— Видите, да он вообще сумасшедший, ваша сиятельность. Рехнулся с голодухи! Многие нынче недоедают, время какое, но не опускаются до воровства. У-у… с-скотина!
      Дан азартно пнул его. Джерри взвыл от боли и завертелся, стуча ногами, на полу. Пара сломанных ребер гарантирована. Когда же, наконец, его развяжут и выслушают?
      — Воровство в столь трудный год должно быть вдвойне наказуемо, — провозгласил граф, и тяжелый взгляд его удовлетворенно обласкал корчащегося, жалкого преступника. — Повесить!
      Как повесить?! Даже не выслушав! Сразу — повесить?
      Пара солдат легко взяла исхудавшее тело и поволокла прочь.
      — Если бы ту лошадку, что хромает, старенькая… — слышал он удаляющийся, умоляющий голосок предателя, — ведь все равно пристрелите, ваша милость, а мы бы уехали с семьею, трое деток у меня крошечных, а женка вновь на сносях. Лошадку… беленькую… Век святого Гарда за вас молить…
      «Его белобрысая корова бесплодна, как мои мольбы о справедливости! — мысленно вопил Джерри. — Развяжите меня лишь на мгновение, и я вцеплюсь ему в глотку! Не давайте ему лошадь, не выпускайте его из замка! Я — не вор! Это он! Он врет, он вообще убийца, зачем вы ему верите! »
      Не развязали. Бросили в подвал. Ушли.
      Подвал был достаточно сухой, и даже имел крошечное зарешеченное оконце под потолком. По свету Джерри пытался считать часы, которые провел в заключении, но от голода и страха мысль путалась, он все время сбивался и либо принимал грязь на стене за тень, либо вообще тучи закрывали солнце. К своему стыду, парень признавал, что все одно не имел бы достаточно сил опять драться с Даном, поскольку предельно ослабел. А ему поверили…. Скорее всего, придурки в охране были пьяны или дрыхли, или и то и другое, Дан втащил его в свинарник, а потом… Ничего не скажешь, легко избавился!
      И сумасшедшим обозвал, теперь что ни болтай — кто будет слушать. Труппа уедет, его повесят. Гард и псы, неужели это происходит с ним, здесь, сейчас?
      Связанные руки и ноги немного затекли. Джерри огляделся — нет, ну хоть бы соломы в подвале оставили, пожевать, и постепенно начал засыпать. Это был такой полусон-полуобморок, когда явь и мираж очень реалистично переплетаются… Чувство голода не оставляло и в бреду, но хотя бы притуплялось, хотя бы меньше болели перетянутые конечности.
      Джерри снился цирк. Большой столичный цирк, каким он его видел еще ребенком. Ему снилось, что он под самым куполом стоит среди огромного количества веревок. Веревки серые, похожие на струйки дыма, но вроде как плотно натянуты. В разных направлениях, хаотично, а не так, как, например, паутина. Джерри совсем маленький, года три-четыре, и отчего-то желает по веревкам бегать. Купол с круглыми окнами, под ногами какой-то дымок, а на арене представление, должно быть, и очень хорошо музыка слышна. Такая обычная, цирковая, бравурная, ритмичная. Джерри очень хочется ступить на первый канат, но тут на пути возникает взрослый и, должно быть, рассерженный, человек. Смотритель? Механик? Акробат?
      — Так-так, — произносит темная фигура. — Не может быть! Не может быть… А ну-ка, как тебя зовут?
      Чувствуя, что имя говорить нельзя, он пугается и просыпается. Пыль, танцующая в лучах заходящего солнца, очень напоминает те самые веревки из сна. Да к чему веревки все время? А к тому, что тебя повесят, свинокрад-неудачник! Хорошо если без предварительных пыток, чтоб потешить оголодавших жителей графского имения.
      Джерри снова смежил веки, и второй сон пришел быстро.
      Теперь он ехал на красивом гнедом жеребце через какую-то пустыню. Неизвестно, почему, но стремился так управлять конем, чтобы тот ступал точно по зазубренной кромке бархана. Две правые ноги, две левые, две правые, две левые. Ему надо попасть к границе, думал Джерри во сне, и пяткой чуть приударил коня. И вот на пути — тот же человек, из цирка! Выхватывает поводья, жеребец встает на дыбы, Джерри не удерживается и падает. Не больно, в песок. Незнакомец наклоняется над ним, и тогда Джерри различает, что это не лицо такое темное, это просто маска, и незнакомец произносит с той же интонацией:
      — Не может быть…. Ты здесь один? Как тебя зовут? — И более настойчиво: — Кто ты? Где ты? Где ты, спрашиваю?
      — В тюрьме Рос-Альта! ! — вопит ему в ответ Джерри, и опять просыпается..
      В третьем сне появился отец. Отец совсем был настоящий, только чуть моложе. Шеннон улыбался, и что-то наигрывал на гитаре, совсем не видя сына. Потом к нему подошла сзади молодая беременная женщина и, смеясь, закрыла ему глаза.
      — Мама? — прошептал Джерри, словно бы притаившийся где-то рядом с этими двумя.
      Женщина была хорошенькой, шаловливой и, видимо, знатной — платье и диадема на голове говорили об этом. Парочка поцеловалась, а потом Шеннон повесил на плечо ремень гитары, взял за руку свою даму, и куда-то пошел.
      — Отец! — еле слышно окликнул Джерри. Шеннон обернулся, горячий и печальный серо-зеленый взгляд нежно, физически ощутимо обласкал Джерри.
      — Ты здесь? Тогда закроешь двери, хорошо?
      Какие двери? И правда… там, где стояла влюбленная пара, закрывались медленно прозрачные, стеклянные двери.
      — Закрой, — прошелестел голос отца, — закрой.
      Джерри протянул руки и толкнул створки. Они были тяжелыми. Но он толкал, снова и снова…
      Проснулся в слезах. От этих ядовитых горьких слез стал чесаться кончик носа.
      Пришла стража. Обозрели его, валяющегося на грязном полу, обозрели и зареванное лицо. Потом милостиво разрезали веревки и вынули кляп. О пол стукнулась черствая корка хлеба.
      — Последняя еда, — сообщил важный усатый сержант. — Утром тебя повесят. В уборную не хошь? На рассвете не поведу.
      Джерри промычал что-то, отплевываясь от кляпа.
      — Ну, как хошь. Токо тут гадить не смей! И ушли. Парень схватил непослушными руками хлеб и стал грызть. В борьбе с каменно черствой горбушкой прошло достаточное время.
      — Чьиии… — на оконце свистела ночная лазоревка. — Чьиии… тах-тах…
      Эх, птица, тоже есть хочешь? Понятное дело, люди на полях ни зерна не оставили. Джерри с жалостью поглядел на крошки в ладони, но пересилил себя и выставил руку лодочкой в окошко.
      Лазоревка вспорхнула на ладонь, не дожидаясь долгих приглашений.
      И — голос за окном.
      — Сегодня тебе на руки садятся лазоревки. Завтра это будут только стервятники и мухи.
      Джерри внутренне напрягся. Людям только дай поглумиться над чужой бедой. А вообще к кому обращаться — только ботинки и видны. Ботинки хорошие.
      А голос знакомый. Но не Дан.
      — Меня сегодня тянет на благотворительность. Купить тебе местечко в центре кладбища, попросторнее?
      — Попридержите золото, добрый господин. Меня похоронят за оградой, — ответил Джерри, продолжая кормить лазоревку. — Я ведь актер.
      — О, мальчик мой! Не волнуйся, священника можно уговорить. Кажется, мы с ним сидели в одном ряду на твоей пьесе. Поверь, перед господом и людьми ты — никакой не актер!
      Крошки кончились, но птица не улетала.
      — Ай! — крикнул парень.
      Лазоревка что есть силы клюнула открытую ладонь, и ранка набухла каплей крови. Джерри быстро втянул руку за решетку и даже зашипел. Прохожий присел перед оконцем, и уже вовсе не издевательски спросил:
      — Что, совсем не умеешь терпеть боль? Как же ты собираешься выдержать завтра все, что полагается по закону за воровство?
      — Но вас же потянуло на благотворительность, добрый господин. Заплатите палачу, пусть он даст мне змей-травы утром. И от первого же удара я мгновенно умру, ничего не ощутив.
      — В самом деле? Если бы ты знал, как жжет потом зад от этой змей-травы, — фыркнул прохожий, оказавшийся довольно молодым человеком в маске.
      — У меня не будет никакого «потом», — невнятно пробормотал Джерри и продолжил по-собачьи зализывать ранку.
      — Ну, если ты сам этого хочешь…
      Раздались шаги стражников. Дверь открылась, конвой внимательно оглядел камеру, удовлетворенным кивком отметил присутствие узника, дверь вновь заперли. Джерри перевел дух, оглянулся на опустевшее оконце.
      — Эй, — шепотом позвал, немного поколебавшись, — вы ушли, господин?
      — В каком-то роде, — сдавленный смешок, — и все же часть меня еще продолжает глупую болтовню.
      — Кто вы?
      — Ну, это смотря во что ты веришь. В Зимнего Деда? Пусть я буду им. В моем мешке остался последний подарок. Чья-то мелкая жизнь. Скажи, ты хорошо себя вел весь год, а? Отдать тебе этот подарочек? Или я могу быть волшебной рыбой. Загадай желание, чего хочешь?
      Чего я хочу? Джерри почти уже сказал «жить», а потом из глубины души, куда уже плюнули все кому не лень, поднялась мечта-чудовище, порождение безысходности, и окрасила мир вокруг в вишневые цвета жажды мести. Он так ясно представил себе, что перед глазами резко упал алый туманный занавес.
      Маска Волшебник таращит пустые глазницы. Бархат истлевает и распадается на миллионы мерзких коричневатых личинок. Из них складывается лицо. Лицо Дана. Тупое, бессмысленное, завистливое, пьяное. Только его лицо. Схватить за жирную холку, привести на могилу отца и вдавливать, вдавливать в землю, пока не задохнется!
      — Ого! — звонко рассмеялся прохожий. — Страшный ты человек, юный висельник. Впрочем, я всегда считал, что длительный пост способствует усилению ментальных способностей.
      В последней фразе Джерри ни пса не понял, да и не пытался. Он желал, чтобы незнакомец ушел, и в то же время отчаянно боялся этого.
      — Наверное, я все-таки волшебная рыба, — рассудил мужчина. — И прежде чем уйти в океан, позволь спросить тебя, смертничек. Что бы ты выбрал: графскую веревку или жизнь? О, не ту жизнь, которую вел до этого, другую, тяжелую, надо сказать. Иногда мучительную. Иногда невыносимую. Иногда хуже смерти, но все-таки не смерть.
      — Мне не предложено выбирать. Выбора нет, — сквозь зубы ответил Джерри, злясь на глупые прибаутки прохожего. — Так что счастливого пути в океан, господин.
      Опять алый туман. Теряю сознание? Слава Гарду!
      Но — нет.
      Сознание присутствовало, а еще присутствовал незнакомец. Только не за окном, а здесь, рядом, в камере. Джерри даже глаза не мог закрыть, до того пялился.
      — Вы — маг?
      А в голосе предательски зазвенела такая безумная надежда, что кривая улыбка гостя тут же выдала осознание победы.
      — Уходишь со мной? — протянул он руку. Джерри закивал, что было сил. Жить! Уйти за этим странным типом, а потом решать.
      Мертвые решать уже не могут! Жить, не быть повешенным наутро!
      — Мое имя Эрфан. Иноходец Эрфан, если быть совсем уж точным. Ты уйдешь отсюда моим учеником, — размеренно, четко проговорил мужчина. — И просто — моим. Со всеми потрохами. До последней мыслишки. И дать задний ход возможности не будет. Идешь? Да или нет?
      — Да! — крикнул Джерри, и в свидетельство своих слов встал, сделал шаг.
      На лицо удивительного человека опустилась тихая мрачная тень. Сплюнув себе под ноги, он поднял Джерри на плечо и легко, будто рыба, пропал в тумане. Камера очистилась от багрового дыма довольно быстро. Что стало с солдатами, которые не обнаружили в камере приговоренного, Джерри не знал, и ему было совсем неинтересно.
 
      — Хорош спать, — Джерарда беззастенчиво теребили по щекам.
      Он вздрогнул, осмотрелся и три секунды осваивался. Прощался с мальчиком Джерри, перспективой казни и застарелой горечью потери отца. Возвращался к советнику Пралотте, холодной телеге и пути в столицу. Даже под шкурой было так зябко, что положенный заботливой кухаркой сверток с едой остыл и под боком лежал камнем. Тряс его кучер-лакей. Советников повар, преисполненный важности, надзирал за булькающим на костре котелком.
      Костер! Тепло! Джерард захотел подойти к огню, но веревки дали о себе знать.
      — Советник велел тебе надеть вот это, — благодушно проговорил кучер, позвякивая зажатыми в руке гроздьями металлических колец.
      Наручники. Такие же на вооружении у гвардии порядка. Точнее, ручные и ножные оковы. На автоматической защелке. Джерард понадеялся, что «внутреннее чутье» не знает, как они открываются. Увы. Оно знало.
      После того, как украшения были водворены на руки и ноги пленника, веревки за ненадобностью срезали и, наконец, с трудом сделав пару приседаний, Джерард очутился у желанного огня. Повеяло теплом и запахом пищи. Развернув непослушными пальцами свой собственный сверток, он обнаружил там хлеб, холодную говядину и бутылку вина, которую неизвестно зачем было совать в теплое. Потом вдруг смекнул. Разбитым острым стеклом легко перерезать веревки.
      — Как тебя зовут? — утрированно официальным голосом спросил советник Пралотта.
      И тут Джерард заметил, как сильно сдал вельможа за последние пару дней. Будто бы стремление вывести хвастуна-кузнеца на чистую воду было единственным, что удерживало от самоубийства. Джерарда не сильно устраивала роль крючка цля столь крупной и столь невменяемой рыбины, но пока что выбора ему не предлагали.
      — Джерри, — улыбнувшись мысленно, ответил закованный в кандалы пленник.
      Пралотта весь передернулся и воззрился на допрашиваемого, как пациент на зубодера. Чего это он? Ах, да… крыса Лайоли.
      Пралотта молчал, глаза профессионально шарили по лицу и одежде пленника, запоминая, пытаясь расшифровать. Старайтесь, господин следователь. Не давайте горю захлестнуть себя. До самой столицы. А там императрица позаботится о том, чтобы вы были заняты ежечасно. Такая уж она неугомонная, Клементина Первая, бывшая баронетта Рос-Брандт.
      — Я спросил твое полное имя, — нарушил молчание советник.
      — Джерард.
      — Откуда ты родом?
      — Рысий Пик. Северные горы.
      Врешь. Это Шеннон был родом оттуда. Ты же не имеешь родины. А скоро начнутся вопросы, на которые ты не знаешь ответов вовсе.
      — И давно это с тобой?
      — Что именно, господин?
      — Умение охотиться на оборотней.
      А тон не так уж и скептичен. Он мне — верит? НЕ верит? Какая разница, пусть только довезет до столицы.
      — Просто волк. Он не был оборотнем. Очень-очень большой волк.
      — Почему тогда другие не могли его убить?
      — Они не там искали. Я нашел его логово.
      — Вот так вдруг? Выпиваешь часто?
      «Я не пью, — подумал Джерард. — Точно, не пью. В драку лезу, как отец. И… песни пою. Громко пою? Ой, громко! Предварительно влезая на дерево повыше».
      Н-да-аа. Но мы не выдадим советнику эту секретную технологию расслабления. А еще не расскажем, что слышим посторонние голоса. Точнее, голос. Мелодичный, как хорошо настроенный инструмент. Он читает книгу.
      «Народность, населяющая два соединенных основаниями горных хребта, напоминающих уши рыси, называется кэттами. Сами же себя они никак не называют, для иных племен имеют обыкновение придумывать обидные, почти всегда неприличные, имена и прозвища. Народность эта немногочисленная. Соотношение мужчин и женщин примерно три к двум. До 25 — 30 лет мужчины находятся в основном вне Рысьего Пика. Они храбрые воины, потому бывают наемниками, либо промышляют грабежом. По достижении же некоторого возраста ощущают неодолимую тягу к родным местам, возвращаются, избирают себе жен и до конца жизни являются типичными домоседами и верными супругами. Это представляет собою странный контраст с «вольной» жизнью, обычно крайне несдержанной. Упоминая о том, что горцы хороши в бою, надо еще сказать об их неумеренности в выпивке, что полезно знать полководцам, имеющим этот народ в рядах своих войск. Подвыпивший горец хвастлив и задирист, собравшиеся же вместе пара-тройка земляков могут передраться между собой и на поле уже не выйдут. Поэтому стоит их предупредить, что в случае подобных эксцессов им не заплатят. Обладая неожиданной для воинственного народа хитростью и смекалкой в этих вопросах, и отсутствием пиетета к понятию чужой собственности, они снискали себе еще и репутацию пройдох. Впрочем, некоторые каноны чести для них нерушимы».
      Голос рассыпался смехом и продолжил:
      «Горцы привлекательны внешне, энергичны, жизнелюбивы. Не слишком чистоплотны, в еде не переборчивы. Гостеприимны, незлопамятны. Вспыльчивы. Женщины-горянки красивы, выносливы, горды, чрезвычайно сильны физически. Уклад семьи и образ жизни таков, что численность народа плавно возрастает, но все-таки перенаселение Рысьему Пику не грозит».
      Почему-то Джерард очень-очень обиделся на зачитанный отрывок, выдержку из «Имперского Народонаселения», пусть даже и заверенного Летописцем. Особенно на ехидный тон декламатора.
      Эрфан. Его звали Эрфан. Иноходец Эрфан, если быть совсем уж точным.

Джерри-3

Джерри-4