ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

АОЙДА И АБРАКСАС

Аойда терпеть не могла, когда ее называли королевой и государыней; Абраксас же, кажется, находил особое удовольствие в том, чтобы ее злить, и постоянно требовал от окружающих королевских почестей для своей жены.

Правда, чем дальше они уходили на Юг, тем меньше людей встречалось на их пути; предупрежденные заранее, они на несколько дней бросали свои дома и спешно уходили на Восток и на Запад, освобождая дорогу колдуну. Абраксаса это ничуть не смущало; он, казалось, даже не замечал этого. Только однажды Аойда услышала от него досадливо брошенное: «И ладно, мороки меньше!»

Они тогда вошли в большой город, почти совершенно обезлюдевший, и только калеки, беспомощные, древние старики и безумные — все те, кто не смог уйти и кого не смогли забрать с собой, приветствовали вступившее в город войско, и зрелище было жалкое, отвратительное, если не сказать больше — страшноватое: словно разверзлись могилы и из них вылезли на белый свет мертвецы — в струпьях, истлевших одеждах, с отвалившимися конечностями и страшно смердящими ранами, еле ползущие или кривляющиеся, корчащиеся… И все они выползли из своих убежищ, действительно мало чем отличавшихся от могил, и спешили приветствовать своего государя и повелителя, воем и стонами вознести ему хвалы, прикоснуться к нему… Аойде было очень не по себе, когда они проезжали по словно вымершему городу и только эти жалкие подобия людей встречали кавалькаду. Аойда поразилась, сколько может быть ненужных и никчемных бродяг, калек и нищих в одном городе! Не свозили же их, в самом деле, сюда специально для встречи Абраксаса… Сам Абраксас проезжал сквозь этот жуткий строй с непроницаемым лицом, но Аойда уже достаточно знала своего будущего мужа и видела, что и ему не по себе. Именно в тот день он и произнес эту фразу, отведя душу казнью нескольких десятков мародеров, оставшихся в пустом городе на свой страх и риск и за это поплатившихся головами…

Дороги здесь были куда лучше, чем на Севере, и карету Абраксас подыскал себе более удобную; теперь они ехали быстрее, и Ар-и-Диф, Жуткая Пустыня — непонятная цель их непонятного путешествия — становился все ближе. Аойду это вовсе не радовало…

То и дело рядом возникал Пройт, нашептывал ей, если Абраксаса не было рядом: «Надо уходить, пока не поздно. Нас никто не поймает, я клянусь тебе в этом…» Она покачивала головой: слушать Пройта было нельзя.

Он появился в день свадьбы, сразу после церемонии, когда она осталась одна в своей комнате, а Абраксас удалился по собственным делам. В этом было еще одно унижение: она все-таки не кто-нибудь, а княжеская дочь, как же смел муж оставить ее одну в день свадьбы?

Шорох в дверях заставил ее обернуться. На пороге стбял один из этих, серебристых, безмолвных.

— Что тебе? — надменно спросила Аойда. Кажется, муж ее относился к ней как к рабыне; разве иначе можно объяснить то, что он позволял своим серебристым истуканам входить в ее комнаты без предупреждения.

Серебристый поднял руку и сбросил с головы глухой капюшон. Аойда охнула — ни разу она не видела, чтобы серебристый открывал лицо. Да и не могло быть у него никакого лица под проклятым капюшоном! Но она ошиблась. Под этим капюшоном лицо было. Более того, это лицо ей было знакомо — это был Пройт.

— Ох, это ты! — Аойда даже обрадовалась, ведь Пройт сейчас был единственным нормальным здесь человеком, единственным, кого не коснулось повальное безумие, которое ее окружало. С ним хотя бы можно было поговорить, он сможет ее понять. Ведь он любит ее, раз пошел за ней, рискуя жизнью, презрев опасность…

Пройт скинул с себя серебристый плащ, нервно скомкал и сунул себе под мышку.

— Моя княжна! — Он сделал шаг вперед, и тогда Аойда отступила.

Что-то было не так. Она всматривалась в знакомое, но странно переменившееся лицо, и понимала, что перед ней был не тот Пройт. В глазах этого Пройта светилось безумие.

Пройт остановился.

— Моя княжна! — повторил он. — Не бойтесь. Я спасу вас, я выведу из замка. Не беспокойтесь, я сумею, никто не заметит. Идемте со мной!

Пройт говорил возбужденно, горячечно. Глаза его сверкали нездоровым блеском.

Серебристым.

Возможно, это был просто отсвет от зажатого под мышкой плаща, но Аойда отступила еще на шаг и подумала с ужасом: «О Боги! Что с ним случилось? Что с ним сделали!»

— Княжна? — тревожно проговорил Пройт.

— Я не могу, — сказала Аойда, стараясь казаться внешне спокойной. — Я останусь здесь.

Пройт порывисто придвинулся к ней.

— Но почему?

Он не понимал. А объяснять ему было бесполезно, это Аойда уже поняла.

— Тогда я вытащу тебя отсюда против твоей воли, княжна!

Дальше отступать было некуда. Она попыталась скользнуть в сторону, но Пройт сильными руками схватил ее за плечи и, не сдержавшись, встряхнул как тряпичную куклу. В глазах его горел дикий огонь, отливающий живым металлом.

— Потом ты сама скажешь мне спасибо! — страстно и горячо шептал он. — Ты не знаешь — он потешится и бросит тебя, как бросал других. Мы уйдем, и знаешь что с тобой станет? То же, что и с другими его любовницами, то же, что со всеми его прихлебателями, то же, что сделали с его родственниками…

— Что?

— Тебя убьют, как убивали всех их! — жарко шептал Пройт в лицо, стискивая ее предплечья. — Ты ничего не знаешь! Здесь полно таких, как я, кто не одурманен, кто ходит за ним сознательно, чтобы безнаказанно грабить и убивать. Подонки!.. — почти выкрикнул он. — Они тайно остаются в городах, а потом доносят, чтобы завоевать его доверие, чтобы специально обозлить его. Глупец, он верит им! А они ненавидят его и предают за его спиной. Да еще издеваются… Это они донесли ему, что всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа его бывших подданных, которые только вчера его славословили, дом его дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого дядюшку повесили на базарной площади рядом с его наместником под всеобщее улюлюканье. — Его губы кривила гримаса презрительной ухмылки, когда он произносил эти «его», но тут же они шептали с новой страстью: — То же может случиться и с тобой! Но я этого не допущу! Нет! Ты… Ты не будешь принадлежать ему! Ты моя! Ты будешь моей! Только моей!.. — Пройт порывисто прижал Аойду к себе и стал вдруг жадно, грубо, животно целовать ее лицо, шею, плечи.

— Как ты смеешь, Пройт! — гневно воскликнула Аойда, пытаясь остудить его пыл. Ей было страшно. Страшно и противно. Даже противнее, чем тогда, за столом…

Она стала бешено вырываться. Но Пройт схватил ее, крепко сжал одной рукой — не вырваться! — а другой сдернул с кровати покрывало и начал силой заворачивать в него отчаянно отбивающуюся Аойду. Она не кричала; она не могла заставить себя закричать, хотя и очень хотелось, — но ведь тогда прибегут настоящие серебристые, придет Абраксас… Что тогда сделают с Пройтом?..

И тут вдруг Пройт оттолкнул ее, подхватил серебристый плащ, оброненный в пылу борьбы, и проворно нырнул в соседнюю каморку, где когда-то спала нянька, а теперь складывали разное барахло.

Аойда торопливо выпуталась из покрывала и услышала то, что раньше нее услышал Пройт: по коридору неспешно приближался хозяйской походкой человек; Аойда слышала его шаги, клацанье какого-то железа, даже шорох одежды. Это мог быть только Абраксас.

Он вошел в комнату как хозяин, без стука, увидел царящий вокруг разгром; право же, оказалось, что достаточно разворошить кровать и сбросить на пол несколько предметов — и видимость беспорядка, долго и тщательно создаваемого, готова. А среди этого хаоса стояла, тяжело дыша, растрепанная, раскрасневшаяся Аойда, стыдливо прикрывая рукой лопнувшую во время возни шнуровку на груди.

— Ого! Кажется, я не вовремя? Вы, оказывается, тут вполне приятно проводите время в ожидании брачной ночи, — с веселым изумлением заметил Абраксас. Он притворно покачал головой. — А еще рассказывают о целомудренности мунитайских девиц… — Он обвел взглядом комнату, задержался на щели под кроватью и уставился на нянькину каморку. — А где же ваш возлюбленный? Я, знаете, не ревнив… дорогая, — сладко проговорил он и начал приближаться с явной целью обнять ее.

И тут у Аойды не выдержали нервы. Она схватила со столика кувшин и бросила его о стену — следом в стену полетели ваза и умывальный тазик. Все это было сделано из тонкого фарфора и прекрасно разлетелось вдребезги; куски побольше Аойда с наслаждением дотоптала каблуком — и, подхватив юбки, в бешенстве выскочила из комнаты.

Абраксас рассмеялся ей вслед, потом вежливо раскланялся с нянькиной каморкой и вышел, ничуть не интересуясь тем, кто там может находиться.

Вечер и начало ночи Аойда просидела на крепостной стене, в укромном местечке, где укрывалась еще ребенком. Плакала, конечно, тихонько жаловалась Небесам на злую свою судьбу; потом успокоилась и сидела просто так, собиралась с духом.

Как не хотелось возвращаться! Но это было необходимо.

Ее никто не искал; кажется, никто просто не заметил ее отсутствия. Она спустилась во двор, велела первому же встреченному серебристому истукану отвести ее к родителям. Можно было и не приказывать; семья жила теперь в покоях княгини, в том числе и Линкей — их содержали всех вместе.

В передней комнате вольготно расположился еще один серебристый — сидел себе, развалясь в кресле, бросал кинжалы в толстую дубовую панель, где были нарисованы фамильные гербы Мунитов. Аойду покоробило от того, с какой бесцеремонной наглостью ведут себя приближенные Абраксаса в ее доме.

— Как вы себя ведете! — воскликнула она с холодной ненавистью. — Кто позволил вам портить мебель?

Серебристый вскочил и вытянулся как столб.

— Извольте вести себя прилично, — сказала Аойда.

Серебристый чуть склонился перед ней. Может быть, в душе он и посмеивался над так называемой королевой — интересно, есть ли у серебристых душа? — однако возражать не стал и, пока Аойда его видела, приличий не нарушал. Кстати, именно после этого случая серебристые начали замечать ее и кланяться при встрече: похоже, и на них подействовала строгость ее тона.

Отец пребывал в полудреме; он лежал на кушетке, прикрытый зимним плащом; Линкей сидел на полу у его изголовья и читал вслух что-то из древней истории. Княгиня вышивала на пяльцах и следила за тем, как читает Линкей, изредка поправляя его. Увидев дочь, она отложила пяльцы в сторону и спросила с тревогой:

— Что случилось, доченька?

Аойда вспомнила, как выглядит; она, правда, попыталась привести себя в порядок, пока отсиживалась на стене, но много ли сделаешь без теплой воды, зеркала и гребешка?

— Помогите мне, матушка, — попросила она. — Я выгляжу, как чучело.

Княгиня тут же увела ее в свою спальню, помогла раздеться, дала умыться и полотенце. Вода оказалась холодной. В суете мишурного блеска прибытия колдуна дворня забыла о своих обязанностях; Аойда и без того продрогла, теперь же ей стало и вовсе зябко. Она торопливо обтерлась полотенцем и шмыгнула на кровать, под одеяло, пока мать посылала кого-то из прислуги за другим платьем для княжны. Слава Небу, мать не совсем разучилась приказывать; возможно, она не смогла бы сделать что-то для себя, но для дочери, ставшей женой государя, княгиня должна была сделать все, что в ее силах! Из покоев княжны тут же доставили несколько платьев, княгиня выбрала сама наиболее подходящее моменту, помогла дочери одеться, сама заплела ей косу и уложила в узел на затылке. При этом она негромко что-то говорила о том, как порой несдержанно ведут себя мужчины; Аойда не слушала, заставляла себя не слушать — и без того на душе у нее было противно.

— Вот теперь ты похожа на девицу княжеского рода, — сказала наконец мать.

Аойда посмотрела в зеркало — было совсем не похоже, что недавно она долго плакала.

— Благословите меня, матушка, — попросила она.

Отцовского благословения она не хотела; на отца было страшно смотреть — на такого жалкого, безвольного. И уходя, она даже не взглянула в его сторону…

Серебристый в передней, увидев ее, вскочил и легко поклонился. Аойда строго глянула на него и прошла на половину отца, которую теперь занимал самозванец-колдун. У дверей ее встретил другой серебристый — этот на страже не сидел, а стоял, — преградил ей путь, вгляделся в лицо черными щелями капюшона, с поклоном отступил в сторону и пропустил в комнаты.

Войдя, Аойда поняла, почему женщинам неприлично без зова входить на мужскую половину. Она сразу же услышала в спальне женский смех, украдкой заглянула в полуоткрытую дверь — ее бросило в жар — и поспешно отошла, стараясь не прислушиваться. Хотелось сбежать. Но в голову пришло, что ее снова найдет Пройт, опять начнутся жаркие уговоры — он не понимает, что Аойда просто не может ему уступить: ведь если она сбежит, Абраксас отыграется на ее родных. И потом — как она может бежать? Княжеские дочери не убегают от мужей, пусть даже эти мужья нелюбимые. Это несообразно чести. Это недопустимо.

Аойда отошла в глубину комнаты, присела на подоконник и пригорюнилась. Снова захотелось плакать. Чтобы отвлечься, Аойда стала вспоминать старинные стихи и даже тихонько шептать их, обращаясь к далекой луне. Звуки певучего товьярского языка немного успокоили; она как будто забыла, где находится.

В кабинете часы пробили полночь; Аойда продолжала читать про себя.

Вскоре Абраксас дернул за шнурок колокольчика. Туда прошел серебристый и вывел из спальни девушку; та торопливо застегивала платье и то и дело оглядывалась.

Аойда молча посматривала из своего темного угла. Ей очень хотелось, чтобы о ней никто не вспомнил. Кажется, так оно и было; в спальне погас свет, осталась только одинокая свечечка ночника. Прошло еще немного времени; часы ударили час. В покоях было тихо, Аойда слышала только сонное дыхание колдуна; теперь она перебралась в мягкое кресло в кабинете — от сидения на подоконнике затекла спина.

И тут до нее донесся стон. Или нет, это был не стон? Какой-то другой звук? Кто-то задыхался в кошмарном сне, не мог из него вырваться… Кто-то?Неужели могущественного, бездушного Абраксаса-колдуна смеют мучить ночные кошмары?!

«Всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа, дом дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого его повесили на базарной площади под всеобщее улюлюканье», — всплыло в голове. Аойда встала и подошла к двери в спальню.

Абраксас спал беспокойно, ворочался, сонно мотал головой, пытаясь избавиться от кошмара. Вот он как сомнамбула приподнялся на локте, еще не проснувшись, потянулся к столику и нечаянно сбил с него кубок с водой; что-то разбилось, и кубок с грохотом покатился по полу.

Абраксас пробормотал проклятие, сбрасывая с себя остатки сна. Аойда бесшумно отступила от двери, но ее движение было замечено.

— Кто там? — раздраженно спросил колдун хриплым голосом, Аойда вышла на свет.

— Кто ты? — спросил Абраксас. Он, кажется, и в самом деле не узнал ее.

— Ваша жена, — сказала она негромко.

— Не помню, — проговорил он. — Когда мы поженились?

— Сегодня, — ответила Аойда, — то есть, конечно, уже вчера. Абраксас приподнялся в постели, рассматривая ее с неподдельным интересом; одновременно он морщил лоб, пытаясь припомнить. И вспомнил.