Мужчины могут позволить себе все, что угодно, без ущерба для карьеры. Так было испокон веков. Я много читала, так что могу привести массу пикантных исторических примеров. Взять хотя бы великого царя Соломона! Библия изображает Соломона самым мудрым из всех монархов, при этом у него был гарем из семисот жен и трехсот наложниц! Невероятно, на что только не отваживаются мужчины, при этом не рискуя своей репутацией!
      Представим себе другую картину. Если бы английская королева держала взаперти в Букингемском дворце под охраной кастрированных самбисток семьсот здоровых, симпатичных парней, единственной целью жизни которых было бы добиваться благосклонности высокой госпожи, честное слово, я сомневаюсь, чтобы это принесло ей славу мудрой женщины.
      Даже если бы она через своего пресс-атташе объявила народу, что со всеми семьюстами хорошо обращаются, что в распоряжении каждого есть собственная комната, ни один не испытывает недостатка в еде, питье и одежде, что не может быть речи и о сексуальном пренебрежении, поскольку каждую ночь трое избранников могут разделить с ней ложе (и, таким образом, очередь с гарантией доходит до всех раз в году), я при всем желании не могу себе вообразить, что народ боготворил бы ее после этого.
      Напротив! Ни один историограф места живого бы на ней не оставил, даже если бы она сочинила важнейшие философские труды и между делом положила конец гражданской войне в Ирландии. Ее краткая биография никоим образом не звучала бы так: «Елизавета II Мудрая, английская королева, имела семьсот мужей, величайший философ Запада». О нет! Ее частная жизнь не позволила бы ей вознестись.
      Да, таков мир, в котором мы живем. Когда это делают мужчины, все смотрят сквозь пальцы, когда то же самое делают женщины, это стоит им карьеры. По этой причине, воодушевляемая именем Офелия, я следовала маминому совету. Я не только была невидима сексуально. До двадцати трех лет я вообще сексуально не существовала! К тому же по неведению молодости я сама себя лишила девственности тампоном в день своего шестнадцатилетия, если быть точной, и мне было так больно, что я решила навсегда отречься от мужчин.
      Но потом на моем пути появился один переселенец из Германии. Он так упорно преследовал меня, что в день своего двадцатитрехлетия я решила сделать ему одолжение. У него несколько месяцев не было женщины, и неделю за неделей он бомбардировал меня цветами, звонками, приглашениями. В итоге я сдалась. А предварительно покрасила в красный цвет свои губы. Половые, разумеется!
      Знаю, знаю! Красить половые губы – не принято. Но я хотела показаться опытной и разнузданной. К тому же от своей бразильской прабабки я унаследовала безошибочное эстетическое чутье, и поскольку я настоящая рыжая, как вверху, так и внизу, то даже при самом благожелательном осмотре находила себя слишком бледной между ног, что и устранила с помощью хны и пары капель безвредного для кожи красителя.
      Результат был потрясающим. В рыжих волосах алела нежная кожа, это было живое произведение искусства, невероятно аппетитное. С помощью маленького зеркальца я несколько минут любовалась игрой красок. Победа! Ни один человек не счел бы меня теперь девственницей. А в этом был весь смысл.
      Моя первая ночь любви не принесла мне боли, но и особого удовольствия тоже. Тем не менее мы пробыли вместе десять недель, потом появился номер два – студент архитектурного института из Торонто. Номер три был симпатичным коллегой из библиотеки в Монреале. Мы даже вместе снимали квартиру целых одиннадцать месяцев, и хотя я уже упоминала, что как женщина я родилась лишь в тридцать, основы со своими первыми тремя мужчинами я постигла.
      Самое главное: я не переношу, когда мужчина лежит на мне. То есть лежать он может, но не на моем животе. Он может покоиться на моей спине или стоять сзади меня на коленях, может лежать рядом и любить меня сбоку, это чудесное положение оценили еще древние римляне! Но позицию, которую церковь и мужчины, авторы брошюр по половому воспитанию, называют «самой гуманной» и рекомендуемой, я нахожу исключительно варварской.
      На полном серьезе, я сомневаюсь, чтобы хоть одна женщина достигла кульминации в этой миссионерской позе. Я, во всяком случае, – ни разу. Если я лежу на спине, а на мне – сопящий мужчина, я абсолютно скована в движениях, и одно это вселяет в меня панику.
      Голубчик может быть каким угодно красавцем, но, если он стоит надо мной на четвереньках, неуклюже опершись на локти, он теряет для меня всякую прелесть, ибо я чувствую себя насекомым, которого вот-вот наколют на иголку.
      От миссионерской позы надо отвыкать. Это, без сомнения, был главный вывод. Эта позиция единственная, которая препятствует тому, чтобы ласкать женщину там, где ее и нужно ласкать, чтобы вознести над землей. Эта позиция делает женщин фригидными. Защищайтесь, мои дорогие, защищайтесь!
      Любовь должна быть удобной, иначе ее не выдержать несколько часов подряд. Лучше всего сзади и сбоку. И хотя я повсюду распространяю эту благую весть, она еще не завладела массами, и каждый мужчина убежден, что он непременно должен начать спереди.
      От своих первых трех любовников я научилась еще кое-чему. Я не гожусь для брака. Весьма сожалею! Я абсолютно не переношу быт.
      Когда начинается быт, то как женщина ты полностью исчезаешь. Поначалу исподволь, потом все быстрее. Постоянно надо доказывать, что ты существуешь, что ты хочешь, чтобы тебя замечали, целовали, ценили и воспринимали всерьез.
      Когда начинается быт, мужчины становятся жутко усталыми. Такой предупредительный когда-то друг не желает ни ходить в магазин, ни мыть посуду, ни готовить, ни застилать постель. Если он преображается и приходит домой с угрюмым лицом, ожидая, что его тотчас обслужат (хотя прекрасно знает, что ты сама весь день была на работе), то для меня это означает начало конца.
      Я не могу быть невидимой. Я знаю себе цену. Я хочу любить и быть любимой. Хочу чувств и выразительных взглядов. Хочу, чтобы замирало сердце, когда я притрагиваюсь к мужчине. Хочу дрожать и вздыхать, исходить от желания. Я хочу подарить счастье многим мужчинам, но одновременно сделать небывалую карьеру. Именно с такими планами я прибыла в Париж.
      Мы приземлились в аэропорту Шарля де Голля, и солнце сияло так, как оно может сиять только над Парижем. Мой багаж был легок, ведь по настоянию Нелли я подарила Армии спасения не только свой зеленый костюм, но и весь оставшийся гардероб в придачу. Все равно у меня вскоре будет другой размер одежды, а начиная с пятидесяти килограммов живого веса я имела право покупать у Ив Сен-Лорана все, что пожелаю – что и было письменно зафиксировано. У Нелли там был открыт счет, и меня уже ждали. Бархат и шелк – все, что только душа пожелает, с пятидесяти пяти кило я могла дать волю своей самой бурной фантазии.
      На парижскую землю я ступила в своем шелковом желтом платье с пуговками, единственном, спасенном мною. Под ним у меня была тесная грация, а сверху – ничего, кроме моих длинных рыжих, свежевымытых волос. В левой руке я держала дорожную сумку, а в правой – сказочно красивое, новое, цвета мха, пальто из бархата с капюшоном, и осмелюсь утверждать, что я в аэропорту вызвала больший фурор, чем два новеньких, с иголочки, сверхзвуковых самолета, ко всеобщему восхищению стоявших посреди летного поля. В мою сторону оборачивался каждый – и при этом у меня были расстегнуты всего четыре пуговки!
      Да, этого не отнимешь у Парижа – здесь ты не невидимка, здесь женщин любят и замечают. К сожалению, таможня тоже обратила на меня внимание, и мужчина в темно-синей форме перегородил мне дорогу. Он был убежден, что я приехала во Францию с единственной целью – контрабанда!
      – Стоп! С каким самолетом вы прилетели?
      – «Эйр Канада».
      – Ага! – Это не предвещало ничего хорошего. Он показал на мою сумку. – Открывайте! Показывайте вашу спрятанную шубу!
      – Что, простите? – сказала я на безупречном французском. – Шуба? У меня ее нет, причем из моральных соображений. Во-первых, я живу не в каменном веке, чтобы заворачиваться в шкуры. Во-вторых, мне жаль бедных животных. Я против того, чтобы их убивали и обдирали как липку!
      Таможенник опешил, но быстро взял себя в руки.
      – Все канадцы провозят контрабандой меха во Францию. Продают их здесь дороже и оплачивают таким образом свое пребывание. Думаете, я вчера родился? Открывайте!
      Я сделала ему одолжение и молча наблюдала, как он переворошил скудное содержимое моей сумки. Закончив, он был красным, как рак, и никак не мог смириться с отсутствием меховой шубы.
      – Это весь ваш багаж? – с угрозой спросил он. Я кивнула. – Вы думаете, я поверю, что вы прилетели из Канады в Париж с одной-единственной полупустой сумкой?
      – Именно так! – произнесла я свысока. – Благородные люди всегда путешествуют только с ручным багажом. Вы могли бы это знать! – Я одарила его своей самой обворожительной улыбкой и прошествовала мимо к стоянке такси.
      Водитель такси был ненамного приветливей. Это был араб в сером помятом «Пежо», названный мною адрес он молча принял к сведению. Он не сказал мне «бонжур», не открыл дверцу, а лишь пронзил колючим взглядом, когда я плюхнулась на обшарпанное заднее сиденье.
      Зато, как только я уселась, он ожил, нажал на газ и так стремительно сорвался с места, что меня чуть не выбросило через заднее стекло. Больше всего меня беспокоило следующее: он хотя и ехал вперед, но беспрерывно смотрел назад, а это не предвещает ничего хорошего. Он целиком направил зеркало заднего вида на мое декольте, и оторвать от него его налившиеся кровью глаза смог лишь забитый автобус, почти врезавшийся в нас на шоссе, да огромные грузовики, мчавшиеся на нас с каждого правого поворота. Лишь в самый последний момент, когда все вокруг гудело, тормозило, визжало и орало, он менял полосу движения и продолжал тупо таращиться назад.
      Через пять минут я была готовым пациентом ближайшей клиники для нервнобольных. Еще никогда меня так не швыряло в такси, как во время этой поездки из аэропорта через разросшийся пригород по автостраде Периферик в Париж. В городе лучше не стало. Водитель прямым ходом тотчас же угодил в самую большую пробку (что было несложно при адском движении), и как только мы основательно застряли, он вообще стал смотреть исключительно на меня.
      Я была в отчаянии. Черепашьим шагом мы ползли по великолепным бульварам, а я не могла ими наслаждаться, потому что его взгляд прожигал дыры в моей коже. В первом ряду мы проползли мимо Бастилии, Нотр-Дам и через Сену, и он все еще пялился на мою шею, хотя я тем временем наглухо застегнула платье. Что он умеет еще и разговаривать, я узнала лишь тогда, когда мы свернули с бульвара Сен-Жермен на улицу Монж и поехали вверх в направлении Пантеона. Когда мы наконец-то остановились на улице Ласепед, он вдруг сказал:
      – Сто тватцать франгов! – Его акцент был тошнотворным. Пока я нервно вынимала деньги, он еще раз раскрыл рот: – Вы франзуженка?
      – Нет, – пробормотала я. – Канада. Я из Канады.
      – Жамужем?
      – Что, простите?
      – Вы жамужем?
      Я кивнула и протянула ему деньги. Но он мне не поверил.
      – Сколько детей? – с вызовом спросил он.
      – Нисколько! – Я искала ручку на дверце и не могла ее найти.
      – Сколько годов с мужем?
      – Семь, – соврала я, не раздумывая, потому что мною потихоньку начинал овладевать страх.
      – Здесь? – презрительно повторил шофер и пересчитал деньги. – Вы поженитесь со мной, мадам! За земь годов у нас будет земь детей. Гарантирую! – Он осклабился.
      – Охотно верю! – Где же, черт побери, дверная ручка? О боже! Ее вообще не было.
      – Земь зыновей! – ухмыльнулся мужчина, открыл окошко и смачно сплюнул на дорогу. – Я арраб! Мадам, в зубботу вы идете со мной есть!
      – Это невозможно! – Меня охватила паника. – Мой муж чудовищно ревнив! Мой муж…
      Он поднял руку.
      – Франзуз?
      Я кивнула. Он опустил руку и посмотрел на меня испепеляющим взглядом.
      – Устрраним!
      – Как, простите? – воскликнула я недоверчиво.
      – Я устрраню, – повторил таксист и снова закрыл окно. – Слишком много франзузов во Франгции! Слишком много! Мадам, в зубботу. Перед этой дверрью. В восемь. О'кей?
      Я сидела как парализованная. Очевидно, в свободное от основной работы время мужчина был террористом.
      – О'кей? – настойчиво повторил он и пронзил меня таким взглядом, что я едва осмеливалась дышать. – В зубботу, о'кей?
      Я слабо кивнула. Главное – выбраться из машины.
      – Я оччень зимбадичный, а? Я тебе нравлюсь? А?
      – Да, да! – поспешно вскрикнула я. – Страшно! В самом деле!
      – О'кей! – Он распахнул для меня дверь, снова захлопнул ее за мной и умчался с завывающим мотором.
      Я стояла как в столбняке на улице. Это и есть Париж? Вероятно, что-то изменилось в этом городе с тех пор как я в последний раз была здесь. В аэропорту я видела почти столько же темных лиц, сколько и светлых, а сообщения о подложенных в кино, почтамтах, ресторанах и синагогах бомбах уже достигли Канады. Два года что-то где-то взрывается в Париже, хотя – насколько я могу судить – в глаза ничего подобного не бросается. Наоборот.
      Я зашагала к дому, которому было суждено дать мне приют на ближайшие шесть месяцев. Это был изумительный особняк начала века, входная дверь которого, из кованого железа и стекла, была истинным произведением искусства. Открыв ее, я попала в холл, не менее изысканный: мраморный пол, огромные настенные зеркала и лепнина. Вся лестница устелена красными коврами, в начале – две белые колонны с амфорами, из которых до самого пола свешиваются пышные вьющиеся растения. Кто бы мог подумать, что я так шикарно буду жить в Париже?
      Лифт по степени художественности не уступал входным дверям, и мое настроение явно улучшилось, пока я беззвучно скользила в нем наверх. Земные тяготы словно покидали меня, и мои мысли обретали более четкий характер. У меня всегда так бывает. Самые лучшие идеи приходят ко мне на высоте, например в самолете, там как бы раздвигаются горизонты. На первых порах сойдет и седьмой этаж, ибо я уже стою перед высокой полированной дубовой дверью с пятью замками – дверью в свою новую квартиру.
      Я открываю, вхожу и оказываюсь в великолепном салоне. Он тянется во всю ширину дома и выложен розовым ковром. Слева две застекленные до пола двери ведут на террасу, справа – балконная дверь, перед которой стоят два шарообразных лавра. Вид в обе стороны просто восхитительный.
      В дивном настроении выхожу на балкон и дышу полной грудью. Солнце, тепло, щебетание птиц. Лавровые деревья покрыты молодыми светлыми побегами. Я ощущаю прилив свежих сил. Просто не верится, что вчера я села в самолет глубокой зимой, при четырех градусах мороза.
      Мой настрой все лучше и лучше. Белая, покрытая лаком винтовая лестница ведет с балкона наверх, в сад под крышей, тоже являющийся частью этой квартиры. Я запрокидываю голову и вижу мощное, усыпанное белыми цветами дерево, на нем двух чирикающих воробьев, а рядом – красные тюльпаны в деревянных бочках. За ними стоят цветущие белые, розовые и бордовые кусты. К стене прислонен сложенный желтый шезлонг.
      Возвращаюсь в салон, переполненная чувствами. Нелли сняла для меня не какую-нибудь первую попавшуюся квартиру, а квартиру директора Парижской оперы, уехавшего в турне в Америку. То, что владелец квартиры – артист, видно сразу. Почетное место в центре салона занимает блестящий черный концертный рояль с двумя античными диванами по бокам: солнечно-желтым канапе и нежно-лиловой кушеткой. Одна стена занята пластинками, другая – полностью отдана книгам по оперному искусству.
      Сбросив туфли, я отправляюсь на экскурсию. Ступни блаженно утопают в розовых коврах, которыми выложены все апартаменты. Это самые толстые и мягкие ковры, на которые когда-либо ступала моя нога.
      Итак! Я владелица двух роскошных ванн, двух гостиных, столовой для больших компаний и чудного, уютного кабинета. Но жемчужина – это, конечно, спальня с настоящей французской двуспальной кроватью, увенчанной балдахином из индийского шелка, причем она такой ширины, что там мог бы безболезненно разместиться целый оперный хор.
      Во всех комнатах, даже ванных, стоят манящие шелковые диваны с горой разноцветных подушек – розовых, фиолетовых, серых, бежевых, золотисто-желтых и белых. Вдоль всего коридора, на черных колоннах, расставлены бюсты композиторов, всего тринадцать штук; повсюду картины и книги, мраморные камины и антиквариат, бархатные шторы и зеркальные двери. Воздух напоен нежным ароматом жасмина. Квартира не меньше двухсот пятидесяти квадратных метров и представляет собой удачное сочетание дворца султана и оперной сцены. Бедная Нелли! Такое стоит немалых денег!
      Потом я разбираю свою дорожную сумку. Вещей там немного. Весы, показывающие вес с точностью до грамма, вышитая подушка Нелли, шелковое белье и очень элегантный белый купальник, потому что этим летом я хочу наконец научиться плавать.
      Еще там есть зеленый домашний костюм, а также две пары бархатных брюк, которых мне должно хватить на моей голодной дистанции до идеального веса. Я убираю свой минимальный гардероб в один из оклеенных красновато-золотистыми обоями встроенных шкафов, имеющихся в большом количестве как в спальне, так и в прилегающей к ней комнате для одевания, водворяю подушку Нелли на желтый диван в салоне и после долгого, сладкого зевания (я почти не спала ночью в самолете) принимаю решение провести свой первый день в Париже в постели.
      Воистину это мудрое решение. Если я не выспалась, я испытываю жгучий голод и непрестанно ем. Разве может мой первый день в Париже стать днем обжорства? И первая запись в новехонькой таблице веса будет семьдесят два килограмма?
      Ни за что на свете!
      Через час я лежу в постели – чистая, благоухающая розовым маслом, голая (у меня нет ни ночной рубашки, ни пижамы), расслабленная и счастливая. Я задвинула тяжелые индийские шторы и любуюсь балдахином из ценных тканей, образующим надо мной свод до самого потолка. Потом закрываю глаза и приказываю себе проспать двадцать четыре часа. И пока плавно, отогнав от себя все проблемы, засыпаю, я вдруг с абсолютной уверенностью осознаю, что проведу здесь, в этой мягкой, широкой, роскошной французской кровати, решающие ночи своей жизни.

Глава 4