Но ему не было дела до подглядывающих. Он был очень занят. Сосредоточен. Двести одиннадцать осторожных, но точных щелчков, умноженные на четыре. Двести одиннадцать раз непроизвольно вздрагивали плечи от легкого стука по полу.
      В ателье была немыслимая роскошь — умывальник. Он открыл кран, пустил ледяную, еще не нагретую солнцем воду и подставил под струю лицо. Спустя полчаса или больше он лениво закрутил кран и погрузил лицо в мягкий кусок ткани, взятый со столика. Тонкий хлопок. Неважно, чем там суждено было стать этому отрезу. Может, бельем. Но будет полотенцем. Так, с тряпочкой на лице, он покинул ателье, и дня два ни танцовщицы, ни обслуживающий персонал в глаза не видали самого странного из своих жильцов. К полудню третьего дня стали возникать варианты: уехал либо умер. Бьянка на правах новой мистрессы решилась вмешаться.
      И Бьянка недрогнувшей рукой постучала в двери его комнаты. Четыре раза, громко и четко. Молчание. Она постучала вновь. Шагов не было слышно, и потому дверь распахнулась внезапно. Достоинством Бьянки являлось то, что при испуге у нее пережимало горло, и она не могла не то, что кричать, но и дышать. Остальные же пчелки в качестве хора за спиной отозвались стройным гармоничным воплем.
      Гость был более чем жив. Полностью одет и с дорожной сумкой в руках. Экзотическая маска была уже привычной, и даже в чем-то привлекательной. Но неужели же все время под ней скрывалось ЭТО?
      Губы Джерарда расплылись в нескрываемо язвительной усмешке, и он медленно прошествовал мимо зачарованно созерцающих его танцовщиц. Волшебное зрелище, девочки? А вы попробуйте спороть двести одиннадцать самоцветов хотя бы с бархатного платья, вряд ли не испортите ткань. Ну а живая плоть имеет свойство прирастать, а также свойство рубцеваться. Ему и так гостеприимно позволили отлежаться пару суток с мазью. Кстати, о гостеприимстве и благодарности.
      Джерард обернулся у ступенек и швырнул маленький мешочек прямо в руки Бьянке. Отработанным жестом она поймала, но потянула за завязки, только когда далеко внизу хлопнула входная дверь.
      На ее ладонь переливающимся сказочным водопадиком хлынули бриллианты, изумруды, рубины…
      — Какой ужас, — прокомментировала Моран, к которой к первой всегда возвращался дар речи. — Вот это рожа!
      — Однако, вот это щедрость! — парировала сестричка Гэйл. — Пять секунд кошмара — и целое состояние в руки.
      Поверх самоцветов ложится со звяканьем золотая брошка-пчелка. Бьянка понимает, что это значит, и все понимают, но успевают только проводить взглядом молниеносно сбегающую по той же лестнице Джорданну.
      Дробный топот копыт и стук колес — отъезжает двуколка кучера, который всегда дежурит у кабаре.
      — Думаешь, догонит? — скривилась Маранжьез. — И что? До первого церковного дворика! С такой-то физией на костер в три счета.
      — Не злись, Map, — вздохнула Эметра, — морщины появятся.
      На этой скорбной ноте Бьянка очнулась, поморгала, спрятала в мешочек камни и погнала отару разблеявшихся подопечных в танцзал.
      Маранжьез задумчиво почесала в затылке и мысленно пожелала Джорданне удачи, и трижды удачи.
 
      Бывают ли счастливые боги? Наверное, нет.
      Полубоги — иногда бывают.
      Я счастливый полубог. Слепец, которому был подарен один день прозрения. День, оправдывающий ничтожное существование «до» и бессмысленное прозябание «после».
      У меня был враг. Он не выжил, не мог выжить, и хоть не я тому причиной, я благодарен за то, что он — был. Слава тебе, последний из Иноходцев. Порой мне кажется, что мы связаны. Что в тот миг, когда я поднимаю руку, ты тоже поднимаешь ее, и когда виски стискивает печаль, принявшая вид бесконечной боли, ты тоже не можешь взглянуть в этот миг на яркое солнце. Но как можно обладать одной судьбой с уже мертвым?
      У меня был миг падения, миг бессилия. Это такой восхитительный подарок для всемогущего и прекрасного существа. Я, Ашшх-Арат Змеелов, присутствовал при рождении и гибели Богини. И не посмел приблизиться к ней. А он — посмел.
      Народец возносит хвалы Солнцу за то, что возвратившийся правитель стал так добр, хотя и печален. Глупые люди.
      Я не добр, я просто безразличен, я мертвое тело. Ашшх-Арат Змеелов навеки там, в Межмирье, в том крошечном отрезке времени, когда человек вознамерился защищать богиню, а она предпочла погибнуть, но не принять его помощь. И я там лишний, но даже зрителем быть уже много, очень много.
      На песке — тень. Маленькая, тонкая тень. Это прислужница из храма надеется, что наблюдать за мною можно незаметно. Она приходит сюда каждый вечер посмотреть, как я играю. Теперь только посмотреть. Ибо это не для нее пальцы и губы сына Черной Кобры терзают ни в чем не повинную тростинку. Прислужница не должна слышать музыку, посвященную богине — и вот вчера внезапным всплеском раздражения я сделал малышку глухой. Думаю, она поняла, что случилось, но продолжает приходить. Даже если бы тебе удалось хорошо спрятаться и скрыть свою тень, настойчивая смуглянка — в воздухе все равно разлит пряный запах твоей жалости ко мне. Странное чувство ты выбрала, чтобы испытывать его к полубогу.
      Сегодня ты ослепнешь.
      Мне просто интересно, придешь ли ты тогда в ночи к моему ложу, чтобы дотронуться до меня?
      Ночами мне снится музыка, и я тщетно пытаюсь воспроизвести ее на флейте. Мелодия рядом, но все же поймать ее нельзя.
      Как эту тень на песке.
 

***

 
      Ты мне не нужна. Мне никто не нужен. Даже я сам.
      И не следуй за мной, глупая, навязчивая девчонка. Неужели ты не поняла, что тебе не попасть в такт…
      Тебе не угадать ритм моего сердца.