Вступление

Ты перешагнул порог и остановился у входа в камеру, рассеянно оглядевшись вокруг. Чего стоять? Проходи, братуха, присаживайся. Здесь ты никому и ничем не обязан. Никто не вправе лезть в твою душу, выпытывая, кто ты и за что тебя кинули за тюремные стены. В местах «не столь отдаленных» чрезмерное любопытство справедливо рассматривается как проявление дурного тона, а посему тот, кто собирается жить долго, не страдает вышеупомянутым недостатком. Это там, наверху, мусора стремятся любыми правдами и неправдами нас раскатать и выудить побольше интересующей их информации, а здесь, в камере, вполне достаточно назвать статью, по которой тебя закрыли, да имя, чтобы мы знали, как к тебе обращаться. Всё остальное — сугубо личное дело. Хочешь молчать — молчи, хочешь общаться — общайся. Живи, как подобает свободному человеку, и поступай так, как считаешь нужным.

Не знаю, как ты, но я не вижу ничего странного в том, что мы встретились именно за решеткой, а не в ложе оперного театра. Это абсолютно нормально для данного государства. Трудно найти жителя Украины, который хотя бы раз в жизни не ночевал на казенных нарах. Впрочем, чему удивляться? Мы родились и выросли в стране, которая сама по себе является не чем иным, а местом «не столь отдаленным». Тюрьма — всегонавсего её копия в миниатюре.

Видно чтото мы не так сделали в предыдущей жизни, раз в этой тут родились. С какой стороны ни посмотри, а наша нынешняя Родина далеко не самый лучший обломок некогда могущественной Российской империи, где понятия не имеют, что такое Закон и какого… мировое сообщество ворчит и требует, чтобы на Украине начали возводить пусть чтото, пусть отдаленно, но всётаки напоминающее правовое государство.

Однако Украина — не Америка, не Европа и даже не Россия. Надеяться на то, что завтра здесь чтолибо изменится к лучшему, может только пациент больницы имени Павлова. Привычный для жителя цивилизованной страны вопрос «Как дела?», заданный «среднестатистическому украинцу», звучит, по меньшей мере, глупо и в высшей степени бескультурно. Более идиотский вопрос трудно вообразить. Чего, собственно, спрашивать? Тебе что — повылазило? Не видишь что ли — человек пока ещё жив, а если человек жив, то у него всё хорошо и нечего с расспросами приставать. Всё равно правду никто не скажет.

На Украине залететь белым лебедем за решетку достаточно просто. Для этого не следует прикладывать какихлибо особых усилий и утруждать голову мыслительной деятельностью. У нас такая страна, что не успеешь опомниться, а ты уже там, то есть здесь, прямо как «здрасьте» среди ночи.

Что любопытно — стоящие у власти сажают соотечественников в тюрьмы с нескрываемым удовольствием, а выпускают из них с такой явной неохотой, да ещё морды кривят такие, словно, выходя на свободу, мы тем самым наносим оскорбление всему цивилизованному человечеству.

Кстати, по поводу освобождения. Это — не просто незабываемое в жизни событие. Это целая эпопея, которая начинается с первых минут заключения и затягивается у кого на годы, а у кого на десятилетия. Мало того, что данный процесс во времени растянут до неприличия, так он к тому же достаточно дорогостоящий со всех точек зрения. Далеко не все, а правильнее будет сказать — никто не бывает готов к такому повороту событий, а посему, как поется в песне Владимира Высоцкого: «Тот, кто выжил в катаклизме — пребывает в пессимизме».

Немало пассажиров, очутившись в тюремной камере, сразу же начинают биться головой о стену. Прямо как рыбки об лед. Не думаю, что удары головой о бетон особо способствуют улучшению мыслительной деятельности внутри черепной коробки. Как бы кто ни старался, а тюремные стены почемуто всегда оказываются чуточку крепче, чем буйные арестантские головы.

За время, проведенное в заключении, мне пришлось видеть разных людей в далеко не самые лучшие минуты их жизни. Заживо погребенные за тюремными стенами, лишенные элементарных человеческих прав, съедаемые друг другом, как пауки в банке, заключенные медленно, но уверенно превращались в затравленные комья человеческой глины. Им казалось, что жизнь закончена, что всё лучшее, что только может быть — свет, радость, любовь, абсолютно всё, что входит в понятие «счастье», — далеко позади, а впереди только беспросветный мрак, безысходность и пустота. В глазах подавляющего большинства сокамерников не было жизни — это были глаза мертвецов.

«Ого! — сказал я себе. — Здесь делать нечего. Пора выбираться на волю». Это была первая мысль после того, как я переступил порог тюремной камеры и увидел, с кем мне придется сидеть. Публика мало чем отличалась от сборища бомжей, небрежно утрамбованных в обезьянник привокзального отделения милиции после очередной облавы.

Характерной чертой коллег по несчастью было тупое равнодушие как к своей дальнейшей судьбе, так и к собственному здоровью. Часть заключенных давнымдавно перестала за собой следить (а зачем?), живя, пока живется, жизнью примитивных животных (съесть, что дадут, оправить естественные надобности, а в остальное время валяться на нарах, воткнув неподвижный взгляд в потолок). Другие арестанты, наоборот, проявляли недюжинную активность, носясь как угорелые из угла в угол, распустив пальцы веером, а сопли пузырями. По всей видимости, они еще не набегались на свободе, в их задницах продолжало пылать пламя пионерских костров. Им нравилось изображать из себя тюремных авторитетов и время от времени изрекать глубокомысленные фразы типа: «Наш дом — тюрьма» или «На свободе делать нечего». Окружающие поддакивали, как попугаи, кивая в такт головами.

Вместе с тем, большинство арестантов прекрасно понимало, что делать нечего как раз в тюрьме. Они суетились, нервно грызли ногти и вечно кудато спешили. Старались сделать как лучше, а получалось как обычно — всё хуже и хуже… Их энергия, не находя выхода, выплескивалась на грязные тюремные стены, многократно усиливая и без того отрицательно заряженный фон мест «не столь отдаленных».

Не проходило и дня, чтобы ктото не пытался объявить голодовку в знак протеста против произвола властей, наивно полагая, будто бы на Украине можно когонибудь удивить голодовкой. Простодушные, доверчивые существа! В этой стране на взрывы ядерных реакторов возле столицы никто внимания не обращает, а тут голодовка какогото зэка… Ну и что? Пускай себе голодает, раз хочется. Тем более, что интересоваться у голодающего, чего ему, собственно, не хватает для полного счастья, по меньшей мере, бесперспективно. Обычно не хватает именно того, что давать никто не собирается. Например, освободить изпод стражи или подарить на день рождения ящик с тротилом, чтобы было чем взрывать Министерство Внутренних Дел.

Периодически на тюремном горизонте появлялись радикально настроенные элементы, которые не разменивались на растянутые во времени голодовки, а настойчиво резали подручными средствами вены.

Я както задумался — а почему именно вены? Предположим, сделать полюдски харакири не совсем удобно в условиях тюремной антисанитарии, но зато перерезать себе глотку или воткнуть в нее заточенную ручку от ложки не менее, если не более, действенно и эффективно.

Однако люди вскрывают себе именно вены. В их подсознании до последнего вздоха живет надежда на то, что их обязательно спасут, пожурят, словно в детстве, и пожалеют. В реальной жизни их и вправду чаще спасают, чем нет. Только вот жалеть никто не собирается. Без наркоза и нежных слов вгоняют в руки металлические скобы, добавляют для верности дубинкой по почкам и водворяют обратно в камеру. Тюремщики отчегото свято верят, что чем больше боли причинить потенциальному самоубийце во время так называемого «спасения», тем меньше желания повторить то же самое у него возникнет в будущем. Спасенные почемуто думают подругому и продолжают угрюмо размышлять о том, какой путь на тот свет наиболее прост и комфортен.

Далеко не все спокойно воспринимают вид крови, особенно если эта кровь — их собственная. Как оказалось, для людей имеет немаловажное значение и то, как они умрут. Уходить из жизни, корчась в судорогах и захлебываясь в луже крови на грязном полу, согласитесь, не вполне эстетично. Очевидно, именно поэтому некоторые норовят зависнуть вместо лампочки под потолком, используя подручные средства в виде разорванных брюк и рубашек.

Думать о самоуничтожении и уничтожить себя — далеко не одно и то же. Среди моих тюремных знакомых только один, высокий, крепко сбитый парень лет двадцати пяти, каменщик по профессии, подошел к делу ответственно и довел его до конца. Все остальные потенциальные самоликвидаторы ограничились тошнотворным нытьем — вокруг, видите ли, полная безнадега, а посему нет ни малейшего желания жить.

Каменщик не ныл, да и вообще не вел гнилые разговоры на подобную тему. Он сутками лежал на спине, уставившись в одну и ту же точку.

— Юрок, на прогулку пойдешь? — спрашивали мы его, но парень так ни разу и не вышел в тюремный дворик.

Юра заехал на тюрьму по обвинению в убийстве жены на почве ревности. До того, как он прикончил благоверную, они вместе работали на одном предприятии. Она — в бухгалтерии, он — непосредственно на стройке, плюс подрабатывал халтурой. На еду и одежду денег хватало с головой. Детей заводить не спешили, особых претензий к жизни как будто бы не было. Юра выглядел как типичный представитель рабочего класса, живущий по принципу: «Главное, чтобы не хуже, чем все».

Каждое утро, в одно и то же время, он вместе с женой шел на работу, а вечером они вместе возвращались домой. На праздники и выходные ходили в гости к родственникам или друзьям. С какой стороны ни посмотри — самая что ни есть заурядная пара, живущая стандартной жизнью в стандартной гостинке без перспективы на расширение.

— Знаешь, а мы ведь любили друг друга, — вырвалось однажды у Юры, когда мы сели пить чай после вечерней проверки. Юра тогда одел теплую вязаную безрукавку и как бы невзначай обронил:

— Это она мне её подарила на годовщину свадьбы.

Теперь трудно судить, где было больше любви, а где чегото другого. Развод для Юры означал потерю не только любимой, но и квартиры вместе с машиной, так как все это было изначально её, а не его. По большому счету, у парня, приехавшего в Киев из глухого села, кроме привлекательной внешности и техникума за плечами, ничегото и не было.

Они решили расстаться, отмечая очередную годовщину свадьбы, на третьем году совместной жизни.

— Пойми, Юрка, нам необходимо какоето время пожить отдельно, чтобы разобраться друг в друге, в себе…

Супруга сидела в кресле напротив и пила шампанское. Он пил кофе и молча курил, тупо уставившись в телевизор. Не думаю, что для Юры это было большой неожиданностью. Он прекрасно знал, что последние года полтора его красавица жена значительную часть свободного времени проводит в постели у шефа, который был на пятнадцать лет старше её. Юра всё знал, однако делал вид, что ему ничего не известно.

Ближе к полуночи жена, как обычно, поцеловала его — невесомо и нежно, прикоснувшись губами к губам. Тихо сказала перед тем, как отправиться спать:

— Спасибо за то, что понял меня.

Юре, в отличие от жены, спать не хотелось. Он равнодушно проводил глазами супругу и, воткнув ноги в домашние тапочки, побрел на кухню в поисках бутерброда. С бутербродами не повезло — хлеб закончился. Зато в холодильнике нашлась начатая бутылка водки, содержимое которой благополучно перекочевало в Юркин желудок. Как после этого у Юры в руках оказался топор, хранившийся на балконе в ящике для инструментов, он точно не помнит, но в спальню парень вошел уже вместе с ним.

Супруга спала, положив голову на зеленого пушистого слоника, подаренного ей крестным на Новый год. Юра на цыпочках подошел к кровати и остановился у изголовья. От природы парень был настолько физически силен, что ему не составило бы большого труда перерубить одним ударом кровать, но в последний момент силы изменили ему.

— Ты веришь? Я почти остановился…

Топор вошел в череп, но не убил. Юра испуганно отпрянул, широко раскрыв глаза, глядя на то, как задыхается девушка, захлебываясь собственной кровью, как багровая пена и слизь заливают диван. Его вдруг охватил животный страх, он больше не мог этого видеть, но и оторвать глаз не мог. Механически, словно в тумане, накрыл супругу шерстяным пледом и присел на краешек стула.

В течение нескольких часов тело содрогалось в конвульсиях, словно сквозь него пропускали электрический ток. О чем думал в эти часы Юра — одному Богу известно. Утром он пошел сдаваться в милицию.

В Печерском райотделе внутренних дел города Киева, куда пришел Юра, дежурный мент радостно заулыбался, похлопав каменщика по плечу:

— Не переживай, девок у тебя будет много — вся жизнь впереди, а то, что сам пришел, — эх, все бы так!..

Слегка пожурив парня, дежурный посоветовал ему зайти попозже, после того, как они сдадут смену. Почеловечески его можно было понять: ну кому хочется в конце рабочего дня исписывать горы бумаги, выезжать на место происшествия, допрашивать, разбираться?.. Юра так и сделал, как ему посоветовали. Съездил на пару дней в село, а по возвращении в Киев, не заходя домой, пошел в милицию, предусмотрительно прихватив с собой теплые вещи. Вот так Юра и очутился в нашей камере, с удивлением обнаружив, что тюрьма вовсе не такая, как её показывают по телевизору.

Внешне поведение Юры мало чем отличалось от поведения остальных арестантов. Он охотно рассказывал, как ездил на заработки в Подмосковье, шутил… Не скулил, как другие. Только вот иногда задавал странные вопросы, обращенные то ли к сокамерникам, то ли к самому себе. Однажды утром он спросил у соседа по нарам:

— Как ты думаешь, она там меня ждет?

Усыпанный с головы до ног яркорыжими веснушками, не в меру подвижный Жора, предпочитающий ходить в гости через форточку, когда хозяев нет дома, вытащил зубную щетку изо рта:

— Да ты гонишь, братуха. Она в земной жизни гуляла налевонаправо, а ты хочешь, чтобы такая на том свете берегла себя для тебя?

— Я не гоню. Гонят дерьмо по трубам, — оскорбился каменщик, поджав упрямые губы. — Нет, ждет. Мы сегодня с ней всю ночь говорили.

Жорик прополоскал рот и аккуратно упрятал зубную щетку обратно в пенал:

— Юрок, как развестись с женой в земной жизни ты придумал, а вот как вы будете разводиться на небесах, когда сойдетесь поновой? На облакахто топора нет. Хехе…

В десять утра Жорика заказали без вещей, и он ушел на следственку знакомиться с делом. Около одиннадцати Юра полез вешать веревку, как мы думали, для сушки белья, а в результате завис на ней сам. До сих пор удивляюсь, как самодельная веревка выдержала такой большой вес, тем более, что Юра сиганул в петлю с верхней нары, к тому же с разбега. Я обернулся, услышав едва различимый, странный и неприятный звук, словно ктото сломал карандаш, зажав его между пальцами. Оказалось, это хрустнули Юркины позвонки.

Больше всех расстроился, как всегда, Жора, вернувшийся в камеру, когда Юру уже унесли и всех заказали с вещами.

— Вот так — ни с того, ни с сего, не попрощавшись… — Жора задыхался от возмущения. — Почему мне так не везет? Как сидеть, так мне, а как чтото интересное происходит, так всегда без меня!..

Камеру разбросали. В некотором смысле мне повезло — я переехал в другую хату вместе с Григорием Степановичем, известным финансистом лет шестидесяти, чье материальное благополучие многим не давало спокойно спать. Дядя Гриша оказался на редкость проницательным человеком. Он словно прочитал мои мысли:

— У каждого своя дорога домой. Он сделал свой выбор, мы сделали свой. Нужно держаться.

Я это и так понимал. Выйти на свободу с наименьшими потерями, со здоровой психикой и в отменной физической форме — вот задача, которая стояла передо мной. Юре тюрьма не понравилась, и он своего добился — покинул тюремную территорию. Как бы там ни было, а он уже на свободе.

Я сидел на нарах, медленно перебирая четки, сделанные из тюремного хлеба, и напряженно думал, всматриваясь в лица сокамерников. Неужели всем нам суждено вот так, как Юра, покинуть тюремные стены?

Слова дяди Гриши вывели меня из оцепенения. Я четко осознал — мой путь другой. Суицид — удел людей со сломленной волей или просто больных. Мой путь — это путь жизни вне зависимости от того, что и кто будет меня окружать.

Да, неприятно видеть мертвым того, с кем разговаривал за несколько минут до того, как все случилось. Особенно, когда превращение живого человека в мертвеца происходит у тебя на глазах. Смерть любого живого существа всегда неприятна, и привыкнуть к ней невозможно. Смерть — всегда боль, острая, пронзительная, разрывающая в клочья безмолвным криком барабанные перепонки. Абстрактные размышления о том, что смерть является неотъемлемой частью жизни, в реальности оказываются совершенно бесполезны, когда видишь её перед собой.

За тюремной решеткой нервы натянуты до предела. Любое неосторожное слово или действие может привести к взрыву среди заключенных. Что уж говорить, когда ктолибо из пассажиров, пусть добровольно, но уходит из жизни… Я видел это и понимал, что не имею права терять контроль над собой, что любая суета выматывает и ослабляет, что нельзя делать непродуманные шаги, а мозг обязан работать четко и ясно. Мне была жизненно необходима хорошо продуманная и, главное, применимая на практике программа выживания в экстремальных условиях тюремного заключения. Как оказалось, ни в тюрьме, ни, тем более, на свободе её не существовало. Каждый действовал интуитивно, периодически разбивая лоб об одни и те же стены, хотя, обладая элементарным пониманием происходящего, этого можно было бы без труда избежать. Выход напрашивался сам собой — раз такой программы нет, значит, нужно её создать самому.

Я рылся в прошлом, восстанавливая в памяти и анализируя любую информацию, связанную с выживанием в экстремальных ситуациях, вспоминая, как поступали известные мне люди, попав в переделку. Здорово пригодился собственный армейский опыт, опыт заключенных со стажем и тех, кто успел побывать на фронте и в сталинских концлагерях. Что говорить — среди местной публики хотя и редко, но всётаки встречались яркие и интересные люди.

Постепенно, разрабатывая программу выживания в столь специфичных условиях, я решил отклониться от первоначального плана и описать тюремную жизнь такой, какой я увидел её. Коегде мне пришлось сознательно изменить факты и, конечно же, поменять имена, дабы невзначай не навредить тем, кто отбывает свой срок или продолжает творить чудеса на свободе.

Я часто думал, не отложить ли написание книги до выхода на свободу. Наверняка работа получилась бы значительно лучше и была бы написана более ровно и объективно. Однако это была бы уже совсем другая книга. К тому же, я не уверен, захочу ли после освобождения, пусть даже мысленно, возвращаться сюда.

Те, кто упрятали меня за решетку, приложили немало усилий, чтобы убить в сердце малейшую надежду на возвращение. Мне приходится писать, находясь в условиях глухой изоляции от внешнего мира, где переписка запрещена, любые книги (за исключением Библии) запрещены, а провокации, лжесвидетели и подтасовка фактов — неотъемлемые атрибуты тюремных будней. Это трудно понять тем, кто не побывал за решеткой. Далеко не случайно бывалые заключенные не любят рассказывать о жизни в застенках, отбиваясь от назойливых вопросов желторотых юнцов избитой фразой: «Попадешь — сам узнаешь». В этом ответе есть свой смысл. Разве существуют в мире такие слова, которые смогли бы передать, что в действительности испытывает сидящий в тюремной камере человек, когда слышит поворот ключа в замке и удар металла о металл в тиши тюремного коридора?

Глава 1. Первые дни

Если поздно ночью в твою дверь настойчиво постучали и на твой удивленный вопрос: «Кто там?»— незнакомый голос прогнусавил в замочную скважину слово: «Милиция», — не рассчитывай увидеть у себя на пороге высокоинтеллектуальные лица из категории тех, какие показывают рабочему классу в сериале «Следствие ведут знатоки». Если бы не казенная форма и не конторские ксивы, трудно поверить, что именно эти homo sapiens по идее должны обеспечивать законность и порядок на территории украинского государства. Незваные гости почемуто невероятно похожи на тех, чьи описания красуются на страницах газет в разделе криминальной хроники.

Скорее всего, гостей будет человек пять в штатском и один, как положено, в милицейской форме, чтобы у окружающих не возникало сомнений в том, что именно они являются представителями законной власти. Обычно тот, кто в форме, — самый младший по званию. Его прихватили с собой, так сказать, для декорации. Он понятия не имеет, что происходит, в чью квартиру он вломился и для чего. Ему сказали: «Поехали», и он послушно побрел. Такое впечатление, что для него «все равно куда идти — лишь бы с вами по пути». Старший группы, из тех кто в штатском, одет получше, чем остальные, и всем своим видом показывает, «кто в доме хозяин», но и он чаще всего не понимает, что происходит на самом деле. Как правило, это также чистой воды исполнитель, которому поставлена конкретная задача, и он обязан её отработать.

Внешний облик представителей власти вызывает зависть и восхищение. Откормленные и не искалеченные мыслительной деятельностью физиономии пышут здоровьем и верой в завтрашний день. Глаза воровато бегают по сторонам, а наглый, самоуверенный тон собьет с толку любого интеллектуала. Обычно они изъясняются односложными предложениями на так называемом суржике, представляющем собой любопытную смесь недоученного русского и плохо выученного украинского языка. Скопировать их речь нормальному человеку не представляется возможным. Звезды эстрады, всемирно известные мастера разговорного жанра, и те теряются, когда нужно изобразить гуманоидов в милицейских мундирах. Чтобы разговаривать, как менты, нужно самому быть ментом. Другого выхода нет.

Одеваются украинские милиционеры достаточно своеобразно. Даже в тех случаях, когда появляется возможность натянуть на себя дорогие шмотки, они умудряются их носить настолько безвкусно, что просто диву даешься. Обрати внимание: менты никогда не чистят обувь, всегда ходят с папкой под мышкой, редко меняют носки и по праздникам выливают на себя по полведра самого дешевого одеколона. Те, кто помоложе, но уже успели проработать несколько лет в органах внутренних дел, обожают, как петухи, обвешиваться конфискованной бижутерией, всевозможными золотыми побрякушками и цепями толщиной в два пальца. Наверное, у них в райотделе так модно.

Когда мусора начнут ломиться в дверь, прежде всего посмотри на часы. С одиннадцати вечера до шести утра можешь смело посылать их подальше, не обращая внимания на истеричные вопли и настойчивый стук. После шести дверь открывать также вовсе не обязательно. Если им надо — пусть тащат сварочный аппарат и штурмуют бронированные двери. (Если дверь в твою квартиру сделана не из металла, а из дерева и открывается вовнутрь, а не наружу — прими мои соболезнования).

Пока непрошеные гости будут возиться с входной дверью, подумай, что их может заинтересовать, и это самое чтото спрячь в труднодоступное место. На худой конец, забрось за шкаф в коридоре. Менты — существа до безобразия ленивые, тяжести таскать не станут. Что касается логики, то она в их действиях отсутствует напрочь. Например, у меня дома во время и первого, и второго обысков они не стали открывать вмурованный в стену сейф, потому что не нашли к нему ключ. Однако поотрывали вагонку, которой был обшит балкон, и поломали мебель. То ли от злости, то ли у них такое служебное рвение…

Предположим, менты таки вломились в твою квартиру, и ты имеешь счастье созерцать, как они, размахивая ордером на обыск, рыскают по квартире. Обычно, первое, что говорит старший группы, звучит примерно так:

— Документы, деньги, ценности, а также оружие и наркотики — на стол.

Внимательно запомни, что им нужно, и именно это ни в коем случае не отдавай.

Найденные деньги они наверняка раздеребанят между собой и пропьют. Пусть тебя и твоих родственников не вводит в заблуждение тот факт, что ваши кровные один из незванных гостей вписал в какойто там бланк. Никто возвращать обратно деньги и ценности не собирается. Не для этого их отбирали. Что касается документов, то они имеют шанс потеряться «гдето в дороге». Сделать это не составит для блюстителей правопорядка никакого труда. Во время обыска все бумаги сваливаются в ящики, которые помечают цифрами «1», «2» и так далее. Никто не фиксирует в протоколе изъятия содержимое ящиков с описанием, какие именно документы находятся в них и где конкретно. Впоследствии то, что будет нужно для фабрикации дела, сохранят и подтасуют, а что покажется лишним — уничтожат. Пойди потом докажи, что к чему.

Для большинства украинских граждан скитания по вонючим тюремным камерам начинаются с задержания в собственном доме, сопровождаемого унизительным обыском. Мусора беспардонно переворачивают вещи вверх дном и топчутся по ним грязной обувью, изображая поиск вещественных доказательств по какомуто никому не понятному делу. Не беда, если таковых у тебя нет и в помине. Во время обыска царят такие хаос и суета, что вкатить в гостиную бронетранспортер не составит большого труда. Что уж там говорить о несчастных гранатометах, сваленных вперемешку с обувью возле входной двери, или ящиках с ржавыми боеприпасами на кухонном балконе?

Родственники, наблюдая за происходящим, пребывают в глубоком шоке и находятся на грани обморока. Понятые приглашены, скорее, для мебели. От них ни холодно, ни жарко. Нередко понятых нет и в помине — данные случайных людей для порядка вписывают в протокол обыска задним числом. Если же таковых и находят, то это, как правило, разбуженные и перепуганные насмерть соседи, робко жмущиеся друг к дружке и желающие исключительно одного — дабы их оставили как можно быстрее в покое. Ставшие волею судьбы очевидцами бездарно сыгранной пьесы, они совершенно ничего не понимают, кроме того, что их милый и добродушный сосед, оказывается, особо опасный преступник. В их сознании, если арестован — значит виновен. Люди никак не могут врубиться, что только суд определяет степень виновности человека. До суда никому не позволено вешать ярлык преступника на шею другого. Даже если очень хочется.

Обыск заканчивается коротким диалогом типа:

— Поедете с нами. Руководство хочет побеседовать с Вами.

— О чем?

Действительно, о чем можно говорить с «руководством» в два часа ночи?

— Нам не докладывают. Собирайтесь.

— Мне нужно брать с собой какието вещи?

— Нет, только паспорт и записную книжку. Вы сегодня же вернетесь домой.

Снова ложь, и вовсе не потому, что это нужно для дела. Они лгут по привычке, потому как не лгать лакеи Фемиды уже не умеют. Единственная логика, которая смутно просматривается в их лжи, — не спугнуть «объект» и избежать проблем с задержанием. Не такто легко схватить того, кто этого понастоящему не желает. Тем более — с хваленой мусорской подготовкой.

В реальной жизни «объект» обычно не сопротивляется и добровольно едет вместе с незваными гостями, чтобы побыстрее уладить возникшие неприятности и спокойно вернуться домой. Ему и невдомек, как с ним собираются разговаривать за решеткой.

Если на небе звезды сошлись так, что именно ты оказался этим самым «объектом» и деваться некуда, не вздумай брать с собой записную книжку. В противном случае ты имеешь шанс испортить настроение всем тем, кто упоминается в ней. Лично я свои записи успел уничтожить, благополучно спустив их в унитаз, а для того, чтобы менты не заподозрили неладное, прихватил с собой порванный старый блокнот с ненужными телефонами. В Московском РОВД города Киева, куда меня привезли, только один гуманоид из старших чинов понял, что ему принесли совершенно не то, что он хотел. Посинев от злости, он долго орал, брызгая слюной на подчиненных, а на следующее утро направил ещё одну группу обыскивать поновой мою квартиру.

Эти оказались не менее любознательными, чем предыдущие. Они героически разобрали на запчасти кухонный стол, вытащили дверцы из шкафа и заглянули под паркет. Если вечерние гости не стали открывать вмурованный в стену сейф изза лени, то утренние его простонапросто не заметили. Их больше интересовало содержимое мусорного ведра, чем содержимое ящиков письменного стола у меня в кабинете.

В наручниках (или без таковых) задержанного заталкивают в машину и увозят в сторону ближайшего райотдела, где он теряется, словно в бермудском треугольнике, на долгие месяцы, а то и на годы. Иногда — навсегда.

Полное отсутствие какойлибо информации о близком человеке, так внезапно вырванном из семьи, угнетает похлеще, чем следы от чужих ног на ковре и вещи, разбросанные в беспорядке. После обыска постепенно выясняется, что, помимо изъятых и зафиксированных в протоколе вещей, из квартиры пропало немало других предметов, причем не обязательно ценных. Оно и понятно — менты не брезгуют заурядным воровством, поспешно хватая и рассовывая по карманам всё, что попадается на глаза. Боясь быть уличенными в столь неблаговидном деле, они прячут за пазуху всё подряд, действуя по принципу: «Потом разберемся. Ценное оставим, ненужное выбросим.» Что любопытно: воруя, доблестные милиционеры боятся сослуживцев несравнимо больше, чем свидетелей из числа гражданских лиц, случайно оказавшихся в квартире. Какими бы тупыми ни были мусора, они прекрасно понимают, что понятие «дружба» в их ведомстве не существует, и живут они, словно крысы в клетке, ненавидя друг друга и завидуя более удачливым сослуживцам. Свидетелейто, при желании, можно без труда запугать, а вот с коллегами по работе так не получится. Те мигом настучат куда надо. Опомниться не успеешь.

С момента задержания жизнь переходит в совершенно иное измерение времени. Что такое для свободы три дня? Ничто. Миг. Не успел оглянуться, а их уже нет. Это на воле, а за решеткой первые три дня покажутся длиннее нескольких лет. Всё время хочется пробить головой бетонную стену, совершить чтото несравнимо важное, передать суперценную информацию на свободу.