Тюремная энциклопедия

Растерянные охранники, на ходу вытаскивая револьверы, заспешили за ним. Когда их подозрения усилились, было уже поздно. В карцере их ждала неожиданность: удар по голове. С надзирателей сняли недостающие ключи и пошли к железным дверям, за которыми тянулась вверх лестница в башню. Через пять минут Котовский уже пожимал руки своим освободителям. А еще через минуту мчался по лестнице вниз и во всю глотку взывал к бунту. Во дворе он носился с газетой и кричал о манифесте, который якобы амнистировал всех арестантов. "Все свободны, выходите! - кричали котовцы, открывая дверь за дверью. - Крушите стены, ломайте ворота".
      Вскоре во дворе толпились сотни заключенных, выпущенных бандитами из камер. После непродолжительной призывной речи орлы Котовского пошли на штурм первых ворот. Они поддались удивительно легко. Привратника, который имел неосторожность открыть окошко и выглянуть во двор, схватили за уши и держали до тех пор, пока он не отдал ключи. Дальше стройный план дал крен, завершившийся полным провалом. Организованного бунта не получилось. Узники бегали по двору и каждый норовил побыстрей скрыться. Трое из них уже успели смастерить лестницу и перемахнуть через стену. Часовые на стенах засуетились и открыли пальбу. Раздались первые стоны. Двор забеспокоился, многие заспешили обратно в камеру. Котовский, видя, что все к чертям рушится, носился в толпе и призывал развалить вторые и третьи ворота. Повинуясь магическому кличу, десятки плеч навалились на железные ворота, кто-то уже нес лом. Ворота сдались только через десять минут, когда у входа уже кучковался наружный караул. Раздалась короткая команда: "Гтовсь!", защелкали затворы, пристегнулись штыки. Чуть дальше задыхались от лая сторожевые собаки.
      Видя ощетинившиеся штыками стволы, бунтовщики попятились. Солдаты пошли в атаку, орудуя штыками и прикладами. Котовский, действующий в первых рядах, едва уклонился от тычка в голову. Удар пришелся в плечо. Зажимая рану, зачинщик беспорядков отступил и смешался с толпой. Озверевшие от криков и крови солдаты загнали арестантов обратно во двор и начали рассекать толпу на несколько частей. Задние разбежались по камерам. Заспешил в свою башню и Григорий Иванович. Сжимая по револьверу в каждой руке, он несся лестничными пролетами к верхнему этажу. В камере он забаррикадировался крепкой мебелью, которую снес из подсобной кладовки. Когда дверь загудела под напором солдат. Котовский взревел и для острастки пальнул в потолок:
      - Не входить - убью. Поубиваю тех, кто войдет первым.
      - Сдавайся, - ревели за дверью. - Отдай револьверы, Котовский.
      - Отдам, если бить не будете.
      - Еще чего! Готовься.
      - Тогда палить буду. Пусть приедет губернатор и пообещает, что бить не будете.
      Губернатор в Кишиневскую тюрьму приехал. Как и всякий отец губернии, он сторонился скандалов и глупых жертв. Он уговорил Котовского сдаться и смиренно дожидаться суда. Разбойник-анархист в бессильном гневе топал ногами и орал: "Бездари! Иваны! Шпана! Вам место в вонючей тюрьме, а не на воле!". Эти обидные слова относились не к надзирателям, которые таки успели отвесить Григорию Ивановичу пару тумаков, а к сообщникам, успешно провалившим гениальный план. Десять дней Котовский простоял в сыром карцере, глубоко и надолго задумавшись. Даже невооруженным глазом было видно, что затевалось новое дело. Кто не знал бессарабского бандита, тот мог сказать: "Котовский подавлен и сломлен. Он жалок". На самом деле все та же голова вынашивала новый план. Он был менее дерзок, но великий узник решил не выкобениваться, а просто покинуть тюрьму. Но без сенсаций вновь не обошлось.
      Однажды в тюрьму явилась светская дама, супруга известной административной особы Кишинева. Столь необычное посещение женщина объяснила праздным любопытством. Начальник тюрьмы с готовностью провел ее в свой кабинет, трижды повторив: "Чем могу служить?" Гостья робко интересовалась местным укладом, историей замка, обещала внести пожертвования в адрес допра и похлопотать перед супругом о карьере начальника тюрьмы. Это окончательно растопило сердце строгого администратора. Любуясь произведенным эффектом, дама, опустив веки, спросила:
      - Это правда, что у вас сидит сам Котовский, этот ужасный бандит и проходимец?
      - Сидит, голубчик. Скоро вешать будут.
      - А можно взглянуть на него одним глазком? Уж больно колоритная фигура.
      Начальник отрицательно замотал головой, но на него смотрели голубые взволнованные глаза. Он кашлянул, потер нос и вежливо поинтересовался:
      - Хотите в глазок или как-с?
      - Или как-с. Мне бы хотелось с ним переговорить и передать ему молоко и хлеб. Это не только моя прихоть. Этот реверанс нужен моему мужу для политических игр. Надеюсь, вы умеете держать язык за зубами.
      Глава допра щелкнул каблуками и велел конвою из пяти человек отвести гостью в высокую башню. Дама кратко поблагодарила за любезность и грациозно тронулась лестничными пролетами. Схожая ситуация (лет через семьдесят) наблюдалась в польском фильме "Вабанк - 2", однако в 1906 году тюремный побег развивался гораздо круче. Переступив порог камеры, где полулежал Котовский, закованный на время свидания, дама повернулась к конвою:
      - Благодарю вас, господа. Оставьте нас наедине, но дверь не закрывайте и глядите в оба. За мою жизнь вы отвечаете головой.
      Надзиратели переминались с ноги на ногу и уходить не спешили: внутренние правила свиданий уже нарушались полностью. Наконец они вышли в коридор и уставились на Григория Ивановича, который, казалось, был полностью безучастен к визиту прекрасной дамы. Он демонстративно зевал и почесывал пятку.
      - Вы тот самый Котовский? - строго спросила дама.
      - Хм. Ничего особенного. Надеюсь, вы знаете кто я? Вам передали хлеб и папиросы, но я отдаю вам все это без удовольствия. Если бы не ваша популярность... Впрочем, вам этого не понять. И все же я рассчитываю на благодарность с вашей стороны. До свидания, знаменитый Григорий Иванович. Надеюсь, мы больше не встретимся.
      Женщина, стоявшая к дверям спиной, положила хлеб и пачку папирос на пол. Затем повернулась и пошла к дверям.
      - Будьте добры, проследите, чтобы он все это съел и выкурил, - обратилась она к охране.
      - Не беспокойтесь, госпожа. Будем кормить и заставлять курить его насильно. Все будет в лучшем виде. До свидания. Всегда рады видеть вас у нас. Жри свой хлеб, бандитская рожа!
      Б папиросной пачке Котовский нашел крошечную записку: "Крайняя справа - с опиумом. Вечно ваша С. К. " Буханка хлеба таила в себе клубок длинной шелковой веревки. Арестант нащупал под мышкой нагретый дамский браунинг и пилку, которые С. К. незаметно передала ему во время встречи. Весь вечер Котовский курил, выпуская дымные ароматы в сторону дверей. В коридоре завистливо покашливал надзиратель Бадеев, заядлый курильщик. Всю жизнь он курил самокрутки и о дорогих папиросах мог лишь мечтать. Наконец он не выдержал и подошел к дверям одиночки:
      - Котовский, дай закурить.
      - Не могу, Бадеев. Не накурился еще. Вот докурю пачку - тогда и дам.
      - Поговори мне. Хочешь, чтобы я отобрал папиросы?
      - Не имеешь права. Буду жаловаться.
      - Котовский, дай закурить! В последний раз прошу.
      Григорий Иванович что-то недовольно пробурчал и бросил в приоткрывшуюся кормушку папиросу. Кормушка не закрывалась. Пришлось кинуть вторую. Бадеев повеселел, сел на привинченный табурет напротив камеры и закурил. Вскоре его глаза начали слипаться. Он попытался встать, но не смог. Надзиратель все глубже и глубже окунался в мягкую дремоту. Наконец послышался глухой стук: Бадеев свалился с табурета. Котовский приступил к побегу. Почти три часа перепиливал две оконные решетки. Потом осторожно вынул их и поставил под стену. Размотав шелковый клубок, разбойник закрепил конец веревки в камере и тронулся в путь. Стояла лунная ночь. Дежуривший во дворе часовой заметил бледную фигуру, скользившую вниз по тюремной стене. Сомнений быть не могло. Он в панике попятился назад, но Котовский уже успешно приземлился и сделал шаг в сторону надзирателя:
      - Кто здесь? Ты, Москаленко?
      - Я, Григорий Иванович, - дрожа, зашептал Москаленко, в лоб которого смотрел браунинг. - Вы меня застрелите?
      - За что же мне тебя стрелять, если ты не шумишь. А тем более, сейчас поможешь мне еще и лестницу к стене прислонить. Во сколько тебя сменят? В два? Ну вот. Попробуй докажи, что при тебе бежали. Ага, чуть не забыл. Затвор-то мне свой дай. А то еще пальнешь с перепугу.
      Котовский положил затвор в карман и потащил к стене деревянную лестницу. Вдвоем с Москаленко они поставили ее у стены, и беглец спокойно пополз вверх. Наверху он повернулся и бросил вниз винтовочный затвор. Через полчаса часовой Москаленко сменился. Побег зафиксировали только ранним утром. Котовский разбойничал до конца ноября 1906 года. Подослав к нему провокатора, полиция схватила бесстрашного анархиста и вновь бросила в Кишеневскую тюрьму. Однако уже не в стражную башню, а в спецкоридор, где, как правило, уже ожидают виселицы. Секретное крыло смертников находилось в темном полуподвальном помещении, а окна камер наполовину выходили в тюремный двор, на котором маячил десяток часовых. Здешние узники пребывали под круглосуточным визуальным надзором. Бежать отсюда никто даже не пытался. Никто, кроме Григория Ивановича.
      Используя тюремную азбуку, Котовский отстучал смертникам свое предложение сделать подкоп. Тем терять было нечего. Два месяца три десятка арестантов копали землю ложками и ладонями. Два месяца сантиметр за сантиметром углублялась яма. Но вскоре все дело запорол стукач, точнее, провокатор по фамилии Рейх. Солдаты ворвались в камеры, засыпали проход и принялись разминать затекшие ноги на хитрых узниках. Неунывающий Григорий Иванович передал по соседним камерам новую затею: поднять бунт. Но измученные узники отказались и через неделю пошли на виселицу, Котовский начал готовить тюремную заварушку в одиночку. Он даже ухитрялся подкупать часовых. С воли в тюрьму поступали взятки, угрозы, обещания. Руководству тюрьмы приходилось постоянно менять часовых, дабы они не успели стать сообщниками в очередной катавасии. Параллельно вынашивался план и тайной казни Котовского еще до суда. То его намеревались убить шайками во время банной помывки, то сорушить на него камерный потолок, то во время прогулки забросать его камнями. Григория Ивановича спас суд, который приговорил его к десяти годам каторжных работ. Начался этап в Сибирь, на Нерчинскую каторгу.
      В дороге к бессарабскому разбойнику притерся одесский головорез Пашка Грузин и предложил уменьшить этапную колонну на двоих человек. Котовский без раздумий согласился. Он не догадывался, что имеет дело с провокатором. Пашку подослали, чтобы поймать анархиста на горячем и влепить ему особый режим содержания под стражей. На Елисаветградскои пересылке в подвальной камере Грузин передал напарнику короткие пилки. Едва Григорий Иванович начал елозить пилкой по решетке, как арестантов вновь погнали по этапу. На вокзале пятеро охранников вывели из толпы Котовского, завели в отдельное помещение и принялись обыскивать. В стельках арестантских ботинок были спрятаны пилки. Хронического беглеца отправили в Николаевский централ. К тому времени по России уже усиленно формировались центральные тюрьмы, предназначенные для особо опасных преступников, в основном политических.
      После долгих скитаний и лишений анархист прибыл на Нерчинскую каторгу. В лютый январский мороз он работал на погрузке песка и шебня. От него ни на шаг не отходили двое часовых, выделенных начальником каторги персонально для Григория Ивановича. По периметру рудника проходил глубокий ров в два метра шириной. Улучив момент, когда солдаты расслабились, Котовский схватил тяжелый булыжник и запустил им в голову одного из них. Бросок оказался смертельным. С другим часовым расправился в рукопашной схватке. Разбежавшись. Котовский перемахнул через ров и, петляя, проскочил сквозь наружное оцепление. За его спиной захлопали выстрелы, но беглец уже скрылся в тайге. Если бы бежал не Котовскиий, такой паники в конвойных рядах не было бы. Но это был Котовскии. По следам беглого арестанта пустились десятки солдат, которым разрешили отселять на поражение. Вскоре след оборвался. Почти сутки ходили по тайге охранники, затем вернулись к тюрьме
      Без малого четыре года странствовал великий разбойник. Его арестовали в конце июня 1916 года. В этот раз с ним решили покончить навсегда, отправив туда, откуда побегов не бывает. Ожидая смертной казни, Котовский суетливо искал выход. В бою с полицией он был тяжело ранен и едва двигался. В таком состоянии о побеге мог думать только сумасшедший. Да еще Котовский. Полиция торопила слушанье дела в военноокружном суде, опасаясь, что легендарная личность опять пропадет из камеры. Арестанта постоянно держали в цепях и кандалах, не снимая их даже на ночь. Одиночная камера была без окон и нар. Лишь массивная железная дверь с тремя замками отделяла узника от внешнего мира. Но и за ней был коридор, упиравшийся в такие же двери.
      На снисходительность одесского суда рассчитывать не приходилось. Судьи постановили Котовского повесить. Стоя одной ногой в могиле, Григорий Иванович начал готовить новый побег. Поговаривают, что анархист заручился поддержкой супруги видного одесского генерала, но та смогла лишь отсрочить казнь. При очередном обыске в камере смертников охрана нашла у Котовского нож, который, видимо, передал кто-то из надзирателей. Весь караул был срочно сменен.
      Григорий Котовский не желал умирать. Он мечтал погибнуть на поле брани, но не в намыленной веревке со сломанным шейным позвонком. За эту жизнь начали бороться высокие российские круги, но анархист об этом еще не знал. Он передал в соседнюю камеру, где держался политзаключенный Иселевич: "План побега готов. Риск - девяносто пять процентов из ста. Могу погибнуть, но выхода нет. Наверное, прощай". Бесстрашный Котовский планировал инсценировать самоубийство, и, когда в камеру зайдет охрана (за его камерой присматривали двое надзирателей), симулянт набросится на них. Цепь сковывала движения, точные удары ногами могли бы отключить охрану. Дальше Котовский отбирает у них револьверы, выстрелами обрывает цепи, вырывается в коридор и... вступает в бой со всей тюремной охраной. Григорий Иванович даже не знал, как расположен спецкоридор и где выход во двор или на крышу тюрьмы. Однако выбирать не приходилось.
      Оторвав подол робы, арестант сделал удавку, набросил себе на шею и слегка затянул. Надзиратели услышали предсмертные хрипы и не спеша заглянули в камеру. Котовский с пеной у рта лежал на полу, не подавая признаков жизни. Один из охранников обнажил револьвер и направил его на "самоубийцу", второй осторожно подошел и пнул узника ногой. В следующую секунду он получил сильный удар в пах и, обхваченный ногами, упал на Котовского. Охранник с револьвером не решился стрелять в дерущуюся на полу пару и объявил тревогу. Пятеро здоровенных амбалов ворвались в камеру, оторвали едва живого надзирателя и принялись за Григория Ивановича. После экзекуции несостоявшийся беглец мог бы уйти из тюремных застенков лишь ползком, да и то очень медленно.
      Исполнение смертного приговора было назначено через неделю. Но грянула Февральская революция. О разбойнике карательная машина на время позабыла, но смертную казнь еще никто не отменял. Котовский продолжал висеть между жизнью и смертью. Наконец эту жизнь ему подарил сам Александр Керенский, приславший срочную телеграмму о помиловании. Живая легенда вернулась на свободу и приступила к служению на благо Февральской, а затем и Октябрьской революции. Анархист-разбойник стал красным генералом.
      Амурские бродяги
      Побег из сахалинской каторги для русского беглеца оставался едва ли не самым тяжелым испытанием. Природа все же брала свое. Бродяги, повидавшие на своем веку не один острог и не одну каторгу, уверяли, что покинуть Нерчинскую или Карийскую каторгу намного легче, чем Сахалинскую. На острове продолжали царить исконно русские расхлябанность и нерасторопность стражей порядка, однако сахалинские тюрьмы всегда оставались полными. Побеги здесь не считались системой. Именно благодаря географическим условиям. Если бы не они, то при тамошнем надзоре на Сахалине остались бы лишь те, кому остров понравился, то бишь никто. Вероятно, в бега ударились бы даже сами стражи порядка.
      Главное преимущество острова Сахалин - его островное положение. Будучи на Сахалине Антон Павлович Чехов заметил: "На острове, отделенном от материка бурным морем, казалось, не трудно было создать большую морскую тюрьму по плану: "кругом вода, а в середке беда", и осуществить римскую ссылку на остров, где о побеге можно было бы только мечтать. На деле же, с самого начала сахалинской практики, оказался как бы островом, quasi in sula. Пролив, отделяющий остров от материка, в зимние месяцы замерзает совершенно, и та вода, которая летом играет роль тюремной стены, зимою бывает ровна и гладка, как поле, и всякий желающий может пройти его пешком или переехать на собаках. Да и летом пролив ненадежен: в самом узком месте, между мысами Погоби и Лазарева, он не шире шести-семи верст, а в тихую, ясную погоду не трудно переплыть на плохой гиляцкой лодке и сто верст. Даже там, где пролив широк, сахалинцы видят материковый берег довольно ясно; туманная полоса земли с красивыми горными пиками изо дня в день манит к себе и искушает ссыльного, обещая ему свободу и родину. Комитет, кроме этих физических условий, не предвидел еще или упустил из виду побеги не на материк, а внутрь острова, причиняющие хлопот не меньше, чем побеги на материк, и, таким образом, островное положение Сахалина далеко не оправдало надежд комитета".
      Лучшими друзьями надзора считались туман, сырость, медведи, мошка, сильные морозы и метели. В недрах сахалинской тайги беглецу доводилось продираться сквозь бамбук и жесткий багульник, горы валежного леса, ручьи, болота, тучи голодной мошки. Даже вольный ходок, имеющий при себе компас, топор и запас еды, за сутки покоряет лишь несколько километров. Что уж говорить о тюремном голодранце, который не может отличить север от юга, питается в дороге гнилушками с солью и вынужден идти не напрямик, а далеко в обход, опасаясь кордона. Был случай, когда двое неопытных беглецов, вооруженные украденным компасом, попытались обойти кордон у мыса Погоби. Компас указал север, но каторжане таки вышли прямиком на кордон и нарвались на охрану, переправившую их обратно в тюрьму. Некоторые смельчаки пускались в бега не по западному побережью, усеянному заставами, а через Ныйский залив, берег Охотского моря и мыс Марии и Елизаветы. Этот обходной маневр стоил беглецам гораздо больших лишений и времени, но он уменьшал вероятность поимки. Обычно беглецы шли на север, к узкому месту пролива между мысами Погоби и Лазарева. Эта местность отличалась безлюдьем и удаленностью от кордона. Там можно было смастерить плот или достать лодку у местных жителей. Зимой пролив замерзал, и переход длился при хорошей погоде не более двух часов.
      Очень часто беглый каторжник, изнуренный месячными скитаниями по тайге, отощавший и искусанный, разбитый лихорадкой, пищевыми отравлениями и наконец голодом, находил свое пристанище в тайге. Его остатки могли случайно найти через месяц, три или даже год. Умирающему беглецу оставалось ползти обратно, уповая на встречу с солдатом, который дотащил бы его до тюрьмы. Суровая сахалинская природа непредсказуема. Она может в один миг растоптать человека, заморозить, утопить, разорвать. Почти невозможно предугадать, что случится с тобой через день или даже час среди дикой необузданной местности.
      29 июня 1886 года возле гавани Дуэ курсировало венное судно "Тунгус". За двадцать морских миль до порта моряки заметили черную точку, которая вскоре превратилась в грубый, на скорую руку срубленный плот из четырех бревен. На бревнах скучали двое оборванцев вместе со своим скудным багажом - ведром пресной воды, огарком свечи, топором, буханкой хлеба, пудовым запасом муки, мылом и двумя кусками чая. Они без восторга встретили военный корабль, но и не были против, чтобы подняться на борт. Морские бродяги не скрывали, что сбежали из Дуйской тюрьмы и теперь плывут куда глаза глядят. "Вон туда, в Россию", - махнул рукой один из них. Оказалось, беглецы скитались по водным просторам двенадцать дней. Спустя два часа, как они ступили на борт, грянул шторм. Судно долго не могло причалить к острову. Что было бы с бродягами, не встреть они военных моряков, представлялось без труда.
      Умудренные опытом беглецы, вкусившие все прелести дикой природы, предпочитали более надежное плавучее средство. Скажем, катер или пароход. Баржи-шаланды годились меньше: их море попросту выбрасывало на берег или разбивало на куски. Но казусы случались и с катерами, и с пароходами. В 1887 году на Дуйском рейде грузился пароход "Тира". Баржи подходили к борту и перегружали уголь на "Тиру". Вечером начался сильный шторм. Баржу вытащили на берег, пароход снялся с якоря и ушел в де-Кастри, а катер, принадлежащий горной службе, укрылся в речке Александровского поста. К полночи шторм затих. Десять каторжан, которые обслуживали катер, решили бежать. Они пустились на хитрость и смастерили фальшивую телеграмму, где значился приказ выйти в море и двинуться на спасение экипажа баржи, которую якобы отнесло от берега. Телеграмму вручили надзирателю. Тот поспешил выполнить приказ, и отпустил катер с причала. Катер, набрав обороты, вновь вышел в открытое море, резко изменил курс и двинулся не на юг, к Дуэ, а на север. На рассвете возобновился шторм. Он с яростью набросился на катер, залил машинное отделение и в конце концов его перевернул. Из десяти беглецов спасся только рулевой. Он уцепился за доску и продержался на ней весь шторм.
      В 1885 году японские газеты сообщили, что возле Саппоро потерпела крушение иностранная шхуна. Спастись удалось лишь девяти морякам. Вскоре в Саппоро прибыли чиновники, пытаясь оказать уцелевшим жертвам посильную помощь. Однако разговора с ними не получилось. Иностранцы дружно кивали головами и жестами высказывали полное непонимание местной речи. После недолгих раздумий их переправили в Хокодате. Там их попытались разговорить на английском и русском. Но языковой барьер по-прежнему был непреодолим. Моряки кивали и говорили: "Жерман, жерман". Удалось лишь выяснить, что в море затонула якобы германская шхуна. С горем пополам вычислили капитана шхуны, дали ему атлас и попросили указать место крушения. Странный капитан долго крутил карты, что-то шептал под нос, водил по меридианам пальцем. На большее его не хватило. Он даже не указал на карте Саппоро, Оставалась последняя попытка. Губернатор Хокодате попросил командира русского крейсера, который стоял в местном порту, прислать переводчика немецкого языка. На берег сошел старший офицер. Еще не видя удивительную команду, он заподозрил в них русских арестантов, которые недавно напали на Крильонский маяк. Офицер решил проверить свою версию. Он выстроил всю группу иностранцев в ряд и гаркнул по-русски: "Нале-ево! Круго-ом марш!". Один из моряков инстинктивно завертелся. Его товарищи с ненавистью уставились на него. Афера провалилась. "Немцев" заковали в цепи и отправили на прежнее насиженное место.
      Тюремная статистика начала интересоваться побегами лишь под конец прошлого века. Судя по ней, чаще всех в бега ударялись каторжане, для которых очень чувствительна разница климатов их родины и места заключения. В этот ранг попадали выходцы из Кавказа, Крыма, Украины, Бессарабии. Бывало, что в списках беглецов не было ни единой русской фамилии. Ссыльные женщины побегами почти не баловались. Боязнь таежных скитаний и привязанность к насиженному месту делали свое. Лишь изредка появлялись такие геройские личности, как Сонька - Золотая Ручка. Но о ней разговор чуть ниже. Из всей тысячной армии беглецов лишь треть считается пропавшими без вести. Остальные - или убиты в погоне, или погибли в дороге, или вновь оказались на сахалинской каторге.
      Время уходить в запой
      С давних времен главной причиной всех побегов служили незасыпающее сознание жизни и жажда воли. Если арестант не философ, которому, как известно, везде хорошо, то не хотеть уйти в бега он не может и не должен. Русского человека всегда отличала любовь к родине. Беглые каторжники вызывали больше сочувствие, чем осуждение или опаску. Если он решился на побег, на голод, топи и риск получить пулю от погони, значит, иного пути у него не было. На проселочных дорогах Сибири попадались столбы, где чья-то заботливая рука подвесила сумку с хлебом, обносками и махоркой (хотя подобный жест можно трактовать и по-другому: не повесь сумку за околицей села - вчерашний узник сам ночью вломится за харчем да еще под шумок вырежет всю семью).
      Антон Чехов писал: "О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России все прекрасно и упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России жили несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии, видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье. Пошли, Боже, нужду, болезни, слепоту, немоту и срам от людей, но только приведи помереть дома. Одна старушка, каторжная, бывшая некоторое время моей прислугой, восторгалась моими чемоданами, книгами, одеялом и потому только, что все это не сахалинское, а из нашей стороны; когда ко мне приходили в гости священники, она не шла под благословение и смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине не могут быть настоящие священники. Тоска по родине выражается в форме постоянных воспоминаний, печальных и трогательных, сопровождаемых жалобами и горькими слезами, или в форме несбыточных надежд, поражающих часто своей нелепостью и похожих на сумасшествие, или же в форме ярко выраженного, несомненного умопомешательства".
      Это сладкое слово "свобода"! Молодой и еще энергичный каторжник, оторвавшись от сахалинских земель, стремится уйти подальше. Он может осесть в Сибири или даже дойти до Урала. На свободе он долго не задерживался. Его ловили, судили и переправляли на остров. Однако долгий пеший этап для многих таил своеобразную романтику: менялись пересылочные допры, конвой, соседи. Пока беглец возвращался на Сахалин, он не работал он шел по этапу к месту работы, наслаждаясь дорожными приключениями. Еще не добравшись на остров, каторжник помышлял о новом побеге. В большинстве случаев помыслы эти сбывались. Однако с годами прежняя сила и выносливость улетучивались, уступая место старческой апатии и недугам. Тем не менее арестант вновь бежит, повинуясь все тому же духу свободы. Сибирь и Урал для его ног стали недосягаемы, и он выбирает Амур или даже тайгу. Беглец пытается уйти подальше уже не от Сахалина, а от самой тюрьмы. Старые рецидивисты, которые провели в тюремных стенах десятки лет, дорожили каждым днем свободы. Они рвались на Амур, на гору и даже в тайгу, пускались вплавь на ветхих лодках, стремясь, если и погибнуть, то свободными. Ни новые тюремные сроки, ни телесные наказания не могли отбить у каторжан охоту к побегам. Шестидесятилетний старик мог взять с собой кусок хлеба, отойти от поста на полкилометра, взобраться на гору и три дня любоваться морем и тайгой. Затем он спускался и шел обратно под конвой. Случалось, что с каторги бежали лишь на один день, который посвящался чему угодно, но не дорожным работам и не отсидке в тюремной камере.
      Тяга к побегам часто поражала арестантскую душу в определенные времена года и по навязчивости напоминала запой. Поговаривают, что дисциплинированные узники, чувствуя приближение "запоя", не избегали профилактики: предупреждали солдат о возможном побеге. Все это напоминало болезнь, и, по логике вещей, должно было обратить внимание врачей, которые давали добро на телесные наказания. Всех пойманных беглецов хлестали плетями и розгами, невзирая на причины побега и возраст беглеца. Рядом с рецидивистами, промаявшимися в бегах не один месяц, под удары ложились и те, кто пробыл на свободе всего день или три.
      "Устав о ссыльных" различает побег и отлучку, а также рассматривает побеги в Сибири и вне Сибири. За каждый повторный побег наказание ужесточается. Если беглеца поймали в течение трех дней или же он добровольно вернулся в течение недели, ему засчитывают отлучку. Для поселенца эти сроки увеличены вдвое. Самое слабое наказание для беглецов - сорок ударов плетью и увеличение срока еще на четыре года. Самой строгой карой по "Уставу о ссыльных" считаются сто ударов плетью, бессрочная каторга и перевод в разряд испытуемых на двадцать лет. Она обычно уготовлена для тех, кто покинул Сибирь.
      Наказывали в специальном бараке, где стояла покатая скамья с отверстиями для ног и рук. Приговор исполнял палач, который нередко назначался из числа ссыльных. Перед наказанием арестант проходил медицинский осмотр: врач должен был письменно дать заключение, сколько ударов может выдержать приговоренный. После этого начиналась экзекуция. Палач укладывал "клиента" на скамью, сдергивал штаны, привязывал его конечности и вооружался плетью с тремя ременными хвостами. Рядом нес вахту врач с каплями и настойками на тот случай, если жертву приходилось в спешном порядке откачивать. Плеть должна была ложиться поперек тела и с каждым ударом рассекать кожу, оставляя сине-багровые подтеки и кровоточащие раны. Через каждые пять ударов палач отдыхал полминуты, затем вновь брался за ответственное дело. С окончанием воспитательной процедуры арестанту помогали подняться, и врач участливо совал в его стучащие зубы стакан с какой-то целебной жидкостью.
      Закон - тайга, прокурор - медведь
      История побегов полна примеров, когда узник таежных тюрем и лагерей, не имея достаточного опыта и знаний местных условий, на вторые-третьи сутки терял ориентировку, застревал в таежной глуши и умирал. Надеяться на милосердие и помощь советских конвойных частей не приходилось. Случайно наткнувшись на обессилевшего зека, солдаты добивали его из карабина или автомата. Служебная инструкция ставила беглеца вне закона. Среди лютой зимы погоня проходила формально, ибо беглый заключенный ставился в один ряд с самоубийцами. Многие зоны были лишены мощных охранных периметров, скрытых проволочных заграждений, контрольных полос. Они ограничивались символическим забором с рядом колючей проволоки поверху.
      Таежные зоны всегда считались беспредельными. Там "закон - тайга, черпак - норма, а прокурор - медведь". Подобные лагеря занимались лесозаготовками и среди зеков назывались "курсами парикмахеров". В блатном фольклоре они воспевались с особым рвением. Примером может служить старая лагерная песня "Колыма":