеей?! И при чем здесь Антоний и Клеопатра? - Но, поглядев на Нофри, воскликнул: - Понял, понял...
      Он свел указательные пальцы левой и правой руки вместе. Нофри кивнул, подтверждая, что тот правильно понял, и сказал:
      - Антонию нужно золото для ведения войны. Некоторые из его окружения предлагают вначале захватить Египет, да боятся рассердить сенаторов. Хитроумный Деллий посоветовал вначале заключить союз с Клеопатрой. Это, мол, проще. Антоний обмолвился, что он не прочь заключить с царицей союз и более тесный... Надеюсь, ты понимаешь меня? Антоний сказал: "Если это случится, я не пожалею никаких сокровищ". Тут мне и пришла в голову мысль о Пергамской библиотеке. И когда я ему намекнул об этом, он подтвердил: "И даже библиотеку". Тогда я попросил его послать меня в Александрию раньше, чем Деллия. Как частное лицо.
      - Чтоб наша кобылка не взбрыкнула? Неплохая мысль, Нофри! Совсем неплохая. Если хочешь, я готов помочь тебе... Ты же знаешь, что я иногда могу воздействовать на Клеопатру...
      - Ах, оставь, Дидим... Я говорю серьезно...
      - И я серьезно. Разве я когда-нибудь подводил тебя?
      Секст принес вино, друзья выпили, и, надкусив яблоко, племянник верховного жреца, как бы ненароком, обмолвился:
      - Клеопатра пригласила меня на пир.
      - Отлично! Возьми меня с собой. Ей будет приятно увидеть меня. Верно, она считает, что меня нет уже на свете...
      - Вот такого-то? Не думаю.
      Дидим, смутившись, почесал свою голову и поглядел на грязные ногти на руках.
      - Ну так что ж... я вымоюсь в бане, постригусь, побреюсь...
      Нофри засмеялся, и друзья шлепнули друг друга по правым ладоням, придя к согласию.
      7. ТЫ ПРИГЛАШЕН
      Ваятель Филон, о котором говорила Ирада, жил в богатой части города, в районе речного порта, с многочисленными каналами, пальмовыми и платановыми рощами и высокими многоэтажными домами.
      На плоской кровле одного из таких домов располагалась под тентом его мастерская. Впрочем, этот дом принадлежал не Филону, а греку Сократу, купцу-перекупщику, торговавшему произведениями искусства по всему Средиземноморью - картинами, скульптурами, цветной вышивкой, вязаными платками, рукописями, брошами, булавками и другой мелкой всячиной, именовавшейся "александрийской роскошью". Для этого купца Филон ваял, обжигал и раскрашивал терракотовые статуэтки, которые пользовались большим спросом.
      Филону нравилась его мастерская. Сверху ему открывался чудный вид на озеро, в которое по каналам из Нила вплывали папирусные лодки с высоко поднятыми носами и кормой, плоские барки под парусами и даже легкие галеры с ровными рядами весел.
      Почти все свое время Филон проводил в мастерской, хотя у его отца Протелая, тоже купца, была богатая усадьба в западной части города, у старого кладбища.
      Протелай не перечил Филону. Раньше он сетовал на поведение своего младшего отпрыска, предававшегося безмерному разгулу и дружеским попойкам. Теперь же - не мог нарадоваться. Протелай приписывал это помощи богов, которым безутешно молился. Он даже совершил пешее паломничество в Фивы, к святилищу Амона, чтобы бог помог сыну освободиться от влияния непутевых друзей.
      Однако действительное перерождение Филона произошло не из-за молитв отца, а из-за внезапного стыда, глубокого и мучительного, который молодому человеку пришлось однажды испытать.
      Это случилось в Гермонтисе, куда он отправился по случаю прибытия туда из Фив священного быка Бухиса, считавшегося земным воплощением бога Амона-Ра.
      Совершенно неожиданно для Филона в этом торжестве приняла участие юная Клеопатра.
      После пьяной ночи, подогретые вином, веселые молодые люди, с венками на завитых волосах, присоединились к процессии, но сопровождали не самого быка, а его мать, великую корову, родившую бога Ра, - белое, красивое животное, с крутыми высокими рогами, как у богини Исиды.
      Увешанная гирляндами цветов, корова шла удивительно плавно и величественно, проявляя полное равнодушие к людскому ликованию, гортанным крикам и пронзительным звукам флейт. Одно удовольствие было на неё смотреть. Корова была божественно красива.
      И вот тут, любуясь животным, Филон увидел царевну в толпе жрецов и храмовых служек.
      Стройная, скромно одетая девушка поразила его своим простеньким видом. От других женщин, собственно, она ничем не отличалась: те же запястья на руках, тот же платок на голове, той же белизны длинный хитон. Лишь изящный пояс, сплетенный из золотой нити и слегка провисающий на бедрах, ещё не имевших по молодости лет той прелестной женской полноты, что так волнует мужчин, мог ещё подсказать иному человеку с большим воображением, что перед ним юное существо царского рода.
      После, вспоминая первую встречу с Клеопатрой, Филон не мог понять, чем она привлекал его внимание; это было как внезапный гром или как вспышка молнии. Взглянул - и более не отводил взора от её лица, впрочем, по его убеждению, не отличающегося особой красотой. Нет, он не влюбился в нее; он слишком был избалован женщинами, чтобы вот так сразу дать волю своим чувствам, но он был пленен, пленен притягательной силой её глаз, добрым и милым выражением лица, легкой степенной поступью, - по всему было видно, что со временем эта юная девушка станет привлекательной женщиной. Однако такой юной и чистой он запомнил её навсегда.
      Видя Филона столь увлеченным, его друзья начали над ним подшучивать, дескать, Филону обычные красотки уже не нужны, подавай царского рода. Особенно старался один из них, молодой мужчина лет тридцати, человек весьма начитанный, веселого, острого ума и образного слога. Филон не знал его имени, ибо все его звали - Дедок, так как он среди них был самым старшим. И вот этот Дедок, усмехнувшись, говорит: "Уж не хочешь ли ты, Филон, мой мальчик, похитить дочь Птолемея?"
      Задетый его словами, Филон сдерзил: "А почему бы и не похитить?" Над ним стали смеяться. Он смолчал, а потом, вечером, проглотив за общей трапезой одну-другую чарочку вина, заявил с какой-то злой самонадеянностью: "Я буду с ней спать!"
      Его друзья к тому времени обо всем забыли и принялись друг друга подталкивать локтями и спрашивать: "С кем, с кем Филон собирается спать? Кого он собирается попробовать? Кто эта счастливица?" - "Да Клеопатра, царская дочь!" - сказал Дедок. Раздался такой хохот, что Филон, всегда спокойный, рассвирепел; гнев замутил его разум. Он схватил Дедка за горло, считая его одного повинным в своем унижении, и швырнул наземь. А уходя, сказал онемевшим сотрапезникам: "Буду!"
      Только на другой день он опомнился и схватился за голову. Ведь обиженный им Дедок мог донести на него, и у Филона, как нечестивца, вырвали бы язык. И это самое лучшее, чего можно было бы ожидать, ибо подобные болтуны заканчивали жизнь в жестоких муках на кресте или на крутящемся колесе.
      Филон бежал. Ото всех: отца, друзей, ненавистного Дедка, Птолемеев, Александрии... Ненадолго он обосновался на острове Родос, где от нечего делать научился у мастера Мемнона леписть статуэтки и обжигать их в простой печи.
      Узнав, что его никто не ищет, он незаметно возвратился в Александрию и всецело отдался своему нехитрому творчеству.
      С друзьями он не встречался. Ему было стыдно показываться им на глаза, так как решил, что они считают его хвастуном. Однако ещё больший стыд он испытывал перед Клеопатрой, перед той юной девушкой, которая, обитая в царских покоях, не только не догадывалась о его терзаниях, но даже не знала о его существовании, что он живет в Египте и имеет мастерскую в одном из домов вблизи её дворца... Но почему-то именно это его мучило более всего. Он испытывал настоящую душевную боль, совесть терзала его постоянно, так что ему пришлось однажды отправиться в храм Асклепия и вместе с нищими, калеками, больными улечься спать на полу перед алтарем, завернувшись в теплый плащ.
      К утру он задремал, и к его закрытым веждам прикоснулась божественная благодать: он увидел бородатое доброе лицо, сказавшее ему: "Не терзайся, Филон. Ты думал о женщине, как должно думать о ней мужчине. Но Птолемеев сторонись!"
      Филон вылечился от душевной хвори, но, как в таком случае бывает, думать о Клеопатре не перестал. Мало этого, он даже положил себе за правило молиться о её здоровье в день рождения в храме Исиды - вполне невинное действо, некоторая плата за нечаянно обиженную им царевну в молодые легкомысленные годы.
      Этот храм Исиды был одним из старых храмов, построенных чуть ли не при возникновении самой Александрии. Изящное, небольшое здание, хорошо продуманное и возведенное с таким мастерством, что в нем верующему было как-то по-домашнему уютней и душевней, чем в других.
      Он приходил на закате солнца, когда его посещало немного людей. Однажды он запоздал, и жрец вышел под портик проводить последнюю прихожанку. То была нарядно одетая молодая хорошенькая женщина. Он тотчас её признал. Высокая, черноволосая, с узким лицом, со смуглой и как бы бархатистой кожей. Он видел её в свите Клеопатры и всегда рядом с царицей. Рабыня ли она была или любимая служанка, а может, близкая подруга, он не знал, но, оказавшись с ней так близко, вдруг почувствовал сильное сердцебиение.
      Женщина попрощалась и удалилась, даже не поглядев на Филона. Жрец благословил её скупым жестом, сказав: "Иди с богом, Ирада, душа моя!"
      Потом Филон узнал, что жрец был её отцом.
      Филон стал бывать в храме каждый вечер - женщина не появлялась. Так проходил месяц за месяцем - её не было. Он потерял всякую надежду.
      Однажды, когда он заканчивал свою молитву, ему послышались легкие шаги и шорох платья. Обернулся: она, Ирада. Он быстро взглянул на скульптурное изображение богини и проговорил довольно громко: "Госпожа владычица, благослови мою любовь к ней". Это было притворство, он сознательно не назвал имя женщины, любовь к которой должно благословить божество, но именно эти слова заставили Ираду взглянуть на него с любопытством.
      От своего отца служанка царицы узнала, что Филон сын богатого купца, один из добропорядочных прихожан, сделавший несколько щедрых пожертвований, - и вообще хороший человек. Правда, в юности слыл за отчаянного забияку, ни одна уличная потасовка не обходилась без его участия; с такими же юнцами, как и он сам, Филон без страха вступил в отчаянную схватку с легионерами Цезаря.
      - Так он сражался против царицы!
      - Помилуй, дочь моя! Он был против чужеземцев! Кто же из них знал тогда, что наша царица станет наложницей ромея?
      Ирада всплеснула руками и в испуге огляделась по сторонам.
      - Отец, я же просила, чтобы ты никогда не произносил этого слова. Женой она стала! Женой Цезаря! Ты же у меня не простолюдин, чтобы не понимать разницу между этими словами.
      - Ради Исиды, пусть наша царица будет женой Цезаря. Я ничего не желаю ей плохого, - поправился старый жрец, смутившись, как ребенок.
      Уходя, Ирада попросила отца понаблюдать за Филоном, так как, объяснила, он может быть полезен.
      Филон, в свою очередь, заключил, что жрец вполне мог стать связующим звеном между ним и своей дочерью. Он подарил жрецу бронзовый треножник старой работы.
      Добрый старик принял в нем участие. Филон, видя такое отеческое к себе отношение, признался в своей любви к царице. Жрец расчувствовался до слез и без всякой задней мысли благословил его, решив, что ваятель проявляет верноподданнические чувства. Филон в душе посмеялся над наивным чудаком и попросил познакомить со своей дочерью.
      Встреча состоялась в храме, но чтобы беседа получилась доверительной, Ирада вывела Филона в маленький садик, и они сели на каменную скамейку тенистой беседки. Филон начал волноваться: нелегко было признаться в любви к царице её служанке. Однако, к его удивлению, речь полилась так гладко, как он и не ожидал. На него снизошло вдохновение. Ирада была женщина тонких чувств; вначале она решила, что Филон молил Исиду о любви к ней, Ираде, а когда узнала, что предметом его пламенной страсти была Клеопатра, несколько разочаровалась, но не подала вида. Она спокойно выслушала молодого мужчину, не перебивая, и только потом сказала, как сказала бы сестра брату:
      - Одумайся, Филон, пока не поздно. Клеопатра не та женщина, которая может любить постоянно. Да и мало ли красавиц, которые дадут тебе, что ты желаешь? Почему именно Клеопатра?
      - Ни одна женщина не привлекает меня, - сказал ей ваятель со вздохом; он вдруг поверил, что глубоко и искренне влюблен в царицу, и это стало для него самого истинным открытием.
      - Коль так, то мне жаль тебя. Болезнь твоя далеко зашла. Так можно и свихнуться. Соверши паломничество в Мемфис, Амон просветлит твой разум и убережет от любовной горячки.
      - Теперь поздно что-либо предпринимать, - отвечал Филон убежденно и твердо. - Помоги, если можешь!
      Он протянул ей на ладони золотой медальон с ликом Гелиоса собственной работы. Медальон был необыкновенно хорош. Ирада не устояла.
      - Не знаю, чем услужить тебе. Но если что и выйдет, знай - с тебя потребуют жертву.
      Филон сказал не колеблясь:
      - Я готов!
      Она удивилась и воскликнула:
      - Да понимаешь ли ты, о чем речь?
      - За один поцелуй Клеопатры я отдам вот эти руки, голову, себя всего...
      Женщина оценивающе оглядела его: по всему было видно, что он говорил правду.
      - Будь по-твоему, - прошептала служанка царицы упавшим голосом. Может быть, тебя и допустят лицезреть божественную. Но ты уже не будешь принадлежать себе!
      - Согласен на все, - ответил он упрямо и принагнул голову, как бычок, готовый бодаться.
      - Когда надо, тебя позовут, - строго сказала женщина, обидевшись, и, не прощаясь, удалилась.
      Филон продолжал посещать храм Исиды и припадать к стопам каменной богини; холодные камни половичных плит остужали его лоб; по всему телу пробегала успокоительная дрожь, однако внутренний огонь продолжал разгораться.
      Несколько раз он видел Ираду. Она только улыбалась, принимала подарки, но о главном молчала. "Жди!" - успокаивал сам себя Филон.
      Он предчувствовал, что с ним вскоре должно что-то случиться. И вот как-то на вечерней заре, выходя из храма, он увидел женщину в длинном покрывале. То была Ирада. И было в её облике, в выражении строгой красоты лица что-то новое, манящее и пугающее. Филон понял, что находится у края неведомого. У него екнуло сердце, он вперил в женщину настороженный взгляд.
      - Филон, - сказала Ирада, приблизившись, от неё исходил изумительно сладостный дух: то ли жасмина, то ли резеды, то ли того и другого вместе; влажные уста заманчиво улыбались. - Ты приглашен.
      - Приглашен? Куда?
      - На пир, во дворец. Ты будешь, счастливый, лицезреть Клеопатру. Царицу Египта. Сама Исида откликнулась на твою просьбу.
      Сердце его покатилось в бездну, в глаза запал мрак; бледные помертвелые губы прошептали:
      - Я приду...
      8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ
      Вымытый, причесанный и обряженный в свежий белый хитон с вышивкой по вороту, Дидим явился к Нофри на террасу и занял свое ложе. Ему укоротили усы и бороду, постригли концы загибающихся волос, и он стал похож на человека, ни худого и ни полного, не старого, а средних лет и даже не лишенного некоторого благообразия.
      - Вот теперь я вижу прежнего Дидима, - сказал Нофри с улыбкой. - И мне, поверь, даже стало как-то тепло на сердце. Я сразу начинаю вспоминать наши Эпикуровы сады.
      - Наши Эпикуровы садики, беседы и возлияния Киприде. Услада молодости, легкомыслие и веселье. Где те яблоки, которые мы дарили нимфам? Съедены. Все прошло, и все изменилось, - ответил столь философски на приветливые слова Нофри. Дидим взял со стола ручное круглое зеркало и поглядел на себя.
      Он сказал, поморщившись:
      - Фу, какая самодовольная рожа! Неужели это я? Даже как-то не по себе. Гордыня, гордыня глядит из этих морщин. Поститься, молиться, каяться! Нет тебе прощения. Это наказание за равнодушие, беспечность, неблагодарность.
      Нофри хохотнул: он знал Дидимову привычку ругать и унижать самого себя, и эта черта характера старого товарища всегда его забавляла.
      - О Дидим, друг мой, как мне нравится тебя слушать. Видит Олимпиец, ты всегда так бранишь себя, точно являешься врагом всего человечества. А не ты ли говорил, что ты подобие божье!
      - Это не я говорил, а великий Комарий, устами которого вещал сам бог Тот, - прознес торжественно Дидим, упоминая, к большому удовольствию Нофри, тайное прозвище его дяди Пшерони-Птаха, умершего совсем недавно и которого посвященные именовали за удивительный ум и знания магических начал пророком всех богов и богинь Верхнего и Нижнего Египта, - ибо он всегда внушал иметь в сердце страх перед всевышним и унижать свою гордыню. Хоть человек и подобие божье, но не должен возноситься. Возносится ли гора, что она высока? Кричит ли река, что несет в себе драгоценность - источник для всего живого? Поет ли солнце хвалебную песню самому себе с небесных высот? Человек, розовогубый, единственное разумное существо на этой земле. Но он ещё не осознал этого и потому ведет себя, как дурное дитя. Животное не может сделать себя лучше, а человеку дана возможность совершенствоваться, то есть стать нравственно чище. Поэтому он должен быть достойным своего создателя. Я ругаю самого себя, ибо не могу ругать других, потому что тоже гадкий. И грешу, грешу, грешу!
      - Мне любопытно, что ты скажешь Клеопатре, когда её увидишь? То же, что и мне? Или постараешься вразумить её отказаться от пиров?
      - О, не беспокойся и не переживай за Дидима. Я найду, что сказать нашей несравненной Клеопатре. Знаешь, почему с ней легко? Потому, что она благоразумна. А это редкое качество у женщин. Ты уже видел её, скажи, она так же доброжелательна, как и прежде? Не озлобили её заботы и несчастья?
      - Доброжелательна-то она доброжелательна... Мне показалось, что она стала лучше. Расцвела, превратилась в цветущую женщину, - сказал Нофри, поднимая со столика, стоявшего у изголовья ложа, алебастровую статуэтку нагой нимфы. - Вот как эта! Как ты находишь эту безделицу? Совершенно случайное приобретение в лавке купца Сократа.
      Нофри передал статуэтку Дидиму. Тот повертел её в руках, близко поднеся к глазам. Осмотрев статуэтку, Дидим сказал:
      - Тебе не кажется, что она напоминает нашу царицу?
      - Ты находишь? Нимфа стройна и красиво сложена, как и многие женщины.
      - Я имею в виду не тело, а сходство в чертах лица.
      Дидим перевернул статуэтку и осмотрел её основание.
      - Здесь клеймо какого-то Филона.
      - Филона? Что это означает?
      Дидим ответил:
      - Это значит, что её сотворил некий Филон. - Он опустил руку со статуэткой и подумал. - Знавал я одного малого с таким именем. Надо тебе сказать, большого о себе мнения человек. И столь сильного тщеславия, что невозможно вообразить. Если он одевается, то его туника должна быть лучше, чем у других. Если у него женщина, то она должна быть непременно красавицей. Если он приобрел кобылу, то она должна бегать быстрее ветра. Если он что-либо вбил себе в голову, то этого уже не выбьешь. За чрезмерное тщеславие и высокомерие с ним никто не хотел водить дружбу. Обычное помрачение ума. Я слышал, что он баловался кое-каким искусством и производил какую-то мелочь, но вот чтобы занимался скульптурой, видеть не приходилось. Однако эта статуэтка - плод необычного вдохновения и упорного труда.
      Дидим передал статуэтку Нофри и растянулся на ложе в удобной для себя позе, бросив под локоть две подушки.
      - А теперь давай с тобой потолкуем о том, что тебя беспокоит. Но прежде я помучаю тебя вопросами.
      - Что бы ты хотел от меня услышать?
      - Ну, например, про чужеземных орлов. Что они такое?
      - Антоний и Октавиан?
      - Пусть будет Октавиан, ибо об Антонии я кое-что разумею. Волчьи дети ромейских менял и ростовщиков. Однако они теперь сильны, и с этим необходимо считаться.
      - Немного сыщется людей в Александрии, которые бы так здраво рассуждали, как ты, Дидим. Они не понимают, что грядут иные времена.
      Дидим усмехнулся.
      - Кто сегодня имеет много, завтра останется ни с чем. Италийские стервятники слишком прожорливы и питаются, как мифические чудовища, свежим человеческим мясом. Особенно там, где пахнет золотом и пшеницей. Итак, Октавиан...
      Нофри отозвался сразу:
      - Племянник Цезаря. Еще молод. Вероятно, ему не более двадцати двух двадцати трех лет.
      - Так юн? Да, он подает большие надежды, прыщеватый людоед.
      Нофри, полусидевший на ложе, вытянул ноги, подпер голову левой рукой, почесывая правое бедро.
      - Наследник Гая Юлия по завещанию. Пользуется большим расположением в войсках. Особенно в бывших легионах Цезаря. Сенат его боится, народ доверяет. Неудержим в своих замыслах, вместе с тем весьма осторожен. Скрытен и целеустремлен, даже скажем так - настойчив. Нет. Упрям. Это будет точнее.
      - А каков он из себя внешне?
      - Невысокого роста, худ и бледен. В движениях стремителен, держит голову слегка наклоненной к левому плечу.
      - Ты видел его, Нофри? Собственными глазами?
      - Я несколько раз встречался с ним в Риме.
      - А случалось ли тебе наблюдать, как он ест? Да-да. - Дидим пошевелил губами, будто бы жует пищу.
      Нофри налил из амфоры вина в металлический стакан и пригубил.
      - Какой запах! Хочешь попробовать? - И передал Дидиму стакан, наполненный до краев.
      - Я расплескаю, - засмеялся Дидим, однако не обронил ни капли, донес до рта и сделал несколько глотков. - Недурно, скажу тебе. Совсем недурно.
      - Я присутствовал однажды на их общей трапезе, на вилле Антония, в предместьях Рима, - сказал Нофри, плеснув в свой стакан ещё немного вина.
      - Ну и каков он тебе показался?
      - Неприхотлив. Ест быстро и скоро насыщается. Не то что наш Антоний, тот даже незначительную трапезу может растянуть на весь вечер.
      Дидим радостно хлопнул себя по коленке, глаза его возбужденно заблестели, а губы растянулись в улыбке.
      - Так я и думал. Мы имеем перед собой два типа человеческого характера, совершенно противоположных один другому.
      - И как ты думаешь, кто из них возьмет верх?
      - Все зависит от обстоятельств и от их бойцовских качеств. Случалось ли им играть между собой в какие-нибудь игры? Ну, допустим, в кости, в шашки...
      - Этого я не видел. Но вот однажды они стравили своих петушков.
      - Ну-ка, ну-ка! - проявил веселое любопытство Дидим. - И что же вышло?
      - Петушок Октавиана поклевал петушка Марка Антония. О, как расстроился Антоний. Октавиан же остался спокоен, точно с самого начала был уверен в победе своего петушка.
      - Вот тебе и божественное предзнаменование! Рано или поздно молодой возьмет верх. Несомненно, он одержит победу. Если и к оракулу обратишься, другого ответа не получишь.
      Дидим свесил босые ноги, которыми не достал до пола.
      - Теперь давай поговорим о нашей несравненной. Вначале ты обмолвился о завещании Цезаря. Сказал, что Октавиан наследник по завещанию. А как же сын Клеопатры? Неужели Гай Юлий не упомянул о нем ни словом?
      - Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.
      Дидим покачал головой и серьезно заметил:
      - Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы... Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. - И он протянул свой стакан.
      - Я вот обратил внимание, - говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, - на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?
      И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой - охота на кабана с собаками.
      - Нигде, - ответил Нофри, разведя руками. - Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.
      - Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?
      - У неё таких роз полон сад!
      - Не говори! Я видел твои розы - крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.
      - Сдались тебе эти амфоры, - засмеялся Нофри. - Посылай, коль хочешь!
      Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:
      - Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?
      - В ближайшие два-три дня.
      - Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.
      - Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?
      - О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу...
      - Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?
      - Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.
      - Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.
      - Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот... Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.
      - Не забывай, что Клеопатра - дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!
      - Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.
      - Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.
      - Договорились! - засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.
      9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?
      Хармион и Ирада всячески оберегали Клеопатру от ненужных хлопот; никто: ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни старик - не могли предстать перед её очами без их ведома.
      Все послания, грамоты, письма не личного характера вскрывались и просматривались писцом Диомедом, лысым толстяком, с лиловой родинкой на щеке, за которой он ухаживал все равно что иная красавица за своим прыщиком, и лишь потом прочитывались Ирадой. Если в послании или письме были известия, которые могли вызвать лишние волнения или переживания царицы, их оставляли для ознакомления на более подходящее время.
      Государственные дела, требующие решения, исполнял Мордион, полуегиптянин-полуэфиоп, один из самых высоких мужчин Александрии, по прозвищу Маяк, и обладающий таким густым басом, что иные женщины, заслыша его, падали в обморок.
      Начальник канцелярии Потин, ещё не старый, подвижный человек, прихрамывающий на левую ногу, отдавленную одним бесноватым жеребцом на конном ристалище, составлял множество документов хозяйственного содержания, и они обнародовались от имени Клеопатры, о чем она порой и не ведала.
      Личный врач Клеопатры, седовласый величественный Олимпий, причисляющий себя к роду Филиппа, лечившего в персидском походе Александра Македонского, мог беспрепятственно пожаловать на половину дворца, занимаемую царицей и её многочисленной женской прислугой.
      Женщины его обожали, называли "дедушкой", ибо он знал об их болезнях все, что требовалось, и, точно посланник самой Исиды, облегчал их недуги, а если надо, делал аборты с таким мастерством и чистотой, что это не вызывало у страдалиц никаких последствий.
      Ему молились, точно Асклепию, и старик, к своей радости и к своему огорчению, не знал покоя. Его постоянно вызывали во дворец, подымали даже среди ночи. И "дедушка" шел с нехитрыми своими инструментами, беззлобно ворча себе под нос, грузный, с толстым животом, бородатый, в просторных длинных до пят одеждах, с непокрытой косматой головой, точно Зевс Спаситель.
      Когда Олимпию донесли о недуге его лебедушки, как он именовал только одну Клеопатру, старик пришел в священный гнев и, с красным лицом и насупленными лохматыми бровями, долго бранил Ираду и Хармион, топал ногами и называл их глупыми овцами и сонными мухами за то, что они совсем замучили царицу делами, которые должны исполнять неразумные подданые, а она, птица белая, с очами ясными, должна возлежать в покое, забыв мелочную неугомонную людскую суету, и радовать их своим небесным обличьем.
      Пошумев, подобно морскому прибою, перед оробевшей прислугой, Олимпий на цыпочках двинулся в опочивальню царицы, проник за тяжелый, весь в складках, занавес с вышитым городом Вавилоном и подплыл к ложу царицы без малейшего шороха, точно легкая барка по воде.
      Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.
      Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.
      Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства - дело рук человеческих - либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, - все любил старик и от всего приходил в восторг.
      Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.
      - Олимпий, ты?
      - Я, божественная! - ответил старец и грузно стал опускаться на колено.
      Клеопатра воскликнула, подняв руку:
      - Что ты! Что ты! Поднимись!
      Он стал жаловаться:
      - Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?
      Она сказала печально:
      - У меня много врагов, Олимпий.
      - Фу-ты! - выругался старик. - Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?
      - Но самый мой главный враг - сестра моя, Арсиноя.
      - Неужто о ней есть слух?
      - В Эфесе она, в храме Артемиды.
      - В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!
      - Не оттого она там.
      - Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.
      Клеопатра спокойно пояснила:
      - Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.
      - И от этого твоя печаль?
      - Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.
      - Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, - не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.
      - Так-то оно так. Но я зевать не должна. - Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. - Я вот что придумала... пошлю к ней человека.
      - А он ей... - И старец показал руками, как сворачивают шею. - Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь - хорошо! Как же... надо уметь защищаться.
      Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.
      - Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.
      - Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.
      Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"
      Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.
      - Н-да! - проговорил он, заканчивая осмотр. - Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени...
      Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:
      - Да я же помру от скуки...
      - А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи...
      - Не хочу лежать! - простонала она и затрясла головой.
      При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.
      - Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, - говорил Олимпий, пятясь к выходу. - Смотри! - пригрозил пальцем. - Я прослежу!
      То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.
      - Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? - усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.
      - Ото всех, - настаивал упрямо старик.
      - А музыку она могла бы послушать? - спросила Ирада с вызовом.
      Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.
      - Музыку? Ну что ж... Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших - тум-тум-бум!
      - А плясуны её могли бы развлечь?
      - Шуты, мимы, акробаты? - почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. - Девочки, вы меня удивляете!
      - Дедушка, смилуйся! - Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. - Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?
      Ирада же настойчиво предлагала:
      - А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?
      Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:
      - Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе - словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!
      Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.
      - У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.
      Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:
      - Какое такое общество? И это слышат мои уши?
      - Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, - привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится - одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.
      Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.
      - Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, - начал он перечислять с презрением. - Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.
      - Ну, дедушка, зачем же так! - вступилась за мужчин Хармион. - В звездном небе они как-нибудь разберутся.
      - А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. - Он погрозил ей пальцем. - Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.
      Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:
      - Уж такой матушка родила.
      При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:
      - Помню, помню матушку.
      - Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, - проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая - с правого, - и чмокнули его в обе щеки.
      Старик разомлел, обнял их за плечи и легонько стиснул, отчего молодушки для приличия попищали: "Ой-ой-ой!" Потом он шлепнул Хармион по задорному упругому заду, а по спине Ирады провел пальцем, по самому позвоночнику, от лопаток до крестца, отчего женщина, боявшаяся щекотки, вся затрепетала и закатилась звонким безудержным смехом.
      - Озорницы! Бесстыдницы! - принялся ласково увещевать старик, снижая голос до шепота. - Кого хочешь уластите. А я, грешный, слаб, слаб. Только смотрите, ягодки, - ничего уродливого: ни людей, ни вестей. Опасайтесь Сотиса! Он, разбойник, обязательно принесет какую-нибудь пакость.
      - Постараемся, дедушка! Уж будь уверен! - пообещали женщины, провожая его долгими взглядами сияющих глаз.
      Олимпий медленной величавой поступью удалился, сладостно улыбаясь.
      10. ПУСТЬ ОТКРОЮТ МОИ ЗАКРОМА
      Хотя Ирада и Хармион обещали Олимпию не допускать к царице начальника ночной стражи, но как исполнить это, они не знали.
      Сотис был неуловим, как мотылек, и появлялся оттуда, откуда его никто не ждал. Он знал все тайные входы и выходы во дворце Птолемеев и поэтому никогда не пользовался парадными дверьми. Двигался он бесшумно, как зверь; обувь имел легкую, без каблуков, из мягкой кожи; одет всегда в темное; на голове черная накидка, скрепленная жгутом из синих шнуров, переплетенных красной шелковой ленточкой. На левом боку длинный кинжал в ножнах из зеленой кожи, в руке - семихвостая плетка, правда, иногда он засовывал её за лиловый матерчатый пояс, завязанный узлом на животе.
      Встречаться с ним боялись даже стражники, так как за малейшую провинность он хлестал по головам своей плетью. Служанки и рабыни разбегались или со страхом замирали, потупя взгляд. Никто не смел посмотреть в его лицо - очень смуглое, с карим, почти черным, сверкающим правым глазом и тусклым, слепым от бельма, левым, с перебитым и расплющенным носом, с тонкими, как нити, губами, теряющимися в курчавых черно-белых усах и бороде. Всегда без улыбки, хмурый, озабоченный, он, как считал славный Олимпий, походил на маску мифического демона.
      Говорили, что Сотис таким был от рождения. По крайней мере, лет тридцать назад, когда его впервые увидел Птолемей Авлет, он был поражен его внешностью. Тогда это был молодой человек, лет двадцати, которого за разбой и убийство должны были распять на кресте. Птолемей его помиловал исключительно ради уродства. С той поры Сотис стал самым преданным, исполнительным и смелым слугой Авлета, готовым ради своего господина на все.
      Сотис задушил царевну Беренику, старшую сестру Клеопатры, шелковым шнурком по воле её отца. Он убил царевича Архелая, её мужа, когда тот собирался вести немногочисленные свои отряды на меднолатные когорты Габиния.
      Во время войны Цезаря с александрийцами он помог раскрыть заговор евнуха Потина, воспитателя брата и первого мужа Клеопатры, Птолемея XIII, мальчика лет пятнадцати... Сотис привел цирюльника Цезаря, пьяницу и бабника, в одну из комнат дворца, спрятал его за висевшими занавесками, сказав, что сюда придут женщины переодеваться, а сам ушел. В комнату действительно вскоре пришли, но не женщины, а заговорщики, четверо суровых грозных мужчин, с Потином во главе, и стали совещаться, как им убить Цезаря и Клеопатру. Решено было напасть на них во время пира.
      Когда заговорщики собрались в яшмовом зале, где на ложах, один против другого, среди ярких светильников, возлежали Цезарь и Клеопатра, их тотчас же окружили легионеры. Среди них находился и Сотис в римских латах. С одного удара он срезал голову коварному евнуху и поднес её на серебряном блюде юной царице в знак преданности.
      За его верность и другие заслуги перед родом Лагидов царица разрешила ему являться перед её очами, когда он того пожелает. Но непременно с докладом о всех крупных злодеяниях, совершенных в её царстве. И Сотис с мрачным удовольствием извещал Клеопатру об убийствах, насилиях, казнях, приводя её порой всеми ужасами в невольный трепет.
      Старик Олимпий, не любивший Сотиса, считал, что тот своим внешним видом и отвратительными вестями дурно влияет на душевное состояние царицы и её характер.
      Тем не мнее Клеопатра никогда бы не согласилась удалить от себя Сотиса, он был ей необходим, как иному сластене горчица.
      Ирада и Хармион, чтобы предотвратить неожиданное появление Сотиса, посадили Ишму на парапет террасы, у маленького мраморного сфинкса, и заставили следить за главной аллеей, состоящей из финиковых пальм и сикомор, по которой, как предполагали, должен пройти начальник стражи.
      Как ни была внимательна юная непоседа, она все-таки его не углядела.
      Сотис поднялся на террасу с другой стороны, из парка, и предстал перед царицей, сидевшей на ложе с рисунками художника Неоптолема к поэме Аполлония Родосского "Аргонавтика". Рисунки были выполнены на небольших тонких дощечках сочными красками и, судя по всему, очень понравились царице.
      Ишма отчаянно зазвонила в колокольчик, замахала руками; от своего усердия и неловких телодвижений она потеряла равновесие и свалилась с парапета в кусты нильской акации.
      Прибежавшие Ирада и Хармион уже ничего не могли поделать: царица разговаривала с Сотисом.
      Она сидела на ложе, спустив ноги на высокую скамеечку, а он стоял перед ней, в темном плаще и черной накидке на голове, сложив длинные сильные руки на животе, смотря единственным зрячим глазом на милое женское лицо, и, казалось, уже более ничего не видел и не замечал, ибо весь её облик был для него тем утешением, каким является для верующего молитва.
      Обладая уродливой внешностью, всегда мрачный, желчно-раздраженный, грубый, резкий, Сотис при царице теплел и смягчался. Насколько он себя помнил, Клеопатра всегда, с детских лет, когда ещё была прелестной маленькой девочкой, небесным ребенком, нежным и добрым, не шарахалась от него, подобно другим детям, а, наоборот, смеялась и позволяла брать себя на руки, действовала на него магически успокаивающе, и он на короткое время вдруг ощущал себя человеком, который не прихлопнет на своей руке божью коровку, а простоит, ожидаючи, пока она не раскроет крылышки и не улетит в лазурную даль.
      Чтобы не смущать его своим взором и дать ему возможность вволю налюбоваться её лицом, она закрыла глаза. Так и сидела, точно спящая, не шевелясь, не двигая даже пальцами, и слушала его голос, негромкий, глухой, - голос, каким, по её представлению, говорили влюбленные сатиры. И перед ней распутывалась нехитрая, простая, как пеньковая нить, хроника египетской жизни.
      Вот уже два дня, как рабочие не копают канал, все пали на землю и лежат как мертвые. Это смута.
      - Я сам туда ездил и сказал, чтобы они прекратили беспорядки.
      - Надеюсь, ты не приказал их бить палками?
      - Нет, моя госпожа. Я хотел разобраться, в чем дело.
      - И чего же они хотели?
      - Они хотели хлеба.
      - Значит, они голодны. Разве чиновники не выдали на их долю зерна? Разве они не получили соли и ткани на одежду?
      - Им выдали все, что требовалось. Но они сказали: мало.
      - Вот как? - царица задумалась. - Я знала, что писцы воруют. Надо рабочим дать хлеба столько, сколько они хотят. Ведь у них жены, дети.
      - Зерна нет.
      - Пусть откроют мои закрома. Канал должен быть прорыт!
      - Слушаюсь, моя госпожа.
      Ограбили сирийского купца. Впрочем, грабителей, пятерых попрошаек, удалось схватить с поличным; им тут же, как того требовал обычай, выкололи глаза.
      "Так поступают со времен древних царей, - подумала она. - Грабителей карают беспощадно, ибо собственность священна".
      Изнасиловали двух женщин, мать и дочь, которые пустили переночевать двух бродяг. Кроме того, над ними издевались.
      - Схвачены ли злодеи? - спросила она тихо, не поднимая ресниц и не меняя позы.
      - Да, моя божественная.
      - Поступите с ними, как того требует закон.
      - Они уже обезглавлены.
      - Дальше.
      Сотис продолжал пересказывать событие за событием.
      В гавани затонула барка с мукой, с маяка бросился какой-то человек, но его удалось спасти.
      Один рыбак поймал такую большую рыбину, что её едва смогли донести до базара два человека; раздвоенный рыбий хвост волочился по земле, вычерчивая след, а чешуйчатое тело блестело на солнце, точно железное.
      В полдень взбешенный бык, непонятно откуда взявшийся, пронесся вдоль портовой улицы, пугая людей. Его успокоил девятилетний мальчик, который, подбежав, сжал пальцами ему ноздри.
      Один индус на площади играл на дудке, и на её звуки из плетеной ивовой корзинки поднялась змея и закачалась в воздухе, как пьяная.
      Народ обступил его кругом, и один мужчина упал от солнечного удара. Говорят, что это был приезжий из Фракии, где на горах даже в жаркую пору не тает снег.
      - Хватит! - прервала его царица, открывая ясные очи.
      Сотис, прижав правую руку к сердцу, склонился перед ней, сообщив как бы ненароком, что пойманные накануне грабители гробницы фараона доставлены из Фив в Александрию.
      Ее охватило любопытство; к тому же она решила, что они немного развлекут её, и движением руки повелела привести их.
      11. ПОКА Я ЖИВ - СМЕРТИ НЕТ
      Сотис дважды хлопнул в ладоши.
      Раздался четкий стук шагов. Показалась стража в медных латах - человек десять рослых легионеров с бритыми невозмутимыми лицами. Среди них четверо грабителей: трое низеньких худых мужичков, плешивых, бородатых, и один высокий крепкий парень. Мужички семенили, едва волоча ноги; молодец, со связанными за спиной руками, ступал твердо, высоко держа голову; левый глаз у него был подбит, губы покрыты свежими болячками, грязная порванная одежда превращена в лохмотья.
      Клеопатра укоризненно посмотрела на Сотиса - более жалкого зрелища ей видеть не приходилось. Начальник стражи, прижимая правую руку к сердцу, учтиво заметил:
      - Они сопротивлялись, госпожа царица. А этот, высокий, покалечил троих моих людей. На него пришлось накинуть сети.
      Мужички пали на колени. Клеопатра поморщилась - так неприятно ей было их раболепство. Грабители стали просить о помиловании. Клеопатра строго, смотря поверх их голов, спросила:
      - Почему вы, мерзкие рабы, осквернили могилы?
      Мужички разом залепетали, закартавили, занудили:
      - Нам нечего есть.
      - А там столько добра!
      - Все сгниет без пользы.
      Она усмехнулась, не веря им:
      - Значит, для того, чтобы приобрести горсть чечевицы, надо обворовывать мертвых?
      - Мы почитаем Яхве...
      - И тебя, божественная!
      - Мы будем молиться, - говорил один из них, горбоносый, с хищным взглядом, подбираясь к ней с протянутой костлявой рукой и ощеряясь беззубым ртом.
      Стражник схватил его за ворот одежды и потащил назад; ветхая ткань лопнула, клочья свисли, обнажив грязные худые плечи, плоскую грудь, покрытую густой черной порослью.
      Лишь один высокий сохранял спокойствие и ни о чем не просил. Смуглокожий и темноволосый, он стоял, широко расставив ноги, между двумя стражами и весело смотрел на нее. Когда царица это заметила, у неё от удивления приоткрылся рот. Она подумала: "Как бы он был хорош в латах и шлеме Архелая!" У этого молодца была широкая мускулистая грудь, сильные, точно налитые плечи, курчавая упрямая голова и взгляд дерзкий и насмешливый.
      - У нас дети, - ныли мужички жалобно. - Прости нас, царица!
      Не обращая на иудеев никакого внимания, Клеопатра спросила высокого:
      - Ты кто?
      - Вор, - ответил он и улыбнулся, обнажая ряд белых молодых здоровых зубов; на щеках образовались ямочки, придав его лицу лукавое выражение.
      - Почему ты воруешь? Тебе тоже нечего есть?
      - О нет, царица. Я ворую по другой причине. Мне это нравится.
      - Вот как! - подивилась она. - А другим, более полезным делом ты не пытался заняться?
      - Я был каменщиком. Толкал и возил большие глыбы и бил их здоровенным молотком. Потом бросил. Скучно.
      - Неужто воровать веселей?
      - Веселей! - признался он и засмеялся.
      Ее изумила его беззаботность, в нем было так много от озорного мальчишки.
      - Ты представляешь, какое наказание полагается за это?
      - О да, царица, - ответил молодец и снова улыбнулся.
      "Господи, какая беспечность! Он не знает, что его ожидает", - подумала она и сказала:
      - За это полагается отсечение головы, веселый человек. Но, судя по всему, смерть тебя не страшит.
      - Нет бессмертных людей. Всех когда-нибудь постигнет эта участь: меня, их всех, тебя, царица, - услышала она совершенно удивительное из уст молодого простого каменщика. - Но пока я жив - смерти нет. Когда придет смерть, меня уже не будет!
      - Да ты философ, друг Гермеса! Как тебя зовут?
      - Македон.
      "Значит, македонец, - решила она. - Видимо, его предки пришли в Египет с моим дедом Птолемеем Сотером. Как не хочется убивать такую здоровую плоть!"
      - Все-таки я хотела бы знать: почему ты решил ограбить гробницу фараона?
      - Они попросили помочь расколоть каменную плиту. И если бы не струсили, стражники нас не схватили. Мы уже добрались до самого мертвеца.
      На мгновение она вообразила, как они идут по узкому проходу, в темноте, где со всех сторон на них веет холодом и смертельной таинственностью, и невольно содрогнулась.
      - И ты не побоялся, что тебя поглотит тьма? Что демоны растерзают твое тело? Что потусторонние силы выпьют твои очи и с живого сдерут кожу?
      - Врать не буду. Было страшновато. Но я знаю заклинания, которые помогают мне приблизиться к месту тайн и защищают от демонов.
      - Тогда понятно. Ну и много у покойника оказалось серебра?
      Македон захохотал.
      - Скажешь тоже! Там ничего не было, кроме жалких костей и порванной пелены. Кто-то до нас побывал в камере и все унес - амулеты и украшения. Жрецы говорят, что мы их украли. Но куда же тогда мы их дели?
      - Вот и я хотела бы спросить - куда?
      - Мы их не брали, госпожа царица. Сокровища украли жрецы.
      - Македон! О чем ты говоришь? Тебя накажет Амон за такое бесчинство!
      - Не накажет. Амон знает, что мы не брали сокровищ.
      - Меня поражает твое упорство. Вас схватили в усыпальнице, куда вы проникли через подкоп. Вы разбили саркофаг, сорвали с мумии погребальные пелены...
      - Да нет же! Клянусь Амоном-Ра, ничего мы не взяли.
      Она не дала ему договорить.
      - Теперь ты и твои товарищи будете осуждены и казнены. А ведь ты ещё молод, Македон. - Она подумала и спросила: - А почему ты не молишь о прощении, как они? Что это: гордость или упрямство?
      - Я никогда никого не прошу, - произнес он серьезно. - Если я захочу, я убегу, царица, где бы ты меня ни держала.
      - Дерзкий, дерзкий! - шептала она, смотря на мужественного гордеца. "Нет, его убивать грех. Мне нужны такие, как он. Мужественные и дерзкие. Их и так не много на свете".
      Сердце её готово было смягчиться. Македон разглядывал её с восхищением, обо всем забыв; детская улыбка играла на его розовых губах, глаза лучились; она чувствовала, что нравится ему, и наслаждалась этим, зная, что её обаяние действует на мужчин, как вино. Потом, подумав, решила проявить строгость, чтобы впредь знали, что к грабителям она относится сурово, как всегда.
      Скупым грациозным движением Клеопатра распорядилась их увести. "Впрочем, о Македоне следует распорядиться особо", - решила она.
      Стоявшие на коленях мужички затвердили настойчиво, с отчаянием:
      - Царица! Царица! Смилуйся!
      Клеопатра отвернулась.
      Грабителей погнали тычками, поволокли под руки. Один из них, совсем обезумев, вырвался, покатился по полу, воя, затем, встав на четвереньки, как собака, заорал, брызгая слюной:
      - Потаскуха! Будь ты проклята! Гадина!
      Его свалили, зажимая рот. Жестокие удары посыпались на него со всех сторон, однако безумный, освобождая рот, орал:
      - Гадина! Блудница! Пусть тебя покарает бог Яхве и бессмертный Моисей!
      Вся красная, потрясенная оскорблениями, Клеопатра поднялась с ложа и встала на скамейку, чуть дрожа. Ее охватило такое бешенство, что на мгновение она забыла обо всем и было сорвалась с места, чтобы задушить его собственными руками, но усилием воли сдержала себя. Однако от нервного напряжения все поплыло перед её глазами, и она почувствовала, что теряет опору под собой, её точно понесло потоком, и она стала медленно клониться вправо.
      Сотис метнулся к царице и подхватил, уже падающую, на руки. Он опустил её на ложе и, развернувшись, хищной птицей налетел на грабителей и беспощадно начал избивать их плеткой.
      - Вон отсюда, твари! Живее! Бегом! В яму! В яму!
      Ирада, Хармион, Ишма и другие рабыни захлопотали над лежавшей навзничь Клеопатрой. Вскоре им удалось привести её в чувство, и тихим голосом, как больная, царица невнятно произнесла:
      - Пусть их убьют! Сдерут кожу, распорют животы. Мерзавцы, нечисть грязная, скоты! Пусть их изжарят, изрубят на куски, а мясо бросят крокодилам. Пусть их сварят живьем в масле, вобьют в пятки гвозди, вырежут их поганые языки.
      Она разрыдалась, слезы градом покатились из её глаз. Ей стало немного легче, но она все ещё была слаба.
      Царицу подняли и, совсем обессиленную, свели с ложа. Затем два рослых раба подхватили её на крепкие руки и быстро понесли во внутренние покои дворца, потом - по большой лестнице вниз, в термы.
      Хармион и Ишма бежали с боков и, совершенно перепуганные, смотрели на неё снизу вверх; она слышала, как кто-то из них сказал:
      - Олимпий нас теперь отколотит.
      И царица, зная, что Олимпий никого не помилует, простонала:
      - Не надо дедушке говорить!
      Термы - обширное помещение, светлое, просторное, с мраморными колоннами вокруг бассейна, куда, брызгаясь, беспрерывно лилась холодная и горячая вода из открытых каменных львиных пастей.
      Погрузившись в теплую воду, она успокоилась, закрыла глаза, опустила руки, дыхание её выровнялось, на лбу выступили капельки пота. Голые рабыни, стоя на коленях вокруг Клеопатры, старательно растирали её тело, поливали душистой эссенцией. Густой пар обволакивал их, как туман.
      После омовения три рабыни вытирали её мягкими полотенцами, другие три рабыни одели её в просторные шелковые одежды. Ишма расчесала её длинные пышные волосы.
      Стоя босыми ногами на ковровой подстилке, Клеопатра чувствовала, как блаженно млеет чистое тело.
      "За что они меня? За что?" - думала она уже спокойней, и слезы выкатывались из-под её густых черных ресниц и влажными ручейками катились по щекам.
      - Теперь спать! Спать! - услышала она вкрадчивый, как заклинание, голос Ирады и, не возражая, позволила унести себя в опочивальню.
      12. Я - НЕ БОЮСЬ
      На следующее утро Ирада сообщила царице о том, что все участники пира оповещены и подготовка к его проведению заканчивается.
      - Проследи, Ирада, чтобы не получилось, как в прошлый раз, что вино подадут не охлажденным.
      - Будь покойна, госпожа царица. Пусть тебя это не заботит. Молю тебя только об одном: совершенно забудь обо всех этих мелочах.
      - Ах, Ирада! Ведь это же невозможно - сидеть вот так, сложа руки.
      - Почему же сложа руки? У тебя древняя рукопсь наших жрецов. Вот и читай. Что касается меня, то я ни словечка не понимаю в ней. А тебя Серапис сподобил разобраться в этой мудрости. Прочтешь - и нам расскажешь. Глядишь - и мы просветлеем от твоего разумения. А как закатится солнце, ты должна предстать перед нашими гостями отдохнувшей, спокойной, с чистым взором, точно второе светило.
      - Как я устала от твоей трескотни, Ирада. Оставь меня хотя бы на малое время.
      - Удаляюсь, госпожа моя. - И женщина бесшумно упорхнула, точно муха.
      Клеопатра углубилась в чтение рукописи старого философского трактата, переведенного для неё с древнеегипетского на греческий. То было туманное замысловатое сочинение, которое она с трудом понимала. Приходилось по нескольку раз перечитывать то или иное место. На этот раз она задержалась на фразе: "...чтобы возродиться, нужно умереть". Царица задумалась, а потом припомнила не раз слышанное от верховного жреца Мемфиса, Пшерони-Птаха: "Умереть, чтобы возродиться, означает восстать из гробницы полным жизни. Как дитя выходит из чрева матери, так и умирающие в Аиде должны выйти в другой мир. И душа их снова должна войти в тело и все соединиться: тело, душа и дух - и стать Одним. Если это произойдет, значит, человек готов к новой жизни. Но не всем это дано". Нет, ей это плохо представлялось. Она знала, что в новой жизни не должно быть скорби, не должно быть страха, болезней, не должно быть мрака, горя, слез, а должно быть - свет, радость, любовь. Видимо, на это и должно походить возрождение - выход из мрака.
      Она припомнила, что сказал о смерти Македон, молодой, дерзкий грабитель. Правда, то была мысль Эпикура, о которой ему, видимо, поведал весьма умный и начитанный человек, но все равно, от этого истина не перестала светить, как лампа.
      Клеопатра прилегла на ложе и закрыла глаза. Ирада права, если хочешь хорошо выглядеть вечером, нужен отдых. И тогда разгладятся морщинки в уголках глаз, ровно забьется сердце и никакая тревога не будет терзать твою совесть. Ибо, что бы ни случилось, оно уже не будет иметь к тебе никакого отношения.
      Наступившая жара начала томить её, даже здесь, в тени, невозможно было дышать. Нехотя Клеопатра окунала кончики пальцев в холодную воду, налитую в серебряный сосуд, стоявший у изголовья, и протирала виски и закрытые веки. Прохлада только на короткий миг приносила облегчение.
      Вдруг раздался громкий пронзительный крик; как стайка встревоженных птиц, на террасу с визгом вбежали испуганные девушки-служанки.
      Перебивая друг друга, девушки заговорили о том, что её любимый лев, это могучее косматое чудовище Хосро, вместо того чтобы прогуливаться между стен, выбрался на волю, напал на какого-то раба и загрыз его.
      - Этот дурак зверовод опять перепутал, куда следует выпускать льва, сказала Клеопатра сердито. - Где он сейчас?
      Девушки, переглянувшись, пожали плечами.
      - Я спрашиваю, где Хосро?
      Из их сбивчивого объяснения она поняла, что лев находится во дворе, возле бассейна с фонтаном.
      Клеопатра сошла со своего ложа и, минуя один за другим залы и проходы, направилась на другую часть дворцовой территории.
      Она вышла на обширную, роскошную террасу, окруженную балюстрадой с колоннами, где обычно, в теплую погоду, устраивались пиршества под открытым звездным небом, и, пройдя её, остановилась у лестницы.
      Отсюда открывался вид на двор, невысокая каменная ограда отделяла его от территории дворца. Царица увидала льва у фонтана. Он стоял задом к бассейну, на самом солнцепеке, и, задрав большую косматую голову, громко и страшно ревел, оскалив пасть с черными губами. Вокруг никого не было. Стража с сетями, пиками, обнаженными мечами толпилась поодаль. Рядом со львом лежал распростертый навзничь человек, кровь из-под него растекалась по каменной плите. Человек, очевидно, был мертв.
      - Ишма! - позвала царица.
      Девушка подбежала к ней.
      - Ты сможешь его увести?
      Ишма поглядела на неё с ужасом, в её глазах отразился страх. Опьяненный кровью, обезумевший лев мог растерзать любого подошедшего к нему.
      - Что ты на меня уставилась?! Ты же говорила, что Хосро любит тебя. Он должен тебя послушать, девочка. Ведь ты же не хочешь, чтобы его убили копьями? Иди! Я уверена, что тебе удастся его увести.
      - Госпожа моя царица, - пошевелила та побелевшими губами.
      - Только не бойся, - говорила Клеопатра. - Погляди на меня. Видишь: я не боюсь. Даже нисколько не боюсь. - Щеки царицы покрылись румянцем, глаза блестели, она действительно не испытывала страха. - Верь мне, девочка. Лев не сделает тебе ничего дурного. Будь смелее! Иди и улыбайся!
      Ишма медленно сделала несколько шагов, затем обернулась и поглядела на госпожу свою, все ещё надеясь, что та её вернет. Клеопатра лишь приободрила ее:
      - Смелее, девочка! Не трусь! Ты же всегда говорила, что можешь укротить его. Ты же кормила его мясом. Я буду идти позади. И стража придет к тебе на помощь по первому зову.
      Ишма спустилась по лестнице вниз, вышла за ограду, Клеопатра шла следом, держась от неё на небольшом расстоянии.
      Девушка видела, что лев необыкновенно возбужден. Переступая с лапы на лапу, он хлестал себя по впалым бокам длинным гибким хвостом, мотая косматой гривой, то и дело оскаливая пасть и издавая такое рычание, от которого у неё холодело внутри. Утешало то, что он пока стоял на месте, но в любую минуту мог на неё броситься. Расстояние в два десятка шагов, на котором она находилась, зверь преодолел бы в два прыжка. Ей было страшно, но она шла и шла, точно взгляд Клеопатры толкал в спину, не чувствуя ни рук, ни ног, смотря только перед собой, на его оскаленную морду с желтыми клыками.
      - Иди, иди, девочка! - шептала как заклинание Клеопатра. Про себя же она давно загадала: если Ишма будет жива, значит, и с ней ничего не случится. Если Ишма укротит это чудовище, то и она приручит ромея. Почему-то этот лев ей напомнил Марка Антония, и это невольное сравнение показалось ей символичным.
      В шагах пяти от льва Ишма заговорила негромким тоненьким голоском, придав его звучанию как можно больше нежности:
      - Дурачок ты дурачок! Глупенький! Чего ты расшумелся? Кто тебя обидел, мой хороший?
      Лев издал тихое, почти жалобное урчание. Ишма поняла, что он узнал её и отзывается. Она осмелела, думая: "Была не была", - подошла к нему вплотную. Она сунула руку в густую жесткую гриву и сразу нащупала впадинку за ухом, то потаенное местечно, от щекотания которого он становился совсем ручным. Лев переступал с лапы на лапу, выпуская из подушечек кривые когти во всю длину, склонил голову набок и потерся о неё все равно что ласковый кот.
      - Пойдем, мой хороший! Пойдем, мой миленький! - Нежный голос, теплая легкая рука, сладкий запах её тела, чем-то напоминающий вожделенный запах молоденькой львицы, совсем покорил это чудовище.
      На виду у стоявших поодаль оторопелых людей слабенькая, хрупкая девушка повела рядом с собой, держа за гриву, грозную громадину, состоящую из дикой ярости, упругих мускулов, острых когтей и зубов, способную убить в одно мгновение.
      Лев шел лениво, покорялся как бы нехотя, тихонечко урча; при каждом шаге когти его стучали о каменные плиты, которыми был вымощен двор. Из-за колонн, дверных и оконных проемов всех построек на них глядели перепуганные, застывшие лица прислуги, стражи и рабов. Все боялись и переживали за девушку, веря и не веря тому, что происходило перед их глазами. Никто из них не двигался и не издавал ни звука. На всем дворе царила чуткая тишина, лишь птицы да попугаи верещали, высоко взгромоздившись на ветвях деревьев парка.
      Ишма провела льва в низкое помещение зверинца, примыкавшего одной своей стороной к внутренней стене. Дневной свет проникал в помещение через узкие оконца и скупо освещал широкий проход и стоявшие справа и слева железные клетки, в которых лежали и ходили свирепые хищники - пантеры, леопарды, рыси, волки и даже лохматые коричневые медведи, привезенные из холодной горной Фракии. Постоянно раздавалось злое рычание, шипение, зевание; остро пахло звериной мочой и разлагающимся мясом.
      Девушка подвела льва к растворенной большой клетке; в ней имелось две двери: одна открывалась в само помещение с коридора, а другая, в стене, имела выход на волю, в довольно длинный и от этого казавшийся узким проход между двумя стенами с башнями, окружавшими весь дворцовый ансамбль, с каменными и деревянными постройками, парком, садом, фонтанами, прудами и храмами.
      В этом как бы естественном междустенном пространстве время от времени прогуливались хищники, но чаще всех любимец Клеопатры лев Хосро со своими четырьмя львицами и их потомством, одновременно выполняя и сторожевые обязанности.
      Ишма легонько шлепнула льва по заду. Поджав хвост, с недовольным рыком зверь одним мягким прыжком вскочил в клетку. Ишма закрыла дверцу, просунула руку между прутьев и пощекотала его за ухом. Лев застонал от удовольствия. "Все, дурачок, я пошла!" - сказала она весело.
      Девушка вышла из зверинца во двор, щурясь от яркого, бившего в глаза солнца и улыбаясь во весь рот от радости, от вольного небесного простора, от победы над свирепым зверем. Клеопатра стояла перед ней. Ишма бросилась к царице, захлебываясь от радостного смеха. Они обнялись.
      Клеопатра расцеловала девушку в пылающие щеки. Не испытанное ею ранее воодушевление вскружило голову; она, как и Ишма, плакала и смеялась одновременно. За это короткое время царица столько пережила, столько испытала, точно её жизнь висела на волоске.
      - Умница ты моя, милая, славная девчонка!
      - Все вышло так, как ты сказала, госпожа моя, - говорила девушка, заглядывая в её лицо. - Лев оказался послушным. Я так счастлива.
      - Вот и славно, радость моя. Ты показала мне, как следует укрощать ярость и дерзость самцов. Ты достойна самого наилучшего подарка.
      - Бусы, да? Бусы с янтарем!
      - Раз ты так хочешь, будут у тебя эти бусы.
      И тут показался толстяк-зверовод, потный, запыхавшийся. Он то и дело обтирал платком лицо и шею. Перед Клеопатрой толстяк с завидной легкостью распростерся и коснулся лбом каменной плиты, на которой царица стояла со своей служанкой.
      Клеопатра строго и с презрением посмотрела на него. Он подполз к ней раболепно, поцеловал край её платья, хотел облобызать туфлю, но она с брезгливостью отдернула ногу.
      - Не гневайся, госпожа царица. Во всем виноват Плутос, этот безмозглый болван! Придурок! Посмотри, что я у него отобрал. - И он показал ей на нитке крутящуюся блестящую монету.
      - Что это? - не поняла его Клеопатра.
      - Монета. Он забавлялся с нею, играл, придурок несчастный, вместо того чтобы смотреть за зверьми. Открыл не ту дверь, скотина! Он выпустил льва в помещение, а не в междустенье. В это время пришел раб-уборщик. Увидев льва, он бросился бежать. Так Хосро оказался во дворе.
      Не глядя на него, Клеопатра произнесла:
      - Еще такое повторится - я прикажу запереть тебя в клетку с хищниками. С тем же Хосро!
      13. ДЕВИЧЬИ МЕЧТЫ, ГДЕ ВЫ?
      Возвратившись на террасу, Клеопатра увидела две роскошные амфоры, наполненные свежими розами. Среди зеленых листьев и стеблей они пестрели всеми оттенками - белыми, розовыми, красными, желтыми, и нежный их аромат чувствовался на расстоянии.
      Клеопатра запустила пальцы в их душистую гущу, стараясь не уколоться о шипы. У неё разгладились складочки на лбу, выгнулись тонкие брови, губы растянулись в улыбке. Закрыв глаза, она наслаждалась их дивным запахом, склонив лицо к самым цветкам, и лепестки их робко касались её щек.
      Царица села на деревянную скамью и в немом восхищении стала смотреть на эти красивые амфоры, непонятно откуда взявшиеся, - в том, что цветы не из её сада, она была убеждена, к тому же эти амфоры с античной росписью видела впервые. Она понюхала кончики своих пальцев и блаженно улыбнулась. "Какая прелесть! Сокровища фараонов за этот божественный запах, за любовь, за цветики, за покой, за грезы". Кто-то принес их, заботливо подобрал, поставил цветок к цветку, побрызгал водой, чтобы они не завяли, не назвал имени, и вот теперь они перед ней - немые свидетели трогательного внимания, тайного обожания, - может быть, любви. Только в юности дарили ей цветы. "Кто ты? Кто ты, приславший их?"
      Царица увидела маленький листок папируса, с шуршанием развернула его. На нем начертано несколько слов: "Да пусть развеется твоя печаль!" Вот как! Писавший знает, что она печальна, что её гложет тоска, почти отчаяние. Это любопытно. Она задумалась.
      Потом, кого бы ни спросила, никто не мог ей вразумительно ответить, кто прислал цветы, только и узнала, что их принесли четыре черных раба. Принесли - и удалились.
      На колени прыгнула кошка, тонкая, гибкая, полосатая, как кефья. Клеопатра вздрогнула и засмеялась, ласково погладила по шерстке худенькую спину. Кошка удобно улеглась у её живота и замурлыкала.
      Прислушиваясь к этому утробному дремотному урчанию и гудению мух, она впала в забытье. Воздух застыл и стал как теплая вода. У неё почему-то начало гореть лицо, особенно щеки. Она прижала к ним ладони, но руки оказались горячее, чем бы ей хотелось. Клеопатра спихнула кошку с колен. Жалобно мяукнув, та упала на четыре лапки, потянулась и как ни в чем не бывало ушла, подняв хвост.
      Клеопатра послала рабыню за холодной водой, и вдруг ей стало нехорошо; тошнота подступила к горлу. Ей показалось, что её слабит, но вспомнив, что с утра ничего не ела, она звякнула в колокольчик.
      На подносах принесли печенье, сладкие финики, в чашах различные напитки. Она попробовала немного подслащенной воды; на её поверхности плавали два кружка лимона и лучились мелкие блики солнечного света. Пришла Ишма и, лениво опустившись на пол подле её ног, стала вертеть на пальце снятый с руки серебряный браслет.
      Царица неожиданно спросила:
      - В каком ухе звенит? Скорее. Ну!
      - В левом, госпожа, - не задумываясь ответила девушка.
      - Не отгадала. - Клеопатра была разочарована.
      Ишма небрежно пожала плечами. Она была одета в узкое платье, державшееся на одном плече при помощи простой завязки, другое, как и руки, было обнажено, оголенной до розового сосочка была и её левая грудь.
      Заметив, как царица нахмурила брови, Ишма спросила:
      - О чем ты думаешь, госпожа?
      - Ни о чем, - последовал равнодушный ответ.
      На самом деле она думала, сможет ли тот человек, Филон, о котором говорила Ирада, избавить её от Арсинои; сможет ли ради неё пожертвовать собой, подвергнуть себя унижению, избиению или пытке? Если не он, то кто тогда? Ей представлялись юноши, стройные, длинноногие, упрямые храбрецы; молодые мужчины, широкоплечие и сильные. Они казались ей смелыми и ловкими, как пантеры, ласковыми, как голуби, готовыми на все.
      Она до того распалила свое воображение, что едва смогла бороться с охватившим её чувством, а закрыв глаза, легко вообразила прикосновение крепких мужских пальцев, гладивших плечи и грудь, страстные поцелуи в шею и за скулой под ухом.
      Однако вскоре ей показались мерзки и нечистоплотны её мысли. Она стала корить себя, бранить самыми оскорбительными словами. Слезы появились на её глазах, ей захотелось молиться. Лучше никому не принадлежать, остаться чистой, свежей, как родниковая вода, не запятнанной ничем чувственным и плотским.
      Она вздохнула и пожалела, что не девственница. Ушло время чистоты. Девичьи мечты, где вы?
      Вдруг ей показалось, что её одежды недостаточно душисто пахнут. Она повелела принести розовой сирийской эссенции. Опустошив маленький флакончик на одежду, волосы, лицо, шею и вся пропахнув запахом своих любимых роз, она взяла круглое на ручке металлическое зеркало и осмотрела себя. Ей не понравилось лицо, совсем не такое, какое она бы хотела иметь. Береника, Арсиноя - вот кто унаследовал материнские черты, черты красавицы македонки, а в ней слишком много чувственного, восточного, египетского, начиная со смуглой кожи и кончая разрезом темных глаз. "Моя египетская пчелка!" называл её Гай Юлий, стареющий женский угодник.
      - Ишма, - спросила Клеопатра, - я могу нравиться?
      - О да, госпожа! - ответила девушка без лукавства. - Ты красива. Мужчины не сводят с тебя глаз.
      - Врешь!
      - Клянусь Исидой!
      Ишма встала на колени и молитвенно сложила руки перед грудью.
      - А захотел бы кто-нибудь исполнить мое желание... допустим, ценой своей жизни?
      - О чем ты, госпожа моя?
      - Какая ты непонятливая, - вздохнула Клеопатра и вскрикнула, приподнявшись, - она заметила на подбородке красное пятнышко.
      - Что? - испугалась Ишма.
      - Прыщик.
      - Где? Ничего нет.
      - Как же нет? А это что? Разве ты не видишь? - ткнула она пальцем под нижнюю губу.
      - Наверное, укусила какая-нибудь мошка.
      - Какая ещё мошка! Вчера не было. Надо мази, той, что привезли купцы из Палестины.
      Несколько рабынь, сидевших на полу, вскочили на ноги. Ишма их опередила.
      - Скорее! Да скорее же! - понесся ей вслед нетерпеливый голос царицы.
      14. К СЕЛЕВКУ НЕ ХОДИ
      Запыхавшаяся Ишма появилась с белой круглой баночкой в руке; её маленькие груди высоко вздымались и опускались; на чистом узеньком лбу блестели бисеринки пота.
      Клеопатра выхватила у неё из рук баночку, крышечка стукнулась об пол и покатилась. Одна из рабынь бросилась её поднимать. Царица мазнула по подбородку беловатой густой массой и растерла пальцем; почувствовав холодок, она успокоилась и опустила руки. И тотчас же насторожилась, заслышав оживленную болтовню двух девушек.
      Светловолосая рабыня в сине-белом платье, родом из Фессалии, по имени Хлоя, всегда удивляла её чрезмерной говорливостью.
      Клеопатра позвала её, девушка оборотилась. Под пристальным взглядом царицы она смущенно опустила ресницы. Это показалось Клеопатре подозрительным.
      - О чем вы?
      Она молча потупилась. Клеопатра обратилась ко второй, хорошенькой смуглянке, стройной, высокой девушке.
      - Ответь ты, Апа. О чем вы шептались? Нам всем это будет любопытно послушать.
      - Она мне сказала, - начала было девушка и, запнувшись, потупилась. Густые темно-каштановые волосы, собранные в высокий пучок на макушке, делали её ещё выше; полная грудь едва прикрывалась тканью; на шейке сверкал обруч, в ушках поблескивали серьги в виде месяца.
      - Что же она тебе сказала? Договаривай!
      - Она сказала, что подрались два раба, - упавшим голосом промямлила рабыня.
      - Ну-ка, ну-ка! Иди поближе... Расскажи, голубушка, - поманила Клеопатра пальцем гречанку.
      Это известие не было для неё новостью, но её удивил испуг девушек. "Не явились ли они причиной этой драки?" - подумала Клеопатра.
      Девушка растерянно посмотрела на царицу, лицо её побледнело, губы дрожали - она выглядела так беспомощно, что это ещё больше разожгло любопытство Клеопатры. Наконец она призналась заплетающимся языком, что сама ничего не знает. Это была явная ложь.
      Покачав головой, Клеопатра повелела позвать Селевка, управляющего дворцовым хозяйством.
      Пришел приземистый, плотный человек, позванивая бласлетами на толстых запястьях.
      Она спросила его о случившемся.
      Селевк был удивлен, в первую минуту он вообще не мог понять, о чем идет речь, о каком необычном случае, так встревожившем царицу.
      Клеопатра пояснила:
      - Я слышала, что подрались два раба. - Обнаженной рукой она указала на рабынь. - Они, вероятно, лучше осведомлены об этом, чем ты.
      Управляющий прищурил глаза, вглядываясь в девушек. На лице светловолосой рабыни из Фессалии изобразился испуг.
      Селевк воскликнул:
      - Я узнал тебя! - и надвинулся своим грузным телом на рабыню. Девушка попробовала спрятаться за спины своих подруг, но он поймал её за кисть руки и выволок на середину. - Ночная гостья! Теперь ты от меня никуда не убежишь.
      Он с такой силой стиснул и крутанул ей руку, что та, вскрикнув, присела от боли.
      - Что это значит? - воскликнула Клеопатра.
      - Драка произошла из-за нее. Я видел эту дрянь перед заходом солнца. Она стояла с рабом Марком. Он хороший каменщик. А ночью, когда я обходил эргусуалы, застал её уже с другим. На соломе. Чем они там занимались, ты можешь представить, госпожа.
      - Представила, Селевк, - ответила царица, кивая.
      - Я не успел её поймать: ускользнула, как змея. А утром была драка. Оказывается, до этого она бегала к Марку. Я так скажу, госпожа, из-за таких кошек и вспыхивают потасовки. А ну выпрямись! - заорал Селевк на ошалевшую от страха девушку. - Стой и смотри на госпожу свою, царицу! И скажи ей, чем ты занималась, бесстыдница!
      - Ей не надо об этом говорить, Селевк.
      - Не моя воля, а то бы я спустил с неё шкуру, - сказал грозный управляющий и толкнул рабыню по направлению к сидевшей Клеопатре с такой силой, что та упала на каменные плиты и распростерлась в рыдании.
      Не глядя на девушку, будто её и не было подле ног, Клеопатра спросила Селевка:
      - Они покалечили себя?
      - Да, госпожа моя. У одного разбита голова. А у Марка, каменщика, сломана рука. Теперь он не может работать. Я приказал их обоих высечь. А надо бы беспощадно сечь вот этих, - указал Селевк на лежавшую ничком Хлою.
      - У тебя ещё будет время для этого. А теперь иди