Андрей Кучаев
      Запертая дверь
      Перед тем как уехать надолго за границу, он сдал две комнаты из трех в своей квартире. Третью комнату запер, закидав туда свои вещи и частично вещи отца, что оставались после его смерти, - бумаги, книги, словари, старый арифмометр и "костяные" архистарые счеты (на память) и даже драное кресло, в котором любил сидеть отец, хотя оно давно просилось на свалку.
      Чета аспирантов, что сняли квартиру, смотрела с любопытством.
      - Ради этого старья вы готовы потерять в деньгах? Три комнаты можно сдать подороже.
      - Считайте, что тут будет жить мое второе "я", - хмуро пошутил он. Он вообще с радостью не сдавал бы, да деньги были нужны на отъезд.
      Как и ожидалось, он вернулся. Промыкавшись на чужбине несколько лет, лишь изредка наезжая в Россию, он не выдержал и воротился.
      За предыдущие свои наезды он не навещал сданного внаем жилища, ограничивался звонками, останавливался у друзей, - так ему было удобней. А в уголке сознания жила неприязнь к чужим, хозяйничающим в родных его стенах людям.
      На этот раз он предупредил их, что возвращается и аренду прекращает. Они расстроились, стали уговаривать продлить: "У вас же есть комнатка, как-нибудь поместимся!" Он был непреклонен и попросил съехать, а ключи оставить соседям.
      Через месяц он приехал с одной сумкой, ткнулся к соседям. Они молча отдали ключи - выразили неодобрение его прибытию, как раньше выражали неодобрение его отъезду. Их амплуа образцовых соседей и коренных насельников этой дыры было - неодобрение.
      Он открыл квартиру, поморщился. Сквозь чужие запахи с трудом пробивался забытый свой - табака, отцовских книг и его болезни, специфический. Он все-таки еще держался до сих пор.
      Там и тут валялись ошметки схлынувшей временной жизни молодой пары: кассета с бородой узенькой пленки, варежка с одной руки, сломанный зонт, бессмысленная брошюра - кажется, свидетелей Иеговы, призывающая прямо в праведность и транзитом в рай.
      Дверь его комнаты стояла запертой.
      "Представляю, какая там пылища! Лучше пока не соваться".
      Он прошел в кухню, нашел беспризорную кастрюлю, поставил на газовую плиту, чтобы приготовить чай, - чай у него хватило ума захватить.
      Сел на стул у стола, который помнил отца. Посмотрел на дохлых мух на подоконнике, на окна дома напротив, такого же серого, невзрачного, с казенными какими-то балконами и рухлядью на них, сохнущим бельем, и с ужасом понял, что пяти последних лет как не было, словно их вычеркнула чья-то безжалостная рука. Пустота. Дырка.
      А они ведь были!
      Где отец?
      Где Кёльнский собор? Париж?
      Где он прежний? Неужели вот этот человек за столом, который сидит в пустой гулкой квартире и не понимает, кто он, и есть ОН?
      Зачем ОН сидит? И с ужасом думает, что через короткое время стул, на котором он сидит, опустеет? И кто же будет думать о нем? О том, куда он подевался? Стул?
      Он криво улыбнулся, заварил в кружке, которая всегда стояла на краю раковины, чай и закурил.
      "С дороги надо вымыть руки" - у него был "комплекс Пилата": он мыл руки при каждом удобном случае.
      В ванной комнате, совмещенной с другим удобством, валялись, как и следовало ожидать, клочки салфеток, которыми промокали крем и помаду, судя по отпечаткам рекламных губ. Лежали забытая зубная щетка и грязные вкладыши к станку бритвы "Жиллетт", что напомнило ему заграницу, - напомнило как о чем-то, что следует прочнее забыть.
      Взгляд его упал на рулон туалетной бумаги. Он был едва начат. А в углу, рядом с корытом ванной, лежала упаковка с другими рулонами.
      "Интересно, если меня... не будет, сколько бумаги останется? Успею я израсходовать ее всю?"
      Такие мысли теперь частенько посещали его, он только кривился, не пытаясь ни отвечать, ни философствовать. Хотя ехидно толкалась в дверь следующая мыслишка: "Жизнь можно измерять в количестве израсходованных рулонов туалетной бумаги..."
      Потом он подумал: почему забыли постояльцы эту бумагу? И дурацкое предположение, что никто не забывал, а куплена она невидимым жильцом, проживающим за запертой дверью его комнаты, заставило его опять покривиться и даже ругнуться про себя: "Завороты!"
      Он стал жить в своей квартире, но комнату не открывал. Отложил до генеральной уборки.
      Постепенно обрастал он хозяйством. Старый холодильник натужно гудел, пытаясь еще выжать холод из остатков фреона. Хотя в холодильнике особой нужды и не было: питался хозяин квартиры кашей на воде. В морозильнике дежурили упаковка маргарина да покрытые инеем и плесенью огурцы в пакете.
      "Если я, живя за границей, практически не жил и годы эти как бы исчезли из моей памяти и, таким образом, из жизни, - выходит, где-то кто-то жил за меня?"
      Естественно, он обратился мыслями к запертой двери. Постояльцы несколько странно говорили с ним по телефону, словно он от них скрывал что-то: "Мы понимаем, вам нужно не афишировать некоторые вещи... Мы вам не помешаем, даже если вы будете приглашать к себе девушек... Время не имеет значения..."
      Сначала он не придал значения этим словам, только теперь сообразил: его наниматели намекали на то, что он тайком являлся в запертую комнату и так же тайно уходил.
      Ему стало немножко неприятно. Все эти призраки и раздвоения душ, вся эта чертовщина, он считал, - выдумки прощелыг для дамочек и слабонервных. Но дверь молча стояла, скрывая тайну, и гипнотизировала его.
      Он твердо решил не открывать ее.
      "А вот это уже в самом деле чертовщина!" - поймал он себя на трусости, приступ которой вызван был подозрением, что в его квартире обитает кто-то еще.
      Шло время, он привык к присутствию "жильца", стал понемногу разговаривать с ним. Потом купил еще тарелку и чашку и за ужином ставил на стол второй прибор.
      Настал день, когда он решил наложить в тарелку за завтраком своему "соседу" каши и налить чаю. Когда он вышел за сигаретами и вернулся тарелка и чашка были пусты.
      "Пока "он" меня боится, - подумал он с какой-то странной, неожиданной нежностью. - Ничего, привыкнет, и мы подружимся, все-таки не чужие..."
      Он честно пытался рассматривать все происходящее как вяло текущий шизофренический кризис, вызванный прежней жизнью за границей и жизнью теперешней - вынужденным одиночеством и одичанием.
      "Еда исчезает, потому что я сам ее куда-то выбрасываю в трансе, вызванном самовнушением. Говорю я сам с собой. Все признаки "шизни". Если так дальше пойдет, я закончу в дурдоме".
      Но когда он стал замечать, что запас туалетной бумаги тает вдвое быстрее, чем обычно, он встревожился всерьез.
      "Что-то надо делать!"
      И, как всякий трус, он решил бежать.
      "Ночую последнюю ночь - и рву когти". Он лег не раздеваясь, не выключая свет, потому что страх рос лавиной. Лежал, курил и прислушивался. Квартира постепенно наполнялась звуками. Он отчетливо слышал, как отворяется и закрывается дверь в "запертую" комнату, стучит дверь ванной, шумит вода.
      "Нельзя, похоже, уйти от самого себя. Жалко, нет выпивки. Так я просто не выдержу. Надо сбегать, работают ночные ларьки".
      Когда он выходил, дверь в ванную захлопнулась, словно кто-то не хотел обнаруживаться.
      Он купил бутылку и бегом кинулся назад. Почему-то он решил, что надо спешить.
      В квартире пахло горелым, он не стал искать источник запаха, сразу прошел в кухню, налил водки в чашку и выпил залпом. Страх отступил, стало почти весело. Запах усилился, из-под двери ванной выползал дым. Он попытался открыть - дверь не поддавалась. Он вышиб ее плечом. Эмалированная ванная была черной, в ней полыхала груда размотанной туалетной бумаги. Огонь уже добрался до занавески из пластика, тлели полотенца, плавился пластмассовый таз. Он в ужасе открыл оба крана. Дым быстро заполнял ванную, выползал в коридор, нечем было дышать. Он бросился к входной двери, но она была заперта, а ключа в ней не было. В большой комнате было уже полно дыма, не продохнуть,- когда успел сюда проникнуть дым? Им овладела паника.
      Грохнуло в ванной комнате, - видно, огонь добрался до химии, которая там стояла в шкафу. Для спасения от огня и дыма оставалась единственная комната, дверь в которую как бы звала его, приглашала. Он разбежался и ринулся на эту дверь. На этот раз она не была заперта, он влетел и грохнулся, словно пол ушел куда-то из-под ног, как бывает на роликовых коньках...
      Проснулся он наутро с дикой головной болью. Он, видно, прикончил водку и заснул прямо за столом в кухне. Запах гари оставался в воздухе.
      Он пошел в ванную, сунул голову под кран. Воняло, как и следовало ожидать, от сваленных в корыто ванной рулонов туалетной бумаги. Они в смотанном состоянии так и не разгорелись, просто мерзко обуглились, он их ночью залил водой, хотя уже не помнил, когда и как. "Надрался!"
      Дверь в "запертую" комнату он таки вышиб спьяну. Там было пыльно и пахло мерзостью запустения. Валялись разбитые счеты, костяшки раскатились это на счеты он наступил ночью, когда грохнулся...
      Все остальное было сном. Затянувшейся галлюцинацией.
      Галлюцинация, "шизня", после ночной встряски закончилась, и он понял, что надо просто жить дальше с той точки, на которой жизнь остановилась перед его отъездом за рубеж.
      Но жить почему-то не хотелось, словно он прожил все, что было отмерено ему.
      Он или кто-то другой - это теперь не имело значения.