Советник Пралотта очень не любил провинцию. Императрица прекрасно знала это, и с огромным удовольствием назначала ему в плановые расследования именно такие дела — подальше, поглуше…
      «И погрязнее», — болезненно поморщился советник, когда шаткая карета миновала очередную кучу горящего мусора на обочине. Шаткой карета стала после двухнедельной езды по волшебным здешним дорогам. При выезде из столицы это была шоколадного цвета красавица с превосходнейшими рессорами, собственной печкой, литыми колесами, запряженная четырьмя гнедыми карверонами его собственных заводов. Но вся эта помпа продержалась недолго. Лошадей украли ночью прямо с постоялого двора, и теперь всю конструкцию тянули два низких и широких, как сундуки купчих, тяжеловоза. Рессоры убились на кочках, колеса угрожающе выписывали разные цифры, печка от здешней древесины жутко чадила, а Лайоли, черноглазая содержаночка, громко кашляла. Советник таскал с собою любовницу, повара (по совместительству лекаря) и кучера (по совместительству лакея) из исключительной брезгливости к прикосновениям незнакомых людей.
      Мусор горел с жуткой вонью. Какие умельцы посоветовали местному лорду сжигаемой дрянью освещать дороги по ночам? Отрубить таким умельцам ноги… по самую шею.
      Лайоли даже во сне надрывно закашляла и глубже ткнула курносый носик в подушечку с цветочными лепестками.
      — Ненавижу провинцию, — задумчиво проговорил Пралотта.
      Слава Гарду и псам, впереди не постоялый двор, а более-менее нормальное поместье. Потому что он, советник императрицы, прибыл в пункт назначения — земли Рос-Брандтов, которые царствующей Клементине Первой приходились родственниками, хоть и дальними. Расследовать предстояло дело об оборотне, и расследовать без халтуры.
      Карета проскрипела-прогромыхала по мощеному дворику. Тут же — мелочь, а приятно — подскочили рослые крепостные с факелами, отворили дверцы, помогли сойти, а дрыхнущую даму аккуратно взяли на руки и вместе с багажом понесли в комнату. Советник, оставив повара и кучера одних, поднялся к барону Рос-Брандт.
      — Господин Пралотта! — кланялся до шатания барон, — а мы вас ждем-ждем. А вы хорошего охотника с собою не прихватили? Или… хорошего священника? Отшельника там какого… безгрешной жизни?
      — Зачем? — холодно спросил Пралотта, косясь на стулья, отчего-то жирные. Вряд ли это полировка. Скорее, гости руки вытирали.
      — Ну, как же, я писал сиятельной императрице, да продлит Гард дни ее благого царствования — оборотень у нас.
      — Вы его видели?
      — И ни-ни, советник, я не видел, разве я бы с вами тут разговаривал? А задирает по три человека в неделю, без разбору. Детишек, баб и вот в последний раз кузнеца, а он здо-ро-вый был, что гора! Подковы хлопком в ладошах расплющивал!
      Это лишь характеризует качество подков, скривил уголок рта вельможа и поинтересовался, чтобы сменить тему:
      — Все мои лошади расковались, барон. Что, и обслужить некому?
      — Есть кому, советник, что вы… Ученик у кузнеца был, тоже парень крепкий! Присаживайтесь, с дороги устали? Ужин подадут!
      — Не желаю. Пойду к себе, и завтра обсудим все подробнее.
      — Ага, ага, — закивал барон. — А я тогда пойду людям скажу, чтобы с ледников льда в погребок наносили поболее.
      — Зачем?
      — Так вы же императорский следователь, я и подумал — любопытно будет вам на трупы-то взглянуть, которых оборотень порвал. Вот и храним… немножко.
      Пралотта ничего не ответил барону, лишь удалился в свою комнату. А там, бросившись в одежде на кровать, уткнулся носом в плечо Лайоли, пахнущее дорогими духами, и простонал:
      — Ненавижу провинцию…
 
      Тихое зимнее солнце вползло на кончик розовато-белого носа, и девица в кровати чихнула. Потом приподнялись недлинные, но хорошо изогнутые ресницы и явили миру сонные очи цвета черники.
      — Апчхи, — еще раз пискнула Лайоли, и на всякий случай пошарила рядом рукою.
      Господин советник вроде ночевал, но явно встал раньше. Который час? И где завтрак? Ах, да, они же не в своем прекрасном особняке на холмах, они в каком-то захудалом райончике страны. Спасибо, не в карете. Лайоли обнаружила, что спала одетой. Ну не свинство, господин советник? Зачем же было забирать ее из роскошных комнат да таскать с собою, когда вторую неделю пальцем не прикасался? Порядочная дама уже бы стала озверемши, а непорядочная — тем более.
      Постучался повар, принес завтрак. После жареной птицы с овощным пюре и пирожных на десерт настроение у девицы несколько улучшилось.
      Спустя два часа любовница советника, шокируя всех встречных ярко-алым нарядом, вышагивала по лестницам во двор. Шокировал не цвет, а то, что костюмчик явно был мужского покроя — плащ на атласной подкладке, красная рубашка с пышным жабо, едва запахивавшаяся на высокой груди, облегающие брюки с шелковым, вышитым бисером поясом, намотанным втрое, и сапожки со звонкими каблучками. Камушки на голенищах и на беретике с пером были расположены одним и тем же узором. На дивную столичную пташку выбежали попялиться все, и работа в замке приостановилась. Лайоли наслаждалась эффектом. В столице никого не удивишь, выйди хоть голая на крышу императорского дворца, а она обожала, когда на нее глазели вот так!
      — Эй, уважаемый, — окликнула она нежным голоском проходящего с ведром воды парня. — Где карета? Я забыла в ней свою вещь!
      Парень сглотнул слюну и показал в направлении сарая. Лайоли мимоходом насладилась и этим.
      Сарай оказался приспособлен под кузницу. В углу жарко пылал горн. Прямо перед ним кузнец подковывал заднюю левую ногу мохнатого и спокойного тяжеловоза. Лошадь философски пережевывала что-то, периодически поворачивала голову и оглядывала человека, держащего громадное копыто на своих коленях. В какой-то момент тяжеловозу стало лениво, и он переместил добрую часть веса на подковываемую ногу. Кузнец не ожидал маневра, охнул. Блестящие от пота мышцы на руках и спине рывком напряглись. Лайоли заинтересованно приподняла выщипанные бровки.
      Мужчина закончил работу и одним махом спихнул копыто вниз. Лошадь качнулась, фыркнула.
      — Уводи, Анторж!
      Вбежал мальчик, повел коня, оглядываясь на деву-павлиниху. Лайоли же засмеялась, дабы обратить, наконец, на себя внимание. Кузнец вытер руки ветошью, привстал и развернулся на этот смех. Девица увидела приоткрытые губы, и темную тряпку на верхней половине лица, с прорезанными отверстиями для глаз. Может, защита от огня, а то вон — вся грудь исчеркана шрамами, то зажившими, то еще свежими, алыми. Разглядывание груди увлекло, и Лайоли несколько пропустила тот момент, когда кузнец подошел ближе к нежданной гостье.
      — Госпожа, — видимо, тоном он решил заменить поклон, — кое-что забыла вчера в карете. Я принесу.
      — Принесешь! И немедленно, — надменно подтвердила Лайбли и вскинула подбородок, во-первых, чтобы посмотреть на слишком высокого нахала, а во-вторых, чтобы перо на шляпке поколыхалось и овеяло его волной ее особых духов. — Только в мою комнату! Здесь отвратительно пахнет горелым!
      И, тщательно виляя бедрами, поплыла. По пути ей попался Пралотта, блюющий у какого-то погреба. Маленький человек с баронской цепью сочувствующе кудахтал рядом и приглашал следовать дальше. О-о, работы невпроворот, да, советник? Ну и сами виноваты, мадам вас предупреждала, у меня же темперамент! А у кузнеца господина барона такие дивные зеленые глаза… если успеть оторвать взгляд от всего остального!
      До обеда было тихо. Лайоли скучала и становилась все стервознее. Даже изыски расстаравшегося повара не исправили положение. Девица съела полную до краев тарелку, потом объявила, что все несвежее, болит живот, а повара пора выпороть, что она идет отдыхать. А, кстати, где советник? Ах, уехали осматривать места происшествий?
      Слуги на кухне в шоке уставились на оплеванного повара. На что барон самодур, но такая соплячка… И ведь за версту видно, не жена она советнику!
      Лайоли же наверху в ярости била подушкой по креслу. Даже поплакала. Тут никто не уважает императорского советника — приказы вообще не выполняются. Она ведь сказала — не-мед-лен-но!
      В дверь постучали.
      — Не беспокоить!! — взвизгнула черноглазка, подлетела к двери, распахнула. — Все пошли вон!!
      На пороге стоял кузнец, держа в руках клетку с большой белой крысой.
      — Ваше, госпожа? Простите, что потревожил, но вы просили принести в комнату.
      — Я просила сразу! — капризно, но гораздо более ласковым тоном сказала Лайоли, приглаживая встрепавшиеся во время драки с креслом волосы. — Но заходи… как твое имя?
      А впрочем, какая разница?
      — У меня нет имени, госпожа. Я не помню его, — странновато отвечал кузнец.
      Лайоли занялась пока клеткой. И мимоходом — ловко и отработанно — заперла двери на ключик.
      — Джее-рри, мышь моя золотая, Джерри, Джерри, — заворковала она, прилаживая крысу на подоконник. — Голодный? Голодный мой мальчик… вот тебе сырок, и хлебушка.
      Девица склонилась над низеньким подоконником, отставив нижнюю часть тела назад и позволяя брюкам показать все, что только возможно.
      — Госпожа любит животных? — услышала она ровный низкий голос.
      Лайоли выпрямилась и подошла к мужчине. Приперся же, не снимая маски. Ну и пусть, так даже удобнее… Интересно, он понимает, что от него требуется? Эти деревенские порой такие олухи.
      — Госпожа очень, очень любит животных. В основном лошадей, — прошептала она и уточнила: — Жеребцов.
      — Тяжеловозов? — насмешливо спросил кузнец. Ай, подземные силы, какие у него губы… как он разговаривает, чуть вытягивая их вперед… Нет, невозможно выносить!
      Лайоли кошачьим прыжком повисла у мужчины на шее и одарила его жарким поцелуем. Уж она покажет, на что способны столичные девочки высшего класса! Это вам не молотом тюкать, тут особая сноровка нужна. Я тебя удивлю, провинциальная ты дубина. Поймешь, сколько потерял, не явившись немедленно.
      Когда же сумерки пролитым вишневым соком окрасили небо, Лайоли, не в силах даже пошевелить пальцем и почесать нос, признала, что удивили скорее ее. Она вряд ли изумилась бы более, обнаружив в переполненном ночном горшке алмаз из императорской сокровищницы. Этот мужчина вопиюще неуместен не только в закопченном сарае у горна, не только в роли крепостного человека жирненького барона, но и в принципе в виде чьего-либо подчиненного.
      — О чем ты думаешь? — спросила девушка, и перекинулась всем телом в еще более соблазнительную позу.
      Казалось бы — куда уж соблазнительней, а вот, глядите, есть куда, еще и с запасом.
      Ну почему они все — прачки и придворные дамы, воительницы Седьмого Стрелкового Корпуса и уличные девки — обязательно разражаются этим вечным, как мир, вопросом. Глупость тоже бывает вечной. Наверное, только глупость и бывает.
      — Ни о чем, госпожа.
      Я ни о чем не думаю, кошачье ты отродье. Разве нормальный мужчина способен думать, когда каждый изгиб твоего тела еще изобретательнее предыдущего?
      Да, она именно так и поняла. Потянулась всем телом, засмеялась, замоталась в простыню и присела на кровати, скрестив ноги. Поза мудрецов и монахов. Вряд ли ей об этом известно.
      Проворный пальчик указал куда-то в район его переносицы.
      — Что там у тебя? Под маской?
      Мешает ей, что ли, этот кусок рваной черной тряпки? Иногда и вовсе забываешь, не чувствуешь. Пока не напомнят.
      Его молчание было истолковано превратно.
      — Ну? Что там у тебя, я спрашиваю? Кузнец повел в ее сторону ресницами, не хуже, чем танцовщица веером.
      — Красоте должно видеть лишь красоту, госпожа.
      Самого затошнило.
      А кошке — понравилось. Опять засмеялась. Колокольчики… рассыпавшиеся монеты… разбитый бокал…
      И тут опять его повело.
      На секундочку, на долю ее, на миг, которому не придумали даже названия по причине его малости — возникла картинка. Ощущение-сквознячок. Как будто он смотрит из зала пьесу, и одновременно играет в ней. Жесткий стул под задницей — и огни в глаза, и маленькая сцена, шагни чуть шире в азарте — упадешь.
      Невысоко, но позорно.
      Где-то там, на макушке, узел черной тряпки. Развязать, сдернуть, обернуться, посмотреть на лицо партнерши. И дальше играть в зависимости от того, что он там увидит.
      Страх? Отвращение?
      Она вздрогнет? Застынет? Закричит?
      А может, ей понравится? Пощекочет нервы, разгонит скуку, придаст ощущениям остроты. Живет среди вельмож и принцев, почему бы не провести часок-другой с чудовищем?
      Он, конечно, сильно на себя наговаривает. Если привыкнуть, на его лицо вполне можно смотреть. Сам он видел только раз. Много роскоши каждому крепостному выдавать зеркало. Тем более, кузнецу оно зачем?
      Красная, неровно рубцованная поверхность, кое-где ямки, на вид мягкие, как поджившие язвы. От носа до середины лба… Среди всего этого так странен взгляд светло-зеленых глаз в окружении неповрежденной кожи.
      Как будто кто-то прижал к лицу раскаленный, фигурно вырезанный кусок железа.
      Но это не ожог. Хотя бы потому, что он спокойно переносит близость огня в кузнице. Пускай и потерявший память разума, но память тела всегда сильнее, оно бы подсказало.
      Неужели это с рождения?
      Ах, как же хочется сейчас, именно сейчас сдернуть черный лоскут. Обернуться. Посмотреть на личико советниковой игрушки. Пробудить на нем хоть какую-то мысль.
      И в этом крылось ожидание наслаждения гораздо более острого, чем простые удовольствия плоти, которые он уже получил в избытке. Запретного наслаждения.
      Но — миг окончился. Упал занавес, и щекотка внутри прошла, и перестало мучить, и он перестал раздражаться на эту девочку, которая и не подозревала о буре, разметавшей всю его душу.
      Лайоли смотрела, как он одевает свои лохмотья. Какой классный самец погибает на черных работах! Подковывать лошадей, это что, призвание? Девица припомнила события последних часов и замурлыкала. Конечно, господин советник при желании был искусным, опытным, внимательным любовником, но ровный огонь камина и адское пламя в недрах вулкана — большая разница, господа!
      Тем временем гость сунул руку в клетку и пощекотал толстую крысу.
      — Джерри, — задумчиво сказал он. — Странное имя.
      — Обычное имя там, где я родилась, — откликнулась с живостью Лайоли.
      — А где вы родились, госпожа? — спросил он, наматывая пояс.
      — В столичном округе, в городе Дош, — с гордостью сказала девица, выползая из перемятой постели, и дефилируя перед ним якобы в поисках пеньюара. — Но почти всю жизнь живу в Сеттаори. Про «Дикий мед» слыхал?
      — Нет, госпожа.
      Лайоли небрежно оделась, подошла и поластилась — очень уж хотелось еще раз до него дотронуться.
      — Ну и зря. Лучший в стране театр, а какой кордебалет!
      — Корде…
      — Танцовщицы, — смеялась черноглазка, легонько кусая его за плечо. — А знаешь, что?! У меня идея!
      Она метнулась к сундучку с украшениями и вытащила брошку в виде пчелы.
      — На! — воскликнула, и вложила ему в руку. Кузнец резко отпрянул и как-то потемнел лицом.
      — Госпожа желает мне заплатить? — процедил он сквозь стиснутые зубы.
      Ого! Мы гордые!
      — Нет же, глупый! Смотри — это пчела. Я носила такую, когда танцевала в театре. Поэтому мы называемся «пчелками». Возьми себе. Если приедешь когда-нибудь в столицу, зайди в «Дикий мед», у меня должен через полгода кончиться контракт, и я опять буду там. А если все же меня пока не будет, покажи пчелу любой девчонке, а лучше мистрессе Хедер, хозяйке. Будешь принят со всеми почестями. Приезжай, правда! Что тебя тут держит? Ты, кстати, женат?
      — Не знаю. Кажется, нет.
      — Кажется? Смешной! А женщина-то постоянная у тебя есть?
      — Не помню, — пожал плечами кузнец. — Мне пора, госпожа.
      — Почему это? — нахмурилась Лайоли. — Что за грубость?
      — Как пожелаете, госпожа, но советник зашел в двери кухни.
      Девица опомнилась и почесала в затылке:
      — Что же, иди… Нет, постой!
      Лайоли на прощание поцеловала своего безымянного гостя. Пусть ему не спится этой ночью! А потом принялась усердно поправлять постель…
      Выйдя за двери, кузнец только чудом разминулся с уставшим и злым на всех на свете Пралоттой. Всю дорогу до кузницы отчего-то никак не вылезали из головы эти два странных имени — Хедер и Джерри. Джерри и Хедер.
      Он покрутил их на языке, то так, то эдак. Проклятая дырявая память. Не удержала своего имени и прошлого, куда тут чужие узнавать? Завтра будет месяца два с тех пор, как люди барона нашли оголодавшего замерзшего бродягу в лесу. Вылеченный и накормленный, он так и не смог сказать, кто и откуда он есть, а работником оказался настолько хорошим, что более его и не расспрашивали. Живет человек и живет, может, головой сильно ударился. Насчет же лица… тут крепостные Рос-Брандта оказались невыразимо деликатны. Черную тряпку он обнаружил на себе как раз, когда очнулся.
      Отдали в обучение кузнецу… Эх, дядька Маржин, что ж вас так вчера этот зверюга… С тех пор ничего даже не всплывало в мозгах. До сегодняшнего дня. Джерри… Хедер. Знакомо? Или просто эта дикая вельможная штучка так перетряхнула сознание? Давно, наверное, не был с женщиной, ерунда лезет в голову. По правде сказать, до того, как она прикоснулась к нему, ни в голову, ни куда-то еще и не приходили мысли о женщинах. А тут вроде как очнулся. Может, и правда ему по затылку стукнули?
      И кузнец тихо, устало пристроился в углу на груде тряпья.
      Чтобы утром проснуться от чьего-то страшного крика.
      Обнаружили очередную жертву оборотня, не иначе. И ведь какая тварь — по двадцать здоровых мужиков с порохушками прочесывали весь лес — никого! Люди уже начинали подозревать друг друга. Его, кстати, тоже подозревали, даже запирали на неделю вместе с десятком сельчан, но зверь продолжал убивать, и ученика кузнеца отпустили.
      Кто на этот раз? Вроде все знают правила, не суются ночью на двор в одиночку. По нужде — и то ходят в связке, как каторжники!
      Сонно протирая глаза, он протолкался сквозь набежавшую толпу. Сначала увидел советника. В мундире, наспех брошенном на плечи, с искаженным лицом, тот сидел на земле, вцепившись себе в волосы, и что-то монотонно твердил. Барон с факелом деловито и скорбно диктовал писцу. На земле лежал человек… Нет, судя по странному изгибу в пояснице — уже не человек, а просто тело.
      Юная любовница советника.
      Черные глаза были удивленно и даже по обыкновению кокетливо распахнуты в светлеющее небо. Губки с не до конца стертой помадой приоткрыты вопросительно. Это лицо, очаровательное даже в смерти — единственное, что осталось нетронутым. Ниже разорванного в клочья горла — багровая каша кружева и искусанной плоти. Сломанный позвоночник и давал такой неестественный изгиб.
      Во рту стало горько, захотелось сплюнуть. Неужели ЭТО и горячее, гибкое тело, вчера так сладостно прижимавшееся к нему, есть одно и то же? Болотные демоны, что за зверь способен творить такое?
      На советника было жалко смотреть. Вцепившись в плечи барона, он сбивчиво повторял:
      — Мы просто повздорили, она ушла, но она ведь всегда возвращалась, всегда возвращалась… Бог мой, ведь она не кричала, я бы проснулся, но она не кричала, и ведь она же всегда возвращалась… любила уходить, но всегда возвращалась… Почему она не кричала? Почему?!
      — Потому что волки сначала перекусывают горло, — тихо сказал кузнец.
      Но его услышали.
      — Волки? Почему волки? — растерялся советник, и это позволило лакею наконец оторвать руки Пралотты от пиджака барона и медленно увести хозяина прочь.
      — И в самом деле, — маленькие, но цепкие глазки барона Рос-Брандт обратились на верзилу-кузнеца. — Отчего волки, отчего не медведь? Оборотни — медведи, это все знают.
      — Это волк, — повторил мужчина в маске и, развернувшись, пошел прочь.
      Он должен бы, наверное, суетиться со всеми, и помочь хоронить девушку, но не в состоянии был к ней прикоснуться. Нелепость происходящих здесь смертей ошеломляла. Кому из тварей земных или неземных помешала маленькая, кокетливая глупышка, пусть и слишком увлеченная собственными наслаждениями…
      Где-то в кармане больно уколола расстегнувшаяся брошь. Пчелка. Он запустил руку в карман, вытянул ужаливший, как настоящая пчела, предмет. Красивая, дорогая, и два камушка вместо глаз. А сзади — гравировка. Лайоли. Это ее имя? Оно значит — «малышка, детка».
      Откуда ему известно, что означает слово «лайоли»? Здесь ведь совершенно иной диалект.
      Странновато треснуло совсем рядом. Он замер.
      И вдруг мир вокруг тоже треснул. Лопнуло, зашумело в ушах. Заболело горло, и во рту появился привкус крови, а в носу — ее запах. Краски ярко запылали и приобрели объемность. Словно он вынырнул с большой глубины. Жизнь ударила по голове и заставила обратить на себя внимание.
      Он вспомнил. Не все, но вспомнил.
      Картинки неслись перед затуманенными глазами с такой быстротой, что мужчина вынужден был присесть и опереться спиной на стену.
      Джерри. Неудивительно, что имя показалось таким знакомым. Это его имя. Это он — Джерри. Джеральд. Нет — Джерард. Именно так, да. Почему он потерял память? Он был… наказан. Это заклятие. На два… На два месяца. Сегодня как раз два месяца, и прошлое будет постепенно возвращаться к нему. Не сразу.
      Значит, Джерард. Кто же он? Не кузнец, точно… Мужчина усмехнулся, посмотрел на свои руки. Ну-ка, чем вы были заняты? Взгляд упал на кованые гарпуны и заготовки для мечей, стоящие рядком на соломе. Оружие вызывало приятные ассоциации. Неужели он — воин? Охотник, иначе с чего было говорить про волка… Еще один толчок из глубины памяти сказал: ты ЗНАЕШЬ, что это — волк. И ЗНАЕШЬ, где он. Просто знаешь.
      Точно в полусне, он натянул меховой жилет и присмотрелся к собственноручно выкованному оружию. Отчего же не манит ни один предмет? Медлительно подцепив на запястье смотанную грубую проволоку, мужчина двинулся прочь со двора.
      — Эй, ты куда? — окликнул его Анторж, помощник конюшенного. — Слышь, расходиться барон не велели! Будем облаву устраивать!
      — Мне нужно, — невпопад сказал кузнец. — Там. И продолжил путь.
      — Тю, рехнулся, что ли? Или опять головой стукнулся? — заморгал пацаненок. И стал усиленно думать, не рассказать ли советнику, что его кралечка приходила к кузнецу, и явно не подковы менять. Потом решил — не надо. Она все одно уже мертвая.
      Тем временем кузнец дошел до леса, и лес, чавкнув, расплылся какой-то дырой. Он не боялся, он был уверен — путь лежит туда, и по этому пути пройти возможно. Музыка звала — чертовски знакомая и торжественная музыка. Отчего-то тело стремилось ступать ей в такт, и мужчина не противился желанию. Джерарду, которым он был и опять, по-видимому, должен стать — видней.
      Дыра выплюнула его в совершенно иное место. Если волк — здесь, то теперь ясно, почему ни одна облава не увенчалась успехом.
      Степь. Тихая, солнечная, от тени под ногами до самого горизонта. Пахучие травы, распаренные теплом, еле-еле шевелятся. Беспамятство сползало с души, подобно пленке на незрелом орехе, неумолимо, хотя и медленно. Там обнажался кусочек, здесь кусочек. Орех должен очиститься полностью, но — когда? Вот травы раздвигаются, пропуская чье-то большое стремительное тело, вот блестят глаза и встает дыбом жесткая черная шерсть…
      Помогай, хозяин-кукловод. Помогай, если хочешь жить!
      — Рррр, — оскалился волк, а потом необычно, но довольно четко засмеялся.
      — Что смешного? — спросил человек.
      — Ты смешной. В чужой шкурре. Двуногий. С трряпкой на лице. Зачем пришел?
      Еще кусочек ореховой пленки. Чужие, витиеватые слова на языке.
      — Я — Иноходец.
      — Иноходец? — зверь снова порычал-похохотал, высовывая от жары язык. — Поздновато объявился.
      — Я, Иноходец Джерард, пришел убить тебя. Ты должен знать, что перешел границу и сделал этот мир своими охотничьими угодьями зря. Люди для созданий твоего мира не игрушка и не пища. Наказание будет таково, что больше тебе не возрождаться. Нигде. Никогда.
      — Я, сын Дара и Мори, не боюсь тебя, Иноходец. Мне наплевать на границы, мои ноги быстрее, чем уродливые отростки тупых сторожей. Я сделал из этого мира то, что мне хотелось. Я нашел здесь подругу, и она принесла мне сильных здоровых щенков.
      Зачем мне возрождаться, если я ПРОДОЛЖАЮСЬ? Ответь, Иноходец. Ты не возродишься и не продолжишься. Почему же я должен бояться такое несчастное создание, как ты? Мне есть за что сражаться. Я познал эту жизнь, как познавал свою подругу, и жизнь любила меня, как она. За что будешь драться ты, Иноходец, когда против тебя станет тот, кого ты не сможешь победить? Что будешь вспоминать?
      Волк прыгнул.
      Джерард принял удар распластавшегося в воздухе тела, споткнулся и упал на одно колено. Зверь зарычал, пытаясь дотянуться до горла, но руки противника удерживали его.
      Мелькнула проволока, затягиваясь на мощной мохнатой шее, — и в пару секунд отрезанная голова волка упала на залитую кровью траву.
      А тот, кто поднялся с колен, и уходил в не захлопнувшийся, выжидающий проем, не оборачиваясь, делал это слишком поспешно для победителя. Слишком.
 
      О безымянные боги, спящие в темноте полузабытых лесных капищ, о безликие идолы на перекрестках дорог, отчего так страшно просыпаться мне после наколдованного забытья, так жаль впускать в свою душу незнакомца. Это мрачное ликование убийцы — чужое! Это умелое, ловкое, беспощадное тело — чужое! Это облегчение выполненного долга — чужое! Спокойствие и некоторая холодность прошедших недель, обернувшаяся надменным безразличием к чужим страданиям; тихая угрюмая сосредоточенность, превратившаяся в последовательную жестокость — чувства-перевертыши, где же вы были спрятаны?
      Так ли уж неправ был наложивший заклятие, скажите мне, о покровители заплутавших?
 
      Он снова вышел к замку Рос-Брандт, потому что не знал, куда еще идти. Чрезмерно нагруженное обнажающимся прошлым сознание пропустило тот факт, что вид его был странен и пугающ. Дворовые люди и челядь застывали, либо с криком отшатывались по пути его следования, узнавая и не узнавая в явившемся человеке безымянного найденыша.
      Барон вышел на вопли, да так и врос в последнюю ступеньку лестницы с открытым ртом.
      — Что за… — только и смог выдавить. Посреди двора стоял… Кто? Ученик кузнеца?
      Грубая холщовая рубаха исполосована на ленты, на плечах глубокие царапины, будто следы когтей. Сапоги до колен в алых брызгах и прилипших зеленых стебельках (зимой?), и растерянно расставленные руки едва не по локоть в крови. Между пальцами левой руки пропущена проволока, на ней — тоже не ржавчина. Приоткрыв рот, мужчина тяжело дышал и молчал.
      — Барон, что тут происходит? — вышел, держась за перевязанную тряпкой голову, советник Пралотта, какой-то сильно помятый и нездоровый. — О боги… что с ним? Кто его так? Этот зверь?!
      — Зверь мертв, — деревянным голосом отвечало явление. — Я убил его.
      Все ахнули.
      — То есть, как убил? — обрел дар речи барон. — Один?
      Барон был все же человеком практического склада, и ему приходили на ум все новые и новые вопросы. Советник лишь немногим опередил медленно соображающего Рос-Брандта. Подойдя к окровавленному, дышащему, точно загнанная лошадь, мужику с проволокой, Пралотта процедил, сузив опухшие от слез и лекарств глаза:
      — А где доказательства?
      — Что? — переспросил тот.
      — То! Где шкура зверя, где хотя бы лапа или голова, или коготь? Откуда нам знать, кого ты там убил, а?
      — Это был волк, — упрямо повторил человек. — Большой волк.
      — А может, ты просто большой лжец? А?!
      Пралотта нервно, с подскоком, обернулся и похлопал в ладоши, кивком головы подзывая охрану барона:
      — Ну-ка, молодцы, связать да в телегу этого «героя»!
      — Эй, — запротестовал Рос-Брандт, — он мой человек! Он вообще единственный кузнец на три поселка. В какую телегу? За что?
      Теперь советник, изогнувшись подобно кобре, бочком подвинулся к новой жертве.
      — А что, по-вашему, я должен отвечать ее величеству Клементине Первой?! Дескать, все в порядке, верьте мне на слово? Предъявлю хотя бы вашего клоуна, авось дадут ему медаль! После дознания. В телегу! Ну?! Кто хочет ослушаться? Мое слово — слово императрицы!
      Барон обреченно махнул пухлой ручкой. Охрана не очень охотно начала с четырех сторон подходить к кузнецу. Он не двигался, но четверо вооруженных мужчин не понимали, почему так слабо надеются на успех предприятия.
      Джерард плохо воспринимал и истерику Пралотты, и малодушие барона, и колебания людей, не знающих, сочувствовать или поглумиться, и угрожающую поступь солдат. Он ЗНАЛ, как знал про волка — если пожелать, можно уйти, абсолютно без повреждений. Он ЗНАЛ, что справится со всеми четырьмя и еще с десятью, если понадобится, и содрогался от того, как услужливо заиграли мышцы. Тело принимало вызов. Сам он, Джерард, не принимал. Сдерживался: инстинкт подсказывал, что убить всех, до последнего человека, ему будет проще даже, чем черного волка. Ему угрожают, а прямая угроза, ЗНАЛ он, дает право на сопротивление по усмотрению. Стоит только ударить раз — больше не остановить проснувшегося незнакомца, не стреножить остатками беспамятства. Надо покориться, надо. Люди не виноваты, что спасли и вытащили из морозного леса такого монстра.
      — Больше никаких смертей, — прошептал Джерард, закрывая глаза и ощущая веревки на теле, веревки, которые и сейчас еще можно порвать.
      Давай, молили подрагивающие мышцы. Повеселимся. Мечи ковать не так интересно, как мечи использовать.
      — Больше никаких смертей, — повторял связанный, не глядя на грубо обтирающих его водой охранников.
      И ЗНАЛ, что слово не сдержит. Пралотта подошел, посмотрел и со смешком потрепал по заросшей щетиной щеке.
      — Мы едем в столицу, «герой». Мыслил ли ты о таком счастье у своей чадящей печки? Многие отдали бы полжизни, чтобы хоть на мгновение ступить на улицы Сеттаори.
      Потом явился и барон.
      — Прости, слышишь? Но ты человек пришлый, а этот же… он же тут все с лица земли, если что… а у меня солдат только шесть десятков, не разрешают в баронствах больше держать.
      — Ему нужен виноватый, — успокоил совесть барона Джерард. — Очень переживает из-за той девочки. Ему нужна цель, чтобы не помешаться, чтобы верить, что все не напрасно.
      Сочувствующая кухарка, глядя извиняющимися голубыми глазами навыкате, бросила поверх его перевязанного, точно колбаса, тела лохматую шкуру, а под шкуру поспешно спрятала сверток, горячий на ощупь и приятно пахнущий.
      Пралотта, сразу посвежевший, развернул кипучую деятельность.
      — Гляди, какой извозчик у тебя будет, убийца волков. Сам советник первой категории!
      Видимо, наплевав на останки красотки-кареты в сарае, Пралотта покидал багаж в ту же телегу и легко взлетел на передок. Повар и лакей едва-едва успели угнездиться в шаткой повозке, в ужасе созерцая хозяина.
      — Н-но! — с удальцой свистнул он и нахлестнул битюгов. — Прощайте, Рос-Брандт! Я сообщу ее величеству о вашем содействии.
      Барон подумал, не сплюнуть ли вслед, но удержался. Сам же писал, сам жаловался, просил следователя. Ох, ну его, связываться с высшей властью!
      Шкура хорошо сохраняла тепло, исходящее от свертка с едой. Эх, сердобольная женщина, а не подумала, как я буду есть со скрученными руками? Хоть за сугрев спасибо. Что тут еще мешает, прямо под бедром? Острое, угловатое… Ах, да, вредина Анторж принес сумку с единственным имуществом, найденным рядом с ним, бродягой, в лесу — резным намертво закрытым ларцом. Тоже, должно быть, магия. Ларец до сих пор не обнаружился в памяти. Джерард смежил веки, позволяя картинкам, звукам и обрывкам ощущений заполнить мозг. До столицы явно далеко. Это хорошо. Я буду вспоминать. Надо вспомнить все до конца. Что такое Иноходец, почему в лесу дыра, почему музыка. В столице Сеттаори находится эта Хедер, знакомое имя.
      Пралотта разошелся до такой степени, что дожал тяжеловозов до подобия галопа, и, подпрыгивая на кочках, мурлыкал под нос некую мелодию. Под эту фальшивую песенку Джерард попытался нащупать то же состояние транса, что и на поляне, при открывшейся, празднично звучащей дыре. Он представил бликующую поверхность памяти водоемом, бассейном и, глубоко вдохнув, начал погружение. Нужно выверить глубину. Нужно коснуться самого, самого дна. Даже если оно очень, очень далеко во времени. Ныряльщикам необходим балласт. Пусть им будет первое заставившее вздрогнуть имя. Камнем — вниз, ко дну. Джерри. Джерри… Джерри…
      Советник глянул через плечо — арестованный спал. Лишь бы не замерз по пути. Герой.

 
      Лицедеев хоронят за оградой. Джерри всегда это знал.
      Не знал только, что — бросают в яму, точно собаку и лишь притрушивают сверху землей. Так, не землей, придорожной пылью.
      И священник на крыльце церкви умышленно косится в сторону — а то вдруг подумает балаганное отродье, что благословляет, да и обрадуется.
      — Прощай, отец, — тихо сказал Джерри, преклонив колени, как подобает сыну, и под прикрытием этой торжественной позы быстро и тщательно, по кроличьи, закопал в крошечный холмик самое драгоценное, что имели бродячие актеры — вышитую маску, именуемую на жаргоне Волшебником. Дорогая вещь. Можно сказать, реликвия.
      Но как представить кого-то другого, кроме отца, в этой маске? Шеннон некогда получил ее, говорят, в подарок от какой-то дамы. Джерри верил, что это был первый приз Большого Карнавала в Силь-иль-Плене, только отец не желал похваляться перед всеми.
      Верить в такое было приятно. Гораздо приятнее, чем в то, что твой отец — умерший в пьяной драке комедиант. Даже не городской, а кочевой, из повозки. Что его дотащили до общей могилы на бедняцком кладбище стражники, и бросили за оградой, и только к утру труппа разыскала его здесь.
      Ладонь Бэт тронула его за подрагивающее от сдерживаемых рыданий плечо. Добрая костюмерша Бэт. Ее вечная судьба — закулисье, потому что никакой грим и никакая маска не в состоянии скрыть ее физического уродства. Нынешний император, правящий уж тридцать лет кряду, терпеть не может уродов и калек, потому запретил в театрах потехи с их участием. Кого интересуют ангельский голос и доброе сердце, когда на лице горох молотили черти, а кособокая одноногая фигура вызывает то смех, то желание призвать святых.
      Джерри проглотил слезы. Ему уже десять и он практически мужчина! Прощание окончено. Прошлое остается в прошлом.
      У повозки маячило ненавистное настоящее в лице Рыжего Дана. Когда папа был главою труппы, этот верзила произносил только парочку неприличных слов, да играл тупых стражников, а теперь, по роже видать — целится на главные роли. Кулаки у него здоровенные, вариантов не предвидится. Но, по крайней мере, Волшебника ему никогда не надеть на эту крестьянскую, хитрую, рыжую харю! Пусть пороется, поищет! А скоро, очень скоро Джерри вырастет из всяких там пажей, эльфов, купидонов, попрошаек да прочего нехитрого ассортимента ролей для десятилетних мальчишек. Он обязательно наберется мастерства, поедет на Большой Карнавал, добудет главный приз, станет вожаком труппы, как отец, и даст Дану под толстый зад! Или даже построит свой театр!
      — Следующее представление даем в Масбейоне, — о, ну кто его спрашивал! — Показываем «Девчонку-цветочницу» и «Стражников».
      Как и предполагалось, в этих потехах не было детских ролей. Жаль, конечно, уж очень одолеет тоска в повозке. Джерри прыгнул внутрь, ткнулся носом в отцовский костюм из «Серенады за пять рэлей». Белая рубашка с настоящими, хоть и истрепанными кружевами и черный жилет. Сам не заметил, как мягкая ткань намокла от слез. И совершенно не будет выходов на сцену, нечем отвлечься, даже на миг не представить себя кем-то другим, пусть приторно-слащавеньким, пусть напоказ несчастным, но другим! Мерзкое слово — сирота. Что-то серое и сырое. Как небо над головой.
      Но в повозке его не оставили. Спрыгивая с козел, Вики как-то умудрилась запутаться в вожжах и упала, сильно подвернув ногу. «Девчонка-цветочница» накрылась медным тазом. Постанывая на куче тряпья, умница Вики подмигнула мальчику: ведь кроме «Стражников», Дан ничегошеньки пока не выучил из серьезных ролей вожака. А роли были не то чтобы огромные, но часто с пением и танцами. Оставался только «Ночной переполох» и «Стрелок». Дан скрипнул своими лошадиными зубами и велел готовить «Стрелка». Ну, Гард и псы с вами, купидон так купидон.
      Купидон обычно выходил на славу, а хитрые серо-зеленые глаза Джерри, опушенные густыми ресницами, способствовали улову в виде монет в конце вечера. Смуглое же лицо с нарисованной гримом маской Абсолютной Невинности делало произносимые по роли скабрезные шутки вроде бы и ничего не значащими.
      С глазами сей вечер не везло. Они блестели, но от слез. «Вот возомнил себя великим актером, пацан сопливый», — злился на себя Джерри. Купидон получился язвительным, не по годам, пошляком. Публика неприхотливая, но отец бы высмеял за такую игру. Лукавая улыбка никак не давалась. Эта райская птица не желала присаживаться на закушенные в кровь мальчишечьи губы. Брезговала. Вылезала кривая ухмылка. На заднем плане Дан с изяществом медвежьего капкана зажимал бессловесную Тори. «Больная» Вики блестела зубами за плохоньким занавесом.
      Тягомотина кончилась. Джерри сунулся в зал с мешочком, в котором валялись пять монеток «для почина» — плохая примета протягивать зрителям пустой кошелек. Хмельная публика все же поделилась кровными, и на ужин хватило. Но лишь на скудный ужин. Дан оттяпал половину порции у Джерри, заявив, что негоже начинать жрать по-мужски с детства, тем более что сборы не очень. Сострадательная Бэт быстренько пробормотала, что для женщин день постный, и сунула жилистый кусок конины в тарелку мальчишке, еще не отмывшемуся от грима. Обычно голодный, сегодня Джерри с трудом пихал в рот ужин. Хотелось, чтобы отец очутился здесь, устроил разгон, он ведь умел даже отругать так, чтоб на душе посветлело — и взъерошил волосы, и дал возможность украдкой ткнуться в свое плечо. И гадостно было сидеть, ковыряясь в остывшем хлебове, и видеть, как жадно Дан косится на белозубую цыганку Вики.
      Отец не был красив в общепринятом смысле этого слова. Нос, должно думать, слегка был длинноват, и дважды сломан. Овал лица чуть портила полнота — высокий от природы, Шеннон с годами немного поправился. Но глаза, которые Джерри, слава всем псам великого Гарда, унаследовал — глаза, умеющие в зависимости от освещения быть дымчато-серыми, или зелеными, или темно-бирюзовыми, обеспечивали любвеобильному уроженцу Рысьего Пика богатый урожай женских сердец. При этом бродячий артист вовсе не был роковым соблазнителем или лживым ловеласом, он лишь щедро излучал обаяние, как солнце — свет и тепло, к тому же не умел или ленился произносить коротенькое слово «нет». Женщины — очаровательные создания, зачем их огорчать?
      На вопросы же о том, кем была его мать, от природы весьма многословный Шеннон непривычно замыкался, отвечал с улыбкой, но односложно.
      «Она была хорошая», «я ее любил», и нечто в том же роде. Тогда мальчишка шел приставать к доброй Бэт, которая не скрывала, что вынянчила его с самых пеленок. Но и от нее лишь однажды, лишь под честное слово, услышал пару фраз. Эти фразы убедили в том, что загадочная незнакомка, которая была его матерью, скорее всего, жива.
      Джерри не спрашивал, были ли они женаты. Лицедеев не венчают.
      Лицедеев крестят попы-отступники в придорожных лужах.
      Лицедеев хоронят хуже собак.
      Очнувшись от воспоминаний, мальчишка обнаружил перед собой холодную конину с кашей, кружку кваса на корочках, и проникновенные черные очи Вики.
      — Успокойся, Джерри, — сказала она, — мы не забудем. Ешь, пей, играй, а самое ценное пусть лежит на дне сундука!
      — Это что, цыганская поговорка? — слабо улыбнулся Джерри.
      — Это цыганский совет, купидончик. И держись с Даном аккуратнее. У него внешность крестьянина, а память на обиды — как у вельмож.
      Вики ушла, вильнув юбкой.
      Спали постояльцы в комнатах наверху, спали за столами и под ними перепившиеся посетители харчевни, спали люди без дома и судьбы за перегородками крытой брезентом повозки.
      Легкая тень стояла у правого колеса…
      Вики держала руку мальчишки, лежащего с краю, горячую, чуть подрагивающую во сне. Держала ладонью вверх и в лунном свете внимательно рассматривала.
      И растерянно качала головой.
 
      К тому времени, как Джерри исполнилось пятнадцать, он разучился плакать не на сцене. А поскольку роли не предполагали слез, он думал, что разучился плакать вообще. Да и трудно стало узнать тощего загорелого сорванца в крупном подростке правильного, хоть и немного тяжеловатого, сложения. Всякий, кто увидел бы, сказал — вот пройдоха Шеннон, испивший из источника молодости! На юных щеках только начал пробиваться пушок, а у рта уже наметились упрямые складки. Джерри вырос задумчивым и даже угрюмым, что никак не проявлялось в его игре. Исподволь, незаметно, как и предполагал когда-то, он теснил Дана за пределы маленькой сцены.
      — Этого щенка стало слишком много, — часто орал Дан, напившись. — Я вожак, и пусть катится к чертям!
      Джерри усмехался, потому что года полтора назад стал стабильно приносить труппе хороший доход, играл каждый вечер и не боялся пьяных угроз. У кочевого театра «Колесница», как они теперь себя называли, появилась маленькая, но известность. Их стали узнавать, и зазывали в большие постоялые дворы, в дома купцов.
      В один из таких вечеров их даже позвали в настоящий замок! Дана, как назло, скрутил радикулит. Джерри счел это событие знаком судьбы и благословением небес. Пару недель назад отцовские костюмы стали ему почти впору (но если не лукавить, Бэт и ее иголка творили чудеса). Чтобы не было накладок, решили играть проверенную, слаженную как часы, «Серенаду за пять рэлей». Голос, слава Гарду и псам, уже прекратил ломаться. Джерри теперь часами дрессировал свой глуховатый баритон и с тоской вспоминал серебряный тенор отца.
      Джерри вышел на сцену. За аляповатой декорацией — подобием балкона, уже стояла Вики в алой с золотом маске из перьев. Она играла скучающую богатую госпожу, решившую посмеяться над нищим менестрелем и не платить ему за пение. Красота женщин ее племени быстро увядает, но маска хорошо скрывает морщины, а лепестки губ южной розы все еще соблазнительны.
      — Чего желает госпожа?
      — Конечно, песен. Или ты полагал, что я позвала тебя, чтобы ты зажарил утку?
      — Каких же песен? Сказаний о доблести героев или любовных баллад?
      — Колыбельных, о несчастный, ибо пока ты донесешь пальцы до струн, весь мой двор благополучно захрапит.
      Джерри — «менестрель» делал вид, что настраивает струны, а сам нарочито косил глазами в сторону «служанки» Тори, обмахивающей «госпожу» пушистым веером. Такие веера с духами как раз недавно вошли в моду. Бродячие комедианты нередко являли собою гибрид ларца со сплетнями, торговой лавки и даже точки быстрой медицинской помощи. Пара вееров лежала завернутой в тонкую бумагу наверху повозки. Продадутся, как пить дать.
      — Что же, слушайте мою песню, о прекраснейшая! — провозгласил Джерри.
      Сегодня все идет как надо, думал Джерри. Как надо и даже лучше. Благословенны будьте боги, насылающие радикулит, и те, кто осеняет невзыскательную публику щедростью. Минимум — обильный ужин да припасы в дорогу. А вообще-то можно предсказать и монетки.
      Сильно накрашенная брюнетка в зале что-то сказала на ухо своей подруге. Подруга закрылась веером и ничего не ответила. Внушительной комплекции хозяин созерцал комедиантов с благодушной и сытой улыбкой.
      «Легко, как перышко!» — сказал себе Джерри в самом конце, убирая хлипкие декорации. Только все это ярмарочная фигня. Настоящие пьесы играются в столице.
      Нагруженный тряпьем и деревяшками, он спустился во двор, к повозке, привязал все получше. Хотя напрасно: в повозке собиралась спать Бэт, а ей не очень-то нравились шумные кухни. Особенно боялась костюмерша тараканов. Надо напомнить Вики, чтобы припрятала вкусного для Бэт. Джерри потянулся, зевнул и почувствовал себя настоящим вожаком труппы, который обо всех заботится. Если бы не Дан, так бы оно и было. Но пятнадцать против тридцати девяти — слишком малая ставка.
      Все принес? Кажется, да… нет! Этот раздражающий колченогий стульчик, вечно так и норовит где-нибудь остаться да сменить хозяев. За ним одним еще раз подниматься в главный зал? Подумают еще, что хочет украсть что-нибудь…
      Занавеска, заменяющая дверь, отдернулась, и слабый свет свечи показал ему следующий поворот.
      — Эй, паренек, — тихонечко окликнули его, — подойди сюда.
      «Стульчик, — подумал Джерри. — Мне надо забрать дурацкий стульчик. А меня явно приняли за прислугу, и теперь еще пошлют с поручением». Неохотно, но с довольно учтивым выражением лица он все же подошел. Занавеска с шелестом закрылась за его спиной и чуть не потушила издыхающую свечку.
      Тонкие пальцы — на каждом по колечку, диковинными рыбками нырнули в его неровно подрезанные спутанные кудри. Мягкие теплые губы, пахнущие засахаренными фруктами, закрыли ему рот. Свечка поспешно скончалась, не желая, чтобы потом с нее спросили как со свидетеля.
      Наутро выяснилось, что стульчик исчез, но отчего-то Джерри был к нему не в претензии.
 
      Открыв глаза, Джерард обнаружил, что улыбается простому и солнечному ощущению последних секунд воспоминания о себе самом. Мальчишеское самодовольство, планы, эмоции. Жизнь с благодарностью за доступные наслаждения, с презрением к недоступным, в блаженном неведении о запретных. Хорошая жизнь. Без метаний, бесплодных сожалений. Наполненная, хотя и простая. Паренек Джерри, бродячий актер. Ты мне понравился. Спасибо, что ты некогда был началом меня, хорошим началом.
      — А кто-то дрыхнет… А я не охотник! Поозверели тут.
      Раздраженное бурчание принадлежало полноватому мужчине, которого Джерард запомнил вроде как поваром. Да уж, обладатель такой щегольской бородки, явного подражания моде высшего света, должен считать вопиющим унижением необходимость добывать ингредиенты для блюд прямо из среды их обитания. Судя по цесарке, свисавшей вниз головой из-за пояса — точно снял с гнезда, с выводка. Во-первых, сезон, а во-вторых, повезло: два лысых черта подстрелил бы этот надменный толстячок резвую птицу, не будь она снулой и слабой во время высиживания. Еще и хает удачу в голос. Неблагодарный.
      Вернулся и кучер, разложил костер, подвесил котелок с речной водой.
      — Грибов кинь, — вдруг выдал Джерард, — вон, с дерева, серых.
      — Зачем? — опешил кучер, забыв даже возмутиться тому, что всякий арестант начинает от безделья раздавать советы.
      — Ледяная рыба нерестится. А икра у нее ядовитая. Ты же воду не на середине брал, а у берега, и мелочь эту не видать. Грибы бросишь, они яд впитают, выкинь их — и вари все, что угодно. Такая уж вода зимой тут, у Рос-Брандтов.
      Кучер покосился на пленника, но указанные действия произвел. Повар почесал в затылке, перестал ворчать и энергично принялся точить ножи. Брошенные в нагревающуюся воду грибы запахли вкусной пряностью. Рот наполнился слюной, свело живот. «Я голодный, — констатировал Джерард, впрочем, без удивления. — А никто кормить не нанимался. А голод, даже слабый, я переношу плохо, просто отвратительно. Тошнит, кружится голова, обязательно болят виски. Когда-то мне пришлось очень сильно голодать, и с тех пор…»
      Следуя настойчивой боли в пустом желудке, Джерард плавно соскользнул обратно в заштормившее озеро памяти, в события, которые, как он предположил, уже не вызовут улыбки.

 
      Голод.
      Неурожайный, «пустой» год. Ветреная зима. Сухое лето.
      Тяжело крестьянину, но — можно держаться, пусть на грани, если, конечно, лендлорд смилуется и перенесет арендную плату на будущий урожай.
      Тяжело ремесленнику — еда вздорожала, и нужно производить больше товара, а как делать это с такой скудной кормежкой? Выходит замкнутый круг. Но — можно держаться: работать день и ночь, да всю семью от мала до велика усадить за гончарные круги, за станки ткацкие. Выдержать! До тех пор, пока из дальних провинций не придут корабли, империя большая, авось там не было засухи, с ними поторговать.
      Не очень сытно и лордам. Прекратятся приемы да большие празднества, перестанет наезжать в гости родня целыми полками, по-стройнеют талии графинь да баронесс. Не велика беда, а где-то и польза.
      Купцам вполне терпимо. Некоторые из зерноторговцев, кто совести не имеет и суда смертного не боится, те миллионерами станут. Кровь и слезы человеческие в деньги не впитываются.
      Монахам едино, одни они постятся или со всем миром.
      Ученых покормят покровители, да и сколько там тех ученых?
      Нет неблагодарнее и неуместнее занятия в голодный год, чем лицедейство. Столичные театры закрылись, а что уж бродягам! Слезы вызвать не вопрос, они и так рекою в каждом селе. Ну а улыбку и того проще: покажи зрителям свиную ногу, заулыбаются — аж услышишь, как зубы клацнут! И пустоголовое, ветреное ремесло твое принесет тебе пинки и матерную брань, но что обижаться? Отдаст кусок свой или своих детей только святой, а святые — только на картинках, а перед картинками темно, перестали сало на свечи изводить. И так помолимся.
      Джерри исполнилось семнадцать. Его день рождения как раз ознаменовался бесславной, но быстрой смертью мула, тащившего повозку. Вначале тот просто пал в оглоблях, Дан проковылял к нему, и, обрадовавшись, что тот еще дышит, прирезал скотину. Сваренное мясо жутко воняло, и жесткостью напоминало хороший канат.
      Джерри потрогал языком зубы, которые в последнее время начали пошатываться и, созерцая серое мясо мула, сказал себе: от голода — умирают. Ты можешь умереть. Все могут.
      Он зачарованно глядел, как медленно и через силу двигают руками, ногами, даже губами его выдохшиеся спутники. Люди-тени. Об игре не шло и речи, они просили любой работы везде, где останавливались, но даже счастье чистить хлев выпадало редко, а в малых селах люди уже с самого въезда гнали и гнали их прочь.
      Сдувшийся, вроде мыльного пузыря, вожак Дан. Прежде крупная и гладкая, а теперь похожая на угловатую жердь Тори. Вики, от которой остались, наверное, лишь негасимые угли цыганских очей да изрядно посоленные сединой кудри. Согнувшаяся и молчаливая Бэт, порою плачущая оттого, что нет сил вдеть нитку в иголку. Сам Джерри не заглядывал в зеркало — и так ясно, что он там увидит: длинного тощего подростка с остро торчащим кадыком, тонким носом, синими тенями на бледном лице. И зачем на такое любоваться?
      С утра потянули повозку Джерри и Дан. Джерри имел наглость высказать предложение доползти до графского имения Рос-Альт и в обмен на остатки «мулятины» попроситься пожить до весны. Без лошади, в голом поле все одно подыхать! А там — мало ли. Большое имение. Авось работку подкинут.
      Мысль была разумной. Дан спорил яростно и долго лишь затем, чтобы показать норов, ну а потом впрягся рядом с пацаном. Бэт оставили в телеге — толку с нее? Тори и Вики толкали развалюху сзади.
      Так и причалили. Мясо и впрямь оказало волшебное действие, несмотря на свою отвратную наружность. Кормить их, правда, обязались не мясом, а кукурузными лепешками да капустой, зато обещали не докладывать пока о постояльцах графу. Комедианты в свою очередь клялись жить тихо и незаметно. Буянить они не смогли бы при всем желании.
      Амбар с зерном тут охранялся, как императорская сокровищница. Сторожа морды имели сытые — по сравнению с местными доходягами, конечно, и за эти самые морды были тихо ненавидимы, и то был барьер, отделяющий нескольких верзил от возможности сговора с кем-то из голодной массы крепостных. На южной стороне сарая всегда паслось втрое больше охранников. Измученный любопытством (это чувство родилось раньше него и умирало последним), Джерри, если бы имел силы, сделал бы подкоп под секретное строение. Но это не понадобилось. Ранним-ранним утром, перемалывая на ручной мельнице кукурузу, Джерри услышал раскатистый звук. Сначала подумал, будто выкрошился жернов, или камешек попал со стороны. Потом звук стал пронзительно-визгливым, и парень аж подавился воздухом от догадки.
      Гард и все его псы, там же свиньи! Совсем тронулся умом, не отличить шум жерновов от поросячьего визга. Но, лесные боги, чем же они кормят такую прожорливую живность? Есть в поместье баран и две овцы, они едят степные колючки. Есть старая белая кобыла, едва движется, видно, скоро прирежут ее. Есть коза — такое чувство, что волшебная, потому как доится, и молоком кормят графского младенца, на что графиня оказалась неспособна. Есть вол, еле-еле волочит копыта, а уж работает за целое стадо. Но — свиньи? Капризные, часто болеющие, много жрущие и бесполезные до самой своей смерти. Не слишком ли большая роскошь?
      Джерри тщательно, щеточкой, сметал муку в миску, а мысль упорно крутилась вокруг амбара. Он вдруг представил, что одна крупная свинья могла бы питать их маленькую труппу чуть ли не целый год, если правильно обработать мясо.
      «Стоп! — сказал он себе. — Ты не вор и никогда им не был! ».
      Но что уже, и помечтать нельзя? Не думать о свинье, а точнее, о свинине, оказалось невозможно. Джерри просеивал желтоватую муку и старательно орал что-то про «вершины синих гор». На втором припеве ему довольно залихватски подпело чье-то нежное сопрано. Он оглянулся — прачка развешивала белье. К концу песни, когда ее выучил, наверное, уже весь замок, светлый образ свиного жаркого все-таки сдался и перестал маячить перед глазами.
      На вторую неделю пребывания случилось непредвиденное. Один из сторожей южного сарая наступил на ржавый гвоздь. Рана не затягивалась, гноилась, нога распухла, что твой столб, и эта нелепая хворь свела мужика в могилу за каких-то три дня.
      Барьер отчуждения между охранниками и всеми остальными был уже высок. Да и вряд ли среди всех графских крепостных и слуг нашелся бы мужчина необходимой комплекции. В итоге управляющий предложил сию должность Дану, который ухитрился как-то сохранить от прежней вольной жизни брюхо, а рост и так имел немалый. Джерри, хотя в росте не уступал, но был тощее обглоданной селедки, да и свиней охранять не стремился.
      Дан назначению обрадовался. Увеличившимся пайком делиться, конечно, не собирался даже с Тори. Джерри пару дней понаблюдал, как пучит и раздувает вожака от доверенной ему хрюкающей тайны, и смеялся тихонько. Счастье оказаться на насесте повыше преобразило Дана, он даже стал менее вспыльчив.
      Так и жили почти всю зиму. Тори стирала белье с местными прачками. Вики учила тутошнюю повариху делать лечебные мази и настойки, Бэт сидела за ткацким станком. Джерри молол муку и даже перекрыл крышу одной из угловых башенок — оказалось, он единственный в замке не боится высоты, звонарь в церкви, и то визжал от ужаса, еле сняли. Дан охранял графских свиней и по вечерам, приходя ночевать к Тори, долго разглагольствовал на тему поездки в столицу.
      В конце-концов Джерри ворочался-ворочался, молчал-молчал, да и спросил:
      — А может, сразу на Большой Карнавал в Силь-иль-Плене двинем? Главный Приз возьмем!
      Где-то рядом тихонечко хмыкнула Вики.
      — Не, — зевнул Дан, — это не сможем, конечно, что я, не понимаю…
      Джерри понимал, что пора тормозить всеми четырьмя, но не получалось, язык был той мышцей, которая от голода не слабела.
      — Отец бы смог, — ляпнул Джерри, переворачиваясь. — Где один раз, там и два.
      — Это какой-такой раз? — осведомился Дан, и Джерри услышал, как заскрипели доски под грузным телом.
      — Тот самый. Маску Волшебника помнишь? Она ведь была из Силь-иль-Плены. Там клеймо мастера на бархате.
      Дан засмеялся.
      — Это та тряпочка для подтирки задницы, которую ты, мелкая крыса, зарыл на могиле и думал, что я не увижу?
      Кулаки Джерри непроизвольно сжались.
      — Вот что я скажу тебе, парень. Шеннон точно стащил эту маску с какой-нибудь знатной дамочки, на что был верно мастер.
      И доски вновь заскрипели под откинувшимся на спину Даном.
      Джерри не уснул. Ему не хватало воздуха, он вышел во двор, да так и просидел там до самого рассвета.
      Тяжелая дневная работа тоже не отвлекла его от настойчивых мыслей. И вечер, когда уже погасили почти все факелы, парень встретил все в том же мрачном раздумье.
      Дан, подвыпив, весело напевая, плелся на ночлег. Джерри за пять шагов до двери заступил ему дорогу, оставаясь все же в тени, и звенящим от напряжения голосом спросил:
      — Но ведь ты же не откопал ее, так? Дан поискал глазами говорившего и расплылся в улыбке:
      — На кой мне она? Мог бы еще рядом и эту лах-худру… цыганскую… прикопать, тож-же мне корролева. Отвали, пацан. Джерри ошибся — вожак был не слегка, а очень сильно пьян.
      — Вики знает, что я прав, — тихо ответил парень и уже собрался уйти. — Она знает, что это был Приз.
      — И-ки? — Дан изобразил удивление. — А-а… ага. Он-на тебе это сказала, пока ты з-задирал ей юбку… по примеру папаши?
      Сытый голодному не только не товарищ, но и не соперник. Наплевав на это, Джерри бросился в драку. Получив по морде, Дан сильно удивился и начал принимать меры.
      — Ты ему просто завидовал! — заорал Джерри, и тоже успел отгрести свою затрещину. — Завидовал! Ты ничего не умел из того, что умел он! Ничего!
      — По крайней мере, я умел не подставлять в драке спину… И голову! — захихикал пьяно Дан и замахнулся, но промазал.
      Джерри остолбенел. Брага, конечно, помощник инквизиции, но настолько? Дан и сам краем ускользающе-хмельного сознания уловил, что проболтался о чем-то важном.
      — Что… ты… сказал? — прошипел Джерри. — Тебя же… там… не было… в тот вечер? Не… могло… быть! Это — ты?! Ты, гнида?!
      Удар, в который Джерри вложил всю накопившуюся ненависть, опрокинул Дана навзничь.
      — Я… всем… расскажу. Ты, сволочь, ты все это время… в одной палатке… за одним столом…
      Джерри на мгновение отвлекся — посмотреть вокруг, чем бы связать гада, чтобы не сбежал.
      И был тут же ошарашен по голове своим собственным мельничным жерновом.
      — Не расскажешь, — харкнул Дан, — мал еще. Драться не научился, а туда же — ябедничать. Никому ты не расскажешь.
      Хмель выветрился из головы вожака, и он стоял, злой на весь мир, и на свой язык в том числе. Глупо проболтался — а всего делов-то было, пьяная драка. Разберешь в темноте, кого бутылкой приложишь? Джерри, раскинув руки, лежал без сознания. По разбитому виску стекала черно-красная густая струйка.
      — Никак и этот… того? — несколько испугался Дан, но тут парень застонал. — Э-э… живучая порода.
      В амбаре надрывно, на весь сонный двор, завизжала недавно опоросившаяся свиноматка.
      И тут в голову Дана пришла лучшая за всю жизнь идея.
 
      Норов старика Рос-Альта известен многим, и уж точно известен его крепостным. Суд графский скор и решителен. Приговоры долго не заставят себя ждать, тут не присяжный театр столичный, а единовластное имение.
      Ситуация была интересной. Оказалось, что без его, графского, ведома, возле замка жили и кормились всю зиму бродячие актеры. И ладно бы, провина малая, тем более что работали. Но! Сегодня утром один из этих ярмарочных фигляров был обнаружен охранниками в свинарнике! Вон он, валяется, скрученный, связанный, уже и голову кто-то разбил, постарались молодцы. Лучше б они так старались сначала, стерегли. А то вишь, он крышу разобрать успел соломенную, спрыгнув на нее с соседнего дерева, а они очнулись…
      — Всех комедиантов вышвырнуть вон немедленно! — издал первый приказ Рос-Альт, так, для разминки.
      — Ваше графское, ведь это я поймал вора! — запластался до противности отличившийся бугай, ползая по плитам. — Это отродье желало стибрить свинью вашей милости. Самую породистую! Осмелюсь заметить…
      Джерри с кляпом во рту исходил бессильной злобой. По вымазанному грязью и свиным пометом лицу текли слезы ярости. Дан перед графом разыгрывал такой фарс, что просто тошнило. И впрямь тошнило, хорошо его приложил этот ублюдок. А потом память как отрезало. Очнулся — воняет свинячьим дерьмом, свет, голоса вокруг, резкость зрения никак не наводится. Вяжут, тащат…
      — Видите, да он вообще сумасшедший, ваша сиятельность. Рехнулся с голодухи! Многие нынче недоедают, время какое, но не опускаются до воровства. У-у… с-скотина!
      Дан азартно пнул его. Джерри взвыл от боли и завертелся, стуча ногами, на полу. Пара сломанных ребер гарантирована. Когда же, наконец, его развяжут и выслушают?
      — Воровство в столь трудный год должно быть вдвойне наказуемо, — провозгласил граф, и тяжелый взгляд его удовлетворенно обласкал корчащегося, жалкого преступника. — Повесить!
      Как повесить?! Даже не выслушав! Сразу — повесить?
      Пара солдат легко взяла исхудавшее тело и поволокла прочь.
      — Если бы ту лошадку, что хромает, старенькая… — слышал он удаляющийся, умоляющий голосок предателя, — ведь все равно пристрелите, ваша милость, а мы бы уехали с семьею, трое деток у меня крошечных, а женка вновь на сносях. Лошадку… беленькую… Век святого Гарда за вас молить…
      «Его белобрысая корова бесплодна, как мои мольбы о справедливости! — мысленно вопил Джерри. — Развяжите меня лишь на мгновение, и я вцеплюсь ему в глотку! Не давайте ему лошадь, не выпускайте его из замка! Я — не вор! Это он! Он врет, он вообще убийца, зачем вы ему верите! »
      Не развязали. Бросили в подвал. Ушли.
      Подвал был достаточно сухой, и даже имел крошечное зарешеченное оконце под потолком. По свету Джерри пытался считать часы, которые провел в заключении, но от голода и страха мысль путалась, он все время сбивался и либо принимал грязь на стене за тень, либо вообще тучи закрывали солнце. К своему стыду, парень признавал, что все одно не имел бы достаточно сил опять драться с Даном, поскольку предельно ослабел. А ему поверили…. Скорее всего, придурки в охране были пьяны или дрыхли, или и то и другое, Дан втащил его в свинарник, а потом… Ничего не скажешь, легко избавился!
      И сумасшедшим обозвал, теперь что ни болтай — кто будет слушать. Труппа уедет, его повесят. Гард и псы, неужели это происходит с ним, здесь, сейчас?
      Связанные руки и ноги немного затекли. Джерри огляделся — нет, ну хоть бы соломы в подвале оставили, пожевать, и постепенно начал засыпать. Это был такой полусон-полуобморок, когда явь и мираж очень реалистично переплетаются… Чувство голода не оставляло и в бреду, но хотя бы притуплялось, хотя бы меньше болели перетянутые конечности.
      Джерри снился цирк. Большой столичный цирк, каким он его видел еще ребенком. Ему снилось, что он под самым куполом стоит среди огромного количества веревок. Веревки серые, похожие на струйки дыма, но вроде как плотно натянуты. В разных направлениях, хаотично, а не так, как, например, паутина. Джерри совсем маленький, года три-четыре, и отчего-то желает по веревкам бегать. Купол с круглыми окнами, под ногами какой-то дымок, а на арене представление, должно быть, и очень хорошо музыка слышна. Такая обычная, цирковая, бравурная, ритмичная. Джерри очень хочется ступить на первый канат, но тут на пути возникает взрослый и, должно быть, рассерженный, человек. Смотритель? Механик? Акробат?
      — Так-так, — произносит темная фигура. — Не может быть! Не может быть… А ну-ка, как тебя зовут?
      Чувствуя, что имя говорить нельзя, он пугается и просыпается. Пыль, танцующая в лучах заходящего солнца, очень напоминает те самые веревки из сна. Да к чему веревки все время? А к тому, что тебя повесят, свинокрад-неудачник! Хорошо если без предварительных пыток, чтоб потешить оголодавших жителей графского имения.
      Джерри снова смежил веки, и второй сон пришел быстро.
      Теперь он ехал на красивом гнедом жеребце через какую-то пустыню. Неизвестно, почему, но стремился так управлять конем, чтобы тот ступал точно по зазубренной кромке бархана. Две правые ноги, две левые, две правые, две левые. Ему надо попасть к границе, думал Джерри во сне, и пяткой чуть приударил коня. И вот на пути — тот же человек, из цирка! Выхватывает поводья, жеребец встает на дыбы, Джерри не удерживается и падает. Не больно, в песок. Незнакомец наклоняется над ним, и тогда Джерри различает, что это не лицо такое темное, это просто маска, и незнакомец произносит с той же интонацией:
      — Не может быть…. Ты здесь один? Как тебя зовут? — И более настойчиво: — Кто ты? Где ты? Где ты, спрашиваю?
      — В тюрьме Рос-Альта! ! — вопит ему в ответ Джерри, и опять просыпается..
      В третьем сне появился отец. Отец совсем был настоящий, только чуть моложе. Шеннон улыбался, и что-то наигрывал на гитаре, совсем не видя сына. Потом к нему подошла сзади молодая беременная женщина и, смеясь, закрыла ему глаза.
      — Мама? — прошептал Джерри, словно бы притаившийся где-то рядом с этими двумя.
      Женщина была хорошенькой, шаловливой и, видимо, знатной — платье и диадема на голове говорили об этом. Парочка поцеловалась, а потом Шеннон повесил на плечо ремень гитары, взял за руку свою даму, и куда-то пошел.
      — Отец! — еле слышно окликнул Джерри. Шеннон обернулся, горячий и печальный серо-зеленый взгляд нежно, физически ощутимо обласкал Джерри.
      — Ты здесь? Тогда закроешь двери, хорошо?
      Какие двери? И правда… там, где стояла влюбленная пара, закрывались медленно прозрачные, стеклянные двери.
      — Закрой, — прошелестел голос отца, — закрой.
      Джерри протянул руки и толкнул створки. Они были тяжелыми. Но он толкал, снова и снова…
      Проснулся в слезах. От этих ядовитых горьких слез стал чесаться кончик носа.
      Пришла стража. Обозрели его, валяющегося на грязном полу, обозрели и зареванное лицо. Потом милостиво разрезали веревки и вынули кляп. О пол стукнулась черствая корка хлеба.
      — Последняя еда, — сообщил важный усатый сержант. — Утром тебя повесят. В уборную не хошь? На рассвете не поведу.
      Джерри промычал что-то, отплевываясь от кляпа.
      — Ну, как хошь. Токо тут гадить не смей! И ушли. Парень схватил непослушными руками хлеб и стал грызть. В борьбе с каменно черствой горбушкой прошло достаточное время.
      — Чьиии… — на оконце свистела ночная лазоревка. — Чьиии… тах-тах…
      Эх, птица, тоже есть хочешь? Понятное дело, люди на полях ни зерна не оставили. Джерри с жалостью поглядел на крошки в ладони, но пересилил себя и выставил руку лодочкой в окошко.
      Лазоревка вспорхнула на ладонь, не дожидаясь долгих приглашений.
      И — голос за окном.
      — Сегодня тебе на руки садятся лазоревки. Завтра это будут только стервятники и мухи.
      Джерри внутренне напрягся. Людям только дай поглумиться над чужой бедой. А вообще к кому обращаться — только ботинки и видны. Ботинки хорошие.
      А голос знакомый. Но не Дан.
      — Меня сегодня тянет на благотворительность. Купить тебе местечко в центре кладбища, попросторнее?
      — Попридержите золото, добрый господин. Меня похоронят за оградой, — ответил Джерри, продолжая кормить лазоревку. — Я ведь актер.
      — О, мальчик мой! Не волнуйся, священника можно уговорить. Кажется, мы с ним сидели в одном ряду на твоей пьесе. Поверь, перед господом и людьми ты — никакой не актер!
      Крошки кончились, но птица не улетала.
      — Ай! — крикнул парень.
      Лазоревка что есть силы клюнула открытую ладонь, и ранка набухла каплей крови. Джерри быстро втянул руку за решетку и даже зашипел. Прохожий присел перед оконцем, и уже вовсе не издевательски спросил:
      — Что, совсем не умеешь терпеть боль? Как же ты собираешься выдержать завтра все, что полагается по закону за воровство?
      — Но вас же потянуло на благотворительность, добрый господин. Заплатите палачу, пусть он даст мне змей-травы утром. И от первого же удара я мгновенно умру, ничего не ощутив.
      — В самом деле? Если бы ты знал, как жжет потом зад от этой змей-травы, — фыркнул прохожий, оказавшийся довольно молодым человеком в маске.
      — У меня не будет никакого «потом», — невнятно пробормотал Джерри и продолжил по-собачьи зализывать ранку.
      — Ну, если ты сам этого хочешь…
      Раздались шаги стражников. Дверь открылась, конвой внимательно оглядел камеру, удовлетворенным кивком отметил присутствие узника, дверь вновь заперли. Джерри перевел дух, оглянулся на опустевшее оконце.
      — Эй, — шепотом позвал, немного поколебавшись, — вы ушли, господин?
      — В каком-то роде, — сдавленный смешок, — и все же часть меня еще продолжает глупую болтовню.
      — Кто вы?
      — Ну, это смотря во что ты веришь. В Зимнего Деда? Пусть я буду им. В моем мешке остался последний подарок. Чья-то мелкая жизнь. Скажи, ты хорошо себя вел весь год, а? Отдать тебе этот подарочек? Или я могу быть волшебной рыбой. Загадай желание, чего хочешь?
      Чего я хочу? Джерри почти уже сказал «жить», а потом из глубины души, куда уже плюнули все кому не лень, поднялась мечта-чудовище, порождение безысходности, и окрасила мир вокруг в вишневые цвета жажды мести. Он так ясно представил себе, что перед глазами резко упал алый туманный занавес.
      Маска Волшебник таращит пустые глазницы. Бархат истлевает и распадается на миллионы мерзких коричневатых личинок. Из них складывается лицо. Лицо Дана. Тупое, бессмысленное, завистливое, пьяное. Только его лицо. Схватить за жирную холку, привести на могилу отца и вдавливать, вдавливать в землю, пока не задохнется!
      — Ого! — звонко рассмеялся прохожий. — Страшный ты человек, юный висельник. Впрочем, я всегда считал, что длительный пост способствует усилению ментальных способностей.
      В последней фразе Джерри ни пса не понял, да и не пытался. Он желал, чтобы незнакомец ушел, и в то же время отчаянно боялся этого.
      — Наверное, я все-таки волшебная рыба, — рассудил мужчина. — И прежде чем уйти в океан, позволь спросить тебя, смертничек. Что бы ты выбрал: графскую веревку или жизнь? О, не ту жизнь, которую вел до этого, другую, тяжелую, надо сказать. Иногда мучительную. Иногда невыносимую. Иногда хуже смерти, но все-таки не смерть.
      — Мне не предложено выбирать. Выбора нет, — сквозь зубы ответил Джерри, злясь на глупые прибаутки прохожего. — Так что счастливого пути в океан, господин.
      Опять алый туман. Теряю сознание? Слава Гарду!
      Но — нет.
      Сознание присутствовало, а еще присутствовал незнакомец. Только не за окном, а здесь, рядом, в камере. Джерри даже глаза не мог закрыть, до того пялился.
      — Вы — маг?
      А в голосе предательски зазвенела такая безумная надежда, что кривая улыбка гостя тут же выдала осознание победы.
      — Уходишь со мной? — протянул он руку. Джерри закивал, что было сил. Жить! Уйти за этим странным типом, а потом решать.
      Мертвые решать уже не могут! Жить, не быть повешенным наутро!
      — Мое имя Эрфан. Иноходец Эрфан, если быть совсем уж точным. Ты уйдешь отсюда моим учеником, — размеренно, четко проговорил мужчина. — И просто — моим. Со всеми потрохами. До последней мыслишки. И дать задний ход возможности не будет. Идешь? Да или нет?
      — Да! — крикнул Джерри, и в свидетельство своих слов встал, сделал шаг.
      На лицо удивительного человека опустилась тихая мрачная тень. Сплюнув себе под ноги, он поднял Джерри на плечо и легко, будто рыба, пропал в тумане. Камера очистилась от багрового дыма довольно быстро. Что стало с солдатами, которые не обнаружили в камере приговоренного, Джерри не знал, и ему было совсем неинтересно.
 
      — Хорош спать, — Джерарда беззастенчиво теребили по щекам.
      Он вздрогнул, осмотрелся и три секунды осваивался. Прощался с мальчиком Джерри, перспективой казни и застарелой горечью потери отца. Возвращался к советнику Пралотте, холодной телеге и пути в столицу. Даже под шкурой было так зябко, что положенный заботливой кухаркой сверток с едой остыл и под боком лежал камнем. Тряс его кучер-лакей. Советников повар, преисполненный важности, надзирал за булькающим на костре котелком.
      Костер! Тепло! Джерард захотел подойти к огню, но веревки дали о себе знать.
      — Советник велел тебе надеть вот это, — благодушно проговорил кучер, позвякивая зажатыми в руке гроздьями металлических колец.
      Наручники. Такие же на вооружении у гвардии порядка. Точнее, ручные и ножные оковы. На автоматической защелке. Джерард понадеялся, что «внутреннее чутье» не знает, как они открываются. Увы. Оно знало.
      После того, как украшения были водворены на руки и ноги пленника, веревки за ненадобностью срезали и, наконец, с трудом сделав пару приседаний, Джерард очутился у желанного огня. Повеяло теплом и запахом пищи. Развернув непослушными пальцами свой собственный сверток, он обнаружил там хлеб, холодную говядину и бутылку вина, которую неизвестно зачем было совать в теплое. Потом вдруг смекнул. Разбитым острым стеклом легко перерезать веревки.
      — Как тебя зовут? — утрированно официальным голосом спросил советник Пралотта.
      И тут Джерард заметил, как сильно сдал вельможа за последние пару дней. Будто бы стремление вывести хвастуна-кузнеца на чистую воду было единственным, что удерживало от самоубийства. Джерарда не сильно устраивала роль крючка цля столь крупной и столь невменяемой рыбины, но пока что выбора ему не предлагали.
      — Джерри, — улыбнувшись мысленно, ответил закованный в кандалы пленник.
      Пралотта весь передернулся и воззрился на допрашиваемого, как пациент на зубодера. Чего это он? Ах, да… крыса Лайоли.
      Пралотта молчал, глаза профессионально шарили по лицу и одежде пленника, запоминая, пытаясь расшифровать. Старайтесь, господин следователь. Не давайте горю захлестнуть себя. До самой столицы. А там императрица позаботится о том, чтобы вы были заняты ежечасно. Такая уж она неугомонная, Клементина Первая, бывшая баронетта Рос-Брандт.
      — Я спросил твое полное имя, — нарушил молчание советник.
      — Джерард.
      — Откуда ты родом?
      — Рысий Пик. Северные горы.
      Врешь. Это Шеннон был родом оттуда. Ты же не имеешь родины. А скоро начнутся вопросы, на которые ты не знаешь ответов вовсе.
      — И давно это с тобой?
      — Что именно, господин?
      — Умение охотиться на оборотней.
      А тон не так уж и скептичен. Он мне — верит? НЕ верит? Какая разница, пусть только довезет до столицы.
      — Просто волк. Он не был оборотнем. Очень-очень большой волк.
      — Почему тогда другие не могли его убить?
      — Они не там искали. Я нашел его логово.
      — Вот так вдруг? Выпиваешь часто?
      «Я не пью, — подумал Джерард. — Точно, не пью. В драку лезу, как отец. И… песни пою. Громко пою? Ой, громко! Предварительно влезая на дерево повыше».
      Н-да-аа. Но мы не выдадим советнику эту секретную технологию расслабления. А еще не расскажем, что слышим посторонние голоса. Точнее, голос. Мелодичный, как хорошо настроенный инструмент. Он читает книгу.
      «Народность, населяющая два соединенных основаниями горных хребта, напоминающих уши рыси, называется кэттами. Сами же себя они никак не называют, для иных племен имеют обыкновение придумывать обидные, почти всегда неприличные, имена и прозвища. Народность эта немногочисленная. Соотношение мужчин и женщин примерно три к двум. До 25 — 30 лет мужчины находятся в основном вне Рысьего Пика. Они храбрые воины, потому бывают наемниками, либо промышляют грабежом. По достижении же некоторого возраста ощущают неодолимую тягу к родным местам, возвращаются, избирают себе жен и до конца жизни являются типичными домоседами и верными супругами. Это представляет собою странный контраст с «вольной» жизнью, обычно крайне несдержанной. Упоминая о том, что горцы хороши в бою, надо еще сказать об их неумеренности в выпивке, что полезно знать полководцам, имеющим этот народ в рядах своих войск. Подвыпивший горец хвастлив и задирист, собравшиеся же вместе пара-тройка земляков могут передраться между собой и на поле уже не выйдут. Поэтому стоит их предупредить, что в случае подобных эксцессов им не заплатят. Обладая неожиданной для воинственного народа хитростью и смекалкой в этих вопросах, и отсутствием пиетета к понятию чужой собственности, они снискали себе еще и репутацию пройдох. Впрочем, некоторые каноны чести для них нерушимы».
      Голос рассыпался смехом и продолжил:
      «Горцы привлекательны внешне, энергичны, жизнелюбивы. Не слишком чистоплотны, в еде не переборчивы. Гостеприимны, незлопамятны. Вспыльчивы. Женщины-горянки красивы, выносливы, горды, чрезвычайно сильны физически. Уклад семьи и образ жизни таков, что численность народа плавно возрастает, но все-таки перенаселение Рысьему Пику не грозит».
      Почему-то Джерард очень-очень обиделся на зачитанный отрывок, выдержку из «Имперского Народонаселения», пусть даже и заверенного Летописцем. Особенно на ехидный тон декламатора.
      Эрфан. Его звали Эрфан. Иноходец Эрфан, если быть совсем уж точным.

 
      — Джерри, Джерри, — тихо повторял Эрфан, прихлебывая из бокала вино безразлично, будто воду, и пристально рассматривая мальчишку, который все никак не мог поставить обратно опустевшую кружку из-под бульона, а держал в руках и то и дело блаженно вдыхал позабытый запах горячего мясного отвара. — Джерри, Джерри… Сколько тебе лет?
      — Семнадцать, — честно ответил Джерри, решительно расставаясь с кружкой.
      — По тебе не очень хорошо различается возраст… Ты меня когда-либо уже видел?
      — Да, во сне.
      — Про что был сон?
      — Про цирк, и про пустыню.
      — Должно быть, и так. Надеюсь, теперь ты догадываешься, что это был не совсем сон?
      Джерри удивленно посмотрел на него.
      — Нет. А что тогда?
      — Некое… место, в которое ты попал по причине того, что имел предрасположенность от природы туда попасть. Но до определенного момента способность не проявлялась, а вот почему — мне тоже интересно. В тюрьме… что ты чувствовал, когда сидел там?
      — Голод, — пожал плечами Джерри. — И злость, и… обиду. Разное.
      — Музыка. Ты слышал музыку?
      — Слышал. Когда про цирк. А про пустыню — нет, или просто очень тихо было. Я тогда только коня слышал.
      — Коня?
      — Ну я на коне ехал, и копыта… Стучали так…
      — По песку?
      Джерри помолчал, переваривая вопрос.
      — Не знаю…
      — В том-то и дело, что не знаешь. А придется узнать. Потому что отсюда, из моего дома, через обычный мир выхода нет. Только через Межмирье. Понял? Когда выучишься, попробуешь выйти. Но это будет очень нескоро. Глядя на тебя, возможно, и никогда.
      — Почему же?
      — Ты пуглив, точно мышь. И ленив, точно зимний суслик. Еще и туповат.
      Джерри даже открыл рот от таких комплиментов. Нашелся не сразу:
      — Тогда зачем я тут вам, господин? Если я так уж плох.
      Эрфан одним глотком допил вино и прищурился на паренька сквозь нечистое стекло бокала.
      — Мне двадцать два года. Иноходцем я стал в восемнадцать, хотя Межмирье начал видеть уже с шести. За все время мне не попадался еще кто-либо на тех тропах. Это закон. Иноходец один. Если есть второй — значит, что-то скоро случится с первым. Не отрицаю — где-то в этой стране может гулять и еще ребенок с такими странными снами. Но пока, кроме тебя, никто не маячил в Межмирье. Возраст у тебя нормальный. Все подходит… кроме тебя самого. А у меня мало времени. Мало. Лет пять — семь, не больше.
      Джерри внутренне ахнул. Семь лет, Гард и псы, это — мало?! Семь лет в учениках, что ли? Эрфан прочел в его глазах и кривенько, как только он умел, ухмыльнулся:
      — Да, мышка Джерри, да. Тебе этот срок покажется вечностью, не отрицаю. Столь ленивому созданию непросто будет усвоить все, что я собираюсь в тебя запихнуть. А пока — пойдем. Сегодня я сделаю тебе первый подарок. Авансом. Заодно увидишь, каков будет конечный результат.
      — Подарок?
      — Самый что ни на есть. Надеюсь, это тебя не разбалует.
      — И куда же мы идем?
      Эрфан зевнул и бросил в Джерри собственным плащом.
      — К убийце твоего отца, малыш. Куда же еще? Как ты хочешь, чтобы он умер? Тайно, или при всех? Ночью, днем? Самоубийство? Хочешь, чтобы он исповедал тебе все под пытками?
      — Н-нет… Я… — тошнота подобралась к самому корню языка. Вот-вот вырвет.
      Смешок.
      — Или ты его простил, а, юный висельник? По-божески?
      Эрфан заливисто, немного визгливо захохотал. Джерри старался не смотреть на алый дым, снова просочившийся в комнату, на окутанные этим туманом башмаки спутника. Но не получалось.
      — Пойдем.
      Джерри был слишком ошарашен, чтобы подробно рассматривать таинственное Межмирье, сквозь которое Иноходец волочил его. Розовое. Мерцающее. Коридор коридором.
      Труппа остановилась на ночлег в поле. Все сидели у костра. Все молчали. Вики вязала платок с бахромой. Тори бесцельно тыкала палкой в костер, вызывая снопы искр. Дан искал дно в очередной бутылке. Бэт, еще больше скособочившись, беззвучно плакала, и от этого сердце Джерри, притаившегося в высокой сухой траве, сжалось. Потом он заметил синяк на пухлой, изрытой оспинками, щеке костюмерши, и с ненавистью выматерился. Эрфан приподнялся на локтях, внимательно рассматривая людей.
      — Лежать здесь, — сказал деловито и строго. — Дернешься — пожалеешь.
      Ветер шевелил сухой бурьян. Эрфан выпрямился и спокойным шагом пошел к огню. Любой бы вздрогнул — настолько бесшумно появился он перед актерами, словно в порядке вещей среди ночи человеку бродить одному по степи.
      — Вечер вам, — сказала Вики. — Присаживайтесь к костру, добрый господин.
      Цыганка всегда продолжала жить по таборным законам: ЧТО бы ни вышло к твоему костру, поприветствуй и предложи место рядом. Заповедь дороги. Может, это и вовсе степной дух, тогда тем более ни хамство, ни чрезмерное любопытство ему не по нутру.
      Эрфан не удостоил ни поклоном, ни улыбкой. Ничем.
      — Вечер и тебе, женщина. Не могу принять твое приглашение, у меня мало времени, — и, глядя прямо на Дана — Встань.
      Тот опешил, но поднялся скорее гневно, чем послушно. Джерри сглотнул — грузная туша казалась вчетверо больше стройного, изящного Эрфана.
      — Ты, бродячий актер по имени Дан, обвиняешься в убийстве человека по имени Шеннон и лжесвидетельстве против его сына.
      Почти как в пьесе. Только речь Эрфана вовсе не кажется высокопарной.
      Вики, Тори и Бэт вскочили и сбились испуганной, изумленной кучкой у повозки. Дан засмеялся:
      — Комедиант. Пришел проситься в труппу на место нашего воришки?
      И Дан очень похоже закатил глаза, высунул язык и задергался, изображая повешение.
      — Я, Иноходец Эрфан, собираюсь тебя убить. Ни в одном из миров не будет места для того, чья жизнь прервана Иноходцем. Если же вдруг произойдет ошибка, и колесо солнца попадет в выбоину, и порядок вещей изменится, и ты вновь возродишься… Что ж, придется убить тебя еще раз.
      С этими словами Эрфан подошел и просто взял Дана за горло. И оторвал от земли.
      Джерри, сглатывая горькую слюну страха, смотрел. Тори безумно завыла и куда-то рванула в ночь. Бэт и Вики молчали. Вики — невозмутимо, отрешенно, Бэт (добрая, милая, сострадательная Бэт! ), — почти с торжеством.
      Эрфан сжимал ладонь, огромное оплывшее тело Дана жутко дергалось. Пальцы сжимались, сжимались… Джерри сунул себе в рот край рубахи, чтобы не заорать, когда длинные тонкие музыкальные пальцы Иноходца свелись в кулак одним движением, и голова Дана упала на землю отдельно от туловища. Кровь зашипела в огне, кровь испачкала, наверное, и небо и землю, и всю степь — декорацию к этой короткой пьесе. Несколько секунд. Никакого сопротивления.
      Джерри лежал с подветренной стороны, но запах крови от плюхнувшегося рядом Эрфана невозможно было не ощутить.
      — Ты удовлетворен? Есть еще кто-то, кому ты хотел бы отомстить?
      — Все… — прошептал парень. — Благодарю, Иноходец.
      — Какой вежливый. Пойдем. У нас мало времени, юный висельник, очень мало.
      Но сын Шеннона смотрел вперед. Туда, где Вики впрягала в повозку лошадь, туда, где белая, точно полотно, Бэт всматривалась в ночную степь.
      — Джерри! — громко сказала она.
      Цыганка сильно вздрогнула, испуг передался лошади, и та заартачилась, попятилась задом.
      — Джерри, ты здесь? Мальчик мой… Джерри.
      Точно слепая, выставив вперед руку, а второй опираясь на палку, Бэт двинулась к зарослям. Бледное лицо со следами побоев, светлые глаза, полные слез, надвигались на того, кто лежал в высокой траве и кусал руку, принуждая себя молчать, молчать.
      Звон браслетов рассеял наваждение. Смуглые руки Вики, которая справилась с конем, обняли сзади Бэт за дрожащие плечи.
      — Успокойся, — прошептала цыганка. — Там никого нет. Забудь все, что видела, дорогая, пожалуйста, поедем.
      — Джерри, — застонала та, — маленький мой…
      — Ему хорошо сейчас, Бэт. Ему не больно. Светло и радостно. Пойдем, Бэт. Оставь в покое его душу, не зови.
      — Джерри пропал, Вики. Мальчик сбежал посмотреть львов. Что я скажу Шеннону, когда он вернется?
      — Пойдем, Бэт, — повторяла цыганка, судя по голосу кусая губы. — О, дорогая, тебе нужно отдохнуть.
      Бэт позволила увести себя в повозку, но в тишине все еще слышны были горькие полувсхлипы-полустоны.
      — Неаккуратно вышло, — мотнул головой Эрфан. — Что ж ты не сказал, чтобы не при ней. Кто она тебе — мать?
      — Да, — сказал парень и посмотрел Эрфа-ну прямо в серый туман прищуренных глаз. — Да.
      — Врешь. Но правильно врешь. Уместно. Кажется, на обратном пути обессилевший Джерри споткнулся.
      Эрфан по возвращении в дом выглядел очень живым и даже румяным.
      — Все! — хлопнул он в ладоши. — С приятными подарками закончили. Начинаем трудовые будни. И первым делом приказываю тебе вымыться. Четыре несчастных животных денно и нощно трудятся там во дворе на подаче воды из колодца, а кухня эту радость греет в котлах, так что мыться и чиститься ты будешь раза по три в день.
      — Чего? — прошептал Джерри, почти не слыша благодетеля. — Зачем?
      — Пахнет от тебя, ей-боже. Или что, муха — лучший глашатай? Такая ваша актерская примета?
      — Не… знаю, — Джерри присел. — Я не…
      — О-о, — пропел Эрфан и больно потянул его за подбородок. — Вот так ученичка я приобрел. Встать, скотина!!!!
      Джерри вскочил, очнувшись, глядя испуганно. В памяти резво ожила картина отделения головы Дана от тела.
      — В подвал к ванной бегом!!! Потом ко мне, в библиотеку, еще быстрее! Понял? Не слышу!
      — Да.
      — Да, хозяин. Ну, так отчего я до сих пор наблюдаю тебя так близко?
      — А где подвал?
      — Подвал — внизу. Еще один вопрос… Эрфан смотрел вслед бегущему парню и смеялся. Истерично и долго. Очень похоже на плач.
 
      Этот смех, этот взгляд.
      Гибкий, как плеть, силуэт.
      Человек-клеймо. Оттиск его личности до сих пор где-то внутри, и ничем не вытравишь. Добро или зло? Свет или тьму принес мне Эрфан? Одарил или обокрал?
      Но ответа не было. Жгучее, смешанное ощущение.
      «Учитель!» — тихонько, мысленно позвал Джерард. Вышло неловко, непривычно. А как же тогда? Хозяин?
      Спасший от смерти владеет спасенной жизнью. Исполнивший желание властен над судьбой желавшего. Правильно или неправильно, но Джерард уже понял: обучающий и обучаемый сошлись не по своей воле, а по предопределению. За них выбрало нечто под названием Межмирье.
      — Где ты витаешь, кузнец? В мечтах об очередном оборотне? — спросил Пралотта, оторвавшись от недочитанной книги.
      — Он не был оборотнем, — в сотый раз повторил Джерард, переключаясь на волну настоящего, — просто большой волк.
      Пралотта усмехнулся.
      — Послушай, Джеральд…
      — Джерард.
      — Почему ты все время спишь?
      — Сплю?
      — Ты чем-то болен?
      Он посмотрел Пралотте в глаза — угадывал.
      — Я не сумасшедший, — ответил и понял, что угадал.
      А это очень просто, уважаемый господин.
      Неуважаемый, нет.
      Ничуточки.

 
      Джерри всегда помнил — семь лет.
      Первые семь месяцев породили в нем мысли, что лучше было повиснуть на графской веревке.
      Для начала выучить пришлось не так уж и много.
      Он понял, что сила в мышцах — это не все. Это почти ничего. Есть прямые удары, после которых вскакиваешь лишь с большей яростью, и есть скользящие прикосновения, после которых отлеживаешься часами, а поднимаешься, будто тридцать лет не двигавшийся паралитик. А если противник наслаждается твоим бессилием и неумением, то все это вдвойне, втройне тяжелее.
      Он понял, что большой дом — тюрьма с уставом и хорошим содержанием, но без надежды на освобождение.
      Он понял, что его обучает безумец. Это было одним из самых важных открытий.
      На Эрфана иногда «накатывало». Редко, раз в месяц, и того реже. Джерри замечал порой в глазах Иноходца этакую грозовую тень, а потом — р-раз! — и глаза впрямь темнели, как два лиловых лепестка, и учитель начинал вести себя абсолютно неадекватно. Опасность представляло то, что приступы начинались очень резко. Однажды посреди содержательного разговора о достоинствах различного вида карт, Эрфан замешкался, дергая замочек на книге. Парень почтительно ждал продолжения лекции. И тут Эрфан схватил со стола нож, «с мясом» срезал замок на фолианте, а книга — бесценная книга, заверенная летописцем, полетела в камин.
      — Не слушаться меня нельзя!! — пояснил Эрфан с нежной улыбкой, как ни в чем не бывало, после вспышки дикой ярости, и начал рассказ со слова, на котором остановился.
      Ножу тоже досталось за маленькую царапину на пальце. Вон до сих пор торчит по рукоять в дверном косяке.
      — Не смей его вынимать, он наказан. Джерри после этого уже не интересовали никакие карты.
      Но вымещение зла на вещах, будто на живых существах, являлось самым безобидным из того, что творил Эрфан во время своих приступов. К концу года ученик с затаенным страхом отметил, что поступки становятся намалую толику, но изощреннее, и жестокость возрастает. Когда во время обычных занятий по выездке, или учебного поединка радужки Эрфана начинали отливать фиолетовым — стоило сразу пытаться слинять. Иначе Эрфан мог нахлестнуть под Джерри и без того нервного жеребца, мог подрубить на ходу подпругу и смеяться над упавшим, а если уж это была схватка — мог покалечить. Сын задиры Шеннона, увы, тоже не смог сберечь от природы прямую линию переносицы. А после перелома обеих рук у Джерри Эрфан ненадолго, но присмирел. Оскорбления действием стали на время практически невозможны, зато в словах учитель был мастер! Джерри составил общее мнение о себе, как о неотесанном и не поддающемся воспитанию, неопрятном дебиле, вследствие неумелого акушерства и падений головой из мамы на мостовую потерявшего связь с человеческим миром, трусливом, ленивом, неловком и вызывающем раздражение непослушном сопляке. В душе, конечно, Джерри возражал, но высказывать вслух, особенно когда у Эрфана в руках любимое оружие — удавка из черного конского волоса… Хотя выучить, что Иноходцу абсолютно не требуются никакие посторонние предметы, дабы одержать победу в поединке, мог любой дебил. В минуты заслуженного, но короткого отдыха Джерри задавался логичным вопросом — кто же учил самого Эрфана?
      — Его звали Аральф. Он мертв, — однажды милостиво дал краткую справку Эрфан.
      — Отчего? — наивно продолжил Джерри.
      — От сердечной недостаточности! — фыркнул Эрфан и поцарапал многострадальный нос ученика кончиком шпаги. — Отдохнули? Разболтались? Встали!
      Истинный смысл шутки учителя Джерри предстояло познать намного позже. Как и выведать истинный источник силы и выносливости. Но шло время, а Джерри так и не мог сказать, как относится к Эрфану — скорее хозяину, чем учителю. Он причинял много боли, и моральной и физической. Он держал взаперти и рабстве, как ни крути.
      Он спас от смерти и отомстил, пусть и в своем репертуаре, за Шеннона, а это уже стоило многого. За такое люди не колеблясь отдавали все, что имеют. Джерри признавался себе — ночью, под одеялом, плюясь от стыда, — что да, благодарен, но платить такой ценой не хочет, проживать непонятную чужую жизнь, выкладывать свою молодость за нечто, чему не знает цены и, главное, ценности.
      Эрфан был потрясающе, великолепно образован. Книги, музыка, этикет, воинское искусство или инженерные достижения — все по первому вопросу ученика представлялось ясно, просто, наглядно и исчерпывающе. Другое дело, что не сразу до ученика доходило.
      Руки у Эрфана росли откуда надо. Джерри навсегда запомнил маленькую, но рабочую и весьма занятную машинку, которую соорудил учитель и на макете Северного Укрепления показывал, что отряд из пяти человек может защищать большую крепость от превосходящих в тысячи раз сил врага где-то около двух суток напролет, и не нести потерь. Принципы странной науки «механика» ученику пришлось постичь, бесчисленные часы валяясь в хитроумной уменьшенной копии церковной камеры дознания, где стена, зеркало или кресло могли вовсе таковыми не являться, а лишь служить рычагом или противовесом, или же шкатулкой, скрывающей еще более жестокое изобретение. Эрфан сказал, что сам все это построил, и Джерри на минуту предположил, не являлся ли учитель некогда объектом такого «святого дознания». Либо же — самим дознавателем?
      Эрфан умел и любил хорошо одеваться, что Джерри в общем-то презирал в мужчинах (иное дело наряжаться в пьесе). Но, наблюдая за учителем, невольно даже стал завидовать такому умению. Эрфан пытался что-то сделать с беззаветной любовью Джерри к простым шерстяным штанам на шнурке и просторным рубашкам без пуговиц, но оставил эту затею до лучших времен. Однако процесс пошел, и Иноходец иногда ловил скользящий стесняющийся взгляд в сторону какой-нибудь своей очередной немыслимой жилетки.
      Эрфан был барахольщиком, и Джерри спрашивал себя: не является ли это тоже оттенком безумия? Потом решил — просто склад характера. Такого количества красивых, дорогих, уникальных, изысканных, и сваленных как попало, вперемешку, горками вещей Джерри никогда не наблюдал. Эта комната дома, в сущности, целый зальчик роскоши, тут же приобрела у него название Драконьей. Эрфан не вел предметам счета и вообще, кажется, забывал об очередной забаве сразу после того, как она падала в зале на груду подобных себе. Статуэтки, монеты, броши и булавки, драгоценности, куски дивных пород дерева, оружие…
      Из этого мгновенно выплывал следующий вопрос: а на какие средства Эрфан живет, на широкую ногу и припеваючи. Содержание дома, две горничные, лакеи, повара, черные работники и конюхи, да все изыски вроде книг. Вором Эрфан не выглядел, как ни крути. Богатый наследник? Удачливый игрок? Или ему много платят там, куда он регулярно уходит по туманным тропам? За что — платят? За убийства?
      Эрфан дико, неприкрыто страдал от их абсолютного неродства: противоположности во всем, от физиологических реакций до мнений по любому поводу. Более разных людей насмешливый рок просто не мог свести вместе. Непонимание рождало раздражение, раздражение выливалось в агрессию.
      Эрфан был жесток, язвителен, безжалостен, эгоистичен.
      Эрфан был медленно сходящий с ума, циничный, получающий удовольствие от чужого унижения монстр.
      Джерри не понимал его. Порой ненавидел, а порою даже жалел. Хотя жалость испарялась в той же прогрессии, в какой развивалось безумие Эрфана.
      — Тебе, грязная скотина, никогда не стать Иноходцем, — бывало, орал учитель в остервенении. — И судьбу мира я должен отдать в эти потные от трусости ручонки? За что я наказан таким ничтожеством? Где ты, уродец? Выходи!
      Не надо мне судьбы мира, думал Джерри, притаившись где-нибудь за занавесью (он бесподобно научился прятаться, что при его размерах являлось умением уникальным). Отпустите меня обратно, откуда взяли. И зря вы так про грязную скотину — я моюсь утром и вечером, и после каждой тренировки, а руки у меня вспотеть не могут потому, что на дворе глубокая осень, я по вашему приказу скачу на лошади три часа в день в одних штанах, а в доме и подавно нетоплено!
      Некоторые картинки просто отпечатались навсегда.
      Первая — как Эрфан повязывает маску. Даже не повязывает, а закрепляет тонкими резинками, пропуская их под волосами. Джерри считал основу маски тканой, но, приглядевшись вблизи, осознал, что это тонкая-тонкая кожа, и именно потому, нагреваясь от тела, так великолепно прилегает. Это вот превращение Человека в Существо всегда привлекало Джерри детским ощущением совершающегося магического действа. Так отец становился незнакомцем. Так пытался за ним повторять и сам Джерри.
      Но подражать Эрфану он не собирался. Маска казалась отдельным живым существом. Имеющим собственную волю, навязывающим свой характер. Надевая ее, Эрфан всегда, каждый раз, на толику секунды вздрагивал, как будто его кололи иголкой. Потом закрывал глаза и прислушивался. Иногда сразу снимал — и в такие дни бывал отдых. То есть отдых для Иноходца. Для ученика — продолжение настойчивой дрессировки. А порою Эрфан вздыхал, щурился, потирал виски, странновато глядел на Джерри и, не прощаясь, исчезал в Межмирье. Это называлось «зов». То есть призываемый Иноходец должен был ответить. Дело в камнях, думал Джерри. Они так причудливо огранены и нашиты особым узором. Наверное, они передают что-то, что слышит только одевающий маску. Вот послушать было бы любопытно. Ради этого Джерри померял бы чертову штуку. Только ради интереса. Эрфан же относился к маске с почтением священника, ни тени улыбки при ритуале не выдавал, и видно было, что процесс для него глубоко серьезен. Порою Джерри спрашивал себя — с кем находиться рядом опаснее, с Эрфаном в маске или с Эрфаном-безумцем, и даже склонялся к тому, что безумец вернее, ибо он человек, у него есть лицо и имя. Иноходец же обладал еще и силой, которую предоставляло Межмирье. Неуловимостью алого тумана. Безнаказанностью официального палача. Межмирье взимало плату за все это, Джерри не мог бы сказать наверняка, в чем она выражается, но чувствовал отталкивающее, леденящее дыхание некой «нечеловечинки». И старался не выдать свои ощущения, но от учителя трудно было скрыть что-либо. Уловив толику отчуждения своего ученика, Эрфан становился все более жесток и изобретателен.
      Вторая картинка гораздо более шокирующая. Он видел, как Эрфан плачет. Подгибались колени от самого звука, от вида запрокинутой головы Иноходца, его вздрагивающих плеч.
      «Так рано, так рано», — повторял Эрфан и рыдал, по-детски растирая кулаками глаза. Потом — замолчал, затих… и эти несколько минут молчания и ничего не выражающее лицо больше громкого плача напугали притаившегося Джерри. Не меняя застывшего как воск лица, Эрфан поднялся и с первого шага ушел в Межмирье. Без маски, не по зову — ПРОСТО ТАК. Он все чаще уже ходил туда просто так, и Джерри в эти дни клялся себе не входить ни разу в непонятное Межмирье.
      С загадочным пространством знакомство все-таки произошло, и без долгих реверансов. Ранним утром Эрфан вытащил сонного, ничего не соображающего парня из постели, вывел и бросил. Пропал. Джерри пошатывался, яростно тер глаза. Сон пропал сразу, как только стала различаться музыка. В груди похолодело. Цирк и пустыня не снились Джерри с той самой ночи перед казнью. Были другие сны, столь же реалистичные и неясные, и все сопровождались музыкой, но он не придавал им значения.
      Теперь он стоял, испуганный, босой, по пояс голый, и тупо следил, как ступни облизывает красноватый дымок.
      — Я вернусь, врешь, — сказал он, только чтобы услышать звук своего голоса. — Вернусь! Тоже мне, изобретатель.
      Джерри еще раз глянул под ноги — а тропа извивалась змеей, менялась, клубилась. Ничего себе! И справа, и слева виднелись такие же тропы, — узкие и широкие, и все живые! Джерри расставил руки, но Межмирье явно не имело стен. В день смерти Дана он помнил розовый коридор. Здесь все было зеленым и коричневым, будто в лесу. Кое-где краска светлела, и Джерри отчего-то понимал — туда можно было бы дойти. Много таких пятен. К каждому вела тропа-змея.
      Он не знал, сколько времени так простоял, только радовался, что не холодно, и он не замерзает. Музыка тоже очень претендовала на звание живой сущности — из бравой, маршевой стала игривой и почти салонной. У Джерри был музыкальный слух, не ахти какой, но он и таким гордился.
      А диссонанс — вот он. На фоне пасторали — грубый и хриплый рокот. И завывание. Со всех сторон подбирались тени. Подбирались и проявлялись, как пейзаж в зимнем окне, если подышать и оттаять кусочек. Приземистые, темные. Много. Воют. Рычат.
      То, что приблизилось первым, могло произойти лишь от тройственного союза кобры, сороконожки и капкана. Зубы по виду сходили за чугунные. Дивная скотина облизывалась, готовилась прыгнуть. И прыгнула. Джерри пригнулся, тварь промахнулась и улетела как-то чересчур далеко, по крайней мере, визг раздался аж с соседней тропы. Принцип расстояний этого Межмирья тоже оказался очень, очень странным. Но на смену уже приходила целая стая, а отбиваться было вовсе нечем. Только руками.
      Джерри был весьма успешен и почти невредим до той самой поры, пока зверюги не решили прыгать разом штук по пять-шесть. Это сразу переломило ход драки, и не в пользу человека.
      Что-то отвлекло Джерри, что-то по левую сторону… Еще одна тень, гораздо крупнее. Эрфан! Гард и псы, сколько времени он там стоит и смотрит?! Просто смотрит?! Встретив возмущенный и злой взгляд ученика, Иноходец улыбнулся и помахал ручкой. За спиною Эрфана маячила дыра с рваными краями. Вот учитель спокойно развернулся и скрылся в дыре, которая тут же решила затянуться. Джерри что было сил рванулся, стряхнул с плеча очередную скотину и головой вперед, как ныряльщик, прыгнул вслед за Эрфаном.
      Выпрыгнул. Проехался грудью и локтями по жесткому ковру, сдирая верхний слой кожи напрочь. Вскочил — еще в бешенстве, еще в азарте драки, не разжимая кулаков. Как дать бы вот в этот наглый глаз!
      Эрфан уже не улыбался, и поигрывающие тонкой петлей пальцы как бы говорили — «ну-ну».
      — Что это за гадость? — икнув, спросил Джерри. На сегодня впечатлений было слишком.
      — Собственно, одни из низших стражей Межмирья. Нравятся? — ехидно вопросил тот.
      — НЕТ!
      — А ты им, похоже, пришелся по вкусу, во всех смыслах.
      — И что, эту… капканокобру нельзя отогнать? Тебя же они не трогают, к тебе они не приходили.
      — Капканокобру? Дивно, но верно. Нельзя. Ведь ты носишь с собой опознавательный знак, маяк, если будет угодно. Манок.
      — Какой?
      Эрфан наклонился к парню и постучал указательным пальцем где-то в районе кармана на рубахе.
      — Сердце, — шепнул. — Человеческое сердце. Если бы ты знал, как прекрасна в тумане Межмирья эта трепетная живая бабочка в груди. Когда сможешь видеть, как я — залюбуешься.
      Джерри непроизвольно схватился за грудь и тревожно глянул на учителя. Неужели этот жуткий тип вдобавок вырвет ему сердце? Эрфан без труда прочел все его мысли.
      — Не бойся. Ты сделаешь это сам. И позже. Когда поймешь, какую опасность представляет твой маячок. Ты ведь должен будешь ходить в Межмирье, не сможешь не ходить. А иногда — и жить. По нескольку дней!
      — А твое сердце им не годится? — фыркнул Джерри, никак не успокаиваясь.
      — Мое? Может, и сгодилось бы. При одном условии.
      Манерно Эрфан взял Джерри за два пальца, средний и большой, положил на свое девичьи тонкое запястье. Придавил.
      — Посчитай-ка мне пульс, моя ты мышь. Считать было нечего. Пульс не бился.
      — Что это значит? — прошептал Джерри. Возникло желание спрятаться за любимой портьерой и не отбрасывать тени.
      — То и значит. У Иноходца нет сердца.
      — З-зачем?!
      — Во-первых, из-за стражей. А чтобы объяснить, почему во-вторых, придется вернуться туда. Ненадолго.
      Эрфан схватил ученика за руку и потянул за собой. Разумеется, без предупреждений. Межмирье снова было розовым и узким.
      — Иди! — приказал Иноходец и толкнул Джерри.
      Зыбкая тропа колыхалась внизу. Мост без опор, голодные пески. Туманность менялась на глазах. Джерри хотел поставить ногу, но не знал, куда.
      — Слушай, — прошипел Эрфан где-то совсем рядом.
      Джерри вслушался. Все вокруг пульсировало в неком ритме, и если хорошо сосредоточиться, то можно было уловить четкую последовательность глухих, но сильных ударов.
      Он сделал шаг, и нога провалилась вниз. Испуганно, неконтролируемо вскрикнул.
      — Дурак, — сказал Эрфан, оказываясь совсем близко и поднимая Джерри наверх. Тягучая туманность разочарованно отпустила добычу. — То, что ты слушал, было лишь стуком твоего сердца. Никакого отношения к тропе этот ритм не имеет.
      Джерри напряженно, отчаянно прислушивался — но в ушах отдавался размеренный, как бой часов, звук сердечного ритма.
      Иноходец резко прижал руку к его груди, и это отозвалось тянущей болью. Джерри уперся руками в плечи Эрфана, но оттолкнуть не удавалось. Боль нарастала. Парень успел увидеть, что крик оставляет в Межмирье разноцветные круги, как камень на воде. Потом он снова оступился и полетел в бездну.
      Когда занавес слипшихся от влаги ресниц вновь поднялся, в привычной комнате привычный учитель сидел напротив и что-то вертел в руках. Джерри знобило. Дышалось как-то вовсе по-другому.
      — Нюхательную соль подать? — скривился Эрфан, и сплюнул прямо на пол. — Водить тебя за ручку, что ли, до седин? Крупная дрожащая мышка Джерри, такая пугливая. О! Гляди — колотится. Смешное!
      В руке учителя обнаружился предмет, похожий на красный стеклянный шарик. Судя по тому, как утопали кончики пальцев — мягкий. Сжимающийся-разжимающийся. Светящийся.
      — Это… — прохрипел Джерри, не в силах ни поверить, ни отмахнуться от догадки.
      — Угу. Нравится? Твое мышиное сердечко.
      — Отдай!!!
      — На! — Эрфан резко бросил шарик. Джерри поймал с некоторым ощущением гадливости пульсирующую игрушку. Теплая и мягкая, даже вязкая, она забилась еще быстрее. Грудь сильно ныла.
      — Это невозможно! — закричал он со слезами в голосе и вскочил с кресла. — Такого не бывает, чтоб у живого человека сердце вынуть! Ты же сам говорил, что ты не маг.
      Эрфан щурился. Потом бросил:
      — Истеричка! Я не маг. Но есть некоторые вещи, и без них Иноходцев просто не существует. Эти вещи — данность, прими и не вопи.
      Если тебе на голову свалилась способность видеть и выходить в Межмирье, то рано или поздно придется оставить сердце, а точнее — его биение и тепло — вне тела, и эту способность тебе тоже дали, только стоит перестать падать в обмороки, подобно затянутой в корсет толстухе. Правила таковы: никогда не выходи в Межмирье с собственным сердцем в груди. Ритм сердца — гибель для Иноходца! Ты шагнешь мимо тропы и навеки исчезнешь. Вместо того, чтобы ловить гармонию необходимого пути и слушать границу, ты будешь оглушен этим взбесившимся тамтамом. Если раньше тебя не найдут твои капканокобры.
      — Но зачем оно вообще нужно? Что ты там ищешь? Куда ты там ходишь? Для чего я все время прыгаю и бегаю, как цирковая лошадь, для чего читаю все эти книги и мерзну в нетопленых комнатах?
      — Накопилось, да? — хохотнул Эрфан и тут же, без перехода, нахмурился. — Пошел вон. Надоел!
      И мгновенно, на том же месте, исчез.
      — Это ты пошел вон, — прошептал Джерри, — в свое дерьмовое Межмирье.
      А сердце тряслось рядышком на столе, как желе из вишен, и мерцало.
      Джерри в полном шоке взял его в руки. Пустота в груди тянула, ныла, будто просила чего-то. Парень в недоумении дотронулся тепленьким шариком до груди, и с легким болезненным уколом светящаяся игрушка исчезла! Тут же с двух сторон будто нажали на виски. Дрогнула жилка на шее. Лицо залила краска, как после долгого бега.
      — Ух, ты, — сглотнул Джерри.
      И, не в силах сопротивляться любопытству, попробовал достать шарик обратно. Вот эта операция заняла почти час. Пыхтящий и взмокший, он был в итоге вознагражден за усилия. А потом с сожалением водворил сердце на законное место. Хватит фокусов. Проживем и без Межмирья.
      И прожил, согласно обещанию. Целых четыре дня. Потом возник Эрфан.
      — Мы отправляемся в путешествие. Час на сборы. Хотя зачем час — одеть тебя, и хватит.
      Путешествие? Джерри аж подпрыгнул. Могу и не одеваться! Только отведи меня к людям, а то я уже забыл, как они выглядят! Дай увидеть созревшее поле, и лес, и речку, и может быть, море… Дай услышать голоса, отличные от твоего и моего. Дай вернуться в , нормальную жизнь. Втайне Джерри тут же возлелеял надежду сбежать от Эрфана. Понимая, впрочем, что надежды абсолютно детские.
 
      Джерард резко сел, схватившись за грудь.
      Солнце. Полдень. Приветливые места. Проклятая телега.
      Сердце, мое сердце. Гард и псы, разве так бывает?
      Звонкий щелчок отжатой пружины, больше похожий на взведенный курок. Дурацкие наручники, больно!
      Джерард развел руки, и цепочка порвалась. Совершив это несложное движение, он вновь опрокинулся на спину.
      До этого он смотрел как бы со стороны, и судил, и высказывал мнение, и удивлялся. Только что слетел слой заклинания, как защитный плащ, окутывавший его до сих пор, закрывавший. Вместе со знанием о сердце, вместе с открытой шкатулкой, Джерард получил и встречу с Межмирьем. Он был узнан, обласкан. Межмирье будто прозрело и, соскучившееся по своему Иноходцу, заключило в объятия. Крепкие, как смерть.
      Сегодня он стал самим собою.
      Пралотта, до которого измученному фокусами памяти пленнику не было никакого дела, следил в полглаза за этими судорожными метаниями.
      Когда разорвалась цепочка наручников, советник вздрогнул. Потом подождал, пока дыхание арестанта станет ровным и тихим, встал, подошел поближе, присел рядом и распахнул на груди лежащего одежду. Покусал губы, покачал головой.
      — Нет, кузнец. Если я императорский следователь, а не солдат, то это не значит, что я спутаю раны ремесленника и раны воина. Кто ты такой, Джерард? Зачем ты ехал все это время в столицу, если мог свернуть наши шеи столь же легко, сколь и освободиться от пут?
      Меньше, чем провинцию, но тоже весьма сильно советник Пралотта не любил копаться в архиве.

 
      Насильно запиханные, как пища всухомятку, вызубренные без энтузиазма, карты Сеттаора стали оживать и заполняться картинками и событиями. Эрфан все-таки нашел подход к своему нелюбимому и нерадивому, но единственному ученику. Сердце Джерри перекачало бесчисленные городки, села, поместья, как литры собственной крови и усвоило их. Прыжок туда, прыжок сюда… И теперь стоило только сказать название — алый флажок узнавания тут же вспыхивал во взгляде Джерри.
      Вместе с географией империи Джерри познавал и ассортимент существ, с которыми приходится сталкиваться. Некоторые встречались часто, очень часто. Некоторые поражали воображение до икоты и криков по ночам. С некоторыми Эрфан оказался в весьма дружеских отношениях.
      — Запомни, — наставлял Иноходец ученика, — суть не в том, чтобы гонять каждого гостя, который, может, просто посмотреть зашел. Гонять надо тех, кто делает запрещенное. А те, кто живет просто так, — ты ведь о них не всегда знаешь. А человеческие страдания имеют особый запах. Для того чтобы ощутить его, нужно просто часто посещать Межмирье, оно поможет. Так вот, если уж чужак приблизился к тебе и решил побеседовать — скорее всего, он законопослушен и тих, и просто хочет, чтобы ты о нем знал. Ясно?
      — Конечно, — кивнул Джерри. — Можно посмотреть хоть на одного?
      — Смотри, — хмыкнул Эрфан и невежливо, кончиком ножа, указал на лысого мужчину за барной стойкой. — По его словам, он пережил десять моих предшественников. Средней руки дракон-оборотень.
      Хозяин бара, ощутив, что на него смотрят, поднял приветственно руку и понес к их столу полные кружки.
      — Мартин — это Джерри, мой ученик. Джерри — это Мартин. Запомнили друг друга? Хорошо.
      — Ученик? — спросил оборотень, и внимательно оглядел Джерри. — Неужели так скоро, Иноходец?
      Эрфан дернул плечом, вопрос не понравился.
      — Так уж вышло, Мартин. Ну, что там наш поросенок?
      — Почти готов, — ответил тот и обернулся уходить.
      Поросенок… Джерри в этот момент отчего-то вспомнил о свиньях Рос-Альтов и о неудавшемся повешении. Как ни странно, аппетита к свинине это не отбило.
      Вечером, когда парень отстирывал на дворе свою испачканную за день рубашку, он заметил, что хозяин бара и учитель о чем-то разговаривают, и Эрфан весьма не в духе. Ну, ясно… Ученик не понравился Мартину, а как же, оборотни, они в учениках понимают! Резким усилием воли он заставил себя не подслушивать, а вывесить рубаху и улечься спать.
      — Не стоит недооценивать своего ученика, Иноходец! — плавно говорил Мартин, и грыз вишневую трубку. — Погляди лучше внимательно на ту ложбинку на его упряменьком подбородке. Попомни мое слово, она, ложбинка, еще себя покажет! Оставь в покое его растерянную улыбчивость, он пока молод. Шестимесячного тура наши пастухи по лугу одной былинкой гоняют. Телок, играется. Войдет в возраст — все пастухи как раз на один рог и поместятся. Ты артачишься, Иноходец. А все-таки чаще поглядывай на этот подбородок.
      — Куда мне еще ему посмотреть? — огрызался Эрфан. — Такая трусливая зараза, ты бы знал!
      Мартин покачал головой. Он не умел улыбаться, только умел скалиться по-драконьи, что мог вынести далеко не каждый собеседник.
      — Ты его недооцениваешь, — повторил. — И не думай, что Гнездо глупее тебя. Или как там ты его зовешь? Межмирье. Так вот, скажи, будь ты Межмирьем, избрал бы ты Последним Иноходцем, Иноходцем, который увидит исполнение пророчества — трусливую заразу. А если он и вправду таков, то, наверное, такой и нужен? Подумай об этом…
      Эрфан фыркнул.
      — А мне так нельзяяя, — протянул Мартин. — У меня пар из ноздрей.
      Неулыбчивый дракон тем не менее обладал вполне удобоваримым чувством юмора.
      — Я дам вам на дорогу всякого. И, слышишь, заверни в Старый Рэт. Они тебя не знают, так я говорю: неладно у них. Не призовут, не умеют, но что-то не ладно.
      — Заверну, — кивнул Эрфан. — И вот что, Мартин. Наверное, я больше тебя не встречу. Прощай?
      — Прощай, Предпоследний Иноходец, — оборотень выпустил из незажженной трубки струйку пара. — Не переживай. Ты достойный продолжатель своего дела.
      Эрфан хлопнул по плечу старого приятеля и удалился.
      Но Джерри все это было неведомо, ибо он уже спал.
      Идея «завернуть в Старый Рэт» оказалась для него очень свежей новостью. При том, что Джерри отлично знал нелюбовь учителя к тем местам, где плохие дороги и невежественное население.
      Старый Рэт был явственным воплощением всех неприязней аристократа Эрфана, вместе взятых. Один выговор приветствия повстречавшегося им на пути хромого старика заложил в уголке губ Иноходца такую нервную складку, что Джерри на всякий случай поднапрягся увернуться от подзатыльника — известно, на ком тут перво-наперво зло срывают. Странной все-таки парой они были, даже внешне. И Джерри понимал, что смотрится именно слугой, а не учеником.
      Следующий, кого они увидели, был нищенски одетый мужичонка в жуткой гнойной коросте, передвигавшийся почти ползком и чего-то подвывавший.
      Третьей была очень-очень молодая женщина, девчонка совсем, прижимающая к груди (вернее, к тому плосковатому месту, где у женщины должна быть грудь), сверток с младенцем. Поравнявшись с путниками, она смерила их невидящим взором, а потом села в дорожную пыль, продолжая молчать.
      — Джерри, — нарушил молчание Эрфан своим особенным тоном взявшей след гончей. — Поди в дом, спроси воды и поесть.
      — В который? — зевнул Джерри.
      — В любой! Быстро!
      В любой так в любой. Ненадолго избавившись от общества учителя, парень даже двигаться стал быстрее.
      — Хозяева, — громко позвал он. — Люди добрые! Нет ли у вас немного воды и чуть-чуть хлеба?
      Тишина в комнате была живой, это он как-то научился чувствовать. Когда нет никого, она, тишина, другая.
      — Ну, извините, — вздохнул. — Пойду к другому дому, если уж и воды жалко.
      — Нету их, — ехидно ответствовал голос. — Не у кого просить-та. На этой улице одна я осталась.
      — Как это нету? — улыбнулся Джерри. — В поле все?
      — В поле, ой, в поле.
      — А вы где? — осторожным полушепотом спросил Джерри, оглядывая помещение.
      Не углядел. Она прямо из-за плеча выскользнула, стала перед ним, будто тут всегда и была.
      Обыкновенная такая женщина. Загорелая, в платье ношеном, но чистом, никаких странностей не замечено. Несколько упавших капель времени смотрели они друг на друга. Потом хозяйка, как будто сломалось в ней что-то, тяжело, по-старчески опустилась на лавку и, не глядя уже в глаза, пробормотала:
      — Мать-земля, молодой-то какой. Хорошенький… Иди отсюда быстрее. Ни пить, ни есть тебе тут не надо, а уж ночевать-та подавно.
      Мысль о том, что он «хорошенький», сподвигла парня на самостоятельный вопрос о судьбе деревни. Точнее, почти сподвигла. До того самого момента, когда…
      — Джееее-рриии! !
      — Иду! — заорал в ответ он, аж дернулась женщина. — Иду!
      — Учитель мой, — пояснил, почесав щеку. — Вы бы вышли, хозяйка, он как раз интересуется, что тут произошло.
      — Так вас двое?! — ахнула она. — Ой, лихо…
      Уговаривать не пришлось, сразу же поднялась и последовала на улицу.
      Выражение лица у Эрфана вполне соответствовало тону его крика. Джерри вначале подошел ближе, и только потом понял, что местные не просто решили поприветствовать гостей.
      Их выгоняли. Каждый на свой лад. Гудели, как большие пчелы. Но гораздо доходчивее слов был их внешний вид. Такого собрания увечных и убогих Джерри не наблюдал никогда в жизни. Людей было не очень много, но каждый в этой толпе чем-то был болен. Явно не питая надежды даже на самую мизерную помощь, они пытались поскорее убедить путников не задерживаться в их «гиблом» месте. А если посмотреть вокруг, становилось ясно, что место и впрямь страшное: даже дерева — ни одного прямого и здорового, не говоря уже о плодах. Голые, черные, скрюченные ветви. Земля с каким-то белым налетом. Собаки, парочка, еле ковыляют, два шага — и лягут, два шага — и лягут.
      Джерри смотрел на окружающих с брезгливо-испуганным интересом здорового человека, Эрфан — даже как-то жадно, пристально. Но под настойчивым напором местных они вдвоем по шагу, неторопливо, продвигались по дороге. На пути появилась небольшая каменистая округлость, и желоб деревянный — водобор.
      Эрфан остановился и хлопнул в ладоши.
      — Ах ты, боже мой, — удивился. — Ну-ка, Джерри, подойди к колодцу. Чувствуешь? Нет? Дуб-бина! Ведь прямой же канал! Прямой, как твои извилины! Ну?! Интересно же!
      Джерри бочком подвинулся и заглянул на всякий случай в черную плесневелую дыру.
      — Ой, дураааак, — даже застонал Иноходец. — Гард и псы мне свидетели, я тебя утоплю в этом колодце!
      И Эрфан нырнул в Межмирье на глазах у всех собравшихся. Джерри остался стоять, именно как дурак. Цирковой фокусник. Все ему надо напоказ, аплодисментов, что ли, душа просит? Парень обтирал спиной замшелую кладку и ежился под мученическими взглядами пострадавших. Выживших. Ну, и кого притащит на расправу из чужого мира Эрфан? Злобного скрюченного колдуна? И возможно ли будет вернуть этим людям здоровье и силы, возродить отравленную землю, излечить деревья? Чаще всего подобные разрушающие действия обратного варианта не имеют. Учитель, где же вы ходите?
      Лицо выпрыгнувшего Эрфана было озадаченно-растерянным.
      — Однако, моя ты мышь, — попытался показать он степень озадаченности одной свободной рукой, крепко удерживая второй какой-то белый холщовый мешок, перекинутый через плечо.
      Люди медленно сжимали кольцо вокруг колодца, на край которого Эрфан опустил свою добычу.
      Джерри, хлопая ресницами, минут пять тупо созерцал маленькую, лет восьми, девочку, похожую на дорогую куклу. Игрушка умными спокойными голубыми глазами рассматривала собравшихся, не плакала, ничего не говорила. Фарфорово-светлая кожа с легким румянцем, длинные, белые как снег волосы, прихваченные на лбу синей ленточкой. Холщовый мешок оказался ее нехитрым одеянием — длинным прямым платьем с вышивкой по вороту.
      — Кто это, учитель?
      — Объяснение прозвучит еще более глупо, чем было само событие. Это вот, полюбуйся, и есть их монстр, их неведомое бедствие. Все болезни, все чары — ее рук дело. Вот что происходит, Джерри, когда сила есть, а учителя нет. Как тебя зовут, малышка?
      — Мария, — нежным голосом ответило создание. — А тебя?
      — Эрфан. Впрочем, какая разница. Понимаешь ли ты, Мария, что ты делала с людьми в своей деревне?
      — Я их лечила.
      — Как?
      — Я забирала у них болезни, — спокойно, точно младшему братику, объясняла девочка.
      Эрфан и Джерри образовывали нечто вроде заборчика, отделяя пленницу-гостью от любопытствующих поселян. Но страсти по ту сторону изгороди уже накалялись.
      — А куда девались болезни? После того, как ты их забирала?
      Джерри следил за вопросами, понимал, что Эрфан получает ожидаемые ответы, лишь подтверждающие его догадки и ощущения, но сам пока не осознавал и злился на себя. Вот уж точно дубина.
      — Выбрасывала, — пожала плечами девочка. — Гадость!
      — Гадость, — согласился Эрфан. — Истинно, гадость. А куда выбрасывала?
      — Далеко, — зевнула кукла Мария. — Я устала. Отнеси меня обратно.
      — Пока не могу, малышка. Видишь ли, твое «далеко» оказалось для нас чрезвычайно близко.
      И Иноходец отошел в сторону. Жестоко, учитывая панораму, открывшуюся взгляду белокурого ребенка. Калеки всех возрастов, кто на самодельных костылях, кто с изъязвленным лицом, кто и вообще сухой, точно лист и белый как кость. Уцелевшие.
      Девочка повела себя как нормальный ребенок ее возраста — заплакала. Люди недоумевающе молчали.
      — Что вы с ней будете делать, учитель?
      — А что я могу с ней сделать? Считаешь меня вообще извергом? Вернуть в ее мир — убьют рано или поздно.
      — Она может вылечить… то есть исправить то, что сделала?
      Девочка кивнула сквозь плач — и напомнила этим, что нельзя в присутствии мыслящего существа вести себя, как будто рядом глухая вещь.
      — Джерри, да ведь она опять «выбросит»! Понимаешь? Куда на этот раз?
      Уловив слово «исправить», люди начали волноваться, шуметь. Девочка громче заплакала. Джерри ее тронул за плечо, по голове погладил, а что еще там положено делать — не знал.
      — Да что ты ее оглаживаешь, как кошку. Думай, куда всю эту мерзость девать!
      — Сжечь бы… как мусор.
      — Сжечь? А что… вот хоть одна неплохая мысль. Но где же взять огонь, который все это осилит?
      — Нам бы вулкан, но до него далеко.
      — А до другого мира ей не далеко было прямой канал поймать?
      Девочка утирала рукавом нос и внимательно следила за перепалкой. Ясно было: решают, что с нею делать. Они взрослые дяди, им виднее.
      — Думаешь, вулкан?
      Эрфан присел на корточки и тихим голосом что-то втолковывал девочке. Долго. Она улыбалась и кивала. А потом пошла к людям. Тихонечко так пошла, будто не пригибая траву.
      — Много работы, — криво усмехнулся Эрфан. — Каждый человек, каждое деревце. Гард и псы, мышь моя Джерри, мне на мгновение показалось, что эта маленькая умелица… ах ты, нет… нет, какое счастье.
      — Учитель, я не понимаю. Кем она вам показалась?
      — Хозяйкой, Джерри.
      Серые глаза Эрфана внимательно и спокойно смотрели на ученика.
      — Хозяйкой Межмирья. Предсказанной, предреченной Богиней. Сеющей любовь, но пожинающей мрак и Хаос. Соединяющей миры.
      — Это так будет?
      — Будет, Джерри. На твой век еще хватит крепких стекол и силы твоих рук. А может, и нет. О, как хорошо, что мне лишь показалось. А я нес ее в руках и дрожал.
      — А не сильно маленькая она для богини?
      Эрфан засмеялся:
      — Ну ты и дубина, всесвятый Гард, какая ты дубина. Ладно. Пойдем что ли поедим. Я ее потом в один мирок отведу, спокойный и к волшебницам уважительный.
      — А в других мирах есть Иноходцы?
      — В каком смысле?
      — Ну, может кто-то выкинуть оттуда, если явишься?
      — А ты никак собрался в путешествие?
      — Нет, просто…
      — Могу заверить, что Шабаш Иноходцев невозможен, ибо я в своем роде единственен. Человечество по сравнению с теми, кого я успел увидеть — слишком слабое порождение. Остальным костыли вроде меня не нужны. Они чудесно ходят в Межмирье, и отлично могут себя защитить. Я ответил на твой вопрос?
      — Да, вполне, учитель.
      Они поужинали, а потом Эрфан ушел в Межмирье — «подготовить почву», как он выразился, настрого приказав вести себя тихо и незаметно в его отсутствие. Но Джерри очень интересовала Мария, маленькая девочка, совершающая в данный момент недетскую работу. Разумеется, он не желал стоять за спиной и заглядывать через плечо, но спустя время, когда она уже отдыхала, парень присел рядом с нею и попытался поговорить.
      Быстро до него дошло, что это тщетные усилия. Малышка устала просто до потери речи, и он устыдился. Взяв Марию на руки, Джерри раздумывал, куда с нею отправиться. Сельский кабак — не место для маленьких волшебниц. В доме же, где остановились они с Эрфаном, одна подслеповатая да глухая бабка, на нее не оставишь ребенка. И все-таки Джерри зашел в эту хатку, по крайней мере, она чистая и тихая. Уложил девочку на кровать, она слабо улыбнулась и зевнула. Обыкновенный уставший ребенок, в своем особенном спокойствии кажущийся даже чрезмерно покорным и беззащитным. Отчего-то же Джерри был уверен, что попытавшемуся причинить ей вред не поздоровилось бы. Когда он принес воды из колодца (не того, а маленького, у церкви), чтобы помыть ей руки и обтереть запылившееся личико, Мария уже крепко спала. Румянец постепенно возвращался на ее щеки, и, судя по безмятежному лицу, кошмары ей не угрожали.
      В памяти всплыл состоявшийся очень давно разговор. Во вторую зиму пребывания в замке Джерри жутко заболел, валялся две недели, и присевший на его постель Эрфан, потирая лоб, сказал:
      — Межмирье, делая подарки, всегда заставляет за них платить. Я не простужаюсь и не подхватываю оспу, например, но зато я стал неважно видеть в темноте. Кроме того, Межмирье делает Иноходцев бесплодными… Такие дела. Но благодарен я тебе, мышь моя Джерри, за то, что ты помог мне понять нечто. У меня никогда не будет детей. Но, глядя на тебя, я…
      Эрфан помолчал, пережидая очередной приступ кашля своего воспитанника.
      — Я думаю: Гард и псы, и не надо, и как же это хорошо!
      И, грустно покачав головою, он ушел.
      Джерри, оскорбленный до глубины души, высморкался в очередной платок, и показал жестами вслед (говорить не позволяло опухшее горло) все, что думал о таком «отце».
      Джерри мечтательно вздохнул, улыбнулся, и занял вторую лежанку, чуть ближе к двери.
      Посреди ночи кто-то настойчиво потрепал его по щеке.
      — Э-эй, — прошептал голос Эрфана. — А ну-ка…
      Джерри разлепил глаза, поежился. Подивился на негодующе-изумленное лицо учителя. Проследил направление взгляда. И, прикрыв рот рукой, засмеялся. Видимо, точно так же страдающая от холода, Мария не нашла ничего лучше, чем перейти ночью к нему и удобно пристроиться под теплый бок. Жестом показал Эрфану на пустую смятую кроватку — мол, там положил. Эрфан все равно скривился как от кислого:
      — Укрыть надо было!
      — Угу, — хмыкнул Джерри. — Тогда нам на одну кровать, что ли?
      И закусил рукав, чтобы громко не ржать, когда Иноходец возмущенно сплюнул в его сторону. С чувством юмора у Эрфана иногда бывало плоховато. В отместку за неудавшуюся шутку Эрфан перенес девочку на свою лежанку.
      Утром, когда выздоровевшие петухи радостно разбудили всю деревню, обнаружилось, что Мария опять рядом с Джерри, сопит, уютно свернувшись. Улыбаться Джерри не стал, ибо прочел в глазах спутника, что при малейшей тени смеха тот закопает его в землю по ноздри.
      Вся троица нехотя сползла с кроватей, умылась, пожевала вчерашние припасы. Потом вышли во двор. Пока Эрфан напряженно щурился вдаль, высматривая что-то явно не в этом мире, девочка подошла к Джерри, шнурующему ботинки, и спросила:
      — Мне обязательно идти с ним? Джерри неловко улыбнулся.
      — Он не такой уж плохой, Мария. Он знает место, где тебя будут уважать. Больше, чем там, откуда ты пришла.
      — А ты не знаешь это место?
      — Нет, я… только ученик.
      — Жалко, — вздохнула Мария.
      Этого вздоха было достаточно, чтобы Джерри возжелал освоить каждую тропу и каждую мало-мальски заметную дырку чертова Межмирья.
      — Он ничего тебе не сделает, — повторил парень виновато, — правда.
      — Я знаю. Только он неживой.
      — Ну что ты… Зачем так говорить.
      — А ты разве не чувствуешь? — удивилась девочка. — Неживой.
      Джерри дернул шнурок и порвал его. Стал было связывать концы, но плюнул и упрятал за голенище. Эрфан нервно махнул рукой, мол, пора. Мария кивнула и спокойно пошла за ним в красноватое сияние.
      Он до сих пор задумывался, где та юная светловолосая колдунья и что с нею стало. Ей уже лет восемнадцать. Хорошо, если она и вправду не Хозяйка Межмирья. Джерри не желал бы малышке Марии «сеять любовь, а пожинать мрак и Хаос». И никому бы не пожелал.
 
      — Господин Пралотта, — не без гордости сказал повар, со значением помахивая перьями, только что выдранными из хвоста дикой цесарки (наловчился, ленивец, снимать с гнезд безответных птах!), — очень он знаменитый своими расследованиями. Очень мы рады у него служить. Мне это место, думаешь, за просто так досталось? Эге! Зато теперь завидуют все. Думаю, даже шеф-повар императрицы завидует. Важно у него там, а все не так интересно!
      Джерард молчал тем безразличным манером, который можно принять за уважительное слушание, особенно если очень хочется высказаться. Повар напоследок дернул несчастную цесарку за непристойно оголенный огузок и, наклонившись к самому уху своего безгласного визави, сообщил:
      — А про вампира столичного слыхал? Сколь угробил людей, страсть. Господин советник Пралотта свою карьеру очень укрепил, когда его поймал. Вычислил, можно сказать. Вампир тот при самом дворе обретался, вот как. Знатных дам кушал. От остальных брюхо болело, что ли? И главное, никто угадать не мог личность его, значит. В позапрошлом годе поймали, да.
      — Что сделали с вампиром? — неожиданно спросил Джерард, который, казалось, вовсе витал мыслями далеко отсюда.
      Повар обрадовался проявлению интереса, зашептал более активно — не забывая попутно осмаливать птицу на костре.
      — Так сожгли. А прах известью засыпали. Джерард вяловато кивнул…
      — Большой человек наш хозяин! — удовлетворенно завершил повар. — Так что знай, если не виноват ты, то он поймет, а вот если виновен, не взыщи, лучше повинись.
      Мужчина лишь кривовато усмехнулся.
      Значит, его нашли и убили. И наверняка поймали на одну из тех прекрасных приманок, до которых Ральф Рос-Бретт был большим охотником… во многих смыслах этого слова. Что ж, привет тебе от всех мужей, ставших вдовцами и рогоносцами одновременно. Нам нечего было делить с тобою, обаятельный кровопийца с непомерным аппетитом и любвеобильным, хотя и давно остановившимся, сердцем. Рос-Бретт являлся порождением этого мира и этой страны, никоим образом не подпадая под юрисдикцию Иноходца.
      Джерард покопался на темном дне души и нашел там мелкое и гадкое чувство неприязни к почившему вампиру. Попытался соврать себе, что неприязнь вполне объяснима поступками оного, но врать оказалось тошно. Так за что ты не любил Ральфа Рос-Бретта, Иноходец? И сколько раз в жизни ты его видал?
      Один раз. Мельком, в столичном ресторане. Ты завернул туда лишь потому, что это была ближайшая дверь, из которой пахло пищей, а ты был измотан и голоден. Этот дорогой изысканный ресторан имел своих завсегдатаев, одним из которых, по иронии, и был Рос-Бретт. Регулярно присматривал своих жертв, как скот у водопоя. На Ральфа стоило обратить внимание. Опытным взглядом Джерард определил тогда во владельце слишком белоснежной и сверкающей улыбки типичного вампира. Но та частичка Межмирья, которая уже навсегда облюбовала уголок сознания, была спокойна и глуха. Вампир оказался местным, и Джерард мог продолжить поедать свое жаркое. Но вместо этого, поднося то и дело вилку ко рту, Иноходец пристально смотрел на легенду темного народца, заполняющего столицу в сумерках. Ральф Рос-Бретт был их гордостью, их ночным светилом, их, простите за гнусный каламбур, принцем крови. То же самое глухое раздражение наплывало и сейчас, у этого полупогасшего костра, воняющего птичьим жирком. То же самое, которое испытывал Джерард, глядя на смеющегося, но не совсем живого аристократа в ресторанной зале. Глаза, которые называют «ястребиными» — серые с золотистыми крапинками, темные волосы, аккуратно подстриженная борода, дьявольская улыбка — Рос-Бретт был чудо как хорош, и неудивительно, отчего он выбрал женщин, легкую и слабую добычу, которая грациозными табунами скакала на заклание, стоило только бросить взгляд. А взгляды «иди-ко-мне», наполненные лучистым теплом и обещанием ласки, Ральф бросать умел. Один раз только зацепил в поле зрения не какуюнибудь разодетую красотку, а угрюмую мощную фигуру за угловым столиком. Узнал, но не испугался непроизвольно, не ввернулся торопливо, а улыбнулся совсем по-мальчишечьи, нагло, задиристо, и отсалютовал бокалом, крепче стиснув запястье млевшей рядом дамы.
      «За что я не любил Ральфа Рос-Бретта? За то, что он был красив? За то, что нравился женщинам? Храни меня Гард и псы, Иноходца такие веди тогда не волновали.
      Я не любил тебя, шакалий принц в вишневом плаще, за то, что ты нравился СЕБЕ, за то, что ты жил в ладу с собою, какой бы сволочью ни являлся, за то, что тебе было приятно, привольно и комфортно даже вне жизни как таковой. За то, что в тебе — не смешно ли? — так пылала жажда этой самой жизни, и ты наслаждался каждой минутой своих развлечений-преступлений.
      Я вздрагивал и покрывался липким потом оттого, что в зале из нас двоих именно я ощущал себя выродком, изгоем, излучающим холод, отверженным, созданным для вечных сумерек. Я, Иноходец, исполняющий такие почетные, такие достойные похвалы обязанности, выглядел менее живым, чем вампир.
      Ты — лишь мертвое тело, движимое чужой кровью. И почему так притягателен, так совершенен, так счастлив был ты? Не потому ли, что считал себя не только нормальным, но и достойным всяческих благ? Я же подобен был тени, которой ты не имеешь. И ненавидел, находясь на расстоянии одного прыжка, но жадно наблюдал за тобою, падающая звезда Сеттаори».
      Джерард встал и обошел вокруг костра, разминая затекшие ноги. Внутренний монолог явно затянулся. Что поделаешь, даже самые глубокие выгребные ямы приходится когда-нибудь чистить.
      Искоса глянул на повара, уже завершающего приготовление супа. Еще один вполне счастливый человек. Любимое дело, уважаемый господин, а, главное — никаких сюрпризов о себе самом. Не полезет в один незабываемый момент из подкорки грязная пена мыслей и воспоминаний, как будто в голове взорвалась банка с перебродившими овощами. Ты это ты, вчера, сегодня, завтра и всегда. Повар не превратится в рыцаря, лакей не обернется судебным приставом, и даже советник останется самим собою, а вот ученик кузнеца отчего-то должен уверовать в свою исключительную миссию.
      За терпеливое выслушивание Джерард был все-таки награжден плошкой дымящегося супа из цесарки, пускай и без мяса. Птичка была мала, и досталась советнику.

 
      — Ты не забыл, мышь моя Джерри, что живешь в кредит? — сказал как-то Эрфан за обедом, заставив парня замереть над тарелкой, едва не подавившись. — Не снится по ночам графская веревка? Старайся получше. Сдам обратно, так и знай!
      Джерри глянул пристально на бледное до синевы, с заострившимися, будто отшлифованными, чертами, лицо Эрфана и отчего-то выдал:
      — И ты тоже.
      Эрфан вздрогнул, приоткрыл рот, но ничего не сказал. А синяки зажили быстро.
      Но с тех пор стало ясно: Иноходец боится. Чего-то, невидимого, неотступно преследующего…
      Половину ответа принес следующий выход в Межмирье. Лиловое и тихое, как грозовое небо. Давно опустевшая грудь Эрфана явно не болела, как хорошо залеченная старая рана. Но за ребрами Джерри ныла и жаловалась небольшая голодная пустота, и шаги выходили неровными, едва-едва в такт. Внезапно учитель остановился, так что парень довольно сильно налетел на него и ушиб подбородок.
      — Смотри, — сказал Эрфан, не оборачиваясь. — Подойди туда и посмотри.
      Джерри послушно подошел, ощупывая попутно подбородок на предмет сломанной челюсти.
      Эти стекловидные «заслонки» он наблюдал и раньше.
      — Потрогай! — велел Эрфан.
      Джерри дотронулся рукой. Поверхность оказалась не очень твердой, а, главное, быстро нагрелась под ладонью и задрожала.
      — Закрой.
      Что-то мы сегодня немногословны, подумал Джерри, а как закрыть, не знал.
      — Закрывай! Ну?
      — Что мне нужно делать? — спросил наугад.
      — Охладить.
      Когда-то во сне отец просил закрыть за ним дверь. Та дверь имела створки. Большие, тяжелые, сверкающие. Достаточно было нажать, и они начинали сходиться. А это? Так… Нужно что-то начинать делать. Иначе светит подзатыльник, а то и два. Джерри прижал обе ладони к слюдяной тонкой перегородке и попытался представить, что они охлаждаются. Не помогло. Окошко нагревалось и нагревалось. «Ненавижу, — вдруг подумал Джерри. — Ненавижу, тварь непонятная». И — отдернул руки.
      Ибо стекло стало холоднее железа зимой.
      — Я тоже сначала злился, — очень тихо, очень мягко сказал за спиною Эрфан. — Ненавидел, даже кричал на них. Не волнуйся. Скоро, очень скоро будет достаточно просто усилия воли. Твоей воли. Ты — Иноходец. А потом, однажды, в день рождения Богини — не хватит уже ни воли, ни силы мышц. И все объединится. Но до тех пор, пока сможешь…
      Эрфан прервал свой сбивчивый непонятный монолог и тут же пропал, бросив Джерри одного. Как поступал сотни раз до этого, все время — неожиданно. А ученик решил остаться и тренироваться.
      Не пойду я с ним в разведку, решил для себя парень, «закрывая» сто пятнадцатое уже окошко. Бросит — и поминай, как звали.
      Без задних ног падая на свою кровать вечером, Джерри отметил две вещи: во-первых, Эрфана до сих пор нет, а во-вторых, чем дольше сидишь в Межмирье, тем меньше, оказывается, болит пустота в груди.
 
      Болото выглядело очень-очень тихим. Ни тебе блуждающих огоньков, ни белесого тумана, ни даже тошнотворного запаха. Поляна-поляной. Попробуй только пройти по этой «полянке». Болото было последним барьером этих мрачных мест. Пограничным столбиком. Дальше будет светлая каменная степь, и дорога пойдет значительно веселее.
      Низенький темный лес и болото тяготили Джерарда.
      И вообще, у всех есть занятие.
      Советник Пралотта углублен в книжицу, совершенно прекратил допросы. Его слуги заняты. Один Джерард мается. Он не привязан, но он ничего не делает ввиду своего статуса пленного преступника. И книжку ему тоже не дадут, одна она, наверное, у советника. От воспоминаний уже тошно, но это единственное, чем можно себя отвлечь от пасмурной картинки болота и леса. От раздраженного и угнетенного состояния, в котором чаще всего представители славного народа Рысьего Пика ходят в трактир выпить либо к соседям на войну. Но никак не к женам, ибо горянки «чрезвычайно сильны физически».
      Джерард усмехнулся, почесал затылок и вспомнил, как он вот в таком примерно настроении заплутал, и выскочил из Межмирья на такое вот примерно болотце.
      Да, он был в весьма нехорошем настроении. И реальная схватка нужна была, как воздух. С приличным зарядом агрессии Джерард стоял на кромке болота, и ничего иного не ожидал, кроме появления очередных «клиентов». Собственно, он уже чувствовал, что здесь, на болоте, что-то есть. Что-то движущееся, хаотичное, живое, а, главное, чужое.
      Но ходить по трясине аки посуху Джерард все-таки не мог, и пристраивался уже ко второму недалекому прыжку в Межмирье, но это не понадобилось. К нему вышли навстречу.
      Их было довольно много. Разного роста, разной комплекции, но огромные, сияющие нервным светом глаза-плошки разгоняли туман и выглядели по-настоящему чужеземно. Маленькие, наверное, дети, отстраненно подумал Джерард.
      Визг сотен голосов взлетел над поляной. Что они вопят? Надо ли разбирать, или не тратить драгоценные секунды?
      Иноходец сделал летяще-скользящий шаг, предшествующий обычно броску. Народец понял это на свой лад, визг усилился. Кровь просто закипала в жилах от одного этого звука!
      Их движения навстречу были расплывчаты, но стремительны. Редкий человек не дернулся бы от такой внезапности. Его облепили, окружили, оглушали щебетом.
      И тут толпа, казавшаяся такой плотной, расступилась в стороны, явно кого-то пропуская. Джерард почуял более важного, а главное, единственного противника и приостановился, хотя и переминался, едва сдерживая нетерпение тела и раздраженной еще с утра души.
      — Я-же-говорила-вам-что-он при-дет, — проскрипел голос, который ну уж точно принадлежал самому древнему представителю этой нечисти. — И стоило вот-так-вот исходить на…
      Существо добавило незнакомое слово, но значение его Джерард уловил, не напрягаясь.
      — Видите, он пришел, он услышал… Успокой их, проводник, и делай свое дело. Благодарю, что ты не слеп и не глух, как я!
      Проводник?
      — Проводник, проводник, — шептало и мерцало глазами-гнилушками странное собрание. — Мы хотим домой, мы хотим назад, отведи нас…
      И вновь окружили, сомкнулись плотнее, но это уже не казалось угрожающим.
      Он вывел туманный, визгливый, жмущийся к нему народец из «негостеприимного» мира в их собственный, выслушал благодарности с натянутыми нервами и исчез ранее, чем предполагали приличия. Раздражение никуда не улетучилось, а наоборот накопилось, настроение ухудшилось.
      И чем дальше в воспоминания, тем больше прав на существование отвоевывала та мысль, что главным раздражающим фактором для Иноходца был он сам.

 
      То был дом, наполненный такими бесконечными сквозняками, что Джерард не удивлялся, почему Мягкая Тьма забилась в самый отдаленный уголок подвала. И очень вяло сопротивлялась.
      — Простудилась, маленькая? — ласково улыбнулся ей Иноходец, набрасывая серебряную сетку. — Иди, отведу домой.
      Прохладными долгими коридорами волочил он на веревке клубок чуть упирающейся Тьмы. Он начинал испытывать даже симпатию к этим странным созданиям. Инертным, тихим, нападающим лишь на тех, кто сам вляпывался в них по пути. Вот эта, например, за последние полгода съела только двоих. А какой хай подняли вокруг: да приди, да забери. Странно, защищающий людей вроде должен проявлять больше сочувствия?
      Щупальце Тьмы выползло из сетки и обвило перчатку. Джерард вздрогнул. Не от страха, от брезгливости.
      Закинуть мягкое создание обратно в мирок вечной тьмы было секундным делом. В который раз Джерард прикрывал двери, но, как говорится, все равно протекало. И черные клубки расползались во все стороны. Не первый и не последний был этот, из замка со сквозняками.
      Вернулся туда проверить для очистки совести, все ли вытащил. Может, оно такое тихое оттого, что вывело детенышей?
      Тьмы больше не было. То есть плескался обычный земной мрак, даже не затхлый. Сквозняки! Джерард пробежал подвалы, чердак, всякие укромные места — ничего. А ощущение чужака осталось, и это не след от Мягкой Тьмы. Другое. Более… разумное, наверное. А если разумное — придется погоняться. Азарт проснулся в Иноходце.
      Оно само приближалось. С нормальной скоростью пешей прогулки. Джерард спокойно шел навстречу, угадывая, как по туманной тропе, путь сквозь галереи и анфилады комнат. Встретился вызывавший его юнец. Явно подсматривавший, уж очень поражен.
      — Вы… э-э… закончили? — спросил он срывающимся голосом. — Я имею в виду то, черное.
      — «То черное» закончил, — холодно ответил Джерард, — но не все. В вашем доме присутствует еще чужак. Вы о нем знали? Кто-то из челяди? Сколько человек живет в замке постоянно?
      — Более трех сотен. Но я не знал, и…
      Джерард успел рассмотреть парня подробнее. Совсем человек, но тоже вызывает беспокойство. Щупловат он что-то. Тонок в кости. И черты лица тонкие, прямые. Кожа очень светлая. Странная порода.
      — Леди, — паренек уважительно склонил голову перед кем-то, а после этого акта изъявления почтения просиял по-детски. — Вы вернулись, мама?
      — Я вернулась, потому что болезнь в соседнем поместье оказалась не так страшна, как расписали. Паникеры! Отвар успокоительного завершал лечение! А как тут дела?
      Скользящей походкой приблизилась женщина в богатом платье, потрепала юношу по волосам и с ласковой улыбкой обратила лицо к Джерарду.
      — У нас гости, сын? Прекрасная, как богиня. Нежная, как утренний ветерок. Легкая, будто сквозняк из дверей. Ох, леди, леди.
      Джерард медленно поклонился, и так же медленно сползала улыбка с изумительного и изумленного лица хозяйки поместья. Она схватилась за рукав сына и отступила назад на шаг. Как будто бы хотела убежать. Как будто бы МОГЛА убежать.
      — Мама? — нахмурился юноша встревожено. — Мама, это Иноходец. У нас там было кое-что в подвале, люди жаловались. Он просто наш гость.
      — О нет, леди. Это вы — гость, — отчетливо сказал Джерард и поцеловал даме дрожащую руку. — Задержавшийся гость, я бы сказал. Сколько? Лет семнадцать?
      Юноша суетливым щенком путался под ногами. Он ощущал, что что-то не в порядке, но не мог никак связать помертвевшее лицо матери и угрожающе-сладкий тон Иноходца. Его слова вообще находились за пределами понимания. А вот леди — понимала.
      — Я прошу вас, — прошептала она одними губами, которые еще секунду назад были безупречны, как два розовых лепестка, а сейчас посерели, точно пепел. — Я умоляю, умоляю… Я ничего не делала. Ведь просто жить здесь не запрещено.
      — Жить не запрещено, — кивнул Джерард, не отпуская ее руки. — Это — запрещено!
      Повысив голос, он резко, обвиняюще указал в сторону юноши.
      — Запрещено не только проливать человеческую кровь, а и смешивать с нею свою! Запрещено менять наш мир таким образом! Вы не знали, госпожа? А кстати, кто вы такая? Повелительница сквозняков? Дева-ветер?
      — У вас это называют сильфидой, — проговорила она сквозь слезы. — Я не причиняю вреда, и потом, я ведь любила! Можете вы понять?! Я так любила его отца!
      — Давайте догадаюсь. А потом он простудился и умер?
      — Не смейте так! Выполняйте свой долг, если нужно, но не смейте издеваться!
      Паренек тем временем принял решение и обнажил шпагу.
      — Отойдите! — срывающимся голосом заявил он.
      Джерард скосил заблестевшие глаза на новоявленного противника. Вот веселье! Не вернулся бы проверить Тьму, не получил бы столько удовольствия.
      — Авентро, назад! — неожиданно низким от страха голосом приказала сильфида. — Сын, он в своем праве!
      — Слушайся маму, Авентро, — прошептал Джерард с улыбкой искусителя. — Она мудрая женщина.
      — О чем он? — закричал юноша, не опуская шпаги. — Что вы говорите, леди? В каком праве?
      — Право Иноходца, — загремел голос Джерард а, отражаясь от сводов. — Вернуть нечеловеческое существо в его родной мир. Твоя мать не человек. Она сильфида. Она могла бы жить спокойно, но нарушила закон и родила ребенка от человека. Тебя, Авентро, если не доходит с первого раза. Попробуешь помешать мне — я имею право тебя убить.
      — Стой на месте, Авентро, — рыдала леди, — стой на месте!
      Тучи слетелись стаей воронов в потемневшем небе. Ударил в землю, как цыганка в бубен, злой косой дождь. Мощный ветер промчался по галерее. Джерард твердо стоял на ногах, глядя в совершенное, невозможно красивое лицо женщины и понимая — это не попытка сопротивления, а лишь отчаяние. И — прощание.
      Она совладала с собой. Она даже сумела улыбнуться напоследок сыну.
      — Отпустите мою руку, Иноходец. Я не убегу. Ведь это смешно, не так ли?
      — Очень, — подтвердил Джерард. — Не отпущу. Лишь потому, что когда еще доведется сопровождать такую прекрасную даму. Мне все больше достаются кровопийцы да трупоеды.
      В последний момент Авентро не выдержал и рванулся за ними. Рванулся в дыру, из которой лилась странная музыка. Джерард спиной ощутил это отчаянное движение, и легонько засмеялся.
      — Идите, — проговорил, отпуская руку сильфиды. — Я должен проследить за вами.
      — Клянитесь мне, Иноходец, что не причините вреда моему сыну!
      — Ни малейшего, леди. Зачем мне человек?
      — И не бросите его здесь!
      — Не брошу.
      — Слово Иноходца всегда было законом! — крикнула сильфида. — Всегда! Не нарушайте его!
      — И не подумаю, леди. Счастливого пути.
      Как легко и быстро она скользит по туманной тропе. Сама — туман, сама — полупризрак. Дева-ветер. Джерард некоторое время позавидовал мастерству красавицы, сделал пару шагов, словно пробуя повторить увиденное.
      Потом — пригнулся. Над головой мелькнула шпага.
      — Ну что же это такое, молодой человек. В спину! — покачал головой, оборачиваясь.
      Щенку повезло, он впрыгнул на их тропу, на правильную тропу. Но далекое-далекое шипение стражей подсказывало: человека заметили. Джерард и сам видел сейчас пламенную, безумно хлопающую крыльями бабочку-сердце в лихорадочно вздымающейся щупленькой грудной клетке юноши. Желанная Межмирью драгоценность. Сладкая маленькая добыча.
      — Бесчестно прийти в дом гостем, а покинуть его — злодеем!
      — Ой, красиво сказано, — вздохнул Джерард. — А ты ведь сам меня позвал. Я не ухожу, не закончив дела.
      — Я звал увести чудовище! А ты забрал мою мать!
      — Она нарушила закон. Именно тем, что она — твоя мать. Так что хватит размахивать этой штукой, еще сам поранишься. Я обещал леди вывести тебя из Межмирья. Не трепи нервы и возвращайся.
      Сын сильфиды, точно. Ветер в мозгах. Будет нападать.
      Джерард не желал драться. Отступал, уворачивался. Для полноты ощущений получил царапину на ухе. Хватит, пожалуй, на сегодня.
      — Дерись! — кричал юноша, — Ино-хо-дец! Бегаешь от меня, точно мышь!
      В позвоночник словно вбили клин. Что-что?
      «Крупная дрожащая мышка Джерри … такая пугливая…»
      Он стиснул зубы, за что-то ухватился, размахнулся в ярости…
      И мог только проследить, как хорошо пущенным снарядом, пробивая Межмирье насквозь, отлетает Авентро. С-сссильфидин сын. Однако, на вспышку гнева затратилось столько энергии, что она даже разорвала ткань Межмирья и создала новую дверь! Ну что же! Леди, я не нарушал слова: вреда особого не причинил и, главное, не оставил здесь. А в каком мире сейчас ваш Авентро — не имеет значения.
      Но если он, Джерард, оказался способен открыть ранее не существовавшую дверь, это может означать одно из двух: либо его сила в последнее время ощутимо возросла и давно превысила возможности Эрфана, либо все Межмирье истончилось, подобно изношенной одежде, и сделать прореху в этой тряпке может любой. Предпочтительнее было бы первое, но логически следует как раз второе.
      Слияние. Гард и псы на его голову. Как скоро?

 
      — Остановиться!
      Застава.
      Гард и псы, уже предместье Сеттаори. Бродячие актеры въезжали на своей захудалой телеге через пятую заставу, Разбойничью. Кто ее так окрестил — неизвестно.
      Это — вторая застава. Тайная. Вообще-то весьма явная, только не всяких пускают. Но даже в таком измученном виде и на таком дохлом средстве передвижения советник Пралотта был очень явно узнаваем. Пропустили, да еще поклонились. Дважды: сначала и вслед. Ах, теперь известно, отчего «тайная»: после вроде бы открытой всем ветрам заставы дорога повернула в низину, и пошла по балке, превращаясь в узкую, едва ли не пешеходную тропку.
      Посредине тропы Пралотта натянул вожжи и телегу остановил.
      Повернулся к Джерарду.
      — Сними-ка маску.
      И зачем вам это нужно, господин советник?
      Но нам ли, бродягам, знать о замыслах государственной важности.
      И — одним движением, как прядь с лица.
      Отдать должное Пралотте — не шелохнулся. Куда и подевался встрепанный истерик, весь погруженный в сожаления о своей содержанке? Вон какой взгляд — изучающий, профессиональный. Нравлюсь?
      Повар и лакей не скрывали шока.
      — Кто тебя так? — спросил Пралотта.
      Он усмехнулся. Знать бы — позавидовали бы мертвому ныне волку. Вопрошавший правильно понял выражение его лица.
      — Одевать? — Джерард кивнул на тряпку. Советник пожал плечами и только теперь отвел взгляд. Ну конечно, зрелище на любителя. Спасибо, что долго держались, господин.
      Повязал, поправил. Так привычнее. И позволил себе лежать на ветоши да усмехаться дальше, наблюдая за напряженной, неестественно осанистой спиной советника.
      До тюрьмы оказалось недалеко. Пралотта с облегчением соскочил с ненавидимой уже телеги, велел слезать всем остальным.
      Джерард спрыгнул, взял шкатулку, и остановился только, когда услышал легкий звенящий звук. Монета? На всякий случай пошарил глазами по мостовой… И остальные тоже пошарили, даже Пралотта.
      Джерард обладал великолепным зрением, потерю обнаружил сразу. И похолодело на душе, как будто кто-то за воротник снегу сыпанул. Ну и удача у меня распроклятая!
      Брошка, подаренная черноглазкой!
      Пчела. Вот вредное насекомое!
      Пчелка лежала прямо в солнечном пятне, сверкая нестерпимо. На обратной стороне брошки была гравировка, имя владелицы, и оба отлично знали это имя. Лайоли.
      Пралотту просто перекосило, как плохо сделанный дверной навес.
      Легкое сожаление посетило Джерарда при взгляде на исказившееся лицо императорского советника.
 
      Вахонта с раздражением оторвался от книжки, потер уставшие глаза и отозвался на оклик стражника. Чего орет, тупое племя? Все равно, если дело не срочное, старший дознаватель кое-какое место от лежанки не оторвет. А если срочное, оторвет чрезвычайно медленно, и громкость ора стражи тут вовсе не поможет. Стар он уже, сорок стукнуло, для дознавателя очень много. Усталость жизненная накопилась.
      Но, впрочем, что-то там срочное, можно начинать подниматься. Ага! Решилось дело, переданное на контроль императорскому советнику Пралотте. Газетчики уже раструбили, иродовы куклы, что едет советник в столицу и везет диво-дивное. Обвиняемого, значит. Очень уважал Вахонта советника именно за то, что не было у него подозреваемых, а сразу обвиняемые. Без халтуры и промедления решал дела. Работу давал дознавателям легкую, как правило, только ручного свойства, без заумных вопросов и игры. Такую работу Вахонта может перепоручить ученикам да помощникам, а книжку с собой взять. Завлекательная книжка. Добродетельная дама уже семьдесят пятую страницу не может потерять невинность.
      К дознанию ожидалась сама императрица. А, ну да, те провинциальные Рос-Брандты пусть и далекие, все же родственники, и проявляет императрицa заботу.
      Обвиняемый попался довольно крупный. А потом выработанное годами чутье подсказало Вахонте: не то что-то. Внешне бандюга как бандюга: рослый, мощный, щетина на морде, одежка бесформенная. Каторжный тип, одним словом. Глазa только спокойные. С превосходством глаза. Как будто пообедать зашел. И — улыбается.
      Может, умом тронулся? Пралотта, он того, он всякого довести может.
      Что это надето на типе? Во всю харю. Маска.
      Вахонта заерзал. Не по его вкусу были эти политические заключенные. А то не дознаешься, куда зам дознаватель потом денется. Преступника, чье лицо не разрешали видеть, Вахонта наблюдал у себя впервые. То ли такое доверие оказывают, а то ли наоборот — не нужен он стал. В расход потом.
      И даже заколебался старый опытный служитель — входить ли в комнату или исчезнуть по-тихому тайными тропками?
      Выбирать не пришлось, и бежать не случилось — сзади раздалось постукивание каблуков. Не надо обладать музыкальным слухом, чтобы узнать императрицу Клементину. Вовремя сообразив, что стоит к царственной особе ни много ни мало — спиной, Вахонта отскочил, согнулся и пропустил правительницу в дознавательную комнату, заодно отметив, что внушительный тыл императрицы очень подходит под описание дамы из недочитанного романа.
      Красавицей Клементину Первую ну никак нельзя было назвать. Помимо уважительных размеров ничем привлечь внимание она, увы, не могла. К слову, ее всю жизнь абсолютно не беспокоили такие вещи. О любви и плотских желаниях бывшая баронетта имела столь же смутное представление, сколь и о картах звездного неба. Скажи ей кто-либо, что старик-дознаватель пялится на ее зад, она бы на весь день осталась в недоумении, не ведая, как распорядиться странной информацией, а наутро, устав от раздумий, просто об этом забыла бы.
      Забывание, как функция памяти, тоже находилась у рациональной императрицы под строгим контролем разума. Некоторые вещи она никогда не забывала.
      И некоторых людей — тоже.
      — Добрый день, — сказала она.
      Пралотта в который раз подивился, откуда у такого масштабного создания такой высокий голос. Впрочем, приятный. Машинально склонился, как сделали все присутствующие. А потом задним числом осознал, что приветствие было не всеобщим, а направленным.
      И кланяться в ответ следовало именно тому, кто поленился это сделать. Прикованный к скамье, гость столицы слегка раздвинул в улыбке обветренные губы.
      — Кому как, госпожа, кому как.
      — Где мой рубин, Иноходец? — спросила Клементина, сложив руки на груди, будто намеревающаяся поругаться с мужем прачка.
      Императрица всегда была прямолинейна и проста в разговоре, но «упрощаться» до беседы «на ты» с неизвестным проходимцем даже она не стала бы. Пралотта дико удивился, очевидное никак не желало укладываться в рамки реальности: эти двое были знакомы. Хорошо знакомы.
      — Советник, — зевнула правительница и прищуренными глазами обозрела комнату. — Так кого же вы все-таки привезли сюда?
      Вот с ответом следовало быть осторожнее. Все версии рухнули. Практически впервые в жизни Пралотта не знал, что ответить, а солгать не мог, ибо его спрашивали по предмету, которого он явно не учил.
      — Ну? Ваш отчет гласит, что этот человек — убийца. Кого же он убил?
      — Э-э… волка, — сказал Пралотта. — Волка. Оборотня.
      Джерард пожал плечами. Сто пятниц на неделе.
      — Вы это точно знаете? Он сам это признает?
      — Д-да.
      — Тогда не вижу предмета дознания.
      Тише всех вел себя Вахонта, примостившись в нише сразу за дверью. Если уж и высокие господа никак не разберутся с предметом дознания, то ему очень рано высовываться.
      — Я подскажу вам его, советник. Спросите у господина Иноходца, где рубин императорской сокровищницы, именуемый Падающая Звезда и украденный этим человеком три с половиной месяца назад.
      — Я получил рубин в качестве оплаты, императрица, если вам так будет угодно.
      — От кого? — потеряв все самообладание, взвилась Клементина.
      — От Хранителя Сокровищницы, госпожа. К сожалению, он этого не подтвердит и, надеюсь, он счастлив.
      — Да уж! Советник, я предлагаю вам обвинить Иноходца еще и в убийстве Хранителя императорской Сокровищницы.
      — Зачем бы мне понадобилось убивать это маленькое, страдающее от собственных слабостей существо? Пускай и ядовитое, и вредное. Я всего лишь отвел его домой, он так просил об этом. И в залог искренности собственных намерений, отдал мне рубин.
      — Ты не имел права брать то, что тебе не принадлежит!
      — Но это было его жалованье за двести тридцать пять лет! Его даже не кормили!
      Пралотта испытал острое желание выпить. С каждой секундой он все больше склонялся к мысли, что лично, неофициально, с полной самоотдачей, начинает ненавидеть непонятного детину, из-за которого жизнь советника неуклонно катится под откос, и остановить это движение невозможно. Бывшее ясным и непреложным потеряло смысл. Законы, устои оказались неприменимы к этому выродку. Люди теряли голову, как только его увидят, и начинали нести странные вещи.
      — Но куда ты дел этот камень? — сузив глаза, спросила императрица.
      — Не помню, — честнейшим образом сказал Джерард и улыбнулся.
      Это привело Клементину в ярость.
      — В клетку его, — фыркнула правительница. — Без питья и воды. Со строгой охраной. После празднования дня рождения я с ним сама разберусь.
      «Вот это женщина!», — восхитился Вахонта.
      Межмирье, как шаловливый котенок, гоняло и спутывало аккуратный клубок мыслей Джерарда.
       Зачем ждать праздника? Зачем? Весело может быть и прямо сейчас. О, ты же знаешь, НАСКОЛЬКО весело может быть!
       В какой-то миг Джерард решил не сопротивляться. Он так устал. Он не хотел в клетку. Хотел только прекращения бессмысленных разговоров и допросов. Хотел свободы.
      — Зачем ждать, — прошептал он. — Зачем?
      — Стража!
      Это Пралотта. У советника сработало чутье. Ну что же, на здоровье. На его остатки!
      В руках ничего не было, даже не было пояса, и Джерард вынужден был снять тряпку-маску. Черная, крепкая, тканая петля охватила шею первого из тех, кто посмел приблизиться к нему с оружием. Узкие двери камеры играли не на руку стражникам. Они вынуждены были забегать по одному, а к тому времени от предыдущего кандидата уже мало что оставалось.
      Пралотта больше не кричал ничего, просто стоял с вынутым из-за сапога кинжалом. В серых глазах императрицы не было страха, только разочарованность. Джерард решил, что она вполне предполагала такое развитие событий, но все-таки попыталась переиграть в свою пользу. Не вышло.
      — Мне пора, ваше величество, — сказал Джерард. — Жаль, но мне пора. У меня другие планы на праздники.
      Нет сердца — и будто нет тела, так легко раздвигаются, оплывают стенки Межмирья. Здесь звучит только его музыка, и только для него.
      Я вернулся.
 
      «Нужно переодеться», — подумал Джерард.
      Он вышел из Межмирья прямо посреди какой-то улицы, и стоял, отряхиваясь, как большая лохматая дворняга.
      Но в таком виде его не пустят ни в одну не то что приличную, а и вовсе обшарпанную лавку. Хотя бы умыться!
      Да, ведь тряпка осталась в тюрьме! Нет, обшарпанной лавки тоже не видать.
      Пошел дождь, и Джерард засмеялся. Стоило только возмечтать о ванне, как вот она! Воистину, сегодня он любимец небес. Продолжая улыбаться, на глазах скрывающихся под навесами прохожих, Джерард разделся до пояса и, закрыв глаза, подставил тело дождю, тут же благосклонно превратившемуся в ливень. Чудесно. По идее, должно быть холодно, не лето на дворе, но кожа Иноходца не слишком восприимчива к жаре и холоду.
      Волосы от влаги завились кольцами, и каким-то очень привычным жестом Джерард попытался пригладить их, но прическа ввиду долговременного отсутствия ухода и своевременной стрижки сотрудничать отказалась. Люди из-под навесов скалили зубы, наблюдая забавного сумасшедшего. Еще больше развеселило их то, что мужик пошел в Торговый двор. Обсохнуть, что ли? Ну, там его быстро высушат! Оборванцам место только на улице, и то не на всякой. Те, кто не торопился по делам, остались поглазеть, как свихнувшегося детину будут вышвыривать дюжие охранники из богато украшенных резьбой дверей. Ждать им пришлось долго. Почти до вечера, когда уже ясно стало, что странный прохожий как-то растворился в роскошных внутренностях здания, и обратно не вернется.
      Дивные дела твои, всесвятый Гард. Дивные, необъяснимые.
      И уж вряд ли поверили бы любопытные, что в этот самый момент вокруг полуголого, мокрого, растрепанного, уродливого голодранца вприпрыжку, будто весенний заяц, скачет сам хозяин лучшей лавки готового платья. С улыбкой и почтением.
      Почти не обращая внимания на торговца, Джерард сосредоточенно пытался вытереться, чтобы не стекало на пол. Безуспешно, образовалась лужа прямо на коврах, но хозяина это как бы вовсе и не волновало, он поспешно высказывал свои предложения, торопился показать новинки. Был остановлен только взглядом гостя и коротким:
      — Как обычно.
      «Что это я такое сморозил?» — попутно удивился Джерард, но, как душевнобольной с раздвоением личности, решил не мешать сам себе.
      — Понятно, господин! У меня все записано. Одну минуту. Не угодно ли присесть?
      Джерарду было не угодно, потому что он поднял голову и, наконец, узрел себя в зеркале — необходимом атрибуте для примерки.
      — Гард и псы!
      Что за безумие? Откуда это?
      Вместо того, что он помнил — вместо его изуродованного псевдоожогом лица, вместо черной тряпки, закрывавшей это уродство… Сверкание. Нефальшивое. Нестерпимое. Красное, белое, синее, желтое. Драгоценные камни.
      Одна маска сменила другую. Только эта пугала гораздо больше, несмотря на свою роскошь.
      Джерард приложил ладони, холодные от дождя, к щекам, но не почувствовал ни влаги, ни холода своих рук.
      Тяжести от такого количества драгоценностей тоже не было.
      Половина лба, губы, подбородок и глаза, остальное — сплошь ювелирная лавка.
      Маска Иноходца.
      Уродство было лишь иллюзией? Маг, наложивший заклятие, это твои игры? Что же я тебе такого сделал, неведомый волшебник?
      Выпрыгнул хозяин с ворохом вещей, аккуратно разложил на низеньких диванчиках. Принялся подавать. Переодевая брюки, Джерард поздно вспомнил, что абсолютно лишен белья, но предусмотрительный жизнерадостный гномик в облике торговца нисколько не смутился представшим видом, а тут же протянул недостающую деталь.
      Напоследок хозяин, балансируя на небольшой табуреточке, пристегнул плащ и резво спрыгнул полюбоваться на результаты. А результаты впечатляли. Неужели это сбежавший из тюрьмы разбойник, час назад купавшийся под дождем?
      Ну, ты и павлин, Джерард. Просто коллекционный экземпляр павлина. Племенной. Торговец прищелкнул пальцами и вручил еще и пару перчаток. О деньгах речь не шла.
      — Мой счет… — осторожно начал Джерард.
      — В полном порядке, — ласково зажмурился хозяин. — Еще с прошлого раза осталось вполне достаточно средств.
      — С прошлого раза? Когда это было?
      — Почти полгода назад, господин Иноходец. Господин Иноходец, вот так.
      — Мне понадобится еще кое-что. В связи с некоторыми событиями, я абсолютно лишен всего гардероба.
      — Конечно, — кивнул человечек, — понимаю. У господина очень сложная жизнь, а у меня очень хорошая память. Но понадобится несколько часов. Куда мне прислать готовое платье?
      Джерард улыбнулся краем губ. Идея возникла только в этот миг, а пришлась по душе своевременностью.
      — «Дикий мед».
      Хозяин еще раз кивнул, без тени усмешки, будто каждый день отсылал вещи клиентов в кабаре.
      Нехитрые вещи из узелка перекочевали в черный мягкий кожаный саквояж. Шкатулка, какой-то пояс, бутылка от незабвенной поварихи Рос-Брандтов и брошка Лайоли. Брошку Джерард, задумавшись, зажал в кулаке. Да, все верно. Верно. «Дикий мед». Мистресса Хедер. Последнее, что осталось вспомнить. Это большой и болезненный кусок памяти. Он ужеощущает, как ноет где-то в межреберье при звуках этого имени.
      Последний раз придирчиво оглядел себя и зацепился за небритость. Еще полчаса потерянного времени.
      Ошибся — два часа, если не больше. Зато теперь постоянно чесалась кожа на шее в том месте, где ее, только что выбритую, натирал воротничок.
      Джерард покинул Торговый двор, обнаружив, что почти во всех лавках его знают, и почти везде он имеет если не счет, то обширный кредит, а странноватого вида антиквар за какие-то пару секунд возродил в сознании то, откуда средства на столь неплохую жизнь у Иноходца, которому не платят жалованье.
      Как и некогда Эрфан, Джерард продавал за безумную цену «диковины» и «странности», взятые им в качестве сувениров в разных мирах, где доводилось побывать.
      Вот теперь к услугам хорошо одетого господина оказались и извозчики. Но и тут Джерард умудрился всех ошарашить, выбрав самую дохлую упряжку. Владелец кляч уверовал в святое причастие, Зимнего Деда и цветок с семью лепестками одновременно.
      — «Дикий мед», — сказал Иноходец и, откинувшись в подозрительно скрипнувшей коляске, отдался своим собственным мыслям.
      Пешком идти не хотелось, но и скоростное передвижение его тоже не интересовало. Нужно было спокойно пережить и отработать овладевшие им эмоции.
      Эмоции были очень противоречивы.
      Коляску покачивало.
      «Я чертова капуста в восьмидесяти одежках. Как я буду снимать это на ночь? Не подскажешь, Джерард? Как там у тебя с раздеванием, когда и слуг-то не имеется?»
      Само понятие ночи и дня как обязательных чередующихся величин утратило свою незыблемость довольно давно. Осталось ощущение постоянных сумерек — то ли предрассветных, то ли предзакатных. Мир людей превращался в изнанку, временное пристанище. Лицевой стороной жизни заявило себя Межмирье. Оно пустило в ход все резервы обаяния, все запрещенные приемы. Как предприимчивая любовница при ленивой законной супруге, оно привечало Иноходца переливчато-яркой окраской, светом, теплом, радостной музыкой, и под весь этот опереточный антураж воровало дни, недели, месяцы, силы, чувства.
      Соблазняло подарками, открывало сундуки новых возможностей. Покорно и завлекающе распахивало любые двери. Услужливо пятились стражи, четче прорисовывалась линия границы. Угадывались желания. Каменели под ногами нитевидные тропочки, охота всегда имела удачный исход. Оно привязывалось — и привязывало, оно боролось за своего Иноходца.
      И реальность проигрывала. Жизнь среди людей сдавалась без боя, ей незачем было удерживать этого запутавшегося, возомнившего о себе мальчишку. Жизнь готовилась навсегда разжать свои не-цепкие пальцы, а объятия Межмирья ждали его. Сердце тихонько лежало в шкатулке, а Джерард забывал подсчитывать дни, а пустота за ребрами переставала напоминать о себе сосущей болью. Краткие, виноватые свидания с реальностью заканчивались погоней за очередным существом, что сопровождалось странным облегчением.
      Встречая людей, Джерард не знал, о чем с ними говорить, и не находил повода прикоснуться к ним, да уже и не желал прикосновений. Его ремесло было достаточным поводом держать дистанцию, но этого Иноходцу становилось мало, и роль барьера начинала играть одежда.
      Он разучился оглядываться, и по этой причине уже не вспоминал Эрфана. Тот бы многое пояснил, если бы захотел. Если бы успел.
      О тайном, стыдном страхе быть пойманным на своей ущербности, на маленькой нечеловечинке, которая в воспаленном сознании, как в кривом зеркале, приобретала гигантские размеры. Увидеть чужую брезгливость. Даже тень опаски, подозрение, мысль… Эрфан должен был предупредить.
      Плащи, перчатки, плотные ткани. Бархатная отделка, шелковые подкладки. Реквизит в этом театре дорого стоил и был до мелочей продуман. Все — теплое, приятное на ощупь: тонкая, одурманивающе пахнущая кожа, мягкая шерсть, невесомые кружева, легкий батист. Ни миллиметра обнаженного тела ниже подбородка. И изысканный шейный платок там, где у всех на виду должна биться под кожей жилка.
      Эрфан от природы любил сложные костюмы и знал толк в моде, Джерард же ненавидел, но привык. До такой степени, что — спал в рубашке и брюках, ощущая себя почти голым.
      Так уж совпадало, что он то и дело выходил из Межмирья либо ранней весной, либо поздней осенью, и ощущение лета стерлось, потерялось, как терялись многие другие приятные вещи, еще связанные с жизнью в повседневном мире.
      Его ухоженность, его роскошная глянцевая раковина, лакированная таинственностью, привлекала женщин. Но внутри раковины, невидимый людям, дрожал, затаившись, мягкий и мерзкий моллюск его отравленной Межмирьем сущности, дрожал и ужасался при мысли о том, чтобы распахнуть хоть на мгновение свои створки. Лучистая, кошачья, расслабленная хитреца давно погасла в зеленых глазах Джерарда, и ледяной, отработанно-отталкивающий взгляд тоже являлся инструментом личной безопасности.
      Бывали среди дам и натуры понастойчивее. Но если они все-таки получали то, к чему стремились, то не произносили впоследствии ни единого слова, и мнение свое хранили в святом молчании. Джерард же их попросту не помнил. Ему было все равно, даже если бы они болтали направо и налево. Но как раз молчаливость и странно загадочный вид его случайных пассий пробуждал неуемное любопытство в их подругах, знакомых, и огонь интереса продолжал пылать тем ярче, чем откровеннее Джерард затаптывал это ненужное ему пламя. Легенда сложилась сама по себе, раньше, чем ему исполнилось двадцать пять. В тридцать он был абсолютно мифологизирован безо всякого своего в том согласия.
      Коляска дернулась, остановившись. Порывшись в кармане, Джерард обнаружил там несколько монет, расплатился и через мгновение уже стоял перед зеленой свежевыкрашенной дверью кабаре.
 
      — Чего надо? — явный вышибала с полудебильным выражением лица тянул слова, не переставая ковыряться в зубах спичкой. — Закрыто.
      — Мистресса Хедер здесь?
      — Допустим… К ней не пускаем. Не велено.
      — Передайте ей вот это, — Джерард со значениям поиграл брошкой в пальцах. — Сейчас передайте. Важно.
      Брошка произвела некоторое впечатление, и вышибала выбросил спичку щелчком за дверь, едва не прямо в лицо Джерарду. Потом захлопнул створку, и стали слышны удаляющиеся шаги.
      Ожидание длилось недолго. Тот же полудебил важно произнес:
      — Мистресса желает видеть вас.
      И приотворил дверь на такое расстояние, что и стройной балеринке не протиснуться, не то, что рослому мужчине, да еще плотно одетому. Джерард приложил усилия, двинул двери на себя, проник внутрь. Опять не оставив на посту у двери никого, вышибала потопал через роскошный просторный холл к незаметной дверце под лестницей. За этой дверцей, будто в сказке, находилась малая лесенка, винтовая, узкая.
      — Три пролета наверх, дверь со стеклянным кружочком, — пробасил сопровождающий.
      Ага, значит, не желает ползти вверх еще раз, боится, тушка застрянет. Правильно боится.
      Дверь «с кружочком» вообще являлась единственной дверью на этаже.
      Постучал.
      — Открыто, — сухой строгий голос из-за двери. Вошел и сюда. Уже третьи воротца этого теремка. В кресле сидела и сама хозяйка, боком к нему, что-то писала в большой книге. Не подняла головы, не взглянула. Узоры на ее халате так дивно гармонировали с мебелью, что при желании можно тут эту хрупкую даму и потерять.
      — Откуда у вас это? — без предисловий спросила дама, продолжая уделять внимание только записям.
      — Вы — мистресса Хедер? — уточнил он.
      — Да. А — вы?
      — А я — нет.
      — Не поняла?
      Да подними же голову! Поплыли долгожданные картинки памяти. Смутные, смутные.
      — Откуда у вас брошь Лайоли?
      — Девушка, которая дала мне эту брошь, умерла.
      — Вы убили ее?
      Какой светский тон вопроса, вот уж выдержка. Посмотри на меня!
      — Я убил волка, который ее загрыз.
      — Рос-Брандтовский оборотень… О нем писали в газетах. Значит, это правда?
      Ага, не все так просто, вот голос и дрогнул.
      — Правда. Но не вся. Лайоли была его последней жертвой. Мне очень жаль.
      Он прислушался к себе. Жаль? Кажется, да.
      — Спасибо, что принесли это сюда. Чего же вы хотите?
      — Она говорила, что меня примут с почестями, — усмехнулся Джерард.
      Мадам выломала вопросительно бровь. Вычеркнула строчку, нахмурилась.
      — О каких именно почестях идет речь?
      — Мне нужно пожить где-то некоторое время.
      — Тут не гостиница. Ваши требования не имеют под собою оснований.
      — Речь идет скорее об убежище, чем о развлечениях, — откровенно сказал Джерард. — И я не требую. Я прошу. И принимаю любой ответ.
      — Ваш голос знаком, — задумчиво поднялась с кресла мистресса. — Вы не бывали здесь раньше?
      — Нет, мадам.
      — Кто вы и чем занимаетесь?
      — Я Иноходец.
      Мадам неотрывно смотрела на гостя, вертела брошку. Пчелка стукнула о пол и откатилась почти под самый шкаф. На тонком пальце женщины обиженно дрожала капелька крови.
      — Джерри! Ты?!
      И пополз долгожданный кусочек незрелой ореховой пленки, искусно ретушируя бледное лицо мистрессы Хедер, припудривая обрисовавшиеся скулы, затирая нежнейшей пуховкой морщинки, намечая кисточкой искорки, давно погасшие в радужках глаз.
      Еще один мучительный нырок на глубину 10 лет.

 
      — Ты большой и тяжелый, — сказал Эрфан, стоя над поверженным в пыль тренировочной площадки юношей. — Пора с этим что-то делать.
      То был один из довольно длинных периодов просветления, и Эрфан бил Джерри так, для острастки, не угрожая всерьез. Мокрый от пота, парень с трудом поднялся, приглаживая слипшиеся волосы. Пыль, смешавшись с потом, покрыла тело липкой грязью. По сравнению с этим крупным распаренным существом Эрфан выглядел тоненьким и прохладным, как змея из-под камня.
      Что ж, такое телосложение досталось Джерри от отца, разве он спорил? Молодой организм потреблял огромное количество пищи и сжигал ее в топке беспощадных тренировок, нигде не виднелось даже крошечной жировой складочки.
      Если ему удавалось дотянуться до Эрфана, хозяин бывал сбит с ног. Если. В большинстве случаев приходилось выносить удары в спину — почки, плечи, лопатки являлись сплошным синяком.
      Эрфан вздохнул и швырнул ему полотенце.
      — И походка у тебя крестьянская. Воду на тебе возить. Или навоз на поля.
      Иноходец, раздраженный, покинул замок в тот же час. И только вечером тренированное ухо Джерри уловило его личную, эрфановскую, музыку открывающегося Межмирья. Раздался голос, и ученик попытался определить, в каком настроении возвратился наставник. Интонация показалась очень мягкой. Пьян, что ли?
      Но раздался и второй голос. Не принадлежащий прислуге! Джерри прямо в чем стоял, помчался в большой оружейный зал за любимую занавеску. Эрфан НИКОГДА не водил НИКОГО в свой дом. Чужой голос — как глоток воздуха в подземелье. Кто это?
      Тихая ласковая музычка лилась сверху, с Тупиковой лестницы. Эта витая узенькая лестница без перил никуда не вела, упиралась в стену, но Эрфан жуть как любил открывать Межмирье на самом верху. И еще долго не захлопывая нору, на ее мерцающем фоне спускаться вниз. Дикий выпендреж. Эффектно, только когда видишь в первый раз. И если факелы горят вполсилы.
      Все было как надо, и факелы едва освещали. Только не для ученика-распустехи повторялось на бис представление. Эрфан шел медленно, боком, чуть накрест переставляя ноги по невысоким ступенькам. Сто раз наблюдая сей фокус, Джерри горячо надеялся, что Эрфан наступит на край своего длинного тяжелого плаща. Сегодня, придерживая плащ левой рукой, правую Иноходец изящным призывным жестом протягивал кому-то…
      Из полной тьмы в полумрак обеденной залы вплывал сначала сборчатый подол, потом пояс с кистями, потом окутанные мехом плечи. Женщина?!
      Сердце забилось сильнее. Антураж «появления» внезапно показался уместным. Это не девчонка, с какими Джерри было легко молвить словечко о том, о сем. Это — дама. Вон какая осанка. Спускается, будто с небес на землю, да с большим одолжением. Медальонный профиль Эрфана, и в его черной перчатке — женская перчатка, тонкой светлой кожи, с меховой отделкой. Медленное завораживающее шествие, ступенька за ступенькой. Легкая музыка.
      Однако, мастер, вздохнул Джерри. Такому нигде не учат. Это природа.
      Для полноты впечатлений не хватало только маски. Но некоторые вещи Иноходец чтил невероятно. Маска — для работы.
      — Госпожа, мы на месте, — проговорил, как пропел Эрфан. — Горничные, надеюсь, уже приготовили вашу комнату. Не стесняйтесь, распоряжайтесь ими. Это им только на пользу. Распустились без хозяйской руки, а я так часто в отъезде.
      «Когда целиком, а когда только крыша», — подумал Джерри.
      — О, да, рид Эрфан. Я вижу. Экономят даже освещении!
      «Рид» — означает «господин», и причем знатный. Ой ли…
      Иноходец засмеялся, тихонько, но как-то многообещающе.
      — Каюсь, госпожа, это моя прихоть — полумрак. В нем все кажется таким… — элегантный вензель перчаткой в воздухе. — Таким необыкновенным. У тьмы особая магия, вы не находите?
      Отворилась боковая дверь, теперь уже вполне настоящая, Эрфан придержал ее, пропуская гостью, и Джерри потерял их из виду.
      Наутро Джерри торчал навытяжку в огромном холодном зале и как мог почтительнее взирал на ночную посетительницу.
      Строгая дама с ледяным взглядом светлосерых глаз, невозможно стройная в черном костюме для танцев, с волосами «в узел» на затылке и бесстрастным выражением лица стояла, слегка опираясь локтем левой руки на станок. Изящная, небрежная поза.
      В странных штанах в обтяжку, с жестким поясом на шнуровке, который заканчивался чуть ли не под грудью, было трудно дышать. И еще было страшно стыдно глядеть на себя в зеркало. Даму же, видимо, это не смущало. Она подошла и вдумчиво обозрела Джерри в течение минимум двадцати минут. Парень залился краской и смотрел в пол.
      — Называй меня госпожа Хедер. Я твой хореограф. Как же твое имя?
      — Джерри.
      — Джерри, — в ее глазах была насмешка, задрав подбородок, она заглядывала в лицо преувеличенно снизу вверх. — Есть ли у тебя имя побольше?
      — Джерард, — полу проглоти л он.
      — Джерард, — повторила дама, с удовольствием выделив каждую букву «р». — У тебя, говорят, проблемы? А ну, пройдись до окна, я посмотрю.
      Он прошелся. Туда, обратно. Женщина нахмурилась — не сердито, оценивающе.
      — Да, — сказала она спустя минутку. — Но было бы странно человеку твоего роста порхать по-птичьи. Есть грация фламинго, а есть грация дракона. Каждому свое. А маневренность слабовата лишь потому, что ты не балансируешь, просто бросаешь вес, куда придется. Будем учиться распределять.
      — Можно вопрос, госпожа Хедер?
      — Да?
      Он помялся:
      — А мне обязательно носить эти… это…
      — Повернись-ка.
      Джерри повернулся. Дама за что-то схватилась и дернула с недюжинной силой. Воздуха поубавилось.
      — Это корсет, Джерррард, — наставительно сообщила она. — Пожалуй, стоит добавить еще ремень и ошейник для осанки.
      Ему захотелось завыть и убежать.
      — Ого! — отреагировал Эрфан, появляясь в зале, и окидывая пошлым взглядом униформу воспитанника. — Во что здесь играют?
      — Нам нужен канат, — непреложным тоном заявила госпожа Хедер. — И еще музыка.
      — Будет вам и музыка, будет и канат.
      За неимением личного оркестра Эрфан приволок откуда-то механическую птицу в клетке. И толстенький канат. Насчет музыки Джерри раздумывал, а не открыть ли Межмирье — тренировался, научился, похвастаться не перед кем, и, кстати, его личная мелодия очень ритмична. Но Эрфан давал четкие указания насчет несанкционированных действий. Проще говоря — водить даму Хедер за руку по Межмирью и изображать из себя легендарное существо полагалось только одному человеку.
      — Ты собираешься лезть на канат в ботинках? — удивилась хореограф, когда веревка была подвешена, а Эрфан уже откланялся и исчез по делам.
      На его семнадцатом эффектном падении с высоты человеческого роста мистресса растерянно поправила в прическе шпильку и жестом подозвала к станку.
      — Какие танцы ты знаешь?
      Какие? Где же разъезжают театры в повозках? Село, деревня, поле, лес. Такие и танцы.
      Учительница по-своему истолковала его молчание:
      — Ничего. Не страшно. В принципе, с сотворения мира мало кто добавлял действительно новое движение. И совсем уж неестественных для человеческого тела практически нет. Да они тебе и незачем. Шаг есть самое простое и одновременно самое сложное. Шаг бывает…
      Вообще-то Джерри думал, что шаги это то, чем ходят, но такой функции балетмейстеры всех эпох за шагом не признавали. К концу первого занятия Джерри забыл, как ходил до этого, а по-новому еще не научился.
      — Ну, как? Полная безнадега? — кивнул в его сторону возвратившийся Эрфан. — Слышал, чтобы у людей руки не оттуда росли, но чтобы ноги…
      — Да зря вы так, ноги там в порядке, — не согласилась мистресса. — Хорошие, можно сказать, ноги. У него на удивление классическая ступня канатоходца — длинная, узкая. Но — баланс. Мешает абсолютное отсутствие баланса. Надеюсь, поправимо.
      — А ну, на конюшню, — огрызнулся Эрфан, заметив, как завороженно Джерри слушает мнение хореографа о своей персоне. — Или устал? Массаж с розовым маслом не заказать?
      На втором занятии госпожа заметила, как сильно стесняется ученик своего вида, и разрешила накидывать сверху рубашку.
      Джерри втайне желал новой преподавательнице всего хорошего за вот эти подъемы после первых петухов. Пока не приметил, что она-то просыпается гораздо раньше, да еще в том же самом классе проделывает упражнения, для которых его, например, потребовалось бы вначале сварить. Человеческие конечности ТАК не гнутся! Он устыдился, заткнулся и стал гораздо прилежнее.
      С каната Джерри падал. Ноги, которые раньше он ставил при ходьбе основательно, широко, никак не желали шагать в одну линию. Руки, натренированные на резкие удары, не могли освоить легкие, как паутинка, балансировочные взмахи. Ошейник и ремень сводили лопатки и задирали голову, он терял зрительную связь с канатом и рушился вниз. Госпожа Хедер была терпелива и невозмутима.
      — Прима-балерина Императорского театра! — сказал как-то Эрфан. — Собственно, я ей предложил такую плату, чтобы она могла купить себе маленький театр в столице. Как-то сходил я на балет… Она была хороша, как богиня, парень, ну и один знакомый меня ей представил. Хотя пришлось поуговаривать. Ты мне во столько обходишься, скажи еще, что учитель тебя ни в грош ни ставит!
      Одним прекрасным утром канат порвался. Эрфан распорядился на кухне давать меньше еды. Джерри похудел, что казалось невозможным. Джерри плохо спал ночами.
      К оскорблениям Эрфана он привык. Легкие насмешки мадам просто сбивали его с ног.
      Однажды он преступно прокрался после полуночи на кухню и стал лазить по кастрюлям. Но обнаружил только дохлый огурец да черствую горбушку. С жадностью попытался отгрызть от хлеба. Хрустнул огурцом, набил полный рот. Потом стало светло. Глотая обдирающую горло снедь, Джерри не сразу понял, что мадам вошла на кухню и теперь стоит, молча наблюдая за ним поверх язычка маленькой свечи. А когда понял, то поперхнулся, закашлялся и чуть не вывернул обратно все до крошки.
      Госпожа Хедер поставила подсвечник на пустой каменный стол и подошла. Ее узкая ладонь взлетела, и парень покорно ожидал, например, пощечины. Вместо этого она покачала головой и погладила его по щеке.
      — Ешь, — сказала тихо, — ешь. Бедный мальчик.
      И одним пальцем осторожно смахнула крошки с его губ. Скользящее, странное движение, от которого почему-то бросило в жар. Джерри переступил босыми ногами по полу, но уйти с кухни, не отодвинув учительницу, было невозможно.
      — Для чего тебя так учат? — спросила госпожа Хедер. — Что ты будешь делать?
      Он не смог быть честным.
      — Охотиться, — сказал, — на волков. Мадам не поверила, вздохнула только. Выдержала паузу.
      — Наверное, он думает, что для танца не нужны силы? Тебе требуется гораздо больше еды. Я скажу ему.
      — Спасибо, госпожа Хедер.
      Она кивнула и, повернувшись, наконец-то ушла с кухни. Джерри схватил огурец и отправился догрызать под одеялом.
      Прошло две или три недели, и наконец-то Джерри осилил канат. Но рано радовался, ибо проклятую веревку подвесили выше и сделали длиннее. И тоньше.
      В зале же началось ужасное: парные танцы. Эрфан пришел понаблюдать. Если одиночные движения Джерри и выполнял с грехом пополам, то пара… о, боже. Госпожа прекрасно контролировала процесс, она даже приказала парню держать ее за талию. Но сделать шаг никак не могла уговорить.
      Джерри стоял, сопел, одной рукой прижимая талию, которую мог сломать нажатием пальца пополам, а второй рукой держа ладонь, веса которой не ощущал, лишь угадывал. И наотрез отказывался двигаться с места. Он просто представил, как наступает ей на ногу…
      Уши алели. Мистресса молчала и ждала. Джерри смущенно, тяжело дышал и упирался из последних сил. Наконец вообще убрал руки за спину. На его лице чуть округлились скулы: это значило, что он сжал зубы, и будет отстаивать неподвижность.
      Эрфан веселился так, что чуть ли не катался по полу. Джерри внимательно поискал в лице госпожи Хедер хоть оттенок одобрения веселью. Не нашел. Мысль согрела.
      — Ну, Джерри, — мягко сказала дама. — Это вовсе не тяжело. Рид Эрфан, не будете ли вы так добры подойти сюда.
      Уж Эрфан своего не упустит, подумал Джерри, продолжая стоять столбом. Да ведь он и по росту, и по комплекции мистрессе Хедер значительно более подходящий. Но что толку глядеть, как они танцуют? Не дано — значит, не дано. Пускай канат, пускай шагать до потери пульса. Для Межмирья, понятно, необходимо. А где и когда придется ему плясать в паре? На какой бал знати дадут ему, бездомному неучу, приглашение? Какая дама, подобная той же Хедер, разрешит ему хотя бы постоять рядом, не то что обнимать!
      Наверное, болотный леший толкнул Джерри в бок тогда, но парень тихо, боком, выскользнул из зала и исчез в огромном доме как рыба в камышах. Пускай себе развлекаются.
      Эрфан ходил и звал его, намекая прозрачно, что ничего за эту выходку ему не будет. Джерри сидел почти над головой у учителя — над люстрой, где перекрещивались шесть потолочных балок, и молчал. В свою комнату решился вернуться глубокой ночью, и то потому как с крестовины можно упасть, если задремать. Только растянулся на своем матрасе и с блаженным вздохом распрямил скрюченную до этого спину, как заскрипела дверь.
      — Джерри, ты здесь?
      Мистресса?
      — Да, мадам.
      Она тихо рассмеялась, заходя:
      — «Мадам», Джерри, это, помимо старшего балетмейстера, еще означает хозяйку… дома свиданий. Пока не являюсь ни тем, ни другим. Госпожа Хедер, если позволишь.
      — Госпожа, — Джерри перевернулся на спину и приподнялся.
      — Лежи. Собственно, я ненадолго. Должно быть, ты обиделся утром?
      — Я? Нет, госпожа Хедер. Мне просто стало стыдно. Меня очень сложно обучать. Хозяин этим занимается уже пять лет, и я так ничему и не научился.
      — Да уж я видела, как он тебя «обучает», — фыркнула женщина. — Неудивительно, что первым ты освоил искусство маскировки.
      Джерри засмеялся. Она, похоже, видит его насквозь.
      — У вас очень хорошо получалось, госпожа. Танцевать. Но мне наверно это незачем, не обижайтесь.
      — Незачем? — удивилась она, присаживаясь рядом на матрас. — Полагаешь?
      — Понимаете, госпожа… Вы помните, как вас привели сюда?
      — Да. Странным, должна сказать, способом.
      — Там такие тропы… И чтобы по ним идти, нужно чувствовать ритм. А чтобы переходить с одной тропы на другую… Я очень неловкий. Но боюсь, никакого бала мне в жизни не видать. И пары эти мне незачем.
      — Смешной ты, — тихо вздохнула мистресса Хедер. — А девушка, которая тебе нравится, она предпочитает водить хоровод?
      — Какая девушка? — изумился Джерри.
      — Но тебе ведь не десять лет, — улыбнулась учительница, — и ты же не всю жизнь собираешься быть учеником.
      Вашими бы устами, как говорится. Но эту главу Эрфан пропустил в моем воспитании. Редкие вылазки на люди с целью охоты за очередным привидением и поцелуи по углам с поселянками не в счет.
      — Ты его боишься? — вдруг спросила она.
      — Иногда, — честно признался Джерри.
      — Да, в нем есть нечто пугающее, — проговорила Хедер медленно, будто мыслила вслух. — Нечто не очень человеческое. Какая-то червоточина. Вроде бы утонченный, воспитанный, и не без доли обаяния. Но порою вздрагиваешь. Почему?
      — Работа такая, — ляпнул Джерри первое, что пришло в голову.
      Ну а что он мог сказать? Пощупайте Эрфану пульс? Ему вообще не хотелось, чтобы мистресса Хедер щупала Эрфана. Даже за запястье.
      — Возможно… Но впрочем, это не мое дело. Спокойной тебе ночи, Джерри. Не опаздывай в класс.
      Под удаляющийся шорох юбки он закрыл глаза и улыбнулся, засыпая. Доброй и вам ночи, мистресса.
 
      Он расслабился за месяцы присутствия Хедер. Привык к нормальности и вменяемости учителя как к правилу, а не исключению. Пора платить. Фиолетовое безумие поглотило взгляд Эрфана раньше, чем ссыпалась песчинка на часах. Лавина начала свое неумолимое движение. А брошенная на пол шпага очень просилась в руку.
      — Значит, бьем на жалость, да? Нет, он не был пьян. Лучше бы был.
      — Угадал в мадаме квохчущую наседку? Распустил вовремя сопли и получил свой пряник? Любим запрещенные приемы, юный куртизан? Я покажу тебе парочку!
      Нервная резкая отмашка плащом. Плевок в его сторону.
      Пощечина.
      Впервые за время заточения в этом доме Джерри почему-то решил, что прав, отвечая на удары. Раньше против него на площадке стоял Иноходец-хозяин, Иноходец-наставник. Сейчас — Иноходец-враг.
      Тот, который бьет, чтобы убить.
      Джерри защищался и отступал. С грохотом обрушились большие зеркала, осколки усеяли пол. Мелкая острая заноза засела в брови, и кровь капнула на щеку.
      — Убегаешь? На это! Только! И способен! Петля и шпага Иноходца против одной его шпаги.
      — Ты не воин. Ты комнатная собачка для удовольствий! Хочешь — газету принесет, хочешь — вылижет, что госпожа пожелает!
      Джерри пытался уворачиваться от хлещущего плаща, но не увернулся. Зашитые в уголки грузики (чтобы плащ не развевало ветром) как нельзя лучше съездили ему по щеке. Сощуренные глаза на бледном лице Эрфана пылали диким, как лесной пожар, лиловым пламенем. Он явно научил Джерри не всему, что умел сам. Потому что даже на защиту перестало хватать приемов. Шпага вошла в перила и сломалась. Бежать было некуда. Джерри дошел до точки. Он метался по дому, точно выгнанный из норы лис, но на полшага впереди всегда настигал его Эрфан. Стоял на пути. Возникал будто призрак.
      Хотел ли Джерри жить? Наверное, да. Потому что молчал. Убегал или защищался — молча. Иначе достаточно было бы одного слова, и чуть порастраченное безумие вернулось бы к Эрфану новой, более мощной волной, под напором которой не устояли бы последние робкие подпорки — какие-то неведомые кусочки чувств.
      Эрфану наскучила игра, он схватил Джерри за волосы и оттянул голову назад до хруста в шейных позвонках. Заговорил быстро-быстро, зло, неразборчиво.
      — Очень жаль, что нельзя тебе свернуть шею прямо сейчас, паж-любовник, очень жаль. Иначе придется искать и учить еще одного ублюдка, а Межмирье хорошо считает мои дни. Потеряться на тропах, оставить границу, оставить людей на недоучку все же менее отвратительно, чем оставить их вовсе одних. Если ты думаешь, что когда меня не станет, ты выйдешь из замка, выбросишь маску, и забудешь все как страшный сон — ты ошибаешься. Я позабочусь обо всем, жалкая ты мышь.
      Джерри слушал внимательно, насколько позволяла боль в запрокинутой шее, потому что Эрфан начинал говорить о том, о чем никогда до этого не говорил, о чем Джерри и не подозревал.
      Но горло сдавливалось сильнее. Парень хрипел, а Иноходец словно бы и не замечал, что вот-вот убьет его. Тряс, схватив за горло, как чучело на ярмарке, из которого должны сыпаться медные монеты.
      — Да, я позабочусь обо всем. О, Аральф, если бы ты мог увидеть это непотребство, это мерзкое трусливое существо, которое станет последним из Иноходцев, последним, носящим мою маску. Твою, Аральф, маску. Почему род ос должен заканчиваться слизнем?
      Сознание ускользало. Джерри слышал паническое биение своего сердца. Потом и этот звук погас.
 
      Треск ореховой скорлупы. Призрак ножа с хищным бритвенным лезвием, вознамерившегося снимать тонкую шкурку с ореховых извилистых полушарий.
      Джерард помотал головой. Значит, так все было? Значит, они с Хедер…
      Нет — ДЖЕРРИ с Хедер. Сам он ничего сейчас не чувствует. Возможно, виновато Межмирье? Да. И кое-что, спрятанное в шкатулке.
      А что чувствует она? Вот сняла очки, вот щурит глаза, запрокидывает голову и не торопится вновь назвать его по имени. Ах, да, он же не ответил ей на тот, первый, нечаянный вопрос.
      — Иноходец Джерард, госпожа. Если вы помните.
      И она поняла. Кивнула. Слегка опустились плечи, легли мелкие морщинки между бровями. Она все поняла.
      — Есть комната, — сказала мистресса. — На этаж выше. Она там единственная. Вот ключ.
      Ухитрилась вручить ключ, даже не коснувшись. Боится? Испытывает? Просто привычка?
      — Все необходимые распоряжения относительно вас я отдам сама. Отдыхайте.
      Интонация, четко определившая окончание аудиенции.
      На обратном пути к столу Хедер неожиданным легким и грациозным движением подхватила с пола упавшую брошку.
      Джерард прикрыл за собою двери. О чем же, псы святого Гарда, вспомнила она?
      Там, за своим столом, мистресса Хедер сидела, тупо глядя на брошку Лайоли, и пыталась понять, каким чудом или колдовством заставили ее принять под свой кров этого человека. Словно нажали на потайную кнопку — и вот она распахнута резным ларцом. Хочешь — положи, хочешь — возьми. А хочешь — плюнь. Маленькая, позабытая секретная кнопочка.
      Сказать, что он сильно изменился — значит, ничего не сказать.
      Иноходец? Вот, выходит, как? Заготовка все же стала полноценным изделием? Когда он вошел, Хедер уже готова была произнести совсем другое имя. Но опомнилась едва ли не в последний момент.
      Какое чувство, то сладкое, то жуткое. Десять лет? Больше?

 
      У Хедер всегда была хорошая память. Даже слишком вместительная. Не выбрасывала, точно рачительная хозяйка. Хранила.
      Кованые решетки балкона, увитые виноградом. Мошки, вьющиеся над листьями. Прохлада, тень, полдень. Внизу, во дворике, на самом солнцепеке, бросает ножи в дощечку по пояс голый паренек. Щурится, мотает головой. Само собою, и промахивается. Это вызывает раздраженный смешок у человека, стоящего рядом с Хедер. Красивый четкий профиль точно гравюра на зеленой меди. Листья, мошки, жара. Стройного мужчину в синей рубашке зовут Эрфан, и он — ее наниматель. Она же сама, Хедер, еще молода, но век прима-балерины недолог, а подвернувшаяся работа просто подарок богов: обещанная плата настолько велика, что можно купить тот маленький театр на улице Фонарщиков, и потому тридцатилетняя Хедер без колебаний покидает театр Императорский. Задание не показалось ей сложным, но ситуация все более требовала внимания. Отстранение выполнять только лишь обязанности становилось невозможным.
      Первая причина — этот человек, чье дыхание она как будто до сих пор слышит близко, очень близко.
      — Он у вас рано или поздно заболеет, Эрфан, — укоряюще говорит Хедер. — Прямое солнце, он там уже довольно долго.
      — Драгоценная госпожа! В таком возрасте все болезни только от лени. Воину лень не на пользу. И снисхождение, как ни печально — тем более.
      — Глядя на то, как вы обращаетесь с этим мальчиком, можно решить, что воину на пользу постоянная нервотрепка и жесточайший комплекс неполноценности.
      — Мальчиком? Умоляю вас, мистресса. Где вы видите мальчика? Это дитя выше меня на голову, шире в плечах, тяжелее…
      — И незащищенней.
      — Это только его трудности.
      — Да? А я думала, что ошибки ученика — трудности его учителя.
      Завораживающе бархатный смех.
      — Вы остры на язык, госпожа. Ну, пусть так, но про неполноценность позвольте поспорить. Перехвалить гораздо опаснее.
      — Перехвалить, не делая этого НИКОГДА, очень трудно. Он слишком неуверен в себе, Эрфан. Чуточку надежды. Немного поощрения. Он способный! Но когда я три часа бьюсь, и наконец удается помочь ему немного расслабиться, и он делает десять ровных шагов по канату, на одиннадцатом входите вы! Все! Следующие три часа пойдут насмарку. Нельзя же до такой степени принижать собственного ученика.
      — Ну, если он лучше меня, пусть докажет это.
      — Вы несгибаемы и глухи, как седло хорошей выделки, Эрфан.
      — О, мистресса, а вы деликатны. Но будь сегодня по-вашему. Джерри!
      И парень, сжимая в руке нож, поднимает голову к их балкону.
      — Джерри, в дом.
      Просиявшая улыбка на загорелом, запрокинутом вверх лице.
      — Порода определяет все, — раздраженно говорит Эрфан, отрывает незрелую ягоду винограда, вертит в длинных пальцах. — Как скачет лошадь, как выслеживает дичь собака. Как ведет себя человек.
      — Мы тем и отличаемся от животных, что происхождение играет малую роль! — горячо возражает Хедер. — Вы великолепно образованы, Эрфан, но…
      — Еще бы! Носить фамилию Рос-Харт и позорить ее невежеством?
      Удивление в твоих глазах весьма приятно для собеседника, не так ли?
      — Да и вы, госпожа Хедер.
      — Я дочь моряка и обыкновенной крестьянки, о высокородный господин.
      — Моряки долгое время проводят вне дома.
      — Что вы хотите сказать?
      — Ваша мать всю жизнь ходила мимо особняка хозяев поместья?
      — Как вы смеете?!
      — Не сердитесь, мистресса.
      — Я не позволю…
      — Да, вы не позволите. Я сожалею, я приношу извинения, я могу встать на колени. Я очень несдержан на язык. Желаете дать мне пощечину? Ах, Хедер, вы в гневе нестерпимо хороши. Так вот, мы о породе. Отчего вы так дрожите за Джерри? Дворняжки очень живучи. Но наклонности! Вчера, вообразите, он решил помочь кухарке — кухарке, уважаемая Хедер! — приготовить пирог! Ему, видите ли, было интересно. Гораздо интереснее, чем изучать какую-либо книгу в это время!
      Смешок.
      — Это не смешно, госпожа. Это катастрофа. Откуда у него такое стремление заводить отношения с прислугой? Сокращать расстояния до минимума. А я скажу откуда! Его круг. Его уровень, его среда.
      — Успокойтесь, Эрфан. Просто он ищет общества других людей. А вы замкнули его здесь в самые юные годы.
      — Для «общества» есть я. Прислуга для работы!
      — Эрфан, но ведь ему хочется иметь друга. Вы учитель. Здесь панибратство неуместно. А вас одиночество устраивает, правда?
      Горячая, сухая рука на изгибе твоей шеи. Жужжание мошек в винограде.
      — Нет, госпожа Хедер. Неправда.
      Намного позже — большая комната, зеркало во всю стену. Она смотрится в зеркало, поправляет костюм, одергивает мягкую юбку чуть ниже колен, промакивает полотенцем лицо, шею. Уже наступила осень. Окна по-прежнему открыты настежь, но веет холодком. Что это? В двадцать ты не боялась простудиться! А театральные сквозняки не чета здешним. Ну почему, почему? Забывая, что гнев плохой советчик, Хедер швыряет полотенце и делает несколько резких пируэтов. Итог — подвернувшаяся нога и падение. Хедер крепко бинтовала лодыжку и вздыхала. Потом встала, поправила прическу — вовремя, чтобы расслышать легкий стук. — Да!
      — Доброе утро, госпожа Хедер.
      — Доброе утро, Джерри, ты сегодня необыкновенно рано. Опять не спал всю ночь?
      — Нет, мистресса!
      Ему хочется поделиться новостью, переминается с ноги на ногу, сияет.
      — Что такое? — она всегда невольно заражается этой улыбкой. — Джерри? Говори уже.
      — Рассвет ожеребилась.
      Рассвет — спокойная умная рыжая кобылка, Хедер ездила на ней еще месяца два назад.
      — И ты сидел там всю ночь?
      — Угу. Чудесный жеребенок! На боку белое пятно.
      — Все-таки Пират.
      — Все-таки! Надеюсь, жеребенок станет менее вредным, когда вырастет.
      Хедер делает приглашающий жест к стене. Если поднять вверх голову, можно чуть ли не под потолком различить веревку. Канат. Потолок высокий, канат узкий. Джерри лезет наверх, по-обезьяньи ловко.
      — Сосредоточься, — напоминает Хедер.
      Но сегодня радость так и распирает ученика, а разболтавшегося Джерри непросто остановить. И не переставая в красках расписывать проведенную ночь, он разносит руки ладонями в стороны, аккуратно делает шаг. Спустя минутку Хедер, ревностно контролирующая движения, понимает, что забыла завести дурацкую игрушку, механическую птицу в клетке. Но музыка звучит! Ритмичная, танцевальная, легкая музыка. И разговорчивый канатоходец столь легко шагает ей в такт, как никогда не ходил. Даже играючи, — вперед, назад, вперед. Доходит до середины и останавливается.
      — Госпожа Хедер, не желаете присоединиться? Здесь из окна не дует!
      Мальчишеский задор заразителен. А она еще с детства неравнодушна к подначиваниям. Осторожнее, Хедер. Ты сегодня не совсем здорова. Слегка кружится голова, и женщина стоит на одном краю каната, как на берегу бурной реки.
      — Я хороший ученик, госпожа, — смеется Джерри, — я вас поймаю. Нужно пройти только половину каната, это гораздо снисходительнее, чем мои упражнения.
      Музыка приятная. Какая-то поддерживающая. Под нее просто шагать. Но веревка тонка даже для ее узенькой ножки с высоким подъемом. Внизу — деревянный полированный пол безо всякой подстраховки. Ну, зачем эти опасные игры?
      Снова приступ головокружения, женское проклятье, она делает взмах руками, как маленькая растерянная птица, которую вспугнули из камышей. Но чужие руки вовремя подхватывают ее, крепко, за талию, и помогают удержать равновесие. Кажется, впервые она замечает, что в моменты особо сильных эмоций глаза Джерри перестают быть диковатой смесью дымчато-серого и темно-изумрудного. Прозрачно-зеленые. От еще не отработанной радости прошлой ночи и от испуга последних нескольких секунд.
      — Ты хороший ученик, — кивает она, — это правда. Но как будем спускаться?
      Взмахом брови он указывает на вторую веревку, свисающую с потолка. Отнимает руку от ее талии, тянется — осторожно, не раскачать бы канат, хватает и…
      Давно ли ты визжала, как девчонка, строгая мистресса? Юбка вокруг шеи — уже мелкие издержки такого спуска. Основное — полуобморочное состояние.
      — Джерри! Ты что?!
      Это переходит всякие границы, черт возьми. Извиняющаяся улыбка, хитрые зеленые глаза и вполне твердая, уверенная рука, по-прежнему обнимающая ее за талию. От перегрузки опять заныл живот. Хвастливый мальчишка. Такой еще невзрослый, несмотря на то, как выглядит.
      Грохот за спиной. Ничего не понимая, Хедер смотрит на винтики, шестереночки, детальки, прутья клетки. Клетка и механическая птичка разбиты вдребезги! И удивительно спокойный Эрфан вертит в пальцах изогнутый посеребренный птичий клювик.
      — Доброе утро прекрасной учительнице и ученику. МОЕМУ ученику.
      И музыка стихает, так же волшебно, как и появилась. Хедер переводит взгляд с Эрфана на примолкшего, как-то погасшего Джерри. Гордый, грациозный, смеющийся канатоходец и этот опустивший плечи косо взглядывающий звереныш не один и тот же человек, даже вряд ли братья. Отчего?
      — Доброе утро, рид Эрфан, — говорит она, пытаясь придать голосу как можно больше холодности.
      И тут замечает, что край юбки после прыжка с каната зацепился за язычок пояса, и одеяние так и осталось приподнято на цыганский манер.
      — Джерри, на пару слов!
      Они выходят. Это единственный урок, который вы так и не закончили.
      Это был ваш последний урок, Хедер.
 
      Что-то еще. Было? Не было?
 
      — Вы монстр, Эрфан, — тихий и усталый голос Хедер, — вы мне были безразличны, а становитесь отвратительны. Уберите руки.
      Шепот в ответ. Не разобрать слов.
      — Правда? — горький смешок. — Вы знаете, ЧТО это такое? Или только поете чужие, подслушанные песни?
      — Не надо, Эрфан. Прошу вас. Проводите меня домой. Мы же взрослые люди. Так ли вам необходимо получить силой то, что все равно не доставит вам удовольствия?
      Глухой удар по стене.
      — Мне жаль уходить, Эрфан, лишь потому, что вы окончательно испортите своего ученика. Не пытайтесь вылепить из него нечто по вашему образу и подобию. Хорошее оружие никогда не сделает сумасшедший мастер по уродливому образцу!
 
      Полдень того же дня. На огромном обеденном столе — два прибора. Эрфан, кажется, только и ждет вопроса, но сероглазая женщина ни о чем не спрашивает. Даже о том, почему визави ест левой рукой, а правую осторожно баюкает на коленях. Тщательно расправляет на себе удивительное творение портного, тщательно ест. Половину поданной порции, как всегда. В недопитом бокале что-то звякает. Тоненько и деликатно.
      Вместе с последними каплями Хедер вытряхивает на салфетку удивительной огранки и величины камень. Он незаметен был в вине благодаря редкой чистоте. И лежал сейчас на нижней, сердцевидной плоскости, в лужице напитка, будто в растекшейся крови. Не очень приятное зрелище.
      — Что это, Эрфан? — тихо спросила она.
      — Ваш гонорар, дражайшая госпожа. Я подумал, что грешно вручать хрупкой даме сундук с монетами. А такой камешек легок в транспортировке. И главное, не имеет точной цены. Плюс-минус два сундука.
      — Куда, по-вашему, я могу его продать?
      — В королевскую сокровищницу. Нет?
      — Допустим, — Хедер осторожно вытирает камень. По поверхности пляшут игривые зайчики и зайчата — солнечные лучи из окошка.
      Она встает, складывая салфетку вместе с «гонораром». Удаляется в свою комнату, каждым позвонком чувствуя пристальный взгляд. И, понимая намек, начинает собирать вещи.
      Но, пожалуй, с одним из немногих живых людей стоит попрощаться.
      Она плоховато помнит дорогу в эту комнатку. Слишком маленькую, но он там только спит. Часов пять в сутки.
      Хедер в замешательстве брела по коридору.
      — Джерри, — наугад тихонечко позвала, — Джерри…
      Короткий всплеск возле одного из фонтанчиков. Темная ниша.
      — Ну, ты и прячешься, Джерри.
      Мелькает белое пятно — он улыбается. Потом выдвигается из ниши, опять зачерпывает воду из фонтанчика, смущенно отворачиваясь.
      — Эй, — позвала она. — С тем, что я вижу, я не могу разговаривать.
      Джерри повернулся к ней. Подбородок был разбит, из носа тоже сочилась красная струйка. Хедер молча достала белоснежный носовой платок, окунула в воду и стала легкими движениями не вытирать даже, а промакивать кровь. Джерри медленно опустился на колени, чтобы ей удобнее было вытирать его лицо. Закрыв глаза, он почти наслаждался, наклоняя голову то так, то эдак. Невесомая рука гладила его жесткие, коротко подстриженные Эрфаном волосы, и от этого вдоль спины снова бежали мурашки.
      И тут он услышал смешок. Открыл затуманенные глаза — Хедер смотрела на него с улыбкой, которую можно назвать задорной.
      — Пригрелся?
      — Я не проиграл, — прошептал он в ответ.
      — Что у Эрфана с рукой?
      — Упал с лошади.
      — А у тебя с лицом?
      — Я со своей падать не хотел.
      — Джерри, я уезжаю.
      Вот так. Без подготовки. Так лучше. Проще.
      — Когда? — загорелое лицо побледнело.
      — Не знаю, но, возможно, сегодня. Эрфан уже выдал обещанную плату. Уроки окончены. Я жду его, он проводит меня в Сеттаори.
      Он кивает.
      — Тебе не стоит проигрывать и впредь. В нем нет ничего, чему ты обязан был бы уступить.
      — Он Иноходец, мистресса. Я вряд ли стану им.
      — Тогда останься собой.
      — А кто я, госпожа? Для него — недостойный материал, из которого он вынужден лепить нечто похожее на Иноходца. Для вас — недоделанная работа. Недостриженная овца.
 
      Утро встретило мистрессу парочкой новостей. Во-первых, прибыл, как выразился охранник, «багаж гостя». Нетрудно просчитать, что «гость» нахально велел вчера кому-то отвезти сюда свои вещи, еще не будучи тут принят. Нет же у него голубиной почты? И эта вот безусловная уверенность в успехе предпринятой эскапады больно задела что-то в душе Хедер. Ну что же, господин Иноходец, пока будь по-вашему.
      А вторая новость состояла в том, что «неизвестным способом содеянный побег государственного преступника из Малой императорской тюрьмы считать плодом колдовских чар и следствие передать церкви. Советника Пралотту от данного дела высочайше освободить».
       Мистресса Хедер очень хорошо платила этому курьеру за все самые горячие вести в городе. А несколькосколько недель назад она особо выделила персону советника Пралотты. Ей хотелось знать про Лайоли.
      Весть была хороша.
      Была и третья новость. Так себе, и не новость даже. Разве есть что-то новое в прибытии девочки, ожидающей, что она найдет в столице славу, почести и немалые гонорары, само собой. Редко когда приходили потому, что не могли не петь, не танцевать, не быть самими собой. Таких Хедep уже давно не помнит. Таких она, как драгоценные камни, отыскивала по всей империи, попа была еще неизвестна никому, и неизвестен был театр. Она два или три года провела в этих поездках. И надо сказать, коллекция являла собою ошеломляющее зрелище.
      Мистресса написала записку гостю с просьбой пройти в репетиционный зал и отправила с горничной, предупредив также этот самый зал указать.
      Улыбаясь дежурно, мистресса прошла к станку иповела ладонью, предлагая посетительнице показать, на что она способна.
      Мысли занимала Рэми.
      Когда-то Хедер проходила по Первой Набережной, и остановилась завязать шнурок. Повернула голову — и обомлела: из подвального зарешеченного оконца смотрели прямо на нее невозможно огромного размера глаза. В зрачках отражались лужицы на мостовой. Под глазами синели явно искусственного происхождения круги. И все вытянутое личико носило такое сходство с трущобным котенком, что Хедер сидела на корточках и 5езмолвно смотрела на существо, а оно — на нее. Оно просунуло тонкий-тонкий палец в отверстие решетки. Хедер коснулась этого пальца. Какой холодной была кожа! Женщина вскочила и преисполненная решимости отправилась на поиски хозяина подвала. И нашла, потому что деньги, которые к тому времени у нее уже имелись, порою несказанно облегчают общение.
      Подвалом владела чета вечно пьяных и озлобленных на трезвый мир торговцев овощами. Увидев кошелек Хедер, они от радости полчаса не могли вспомнить, где ключи.
      Хедер несла до извозчика свою добычу на руках, до того она была истощена.
      В кабаре, избавившись от тряпья, в котором были еще и насекомые, Хедер наконец установила, что ей досталась «пчелка». На вопрос «как тебя зовут», кареглазка ответила «Рэми», и улыбнулась. Той жутковатой улыбкой, которая получается у людей, очень долго не делавших этого. Девчонка была невероятно худа, грязна, пуглива, и отчего-то острижена под корень, весьма неровно, будто спьяну. Впрочем, так оно и было, как узнала Хедер после. Дядя и тетя остригли ее недавно, когда не было денег на выпивку, а волосы продали. И продешевили, подумала Хедер пару лет спустя, останавливая взгляд на пушистой гриве туго закрученных каштановых локонов Рэми.
      Рэми с первого взгляда влюбилась в костюмы и вышивки, которыми был битком набит гардероб «Дикого меда». Ее пальцы оказались изумительно приспособлены к шитью, а глаза — искусны в подборе цветов. Нежданно-негаданно Хедер за несколько золотых монет приобрела своему кабаре преданного и талантливого костюмера. Но до этого ей пришлось очень долго приучать девочку к окружающему миру. Вначале шумные беспардонные пчелки пугали Рэми до обморока, она не могла и слова произнести в их присутствии, но потом оттаяла, освоилась, и не знала только, что сразу получила в сердце строгой хозяйки, мистрессы Хедер, в тысячу раз больше пространства, чем ее скромный уголок здесь, в кабаре.
      Хедер вздохнула, глядя на танцующую дамочку. Ничего особенного. Опять ничего особенного.
      В кабаре «Дикий мед» Рэми жилось на удивление хорошо. Это оказался тот встречающийся раз в столетие случай, когда кролик привольно существует в террариуме, опекаемый и оберегаемый клубком ядовитых кобр.
      Девицы кабаре были фуриями, хищницами, пожирательницами сердец и потрошительницами кошельков. Как на подбор, роскошными и циничными, умными, опасными и ловкими. Но, однажды разглядев в Рэми полнейшее отсутствие собственных качеств, эта стая диких кошек не превратила Рэми в загоняемую жертву, а наоборот, преисполнившись материнского сострадания, сплотилась вокруг своего пугливого кролика, готовая, если понадобится, защищать до потери пульса.
      Они были такие смелые, такие свободные, сильные… Они были богини, снисходившие к ней по утрам шумной толпой с новостями за прошедший вечер и ночь, со своими ссорами, планами, мечтами и разочарованиями. Тридцать старших сестренок. Тридцать звеньев кольчуги, защитившей маленькую вышивальщицу от злобы окружающего мира.
      Они, подтрунивая над целомудрием Рэми, свято его берегли. Они открывали ей тайны своих взбалмошных сердечек, обсуждали с ней новые постановки, костюмы, а в новостях Рэми была подкована лучше всех репортеров города, не покидая стен кабаре. Спина ее давно распрямилась, а из карих глаз исчезло насмерть запуганное выражение, и теперь они светились счастьем, любовью и осознанием собственной безопасности.
      Именно так время от времени поглядывала сейчас она на раскинувшуюся в кресле напротив Белую Пчелку — блондинку Маранжьез, известную даже в провинциях, и не только благодаря своей невероятной растяжке, а еще и благодаря скандальному нраву и жаркому темпераменту. Рэми только удивлялась, что такая страстность досталась блондинке. В данный момент Маранжьез собиралась на свидание со своим постоянным кавалером, банкиром, и Рэми расписывала длинные ноготки танцовщицы экзотическими цветами.
      — Ты прелесть, ребенок, — промурлыкала Белая Пчелка, умиленно взъерошив свободной рукой кудри вышивальщицы. — Я тебя обожаю! Только ты умеешь такое рисовать. А моя вчерашняя туника с вышивкой… о-о!
      Рэми сосредоточилась на узоре, и улыбалась уголками губ, слушая монологи блондинки. Скрипнула дверь и ввалилась целая толпа из двух девиц — Моран и Гэйл.
      — Привет, ребенок, — возопили они, — сейчас мы скажем тебе горячую новость! Наши задницы раскалились, как только мы ее вызнали, и не дали нам спокойно усидеть на месте!
      «Новостью» для двойняшек Моран и Гэйл были даже роды соседской кошки, так что девушка подавила смешок и приготовилась удивляться.
      — У мадам вчера в комнате был любовник! Маранжьез артистично захохотала, сверкая жемчужными зубами.
      — Не скалься, белая, выдеру патлы, — картинно прошипела Моран. — Я правду говорю!
      Белая Пчелка смеялась, двойняшки лупили ее по плечам и обзывались, Рэми хихикала.
      — Опишите кавалера, девоньки! Гэйл подбоченилась.
      — А вот и сама свидетельница-очевидица. Заходи, Фиалка!
      Длинноногая темнокожая Фиалка с ленивой грацией, присущей ее племени, пристроилась на уголке стола. Рэми с восторгом в очередной раз глянула в ее пронзительно синие глаза.
      — Никак уже растрепали, сороки? — осведомилась чернокожая танцовщица и закурила. Она единственная среди всех курила. — Ну?
      — Скажи-ка мне, цветок-Фиалка, что за любовник у нашей мадам?
      — Кто сказал «любовник»? У нее вчера был гость. Про остальное они выдумали!
      Маранжьез подула на ноготки и величаво поднялась с кресла, в которое тут же плюхнулись обе сестрички:
      — А кто он был, по-твоему, а?! Посол святой церкви?!!
      — Как он выглядел, Фиалка? — подала голос Рэми.
      — Видишь, ребенку интересно!! — возопили двойняшки.
      Черная Пчелка повела рукой с тонкой сигареткой.
      — Более чем на пол головы выше меня ростом… Маранжьез присвистнула, округляя зеленые очи.
      Экзотическая Фиалка была вообще самой высокой в этом городе, может, исключая гвардейцев Почетного Караула!
      — Фигура мощная, но движется легко. Должно быть, не стар. По лестнице, по крайней мере, взбежал быстрее, чем вон те две толстозадые!
      Моран и Гэйл завизжали и кинули в негритянку подушечкой-игольницей со стола Рэми.
      — Волосы темные, но не черные. Гладко зачесаны назад. Довольно короткие. Одет не по последней дурацкой моде, но явно дорого. Больше я ничего не заметила, а потом двери комнаты мадам закрылись, мои сестрички! И я пожужжала к своему гостю.
      — А лицо?! Он что, не обернулся ни разу?
      — Он был в маске, мои сладкие! — провозгласила Фиалка и швырнула окурок за окно. — В полумаске, если быть точнее.
      — Фу, извращенец, — скривилась Моран. — Тоже мне, тайная вечеря! Он что, женат? Сюда вообще не всяких пускают, а чтобы еще стыдились нас???
      — Последний романтик, — томно протянула Маранжьез и прикрыла глаза. — В этом циничном мире!
      — Да ладно тебе, Белая! Вон к Карисси ходил один, тоже прям в маске, тоже губу раскатала, думала романтик, оказалось — полный урод! Ему где-то в шестом квартале в драке приложили «звездочкой» — полхари снесло.
      — Пчелки, ну посмотрите на все с другой стороны! — продолжала блондинка так же нарочито и томно, накручивая локон на пальчик. — Ангел и зверь в одном флаконе. Человек и чудовище. Сексуально!
      — Да, — подыграла ей Фиалка с хриплым придыханием. — Милый, испугай меня до оргазма!
      Маранжьез краем глаза глянула на алые щеки Рэми, и отвесила неосторожной ораторше хороший подзатыльник. Девицы захохотали не как пчелки, а как табун здоровых молодых кобыл.
      — Веселимся? — дверь опять хлопнула, и в забитую до отказа комнатку ворвалась Рыжая Пчелка, Аттарет. — Фу! Настоящее веселье творится в репетиционной! Очередная крестьяночка приехала покорять столицу, и мадам гоняет ее, как блоху. Айда смотреть!
      Из зала доносился ритмичный стук. Утро, музыкантов нет, да и станет мадам гонять даже паршивого скрипача ради провинциалки? Когда Рэми и Маранжьез дошествовали до дверей зала, там уже яблоку негде было упасть — все кабаре пялилось в узкую щель в дверях.
      Было на что посмотреть!
      Периодически отчаянные девчонки со всей страны приезжали в надежде танцевать в столице. В основном они приезжали в Императорский Балет. Но туда не пробивались, и второй инстанцией был «Дикий мед». Даже зная репутацию кабаре, все равно осаждали. Мадам никому не отказывала в прослушивании, но вот проходили его едва ли не меньшее число девушек, чем в Императорском театре.
      Очередная претендентка вертелась по паркету, подстегиваемая дробью ударов трости мистрессы по станку. За дверью живо делились впечатлениями.
      — Недурна!
      — Рост есть!
      — Да ну, гнется хуже палки мадам Хедер!
      — А этот «пьяный» пируэт!
      На лице испытуемой отражался шок. Стало заметно, как юна на самом деле претендентка, как по-детски кривится ее неровно загримированное личико от попытки сдержать слезы неловкости. Но резкий стук палки требовал действий. Девчонка из последних сил надела на лицо выражение, которое, как она считала, подходит «крутой профессионалке» и сделала широкий, тянущий шаг.
      — Дрожит как мышь, — прокомментировали тайные зрительницы. — Не пойдет!
      Хедер вздохнула. Извини, малышка, но ты такую энергетику не потянешь. Забьют. Лучше тебе попробоваться где-нибудь еще. Так уж и быть, дам адреса. Вполголоса разъяснив девочке ситуацию и даже ухитрившись не дать ей расплакаться, Хедер отправила претендентку с горничной наружу.
      Скрип половиц за спиной. У нее хороший, музыкальный слух. Это не «пчелка», тяжеловато что-то.
      — Доброе утро. Вы вовремя, хочу вас представить.
      Пчелки замолчали, как по команде уставившись на новое развлечение.
      — Это он… — шепнула Фиалка ближайшим подругам.
      Маранжьез приосанилась. Джорданна приподняла бровь. Моран и Гейл переглянулись. Хедер видела, что появление гостя все-таки произвело впечатление.
      — Дамы, — сообщила она чрезвычайно мягко, — позвольте вам представить Джерарда. Он МОЙ гость. Прошу вас относиться к нему со всем уважением, как относились бы ко мне.
      Девочки ошарашено вдохнули воздух, все сразу. Никогда они не слышали такого — «МОЙ гость». Видно и впрямь что-то важное сюда пришло.
      Джерард легонько склонил голову.
      Пчелки учинили каждая на свой лад немыслимые реверансы. Шутовка Лоди даже ухитрилась сделать сальто и усесться на шпагат.
      — А теперь займемся нашими скучными повседневными делами, — намекнула Хедер скорее Джерарду, чем девочкам и он понял, ушел мгновенно. — Дамы, к станку!
      Джерард же в это самое время стоял в абсолютной растерянности среди собственного багажа, и тихо клял хозяина лавки. Ну, куда это все девать теперь? Что здесь что? Ах, вот выглядывает уголок рубашки. Да, чистая рубашка — то, что нужно. Джерард потянул за рукав, рубашка выползла из сумки, в которую была упакована, и в тишине послышался совершенно явственный треск.
      Ой.
      Из чего они их делают, из паутины? Ладно. Обежав с вечера строение, он точно знал местоположение трех комнат: кухни, большой купальни с бассейном и гардеробной… нет, скорее ателье. Там должны быть нитки.
      «Ты можешь уйти, — вдруг услужливо сказало Межмирье. — Как только это все тебе надоест».
      Мысль показалась заманчивой и очень теплой. Джерард вздохнул и напомнил себе — пора разобраться с сердцем. Межмирье как-то обиженно плеснуло в глубине души. Диалоги с этим пространством иногда очень пугали кого-то, затаившегося в сознании Иноходца.
      Кого-то, кто обещал себе ни разу не посещать Межмирье.
      Кого-то, кто видел, что оно делает с людьми.
 
      Джерард отворил двери наугад. Да, ателье. Вон разбросаны по столу иголки и нитки.
      Судорожно дернулось левое веко. Джерард еле унял в себе порыв уйти, отвернуться, не прикасаться.
      К чему? К иглам?
       «Память моя разрыта, как сточная канава. Нахожу то дерьмо, то золото. Дерьма, конечно, больше. Сдается мне, это очередной его кусок, и не самый маленький. Но в чем дело?»
      Он взял в руки кусочек железа, ниточку, посмотрел на прореху на рукаве.
      Нет. Пойду и переоденусь.
      Но на всякий случай попытался подтянуть края дырки друг к другу. Может, найдется булавка?
      — Ой, подождите, господин! — поспешный топоток за спиной. — Что же вы такое делаете, это ведь кружево!
      Кудрявое как овца, невыразимо юное создание с широко распахнутыми глазами цвета перезрелых вишен чуть ли не повисло на его руке.
      — Нужно по-другому, господин, ну я же только на минуту вышла…
      Увидев, как тот самый мужчина держит в руках иголку с ниткой да еще, видимо, собирается штопать на себе одежду, Рэми готова была сквозь землю провалиться! Хороша, ничего не скажешь. Заболталась, забыла про обязанности. А ведь мадам ясно-ясно предупредила: оказывать всевозможную помощь и так далее. Чего «и так далее», решат пчелки между собой, но ведь она тут швея!
      Рэми, скрывая заалевшее лицо, подвинула скамеечку и встала на нее, примеряясь для удобной работы. При ближайшем рассмотрении проблема оказалась глубже и деликатнее. Подобное тонкое плетение называлось монастырским. Раз порвав, его уже смело можно было выбрасывать, но и этого робкая вышивальщица не решалась высказать сурового вида господину. Рубашка же очень, очень дорогая.
      Придирчиво выбрав иглу, она глубоко вздохнула и положилась на опытность своих ловких пальцев. Ресницы мужчины прочертили дугу: вбок и вперед.
      Игла с округлым кончиком.
      Вышивальная.
      Иноходец Джерард стиснул зубы. Мальчик по имени Джерри взвыл и панически задергался, пытаясь освободиться.
      В ушко иглы скользнула игривая шелковая нить. Иноходец Джерард приказал себе стоять на месте. Джерри начал задыхаться.
      Может, сказать — я сам? Но это будет смешно! Скинуть рубашку? А это будет как раз не смешно. У девчонки даже уши красные от чрезмерного смущения и усердия. Возьми да и начни ни с того ни с сего мужик раздеваться. Упадет же с табуретки.
      Не сорваться, только не сорваться… Зачем он вообще сюда пришел? Идиот!
      Рэми сновала иглой как могла быстро и легко, кружево не поддавалось, края расходились. В спешке девушка ткнула несколько сильнее, чем следовало, и острие вонзилось прямо в плечо гостя. Он даже не вздрогнул, но в следующий момент пышный шлейф кудрей незадачливой вышивальщицы был зажат в его ладони. Одно тянущее движение — и застонавшая Рэми даже приподнялась на цыпочки, чтобы облегчить резкую боль. Бесстрастно и внимательно человек вглядывался в ее запрокинутое лицо. Черные тени ее прошлой жизни встали наяву, словно и не было спокойных счастливых месяцев в кабаре. Всей жизни, с побоями, издевательствами, с непреходящим, жутким страхом каждой минуты, с унижением и бессилием…
      Мистресса Хедер заглянула в приоткрытую дверь, и взгляд мгновенно охватил ситуацию: Рэми корчится, как котенок, почти приподнятая над полом за волосы, рука с иглой, и выражение лица того, кто держит…
      — Джерард! — издала она самый строгий окрик, на который была способна. — Нет!
      Медленно-медленно хватка его пальцев ослабла, Хедер вытащила девчонку из комнаты и препоручила заботе подвернувшейся Фиалки. Рэми явно была близка к истерике, побелевшее лицо застыло, как воск. Повернувшись к нему, Хедер прошипела, забывая все человеческие слова:
      — Ты в моем доме. Ты просил убежища. И если не способен контролировать свои инстинкты должным образом, то лучше возвращайся в королевский дворец!. В клетку, где тебе и место.
      Он так же медленно, молча, поклонился. Это не был жест извинения или раскаяния, в позе виднелось снисхождение, и Хедер задыхалась от гнева.
      — У тебя что, совсем нет ни разума, ни сердца?! Девочка! Тихий робкий ребенок! Как поднялась рука и не отсохла!
      Джерард перехватил ее руку за запястье и с силой притиснул открытой ладонью к своей груди. Тонкая рубашка не являлась преградой, и можно было понять, что он ни капли не взволнован — по тому, как тихо билось сердце.
      Спустя минуту до возмущенной и разозленной мистрессы дошло, что никакого биения под ладонью не наблюдается вообще. Джерард спокойно, ровно дышал, грудь поднималась и опускалась. Не переставая странно усмехаться, он положил вторую руку на затылок женщины и, невольно прижав ухо рядом с ладонью, Хедер подтвердила свои ощущения.
      Сердце не билось. Ни тихо, ни громко, ни быстро, ни ровно — тишина.
      Джерард уже отпустил ее, а она все никак не могла сказать ни слова.
      — Но разум, конечно, есть, — проговорил Иноходец. — И поэтому твоя швея выживет.
      — Я не желаю знать, что ты за чудовище. Есть у тебя в груди сердце или нет, но ты пойдешь сейчас и сделаешь все, чтобы Рэми как можно быстрее пришла в себя после того, что здесь произошло! — дрожащим голосом проговорила Хедер, указывая в направлении коридора.
      Он вышел, и даже по развороту плеч можно было понять — забудь об извинениях.
      Хедер, которую не держали ноги, буквально упала в кресло. И только теперь заметила, что ладонь сильно разбита о грани камней его маски.
      А Джерарду при всем желании пройти обратно на третий этаж, к своей комнате, оказалось затруднительно.
      Толпа кое-как одетых, весьма рослых и очень решительно настроенных девиц закрывала подходы к ступенькам. Первой стояла блондинка с наглым блеском в таких же зеленых, как и у него, глазах. В руках ей не хватало разве что плетки. Джерард понадеялся на превосходство в росте и подошел почти вплотную. Она не смутилась, не отшатнулась, не сделала ничего, кроме того, что повыше вздернула подбородок.
      — Если ты не отойдешь от лестницы, я переломаю тебе ноги. Танцевать будет трудно, но ты это переживешь. А вот раздвинуть их станет вовсе невозможно.
      — Какой наглый самец, — скривилась Маранжьез и отошла прочь, каждым движением бедра олицетворяя полное презрение.
      — Своевременное отступление может засчитаться за красивый маневр, — фыркнул кто-то в толпе пчелок.
      Джерард взялся за резные перила.
      В толпе девиц произошло шевеление и, расталкивая подруг локтями, оттуда выбралась на свет божий Алая Пчелка, Джорданна. Джорданна скользнула в приоткрывшийся проход и встала на пути у Джерарда, трогательно, по-беличьи, сложив ладони перед грудью.
      — Вы меня не помните? — прерывающимся голосом прошептала известная на все кварталы скандалистка.
      — Я не знаю тебя, — ответил он, шагая вперед. Пчелка не отступила.
      — Меня зовут Джорданна, я принадлежала поместью Ферт. Вы приходили к лорду Ферт, господин.
      — Я не знаю тебя, — повторил Джерард, плечом отодвинул девицу и взбежал по лестнице. Именно взбежал, хотя клялся подниматься не торопясь.
      — Я так благодарна вам! — крикнула, оборачиваясь, Джорданна. — Благодарна, клянусь!
      Подлетела Маранжьез:
      — Сдурела, да?
      Алая Пчелка встретила эти вопли сияющей улыбкой.
      — Ты знаешь, кто это, Map? Это же Иноходец!
      — Лошадь?
      — Сама ты лошадь! Иноходец! Я же ему должна по гроб жизни!
      — Рассказывай, — заявила Маранжьез.
      Эта царская кошка кабаре всегда признавала в Джорданне соперницу, и порой едва не дралась с нею за внимание некоторых гостей, но сейчас абсолютно искренне желала понять ее, — а то какой интерес?
      — Что рассказывать, Map? — протянула Джорданна своим приглушенным контральто.
      — Расскажи, почему мы не должны убивать этого распоясавшегося самца.
      — Убивать?
      Джорданна засмеялась. Горловое, красивое «ха-ха-ха» немного пометалось в арке камина, и стихло.
      — Вы — его? Вот смотрю я на вашу нахохлившуюся столицу, и не понимаю, сколько можно жить в шорах. Сеттаори же и половины происходящего вне ее черты не знает. Самый сытый, красивый, благополучный и самый неосведомленный город. Я понимаю, не знать, какие там корабли причалили к пристани Немефиса или Ортонты. Или какая погода на полях Сытоземья. Но Иноходец — ведь это легенда, об этом детям сказки на ночь рассказывают.
      — Ага, судя по твоему характеру — сказки страшные. Что ж, просвети забитую столицу, дикарочка. Мы слушаем. Я знаю про Иноходца, что это — лошадь, которая бежит по-особенному. Все. Переубеди меня!
      Джорданна опять засмеялась.
      — Я тебя обожаю, Map. Но с удовольствием бы ударила иногда головой о стенку.
      — Угу. Но сейчас тебе лень. Поэтому я такая смелая. Рассказывай.
      — Иноходец — это и вправду не совсем человек. Он умеет ходить где-то, где нам не видно, и потому появляться и возникать мгновенно. Старые люди говорят, что есть такая комната или коридор, и везде двери, вроде норы, а из этих дверей к нам приходят разные существа, в основном плохие, но бывают и хорошие. Иноходец создан, чтобы границу эту и двери охранять. Он умеет там ходить. Но за это ему пришлось заплатить.
      — Ага. И как же?
      — У него из груди забрали СЕРДЦЕ!!
      Последнее слово Джорданна выкрикнула и ткнула пальцем в грудь Маранжьез. Все потонуло в визге и хохоте сцепившихся девиц.
      Когда же успокоились, то Джорданна, извинившись, продолжила:
      — Ну, ведь это сказки. Наши старики говорят, Иноходец все же человек. Он не один, они разные, значит, кто-то умирает, а на его место приходит другой. Просто они очень сильные и наделены таким даром. Чтобы сюда к нам не лезли разные… вроде оборотней. Или каменных ящеров. Или теней непрошеных. Но есть еще одно. Для Иноходца люди нашего мира, которые творят много зла, все одно как те же чудовища. Он чувствует их, отыскивает и наказывает. Чаще просто убивает.
      — То есть он убийца.
      — Не обыкновенный, Map. В этом и суть. Иноходец — за гранью власти короля или церкви, потому что уроды же бывают всяких мастей, детка. Кто-то и коронован. Кто-то и в белой рясе. И он никогда не тронет того, кто не представляет угрозы. Ты видела его маску — это вроде отличия.
      — Понятно. К тебе он каким боком? Что ты к нему ластилась, будто олениха в гон?
      — Лорд Ферт был хорошо образован, — проговорила Джорданна, усмехаясь, и голос ее стал совсем низок, будто за нее слова произносил кто-то другой. — И очень талантлив. Божий дар. Хотя к богу это не имело никакого отношения. Как называется архитектор, который умеет делать приспособления вроде… молотилки?
      — Инженер, — подсказала Маранжьез.
      — Да. Так вот, он был инженер. Он превратил старый особняк в странное жилье, которое внутри казалось гораздо больше, чем снаружи, из-за всяких зеркал, потайных ходов и ловушек. В ловушках стояли мудреные машины, а внизу были подвалы, вырытые когда-то для вина, но там лорд устроил лабо…
      — Лабораторию, — зевнула Маранжьез. Джорданна ловко прихлопнула ей ладонью нижнюю челюсть.
      — Да. Ему было очень интересно, могут ли люди проходить его лабиринт. Дети. Он считал, что дети умнее, а когда вырастают — тупеют от тяжелой работы, или еще… не помню.
      — Ну и?
      — За три года в поместье Ферт осталось всего двое детей. Я и хромой Нажель, сын плотника.
      — Собрались бы всем миром, да и…
      — Собирались. У лорда была обученная гвардия, которая никогда не заходила в его дом и понятия не имела, что там творилось. А охранять его приказал сам король. Но те редкие смельчаки, кто прорвался — и что? Всего лишь доказали, что лабиринты непреодолимы.
      — Но откуда ты-то знаешь, что было внутри дома?
      Джорданна засмеялась опять. От ее смеха мороз пробирал по коже.
      — Я была очень умной девочкой. И очень хотела жить. Я прошла целых семь ловушек, Map. И два этажа лабиринта. И попала в подвал. Прошла — не значит не попадала в ловушки, просто смогла выбраться. Там были подсказки, хорошие подсказки. Тела тех, кто пытался выбраться оттуда до меня. Некоторых еще можно было узнать.
      — Прекрати, замолчи! — на мгновение Маранжьез даже рванулась к двери, но потом удивилась себе и осталась.
      — А когда добралась до подвала и встретилась там с самим лордом, то пожалела, что была умной. Он очень ласково обратился ко мне, и был предельно вежлив. «Дитя, — сказал он, — ты очень удачно создана природой и выгодно отличаешься от прежних моих глупых гостей. Не будешь ли ты возражать, если я взгляну на это устройство и извлеку необходимые мне познания?»
      — В каком смысле? — спросила девица. — Устройство?
      — В расчлененном, — усмехнулась Джорданна. — В таком, каком видит мясник устройство свиней и коров.
      — Он что, хотел тебя убить? И разрезать?
      — Немного не в том порядке. Он хотел разрезать, а потом еще что-то поделать, и последить за реакцией. Пока он привязывал меня к столу, я слышала наверху щелчки и шорохи — а это значило, что Нажель на том же пути, что и я до этого. Только теперь я молилась, чтобы он не дошел.
      Маранжьез, не стесняясь, всхлипывала, размазывая цветную золотистую краску вокруг глаз. Джорданна же смотрела только на пламя.
      — Лорд успел немногое. Несколько надрезов на животе. А потом я увидела, как за его спиной возникает из ниоткуда человек. Он мне показался очень большим, и каким-то даже расплывчатым, будто тень. Я так и подумала — привидение. Но потом поняла — просто плащ. Такой длинный, с капюшоном. Лорд оглянулся, и они дрались. Там было очень много зеркал, и лорд ходил между ними. Дробились тысячи отражений, но незнакомец всегда отчего-то оказывался, за спиной у лорда, несмотря на все ухищрения. Ферт устал и весь взмок, и уже не так быстро пропадал, но мне казалось, будто этот странный человек лишь играет с хозяином особняка, просто играет. Потом на мгновение он повернул голову, глянул на меня и увидел, что раны кровоточат. Тогда он сразу, без всяких усилий, протянул куда-то руку, вытащил лорда за горло и запер в клетке. В такой специальной клетке, тоже с механизмом. Открывалась она только снаружи, и Ферт это знал. Я увидела маску, и нисколько не усомнилась, что это Иноходец. Он развязал меня, и нес на руках через что-то… не через ход или верхние лабиринты, а что-то зыбкое, но красивое, только дверей я там не увидела. Он положил меня у озера и сказал, что позовет сюда людей, а в замок ходить не надо, и в деревню тоже. И я спросила, почему же он так поздно, почему разрешил убить… тех детей.
      — В самом деле! — хрипло и тихонько возмутилась блондинка. — Я тоже об этом подумала!
      — Он тогда взял камешек с берега, бросил в озеро. Так тихо. Потом взял горсть камней и швырнул. И сказал: «Я сожалею, девочка, но мне слышны только громкие всплески». И ушел, просто ушел, не исчезая. По дороге. Я сознание потеряла, а очнулась — там мама и все из деревни сидят, мой живот перевязан. Они шумят — мол, нет больше деревни, ничего нет, рухнул проклятый дом в рудники, а они как взорвись…
      — Громкие всплески? — приподняла бровь Маранжьез.
      — Это значит, только большие преступления, — вздохнула Джорданна.
      — А-а… а все рухнуло, когда Иноходец лорда убил!
      — Убивал, — безразлично уточнила Джорданна и оперлась спиной на подушку. — Мама рассказала, что четыре дня, пока я валялась без сознания, в замке что-то гремело и полыхало. А потом он стал проседать и рухнул.
      — А мальчик? Хромой?
      — Мальчика Иноходец тоже вытащил, но он сильно был порезан в ловушке. Кажется, выжил, я точно не знаю. Но разве не стоило благодарности то, о чем я рассказала вам, и не стоило наказания то, что мне пришлось пережить?
 
      Джерард в холодном бешенстве остановился посреди выделенной ему комнаты, не зная, что делать. Не слишком ли много берет на себя его бывшая учительница? Извиняться?! Перед кем?
      Внезапно взгляд Джерарда упал на зеркало. Дорогое зеркало, правильное и гладкое, вовсе без рамы — отличительный признак кассельской работы. Чудесная шлифовка не подразумевала кривизны и лжи.
      Тогда чье же лицо отражается там, такое искаженное, такое… отталкивающее? Неужели это он сам? В отчаянных драках, на которые он потратил последние два года, были слишком короткие перерывы, чтобы любоваться собою в зеркалах.
      Он подошел ближе, поднес свечи прямо к гладкой поверхности, тут же послушно вспыхнувшей бликами. Блуждающие огоньки запрыгали по самоцветам маски. Кончиками пальцев Джерард дотронулся до холодного призрака-отражения — до скул, до верхней губы, изогнутой наподобие лука, до некрасиво растянутых от злости уголков рта. Вздрогнул, встретившись с парой глаз, сияющих нездоровым нервным блеском. Усмехнулся криво. Двойник так же искаженно и горько улыбнулся в ответ. Шатаясь, Джерард сделал несколько шагов, спиной, и рухнул на низкую кушетку, все еще шокированный увиденным.
      Нет, хватит. Всему же есть предел! Разве быть Иноходцем означает выглядеть как одержимый местью и манией преследования монстр? Подменить заслуженный почет поклонением из ужаса? Кто захочет верить в правильность поступков, увидев вот такое лицо? И как давно это началось? Только ли к исходу срока? Сколько можно тянуть, увиливать, опасаться? Сколько можно убегать от призрака Эрфана, давно являясь его подобием?
      Грудь свело судорогой, и Джерард опомнился. Пора, пора, Гард и псы.
      Комната была весьма небольшой, и рука легко дотянулась до шкатулки на столике. Открыла, замерла на мгновение, потом нырнула внутрь и извлекла нечто. Нечто, мягкое, как шарик расплавленного стекла, и прозрачно-алое, как молодое вино, если смотреть сквозь бокал на огонь. Шарик был прохладным.
      Прохладным, сто небес на твою голову, Иноходец! Как же можно было так пропустить все сроки?? Джерард поспешно покатал штучку в ладонях, погрел дыханием и почти впал в тихую панику. Он не знает, что делать, если сердце остыло навсегда, проклятие, он не знает! Часто и взволнованно дыша, он смотрел на неподвижный шарик, и влажные губы кривились, как у обиженного ребенка. Сам виноват, сам…
      Джерард что было силы приложил вещицу к груди, закрыл глаза и сосредоточился. Левая сторона наполнилась холодной каменной тяжестью. Шарик слился с его телом, но становиться живым сердцем не желал. Слезы напряжения текли из зажмуренных глаз, Иноходец отчаянно сражался сам с собою, с желанием вырвать остывший камень и выбросить ко всем чертям. Нельзя, нельзя, держись.
      Кто-то постучал в дверь.
      Нет!
      За дверью никого нет. Это совсем другое, совсем…
      Более мощный удар изнутри подбросил его тело над кушеткой и заставил вскрикнуть от боли. Эрфан же говорил, что чем больше срок отчуждения — тем больнее бывает приращение сердца, а Джерард уже превысил любые сроки. Судорожно удерживая руку на груди, он перевернулся на бок. Милостивый Гард, эта штука сейчас взломает ему ребра и выпрыгнет наружу! Какое мучение!
      Стало очень жарко. Наконец, разбуженное сердце возмущенно пульсировало, температура поднималась и поднималась. До того, как потерять сознание, Джерард успел стащить с себя пояс.
      Он не помнил, как исцарапал себе всю шею, пытаясь развязать шнурок у горла рубашки. Он не помнил, как заглянула в незапертую комнату разгневанная и не очень трезвая Хедер, открыла было рот — высказать наболевшее, потом рассмотрела, что происходит, растерялась, да так и осталась возле него, не зная толком, что теперь делать.
      Дважды его все-таки рвало.
      Наступали моменты передышки, когда Джерард сворачивался на левом боку, поджав ноги, точно дитя во чреве матери, и Хедер надеялась, что наступит целительный сон, но это было всего лишь бессильное забытье. И все начиналось сначала — несвязные мольбы обметанных белым налетом губ, судороги, мгновенно сохнущие на раскалившемся лбу полотенца. Хедер иногда порывалась взять его за руку и хотя бы таким образом сообщить больному, в каком мире он находится. Более всего тянуло снять, наконец, маску. Она даже проводила пальцами по вискам и за ушами — закрепляющие маску веревки были очень тонкими, а голова так металась по подушке, что обнаружить их не удавалось.
      Сквозняк из распахнутых окон все равно не сбивал острую смесь запахов пота, лекарственных отваров и прелых, влажных тряпок. Начинала болеть голова. Хедер и сама уже взмокла, не веря, что одна ночь может длиться так долго.
      К рассвету стало хуже. Скудный арсенал неопытной врачевательницы исчерпал себя. Хедер готова была уже сломаться и поверить во все, что угодно — даже в то, что Рэми смочила иголку ядом. В теле Джерарда явно шла реакция отторжения чего-то чужеродного!
      Но он ведь убийца, напомнила себе Хедер, механически вытирая платком капли пота над мучительно вздернутой верхней губой больного. У него, конечно же, есть враги. Он уже пришел сюда не здоровым.
      А что, если как раз и пришел умирать?
      Она и испугалась и разгневалась. Тоже мне, нашел богадельню! Не-ет, пора ставить его на ноги, либо вышвыривать прочь. Хватит сентиментальных воспоминаний. Все, когда болеют, беззащитны, а вот оклемается — еще кого-нибудь придушит.
      Опустившись на кресло, Хедер расслабилась и позволила себе задремать.
      Резкий звук удара подбросил ее с кресла буквально через каких-нибудь час-полтора.
      — М-м… — простонал Джерард. Еще один глухой удар в стенку.
      — Меж… мирье, — выдохнул он.
      И открыл глаза. Измученные, но вполне вменяемые. Горячечный блеск этих глаз несколько пристыдил Хедер за недавние мысли.
      — Холодно, — сказал Джерард и легонько потрогал пальцами скомканную простыню под собой. Потом болезненно прищурился на открытое окно.
      — Сейчас, — кивнула Хедер, — подожди.
      Тень, бледная, большеглазая, молчаливая и деликатная, все это время простоявшая за неплотно запертой дверью, проскользнула внутрь.
      Хедер, зевнув, спросила себя, прошли ли последствия выпитой бутылки, или она до сих пор пьяна.
      — Ты что, Рэми? — шепотом сказала мадам тени.
      Сквозь фарфоровую прозрачность кожи можно было, наверное, разглядеть узор на стене за ее спиной.
      — Он болен? — вопросом на вопрос ответила тень. Хедер медленно оглянулась. Джерарда трясло в лихорадке, и вторая спинка кровати, в которую он вцепился в попытке унять безумную дрожь, уже намеревалась отправиться вслед первой.
      — Нездоров, — согласилась мистресса и опять зевнула.
      — Мадам Хедер… Вы идите, поспите… я… я могу тут посидеть. Нет, правда.
      Мистресса слегка скосила глаза в сторону больного — и обнаружила его если не в обмороке, то в весьма глубоком сне. Краткий миг лихорадки прошел.
      — Нет, Рэми. Я не устала. Я сейчас вернусь. Наконец-то, шатаясь, она покинула чертову комнатенку. Кликнула охрипшим голосом горничных и кухарку, велела готовить чистую постель, горячую ванну и горячую пищу. Зашла к себе, подхватила первое попавшееся одеяло. И неохотно двинулась обратно. Не в ее годы ухаживать ночи напролет за такими большими и капризными детьми. Хватает и пчелок, которые уже скопились у подножия лестницы, глядя заспанными и трогательными глазами осиротевших дьяволят. Утро перед большим представлением, а мистресса не только не строит всех у станка, а и сама еле-еле держится на ногах, имея странновато перегулявший вид.
      — Нам идти разогреваться? — робко поинтересовались пчелки. — Да, мадам?
      — Костюмы в порядке? — еле ворочая языком, спросила Хедер.
      — Да.
      — Идите. Сегодня с вами весь класс отработает… Бьянка.
      — Вы плохо себя чувствуете, мадам? — защебетали девушки. — Что с вами?
      — Идите! — повысила она голос. — Я в порядке! В доказательство она споткнулась о первую же ступеньку.
      — Ванная готова! — крикнула сверху горничная.
      Танцовщицы неохотно двинулись в класс, подгоняемые обрадованной Бьянкой. Но парочка, юркие и стройные, точно водяные змейки, спрятались в одной из комнат и, выждав время, двинулись за Хедер. Это вообще-то их дом, их театр, и их мистресса. Чего она там удумала?
      Разумеется, Моран и Гейл успели к нужному моменту. Мадам Хедер собственными руками, будто какая-то горничная, перестилала постель и швыряла скомканное нечистое белье на пол. Занимая всю комнатку, исходила паром бадья на колесиках.
      — Джерард, можешь сам дойти? — мягко спрашивала Хедер.
      С кровати поднялся высокий мужчина, ухватился за бортик ванной, постоял так некоторое время и через силу дернул на поясе узел простыни.
      Моран и Гейл затаили дыхание, но тут проклятый сквозняк захлопнул дверь! Близняшки аж укусили пальцы, чтоб не завопить от разочарования. Издевательски прозвучал весомый плюх. Ч-черти болотные! Зря опоздали в класс.
      Тем же утром Хедер окончательно раздала указания, отправилась к себе, проспала десять часов и явилась к вечернему представлению, чтобы после него устроить абсолютно шикарный разгон. Девицы ощутили на загривках знакомую жесткую руку и посветлели лицами.
      — Да, мадам, конечно, мадам, — смиренно повторяли они. — Мы поняли, мадам, мы проработаем, исправим, выучим.
      Хедер совсем не желала видеть неудобного гостя, но спустя пять дней он сам возник на пороге ее комнаты.
      Мистресса оторвала взгляд от бухгалтерской книги, сняла очки и с усилием приподняла голову на затекшей шее.
      Да, он, конечно, похудел, зато двигался легко и гибко, не так деревянно, как в тот день, первый день их встречи в кабаре. Гладко выбритое лицо с точечками порезов обрамляли пряди блестящих и чистых, пусть и не столь идеально уложенных волос. Наоборот, Хедер удивлялась, как это ему удавалось превратить свои кудри в такую гладкую и совершенную прическу. Одежда, правда, выглядела смешно. Ранее брюки сидели как вторая кожа, теперь — болтались в поясе. Этот эффект был менее заметен на рубашке. Но жалким Джерард не выглядел. Ослабевшим. Сосредоточенным. Другим.
      Молча он подошел, присел в ногах мистрессы. Взял ее руку и приложил к своей груди. Как тогда, неделю назад.
      На этот раз в ладонь ударилось — упругое, размеренное. Хедер сглотнула. Неделю назад клетка его груди была пуста, как у выпотрошенного мертвеца в анатомическом театре. Сейчас там билось…
      — Сердце, — вздохнул Джерард. — Видишь, Хедер — сердце. Мне нужно было место. Убежище. Я виноват, знаю. Теперь — знаю. Тогда… Понимаешь, с сердцем все немного иначе.
      Она начинала понимать его сбивчивую, изобилующую невнятными намеками речь. Или думала, что понимает.
      — Болезнь — поэтому? — спросила женщина.
      — Поэтому. И не только. Я опоздал, оно остыло. Очень больно.
      — Что теперь?
      — Теперь?
      Он поджал губы и забавно почесал подбородок.
      — Надо привыкнуть… Три месяца еще с сердцем.
      — А потом? Без — сердца?
      — Три года. Десять — предел.
      — Всю жизнь? По очереди?
      — Всю.
      — Но… где же оно было?
      — В шкатулке.
      — В шкатулке?! Разве такое возможно? И Эрфан?
      — У Эрфана шкатулки не было, — дернувшись, сказал Джерард, — там нечего было хранить. Его учитель отдал эту игрушку Межмирью. Эрфан же пожалел меня, Хедер. Не знаю, почему.
      Мадам перестала пытаться понять, и теперь старалась просто проглотить информацию, как отвратительную, но необходимую пилюлю, не выведывая рецепт, чтоб и вовсе не вытошнило. Взгляд Джерарда — чистый, как листва после дождя, немного растерянный, со светлыми искорками, принадлежал будто бы совсем другому человеку. Некоторые морщинки разгладились, смягчилась линия скул и подбородка.
      Сегодня, сейчас, она уже могла бы сказать, сколько ему лет.
      — Сними маску, — вдруг сказала Хедер, испытующе глядя на своего гостя. — Для меня. Здесь ты в безопасности, и никто не войдет, и я не склонна к пустой болтовне. Сними.
      Ресницы Джерарда мгновенно опустились. Губы — окаменели. Она растолковала это по-своему.
      — У меня была долгая жизнь, и мои глаза наблюдали не только мраморные статуи. Всякое случается с людьми. Клянусь, что не оскорблю тебя своей реакцией, что бы там ни было.
      — Сними сама, — сказал он на выдохе. — Давай.
      Хедер порывисто привстала, подняла его, усадила на свой диванчик. И решительно зарылась пальцами в жестковатые темные волосы. Остановилась. Потрогала рельефно обработанные камни, нахмурилась. Вгляделась. Дернулась, как от удара. Помотала головой, чтобы отогнать навязчивую, как оса, мысль. Джерард был покорен, и в покорности его таилась опасность, подобно скорпиону в нагретом камне.
      Эрфан. Однажды она видела. Волосы Эрфана не были столь густыми, и ленты всегда было заметно.
      Хедер сосредоточилась, пытаясь нащупать завязки или хотя бы край, чтобы отклеить маску.
      Джерард осторожно покачал головой — нет, глупая, нет.
      Пальцы женщины гладили и искали, а разум уже осознал, уже пытался предотвратить накатывающуюся вспышку ужаса.
      Маски не было. Не было лица под маской. Маска из самоцветов и являлась лицом Иноходца.
      Вышивка по непрочной ткани человеческого тела.
      Рубины, бериллы, бирюза и опалы, сверкающие петли бриллиантов. Ослепительная бабочка, будто присевшая на лицо. Две линии темных изумрудов вокруг глаз и фиолетовый, как чернила, алмаз там, где некогда сходились изогнутые брови.
      Пальцы ее скользили по камням, срываясь и не веря. Из горла вырвался жуткий сдавленный крик.
      И в ответ на этот крик две прозрачные капли выкатились из поблескивающих живым изумрудом глазниц маски, заставляя по пути своего следования самоцветы вспыхивать вишневым, розовым, синим.
      Первый раз в жизни Хедер пожалела, что по причине железного здоровья не способна упасть в настоящий, не сценический, а глубокий и долгий обморок.
      — Эрфан? — спросила она беззвучно, одними губами.
      Джерард кивнул, вытер капли тыльной стороной ладони — с губ, с камней.
      — Надо же… Давно я не плакал. Чертово сердце, Хедер. Настроение меняется. Дергаюсь, как свинья на ярмарке.
      — Тебе больно?
      — Что? А, это?
      Он почти даже улыбнулся:
      — Нет, не больно. Я недавно вспомнил ее, знаешь, и… Я даже привык к этой проституточной маске. За столько-то лет. Сморкаться только неудобно. В жару чешется. И плохо сочетается с простой крестьянской одеждой.
      Но это показушное веселье еще больше расстроило Хедер.
      — Это случилось… после того, как я ушла или позже?
      — Позже, Хедер, гораздо позже. Ты здесь ни при чем.
      Он лжет! О боги, зачем он так неумело, явно лжет.
      Если бы она могла выбирать, и вернуться в то время! Она швырнула бы в лицо Эрфану его проклятый бриллиант! Она никогда, никогда не стала бы превращать неуклюжего медвежонка в пантеру. О, она предпочла бы не знать Джерри вовсе. Для чего? Чтобы сейчас, наблюдая за бесподобной хищной грацией, с которой он носит свое мощное, крепкокостное тело взрослого мужчины, за танцевальной легкостью движений, клясть себя в голос, и выть, выть от безнадежности?
      Ох, Хедер, в этом большом и шумном городе вряд ли сыщется для тебя подходящий исповедник.
 
      Прошлое становилось на свои места. Становилось с хрустом и резкой болью, как вправленный вывих. Долго еще не спадет отек на душе и разуме от таких операций над жизнью. Орех очищен. Последний взмах ножа — и он будет расколот. Ты хочешь этого, Иноходец Джерард? Давай!
      Ты очнулся, полузадушенный Эрфаном, примотанный в несколько веревок к большому каменному столу на крыше особняка. Заходящее солнце, ласковое, теплое, подмигивало из-за спины учителя. Он смотрел прямо тебе в глаза двумя фиалковыми безднами. Не к чему взывать. Нет ни бога, ни дьявола. И ничего человеческого. Лишь дух Межмирья, свободный и безумный. Незаконное дитя Хаоса.
      — Десять лет, — монотонно заговорил он чужим голосом, — я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение — ученичество. В восемнадцать настало время, к которому никто не готов — время покидать гнездо и лететь самостоятельно. Я взял в руки маску и отдал сердце Межмирью, и отдал себя пути Иноходца. На следующую ночь последний раз по туманной тропе нас шло двое, я и Аральф. В мир людей я вышел один. Завтра я пойду искать своего учителя. Межмирье примет меня. Межмирье будет ждать следующего Иноходца. Но его не будет!! Если я сейчас ошибусь… Ты не сумеешь надругаться надо всем, что мне дорого, чему я служил, чему отдали свои усилия и жизни другие. Ты не будешь топтать. Не сможешь бросить, уйти, отвергнуть. Людям нужен Иноходец. Я, Эрфан, был и ухожу. Ты — будешь. Не отважишься не быть.
      Эрфан взял его обеими ладонями за щеки, сжал, нахмурился:
      — Неужели ты думаешь… Если бы она выбрала меня, все равно другое сердце не отрастишь в груди. Всю жизнь не согреть, как постель в холода. Всю жизнь не переписать. Ты еще познаешь это. Тебя будут сторониться и будут чувствовать, что ты не полностью человек. От тебя будут отворачиваться ради ясноглазых куртизанчиков. Думаешь, ты хорош собой? Может, и впрямь… Но нет предела совершенству, мышка моя. Все еще можно улучшить! Будешь неотразим.
      Привязанный дрожал, предчувствуя нечто жуткое, но ничего пока не понимая в сбивчивой тираде учителя.
      — Их было двести одиннадцать. Двести одиннадцать Иноходцев. И когда число сравняется с числом выходов… Оно сравнялось!
      Эрфан потряс маской, а потом разжал ладонь — и там так нестерпимо сверкнуло. Все камни, споротые с маски, лежали аккуратной кучкой.
      — Я полдня перерисовывал у-узор. Ты постоянно будешь слышать эти стоны, эти вопли, эти мольбы. Не сможешь не ответить! Они будут звать тебя — днем, ночью, будут жаловаться, будут просить прийти.
      Эрфан заикался, и даже порой говорил с непонятным акцентом. Впервые Джерри заметил, что у учителя дрожат руки.
      А потом заметил и ее.
      Иглу.
      Маленькую иголку с неострым, немножко скругленным концом, с изящным ушком. Простую иголку с хвостиком из тоненькой шелковой (шелковой ли?) ниточки. Эта игла в дрожащей руке Эрфана была неподвижной картинкой все то время… пока…
      — Не дергайся, — предупредил Эрфан и осторожно положил лиловый алмазик на переносицу лежащего и спутанного по рукам и ногам парня. — Я буду стараться, но работа тонкая. Дернешься — лишишься глаза. Потерпишь — и все будет кра-асиво…
      Он так и не сумел потерять сознание. До последнего крика, до последнего камня.
      До последнего стежка. Все время — видеть, чувствовать. Помнить. Еще в начале развяжись веревки — и Джерри убил бы Эрфана, легко, не задумываясь. Потом он готов был умолять, обещать все что угодно, как угодно унижаться. А по завершении… путы были срезаны, а Джерри все еще лежал на камне, скорчившись, ослепший от слез и крови, обессилевший от мучений. Лежал там и ночь, и следующий день, и никто не приходил.
      В какой-то момент он осознал, что никто и не придет. Гнетущая, сиротская тишина висела над замком. Все равно как если бы сто глашатаев протрубили — Эрфана больше нет!
      Об этом сказало и Межмирье. Сытое, какое-то ленивое, благостно расползающееся. Легко скользнувший туда, лежал он, покачиваясь в красноватом тумане тропы, и ждал стражей. Стражей не было. Долго. Это означало еще один удар, от которого не оправиться: Эрфан забрал его сердце и растворился в Межмирье.
      Джерри искал зеркало. Ощущения были чудовищны. И отражение не опровергло их. На отекшей вздувшейся ткани были разноцветными язвочками утоплены драгоценности. Он не знал, временно ли это, а может, так всегда и будет — подушка вместо физиономии.
      Но зрелище своего недавно родного лица оказалось кошмарным. Плакать не получалось. Кидаться было некуда. Удивляясь собственному спокойствию, Джерри подобрал удавку Эрфана, перекинул через любимую крестовину в обеденной зале, закрепил, встал на стул, одел петлю на шею, оттолкнулся…
      Нет, петля не порвалась, не поломалась крестовина, не прибежали слуги на помощь. Все было гораздо позорнее, правда, Джерри? Ты струсил. Твое отговаривающееся инстинктом самосохранения сознание услужливо подсунуло мысль про ножик-выкидушку в поясе. А рука выхватила этот самый ножик, и спустя секунду конвульсивных подергиваний в воздухе ты уже сидел на полу, сжимая разрезанную петлю. Тело желало жить. Желало длить себя даже и такой ценой. Тренированное и наглое, оно стояло на страже своих животных прав.
      Ты побежал, Джерри. Потом перешел на шаг. Добрался до кухни, а весь нехитрый персонал как раз сидел там за ужином. Вопль из их глоток очень подбодрил тебя. Зеркало не оказалось ни заколдованным, ни кривым. — Я больше никогда не приду сюда, в этот дом. Никогда, — проговорили распухшие губы. — А если я и вправду последний, то и никто не придет. Собирайтесь. Я выведу вас обратно. В обычный мир. Сейчас. Собирайтесь.
      Ты вернешься в замок, потому как вспомнишь про лошадей в конюшнях. И про то, что теплая осень уступит место холодной зиме. Отыщешь первый попавшийся плащ и сапоги, постоишь на пороге своей норы-комнатенки. И почти уже уйдешь, но заметишь белый листочек на разобранной кровати. Записка. Литые буковки знакомого почерка.
       «Надеюсь, ты жив. Скорее всего, жив. Я извел остатки хорошей мази — двенадцатитравника.
       Уже слышал хоть один призыв в свой ад рес? Помнишь, в начале обучения я сделал тебе подарок. Хорошая традиция завершить обучение тоже подарком. Твое сердце я не от дал Межмирью. Последнему Иноходцу оно может пригодиться. Я спрятал его. В надеж ном месте. Туда не попасть по туманной тро пе, там свои законы, своя магия. У тебя есть максимум десять лет перед тем, как ничего уже нельзя будет вернуть обратно. Помни, чем больше срок — тем сильнее отчуждение, тем больнее будет контакт. Но попробуй по лучить назад свое никчемное сердчишко у са мого жадного народца в мире, мышка Джер ри, и, если тебе это удастся, можешь, так уж и быть, считать себя Иноходцем. Не подпи сываюсь. Ведь ты меня узнал? Прощай.»
      Ты продал лошадей на первом же постоялом дворе — и рыжую красотку Рассвет с длинноногим малышом Лучиком, и разозленно фыркающего Пирата, и флегматичного Горца, и охромевшую недавно Яблочко, и двух пони. Собрал деньги в кошелек, а ночью пришел первый призыв. Настойчивый, до головной боли. Люди звали Иноходца. Не заснуть, не отвернуться, не спрятаться. Не снять маску. Никогда. Вот чего хотел Эрфан — невозможности увильнуть от обязанностей.
      Ты был на удивление удачлив в первых схватках, Джерри. Богиня — Счастливый Случай по-матерински обернула тебя своим сияющим крылом. Это значило лишь то, что легкой смерти не выйдет. После ухода очередного Иноходца замки на стеклянных дверях ослабевают, и ты еще три-четыре года в буквальном смысле расхлебывал последствия в виде невообразимого количества недружественных гостей. Ты перезнакомился с очень большим числом жителей Голодных Миров, и насмотрелся такого, что на обычные блуждающие тени уже не обращал внимания. Пугают народ — пусть пугают. Не убивают и ладно. Межмирье играло в странные игры. Стоило войти в него и погнаться за очередным дивным созданием, как этот хаотичный кисель начинал чрезвычайно вольно обращаться с твоим личным временем.
      На охоте за клубком Мягкой Тьмы Межмирье проглотило, не подавившись, полтора года твоей жизни! А вот показавшаяся такой длительной травля обыкновенного гастролирующего кровопийцы наоборот, прошла, оказывается, за час! Привычка сразу хвататься за календарь при возвращении в реальность появилась спонтанно и прижилась надолго.
      А начиналось каждый раз одинаково. Примерно так.
      — Я — староста Паттер, у нас в лесу (погребе, могиле, овраге, под холмом) завелось НЕЧТО. Оно нам мешает.
      — Я — Иноходец Джерард. Показывайте лес (погреб, могилу, овраг, холм).
      Или так: мутная мгла, бессонница, головная боль. Бесцельное: «Где ты?!» И чужое присутствие, неважно на каком расстоянии.
      Потом — путь, безошибочный, как путь страдающего от боли за порцией опиума.
      — Я — Иноходец Джерард. Я пришел вернуть тебя в твой мир.
      Зеркала же, которые ты объявил врагами очень давно, не собирались даже улыбаться. В них уже не было молодого парня, бывшего свинокрада и висельника, сына бродячего актера, ученика воина-безумца. В них не осталось всего, что именовалось коротко и мягко — Джерри. Межмирье вылизало суть «Джерри», как океан вылизывает детские песочные строения на кромке прибоя. Просто не было времени подобрать другое имя для этого незнакомца. И ты отдал на расправу людям то самое, жесткое, непривычное и невостребованное. Оно удивительно привилось, вцепилось, вросло подобно дурацким самоцветам в зажившее лицо.

 
      Скучно, скучно.
      Скучный ветер заметает желтые храмовые стены. Скучный песок обтирает горячие ступни. Скучный верблюд тащится по скучному бархану, и колючки в его нижней губе тоже скучные. Беспросветная тоска. Если развести руки, то под пальцами спружинят стены мира. Мирка. Мирочка. Все маленькое. Горсточка. Тропинка. И только скука — во всю ширь. Скукотища.
      Гусеница с отростками-ножками… Межмирье. Небольшое, изведанное, почти нежилое. Скучное, маленькое.
      Скучный маленький народец развлекается тоскливыми бесцветными гримасами скучнейших мимов.
      Его мирок, его народец, его жизнь…
      Наместник бога на земле — божка на крупинке сухой земельки. Наместничек. Сам полубожок. Полубог. Сыночек Солнца и Черной Кобры.
      С днем рождения, о восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат.
      С тридцатым днем рождения твое гладкое, подобное змеиному, юношески гибкое тело. А сколько лет твоей душе, венценосная кобра? Твоей скучающей душонке.
      Народец вопит, народец нижайше желает видеть правителя. В тридцатый день рождения будет избрана супруга царствующему полубогу, да осветит сияющий диск отца-Солнца чело этой пока неведомой счастливицы. Площадь шириной и длиной в десять бросков копья пестрит девами, девицами, девчонками…
      И каждая скучна, как колючки в губе верблюда.
      И народец делает вид, что наблюдает мимов и танцоров. На самом деле — ждет.
      Он видел все эти картины прямо сквозь сплошные прохладные стены. Видел, как будто стоял уже там, и жгучий ветер приветственно шевелил края жесткого праздничного одеяния.
      Прилаживая широкий браслет, он напомнил себе, как грубо в народе называют такие украшения — напульсники. Только вот на его смуглых точеных запястьях жилки-звездочки спят, спокойны и величавы, подобны вечной реке Ним. Не дергаются жалко и нервно, как у всего этого сброда.
      Ожерелье. Венец. Взгляд в зеркало. Как всегда, совершенство. Безупречная тонкость и симметрия. Густо подведенные глаза абсолютно одинаковы, до штриха, до черточки. Вторая, зеленая, блестящая, линия краски взлетает к бровям. Вокруг шеи скрепленные пластиночки, и между них вьется нитка-кобра. Пластинки золотые. Кобра — настоящая. Священная Змея пустыни. Она спит. Она всегда спит, когда у него на плечах. Наверное, ей тоже скучно.
      Он приподнял ее маленькую головку и с чувством припал своим красиво очерченным ртом прямо к сложенному капюшону. На чешуе остался легкий мерцающий след от краски-бальзама. Иногда от злости и скуки у него очень пересыхали губы. Сегодня предстоит и злиться, и скучать. Скучать, конечно, больше.
      Края стены оплавились, разошлись. Зазвучала музыка. Монотонная, унылая. Приветствуй меня, Межмирье. Стели мне под ноги свою туманную тропу. Я хожу здесь уже тридцать лет, я добираюсь до линии границы и вижу ряд дремлющих миров за стеклами, точно в аквариумах, я вижу ответвления — тупики, в которых бывал уже много раз, ожидая, что там блеснет проход к чему-то новому. Я нарочно вызываю стражей границы и смеюсь, хлопая по черным носам их невообразимые морды. Я хожу в страну вулканов и в Красный Лес, но живущие там уже давно боятся меня и не показываются.
      Все слабы, все вопиюще скучны. Зачем ты создал меня, отец-Солнце? Зачем ты еще младенцем ужалила меня прямо в сердце, Мать-Кобра, обрекла на почти вечную жизнь, эту музыку, эти тропы, этот угасший пульс на запястьях и долгую тоску… Расступайся, Межмирье. Ты мне надоело. Вот. Площадь. Я появляюсь словно бы из ниоткуда, так и положено полубогу. Только что были лица — и вот уже одни голые согнутые спины, и мое имя, тысячекратно повторенное, нанизывается на иглы солнечных лучей.
      Я, Ашшх-Арат, Змеелов — не более чем змея, запертая в плетеной корзине ограниченных миров. С днем рождения, неудачник. Избери себе супругу и приумножь чешуйчатое племя в своей тесной корзине.
      Ждут. Чешут лбы о тонко смолотый песок. Когда-нибудь же встанут? Я смотрю на них, ничего не говоря. Удобнее их не замечать. Да, поднимаются. Жарко, должно быть, полусогнувшись на песке. И по-прежнему раболепно не отрывают глаз от собственных ног. Почти с каждым мужчиной рядом примостилась девчонка, одетая в черное. Черное — самое лучшее, для праздников. Стоят, одинаковые, без украшений, разглядывают свои пальцы на ногах.
      Взгляд, мимолетный, обжигает меня и прячется. Кто? Я почувствую, я найду…
      Я останавливаюсь прямо возле нее. Забавно. Танцовщица. И в плетенке рядом — приветственное шипение. С моего нагрудника — презрительное шипение в ответ, царица пустыни не снисходит к товаркам, у которых с рождения удалены ядовитые зубы.
      — Поднимись.
      Я обращаюсь к этой дерзкой девочке, она послушно встает — маленькая, мне по плечо, даже по наплечный браслет. Усталые от солнца, уже с морщинками, глаза. Да, это их мимолетный взгляд меня остановил. Неожиданно девочка кажется мне красивой. И менее скучной, чем все остальные.
      — Ты танцуешь со змеями? Она кивает.
      — Разве же это — змеи?
      Люд площадной не дышит и пялится.
      — Потанцуй с моей коброй! Возможно, сегодня ты выйдешь замуж…
      Она отчего-то вздрагивает, через силу кивает. Недовольная, но покорная мне кобра лентой соскальзывает с нагрудника на песчаную площадку. Приподнимается, демонстрируя гордость. На капюшоне — корона, похожая на солнце. Сестренка.
      Танцовщица оказалась на удивление хорошо обучена. У нее была грация, ловкость, выносливость.
      У нее не оказалось удачи.
      Не более чем через пару кругов их танца я стоял над чуть содрогающимся телом, и едва не плакал. Раздразненная змея никак не могла правильно улечься обратно на ожерелье, а мне было так обидно.
      — Видите?! — я обернулся к народу, широко раскинув руки, призывая всех в свидетели собственной обиды. — Я выбрал, и что же? Меня отвергли! Она — отвергла меня!
      И все понимают, что на этот год спектакль с супружеством окончен. Ай-ай, бедный полубог, неудачливый в любви. Плачьте, люди. Молитесь за меня. Кому? Мне.
      Ибо это мои игры, мой мир, мой изощренный, но несвободный разум.
      Скучно…
      Исчезнуть, исторгнуть вздох из их цыплячьих грудок. Уйти в тишину и прохладу разрисованных залов, и, касаясь лбом дивных узоров, застыть подобно статуе. Гробницы моих предков ждут меня. Но очень нескоро. Жаль, что от скуки не умирают. Мне кажется, я могу почувствовать в Межмирье ту дверь, которая распахнется в день моей смерти. Что за нею? Сборище подобных мне полубогов? Если так, то это будет отвратительно скучно!
      Мне не нужно вставать на туманную тропу, чтобы различить дверь. Запертые стеклянные створки. Помню наизусть. Границу, и ряд прозрачных пятен, и ряд завлекательно мерцающих тупиков. Этакие пещерки.
      Но… Это что такое?!!!
      Человек?
      Здесь, у ворот моего храма, человек незнакомой породы. Истерзанный, полуголый, кажется, в ярости. Что-то шепчет, а сил встать с земли нет — больно. Я знаю это, я сам часто делал больно… Вот до такой примерно степени.
      — Кто ты?
      — Я? — он разлепляет заплаканные глаза и начинает понемногу нормально дышать. — Я Авентро, я…
      — Стража!
      Мне не трудно защитить себя безо всякой стражи, но ведь я почти бог. Свои руки пачкать?
      И вот он валяется в ногах моего трона и плетет взахлеб свою нехитрую историю о том, как некий Иноходец взял его мать и отвел куда-то далеко, в иной мир, а он попытался защитить ее, и полез драться, и тогда Иноходец… Короче, вышвырнул через Межмирье прямо ко мне.
      Дверь пробил?
      Силен, клянусь лучами своего отца.
      — Иноходец… Кто он такой? Чем занимается?
      — Он не имел права, — вопит юноша. — Он же против чудовищ, но моя мама, разве она — чудовище? Я видел, как он пошел в подземелье, я видел, как он тащил удавкой то, что называют Мягкой Тьмой. Мы ведь за этим позвали, а потом он посмотрел на мою… маму и сказал ей: «Зачем ты здесь?». Она так испугалась… Я не смог, я не смог! Он просто…
      — Есть ли в твоем мире маги?
      — Маги? А, колдуны… Есть, немного.
      — Что они умеют?
      — Я не знаю, господин, я не видел.
      — Как погляжу, ты не видел ничего, кроме Иноходца. Что за мир такой? Покажи дорогу!
      — Он не пустит, — тихо говорит юноша, и кажется, в голосе мелькает торжество. — Иноходец не пустит. Он для этого и создан.
      — Меня не пустит?
      Зрачки Ашхарата сузились так быстро, что золотая радужка показалась распускающимся бутоном цветка. Длинные, достающие кончиками чуть не до бровей ресницы подрагивали. Безупречно вылепленные ноздри раздувались, втягивая прохладный воздух подземелья. Свечи бросали неверные игривые отсветы на его убранные под обруч волосы. Коленопреклоненный пленник против своей воли ощутил растущее восхищение — после матери-сильфиды это было самое прекрасное существо, виденное им в жизни.
      — Ты осмеливаешься мне это говорить, незваный гость?
      Ашхарат засмеялся. Так светло, так радостно, что стражники на миг потеряли бдительность — этот смех звучал тут впервые. Был — злой. Был — истеричный. Был пополам со слезами, был издевательский. Это смех узника, отпущенного на свободу. Это смех помилованного смертника.
      Змеелов порывисто поднялся. Увлажнившиеся глаза источали сияние солнца в его чистом виде.
      Прощай, пустыня. Прощайте, папа и мама, как вы мне надоели. Я иду туда, где буду не хозяином, а гостем, не стрелком, а мишенью. Незнакомый мир. Куда меня даже не пустят! Откуда меня попытаются выгнать!
      С днем рождения, восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат. Стоило дожить до тридцати лет и дождаться такого подарка!
      — Ты идешь со мной, — приказал маг. — Но мы же не хотим быстро закончить все развлечение, когда тебя узнают? Поэтому…
      Стражники отошли назад, увидев, как хозяин готовится сложить ладони. Это означало такие действия, что лучше влипнуть в стенки. Вместо стройного белокожего пленника на полу валялось и стонало от мук превращения страшненькое и маленькое существо. Кажется, это называется карлик. Потешный шут. Карманный уродец.
      — Ты восхитителен в своей отвратительности, — задумчиво сказал Ашшх-Арат. — Редкая получилась тварь. Запомни, червь. Когда я выполню все, что желаю, то верну тебе твою прежнюю внешность. Возможно. Если все мои поручения будут исполняться тобою качественно. Магия, которую я приложил к тебе, подобна поводку. Не намеревайся сбегать, подумай, что же такое я ЕЩЕ сделаю с тобою тогда?
      Пленник обратил маленькие, красные, слезящиеся глазки к зеркалу и завыл, точно пес.
      — Правильно. Итак, я желаю посмотреть твой мир. Что положено ответить?
      Длинная смуглая нога в плетеной сандалии пнула карлика под ребра.
      — Да, хозяин, — зарыдал тот, — я буду служить вам, хозяин.
      — Отлично складывается день! — подытожил Ашхарат. — Люблю путешествовать. Пойдем, нечисть!
      Межмирье открылось уважительно и тихонечко.
      С днем рождения, Ашшх-Арат — Змеелов!

 
      «Нет, нужно обзавестись веревочной лестницей и выходить через окно!» — думал Джерард, второй раз за неделю сталкиваясь на внутренней винтовой лестнице с Джорданной.
      Алая Пчелка не оставила свои попытки начать разговор, Джерард виртуозно притворялся глухим.
      Я тебя не спасал.
      Я тебя сначала просто не заметил. Был так увлечен игрой, охотой, погоней за испуганным человеком по им же сотворенному лабиринту, что видел только себя. Такого ловкого, такого сильного по сравнению с настигаемой жертвой. Лорду Ферт не суждено было скрыться. Он был мишенью для Иноходца с того самого дня, как начал выполнять приказы и слушаться советов одного маленького, мерзкого, темного существа из одного далекого мира. Существо нуждалось в приятных и питательных для него эмоциях страха и боли. И умело манипулировало человеком, который считал этот серенький сгусток тумана своим покровителем, духом-проводником и чем там еще. Лорд чертил чертежи и строил лабиринты, осознавая себя гением под руководством полубожества, существо получало питание. Появление Иноходца разрушило этот идиллический союз паразита и его хозяина. Паразит был уничтожен первым. Лорд решил поиграть в прятки.
      Иноходец заметил истекающую кровью девочку, только когда она застонала. И вздрогнул. Не от ее вида, не от шока того, что происходило здесь с детьми, а — от собственного ощущения застигнутого за каким-то постыдным делом. Его радостной охоте был живой свидетель, который пускай и ничего не понял, и возвел его в ранг «героя», но своим присутствием начисто лишил не только удовольствия, а и желания продолжать. Джерард забыл, что в первую очередь он должен спасти, а потом уже наказывать. Это — четкое правило, от которого не отступал Эрфан и не должен был отступать никто.
      Я не хочу помнить о тебе, танцовщица-брюнетка. Не смотри на меня так восторженно, не следи за мною так жадно, не требуй, чтобы я непременно тебя узнал. Если бы ты не застонала, то истекла бы кровью на том столе, так и не дождавшись моей помощи. А если бы лорд Ферт не находился в столь тесной связи с порождением другого мира, что давало мне все права наказывать его — тогда ты вообще не получила бы никакой помощи и была медленно разрезана им на части.
      Может, тот, кого все это время поминала ты, и герой, и спаситель. Может, и так.
      Но это не я. Я всего лишь изовравшийся всем мальчишка, которому, к тому же, пора отдавать долги.
      Джерард отворил намеченную дверь и зашел быстро — как всегда, когда не был уверен в собственных действиях. Стыдно, Иноходец?
      Стыдно.
      Вышивальщица была там. И мгновенно вскинула голову.
      Почему у нее такие огромные глаза? У людей не бывает таких глаз! Он проследил, как тает радостная улыбка на губах девушки, и решимость таяла в сердце (да, Гард тебя затрави, в нем самом!) быстрее улыбки.
      Игла в ее руках уже не внушает того неосознанного ужаса, но разве станешь объяснять все с самого начала? Даже себе невозможно объяснить! Осторожно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть ни замершую как статуя вышивальщицу, ни собственную внезапно пришедшую мысль, он присел в мягкое кресло, и, собираясь с духом, положил пальцы на манжету рубашки.
      И — дернул. Нежная ткань послушно разошлась у самого шва с укоряющим треском.
      Девушка сказала «Ай!», и прикрыла рот рукой. А Джерард смотрел на нее и подумывал, куда бы провалиться, если она не догадается, что означает эта выходка.
      Спустя минут пять, когда он решил, что седьмая адская пещера вполне подойдет как конечный пункт назначения, кареглазая статуя медленно поднялась со своего рабочего места и двинулась к нему.
      Тонкие, почти прозрачные пальчики с коротко остриженными ногтями ловко зажали в одну хитрую складку надорванные края.
      Закусив нижнюю губу, Рэми так тщательно зашивала рукав, как будто от этого зависело, взойдет ли завтра солнце. Но все-таки пальцы дрожали.
      Джерард улыбнулся в тот самый момент, как снова почувствовал укол — легкий, даже неразличимый. Ему было все равно. Теперь — все равно.
      Его улыбка и спокойная неподвижность окончательно разъяснили Рэми происходящее. Окончив работу, она пришпилила иголочку прямо к его рубашке. На воротник. Осторожный намек. Хрупкий, тонкий как батист, но все-таки мир.
      Хедер тоже оттаяла. Ее стал больше интересовать он сам. За всю жизнь ему еще не приходилось рассказывать столько о себе самом.
      Однажды она упомянула и Межмирье.
      — А что там, Дже… рард?
      Вот только больше не зовет его Джерри. Никогда.
      — Тропы. Туман, — он пожал плечами.
      — И все?
      — Ну, еще твари, вроде собак. Охраняют. Невнятный рассказ. Невнятная ложь. Правда была бы красочнее.
      — Почему же ты так опоздал… с сердцем?
      — Эрфан отдал мое сердце фрокам. Это такой маленький народец гор, самый жадный народец в мире, Хедер. Тогда я даже не знал, как они называются, и что они вообще существуют. На исходе девяти назначенных лет услышал от старого-старого дедка, слепого сказочника. И то, только название, а где их искать… Туда нельзя было идти в Межмирье.
      — Исчезая, как ты?
      — Именно. Ножками. Ножками. Северный Венец очень далеко, Хедер. Ты даже не представляешь, насколько. Народец я нашел чрезвычайно легко, но зря радовался. Хочешь слышать всю историю?
      — Хочу! — сказала Хедер. — У меня бессонница! А в мои годы ее не лечат, а заполняют. Например, мужскими рассказами. Уже, увы, только рассказами. Продолжай!
      — Ну вот зашел я наугад в пещеру, вижу — сидит маленькое, мохнатое, красное, урчит. А в лапе, черт его дери, мое сердце.
      Хедер удобно расположилась на софе, и созерцала сказителя, точно большая сероглазая кошка.
 
      — Толстяк требует мой рубинчик! Мою игрушку! Я не отдам, нет! — визжал фрок.
      Пещера зашевелилась. О, Гард и псы! Фроки! Фроки всех мастей, из-под каждого камня, по десятку из каждой расщелины! Будь он даже сверхмагом — у древнего народца мощный щит собственного волшебства, изначального, несокрушимого.
      Магия гор отрезала Межмирье.
      Количество противников представляло реальную опасность.
      — Пошшшшел прочч… противный, наглый, жжирный человечищщщще, — шелестело отовсюду. — Пошшшшел или пожжалеешшшь…
      Красношерстный фрок заливисто солировал:
      — Это мой рубинчик! Мой! Мой! Мой!
      Джерард вскрикнул от неожиданности, почувствовав укус ниже колена. Флюоресцирующий в полумраке фрок отплевался обрывками ткани, и прыгнул повыше, явно целясь в пах. Джерард увернулся, но едва-едва.
      «Если я упаду — мне конец!» — подумал он, но начинать драку медлил. Первый же удар с его стороны означал бы разрешение напасть всей стае сразу.
      Красношерстый, зажав в трехпалой лапе сердце, уже карабкался к боковому лазу.
      — Стой! — завопил Джерард. — Подожди! Эй! Хочешь — я принесу тебе другой камень! Лучше! Больше!
      Фроки остановились, как будто он плюнул на всех сразу сонной травой.
      — Лучшшшшшшшше? — завороженно пошелестело под сводами. — Болыпшшшше?
      — Да, — подтвердил Иноходец, морщась. Маленький зеленый фрок продолжал с упоением терзать его левую ногу. Глухой, наверное. Бывает.
      — А откуда чччеловек возьмет такую игрушшшшшшшку? — недоверчиво и невнятно спросил Красный, ревностно оглаживая розово-алый шарик. — У чччеловека жжже нет при сссебе ничччего!
      — При себе нет, но я отыщу и принесу. Другой рубин, да? Тогда ты отдашь мне этот? Я принесу, клянусь!
      — Рубинчик? Болыдшой рубинчик? — жадно переспросил фрок. — Большой-большой?
      — Огромный, — тактично ответил Иноходец, — отдашь?
      — Почччему толстяк ххочччет менять большше-лучшшше-крашшше на меныпше? — подозрительно щебетал Красный. — Он тупой?
      — Он тупой, — покладисто согласился Джерард.
      Фроки квакающе захихикали. Это никак не расходилось с их собственным мнением о людях. Приятный толстяк, с правильными мыслями.
      — Договор! — мрявкнул Красный, спускаясь поближе. — Договор! СССделка! Горы сссвидетели мне в том, что было здесссь сказано!
      — Горы сссвидетели нам в том, что было здесссь сказано! — повторили фроки хором, глаза их засветились.
      Чем бы этаким поклясться?
      — Горы и Межмирье свидетели мне в том, что я выполню свое обещание, — торжественно провозгласил Джерард. — Слово Иноходца!
      Галдящие фроки хлопали в ладоши до тех самых пор, пока не проводили его до самой поверхности.
      Все великолепно, подумал Джерард, жадно вдыхая морозный воздух. Но где я возьму рубин больше, чем хотя бы половина человеческого сердца?
 
      — И что? — подала голос Хедер, под рассказ Джерарда сжевавшая немало жареных орешков в сахаре. — Ты нашел этот рубин?
      — Нашел, — кивнул Иноходец. — В Алмазной Палате императорской сокровищницы. Его стерегло очень интересное создание. Если, конечно, ты сочла бы интересным помесь бойцовой собаки и вредного черного мага. Он, кстати, еще и ядовитый был.
      — Ты его убил?
      — Нет. Представь себе! Злоупотребил служебным положением и проводил товарища в его родной мир. Как выяснилось, бедняга страшно хотел туда вернуться, но не знал, как выглядит Иноходец. А «за доставку» он разрешил выбрать любую вещицу из сокровищницы, потому что императорский род уж несколько сотен лет жутко должал за верную службу.
      Хедер против воли хихикала.
      — Императрица зашла в сокровищницу именно в тот момент, когда я, вероломный гость, сжимал в руке рубин и радостно улыбался. Арестовать она меня, конечно, не сумела. Но с тех пор отношения изрядно подпортились. Старый конфликт вылез наружу вновь, когда Пралотта собственноручно доставил меня в тюрьму. Я был в менее презентабельном виде, но Клементина Первая меня не могла не узнать. Как видишь, я опять сбежал. Что тебе будет за укрывательство?
      — Дополнительный заработок, — хмыкнула Хедер и облизнула пальцы, сладкие после орешков, — если решу выставлять тебя как достопримечательность. Девочки уже все знают, между прочим. Осторожнее. Кажется, ты объект пари.
      — Дождусь астрономической ставки и войду в сговор со спорщицей.
      — Да, где горец прошел, там кочевнику делать нечего. Ну ладно, воришка, обменял рубин по курсу или нет?
      Джерард улыбнулся уголком губ и демонстративно бросил в рот орех.
 
      Рубин он обменял.
      Фрок жадно схватил огромный камень и отдал сердце. Казалось, проблемы кончились.
      А сердце, ощутившее близость хозяина, стало стремительно согреваться в ладони даже через перчатку. Джерард поспешно сжал его и подставил шкатулку, но поздно. Пошло первое неуверенное сокращение, и сердце дрогнуло, запульсировало, и начало наливаться алым.
      — Уххххххх ты-ыыыыы!!!! — завыли фро-ки. — Ооооооооуууууу!!
      Красношерстый захлебнулся слюной, а когда открыл рот, то барабанные перепонки человека едва не лопнули от визгливого вопля:
      — Теплое!! Живое!! А это — холодное!! Человек обманул меня, надул меня, выманил мой живой рубинчик! Не хочу холодное! Хочу вон то! Верни мою игрушку, обманщщщик!!
      — Фигу тебе! — тихо огрызнулся Джерард. — Все твои горы свидетели тебе вот в этой фиге! — и незамедлительно продемонстрировал оный жест.
      — Отдаааааааааааай!! — бесновался фрок и вертелся спиной на камне, дрыгая лапами в истерике. — Отдай, обманщик!!
      Джерард поспешно захлопнул шкатулку и, не вникая в дискуссию, перерубил крепеж балласта. Веревка пошла вверх, и он взлетал вместе с нею.
      Фроки зашипели и стали прыгать. Он отбивался ногами, одной рукой сжимая канат, а другой — шкатулку, но после вылета на поверхность все-таки стряхнул с себя не менее дюжины увлеченно грызущих подземничков.
      — Мы будем жаловаться, жаловаться! — пропищали они на прощание, когда Джерард деликатно, носками сапог, поспихивал их обратно вниз.
      Сумка стояла там же, где он ее спрятал, прежде чем идти менять рубин. Иноходец вытащил из сумки свою теплую длинную накидку, одел, бросил шкатулку в сумку и пошагал обратно, к Лестнице. Время пока есть, сердце — живое. Когда он спустится с гор и выйдет из зоны влияния магии, то пойдет через Межмирье.
      Земля загудела.
      Прислушавшись, Джерард понял, что из-под камней доносится монотонный низкий вой. Фроки, догадался он. Вой был вовсе не хаотичен, а очень слаженный, очень четкий. Какой-то ритуальный, что ли… Чего они там угрожали? Пожалуются?
      И все-таки он пошагал быстрее. Длинные ноги порой вязли в снегу, и дорога обещала быть непростой. Заночевать здесь и речи быть не может! Того и гляди, снегопад начнется, вон какой ветер, в деревьях так и шумит! Стоп. В каких деревьях?
      — Хорошш, — дыхнули за спиной, потом откликнулось везде, гулко, почти как лавина. — Ах, хорошшш, таких не найдешь.
      Джерард быстро прокрутился вокруг своей оси — чистота, белая пустыня и сквозь туман торчат синеватые вершины. Никого.
      — Повтори, не расслышал, — мрачно сказал Иноходец, поставил сумку на снег и осторожно нащупал в поясе нож.
      — Хорош, говорю, — уже высоким, звонким голоском зазвенели льдинки на ближайшем камне. — Обидел маленьких, обидел?
      — С кем имею честь беседовать? А то ведь и не отвечу!
      — Меня это не удивит.
      На снегу резко проявилась синяя тень и поднялась в полный рост. Хороший такой рост, едва ли не больше, чем у Иноходца.
      — Люди обладают не очень гибким воображением. Конкретики требуют. Постоянно.
      — Скольких людей ты знал? — спросил Джерард, осторожно обходя тень сбоку.
      Впрочем, тень перестала быть таковой и превратилась в очень худого мужчину неопределенного возраста. Сие обстоятельство сразу выдавало в нем не человека, а лишь некое существо, для удобства принявшее такую форму. Мужик был ошеломляюще синеглаз и ошеломляюще не одет.
      — Жарко? — посочувствовал Джерард. Незнакомец оглянул себя, потянул руку к ближайшему облаку и окутался белой хламидой.
      — Кстати, оставь в покое нож, человек. Ты стоишь почти на самом Магнит-камне. Не думаю, что удастся воспользоваться оружием из железа! Да и любым другим оружием.
      — Мне так спокойнее, — отозвался Джерард.
      — Боишься? Тогда зачем обижал глазастиков?
      — Кого? Фроков? Я их не обижал.
      — Иначе они бы меня не будили. Как тебя зовут, человек?
      — Джерард.
      — Рассказывай свою версию, Джерард-обманщик. Так или иначе, но мне придется тебя наказать.
      — Мы договорились об обмене с таким фроком… с красной шерстью. Он согласился.
      — Это она, человек. Красненькая — это она.
      — Прошу прощения. Так вот. Я обменял один предмет на рубин, который заработал честным трудом. После обмена дама решила, что продешевила и пыталась отказаться. Но договор же был! Я взял свой предмет и ушел.
      — Она сказала, ты не открыл истинной ценности вещи, и обманул.
      — Истинную ценность это представляет только для меня, — тихо проговорил Иноходец и отчего-то только сейчас понял, как устал.
      — Покажи мне свою вещь, — непререкаемым тоном произнес Хозяин Гор, — и я сам решу, чего она стоит.
      Джерард достал шкатулку, протянул, но готовился в любой момент сражаться. Бесполезно, конечно, но и не стоять же да смотреть!
      Мужчина открыл шкатулку. Сердце, видимо, чуть успокоилось, но все же подрагивало, — изнутри легонько светилось, вспышками.
      — Это не рубин и тем более вообще не камень, — покачал головой дух. — Но красиво, да. Как называется такая игрушка?
      — Такая игрушка, как ты изволил выразиться, называется сердцем. Это мое сердце.
      — Ты лжешь, — мягко улыбнулся Хозяин, — люди не живут отдельно от частей своего тела. Я не так уж плохо помню людей.
      Порыв ветра бросил прямо в лицо Джерарду увесистый кусок льда. Уроки Эрфана не проходили даром, Джерард отбил глыбу и даже как-то ухитрился расколоть надвое.
      — Люди — нет. Иноходцы — да, — раздраженно повысил он голос, потирая ноющее ребро ладони.
      — Чем отличается Иноходец кроме умения нечестно торговаться?
      — Иногда мне приходится жить отдельно от своего сердца. Чтобы ходить в Межмирье.
      — Все эти названия мне незнакомы, человек. Но допустим. Как же ты отдал свое сердце глазастикам? Разве ты не знал, что они не любят возвращать однажды полученное?
      — Мой учитель сделал это, — сквозь зубы признался Джерард. Допрос утомлял. — Против моей воли. Он счел это хорошим испытанием для меня.
      — М-м? А что бы случилось, если бы ты не прошел испытание?
      — Если в назначенный срок я не приму свое сердце обратно в грудь, оно умрет, и Межмирье сделает меня тенью, которая вечно скитается его туманными тропами, забыв дорогу в мир людей.
      — У вас с учителем были очень нежные отношения!
      — А теперь верни мне его.
      — Учителя?
      — Сердце.
      Дух не двинулся с места, просто предостерегающе обжег Джерарда синим пламенем взгляда.
      — Не спеши, Иноходец. Делать тебя навсегда тенью будет, конечно, слишком. Но видишь ли — эти горы не так уж обширны, зато это мои горы. Глазастики жадный и капризный народец, но они тоже мои. А ты их обидел. Они расстроены. В недрах неспокойно. Зачем мне это нужно? Я люблю порядок, спокойствие. И за твою излишнюю сообразительность и самоуверенность ты должен получить хороший урок, человек-с-сердцем-в-шкатулке.
      — И как ты собираешься это сделать?
      — Очень просто, — сказал Хозяин Гор и как-то очутился очень близко. Джерард не умел проделывать такие штуки без Межмирья.
      — Я лишаю тебя памяти на два месяца. Ты ничего не будешь знать, даже имени. Ты забудешь даже то, для чего предназначен.
      Джерард вскинулся — и упал без сознания, наткнувшись на выставленную вперед руку существа. Хозяин Гор склонился над лежащим и поставил шкатулку рядом с телом.
      — У тебя хорошее сердце, Иноходец — горячее, светлое. Потому наказание довольно мягкое. Жаль только, что в момент, когда ты обижал мои порождения, это сердце лежало в твоей шкатулке, а не в груди. Я могу позаботиться лишь о том, чтобы эту «игрушечку» ты не потерял из-за беспамятства. Охранное заклинание для драгоценностей сделает ее безразличной и нежеланной для всех. Все. Вставай, безымянный человек.
 
      Хедер перевела дыхание.
      — Вот это да! То есть тебя наказали?
      — Вообрази!
      — А потом?
      — Потом уже проще. Меня подобрали в горном лесу жители одной деревни, люди барона Рос-Брандт. Я там жил два месяца, был учеником кузнеца. Как раз в тех местах объявился оборотень или то, что таковым считали. Императрица Клементина прислала для разбирательства советника по имени Пралотта, а он привез с собою Лайоли.
      Я очень сожалею, Хедер. Я сожалею, что заклятие спало с меня в день, когда ее убили, а не днем раньше. Я только отомстил, а ведь мог бы уберечь.
      — Это не твоя вина, Джерард.
      — Моя, Хедер. Я мог бы повести себя так, чтобы не навлечь заклятие!
      — Именно поэтому ты не Эрфан. Ему не по силам было бы признать сейчас то, что признаешь ты.
      — Ну, Пралотта оттранспортировал меня на показ в столицу. Я сбежал, как только достаточно вспомнил. А ты была одним из последних кусочков этой мозаики. Мне необходимо было увидеть тебя. Это не доставило радости никому из нас, правда, госпожа?
      — Особенно то, в каком состоянии ты явился.
      — О, да.
      — И Рэми.
      — Рэми… Ах, вышивальщица. Я извинялся.
      — Кажется, переусердствовал. Девочка ходит за тобою, точно тень. Она тебе уже все рубашки перештопала?
      — Что значит — все? У меня их только пять! Я нищ и скромен!
      — Как мышь. Это не Эрфан ли называл тебя «мышка Джерри»?
      Улыбка пропала. Спряталась в изгибы губ и попрощалась.
      — Да, — уронил мужчина, — было такое.
      — Прости. Не самое лучшее, что я могла ляпнуть. Зато гляди, какой ты неутомимый сказитель.
      Но веселье уже не вернулось. Беседа расползлась, как разварившееся тесто. Джерард неловко простился, вышел, поднялся на крышу кабаре. Свежий предутренний час, самые сладкие сновидения. Пустые улицы. Редкие огоньки фонарей, которые вот-вот станут не нужны, и фонарщики погасят их. Его высокая фигура неуместно маячит на этой крыше, над всем городом, и вряд ли кто-то сказал бы — глядите, ангел. Скорее, демон. Развеваемый ветром халат вполне сойдет за пару черных крыльев.
      Посты у выходов давно не подавали сигнала. Его пока никто не звал. Затишье перед бурей? Дает ему возможность надышаться, насладиться нормальной жизнью хотя бы теперь? Да и местечко подходящее — кабаре!
      Когда-то Джерард мечтал иметь свой театр. То есть, Джерри мечтал. Грезил о Большом Карнавале Силь-иль-Плены, о первом призе. Тут бы играй не хочу, ан нет — актеры должны менять свои маски, на то они и актеры.
      Сердце… В какие игры ты со мною играешь, мой магический стеклянный шарик? Исподволь, болью и трепетом, слезами и смехом, горем и радостью, сочувствием, жалостью и стыдом мстишь мне за годы забвения? Отбиваешь, как четверка почтовых скакунов, тройную норму в день? Всего сразу, полной ложкой, не захлебнись, хозяин. Спешишь чувствовать. Сбиваешь меня с толку. Толкаешь меня на странные неожиданные поступки. Но ты мое сердце, и я виноват перед тобою. Играйся, жестокое. Потерплю.
      Джерард неосознанно затаил свое дыхание, чтобы услышать чужое. Тут еще кто-то бродит, по крыше. Ну не сюрприз, он сразу заметил, как обожают эти девицы подслушивать, подсматривать и сплетничать. Только кто? Он их пока плохо выучил. Близнецы, Моран и Гейл? Или та брюнетка, Джорданна? Он вспомнил лорда Ферт и передернул плечами. Какие неприятные воспоминания.
      Там, за трубой, маячит кусочек оборки. В три шага Джерард пересек расстояние от края крыши до нехитрого укрытия и вытащил оттуда своего соглядатая.
      Вышивальщица.
      — Не спится, госпожа?
      — Я случайно… зашла, а вы тут…
      — Да так, знаешь ли, прыгнуть хотел.
      — Зачем?!
      — Я пошутил, Рэми. Я же не сумасшедший. Просто тут интересно. Высоко. Никогда не видел Сеттаори с такой высоты.
      — Это самое высокое здание в городе после собора. Императорский дворец гораздо больше, но ниже. А вот там — парк!
      Она подошла к бортику и начала указывать пальчиком на город.
      — Там — частные дома, там — здание Совета, здесь живут министры, здесь — Купеческий Дворик. Дальше пристань, ее сейчас не видно. А по каналу идет почтовая лодка! Видите?
      — Занимательный урок, госпожа.
      — Зачем вы дразнитесь, — она смутилась. — Госпожа — мистресса Хедер. Я швея.
      Девочка-тростинка. Руки вполовину его руки, ножки, наверное, как у олененка. Дались тебе ее ножки? Тпру, стоялый!
      И «гусиная кожа» на этих лапках, лен особо не греет в такое утро.
      Джерард вздохнул, снял халат, положил ей на плечи. Рэми хотела возразить, но — было видно — уж очень теплой оказалась одежка. Правда, полы халата тащились по крыше сзади, ни дать ни взять, шлейф.
      — Как вам подошли бы два юных пажа, — нарочито печально сказал Джерард, покачивая головой. — Вместо этого тут один далеко не юный бездельник. А что же вам понадобилось на крыше кабаре, царственная особа?
      Как раз в это время через слуховой люк на крышу выбирались зевающая Маранжьез и злая как тридцать чертей Джорданна. Вчера поклонник спьяну пообещал Белой Пчелке, что выложит ее имя на мостовой перед кабаре цветами. То же самое он пообещал и Джорданне, то ли перепутав, то ли еще чего. Блондинка измучилась от любопытства и ревности, и подскочила чуть ли не с рассветом. Растолкала соперницу, потянула на крышу лицезреть обещанное.
      — Ни черта вообще, тебе говорила! Ну, ты получишь у меня сейчас! Пьянь всякую слушать, — зашипела брюнетка, сузив синие глаза. — Лучше начинай бежать, Map. Че ты ржешь??
      — Это не я, — отступила Маранжьез. — Это кто-то смеется там.
      Острый разрисованный ноготок указывал влево. Обе танцовщицы осторожненько высунули носы из-за скрывавшей обзор трубы дымохода.
      — Ты тоже это видишь? — проговорила блондинка. — Я не тронулась умом?
      — Ты тронулась, и давно. Но я тоже это вижу. Ущипни меня… А-ай! Дура! Я в переносном смысле! Это ребенок-Рэми? Это она так смеется? Ты вообще видела хоть раз ее вот так смеющейся?
      — Только в мечтах. Но что Рэми, лучше посмотри, кто перед ней эти смешные сказки сказывает. Твой незабвенный призрак! Не кажется ли тебе, что мы многое пропустили? А что это на ней надето? ЕГО халат! Можешь такое представить?
      — Чего тут представлять, — почесала нос брюнетка. — Однако от кого, но от Рэми я не ожидала. Это твое влияние, проститутка!
      Подзатыльник был осторожный, но тяжелый. Любопытство взяло верх над природным желанием завизжать и вцепиться, поэтому Маранжьез промолчала, только скорчила рожу. Действо на крыше затягивало. Джерард как раз разыгрывал «в лицах» некую сценку, Рэми заинтересованно вникала, приоткрыв рот, и иногда хихикала.
      — Что-то не так, тебе не кажется? — шепнула блондинка, почесывая нераспутанную гриву. — Он себя ведет как-то…
      — Не как любовник, ты это хочешь сказать? — несколько кривовато усмехнулась Джорданна и начала обкусывать ноготь на мизинце правой руки.
      — Ну-у, не знаю… Может, он когда-то в детстве хотел переспать с младшей сестрой?
      Как раз в этот момент Рэми была взята за талию и аккуратно поднята повыше для обозрения городских видов. Джорданна отгрызла ноготь под корень и без слов удалилась в тот же люк, откуда и пришла на крышу.
      — Кажется, за эту сахарную косточку здесь передерется немало салонных собачек, — глубокомысленно сказала Маранжьез, потянулась со вкусом и вышла из-за трубы.
      — Доброе утро, ребенок-Рэми. Доброе утро, рид Джерард, — одарила она их ослепляющей улыбкой.
      Рэми сказала «ой» и судорожно попыталась спуститься вниз. Джерард спокойно поставил вышивальщицу на парапет и кивнул блондинке.
      — Что интересного в городе? — мурлыкнула Маранжьез, кончиком пальца указывая вдаль.
      — На Судебной Площади повесили парочку шпионов, — Джерард зевнул, — и четвертовали одного любопытного дворецкого.
      Рука его по-прежнему лежала на талии вконец сконфуженной Рэми. Пчелка поняла намек, но никак не собиралась сдаваться.
      — Рэми, солнышко, ко мне придут в восемь. Мне просто позарез нужно зеленое платье, ну то, с перышками. А я похудела, висит — жуть. Зашьешь по быстрому? Само собою, с меня весь ассортимент кондитерской!
      И увела вышивальщицу за собой.
      — Кошачьи прятки, — улыбнулся Джерард. Взялся за ограждение — и тут его «накрыло». Жаром обдало лицо. Кожу стянуло. Камни нагрелись.
      Кому-то срочно нужен Иноходец.
      Ладонь еще хранила тепло прикосновения к застенчивой кареглазке. Потянуло запахом свежего хлеба — булочная была немного ниже по улице. Звякнуло чье-то окошко. Кратковременный всплеск неприятных ощущений прошел, и прохладный утренний ветер обласкал пока что не остывшие камни на маске. Джерард постучал по ним кончиками пальцев, и принял решение остаться. Судя по силе призыва, не более чем пара человек. А вдруг вампир, причем местный? Никакой пользы в дальней дороге не будет. А то, что дорога дальняя, не обсуждается — сердце нельзя вынимать из груди, пока нельзя.
      Ну вас ко всем псам Гарда, уважаемые!
      Я — в отпуске!
 
      Я видел его, и он мне понравился. Очень понравился. Мой долгий путь оправдан. С дрожью во всем теле, как в день первого любовного опыта, я перебираю в памяти каждую черточку его запоминающегося облика и предвкушаю, каким восхитительным источником развлечений он станет. Не успев появиться, он уже сумел меня немного огорчить, и я насладился даже этим крошечным, будто вылупившийся змееныш, чувством. Он меня не замечает! Как славно и как горько. Почему же? Меня очень это волнует. Что это за мир, если прибытие полубога никем не замечено?
      Я жажду обратить на себя его дивный взгляд, сверкающий, как клинок, цветом подобный листве на деревьях. Сколько здесь деревьев, и они такие огромные… В моей пустыне все будто растянуто, расплющено вдоль горизонта, а тут — тянется ввысь и вширь без ограничений. Сколько здесь оттенков одного цвета, и разных цветов. Но мне нужен этот, этот — искрящийся и зеленый, как спинка геккона, не желающий обращаться ко мне. Кожа чешется, так хочется вылезти из нее, но мне это не дано. Посмотри же на меня, посмотри, я не имею права находиться в твоем мире, и все же я здесь. Сделай мне подарок в честь минувшего дня рождения и заинтересуйся мной!
      Я хочу занять все твои мысли, войти в твои сны и твою кровь, стать для тебя единственным на этой земле. Я не встречал еще человека, более достойного меня. Ты нравишься мне, ты прекрасен, мой будущий враг.
      Жалкое и отвратительное существо, которое я то и дело пинаю носком башмака (в сандалиях здесь холодно и мокро), не солгало мне, ничего не упустило, но и не приукрасило в твоем портрете. Я учту это, и покормлю его на ночь.
      Ты и вправду высок и силен, и хорошо двигаешься, и похож на больших кошек моей родины.
      Глаза женщин увлажняются, когда они смотрят, как ты идешь мимо, и я легко читаю в их глазах жажду обладания и подчинения одновременно.
      Существо, пародия на слугу, ненавидит тебя. Я — нет. Ненависть рождается страхом, а мои чувства к тебе чисты и возвышенны. Мы оба прекрасно созданы природой. Ты не столь совершенен физически, и лицо лишено абсолютной симметрии, ну да это было бы странно. Жаль, что я не могу видеть твоего лица целиком, хотя маска хороша и уместна.
      Я обязательно найду способ представиться, и сделаю это со всем тщанием. Мне нужно хорошо изучить тебя. Неужели о тебе не сочиняют каких-нибудь сказок, небылиц, легенд? На сбор информации уйдет время, жаль, что пока придется проститься с тобою, бороться с желанием смотреть, следить, приходить каждый вечер, но результат того стоит, поверь.
      Совсем недолго ждать, и к концу вашего единственного теплого сезона я уже буду готов занять достойное место в твоей жизни.
      Верь мне. Я единственный, кому ты по настоящему нужен. Никто не оценит тебя полной мерой, как могу это я. Ничего не подозревая, ты уже мечтал обо мне, ты это поймешь.
      Как только я появлюсь.

 
      Он свое отходил по канату.
      Теперь настала ее очередь. Жаль, что настала так поздно, когда ноги дрожат, и зрение ни к черту. До пола всего лишь несколько ладоней, а кажется бездной. Кто сказал, что людям маленького роста падать не так страшно и не так больно, чем высоким? Безбожно врут, пресвятой Гард.
      У твоего ученика сильные руки, Хедер. Они всегда были сильными, и уже тогда — нежными.
      А твоя старость — сентиментальна.
      Не смеши людей, не ходи по этому канату. Ежедневно, из своей комнаты — как гвардеец на конный смотр: копыта начищены, хвост расчесан, грива заплетена, иго-го! Но судьба уже занесла хлыст, и вонзила шпоры, и только живодеры не смотрят в зубы дареному коню: остановись, Хедер. По старой привычке твой ученик полон щенячьего задора, и валяется, открывая незащищенное розовое брюхо, и улыбается до ушей. Но ты знаешь: он уже давно тренированный одиночка, и упаси тебя Гард протянуть руку, чтобы потрепать его по загривку.
      Если бы только он знал, какую чушь ты думаешь в тот самый момент, когда вы проходите левый полуповорот. Твои пчелки пританцовывают на месте, запоминая увиденное, приглашенные кордебалетные мальчики осторожно косятся на будущих партнерш, зеркала ослепляют, когда вы проскальзываете мимо, и шатающийся с утра каблук постоянно подгибается вот на этой паркетине.
      Кто учитель, кто обучаемый, мистресса? Не криви душою, рассказывая о том, что тебе больше некого попросить помочь перед праздниками подготовить специальную программу. Что все лучшие танцоры разъехались, спились, заняты, умерли, провалились в преисподнюю, обезножели, а худших мы не держим. Когда, в кои-то веки кабаре «Дикий мед», подхватив переходящее знамя этих благотворительных ежегодных концертов для детских приютов, вдруг с таким тщанием готовится к столь нетребовательной аудитории?
      Твой канат только начался, Хедер. Когда ты позволила ему остаться. Когда заранее простила всю боль, предсказала и тут же простила. Кто он тебе?
      Наверное, сделала его своим партнером только, чтобы обрести хоть какой-то ответ на этот вопрос.
      И каждое его движение, которое кажется тебе незнакомым, не таким, как учила ты когда-то, рождает внутри вопрос ревнивый и неуместный. Словно муж оценивает жену, которая съездила без него разочек отдохнуть «на воды»: «Кто тебя этому научил, а? »
      Смешно, Хедер?
      Ох, не надо так высоко. Мне уже больно держать спину. Еще секундочка, и все. Что-что, а терпеть балерины умеют. Девицы (неблагодарные создания, хоть бы пару хлопков в ладоши) тут же стукнули каблучками о пол, как застоявшиеся кобылки, и скрипачи вновь потянули смычками ту же самую мелодию.
      Он примостился на подоконнике, потирая указательным пальцем кончик носа, деланно-безразлично следит за кружащимися парами, но ты-то, Хедер, видишь — по одной ямке в уголке губ, по одной морщинке, как распирает его изнутри самодовольство!
      И опущенные ресницы, потому что огня в этих глазах хватит, чтобы поджечь все заведение. Но изредка все-таки сверкает в ее сторону: не похвалишь? Как же так? Я ведь и вправду лучше!
      Так же безразлично ты, Хедер, отпустишь его привычным взмахом руки, иначе пары не прекратят ошибаться, не прекратят в ущерб процессу то-же ловить изумрудных солнечных зайцев из-под занавеса его ресниц и ожидать одобрения. Не твоего — его одобрения.
      Джерри. Здесь и везде, такое чувство, что он уже в каждой точке этого маленького кабаре. Изучил, пробрался, и теперь исчезает и появляется как чертик из коробочки с детскими пугалками. Любимец всех юных подмастерьев, какие только тут существуют. От поварят до хористов. Живая сказка. Да, для них Иноходец — сказочный персонаж. Шутка ли, был человек перед глазами и пропал, и р-раз — он уже за твоей спиной.
      Они тебя не беспокоят, выполняют свою работу и ладно, а если в свободные минуты предпочитают виснуть на Джер… рарде и донимать его, то, как говорится, ваши крокодилы — ваши проблемы.
      Когда в вечер годовщины битвы у переправы Дэсса забежала, перепуганная, прижимая к груди какую-то очередную вышивку, и сказала, захлебываясь от волнения, что там, внизу, уже полный погром, и не справляются ни Маранжьез, ни Джорданна. Троих вышибал гвардейцы засунули головами в вазы для цветов, но вазы оказались односторонней проходимости: сунуть голову можно, а вытащить нет. Вазы уже обсуждаются на предмет разбить, и кроме шпаг предметов больше не нашли, но не это главное, а то, что господа недовольны, и, кажется, еще собираются что-то поджечь, если им не станцуют, а музыканты уже давно сбежали от такого разгула.
      — Счастливые люди, — процедила тогда сквозь зубы Хедер, имея в виду музыкантов.
      Как назло, болела голова, надвигался ливень с грозой, и до чертиков надоела эта пьяная бесшабашная вооруженная молодежь. И у каждого второго папаша советник, а у каждого первого министр или генерал, а сегодня один из самых важных военных праздников в империи. Храни тебя Гард, Сеттаор, долго ли проживешь, если это — лучшие твои граждане?
      — Может, мне сказать… ему? — предположила скороговоркой Рэми, и с надеждой заглянула в глаза мистрессе.
      — И что?
      — Я просто так спросила, — покраснела она. Какая вера, надо же. А не хочешь увидеть его в качестве содержимого четвертой вазы? Чудес не бывает. Едва не полсотни пьяных задиристых парней, да еще с такими поджигательными наклонностями. Да к тому же Джерард сегодня сидит в архиве, читает бумаги по Иноходцам, какие ему обещал найти один знакомый Хедер.
      Хедер, плохо представляя себе свои дальнейшие действия, сошла вниз, в холл, и поняла, что дела обстоят хуже, чем столько раз до этого. Гвардейцы вошли в раж. Они уже перестали разбирать, где находятся — то ли в третьесортном борделе, то ли в кабаре, то ли в Императорском театре, то ли на приеме с иностранными послами. Им было абсолютно все равно.
      — Мистресса, — повернула голову Эрденна, — мы… Что нам…
      Никогда еще Хедер не видела Эрденну такой бледной, а Джорданну — такой сдержанной.
      — Ты кто? — вдруг сказал ближайший гвардеец и потянул ее за платье, а мадам удивилась его вопиющей молодости.
      — Я хозяйка этого дома, — сообщила Хедер, вырывая край платья. — И мы закрываемся. Попрошу на выход, господа офицеры.
      Про офицеров им понравилось, про выход — нет.
      — А если ты хозяйка, то где твои му… музыканты!
      — Дома, чего и вам желаю, — проговорила Хедер, дошла до двери, распахнула ее. — Прошу!
      Резкий удар ноги захлопнул дверь. Демарш не удался. Гости сочли, что она им хамит, и вечер приобрел пикантность. Назревало мордобитие. И Хедер поняла, что отвертеться удастся вряд ли. В том смысле, что первой мордой явно будет ее собственная.
      Потом показалось, что от страха начались слуховые галлюцинации.
      — Кто здесь заказывал музыку? — услышала она голос.
      Музыка Межмирья!
      Похожая на марш, легкая, осторожная, но скрывающая в себе непредсказуемые повороты. Его собственная музыка.
      — О! — сказал кто-то из гвардейцев.
      Это «О» относилось к Джерарду. Видок у него был тот еще. Где он берет эти похоронные костюмы? Белый верх, черный низ. Отвратительно хорош. По-театральному хорош.
      — Колыбельная к вашим услугам, — пояснил Джерард, и почесал за ухом.
      Он делал это так, что Хедер всегда спрашивала — почему не ногой.
      — Пора спать.
      Джерард встал с любимого подоконника, сделал шаг навстречу гвардейцам. Такой особенный шаг, после которого все как-то похватались за оружие, и Хедер поклялась бы, что протрезвели.
      На самом деле он ничего не делал. Точнее, болтал. Вроде о детях, которым давно пора спать. Да, они и впрямь были детьми, разбалованными, хмельными, но эти дети уже приобрели опыт битв, и этот опыт на данный момент удерживал их от того, чтобы напасть первыми. Хедер на всякий случай отступила. Джерард был мастером тонко раздражающей болтовни. Кто-то из них обязательно не выдержит.
      Не выдержал. Тот же, который хватал Хедер за платье.
      Джерард смотрел на свою руку, с которой капала на пол кровь. Просто стоял и смотрел. Есть всего лишь два типа людей: те, кого собственная кровь пугает и заставляет отступить и те, кого она приводит в еще большую ярость. У этого был удивленно-исследовательский вид. Хедер взялась за перила. Перила дрожали.
      Дрожали ступеньки лестницы. Дрожали, наверное, и стены, но только Хедер не хотелось их трогать.
      Джерард рассматривал свою руку, кровь все не останавливалась. Он перестал обращать внимание на окружающих, отчего каждому из гвардейцев вдруг показалось, что следят за ним лично. Контуры стен поплыли, разогревшись, и дело было не в количестве выпитого.
      Музыка грохотала, как прибой у скал Немефиса.
      Посыпались последние стекла из основательно пострадавших окон. Как от удара тараном, вынесло входную дверь. Наружу.
      Джерард перематывал пострадавшую руку носовым платком, критически прилаживая каждый новый виток.
      «Сейчас дела пойдут поживее», — подумала Хедер.
      Утро Хедер встретила под аккомпанемент сдержанной ругани и стука столярных инструментов надежды и опоры сеттаорского войска, под руководством Джерарда осваивавших на скорую руку ремесло стекольщика и плотника. Похмельное воинство проклинало каждый удар молотка, а не работать не получалось.
      Хедер, зевая, выглянула из окна, и бросила Джерарду крошечную иголочку, завернутую в записку с предложением ткнуть себя куда-нибудь, не то лопнет от гордости. Он скривил любимую гримасу, но вскоре орда с молотками убралась прочь. Должно быть, в ближайший кабак.
      Спустившись, мистресса задала только один вопрос: отыскал ли он что-нибудь в архиве полезного и познавательного?
      — Только одно, — ответил Джерард, — что я — последний.
      — А что будет потом? — как-то глуповато отреагировала Хедер.
      — Потом придет время богини, и в Иноходцах не будет нужды.
      — Подумай, чем придется заняться. Может, станешь гвардейским старшиной?
      Это наспех слепленное замечание его не рассмешило. Джерард остановил на ней взгляд, и кивнул:
      — Я подумаю.
      Ей стало холодно и неуютно. С Иноходцем Джерардом она разговаривать не умела и не желала.
      С кем тогда говорит Рэми?
      Возможно, с кем-то третьим, Хедер. Тебе этого человека не узнать.
      Он позволяет прикасаться к себе, он шутит с тобою, он танцует с тобою, наконец. Но слишком много воспоминаний на двоих. Ты не смеешь дотронуться до его щеки, опасаясь опять почувствовать под пальцами эти проклятые камни.
      Рэми — смеет, потому что ее сила — в незнании.
      Ты уже хуже Моран и Гэйл, вместе взятых. Ты то и дело оказываешься в роли соглядатая, отговариваясь тем, что боишься за свою вышивальщицу.
      Что самое сложное? Смотреть, как эти двое сидят на крыше, его голова на ее коленях, и Рэми перебирает-лохматит его сильно отросшие волосы, а он болтает свои смешные глупости, на которые мастер… Или — не столкнуться на обратном пути с Джорданной?
      Гард и псы, девочка, а тебе-то он зачем? Ты уже видела, как он убивает, и тебе интересно, как он умеет ласкать? Прости, но, кажется, этот зверь уже обрел свою дрессировщицу.
 
      Итак, я готов к судьбоносной встрече!
      А ты, Иноходец? Ты ведь человек?
      Я знаю теперь о тебе много, но все это разрозненно и несистематизировано.
      Я даже знаю твое имя. И знаю, что по старому пророчеству ты должен стать последним из Иноходцев. Полоумные старцы не сказали почему, но сладкий холод в солнечном сплетении подтверждает мои догадки. Должно быть, я выйду победителем. А ученик у тебя есть? Наверное, нет.
      А дети?
      Ну, конечно же, нет, потому что Межмирье ревниво и делает своих любовников бесплодными. Оно и само бесплодно, как и положено такому шлюховатому пространству.
      Пора взглянуть на тебя поближе. Я соскучился. Мне нестерпимо хочется захлопнуть за твоей спиной двери в построенный мною лабиринт и понаблюдать. Хочется дотронуться до тебя. Узнать, так ли ты несгибаем, как кажешься.
      Ты придешь сразу или чуть подождешь? Я не убил этих людей, а всего лишь немного изменил их. Достаточно для того, чтобы они испугались. Чтобы стали звать на помощь.
      Я специально искал тех, кто знает все сказки про тебя.
      Джерард.
      Обычно здешние имена ничего не означают, но твое имя много значит для меня.
      Это мое освобождение, моя воля к жизни, вкус вина, шум ветра, цвет и запах, и даже острый шип цветка, вонзившийся в ладонь… Это ожидание и гнев, и страсть, и холодный расчет. Неоцененные и неоценимые чувства. Чувства, неведомые прежде.
      Ты готов?
      Я — да.

 
      — Это ваша несравненная дива? — полюбопытствовал Джерард, выглядывая из-за края декорации.
      Мадам Хедер фыркнула, заметив его скепсис:
      — Ну да. Ты подумай только! Некоторые театры, в том числе и в столице, месяцами ждут, пока она соизволит ответить на приглашение.
      — Угу, — пробормотал он. — А простите, госпожа, это мальчик или девочка?
      — Донна Мариско? Ты что, смеешься?
      — Может, и смеюсь. Нельзя?
      Не проявляя особого уважения к несравненной диве, Джерард куснул пирожок, зажатый в руке, и лениво куда-то двинулся. Хедер пренебрежительно махнула в его сторону веером и сосредоточила свое внимание вокруг драгоценной приглашенной звезды. Не дай Гард покажется что-то не так, и потом такая слава пронесется, что любая самая фальшивая блоха будет плеваться в сторону ее кабаре!
      Спасибо пчелкам — тише воды, ниже травы, только изредка прорываются наспех проглоченные амбиции икотой в виде острых взглядов и оценивающих замечаний. Рэми вообще выше всяких похвал — такое чувство, что сама королева фей одолжила свою волшебную иглу маленькой швее на сегодняшний вечер. Успевает все, и при этом кажется, будто она занята одной только дивой Мариско. Но и туалеты у певицы — сложнейшие, а какие тонкие ткани. Хедер подивилась быстрому прогрессу мастерства ее юной кареглазки. Божий дар, что уж тут сказать!
      Еще час — и занавес поднимется. Особенно Хедер беспокоил третий дуэт. Первые два — романтическо-игривого толка — вытянет кто угодно. Блистает одна донна Мариско — за тем и приглашена. Но третий — ведь это же музыка Дорра, это же пламя в его чистейшем виде. Партнер не может потеряться, партнер должен соответствовать. И более того, двигаться не хуже кордебалета. У того, кого смогла найти мистресса, был без сомнения роскошный тенор и достаточно презентабельная внешность… пока он стоял на месте. В движении же сей господин напоминал дубовый шкаф. Привинченный к полу. Даже со спокойной и терпеливой Бьянки сошло семь потов, пока он затвердил все шаги. До этого мадам Хедер совершила ошибку, пригласив к нему в пару Джорданну — уже через час та упала мистрессе в ноги с криком: убейте меня или я убью его.
      Третий дуэт. Как хороша в нем Мариско — у зрителей по жилам потечет лава вместо крови, гарантированно. Ладно, пускай партнер хотя бы не потеряет шаг. Несмотря на великолепие голоса, для Дорра его темперамента все равно не хватит. Мистресса вздохнула, попеременно приложила к вискам холодную металлическую ручку веера. Такие вечера выматывают, но представление все равно подобно наркотику. Когда-то Хедер мечтала хотя бы одну пьесу поставить. Теперь же — подумать только — Мариско! На ее сцене! За работу, не расслабляться! А то погляди, что там вытворяет Эрденна на левом фланге. До подъема занавеса — менее часа. В холле уже вовсю разгуливает публика, которая приезжает в кабаре показать себя, а таких много. Сидя ведь не продемонстрируешь, сколько украл муж на государственной службе — ни фасон, ни покрой, ни чистоту огранки.
      — Маранжьез, где Джерард? — невзначай спросила Хедер у пробегавшей мимо блондинки.
      — Не знаю, мадам, но мне бы найти ребенка-Рэми! У меня в корсаже лиловый шнурок, а я хочу золотой!
      И — унеслась. Мадам медленно покачала головой. Кого волнуют чужие проблемы, когда не подходит цвет шнурочка.
      — Джорданна, где Джерард? — повторила попытку мистресса.
      — В ателье, мадам, — исчерпывающе ответила девица, заправляя за уши выбившиеся пряди. — Рассказывает Рэми анекдоты и мешает ей работать. Привести?
      — Веди обоих. Мы почти начинаем.
      Брюнетка всегда была оперативна в выполнении поручений. Хихикающая ежесекундно вышивальщица и спокойно-отрешенный Джерард словно возникли за кулисами из ниоткуда.
      — Мистресса, — полупоклонился он, — поскольку я уже здесь, можно начинать представление!
      Хедер на глазах у всех отвесила ему подзатыльник, и это — о чудо! — принесло несказанное облегчение.
      Когда Мариско запела, в зале все еще продолжался некоторый гул. Невоспитанная столичная публика. Ехидно усмехнувшись, Хедер посчитала до пяти и удовлетворенно констатировала ошеломленную тишину. А то!
      На первом дуэте голос певицы взлетел на недосягаемую высоту так, что время, казалось бы, остановилось.
      Хедер стояла за кулисами и иногда посматривала вокруг — вот те пчелки, что пока не танцуют, с отпавшими челюстями и благоговением в глазах. Вот нервничающий тенор, чего он тут прыгает, пусть распевается. Но нет, голос дивы подобен магниту и, не дослушав, уйти невозможно.
      Джерард. Что-то в его лице задержало Хедер. Восхищен — да. Удивлен — да. Но как-то странно удивлен.
      — Не может быть, не может быть, — говорил он, покачивая головой. — Нет, ну надо же… не может быть!
      Тонкая, знакомая улыбка тронула его губы. А через минуту, стоило Хедер отвернуться, он уже нырнул в декорации, и только его видели. Больше ни один человек за кулисами не пошевелился! Что он задумал? По спине Хедер пробежал холодок. Пусть только попробует выкинуть какую-нибудь штуку.
      Приближалось время третьего дуэта, и это волнение так захватило мистрессу, что она даже забыла о Джерарде. Тенор нервничал очень сильно и Хедер испугалась, как бы не пропал голос у певца. Но все оказалось еще хуже! За пять минут до выхода этот господин куда-то убежал, а посланная на поиски Фиалка пришла, не зная, плакать или смеяться, и сказала, что тенор сидит в уборной и явно оттуда не выйдет в эти пять минут.
      Хедер поглядела на часы и сочла уместным объявить антракт. Пусть люди погуляют, подышат, поделятся впечатлениями. Дива Мариско жеманно улыбнулась, отправляясь в гримерку, прощебетала, что все очень прилично, что театр «маленький, но милый, душа моя, очень милый», и что она надеется исполнить третий дуэт «с кем-нибудь весьма симпатичным, вы же подобрали, верно?» Хедер возблагодарила в душе снобистскую привычку известных певцов репетировать партии по отдельности и приходить только на представление. Может, еще удастся заменить тенора? Но кем??? Мальчики, бегающие при театре, все одно не потянут…
      Маранжьез сообщила, что певец вроде как оклемался за антракт и даже возможно будет здесь!
      Занавес пополз вверх. Первые завораживающие ноты. Музыка Дорра всегда находилась на грани приличия — дерзкая, напряженная, нереально чувственная. Мариско играючи продемонстрировала парочку переливов нижнего регистра — этакое любовное мурлыкание львицы. Под мужчинами в зале явно вспотели даже сиденья. Хедер всерьез забеспокоилась, не выпустят ли рабочие сцены из рук канаты. Этим деревенским битюгам в принципе было наплевать на высокое искусство, но тут шел однозначный призыв не к сердцу и разуму, а к плоти человеческой, которая, как известно, слаба. Маранжьез со свистом втянула воздух и, глянув на мистрессу, развела руками — мол, запредельно. Нам до этого далеко. Где-то в глубине, покусай его псы, замаячил застегивающий штаны тенор. Выражение его лица было кислым и задумчивым — а не вернуться ли обратно в уборную. Хедер энергичными и не очень приличными жестами пыталась показать ему, что уже пора.
      Но незадачливый певец еще и не дополз до своего края сцены, а уже опоздал.
      Кто-то очень удивленно выматерился. Кажется, это была Джорданна.
      — Мадам Хедер, — зашептала подбежавшая Рэми. — Боже мой, мадам Хедер…
      — Это не боже, Рэми, — спокойным голосом смертницы отозвалась мистресса. — Это — идиот.
       Мариско была единственной ничего не подозревающей особой, и потому сохраняла на лице призывную безмятежность.
      — Воды, — прошептала Хедер. — Нет, лучше — водки.
      Глянув на сцену, тенор застонал фальцетом и умчался обратно на исходную точку.
      — Обалдеть, — констатировала Маранжьез, хлопнув себя по бедру.
      — Катастрофа, — в один голос воскликнули Моран и Гейл.
      Перед всем залом стоял Джерард, и он вышел туда явно не плясать вприсядку.
      Хедер судорожно пыталась вспомнить, слышала ли она хоть раз, как он поет. Поет ли он вообще?! Ни у Эрфана, ни здесь — ни одной ноты. Какие же цели преследует, появившись на сцене не когда-нибудь и не где-нибудь, а в дуэте с самой Мариско? Вроде бы мстить ей, Хедер, не за что. Для шутки слишком опасно. Впрочем, кто их знает, Иноходцев. Ничто не покажется слишком странным для человека, умеющего вынимать из груди сердце и в то же время неспособного снять с себя маску.
      — По крайней мере, смотрится неплохо, — попыталась подбодрить хозяйку Маранжьез; — И держится так… э-э… Уверенно держится.
      Слабое утешение.
      Вступление его партии. Хедер зажмурилась. Лучше бы театр рухнул прямо сейчас, и спас ее от позора.
      Пять минут спустя она открыла глаза, перевела дыхание и, уцепившись за перекладину конструкции, стала судорожно анализировать происходящее, стараясь не паниковать.
      Итак, все не слишком ужасно. Голос у него есть. Не тот голос, от которого рушатся колонны, но слушать можно. Дыхание, разумеется, невпопад. Лишь бы не мимо нот. Что ты там вообще делаешь, хотела бы я знать? И тут же мысленно споткнулась — вот на такое был способен только Джерри. Никакому Иноходцу Джерарду эти штуки даже не снились.
      После первых фраз голос его окреп, и интонация стала варьироваться.
      — Ему высоко! — сказала Джорданна. — Ему же высоко! Эй, помашите дирижеру.
      Но свой оркестр «Дикий мед» не на помойке набирал — корректная виолончель быстренько повела основную мелодию, давая певцу возможность, так сказать, опереться на что-либо, и в то же время не дергать основной состав.
      Куплет прошел достойно. Хедер три раза глубоко вздохнула и сказала себе, что если бы дива Мариско хоть на секунду заподозрила «внеплановость» своего партнера, то «Дикий мед» уже был бы разобран по камню.
      Неожиданно Хедер поймала его взгляд, и Джерард подмигнул ей. Ах ты, скотина такая…
      — Это не тот танец, — убитым голосом заметила Маранжьез. — Мадам, девчонки выпадают из смысла.
      — Уберите всех со сцены, немедленно, — указала Хедер.
      — Некрасиво получится.
      Джорданна не нашла ничего лучше, как резко отмотать веревку — и задний занавес в одно мгновение закрыл весь танцсостав. Даже удачно, даже в такт. Брюнетка улыбнулась мистрессе и пошла успокаивать возмущенных и разозленных пчелок, так резко лишенных сцены.
      Джерард и Мариско остались одни, если не считать пары сотен зрителей.
      Хедер пришлось признать, что именно это гениальный разбойник Дорр и хотел сказать: обнажите оружие, к барьеру, и пусть победит сильнейший. Его дуэт — не тур салонного вальса, а схватка.
      — Мадам, я не настаиваю, но, может, пойти и запереть уборную снаружи? — блеснула зубами Фиалка.
      Дружное хихиканье было ей ответом и одобрением. Мистресса Хедер хмыкнула и продолжила созерцать и, главное, слушать действо. А оно было занятным.
      Несмотря на отсутствие и сильного голоса, и мало-мальски приличной школы Джерард каким-то образом не позволял Мариско над собою доминировать. Весь зал уже тонул по горло в сладкой отраве, которую щедро разливал голос певицы, но этот зазнавшийся хоровой мальчик вел себя так, словно только у него в кармане фляжка с противоядием, и он успел сделать пару хороших глотков. И все равно брал верх, и, приглушая голос, непостижимо заставлял ее переходить на шепот.
      Его легкий акцент, так хорошо уже изученный Хедер, стал гораздо сильнее. Мягкое «л», и слишком повелительное «р», — с хрипотцой, как рычание, — выдавали нешуточное усилие, которое он над собою совершал.
      — Она бесится, — прокомментировала Джорданна, появляясь. — Улыбается, конечно, но взгляните, как теребит пришитый цветок в складке платья. Бедняжка Рэми полчаса крепила.
      В тот же момент, как Хедер посмотрела, цветок был оторван и зажат в кулаке.
      — Внимание, тяжелая артиллерия, — нараспев произнесла Гортензия, жадно вслушиваясь. — Дамы, подставьте своим кавалерам специальные горшочки. Охрана, не допускайте развратных действий в зрительном зале.
      Пчелки прыснули и тут же замолкли.
      Донна Мариско решила показать, на что на самом деле способна. Танец не был особо контактным — касания рук, синхронные повороты, игра взглядов, — но голос дивы наполнял каждое движение убийственным смыслом. Голос звал, приказывал, упрашивал, умолял, угрожал, издевался, стелился низом и взмывал под крышу, тек как ручей и бился как пламя, рыдал, насмехался, грустил, ликовал, бил наотмашь, нежно шептал, царапал розовым шипом и ласкал шелковой удавкой.
      Творилось что-то несусветное. А Джерард игнорировал все это так, будто имел право. И продолжал неуклонно вести свою партию, всего лишь приближаясь, на шаг, на два.
      Хедер проморгалась. Ей показалось, будто между двумя поющими воздух сгустился до плотности предрассветного тумана.
      — Скажи придуркам, чтобы убрали дымовой эффект, — раздраженно рявкнула на Джорданну, — она же закашляться может!
      — Никаких эффектов нет, мадам, их просто некому делать, все смотрят! — обиженно прошептала Джорданна.
      Но туман был и расползался, багрово-алый, в тон смертельной страсти, вырывавшейся со сцены, как адское пламя. Они сейчас либо поубивают друг друга, либо прямо там займутся любовью.
      — По-моему, это называется «объезжать», — ляпнула Эрденна.
      — Объезжать? Что? — не поняла Фиалка.
      — Не что, а кого.
      Сопрано теряло апломб. Приглушалось, выцветало, как старый ковер. Донна Мариско выглядела так, словно допеть рефрен до конца будет непосильным трудом. Но все-таки последняя, чистая, сильная нота, принадлежала ей.
      Зрители не были в силах даже аплодировать, такая слабость обнаружилась в суставах. Только что-то полетело на сцену, и Хедер, разглядев, утратила ориентацию в пространстве, потому что это было кольцо с бриллиантом. Расползалась же публика в гробовом молчании. Назавтра газеты захлебнутся в славословиях, прыгая до небес, а сейчас эти самые журналисты с круглыми глазами плелись на выход, позабыв, как слова пишутся, а говорить не в состоянии.
      Джорданна в последний раз за вечер выполнила миссию опускающей занавес. Они же еще стояли там, Мариско и Джерард, и, наконец-то получив возможность молчать, беззастенчиво целовались. Брюнетка почесала плечо — мурашки по коже от них, стервецов, и наткнулась на влажный олений взгляд Рэми. Джорданна усмехнулась и взяла швею за руку. Мол, пошли, чего глазеть. Алая пчелка эти уроки уже давно выучила и даже сдала экзамены. Рэми наука давалась с трудом, и она выдернула свою руку, вцепившись в бутафорскую лошадь, как в родную. Продолжала смотреть. Было на что, по правде говоря. Джорданна усмехнулась, глядя, как авторитет мистрессы Хедер терпит поражение в борьбе с любопытством слаженного коллектива.
      Джерард и донна Мариско оторвались друг от друга, улыбнулись и, как будто просто поздоровались, невозмутимо разошлись в совершенно противоположные стороны. Певица — в свою шикарную гримерку, а он привычно нырнул в ближайшую занавесь, и только его и видели.
      — Ничего не понимаю в этой свадьбе, — сказала старшая из пчелок, Ардженто. — Это что, и все?
      Наконец-то Хедер удалось восстановить обратную связь со своими подопечными и бодрым строем отправить их отдыхать. Все равно будут чесать языками ночь напролет.
      За кулисами осталась лишь Джорданна, что-то толкующая Рэми, до сих пор нежно обнимающей статую неизвестной лошади.
      — Джерард, я ведь знаю, ты здесь.
      Сдержанно-странноватый звук. Ага, вот. Сидит спиной.
      Опять истерика, что ли? Плечи сидящего дрожали мелкой дрожью. Ну что такое-то?
      Потом он откинулся на спину, держась за пояс, и Хедер наконец разглядела — задери его псы, смеется! Захлебывается, кривится от боли в перенапрягающихся мышцах живота, и хохочет без устали.
      — И что это было, Джерард, я хотела бы знать? Он помотал головой, чего-то объяснил жестами, но ржать точно годовалый жеребец не прекратил. Хедер и сама с трудом удерживала расползающиеся уголки рта.
      — Джерард! — окрикнула.
      Он вытер слезы, глубоко вздохнул. И предостерегающе выставил руки ладонями вперед.
      — Предупреждая все расспросы и обвинения, заверяю — болезнь певца была счастливой для меня случайностью, а вовсе не подготовленной акцией.
      Хедер хмыкнула и присела рядом:
      — Но ТЕБЯ какой ветер понес на сцену? Ты же поешь как мартовский кот в феврале.
      — Не умаляйте моих достоинств, госпожа. Я звезда! Я этот… как его… примадон!
      Съездить еще раз по затылку или обнять — неизвестно, чего хочется больше.
      — Эрфан, светлая ему память, говорил: Иноходец не может переупрямить каменного идола, переторговать фрока и перепеть сирену. Но может хотя бы попытаться! Каменных идолов я не встречал, фрока переторговал, но закончилось это очень печально, а вот сирены в списке пока не было.
      — Ты считаешь, что донна Мариско — сирена?
      — Я увидел, но не был уверен, пока она не запела. В Межмирье эта магия действует еще сильнее. Там ведь многое основано на музыкальной гармонии. Честно говоря, живую сирену впервые видел. Ну, вот и выкинул такую штуку. Не удержался. Она меня тоже узнала, гарантирую.
      — Но там было ощущение, что на тебя-то как раз магия не действует.
      Джерард постучал ногтем по одному из камней на маске:
      — Полагаю, отражает… неизвестным способом. А музыка, наоборот, как-то усиливается. А я так уж отвратно пел?
      — Нет, Джерард, — вздохнула Хедер, — нет. Ты был очень хорош, правда. Но больше никогда, никогда так не делай. И еще, скажи на милость, к чему было с нею целоваться?
      Он опять улыбнулся той улыбкой, за которую хотелось стукнуть по голове.
      — Не все на свете имеет объяснение, госпожа Хедер. Некоторые поцелуипросто случаются, и все.
      А это уже запрещенный удар. Хедер сглотнула, встала.
      — Иди ты ко всем тварям, Джерард. Лучше бы Эрфан зашил тебе рот!
      Он тоже вздрогнул и проглотил комок в горле. Но — смолчал. Заработанное не выбрасывают.
      На самом деле поцелуй был со стороны сирены актом благодарности за то, что ее прямо с этой сцены не отправляют восвояси, в родной мир. Хедер очень повеселилась бы, узнай, что удовольствие Джерарда от процесса было крайне сомнительным, ибо сирены по природе своей андрогины, то есть, проще говоря, обоеполы, и диапазон голоса это показывает. Пускай даже донна Мариско предпочитает свою женскую сущность — он-то знал, что она еще и парень.
      Мимо, синевато-белый, точно призрак, проплелся «припоздавший» тенор.
      О, Гард и псы. Вот кому сегодня не повезло, так не повезло.
      Тенор шарахнулся от здорового мужского смеха, раздавшегося из-за декораций, и бочком-бочком спустился по ступенькам в зрительный зал — так путь до дверей короче.
 
       Час проходит за часом, день за днем, и деревья уже покрываются странными прозрачными кристаллами, и мне холодно. А тебя все нет.
      Почему ты не приходишь? Я ведь уже столько раз заявлял о себе.
      Я отправил противнейшую тварь от себя подальше, в город, где ты должен сейчас быть, если верить моим ощущениям. Отправил, боюсь убить. Он мне еще нужен, но так раздражает долгое ожидание…
      Может быть, ты провидец и игнорируешь меня намеренно? Снимаешь маску, чтобы меня не слышать?
      Не много ли даров для одного человека, пусть и столь притягательного? Нет, ты не можешь быть провидцем. Межмирье должно иметь какой-то безусловный рычаг воздействия на тебя, иначе я бы ни за что не поверил в такие чудеса. Есть какой-то сигнал, по которому ты кинешься, если в тебе останется хотя бы капля крови. Я отыщу способ.
      Холодно. Тут, где я сейчас остановился, очень холодно. Это мешает думать. Можно попробовать согреться в постели. Но болтовня посторонних мешает думать еще больше. Разве нет здесь немых прислужниц?
      Посмотри, какие неудобства я терплю ради встречи с тобою, а ты все не идешь.
      По здешним меркам я немыслимо богат — что поделать, если магия легко превращает слезы в жемчуг, а угольки в драгоценности? Хозяин большого дома, в котором я сейчас мерзну, несмотря на два больших камина, недавно спросил, не желаю ли я посетить развлечение, именуемое Большим Карнавалом?
      Я читал об этом. Туда приезжают и правители. Мне не зазорно появиться на таком сборище. Карнавал. Маскарад. Маски. Иноходец…
      Ну, где же ты?
      Хочешь побывать там со мною? Я приглашаю.
      И кажется, уже придумал, как оформить пригласительный билет.
 
      Дверь оказалась незапертой. Рэми остановилась и решила отдышаться. Маленький шаг, еще шаг.
      — Кто там? — раздался звучный и довольно веселый голос. — Госпожа Хедер?
      Нет, это просто я. Только лишь я. Но я уже ухожу.
      Дверь широко, гостеприимно распахнулась.
      — Рэми? А что ты там стоишь? Иди сюда!
      Он махнул рукой. Вышивальщица потихонечку, будто нехотя, подошла, и мимо, и в двери, и почти до самого окна, и встала спиной.
      — Что случилось? — так же весело осведомился он. — По какому поводу от меня отвернулись?
      Теплые руки взяли ее за дрожащие плечи, развернули к свету.
      Рэми поняла, что если позволит себе закрыть глаза — то слезы уже готовы закапать на щеки.
      Нельзя. Совсем за дуру примут. Ну, скажи что-нибудь! Не смейся только.
      Однако Джерард давно перестал посмеиваться.
      — Я пришла… к тебе, и… — Рэми наконец что-то решилась проронить, но мысль оборвалась и исчезла.
      Джерард понял, что это правда. Она действительно пришла к нему. Ощущение оказалось пронзительным. Неописуемым.
      «Это моя радость, мой подарок, — сказало сердце капризным тоном фрока. — Мой! Попробуй откажись и увидишь, что я тебе устрою».
      Рэми вздрогнула от неожиданно ворвавшегося из форточки сквозняка, и — бросилась из повисшей тягостной тишины, как дельфин выбрасывается на берег. Шагнула — к нему, в его тепло, его силу, точно слепая, ткнулась носом в плечо, провела рукой по бархату халата, вдохнула запах, потянулась выше… Тяжелая ладонь, пробираясь сквозь ее кудри, ложится на затылок, и дрожащим губам становится тепло, жарко. О господи, сжалься надо мною. Как я решу это уравнение, если едва умею считать до трех. Ее ведут. Куда? Зачем?
      Ресницы взлетели недоуменно. Пальцы скользнули, обрываясь, по маске.
      — Я хочу остаться, — прошептала она, — пожалуйста…
      Он протянул руку — и бархатистая щека послушно легла в ладонь, и прерывистое, учащенное дыхание согрело пальцы. Завитой локон щекотал тыльную сторону ладони. На покорно изогнутой обнаженной шее билась синеватая жилка. На этот раз Рэми не понадобилось тянуться, чтобы поцеловать его.
      Картинка вокруг изменилась, но вряд ли эти двое оглядывались по сторонам. Стены исчезли, и иллюзия холодного ветра, ветра высоты, промчалась мимо них, застывших как статуи. Межмирье предложило своему Иноходцу Сторожевую Северную башню замка Бежжен. Видимо, самому Межмирью, которое не в состоянии выйти за собственные пределы, эта выходка показалась романтичной.
      Он взглянул на нее — странно, вопрошающе, словно не решив еще, как поступит.
      Она инстинктивно выбрала лучший способ защиты — просто стояла, молчала и ждала.
      Сердце билось в груди. Отвыкшее от хозяина, колотилось в клетку его ребер безумной птицей. Не в такт. С двух сторон, по вискам — до обморока! Губы разошлись, но воздуха все равно не хватало.
      Она молчала, она ждала, только нервно взлетали ресницы над испуганными газельими глазами. Ветер бил ей в спину, развевал мешковатое одеяние. Мужчина и женщина на высоте нескольких сотен метров над спящим городом выбирали следующий шаг, как будто бы следующее столетие для всех живущих там, под ними, под этой башней, куда нет входа из мира обычных людей.
      Потом все может быть по-другому — до боли сомкнутся нежные, исцарапанные шитьем руки за его спиной, и дыхание, ставшее общим, вскриком вырвется из двух пар опаленных легких, из двух пар закушенных до крови губ. Будет ветер, глумливо перевирающий подслушанные имена и слова, хлещущий плетьми по обнаженной коже. Будут проклятия, мольбы и обещания, острые камни смотровой площадки изорвут в клочья белый батист, а взошедшие созвездия станут молчаливо взирать на безумие тех, кто живет слишком недолго, чтобы вечным светилам было хоть какое-то дело до этих сгустков плоти… Все это может случиться — спустя лишь доли секунды.
      А пока, касаясь согревающимися ладонями нежного лица, глядя на доверчиво открытую воротом рубашки шею, охотник вдруг ощутил себя добычей, и это ощущение, длившееся кратко, всегда будет первым приходить ему на ум при виде зубцов Северной башни Бежжена, которые так хорошо различимы в любое утро в столице, если нет тумана.
 
       Даже не крик, а стогласный вой погибающих живых существ. Не мольба о помощи, потому что все закончилось раньше, чем подоспел бы даже находящийся в трех шагах. И удар с двух сторон по барабанным перепонкам, оглушающий удар.
      Джерарда едва не вытошнило от неожиданности, от ужаса, от непонимания. Болели уши, во рту стоял гадкий привкус. Рэми что-то сказала — он видел, как шевелятся нежные розовые губы с мерцающими блестками, но не слышал ни звука.
      Звук пришел не снаружи, а изнутри, из свежей раны, из пульсирующих, нагревшихся камней маски. Шелестящий тихий звук, как сухие листья, повторялся, становился словом.
      И слово это было — «Пора».
      Напротив — огромные, недоумевающие, подернутые влажной пленкой нежности глаза Рэми. Растерянная, смущенная девочка, еще не разжавшая неумелых своих объятий, секунду назад бесспорно желанных ему объятий, вглядывалась в его посеревшее, неподвижное лицо.
      — Нет, — прошептал Джерард, — нет. Не надо. Не хочу.
      Она постояла еще секунду, осознавая, теребя шаль, сползающую с фарфорово-прозрачных плеч, и — взвилась, как серна над пропастью. Шокированно, отчаянно… Толкнула его от себя, толкнула дверь, и долго еще он слышал стук ее каблучков по лабиринтам этого осиного гнезда.
      Но сказать было нечего, нечем было даже вздохнуть. Джерард распахнул окно, высунулся наружу, и его все-таки вырвало.
      С ним поздоровались уже очень давно. Невежливо не отвечать на приветствия, Иноходец.
      Его позвали. Невежливо поворачиваться к гостям спиной.
      Прижившемуся сердцу только месяц. Отторгать сейчас просто опасно для жизни. Отторгать и мгновенно скрываться, ибо сердце на таком сроке притянет его обратно со сверхъестественной силой. И тогда прощай, Межмирье.
      Потому что незваный и явно разумный гость не остановится, и следующая массовая казнь породит ощущение такой силы, что оно просто убьет Джерарда здесь, на расстоянии. Тошнотой не отделаешься.
      Гость «раскрылся», как цветок-насекомоубийца. Распахнул все лепестки, обозначил себя в пространстве. И оставил так мало времени.
      У этого создания что-то именно к нему, к Иноходцу. Погибшие люди были не целью, а средством, и вот это вызывало еще большую тошноту.
      Джерард невидящими глазами уставился на свои ладони и никак не мог понять, отчего они покрыты мелкими мерцающими частичками.
 
       Рэми рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Горько, безутешно, растирая ладонями и без того красные щеки и нос. Черно-сине-лиловые разводы на ткани покрывала были прощальными воспоминаниями об искусном гриме. Она то захлебывалась, бессвязно что-то повторяя самой себе, то вновь бросалась в подушку, обнимая ее до хруста в суставах. Ее плач, как и все, что с нею происходило до этого, разумеется, не остался незамеченным. Четыре пары прекрасных глаз загорелись яростным огнем, четыре пары чувственных губ выплюнули не очень лестные слова… и четверо тихих-тихих теней просочились в ателье, приперев за собою двери куском картона.
 
      Хедер медленно, по шагу в минуту, поднималась по лестнице.
      Дверь не была заперта, но в этом не было ничего хорошего.
      Хедер осторожно вошла, зацепилась юбкой за угол, с тихим проклятием оторвала кусок ткани. Разговор явно не удастся.
      — Джераард, — позвала она, протянув гласную по своему обыкновению, — это я. Извини, что так поздно, но нужно поговорить.
      Он не спал, а лежал на кушетке одетым и смотрел в потолок. Отчего у него так странно запрокинута голова? Почему он держится за грудь?
      — Что случилось?
      В растерянности, не получая никакого ответа, незамеченная, Хедер только стояла и смотрела на его лицо, повернутое в профиль. А на виске — крупные капли пота, стекающие молниеносно вниз. Одна, вторая, третья. Приоткрытые губы. Спутанные отросшие волосы падают на широко раскрытые глаза.
      Мистресса подошла ближе, потрясла за плечо.
      — Джерард?
      Взгляд нехотя, с трудом сфокусировался на ней. Хриплое, короткое слово.
      — Что? — Хедер склонилась прямо к его губам, чтобы услышать.
      — Уйди…
      В замешательстве женщина еще раздумывала, правильно ли поняла, когда шепот уже перешел в крик.
      — Уйди!!!!!
      Какой-то предмет, с силой брошенный, угодил в оконное стекло, стекло брызнуло в комнату. Джерард рванул на себе рубашку и свернулся на кровати в той же странной позе, что и во время болезни. Хедер уже не помнила, когда она так быстро бегала. Отчего-то забежала в пустой темный танцзал. Прислонилась к стенке. Так, соберись, соберись. Надо подождать. Все пройдет.
      Хедер долго промаялась над книгой, пока уснула.
      Утром открыла глаза — и невольно вскрикнула. Первым же движением натянула одеяло до самого носа.
      — А что, здесь уже никто не стучится, прежде чем войти? Доброе утро, Джерард, рада видеть, что тебе уже лучше.
      Вначале, сконцентрировав пока что сонный, неверный взгляд, она увидела плотно сжатые губы, один уголок которых дрогнул и приподнялся в такой саркастичной усмешке, что сон слетел мгновенно. А потом рассмотрела и остальное. О, только не это опять!
      Гладкая безукоризненная прическа, волосок к волоску — это при том, что в последнее время она наблюдала его постоянно таким растрепанным. Только царапины на висках выдавали некоторую самодельность. Гладкие щеки и подбородок. Да и весь он какой-то подобравшийся, холеный, гладкий, точно литая статуэтка.
      Или — змея.
      На все пуговицы застегнутый темно-вишневый костюм, который Хедер еще вчера вроде наблюдала неглаженым в прачечной. Легкий плащ-накидка. Пара тонких перчаток в руке. Начищенные ботинки. Те самые, с острым, окованным железом носком.
      — Что за представление? — проговорила она, чтобы хоть как-то нарушить тишину. — Что репетируем? На какой это карнавал мы так вырядились с самого раннего утра?
      — На Большой Карнавал в Силь-иль-Плене, госпожа, — ответил Джерард. — Куда же еще?
      Тот самый тон, сладкий и ядовитый, как перебродивший сок белены…
      Не надо, Джерард. Ну, пожалуйста!
      В руки ей силой втиснута небольшая шкатулка.
      — Сохраните это, госпожа. Я еще вернусь.
      Взлетающий край плаща — ив комнате никого, как будто развеялся сон, только теплое дерево шкатулки и тонкий пряный запах, которым — она знала — пропитана вся его одежда, даже носовые платки. Узнаваемый из тысячи запах.
      Люди не умеют так исчезать.
      Хедер подняла крышку шкатулки, и обессилено откинулась на подушки.
      Яркий, беспокойно подмигивающий, овально-изменчивый предмет. И записка.
      «Дражайшая госпожа, мое сердце отныне принадлежит вам».
      И ниже, очень странным, неровным, полупечатным почерком:
      «Зовут. Я должен, прости».
      Как будто два разных человека попрощались с нею на одном неровно оторванном листке бумаги.
      И у нее не было колебаний, которого из двоих ждать обратно.
      — Береги себя, Джерри, — прошептала мистресса, вздыхая, — если можешь…
      Из камина с шелестом осыпалась сажа. Хедер отчего-то опять вздрогнула. Какой пугливой она стала в последнее время. Надо же, даже грязь из камина пугает.
      Что, в конце-концов, там себе думает этот карлик-трубочист? Наняли только неделю назад, а он уже забросил свои обязанности в дальний угол?
      Если бы она знала, что в этот самый момент упоминаемый ею карлик висит в трубе, упираясь руками и ногами в кирпичную кладку, и боится дышать, и запоминает каждое нечаянно услышанное слово, она, наверное, вздрогнула бы еще раз, гораздо сильнее.

 
      Появись сейчас ангел Прошлого, этот вечно не вовремя встревающий чудотворец, и спроси Джерарда, что же он чувствует, оказавшись на улицах города-мечты, города-карнавала, за день в котором раньше готов был отдать многое — что бы он услышал в ответ?
      Ну, может, не услышал, а увидел.
      Улыбку. Растерянную, недоуменную улыбку, которая ничуть не изменилась с того дня, как на деревенской ярмарке какой-то принаряженный толстый мальчуган из вредности хлопнул у «актерского сыночка» цветной шарик из крашеного бычьего пузыря. Шарик сделал для Джерри отец, покупных игрушек у того не было сроду. Шарик было жалко. Пятилетний Джерри смотрел на яркую, сдувшуюся тряпочку, в которую превратился волшебный предмет, умевший летать, и улыбался вот такой вот, светлой, заторможенной, неуловимой улыбкой. У толстого нахала потом ведь все равно выросли коренные зубы взамен выбитых молочных, но драгоценный шарик, отцом сотворенное чудо, уже было не вернуть, так что Джерри счел себя по итогам в проигрыше.
      Силь-иль-Плена, город-праздник, Большой Карнавал. Кто ткнул тебя сапожным шилом в глянцевый бок? Почему я вижу только сморщенную, грубо размалеванную шкурку, вместо своей мечты?
      Где-то там, в недрах карнавального безумия, разыгрывается главный приз — маска. Когда-то она казалась пределом желаний, лучшей наградой за труды. Увы, ангел Прошлого, даже если ты откопаешь и вернешь мне ту самую маску Волшебника, мне не на что ее одеть. Ты опоздал, ангел.
      Вот каков был бы ответ Иноходца Джерарда.
      Как послушная приманка на веревке охотника, он все кружил и кружил, упорно и бессмысленно, по улицам Силь-иль-Плены, и ожидал второго акта пьесы, пока что не имеющей названия.
      И как муха вокруг истекающей соком приманки в полуденный зной, вилась вокруг него настойчивая мысль.
      У всех этих кругов, наполненных ни разу вроде бы не повторяющимися встречами с совершенно разноцветным сбродом, наличествовала постоянная деталь. Да, постоянная.
      Кто-то в этой толпе попадался на глаза снова и снова?
      Двух одинаковых костюмов не было, в этом Джерард не сомневался. Иноходец остановился и пропустил через внутреннее зрение, как через фильтр, два последних круга, которые он прошагал по данному кварталу. Да, в самом деле.
      Глаза. Сквозь тончайшую, бело-прозрачную — или ярко-синюю — или кроваво-алую — или молочно-желтую — кисею, как два драгоценных камня, заботливо прикрытые торговцем от пыли сахарной бумагой.
      Ткань все время была разной, а глаза — одни и те же. Топазы.
      Эрфан так и не научил его разбираться в качестве камней, но различать хотя бы внешне — этого добился. Итак, топазы.
      Красивые глаза. Но для беспечной здешней публики — слишком внимательные, слишком вдохновенные.
      Джерард не выдержал, и пошел следом. И в тот самый момент, как он сделал первый шаг в интересующем его направлении — Межмирье замолчало. Ушло, закрылось. Так, это становится еще занимательнее.
      Два хаотично движущихся существа в толпе себе подобных, если присмотреться, играли в самую старинную игру на свете — в погоню. Метр за метром преследуемый углублялся в средоточие запретных пьес, тайных торгов и не менее тайных преступлений — катакомбы Силь-иль-Плены. Джерард не знал о том, что здесь существуют такие подземелья. И очень удивился бы, узнав, что его противник — не знаток и не завсегдатай подобных мест. Но Джерард часто спотыкался, теряясь во тьме. А догоняемый им — нет. Только изредка Джерард слышал или смех, или ощущал мимолетное касание горячих пальцев.
      Глаза, теперь почти не теряемые им из виду, в темноте беспокойно мерцали каким-то внутренним огнем. Черт, да он ведь видит в этой кромешной липкой затхлости. Не осталось сомнений в инородности гостя. Только Иноходец не собирался с почестями провожать того в его мир. Нет, и без почестей тоже не собирался. Есть же предел даже нечеловеческой наглости?!
      Неожиданно они выбежали обратно на солнечный свет. Джерард зажмурился, потряс головой, потом поспешно разлепил веки и начал оглядываться.
      Преследуемый никуда не провалился, не делся, не исчез. Наоборот, он замер на расстоянии почти неприличном, пол-ладони, и белоснежная тонкая ткань трепетала на ветру, то и дело задевая Джерарда по лицу.
      Золотистая рука с длинными пальцами призвала к порядку растрепавшуюся ткань, и затем, помедлив, кисея поползла вниз, открывая лицо. Ничего женского в этом лице Джерард не нашел, и втайне облегченно вздохнул, потому что ему и с мирной сильфидой-то тяжело было разобраться. А это существо вовсе не мирное.
      Топазовые глаза были невероятным образом накрашены, смоляные, блестящие волосы падали ниже точеных, золотистых плеч, тонкий нос вздрагивал, чем-то влажным смазанные губы втягивали воздух после долгого бега, гладкие щеки не содержали и намека на возможность щетины.
      Гость отступил на шаг. Джерард двинулся следом.
      Гость что-то прошептал, похоже на шелест песка.
      — Что? — против воли переспросил Иноходец.
      — Ашшх-Арат, — повторил тот. — Я, Ашшх-Арат-Змеелов, говорю тебе, что рад твоему приходу. А то уж я было подумал, что ты от меня прячешься, Иноходец Джерард.
      — Развлечения кончились, Змеелов, — вздохнул Джерард. — Раз уж ты так хотел меня видеть.
      — Ошибаешься. Развлечения впереди. Чтобы сделать следующий шаг, потребовалось согнуть ногу, и только так он понял, что ступает на один из изогнутых мостиков над каналами. Было очень жарко, и люди даже купались.
      Но не так жарко, как на самом мостике.
      Перила горели. Натуральным, алым, веселым огнем. Огонь поджимал и сзади, пылали все восемь мостиков, ведущих к небольшому островку с фонтанами и беседками, пылали маленькие лодки, пришвартованные у бортов канала… Сбегался падкий до зрелищ народ. Джерард едва успел пробежать вперед, как перила моста рухнули, но огонь продолжал пожирать голые камни.
      Более всего этот круглый, со всех сторон и изо всех окон отлично просматривавшийся островок походил на сцену.
      Судя по трюку с пламенем, его нежданный гость вроде заезжего мага.
      Джерарду отчего-то захотелось увидеть Эрфана и предъявить претензию — «недоучил».
 
      Людей набралось — тьма.
      Горящие лодки отрезали путь к маленькому острову. По мостикам же пройти не осмелился бы сейчас самый распоследний глупец. Лучшей арены было и не придумать.
      Оба улыбались. По-разному — Ашхарат одними губами, сощурив подведенные глаза. Джерард — торжествующе, так сильно стиснув зубы, что этот белоснежный, влажно поблескивающий оскал выглядел жутко.
      Оба тяжело дышали. Змеелов — откинув голову, вздрагивая, будто в любовном предвкушении. Иноходец — через силу заставляя легкие работать, покрываясь испариной.
      Борьба уже шла, пока невидимая шокированным зрителям.
      Они, двое, рвали на себя хрупкую ткань Межмирья, чтобы выскочить из этого неудобного пространства в другое, где позволительно гораздо больше, чем простая мышечная сила. Но Межмирье, испуганное и озлобленное, закрыло каждую дверь и каждый лаз. Межмирье отказалось от них. Музыка уже звучала, близкая, знакомая — ноги Джерарда подрагивали, Ашхарат чуть покачивался из стороны в сторону. Музыка звала и манила еще некоторое время, а потом тишина лязгнула, как упавший засов, и окончательно умолк последний звук. И теперь они услышали дыхание друг друга, хриплое, прерывистое, уже не в тумане, а при солнце Силь-иль-Плены увидели жемчужную пленку пота на лицах — и ласковая усмешка одного, и звериный оскал другого наконец утвердились по разные стороны старого разбитого фонтана. Оставалось только «здесь» и «сейчас», без вариантов.
      Шаг за шагом они сближались. Неосознанно выставляя вперед плечо, прикрытое карнавальным плащом, и пытаясь угадать, какое именно оружие сжимает противник.
      Люди могут так молчать, только когда мертвы! Жители и гости Большого Карнавала решали, стоит ли очередной глоток воздуха того, чтобы этот незначительный и неуместный звук прервал великолепное представление, которое они наблюдали. С хлопком, одновременно, оба плаща, сорванные с костюмов на живой нитке, отлетели в стороны и упали в воду, — белый и зеленый. Так они и плыли рядышком, как два крыла ангела-утопленника. Зеленый у самого моста схватила маленькая рука и через силу потащила вверх. Белый никто не тронул, и он исчез за поворотом.
      В руке Ашхарата было зажато проволочное лассо. В руке Джерарда не обнаружилось ничего.
      Покачивая золотой петлей, не переставая улыбаться, Ашхарат поманил противника пальцем. Легонько, игриво. Смотреть на него было очень приятно, незаметные движения рук и ног как-то успокаивали, легче дышалось, немного клонило в сон. Веки Джерарда и впрямь слегка смежились. Он не заметил бы летящую петлю, но золото так сверкает на полуденном солнце. Он схватил лассо рукой, намотал на кисть и дернул к себе.
      Расстояние исчезло, враги наконец физически ощутили друг друга и сцепились, привыкшие к Межмирью, где отпустить от себя кого-то на один шаг означало потерять его среди тысяч троп, потерять навсегда.
      Царь кочевников, опоенный соком дерева смертников, и одержимый священной яростью, был не более чем ребенком в поединке со Змееловом, сыном Солнца и Черной Кобры.
      Ярмарочные борцы Силь-иль-Плены, люди-горы из мышц и крепких, как камень, костей, — все равно не представляли бы собою мало-мальски серьезной угрозы для тренированного Иноходца.
      Ни один, ни другой до этих пор не встречались с равным. Никогда еще не приходилось им пускать в ход всю силу, атаковать без превосходства и защищаться, едва успевая это делать.
      Джерард где-то в уголке сознания изумился той мощи, которую накопило в себе его тело. Ашхарат принимал удары, от которых не поднялся бы среднестатистический воин, и тут же парировал еще резче и страшнее. Это был уже не тот красивый танец, с которого все начиналось — это была обыкновенная драка, без всяких правил, грязная и остервенелая. В борьбе за лассо — единственное оружие, Джерард отчаянно толкнул мага плечом, в ответ получил подножку. И вот они покатились по искусно раскрашенным к празднику плитам, хрипло вскрикивая от напряжения и невозможности расплести руки, накрест перехватившие лассо. Положение рук Ашхарата оказалось выгоднее. Джерард даже в угаре схватки понял перспективу очутиться с отрезанными проволокой пальцами, и отпустил петлю. Маг, правда, не ожидал такой уступки, инерция рывка оказалась настолько сильна, что Ашхарат отлетел и скатился в канал.
      Рожденный и всю жизнь проживший в горячей пустыне, где единственная река кишела хищными рыбами и бронированными рептилиями, Змеелов не умел плавать. Он зашипел, не почувствовав опоры под ногами, погрузился с головой, потом, вспенивая руками все вокруг себя, сумел выброситься на бортик канала. Лассо так и осталось в мутной, нехорошо пахнущей воде.
      Отдыхая, они вновь стояли — Джерард на двух, а Ашхарат на одном колене, и с прежней ненавистью созерцали друг друга. Зрители придвинулись так близко, что то и дело слышался всплеск: очередной любопытный падал в канал под натиском напирающих сзади. Глаза Змеелова, с которых вода все же не смыла сурьму, сверкали ярче, чем драгоценности на маске его противника. Жизнь сияла и била фонтаном из расширившихся зрачков, глухая тоска больше не мучила мага. Любой мог бы сказать, что это — глаза счастливого человека.
      Счастливого возможностью похвастаться своим могуществом.
      Упрямо закушенная нижняя губа Джерарда и зеленое пламя в прорезях маски отвечали: но — не всесилием!
      — Хозяин! — раздался крик с другого берега канала. — Хозяин!
      Ашхарат звонко, неожиданно рассмеялся, и мгновенно весь вытянулся в прыжке за маленьким красным мешочком, который швырнул какой-то карлик.
      Иноходец понял, что это. И тоже прыгнул, но неудачно — изрезанные проволокой руки опоздали и ухватили только воздух. Ашхарат стиснул мешочек и крикнул карлику в ответ:
      — Пока — свободен!
      — Спасибо, хозяин! — тот трижды поцеловал землю у своих ног и припустился прочь от канала и прочь от толпы, которая уже вовсе потеряла нить происходящего.
      Джерард держался за сердце — за то место, где оно должно быть у всех нормальных людей. Должно неустанно качать кровь, болеть, сжиматься, любить и злиться, а не дрожать в чужих руках, завернутое в кусок пыльной ткани.
      Мешочек тихонько, нежно пульсировал на смуглом лепестке ладони Змеелова. И от этой теплой, живой пульсации с неслышным никому из людей ржавым скрежетом сломался засов, и сияющая щель в воротах стала разрастаться, в нее хлынула праздничная музыка. Межмирье сдавалось, желая заполучить маленькую трепетную драгоценность, что лежала в руке мага. Межмирье заискивало и ластилось к обладателю мешочка.
      Джерард ослабел, голова начала кружиться. А чего же он хотел, отчуждая его задолго до оговоренного срока, наперекор всем правилам, едва прижившееся, горячее и неуспокоенное? Разбуженное, оно рвалось к хозяину, и на таком ничтожном расстоянии зов был двусторонним. Сердце не желало сопротивляться слиянию, а Иноходец — просто не мог. Если бы не Рэми, оно осталось бы немножко сонным, еще был бы шанс.
      Мешочек запрыгал, почти сваливаясь с ладони. Змеелов нежно поглаживал бархат, выжидающе, торжествующе взирая на очень бледного, а недавно такого несокрушимого противника.
      Как же можно было оставить сердце на Хедер? Подвергать ее опасности — откуда теперь знать, что сотворил с ней чокнутый карлик?
      Межмирье пело на разные лады, двери широко распахнулись. Ашхарат сделал скользящий шаг вперед, схватил Джерарда за пряжку пояса, а вторую руку резко приложил к его обнажившейся в полуразорванной рубашке груди.
      И они вдруг исчезли прямо с острова, при сотнях наблюдателей, при ясном солнце. Исчезли так мгновенно, что ухнувшая по совиному людская масса долго переваривала в себе вопрос о том, чей же крик раздался прямо перед исчезновением — переходящий в рычание, полный безумной боли… Чей? Кого из сражавшихся?
      Межмирье знало ответ. Голодное и соскучившееся Межмирье, по туманной тропе которого, в немыслимом удалении от мира, где существуют пустыни, реки, хребты гор и городок Силь-иль-Плена, Змеелов шел сейчас легким уверенным шагом и тащил за собой полубессознательного, но сопротивляющегося Джерарда. Сердце, воссоединенное с хозяином, колотилось так невпопад, что сбивало иногда с ритма даже самого мага, даже победителя! Побежденный же готовился к смерти.
      По завыванию стражей можно было определить, что Ашхарат притащил его к самой границе. Джерард задыхался, руки его цеплялись за одежду Змеелова. Маг подтянул его к себе поближе, так, что их носы соприкасались, а то, что произносили губы одного, могли почувствовать губы другого.
      — Знаешь, мне очень жаль, — нежно, чуть не плача, зашептал Змеелов.
      И слезы закапали из его мучительно сощуренных глаз на щеки Джерарда.
      — Было так весело. Мне очень давно не было так весело. Ты такой славный, а у вас такие замечательные сказки.
      Какие сказки? Что он несет? Джерард мотнул головой, но тут же заработал болезненную пощечину.
      — Не перебивай меня, — всхлипнул Ашхарат. — Что за невоспитанность — перебивать наместника бога на земле. Ты видел когда-нибудь эту землю? Раскаленные камни. Неудивительно, что богу понадобился наместник. И там так скучно, а ты — ты чудо. Нет, правда. И чудо, и чудовище — похожие слова. Я учил ваш язык и читал ваши сказки, я потратил на это целых две ночи! Принц убивает чудовище, получает королевство и принцессу.
      Змеелов улыбнулся, вздохнул и отбросил неудачливого противника на маленькую полосу как будто бы твердой поверхности.
      — Прощай, Иноходец. Жаль бросать тебя… Ты был прекрасным, великолепным, неподражаемым чудовищем. Но меня ждет королевство, а, главное, принцесса. Надеюсь, с ней тоже будет весело.
      Межмирье рассталось со Змееловом, быстро и легко выплюнув его. Джерард рванулся было — но сердце застучало жутко, как барабан, и тропа ушла из-под ног, и пришлось обессиленно рухнуть обратно, на приграничную полосу. Худшей новостью могла быть только цепь мерцающих огоньков справа — стражи границы шли посмотреть на вторженца-человека. Не Иноходца, потому что Иноходец не сверкает на все Межмирье чудесной бабочкой-сердцем. Просто человека.
      Такая судьба. Его обучал помешанный, и победил помешанный. Эрфан часто нес про науку и законы, а этот — вот, про сказки. Чудовища, королевства, принцы…
      И принцессы. Его ждет принцесса.
      Принцесса и чудовище. Пьеса! Конечно!
      Джерард был «чудовищем», в огромном каркасном костюме выползал из «подземелий» и полз, извиваясь, к красиво привязанной у «ритуального» столба жертве. «Принцессе».
      Рэми.
      Надо сказать, на репетициях он был довольно шутовским чудовищем, и привязанная дева хохотала во все горло, а с нею помирали над гримасами и звуками, издаваемыми ползущим на четвереньках Джерардом все остальные, даже сам принц громко и не по-дворянски хрюкал из-за кулис. Но там, на представлении, в костюме, его не было видно. Ворочалась на сцене реалистичная, скользкая, в водорослях, громадная туша, и Рэми так натурально плакала, так мучительно запрокидывала от отвращения к монстру кудрявую головку в диадеме с фальшивыми бриллиантами, так трогательно таращила несказанно увеличенные гримом глаза в зрительный зал, что особо впечатлительные детишки кидали в «чудовище» чем попало. Вот тут спасал каркас.
      И тот же каркас помешал понять, когда в зале кроме детишек из сиротских приютов оказался некто, не подходящий ни по возрасту, ни по происхождению.
      Принц убивал чудовище (под ликующие аплодисменты сотен пар детских ручонок), развязывал принцессу, та целомудренно целовала спасителя в лоб, и на красивом коне они оба уезжали в сладкую сказку будущей жизни. Занавес. Джерард же валялся, помнится, придавленный каркасом и пришпиленный бутафорским мечом, пока его не извлекали служащие. Но и тогда он еще часа два ржал, как ненормальный.
      Досмеялся.
      Зачем ему Рэми?! Что с ней можно делать скучающему магу, если любому человеку она не в состоянии грубого слова сказать?
      Догадайся…
      Вереница огоньков приблизилась. Шипения-завывания стражей продирали морозом по коже. А он привязан здесь, точно больная собака.
      Но он еще способен рычать и кусаться.
      Пока.
 
      Ашхарат и слуга-карлик встретились на заднем дворе кабаре «Дикий мед».
      — Откормили, — брезгливо заметил Змеелов. — Наворовался, наверное.
      — Обижаете, хозяин. Тут хорошо платят. Можно купить еды. Но толстею я не потому, а потому что болею…
      — Чем? — еще брезгливее переспросил Змеелов. Даже странновато было бы полубогу так бояться болезней.
      — Вам лучше знать, господин маг, что вы там во мне поменяли.
      Удар ногой отбросил трубочиста к кирпичной стенке.
      — Распоясался, — процедил Ашхарат, — охамел. Докладывай!
      — Да, хозяин, простите, хозяин. Все на месте. Кроме хозяйки, мадам Хедер. Она от вашего зелья-то… того… Ну…
      — Умерла, — подытожил маг. — Что за косноязычие?
      — Ну, траур, и так далее. А там все.
      — И она?
      — Хозяйка? Ну, а куда же она денется. Там и лежит.
      — Тупая скотина, — вздохнул Ашхарат и плотнее завернул на плечо вязаный плащ. — Я про другое.
      — А-а, его дамочка? Тоже тут. Все тут. Хотите в окно посмотреть?
      Ашхарат зевнул и лениво нарисовал кончиком позолоченного ногтя в воздухе прямоугольник. В этом пока еще туманном мираже зажегся свет, и тут же стали видны скорбно-стройные, во всем черном, девичьи фигуры.
      — Которая? — спросил он, сделав свою ставку и проверяя, угадал ли.
      — Мне не видно, хозяин, — заскулил карлик, подпрыгивая.
      Маг легонько повел ладонью вверх — и слуга взлетел, как шарик, точно на уровень волшебного «окна».
      — Вот, в углу. Самая молоденькая, кудрявая.
      Самая заплаканная.
      Честно говоря, остроглазый сын Солнца и не заглядывал в тот угол, о котором сказал его карлик. Это раздражало. Осторожно поводя ресницами, Ашхарат запоминал и в деталях рассматривал указанную ему особу. Ну, здравствуй, змейка, мысленно и ласково обратился он к ней. Надеюсь, ты любишь перемены в жизни?
      — Мне туда нельзя больше показываться, — тихо сообщил карлик. — Можно, я с вами не пойду? Можно, хозяин?
      Ашхарат засмеялся. Карлик втянул голову в плечи, хотя со стороны маневр заметен не был, потому что найти шею было довольно трудно. Палач проклял бы все на свете, и попросил дополнительную плату за точность прицела.
      — Я, Ашшх-Арат Змеелов, отпускаю тебя, мерзкая тварь, — сообщил он. — Отныне и навсегда.
      Ладони мага разошлись, сошлись и хлопок прозвучал так резко, что стая кормившихся у помойки птиц очумело сорвалась прочь и полетела, едва не врезаясь по пути в деревья и здания.
      Треск одежды — разве ветхие тряпки карлика рассчитаны на размеры нормального человеческого тела?
      Тихий стон. Магия — это больно. Полностью обнаженный, дрожащий, испуганный комок плоти.
      — С-сильфидин сын, — не без удовольствия повторил Ашхарат фразу, сейчас пришедшую ему на ум.
      Привычка повиноваться не изменила Авентро и в прежнем, вполне привлекательном облике. Не взирая на свою наготу, он припустил со всех ног. Остаться рядом с Ашхаратом ему казалось равносильным казни. А так — ну мало ли, что с человеком произошло. Напился, заснул, обокрали, раздели до нитки.
      Эту версию он как раз излагал гвардейскому разъезду, когда Ашхарат вошел в двери черного хода кабаре.
      Вошел, втянул воздух носом.
      — Ну и чем же ты пахнешь, м-м…?
      Не договорил. В холл из малой гостиной молча и неторопливо начали выходить девушки. Не накрашенные, гладко причесанные, со следами слез на красивых, но осунувшихся лицах.
      Маранжьез шла последней. Чуть ли не силой вытолкнула Рэми, закрыла двери гостиной.
      Рэми вздрогнула и подняла голову. Увидела улыбающегося незнакомца. Улыбка, даже чужого, неосведомленного о ее горе прохожего, шокировала вышивальщицу и она, в сотый раз вытерев платком покрасневший нос, передернула плечами.
      — Здравствуй, змейка, — сказал незнакомец. — Помнишь Джерарда?
      — Джерарда? — пробормотала она. — Вы его ДРУГ?
      — Это вряд ли, змейка, это вряд ли.
      — Меня зовут Рэми.
      — Я знаю, змейка. Мое имя Ашхарат. Запомни его.
      С какой стати он так улыбается, и называет ее так странно? Рэми испугалась при мысли, что Джерард, уходя, рассказал своим знакомым про нее что-нибудь плохое. Ну, одну из тех грязных штук, которые, бывает, рассказывают о девушках парни, чтобы похвалиться.
      Куда все ушли? Почему она одна?
      — Map! — крикнула вдруг отчаянно Рэми. Голос сорвался. — Ма-ар…
      — Не услышат, — сообщил Ашхарат, подходя. — Пойдем, змейка. Навестим кое-кого.
      И странный посетитель обнял ее за талию, принуждая сделать шаг, и картинка «Холл Кабаре» сменилась, как декорация, вместо нее выехала какая-то ненатурально задымленная местность. Смотреть было очень трудно, походило на болото, посреди которого, как на огромной кочке, полулежал человек, окруженный стайкой животных.
      Вид животных рождал желание проснуться, выпить чаю с коньяком и больше не засыпать, а то вдруг опять их увидишь. Вид человека вызывал боль в сердце и дрожь в коленях.
      При появлении Рэми и Ашхарата стражи границы исчезли, оставив лишь тающее в воздухе подвывание.
      Джерард поднял голову. Он уже думал, что сил отбиться не хватит. И как только стражи отошли, сразу понял, что у него гости.
      Ашхарата он ждал. Рэми — нет.
      Стало отчего-то стыдно за свой растерзанный вид. Спектакли кончились, моя хорошая. Такой уж я. Смотри.
      О да, она смотрела. Еще и как. Взгляд перебегал от перепачканной, изорванной одежды к разбитой губе, от растрепанных, кое-где уже безнадежно перепутавшихся волос — к поясу, намотанному на руку, и пряжке, положенной на внешнюю сторону сжатого кулака наподобие кастета. Разбойник с большой дороги, а не галантный ухажер.
      Почему она в черном? Она никогда не носила черное, очень любила синее, и малиновое, много шоколадно-коричневого, но черное… У нее не было ни одной черной вещи.
      Такой глубокий темный цвет имеет еще ни разу не стиранный лен.
      Что случилось, Рэми?
      Вышивальщица поняла его немой вопрос и ответила одними губами: «Хедер»…
      Слова, которые вырвались у Джерарда после этой новости, даже Ашхарат не вполне понял.
      Рэми сильно покраснела, хотя по сути дела она была согласна с оратором в оценке событий.
      Джерард вскочил, шагнул…
      — М-м, — с этим легким предупреждающим звуком Ашхарат положил пальцы на шею стоящей рядом Рэми.
      Она даже и не почувствовала этих пальцев, настолько невесомым, нежным было касание.
      «Убью, — подумал Джерард. — Не спрашивайте как, спросите — когда. Скоро».
      — Как ты себя чувствуешь? — участливо, ласково спросил Ашхарат, заглядывая своими глазами потустороннего ящера в переполненные безрассудным бешенством глаза противника. — Я имею в виду, как ты себя чувствуешь, потеряв все? Да, кстати, я забираю принцессу. Неплохая змейка. Все по-честному?
      — Зачем — ее? — каким-то пыльным, усталым тоном ответил вопросом на вопрос Джерард. — Она-то что тебе сделала? Гард свидетель, она не имеет ко мне вообще никакого отношения.
      — Именно поэтому ваши глаза отражают друг друга, — хмыкнул Ашхарат, — не надо врать магу, Иноходец.
      И тут же, практически без паузы:
      — А я ее хочу, понимаешь? — ноздри Змеелова раздувались, он даже всхлипнул. — Это ведь так чудесно — чего-то хотеть! Опять стремиться, жить! Но ведь ты же не умеешь ни ценить, ни беречь, а все равно собираешься отобрать?!
      Истерика прошла так же внезапно, как и началась, Джерард был не в том состоянии, чтобы оценить актерскую игру, зато нашел еще один повод вспомнить Эрфана.
      Отчего ему на жизненном пути встречаются одни сумасшедшие?
      — Может быть, поиграть с тобой в выбор? Знаешь, когда я читал ваши священные книги, то уяснил, что ваши боги всегда оставляли человеку право выбора, даже если вариантов вообще не было. Ну, значит так: могу оставить змейку в покое…
      Ашхарат осторожно прикоснулся губами к щеке Рэми. У той распахнулись глаза так, словно по щеке проползла сороконожка.
      — Требовать твоего самоубийства прямо здесь и сейчас не могу, потому что магия Иноходца предполагает защиту от самоуничтожения.
      В беспамятстве обрезанная им самим веревка, там, в замке Эрфана. Это и есть — защита?
      — Потому, — продолжил Змеелов тоном лектора, — прошу тебя отдать твое сердце Межмирью. Кстати, почему ты не сделал этого в конце обучения? Твоя ошибка, или учитель виноват? Делаю подарок: обещаю помочь и избавить от боли. В конце концов, передал тебе сердце я. Поспособствую.
      — Это и самоубийство для меня равноценны, — сказал Джерард. — Мне не подходит твой «выбор».
      Ашхарат обратился к Рэми, убирая второй, свободной ладонью, пружинистые завитки с ее лица:
      — Даже маленькой змейке, должно быть, отвратительно ползать по холодному камню. День ото дня в нем будет оставаться все меньше и меньше человеческого, и на исходе Межмирье заберет его насовсем. Или же ты желаешь изведать подобной связи, не теряя никого из двоих? Я пойму. Пара лет не срок, я приду как раз, чтобы ты могла соскучиться и броситься в мои горячие объятия, змейка. Слышишь, Иноходец, — я и так получу все, а ты ничего. Впрочем, можешь честно выполнить свой долг и через труп этой змейки дотянуться до моего горла. Ты дотянешься, Иноходец. Если только захочешь. Или останься рядом с нею — но ведь ты даже не осознаешь счастья, не насладишься до конца. Все через призму Межмирья. Без сердца. С каждой неделей становиться все равнодушнее к ней, тяготиться ею. Да не пройдет и пара лет, как ты целиком погрузишься в уничтожение чудовищ и преступников, бросив ее одну, и даже не вспоминая ее имя!
      Змеелов глубоко вздохнул, мечтательно улыбнулся, запустил пальцы в кудри Рэми и с наслаждением вдохнул запах, уткнувшись в прядь лицом.
      — Я так рад, что не пришел сюда раньше, — пробормотал он потом. — Не узнал ваших женщин и не успел пресытиться ими. Они такие… Другие! У них мягкие волосы, мягкая кожа, мягкий запах. У них шеи длинные, как у речных птиц. К этим шеям просто тянет. Эй, змейка, он когда-нибудь делал вот так?
      Ашхарат ни на секунду не опускал левой руки. Ладонь ласкающе-жестко охватывала горло беззвучно плачущей Рэми, а губы двинулись по шее вверх, туда, где в ухе дрожала и качалась расстегнутая сережка.
      Так уж получилось, что жизнь способствовала извращенному и исковерканному развитию в них обоих какого-то качества. Из Джерарда иногда выхлестывала через край страсть к актерству, приверженность эффектам и ритуалам. Из Ашхарата — сверхъестественная, болезненная, но околдовывающая чувственность. И при всем при этом Ашхарат выглядел котенком, который чешет лапой за ухом просто потому, что захотелось. Не преследуя вселенских целей. Без самолюбования.
      Отдать сердце? Пускай без пугающей боли, без риска для жизни (отчего-то этот раскрашенный шут хочет, чтобы он, Джерард, жил). «Дотянуться через труп»? Не хватит ли трупов на твой короткий век?
      — Забирай ее, — сказал Джерард и сложил руки на груди. — Забирай. Желаю счастья.
      Думал, что придется отвернуться, иначе ему этого взгляда не вынести — всполошенного вторым предательством, потерянного, испуганного, умоляющего.
      Он хотел добавить — я приду за тобой, Рэми, я найду способ. Но не желал давать обещаний, которых не мог исполнить наверняка.
      Ведь Хедер он тоже обещал вернуться. Он многим и многое обещал, начиная с отца.
      Удачливый должник, он пережил всех своих кредиторов. Почти всех.
      Что же говорить теперь? «Рэми, я надеюсь, что он не убьет тебя сразу, а до тех пор я найду способ… » Честно, но гадко.
      Ашхарат улыбнулся на прощание и исчез, и стражи ответили радостным воем.
      — Ребята, я отдохнул, — сообщил им Джерард.
      Судя по распахнутой пасти, звери были очень, очень рады этому факту.
 
      «Жарко, — подумала Рэми, когда сияние полуденного солнца почти ослепило ее. — Ох, как жарко».
      Ашхарат убрал с ее талии руку, и стало жарче во сто крат. Прикосновением маг оберегал приобретенную игрушку от знойного внимания отца-божества, теперь же она просто плавилась от беззастенчивых ласк светила.
      В черном, вся в черном.
      Не меньше, чем жуткое, никогда не виданное ею солнце, обжигали взгляды. Вначале она даже не разобрала, что не так, потом уже поняла: ее карие глаза были самыми светлыми в этом мире. Еще бы, жить при таком освещении. Все время щуриться?
      Ашхарат поднял голову и, широко распахнув ресницы, оценил положение диска на небосводе. До заката не так уж много времени, просто сумерки здесь короткие. Разумеется, он заметил, с какой жадностью, хоть и исподтишка, разглядывают Рэми люди. Ну, может, наконец отвяжутся с этой своей глупой женитьбой.
      Неплохая змейка. Высокая, тоненькая, светлокожая.
      Не похожа ни на кого.
      На месте претендентов на супружество он бы попытался избавиться от этой Рэми. Отравить, например.
      Может, разрешить им это? Ну, спасти потом, конечно. Женщины любят, чтобы их спасали, чтобы о них заботились.
      У Рэми закатились глаза, и она рухнула в обморок.
      «Змейке надо в воду, — подумал Ашхарат. — Или хотя бы под навес. Попялились — и хватит».
      Стены дворца мгновенно укрыли их двоих, словно только что были возведены из песка прямо здесь. На всякий случай Ашхарат послушал Межмирье, — лениво, вполуха. Ликующая ярость стражей принесла ему успокоение. У Иноходца есть развлечение, возможно, не такое приятное, но тоже достойное.
      Приобретет навык в драке.
 
      Ашхарату надоело просто так сидеть и ждать, пока новоприобретенная очнется, к тому же она явно вознамерилась лежать еще долго.
      Повеселить себя, что ли? Хотя черное и считается здесь праздничным, но нельзя не признать, что ей совершенно не идет этот цвет. Черное не носят с коричневым, разве ее никто этому не учил?
      В жизни он никогда не одевал женщин. И не раздевал, в общем-то. Если уж он, Ашшх-Арат-Змеелов, сын Солнца, и обращал внимание на какую-либо… то «избранница», не помня себя от счастья или от страха, мгновенно сбрасывала свои скудные покрывала и выполняла все его желания. Желания тела, разумеется. Желания его души не мог выполнить никто.
      Может быть, постарается она?
      Ашхарат всегда мечтал узнать что-нибудь новое. И был, как падший ангел мира Иноходца, наказан всеведением. И всевидением. Он даже немного умел предсказывать будущее. Будущее любого из этого народца он предсказал бы без труда. С ними будет то, что захочет их господин, их повелитель, их божество — он, Змеелов.
      Зачем, в сущности, ему нужна чужая женщина? Девчонка. Вроде бы увиденная им на двести лет вперед, — не слишком умная, нерасторопная, пугливая. Странная. Она ничего не умеет, даже не умеет танцевать и петь, не говоря уже о постели. И это Ашхарат мог предсказать по одному только пожатию пальцев, отражению в зрачках, биению пульса, запаху.
      Зачем эта маленькая змейка понадобилась Иноходцу? Что увидел он в ней? Что не может до сих пор увидеть Ашхарат? Какую тайну? Какую ценность?
      Ради нее отвергнуть свободу, силу, Межмирье? Ради нее отказать себе в удовольствии дотянуться до своего врага? Отступить?
      Иноходец презрел свой долг, хотя маска — Ашхарат знал это наверняка, — жгла лицо не хуже нагретого железа. Он поступил вопреки собственному смертельному, разъедающему душу желанию.
      Стрела по своей воле отклонилась от цели, потому что на пути стрелы стала она.
      Змейка.
      Ашхарат, тяжко вздыхая, примерял на неподвижно лежащую девчонку все новые и новые ткани. Трех караванов не хватит увезти обратно все, что он уже отверг. Остался только шелк. Прохладный и тонкий, светлый, как топленое молоко. Белая кисея с вкраплениями настоящего золота. И горка украшений. Легких, недорогих.
      Ашхарат будет испытывать свою гостью, пока не доберется до сути. Кривые ножи — оружие ловцов жемчуга — варварское средство, но ведь так хочется добыть жемчужину.
      Даже ценою жизни самой ракушки. Проснись, змейка.
      Она проснулась. Еще бы! Приказ был очень тверд. Как и все приказы полубога.
      Рэми зевнула, потом увидела свое новое облачение и в ужасе вскрикнула.
      — Тебе не нравится? — осведомился Ашхарат.
      — Кто… меня… платье… где?
      — Я тебя переодел. Тебе не нравится?
      Рэми икнула, прикрыла рот рукой. И на запястье мелодично звякнула парочка браслетов.
      — Ой, — прошептала девушка. — Ой, это…
      — Это тоже твое. Пойдем, наконец? Мне надоело ждать, пока ты проснешься. Я вообще не люблю ждать. Запомни это, пожалуйста.
      И, взяв за это тонкое (раз нажми — сломаешь), перехваченное дареными драгоценностями запястье, маг настойчиво потянул Рэми за собой, прочь из защищающей прохлады и спокойного полумрака дворца.
      — Смотри, змейка!
      Самое красивое зрелище на свете — закат в пустыне. Она оценит? Да где уж ей, но, может, научится со временем.
      — Рэми, — сказала она. — Меня зовут Рэми.
      — Ашшх-Арат-Змеелов, — на всякий случай повторил он ей. У этой кареглазой плохая память.
      — Почему Змеелов?
      Удивление у нее вяловато, наверное, последствия испытанного шока, но раз уж она спрашивает… Об этом его еще никто не спрашивал, и Иноходец тоже, хотя наверняка не знал.
      Ашшх-Арат закрыл глаза. Медленно покачался из стороны в сторону, улавливая направление ветра.
      И позволил солнцу, текущему в жилах, свободно выйти наружу…
      Два солнца горело теперь в этой пустыне. Но одно уже не выдерживало конкуренции, клонилось ко сну — свет от Ашхарата был ярче, ласковее.
      Если бы эту картину узрел Джерард, который видел не одну пустыню в своей жизни, он бы предположил, что тепло, идущее от тела мага, заставляет черную горючую жидкость выступать на поверхность песков подобно тому, как пот выступает на человеческой коже. И она ручейками начинает стекаться к этому теплу.
      Джерард был бы логичен и даже поэтичен, но неправ.
      Рэми ни разу не бывала нигде, кроме Сеттаори, но истину уловила мгновенно.
      Кобры. Гадюки. Змеи всех видов и всех названий. Длинные, короткие, толстые и тоньше нити, яркие и серые, быстрые и лениво-медлительные, с разной скоростью, с разным шипением или вовсе беззвучно, но именно они, создавая иллюзию ручейков, сползались сейчас к Ашхарату со всех сторон. Он просто стоял, даже открыв глаза, улыбался немного сонно, и Рэми, проглотив колючий, как еж, ужас, все-таки заметила, как он в этот момент красив.
      В эти три минуты она боялась только змей, но не Ашхарата.
      Потом счастье кончилось.
      Ашхарат перестал лучиться теплом и светом, что-то выкрикнул, хлопнул в ладоши — и змеи исчезли.
      — Я ответил на твой вопрос? — сказал он, поворачиваясь к Рэми.
      — Д-да, — запинаясь, ответила она. — Ты маг?
      — Я маг, змейка. Но помимо всего прочего — я им брат.
      Снулая, пригревшаяся, сытая кобра на ожерелье Ашхарата приподняла красивую голову и приветственно мелькнула черным раздвоенным языком в сторону Рэми. Опоздала, сестренка. Все остальные уже поздоровались. Эх, соня.
      На этот раз Рэми благополучно успела продержаться в обмороке до самого рассвета. Все это время магу было нестерпимо скучно, и он просто не знал, куда себя деть. Но все-таки совершил полезное действие, продумав следующий день. Ах, как жаль, что личное время Иноходца в Межмирье бежит гораздо быстрее, и там прошло всего лишь несколько часов. Интересно, он жив? Ашхарат несколько раз вслушивался, и музыка подсказывала — жив.
      Невольная гордость охватывала Змеелова. Надо уметь правильно выбирать себе врагов!
 
      Джерард был жив, но измотан. Ему так и не удалось отойти от границы, а стражей не становилось меньше. Возможно, на самом деле они — бессмертные порождения Межмирья, такая же иллюзия, как и все остальное? И Иноходец тоже иллюзия, только приглашенная. Гастролирующая.
      Чем яростнее он сражался, тем безумнее становился захлебывающийся ритм его сердца, и тем больше стражей приходило. Ведь это будет продолжаться бесконечно! От них не скрыться ни на одной тропе, ибо все тропы принадлежат Межмирью. У каждой тропы есть своя мелодия, но и они тоже сочинены Межмирьем. Гениальный, но завистливый композитор — не желает слышать тут никаких звуков, кроме собственных.
      У каждой тропы своя мелодия.
      Джерард остановился, просто застыл, не взирая на рычащих вокруг тварей.
      У каждой мелодии — есть своя тропа? У каждой?
      Ах, ты шельма!
      Неужели все это время я потерял зря?
      Нет, не зря. Оно было необходимо, чтобы понять. Чтобы признать ситуацию безвыходной, а потом найти этот лежащий на поверхности ключ.
      Находившийся в нем самом. Проклятая розовая, бесстенная уродина! Глупое, ревнивое чудовище! Все до меня, и Эрфан, и учитель его Аральф, свято чтили твои «традиции», и верили, что сердце — гибель для Иноходца, а потому избавлялись от этой «гибели» беспрекословно.
      Сердце Иноходца — гибель для тебя, уважаемое! Тайный ход, которым пробираются в крепость захватчики, а потом становятся королями.
      Червоточина в яблоке. Ну, принимай червячка!
      Джерард вздохнул и, стараясь не слишком отвлекаться на прыгающих стражей, начал успокаиваться. Ему нужно было услышать четкий ритм собственного сердца. «Ритм сердца — гибель для Иноходца. Ты шагнешь мимо тропы и навеки исчезнешь». Да. Мимо любой тропы — да. Кроме своей единственной.
      Дай мне Гард, чтобы это оказалось правдой, а не догадкой-бредом, внушенной желающим развлечений Межмирьем.
      Сквозь полуопущенные ресницы Джерард видел блики, расходящиеся от бесчисленных троп.
      А потом увидел и ЭТО. Алую, тонкую, вздрагивающую ниточку, не тропинку — строчечку, похожую на вышивку Рэми. У себя под ногами. Она всегда была под его ногами. Просто он был очень и очень глуп. И слеп.
      И стоило ступить на эту тропку, как стражи завыли. Так воют в деревнях собаки по покойнику. Стражи сетовали о добыче, которая ускользнула навсегда. Межмирью доступны все ритмы и лады, кроме ритма живого человеческого сердца.
      Правда, тварь? Хоть ты тресни, но я иду!
      Сам по себе.
      Кстати, спасибо, Ашхарат. Не оставь ты меня здесь, я и не догадался бы, каким даром обладаю и каким сокровищем пытаюсь пренебречь.
 
      Зевнув, Ашхарат потянулся всем телом и тут же, стоило ему поднять ресницы, как у ложа возникли слуги и служанки. Скривившись, он тут же прогнал всех. Надоели. Лучше приведите мне ту, которой я здесь не вижу.
      «Не вижу, но слышу», — подумал Ашхарат, когда резкий, высокий, пронзительный визг достиг его ушей. «Неужели я что-то проспал? О чем-то не догадался? Она вышла погулять или решила сбежать? И что там с нею приключилось? »
      На этот раз он решил отдать предпочтение обычному человеческому способу передвижения. Шаг его был неспешен, несуетлив. Действительно, ну что могло произойти со змейкой в пустыне?
      Увидела еще одну змейку? И визжать? Пора отучать от пугливых привычек.
      Рэми он заметил не сразу, и вообще увидел только потому, что она была на полголовы выше окружившей ее толпы. Народец любопытен, отметил про себя Ашхарат. Любопытен и еще глуп. То ли они думают, что я не узнаю, то ли считают, что я бы одобрил. И вообще, рассматривать — еще куда ни шло, но зачем трогать руками то, что предназначено богу?
      Одним прыжком (со стороны никто бы не смог даже сказать, как произошло это перемещение) Ашхарат оказался в самом центре плотного людского скопления, плечо в плечо с перепуганной Рэми. Видно было, что на визг она потратила последние душевные и физические силы. Ее волосы были запутаны и даже кое-где подрезаны, роскошный шелк в пятнах и бахроме от множества прикосновений, монетки на тонком пояске держались на честном слове.
      Галдящая толпа замолкла.
      Ашхарат стоял прямо, золотые искры из сощуренных глаз были острее стрел.
      — Развлеклись? Я тоже хочу, — сообщил он. И хлопнул в ладоши.
      Рэми, замешкавшись с приведением одежды в порядок, опомнилась только тогда, когда заметила, что картинка «люди вокруг» выцветает, будто стирается, и сквозь очертания лиц, тел, рук… проступает пустыня.
      Это было ужасно. И сами собравшиеся рассмотреть да потрогать чужеземку не успели понять, что происходит, открывали рты, пучили глаза, глядели на песок сквозь свои руки, ступни.
      Легкий порыв горячего воздуха отбросил разевающих в безумном, но беззвучном крике рты призраков куда-то за дальние развалины.
      Рэми воззрилась на Ашхарата. Тот выглядел довольным.
      — Ну вот, я их угомонил. Что тебе сделают эти безмозглые тени? Они будут рассыпаться от ветра! Хочешь отблагодарить меня? — улыбнулся Ашхарат. — Знаю, хочешь. Я вот что придумал. Потанцуй!
      Если бы она увидела среди этих белоснежных ровных зубов два складных, опускающихся с неба ядовитых клыка, право, она бы уже не удивилась.
      — Надо умолять? — вопросительно-растерянно поднял брови Змеелов. — Ах, да, ваши женщины любят, когда их упрашивают. Когда унижаются. Я еще не пробовал унижаться. Это может оказаться забавным.
      Он опустился на колени, поерзал, посмотрел на Рэми снизу вверх и обнял ее ноги, просвечивающие сквозь тончайший шелк. Девушка и так находилась в предистерическом состоянии, а поведение Ашхарата просто вгоняло ее в ступор.
      — Я достаточно унижен? Может, теперь потанцуешь? Пожалуйста, змейка! Видишь — я не так уж туп. Я быстро обучаюсь вашим обычаям. Станцуй.
      Она протянула магу руку.
      — Нет, — удивился-засмеялся он, — на этой земле мужчины и женщины никогда не танцуют вместе. Женщина танцует для мужчины, мужчина танцует только для богов. Ведь ты же сделаешь мне приятное, почтишь и наши обычаи?
      Рука Рэми растерянно упала. Наверное, все снится, это не она стоит на заносимой песком площадке в скудном и в то же время роскошном наряде, и лучи солнца безжалостно хлещут, как плети — не по ее спине, обнаженным плечам и рукам. Да, конечно, все — сон. Ведь именно такими были самые пугающие сны, после которых она до рассвета лежала, рыдая…
      Там, в кошмарах, она оставалась одна, совершенно одна, против невидимого, необъяснимого зла, и никого не было, чтобы защитить и спасти ее.
      Сбылось. Одна. В чужой стране. Во власти непредсказуемого, незнакомого… Рэми все время забывала имя этого человека, но в том, что он — зло, не сомневалась ни на секунду, и не могли обмануть его изнеженно-вкрадчивые манеры. Пока что он не причинил ей боли — физической боли, но Рэми страдала, дергаясь и вздрагивая от каждой его новой выдумки, каждой игры, в которую он заставлял играть свою пленницу. Какая жуткая пародия на ухаживания любовника.
      — Пляши, моя змейка! — молитвенно сложил ладони Ашхарат. — А я сыграю тебе.
      В его пальцах появилась золотистая дудочка. О боже, есть ли в этой стране иные цвета, кроме золотого, желтого, песчаного, персикового, рыжего, охристо-красного? Даже дерево выглядит так, будто к нему прикоснулся легендарный царь и обратил древесину в драгоценную руду. Даже небо — розоватое, а к закату и вовсе похоже на торт матушки Айови с растекшимся кремом. Даже звук у дудочки тягучий, как струйка золотого песка. Бежевые барханы, сливочные облака, глаза мага — расплавленный топаз, река Ним. Рэми посмотрела на свои ладони, словно впервые увидела их — разрисованные рыжим, чужие. Почему чужие руки повинуются ей? Девушка развела руки в стороны, медленно подняла их, привстала на носочки… Сделала шаг в сторону.
      Мелодия стала более тихой и ритмичной. Поощряющей.
      Ашхарат удивлялся, как легко пленница впала в транс, ведь он не сыграл еще и половины песни! Разве возможно, что она сделала это по своей воле?
      Рэми кружилась, закрыв глаза. Плохо застегнутый браслет сорвался со щиколотки, отлетел в сторону, но босые ноги не прекратили движений. Рэми кружилась, и с каждым оборотом казалось, что уже вот-вот неясные абрисы призраков, взирающих из руин, приобретут теплые, живые, человеческие черты.
      Рэми резко остановилась, а мир теперь взвихрился вокруг нее, поднимая полуденный песок. Там, в несуществующей песчаной буре, что-то различалось, знакомое, долгожданное.
      Я — одна? — требовательно зазвенели браслеты, кольца и серьги, когда Рэми топнула ногой.
      Я — одна? — спросила капля — жемчужина, приклеенная меж ее капризно сошедшихся бровей.
      Ашхарат отнял дудочку от губ. Пленница не двигалась, но она танцевала, в этом можно было поклясться! Как интересно…
      Рэми не было дела до того, что ей удалось удивить полубога. Рэми была очень занята. Она пыталась сойти с ума.
      Тогда будет позволено населить враждебный обжигающий мир собственными привидениями. Тенями тех, кто ей дорог. Тогда во время всех ожидающих ее пыток она ощутит их взгляды, их касания, она будет разговаривать и смеяться вместе с ними, и превратит в призраки все остальное: и проклятую пустыню, и проклятого колдуна. Пусть он пляшет теперь сам, за стеклом ее собственного безумия! А она сыграет ему на арфе! Правда?
      Унизанные кольцами пальчики вышивальщицы пробежались по воображаемым струнам. Пожалуй, «Циркачка», она так любит эту оперетту.
      Ашхарат сидел на песке, точная копия статуй в гробницах — только посверкивали глаза, и настороженно высматривал нечто в движениях девушки. Она больше не играла в его игру, маленькая змейка! Во что же тогда?
      Ну-ка, маэстро, взмахнула рукой Рэми. Ну-ка, занавес.
      О, да, они пришли, они были здесь. Все пчелки — подружки, защитницы, ее семья и ее армия.
      — Маранжьез, — прошептала Рэми и улыбнулась. — Фиалка, Джорданна.
      — Мэй, Гортензия, — различал Змеелов. Он внимательно вслушивался в эти звуки. — Моран, Гейл, Карисси, Дейтра, Лоди…
      — Эметра, Эрденна, — называла каждую она. Призраки руин важно кивали ей. — Ортанс, Ардженто, Бьянка.
      Слаженно и красиво выходили первые па «Циркачки». Лучший кордебалет столицы, господа! Почему такие неуверенные аплодисменты, песок шуршит громче!
      Запах духов приобнимающей ее за плечи Маранжьез, теплая улыбка Фьяметты, игривое подмигивание Деоны. Ободряющее подталкивание в спину от мистрессы Хедер. Сцена!
      Змеелов несколько опешил, когда вечно запуганная пленница вдруг устремила четкий, вызывающий взгляд прямо ему в глаза — но явно НЕ ВИДЯ ни его глаз, ни его самого.
      Рэми казалось, что она — поет, хотя ни звука не вырывалось из плотно сомкнутых губ.
      Ей казалось, она ослепла, и песня единственный способ связи с окружающим миром. Какая волшебная мелодия…
      И Ашхарат тоже услышал музыку. Знакомую музыку. Невозможную здесь и сейчас музыку!
      Основы вселенной рушились — змейка, трусливая птичка, хрупкая марионетка, до последнего волоска обыкновенная, ни к чему не способная девчонка просто и легко на его глазах открывала Межмирье. Доступное только избранным, после мук и страданий, при условии лишений и боли. Нет, тщедушная плясунья насмехалась над самим Хаосом, отцом закона и беззакония — она широко распахивала ворота одним ударом перепачканных пылью, неровно загоревших пальчиков ног, одним взмахом усыпанных блестками ресниц.
      Вот это уже не было ни интересно, ни забавно.
      Глаза Рэми и вправду застилал светлый туман. Пустыня исчезла, стало очень прохладно. Она плавала то ли в облаке, то ли в молочном озере, никак не могла найти опору ни ногам, ни рукам. В самом деле, тяжело играть слепую. Но надо пройти по канату, девочка, это твоя роль! Упасть можно будет только в самом конце, только там внизу ждет, распахнув объятия…
      Кто ждет тебя?
      Ах, холодно. Почему?
      Постепенно окружающий мир прояснился. Пустыня исчезла, исчез золотоглавый маг. Она стояла на очень узкой, канатной тропе, и по обе руки что-то плескалось в белом свете. А впереди… о, впереди… Такое Рэми видела лишь однажды, и называлась сия штука — музей. Мистресса водила пчелок по разным таким местам в целях повышения культурного уровня. Чучела звериные всякие, уродцы какие-то в банках плавали, камни за стеклами.
      Вот на расстоянии вытянутой руки и был музей. Длинный такой, в одну линию, и ни справа, ни слева не заканчивался. Стекла — круглые, зигзагообразные, — всякие. Мутные, прозрачные. Большие, маленькие. Они очень заинтересовали Рэми, даже вытеснили из памяти мага. Она подбежала ближе и в нетерпении стала заглядывать в каждое. Оттуда порою глядели и на нее. Рэми очень хорошо ощутила чужое нетерпение, и чужой интерес к ней. Разумное и горячее нетерпение. Нет, не музей. В музее все было мертвое. Это живое. Это — зоопарк! Клетки! Стеклянные клетки!
      Никто не должен быть несвободен! Никто не должен сидеть в клетках! Никто не должен ни над кем издеваться!
      Рэми нахмурилась и даже разозлилась. Что же такое получается? Даже здесь, где она все придумала, есть мучения, пытки, клетки, несвобода? Но ведь я же хозяйка этого мира! Я не могла такое выдумать, я такое ненавижу!
      За стеклами шевелилось, мерцало, шептало, умоляло, тянулось, скулило… Горячая волна поднималась из груди и влага выступала в глазах.
      Рэми решительно двинулась к стеклам и поискала, чем бы ударить.
      Джерард почувствовал Межмирье, как никогда до этого не чувствовал. Ликующее, набухшее невообразимым нарывом, призывающее. Мелодия грохотала так, что даже сердце уже не перебивало ритма. Оно вообще потерялось, крошечный детский барабанчик, какое до него дело оркестру великанов?
      Ашшх-Арат ступил в жадный провал Межмирья и понял, что троп больше нет. Гладкая, как лед, сияюще-белая поверхность, куда только хватает взгляда. Твердая! Туман рассеялся. Ничто не спрятано, все на виду. Вон и она, маленькая юркая змейка. Что же она делает у границы? Магу достаточно было увидеть полчища уродливых мохнатых стражей, ковром стелящихся у босых, еще не очистившихся от песка, девичьих ног, чтобы остановиться и держаться подальше. Творилось жуткое. Неслыханное. Неужто это он, Ашхарат, ТАК довел до крайности пленницу?
      Чушь! Предназначенное сбывается все равно.
      Что ей предназначено, хотел бы знать сын Черной Кобры?
      Наконец-то ему стало доступно то, что знал Иноходец. Восхитительно! В самом деле, как мог Иноходец обратить внимание на самую простую, заурядную змейку?
      Богиня — иное дело.
      На разделе, где раньше (то есть минуту назад!) находилась тропа в ее родной мир, выступила из льдистой белизны высокая фигура. Присоединяйся, Джерард! Кажется, все близится к завершению, и мы с тобою самые дорогие и желанные зрители. И единственные. Как мелка наша вражда, погляди, Иноходец. Если осмелишься. Если не ослепнешь. Я, Ашшх-Арат, боюсь. Я ведь всего лишь полубог.
      Рэми размахнулась и ударила — наотмашь, точно пощечина, ладонью по ближайшему стеклу. Хлопок и хрустальный звон знаменовали начало катастрофы.
      Джерард быстро шел-скользил по отвердевшему Межмирью. Еще пока не зная, что будет делать, и можно ли вообще сделать что-то с начавшимся слиянием миров. Его силы — мужской, полузвериной, сдерживающей, сопротивляющейся, запирающей двери, силы привратника-вышибалы, силы наемника, силы слуги — все равно не хватит противопоставить силе, которой оказалась наделена Рэми. Силе женской, силе любви, жалости, сострадания, материнского призыва, и — безумия, очевидно! Какой человек в своем уме станет разбивать стекла в Голодные Миры?
      Хозяйка Межмирья. Сумасшедшая Богиня. Хруст стекол под маленькими запыленными ступнями, многоголосый хор за спиной. Осанна! Джерард и Ашшх-Арат зачарованно смотрели, как мелькают лики, лица, морды и просто сгустки тьмы, и внушающие ужас тени — единое лицо Хаоса взглянуло бельмами слепца сквозь разрушенные тонкими пальчиками барьеры. Преграды, казавшиеся вечными.
      — Они приближаются, — прошептал Джерард, не понимая — кому. — Они сейчас выйдут.
      Переполненное Межмирье трещало по швам. Возможно ли еще восстановить? Запереть? Не пускать?
      Рэми наконец немного устала и удовлетворенно оглянулась на проделанную работу. Многие клетки разбиты, но еще многие ждут своего часа. Увлекательно! Освобождать так приятно, чувствуешь себя такой… Сильной. Она никогда не чувствовала себя сильной! Это восхитительно! Какие забавные мохнатые звери ластятся к ее ногам. Хорошие, хорошие, вы тоже из какой-то клетки? Больше клеток не будет. Никогда. А кто это там?
      Джерард!
      Имя выплыло из тех же глубин, что и девичьи имена — Джорданна, Ардженто, Хедер.
      И Джерард.
      Во рту стало горько. Обида. Невысказанная, невыразимая. Губы Рэми затряслись, еще минута — и она просто заревет, как младенец. Зачем он пришел? Чего он хочет? Он хочет все испортить! Да! Рэми осенило — он пришел, чтобы испортить ей удовольствие иметь собственный мир, лишить вот этого наслаждения силой, лишить безопасности, вернуть туда, где она опять будет бегать за ним, точно голодная дворняжка. Он пришел посадить ее в клетку. Она только что разбила сотни клеток. Управится и с этой! Ну? Подходи! Ближе!
      Ашшх-Арат жадно наблюдал.
      Джерард не справился. Джерард шел на зов, и удушливый дым Межмирья рассеивался на мгновение, чтобы потом привычно проглотить следы.
      В широко распахнутых глазах Рэми плескалась опиумная безмятежность. Искрящиеся сиреневые тени делали эти дивные газельи очи еще более неземными.
      Джерард шел. Не как воин, а как танцор приближается к своей партнерше. «Но приходит божественный ритм, кровью в горле и дрожью в коленях…».Ашхарат смотрел на кудрявый затылок змейки-Рэми, приманки-Рэми, предательницы-Рэми.
      Джерард шел.
      Рэми протянула ладони.
      Белые длинные пальцы, ласкавшие его проклятую маску. Слабые нежные руки, так смешно и безрезультатно дергавшие застежки его манжет. И обнаженная, запрокинутая шея, и водопад кудрей, — о, вся она… Хотя Ашхарат знал, что призыв восхитительной воительницы обращен не к нему, все же едва подавлял в себе желание тоже двинуться навстречу.
      Джерард шел. Невидимая цепь сматывалась.
      Рэми трясло. Но и она выжимала из Иноходца последние силы, до капли. Давила, давила… Шаг, еще шаг. Ближе!
      — Рэми, — сказал он, останавливаясь в полуметре, — Рэми, ты такая… красивая.
      Не пришло на ум ничего другого, но Гард и псы, как и в самом деле прекрасна была эта чужая, незнакомая, и явно разъяренная женщина.
      — Джерааард, — протянула она свистящим шепотом, — почему?
      — Что почему, Рэми?
      — Я упала, Джерард. Но ты не поймал меня. Я упала, но тебя не было, когда канат… порвался.
      — О боги, Рэми. Что с тобой сделал этот змеиный выкормыш?
      — Ничего. Он ничего, он играл на флейте, а я на арфе. Помнишь «Циркачку»? Но я уже не слепа, что же теперь делать акробату? Он не нужен…
      Джерард схватил свою безумную богиню в объятия. Раньше, когда он касался ее, Рэми нескрываемо дрожала, и приоткрывала губы, и опускала ресницы, и сворачивалась теплым, испуганно-ожидающим клубком на его груди. Теперь она стояла, прямая и гневная, и укоряющий карий взгляд прожигал насквозь.
      — Ты не поймал. Тебя не было внизу. Ты был нужен, но тебя не было. Теперь — не нужен.
      — Рэми, закрой стекла, закрой, — шептал он, совершенно запутавшись и испугавшись, поглаживая влажной от страха рукой наэлектризованные кудри. — Пожалуйста, нет времени…
      — Не хочу! — закричала она. — Не хочу! Клетку!
      И — оттолкнула. Со всей силы. Джерард упал на скользкую твердь, проехался спиной почти под ноги Ашхарату.
      — Ушибся, любовничек? — поинтересовался Змеелов. — Сильная малышка! Боишься умирать? Я тоже боюсь.
      — Надо закрыть стекла, надо закрыть, — бормотал Джерард, поднимаясь. — Она ведь может.
      — Но не хочет, Иноходец. Разве не ясно?
      Что же делать? Он умел сражаться только с монстрами. Чудовищами. В человеческом или зверином обличье, какая разница. С ней — не умел.
      Тонкое шипение, легкий свист. Сквозняки, несущие к выходу из разбитых дверей обитателей таких недружелюбных для людей миров. Человечество — слабый птенец, так говорил Эрфан. Слабый неоперившийся птенец в слишком большом по размеру гнезде. А Иноходец — только нянька при этом нежизнеспособном создании. Есть другие, голодные, открывшие клювы, вываливающиеся из своих маленьких обиталищ. А ты стоишь и бьешь по их острым клювам — вот и вся работа.
      — Ты так любишь своих сограждан, Иноходец? — поинтересовался из-за спины Ашхарат. — Кой дьявол тянет тебя защищать то, что невозможно защитить? Одна кошка против ста тысяч мышей!
      — Она может закрыть их, — в сотый раз повторил Джерард. — Она может.
      — О, да, наверняка.
      Ситуация давно уже прошла все стадии критической. Но что терять?
      Он просто не желал признаться себе, как хочет увидеть ее лицо еще раз вблизи. Пусть даже этот раз станет последним. И, выбрав момент, Джерард опять подошел туда, где клубились с рычанием стражи.
      Рэми обратила к назойливому посетителю зарумянившееся лицо, нахмурилась, поправила легкую ткань на плечах.
      — Рэми, — сказал он и без особых усилий опустился на колени. — Умоляю тебя.
      — Тебе что, тоже потанцевать? Этот тоже… умолял! А помнишь, как умоляла — я?! Тебя!
      — Рэми, я ведь не хотел — так.
      — Да ты вообще никак не хотел!
      — Рэми…
      — Молчи!
      — Закрой стекла! Будет поздно, Рэми, пожалуйста. Сделай со мною все что угодно, накажи, убей если хочешь, только закрой их. Я виноват, трижды и четырежды. Я скотина, да. Со мной — все что угодно. Но люди, Рэми, подумай о людях, посмотри, КОГО ты выпускаешь!
      — Никто не должен сидеть в клетках!!! — закричала она.
      — Очнись же, Рэми, посмотри…
      Он искренне, без тени иронии, валялся у этой девочки в ногах, он готов был влипнуть в замерзшую твердь Межмирья, если бы Рэми приказала. Джерри никогда не был гордецом. И героем, в общем-то, не был. Что предпринял бы Иноходец Джерард со своей надменностью и несгибаемостью? Он не знал. Сердце предавало его.
      — Ты совсем меня не любишь, — вздохнула богиня. — Ах, Джерард, совсем не любишь. А они — посмотри — любят. Я освободила их.
      — Я люблю тебя, Рэми, клянусь, что люблю! Она засмеялась, запрокинув голову, и стражи ответили на этот серебряный смех жутким слаженным воем.
      — Ты? Ты очень хороший актер, Джерард. Ты так умеешь говорить о том, чего не знаешь, что можно ошибиться, поверить, а потом погибнуть. Я же поверила. Тогда, на репетиции, именно там и тогда я и влюбилась в тебя. Это была магия, Джерард. На сцене всегда творится магия — например, мертвые встают, когда падает занавес…
      — Я люблю тебя, — шептал Джерард как заклинание. — Рэми, я люблю тебя…
      — Почему ты выбрал меня, скажи? Зачем ты сделал это со мною? Джорданна сходила по тебе с ума. А я тихонечко сидела в своем ателье и гордилась, как последняя дура, тем, что они все такие неотразимые, а ты выбрал меня. Но мне никто не сказал, что занавес уже упал, и нужно перестать играть, и вот ты перестал, а я нет.
      Рэми вдумчиво созерцала коленопреклоненную фигуру, между делом поглаживая стража границы за ушами. Капканокобра исходила радостной слюной.
      И он, который раньше властвовал и смущал одним только взглядом, теперь хотел изо всех сил опустить ресницы, спрятаться от обжигающего укора ее гипнотизирующих глаз, хотел и не мог, и покорно продолжал тянуться к ней — и телом и разумом. Наконец-то в раздираемой противоречиями душе наступил ясный покой. Жизнерадостный паренек Джерри и безжалостный эгоист-Иноходец пожали друг другу руки и примирились перед ликом Богини, и не стали подниматься с колен.
      — Джерард, — услышал Иноходец странный, слабый голос с умоляющими интонациями.
      Туман медленно рассеивался. Рэми стояла очень близко, какая-то поникшая, и, дрожа, обхватывала себя руками.
      — Джерард, где я? Очень холодно… Что это за место?
      То есть как, что за место?
      На кудрях девушки явственно оседали кристаллики инея. Ступни босых ног покраснели. На ресницах копилась талая влага. Или слезы?
      — Так холодно.
      Гард и псы! Хозяйка Межмирья вновь стала послушной маленькой вышивальщицей как раз в тот момент, когда рушится мироздание? Нашла время!
      — Ай! — вскрикнула Рэми.
      Капканокобра, еще минуту назад едва ли не лизавшая ей руки, ощерилась и стала подбираться ближе. Стая заклубилась и стала рычать. Джерард поспешил притянуть девушку к себе.
      — Участь низвергнутых богов очень незавидна, моя змейка, — пропел нежный красивый голос.
      — Джерард, это он… Не отдавай меня, пожалуйста, он опять будет меня мучить, — шептала Рэми и отчаянно жалась ближе.
      Ашшх-Арат стоял на соседней тропе и сверкал улыбкой.
      — Эй, змейка, не нравятся зверюшки? А ведь ты освободила животных пострашнее. Видишь там тени — вон они идут. Благодарить, не иначе!
      — Я? Это неправда! Я никого…
      — Ты разбила стекла, сладкая моя, позвала. А теперь вдруг оказывается, что ты их больше не любишь? Они будут не в восторге.
      — Джерард, я…
      — Не слушай его, Рэми. Он бредит. Двери открылись сами. Так уж вышло. Ты не виновата. А он врет. Такая у него судьба, врать и красть!
      — Ну, утешайте тут друг друга, а я пошел. И Ашхарат растворился, будто и не было.
      — Вот и славно! — приговаривал Джерард, поглаживая Рэми, спрятавшую лицо на его груди. — Вот и пусть себе идет.
      Выход был, но какой выход? Вновь обидеть и разозлить ее? О, нет, он не сможет. Значит, обойдемся без божественного вмешательства. Только очень трудно встать поперек дороги в чистом поле.
      — Малышка, — шепнул он в замерзшее холодное ухо. — Видишь, там светло? Это дверь. Дверь домой. Иди. Ты должна идти одна.
      — Я не хочу! — навзрыд заплакала Рэми, обнимая его. — Я не могу одна!
      — Я приду, обещаю. Немного позже. Главное иди, потому что мне надо защищаться, понимаешь?
      Рубашка на груди быстро вымокла от ее слез.
      — Защищаться? — икнула она и оглянулась. Первые обитатели — наверное, самые голодные — царственно вплывали в Межмирье. Непередаваемая внешность усугублялась странным хлюпающим звуком. Однако! Воспользовавшись тем, что хватка рук ослабла, Джерард подтолкнул девушку к выходу.
      — Беги, слышишь? Ничего не бойся, но беги быстро.
      — Их впустила… я? Они тебя у-убьют!
      — Это не так просто сделать. Но тебе в детстве не рассказывали, что нельзя жалеть, кого попало? А уж любить, кого попало и вовсе опасно.
      — Я никуда не пойду. Если и вправду во всем виновата я, то…
      — Ты не виновата, Рэми, ты ни в чем не виновата. Просто уходи.
      — Куда они пойдут, если ты их не остановишь? В Сеттаори?
      Сеттаори дело не ограничится.
      — Я остановлю.
      Сколько можно тратить время! Джеррад просто отпихнул ее за свою спину.
      Раньше, выполняя свою так называемую «работу», он всегда имел перевес в силе и умении. С Ашхаратом он был на равных.
      И подошел черед вести неравный бой, когда проигрывать придется с самого начала.
      «За что будешь драться ты, Иноходец, когда против тебя станет тот, кого ты не сможешь победить? Что будешь вспоминать?»
      Ничего, черный волк, не буду я вспоминать. В голове ясно, пусто и звонко, как в хорошо вымытом бокале. Ни подруги, ни здоровых крепких щенков. Даже ни одной толком сыгранной роли. Моя жизнь неприметна. И сама по себе ничего не означает. У меня и лица-то нет. Выходит, ты был значимее меня, волк. Тебе было за что драться. А я… просто буду стоять здесь, пока смогу. Пока замерзшая кудрявая девочка не шагнет в нужную дверь.
      Я не сказал тебе, Хедер, что вычитал в тот день, когда пьяная молодежь решила разгромить твое кабаре. Одна фраза, которая показалась мне бессмысленной. Теперь же она ясна и прозрачна, как первый осенний лед.
      Смерть Иноходца закрывает дверь.
      Иди же, Рэми, иди!
 
      Рэми стояла и смотрела, смотрела. Что-то неправильно во всем этом. Ей хотелось плакать, и в то же время закричать от ярости. Что происходит?
      О, Джерард. Вот ты снова перевернул мой мир как песочные часы.
      Ты ничего мне не должен, Джерард! Ни свою жизнь, ни свою смерть.
      И он почувствовал — спиной. А потом — услышал. Не ушами — всем телом. Сознанием, душой. Каждым нервом.
      «КО МНЕ».
      Вспышки тепла и света. Как два рукава, из которых вот-вот выплеснутся ласковые руки, способные обнять весь беспредельный Хаос.
      Не приказ, но просьба. Не страсть, но нежность. Бирюзовое сияние, которое можно вдохнуть и выдохнуть будто воздух. Музыка, вызывающая слезы на глазах, неповторимая, неземная.
      Джерард беспомощно, в общем плотном потоке все придвигался и придвигался к средоточию, к центру, источающему призыв. А потом их глаза встретились, и Богиня усмехнулась. Его ноги и руки вновь обрели собственную волю.
      Ашхарат, находящийся вдалеке, уже понял, что сейчас произойдет.
      Ах, Змеелов, перед кем ты хвастался своим умением призывать кобр?
      Посмотри на это!
      Сила, изливающаяся из нее, переполняла оказавшееся не беспредельным Межмирье. Обжигающая вспышка — и на одну секунду Джерард словно бы смог увидеть край пространства, заворачивающийся, подобно кокону, оплавляющийся шар, и заключенный в нем некий новый мир. Единый мир взамен всех освобожденных, в который Рэми, использовав все свои силы, властно увлекла жуткие создания Хаоса. И замкнула на себя, закрыла. Опечатала. Потом ткань Межмирья лопнула, не выдержав перегрузки. Полотно рвалось в нежданных местах, и сгоревшей тряпкой пеленало чудовищного младенца.
      А потом ничего не стало.
 
      Все кончилось? Да, наверное.
      Но проходила вторая неделя, а он все сидел в пыли, на дороге, где его «выбросило», ни на что не реагируя.
      Джерард слушал Межмирье. И наконец понимал, что ничего больше нет. Все закрыто и заплавлено наглухо. Навсегда. Один мир, одна жизнь. Ни оттуда, ни туда никому не проникнуть. Был коридор и были двери. Ничего. Сама возможность выйти исчезла.
      Он медленно приходил в себя. Встал, отряхнулся. Огляделся. Ну конечно, Сеттаори. Исходная точка. За поворотом, должно быть, «Дикий мед». Помнят ли там Рэми? Помнят ли там Джерарда? Ноги сами свернули за угол. Нужно ухватиться за что-нибудь в реальности. Начать опять жить. Никем. Потому что нет Межмирья — нет и Иноходца. Его — нет. Надо пойти и спросить вон за той зеленой дверью, вправду ли меня — нет? Тогда начну себя придумывать.
      Двери распахнулись. Молодое, заспанное лицо. Бьянка.
      — О, всесвятый Гард!
      Ноги отказали ему, и он под всполошенные крики девушки присел на порог. Здесь его знают. Значит, помогут. Помогут… Он смежил веки, понял, как чудовищно устал. Последнее, на что потратил остатки внимания, было биение собственного сердца. Неотчуждаемого. Никогда больше.
 
      Он отказался от всего, что ему предлагали, кроме ключа от своей прежней комнаты. Единственные несколько метров пространства, которые он мог хотя бы с пятнадцатым приближением назвать домом.
      Он спрятал ключ в ладони, но продолжал бродить кругами, из комнаты в комнату, и его оставили в покое. Как ни странно, но прежняя, асболютно бесшабашная, жизнь по-прежнему кипела тут, в кабаре, и только исчез легкий, прозрачный налет утонченности, который придавала ему Хедер. Исчез, как ее запах.
      Он не знал, что именно ищет, а ноги уже сами привели его туда, куда нужно.
      Он зашел, ткани были все так же разбросаны по столу, по креслам, навернуты на манекен, и было уже видно чужое деятельное присутствие, но уйти не хотелось, уйти не получалось.
      На столе стояла шкатулка. Его шкатулка, в которой он оставил свое сердце.
      А теперь — что там хранят?
      Он подошел и бесцеремонно рванул вверх крышку. Декоративный, игрушечный замочек хрустнул, тут же ослепил пошловатый розовый атлас, которым обили изнутри шкатулочку. На атласе лежали ножницы, наперсток, подушечка с иголками.
      Теперь окончательно поверилось, что все окончено.
      И глупый неверующий человек беззвучно зарыдал, глядя на маленькие раззолоченные швейные предметы. Сквозь щель в приоткрытой двери чьи-то синие глаза печально наблюдали за ним, тоже наполняясь слезами.
      Джерард встал и подошел к зеркалу. Солнце ярко-ярко освещало ателье. Маска сверкала невообразимо.
      Нет Межмирья. Нет Иноходца. Пьеса окончена, пора снимать костюмы и грим.
      Его рука твердо и уверенно протянулась за ножницами с изогнутыми, остро заточенными концами. Джерард тронул кожу на щеке и потянул за один из камней. Эрфан шил просто, как по учебнику — за четыре точки.
      Ножницы тихонечко щелкнули. Что-то покатилось по дощатому полу.
      За дверью, зажимая себе рот обеими руками, окаменела осмелившаяся подглядывать. Зеркало хорошо было освещено, хорошо повернуто. Слишком хорошо. И дрожащие ноги любопытной сами отступали, отступали дальше и дальше, прочь, к лестнице.
      Но ему не было дела до подглядывающих. Он был очень занят. Сосредоточен. Двести одиннадцать осторожных, но точных щелчков, умноженные на четыре. Двести одиннадцать раз непроизвольно вздрагивали плечи от легкого стука по полу.
      В ателье была немыслимая роскошь — умывальник. Он открыл кран, пустил ледяную, еще не нагретую солнцем воду и подставил под струю лицо. Спустя полчаса или больше он лениво закрутил кран и погрузил лицо в мягкий кусок ткани, взятый со столика. Тонкий хлопок. Неважно, чем там суждено было стать этому отрезу. Может, бельем. Но будет полотенцем. Так, с тряпочкой на лице, он покинул ателье, и дня два ни танцовщицы, ни обслуживающий персонал в глаза не видали самого странного из своих жильцов. К полудню третьего дня стали возникать варианты: уехал либо умер. Бьянка на правах новой мистрессы решилась вмешаться.
      И Бьянка недрогнувшей рукой постучала в двери его комнаты. Четыре раза, громко и четко. Молчание. Она постучала вновь. Шагов не было слышно, и потому дверь распахнулась внезапно. Достоинством Бьянки являлось то, что при испуге у нее пережимало горло, и она не могла не то, что кричать, но и дышать. Остальные же пчелки в качестве хора за спиной отозвались стройным гармоничным воплем.
      Гость был более чем жив. Полностью одет и с дорожной сумкой в руках. Экзотическая маска была уже привычной, и даже в чем-то привлекательной. Но неужели же все время под ней скрывалось ЭТО?
      Губы Джерарда расплылись в нескрываемо язвительной усмешке, и он медленно прошествовал мимо зачарованно созерцающих его танцовщиц. Волшебное зрелище, девочки? А вы попробуйте спороть двести одиннадцать самоцветов хотя бы с бархатного платья, вряд ли не испортите ткань. Ну а живая плоть имеет свойство прирастать, а также свойство рубцеваться. Ему и так гостеприимно позволили отлежаться пару суток с мазью. Кстати, о гостеприимстве и благодарности.
      Джерард обернулся у ступенек и швырнул маленький мешочек прямо в руки Бьянке. Отработанным жестом она поймала, но потянула за завязки, только когда далеко внизу хлопнула входная дверь.
      На ее ладонь переливающимся сказочным водопадиком хлынули бриллианты, изумруды, рубины…
      — Какой ужас, — прокомментировала Моран, к которой к первой всегда возвращался дар речи. — Вот это рожа!
      — Однако, вот это щедрость! — парировала сестричка Гэйл. — Пять секунд кошмара — и целое состояние в руки.
      Поверх самоцветов ложится со звяканьем золотая брошка-пчелка. Бьянка понимает, что это значит, и все понимают, но успевают только проводить взглядом молниеносно сбегающую по той же лестнице Джорданну.
      Дробный топот копыт и стук колес — отъезжает двуколка кучера, который всегда дежурит у кабаре.
      — Думаешь, догонит? — скривилась Маранжьез. — И что? До первого церковного дворика! С такой-то физией на костер в три счета.
      — Не злись, Map, — вздохнула Эметра, — морщины появятся.
      На этой скорбной ноте Бьянка очнулась, поморгала, спрятала в мешочек камни и погнала отару разблеявшихся подопечных в танцзал.
      Маранжьез задумчиво почесала в затылке и мысленно пожелала Джорданне удачи, и трижды удачи.
 
      Бывают ли счастливые боги? Наверное, нет.
      Полубоги — иногда бывают.
      Я счастливый полубог. Слепец, которому был подарен один день прозрения. День, оправдывающий ничтожное существование «до» и бессмысленное прозябание «после».
      У меня был враг. Он не выжил, не мог выжить, и хоть не я тому причиной, я благодарен за то, что он — был. Слава тебе, последний из Иноходцев. Порой мне кажется, что мы связаны. Что в тот миг, когда я поднимаю руку, ты тоже поднимаешь ее, и когда виски стискивает печаль, принявшая вид бесконечной боли, ты тоже не можешь взглянуть в этот миг на яркое солнце. Но как можно обладать одной судьбой с уже мертвым?
      У меня был миг падения, миг бессилия. Это такой восхитительный подарок для всемогущего и прекрасного существа. Я, Ашшх-Арат Змеелов, присутствовал при рождении и гибели Богини. И не посмел приблизиться к ней. А он — посмел.
      Народец возносит хвалы Солнцу за то, что возвратившийся правитель стал так добр, хотя и печален. Глупые люди.
      Я не добр, я просто безразличен, я мертвое тело. Ашшх-Арат Змеелов навеки там, в Межмирье, в том крошечном отрезке времени, когда человек вознамерился защищать богиню, а она предпочла погибнуть, но не принять его помощь. И я там лишний, но даже зрителем быть уже много, очень много.
      На песке — тень. Маленькая, тонкая тень. Это прислужница из храма надеется, что наблюдать за мною можно незаметно. Она приходит сюда каждый вечер посмотреть, как я играю. Теперь только посмотреть. Ибо это не для нее пальцы и губы сына Черной Кобры терзают ни в чем не повинную тростинку. Прислужница не должна слышать музыку, посвященную богине — и вот вчера внезапным всплеском раздражения я сделал малышку глухой. Думаю, она поняла, что случилось, но продолжает приходить. Даже если бы тебе удалось хорошо спрятаться и скрыть свою тень, настойчивая смуглянка — в воздухе все равно разлит пряный запах твоей жалости ко мне. Странное чувство ты выбрала, чтобы испытывать его к полубогу.
      Сегодня ты ослепнешь.
      Мне просто интересно, придешь ли ты тогда в ночи к моему ложу, чтобы дотронуться до меня?
      Ночами мне снится музыка, и я тщетно пытаюсь воспроизвести ее на флейте. Мелодия рядом, но все же поймать ее нельзя.
      Как эту тень на песке.
 

***

 
      Ты мне не нужна. Мне никто не нужен. Даже я сам.
      И не следуй за мной, глупая, навязчивая девчонка. Неужели ты не поняла, что тебе не попасть в такт…
      Тебе не угадать ритм моего сердца.