- А все-таки!
      Я обернулся.
      Он стоял у тротуарного ранта, спокойно и ясно улыбаясь, и уже не мне, а куда-то в разбег звездою разомкнувшихся улиц повторил:
      - И все-таки.
      Это и были наши последние, расстанные слова.
      4
      Придя домой, я тотчас же вытянулся на кушетке. Но мысли продолжали шагать во мне. Лишь к полуночи черная закладка сна легла меж дня и дня.
      И только утром, впустив солнце, дожидавшееся за задернутыми занавесками, - я вспомнил о моей неметафорической, запрятанной в ящик стола книжной закладке. Надо было, не оттягивая дальше, заняться и ее судьбой.
      Прежде всего я достал стопку бумаги, потом приоткрыл ящик стола: закладка лежала у желтого его дна, как и в прошлую встречу, жеманно расправив свой шлейф из блеклого шелка, с выражением иронически-выжидательным, выгленным в ее узор. Я улыбнулся ей и еще раз задвинул ящик: теперь уже недолго.
      Три рабочих дня ушло на запись: я писал вот это, с зеркальной точностью отражая две встречи и прогоняя прочь все не его слова, безжалостно вычеркивая всех этих попутчиков, пробовавших было присказаться к рассказу и досочиниться к правде.
      Когда тетрадь была готова, я снова открыл дверь тюрьмы моей голубошелковой одинокой закладке: и мы снова начали наши странствия от строк к строкам внутри тетради. Закладке часто приходилось дожидаться меня, как и в те, отдуманные, годы, то у той, то у другой темы; мы размышляли и грезили, препинались нет о нет, свершая медленный, с роздыхами, путь - со ступени на ступень, с абзаца на абзац, вслед образам, завязям смыслов, экспозициям и концовкам ловца тем; помню, однажды чуть ли не полночи мы провели над коротким, в десяток букв: "И все-таки..."
      Конечно, помещение у моей старой закладки - пока что - тесное и убогое, но что делать! - все мы живем сплющенно, все мы - на стянутых квадратурах, и в тесноте, и в обиде. Лучше хоть какой-нибудь угол, чем сейчасная длинная, голая литературная панель. Ну вот, кажется, и все. Да, чуть не забыл: надо бы поверх тетради - как водится - визитную карточку с именем жилицы: КНИЖНАЯ ЗАКЛАДКА.
      1927
      МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ ГОРГИСА КАТАФАЛАКИ
      Даже оберточная бумага, освобожденная от предмета, порученного ее корректному серому ворсу, не сразу отдает контур, задержавшийся в ее морщинах и складках. Правда, сопротивление оберточной бумаги нетрудно сломать, разгладив втиснутую было в нее полигрань углов и тем доказав ей, оберточной, что она лишь так, оборотень, плоскость, тщетно прикидывающаяся объемом.
      Из этого, однако, не следует делать вывода, что писчая бумага, ждущая биографии Горгиса Катафалаки, имеет особые преимущества перед оберткой - и ей дано схватить лишь смутный контур многоуглой человечьей жизни; смысл же самых черных чернил безнадежно сер по сравнению с пестрейшей каруселью пестрот, вращаемых бытием.
      Притом, что осталось от примечательной л поучительной жизни Горгиса Катафалаки? Раздробь фактов; дюжина встреч, разбросанных по дюжине дюжинных памятей. Стоит - случайным движением - оборвать нить, и дни, круглые, как жемчужины, брызнут врозь, враскат по щелям и темным углам. И за каждым из дней (дело жизнеописателя трудно) нагибаться и шарить во тьме пером.
      1
      Просматриватели хроники происшествий, может быть, и помнят зажатую в три строки нонпарели смерть старика Катафалаки. Переходя трамвайный путь, престарелый Катафалаки заметил непонятный красный блик, задергавшийся навстречу над вертушей бульвара. Заинтересованный феноменом, Катафалаки, став меж двух стальных параллелей, вытащил из футляра очки и, поймав проволочной заушиной ухо, наставил стекла на кривляющееся пятно; он успел уже прочесть: "Берег..." - и был распластан. Черная закладка смерти прикрыла "...ись трамвая".
      В наследство сыну остались - лишь пустая оправа очков, разбитых ударом булыжника, да пара чисто катафалаковских - вопросительными знаками из переносицы - чернильного цвета бровей.
      2
      С юных лет Горгис отдался всецело - от пят до макушки - страсти исследования, углубления и вникания. Всевозможные проблемы дергали его за брови и играли на морщинах лба, как на гармонике. Древние учили: удивление начало философии. Не было такой вещи, которой мог бы вдоволь наизумляться Катафалаки, и все-таки философии не получалось. Это нисколько не обескуражило Горгиса - по сравнению с меланхолическим гейневским юношей, ждущим у моря ответов, у жизнерадостного Катафалаки было огромное преимущество: он лез - вслед за вопросами - в воду и сам, не боясь ни прибоя, ни глубин.
      Наука Горгису давалась трудно, память, как рваная сеть, не давала улова - он всю жизнь путал Сервантеса с Россинантом, Энгельса с Энгельке, трансцендентное с трансцендентальным, свободные стихи с прозой и Канта с Контом. Никакие отсихпоры и досихпоры, "возле-ныне-подле-после", заколачиваемые учителями, точно тугие пыжи, в мозг Горгиса, не держались в нем никак. Когда репетитор, специалист по исправлению неуспевающих, объяснял, что "манн", то есть человек, во множественном числе смягчается в "меннэр", Горгя, склеив лоб в недоумевающую морщину, упрямо спорил, утверждая, что во множественном числе человек всегда ожесточается.
      Так или иначе, не усвоив ни одной из наук, молодой Катафалаки решил строить свою собственную дисциплину. Он не гнался за масштабами и не претендовал на включение будущей катафалакологии в круг больших, заклассифицированных наук. Как выселенец, ладящий свой сруб на отшибе, в сторонке, он был скромен настолько, что наперед отказывался от естественнейшего права, за которое обычно цепляются открыватели самых мизерабельных травинок и камешков, и переименовал катафалакологию в хаустогнозию.
      История этой чуть-чуть было не состоявшейся науки такова. Роясь любопытствующими зрачками в трудах анатома Ранке, Катафалаки наткнулся на примечание, в котором ученый делился с читателями своим пристрастием к наблюдению многообразных ушных раковин. Завитки человеческого уха - самое индивидуальное из всего, что можно найти на поверхности головы homo sapiens. "Находясь в толпе, - сообщал германский профессор, - я не разбрасываю внимания, не позволяю ему блуждать, как ему бы хотелось, но сосредотачиваюсь на выглядывающих из-под шапок и начесов ушных раковинах, подмечая наклон и рисунок завитков, степень рудиментизации дарвинова бугорка, длину мочки и т. п."
      Другие "читатели", к которым обращалось примечание, вероятно, скользнув по мелкобуквью, прошли мимо. Но Катафалаки был читателем особого типа - он дернул бровями, перечитал, еще раз перечитал и решил: ухо пусть остается при Ранке, но метод... метод найден.
      Молодому зачинателю в этот день везло. Случайный знакомый, пойманный им на улице за рукав, слушая об ушных раковинах, сначала кивал полями шляпы, потом попробовал освободить свой локоть, но, чувствуя, что пальцы Катафалаки надбавили цепкости, покорно подставил ухо под околесину об ушах, и только рот ему вдруг растянуло, как велосипедный обод, сделавший - от удара о встречный столб - восьмерку. И тотчас же Катафалакова рука отпустила локоть. Объект был найден: haustus, зевок. Сквозь память радостно ошеломленного Горгиса точно ветром пронесло рой зевков, которыми всегда почему-то были окруженй все его, Горгисовы, афоризмы, рассказы, расспросы и исповеди: круглые, эллиптические, параболообразные замкнутые кривые реяли в взбудораженном воображении исследователя. Широкие перспективы классификации, споря с перспективами германского уховеда, развернулись перед основателем новой науки: хаустогнозии. Да, это достойное поле для наблюдений, по которому он, Катафалаки, проложит еще не хоженные пути. Что может быть индивидуальнее и дифференцированнее человеческого зевка? Ухо? Но ухо можно отрезать и у трупа, а зевают только живые, и притом это неотрезуемо. Ухо статично; шевелить ушами, герр Ранке, дано лишь немногим, да-да, в то время как зевок... допустим, что уховеду приходится преодолевать трудности, связанные с обыкновением людей нахлобучивать шапки, но разве хаустологу не приходится вылавливать скрытые зевки из-под ладони, искать их и под стиснутой щелью рта, выслеживать изотропию хаустуса, принявшего форму увлажненных и выпяченных глаз и вогнанного внутрь под судорогу кожи. И наконец, у человеческой особи не более двух ушей, в то время как зевок у человека... И мысль исследователя сразу же наткнулась на трудную проблему: статистической обработки зевка. Катафалаки, приступив к коллекционированию зевков, проявил настойчивость, терпение и неутомимость: он охотился за скользящим с губ на губы хаустусом, как энтомолог за редкой бабочкой, перепархивающей с цветка на цветок. Пассажиры поздних трамваев, громыхающих по опустелым улицам, не замечали сквозь смыкающиеся веки наблюдателя с раскрытым альбомом на коленях, зарисовывающего их растягиваемые длинной двадцатичасовой усталью рты. Люди, заслоняющиеся рядами пивных бутылок от расскрипевшейся досками помоста цыганской венгерки, редко поворачивали раздираемые зевотой рты в сторону человека, которого они принимали за дешевого художника, готового по кивку пальца за целковый напомнить человеку, что у него все-таки есть... лицо. Завсегдатаи научных собраний, члены ученых обществ, ассоциаций и академий, куда Катафалаки проводила его визитная карточка с короткой пометкой в правом углу: "Хаустолог", - почтительно жали руку коллеге и очищали место поближе к графину с водой и колокольчиком, не рискуя обнаружить пробел в своих эрудициях расспросами о принципах хаустологии. Впрочем, поведение представителя этой редкой науки иным казалось несколько странным. Так, прежде всего, ученый гость слушал спиной к докладчику, скользя глазами по лицам аудитории. Стоило кому-нибудь прикрыть ладонью глаза, качнуться в кресле или спрятать рот за бумажный полулист с тезисами, как хаустолог поворачивал к нему зрачки, а правая рука его дергала за тесемки рабочей тетради движением, напоминающим движение охотника, взводящего курок.
      Вскоре - от вечера к вечеру, от тезиса к тезису, от проблемы к запросам - страницы этой тетради стали заполняться рядами странных чертежей, напоминающих линии какого-то энного порядка. Понемногу накапливающийся материал давал уже возможность первых попыток классификации: зевки нулевидные, фитообразные, параболические, обручеподобные, воронкообразные, типа дождевой трубы, зевки, напоминающие расстегнувшуюся манжету, орбиту земли с растягивающимися радиусами-векторами, типа ретирадной раковины, полулунные, в форме подвязки, перетягиваемой через колено, наподобие щели церковной кружки, в виде скрипичных ff , врезанных в деку, в форме... но всего не перечислить.
      Неутомимый карандаш Катафалаки, преследуя меняющий рты человеческий зевок, шел по его следу, ни перед чем не останавливаясь. Грубая зевота, примитивно распахнутые челюсти ночного сторожа, вежливая щель потребителя тезисов или оскаленный зевок проститутки, не дождавшейся покупателя, уже не интересовали его. После некоторых хлопот ему удалось проникнуть на совещание высшего законодательного органа страны, и его черная тетрадь захлопнула в себе нечто не попадающее в стенограмму. Своим друзьям Катафалаки любезно показывал некоторые наиболее редкие образчики его коллекций: среди них зевок любовника, разочаровавшегося в своей подруге ("Не так-то просто было поймать", - шевелил бровями Горгис), беззубый, колечком, зевок молящейся старухи, расцепивший слова Отченашу.
      Однако охота за распяленными ртами наткнулась на неожиданный казус, охладивший хаустологический жар Катафалаки. Во время одной из летних поездок aft юг ему довелось наблюдать ловлю скумбрии. Дело было к вечеру, когда поверх синей глади моря - графитный отлив. Гуляя по прями набережной с привычно притершейся к локтю черной тетрадью на тесемках, хаустолог заметил: у перпендикуляра мола, протянувшегося от берега, у самой его оконечины, каре из сетей и лодок; возле причалов - две-три серебрящиеся телеги и группа зевак, Катафалаки, развязав тесемки тетради, направился к причалам. Ему удалось подоспеть к моменту, когда серебряные груды издыхающих рыб сгружали на днище телег. Тысячи пластами друг на друге, по самые уключины лодок, скумбрии казались мертвыми: их впластанные друг в друга тела покрыло сизой жухлой стынью. Но в момент, когда корзина, зачерпнувшая из рыбьего кладбища, запрокинувшись дном, рушила серебряный дождь на доски телеги, мертвые рыбешки в последний раз - это длилось секунду-две, - отчаянно выгибая чешую, дергались и бились назад, в жизнь, и рты всем им, под побелелой пленкой глаз, растягивало квадратной мертвой зевотой, странно напоминающей полураскрытые губы трагических масок; но сверху уже сыпались новые груды задыхающихся скумбрий, и поверх их распяленных прозрачных ртов - еще и еще. Катафалаки вынул было карандаш, но и он, дернувшись в пальцах, застыл, и с тех пор тесемки черной тетради никогда больше не развязывались, а наука хаустология, перед которой разворачивались столь блистательные классификационные перспективы, так и не состоялась. Катафалаки был слишком жизнерадостен, брови его умели подыматься, но не умели стягиваться, запас улыбок, толпящихся в очередь к губам, был в нем еще далеко не исчерпан, а розовые очки если и падали иной раз с носа, то никогда не разбивались. Притом нелепо требовать от подсолнечника, чтобы он стал подлунником и тянулся за краденым, перекрашенным насине светом ночного светила. Короче, зигзаги хаустологии вели совсем не туда, куда толкало Катафалаки, по семьдесят раз в минуту, его здоровое, с оптимистическим звонким тоном, сердце. И, не долго думая, он свернул с зигзага.
      3
      Незлобивый Катафалаки, вспоминая череду своих учителей, не сердился на них за то, что они почти ничему его не научили, но его очень огорчало то почти, которому они его все-таки научили. Все они были слишком специалистами, палец, заслонивший гору, казался им больше горы, а глаза лишь подтлазниками, необходимыми для ношения наглазников. После знаменательной встречи с мертвой скумбрийной грудой, Катафалаки усомнился даже в Ранке; мысль его споткнулась о Дарвинов бугорок - и ни с места.
      Нет, будь у него, Горгиса Катафалаки, учитель с широким, всеохватывающим умом, энциклопедическими знаниями, он не завел бы его ни в извивы ушной раковины, ни в дурацкую щель зевка. Ведь есть же где-нибудь такой всеохватывающий универсальный интеллект. Существовали же Аристотель Декарт - Лейбниц. Надо найти. Во что бы то ни стало. И Катафалаки начал поиски. Он окружил себя ворохами книжных каталогов, издательских проспектов, библиографических журналов и справочников, надеясь натолкнуться на нужное ему имя. Фамилии ученых: агрономов, астрономов, ботаников, бальнеологов, водевилистов, венерологов, геометров, графологов, дантоведов, дерматологов, демографов, дарвинистов, друвидоведов, - впрягшись в заглавие, тянули вдоль алфавитов грузы тысяч библиотек. Но как ни перестраивались буквы, имя великого немертвеца не получалось. Единство раскололось по тысячам плоскостей на тысячи кусков, единица раздробилась на дроби, и рои умов, облепивших каждую из них, норовили дробить и дробь так, чтобы одним перьям достался числитель, другим - знаменатель. Катафалаки зевал, даже не зарисовывая своих зевков. Он уже готов был захлопнуть свои библиографические вадемекумы и отдаться отчаянию, как вдруг в одном из немецких ферцайхнисов наткнулся на странное, повторяющееся из страницы в страницу буквосочетание: Derselbe, derselbe, derselbe. Оно стояло на авторском месте, но по сравнению с буквосочетаниями Миллер - Шмидт - Йенсен - Шнайдер - Линде - Клемпе Гальбе проявляло несравненно большую подвижность и многодомность. В то время как Лемке и Гальбе сидели по своим искусствам и наукам, имя Дерзельбе беспокойным непоседой странствовало из наук в науки, не стесняясь никакими логическими и классификационными расстояниями. Лемке писал: "Тайнобрачные, их морфология и систематика. Йена, 1906"; "К вопросу о тайнобрачных, их морфологических особенностях и месте в систематике растений. Йена, 1907"; "Тайнобрачие папоротниковых и их фило- и морфогенетические характеристики. Йена, 1908"; "О некоторых случаях тайнобрачия у класса папортниковых. Йена, 1909"; "Еще к вопросу о тайнобрачных. Йена, 1910"; "Некоторые мои возражения профессору Гальбе о сомнительном тайнобрачии лжеспоровании. Йена, 1911"; "Редкий случай тайнобрачия..." - Дерзельбе же писал: "Спириллы и спирохеты. Берлин, 1911"; "История философии от древнейших времен до наших дней. Лондон, 1911"; "Еще о трансфинитных величинах. Штутгарт, 1911"; "66 способов сварить яйцо вкрутую. Магдебург, 1911"; "Кризис Европы. Мюнхен, 1911"; "О языках группы банту. Лейпциг, 1911"; "Искусство быть хладнокровным в 6 уроков. Рим, 1911". Катафалаки был ошеломлен: исследовательский размах Дерзельбе, его грандиозная эрудиция, взбегающая по научной скале, как по обыкновенной лестнице, прыгая через дисциплины, как через ступеньки, заставили человека, ищущего себе учителя, хлопнуть ладонью по ферцайхнису и воскликнуть:
      - Он!
      Оставалось немедленно же открыть энциклопедический словарь на букву "Д", отыскать биографические справки о Дерзельбе: стар ли он или молод, профессором какого университета состоит и где его может отыскать просительное письмо Катафалаки?
      Однако в энциклопедии Дерзельбе не оказалось. Тут были все: Лемке, и Мюллеры, и Гальбе, и Шмидты; Дерзельбе почему-то не было. Катафалаки задумался, что бы это могло значить? Нет ли тут попытки замалчивания? интриги узких специалистов против полиглота? зависти составителей энциклопедий к подлинному энциклопедисту?
      Катафалаки внимательно перечитал свой справочник. Странно, имя Дерзельбе всегда и всюду стояло позади имен людей, пишущих на параллельные или общие с ним темы: значит, не только словарь, но и библиографический словарь старается отодвинуть, затушевать заслуги Дерзельбе. И удивительно, имена всех этих тупых педантов и узковедов, лезущих вперед, на первое место, идут, как слепцы за поводырями, за всевозможного рода Д-р. проф. акад., чл. инст., одинокое же имя Дерзельбе лишено каких бы то ни было ученых титулов; мало того - Катафалаки в негодовании скрипнул зубами, - то здесь, то там оно с малой буквы. Значит, все против великого непризнанного Дерзельбе: даже наборщики. Да, теперь понятно, почему отвергнутый гений должен непрерывно менять города: его преследуют, гонят, как и всех пророков, несущих миру истину, не брезгуя ничем, ни камнем, ни опечаткой. Брови Катафалаки взволнованно дергались, губы затверживали имя учителя: в этот день он стал дерзельбианцем.
      Другой на месте Катафалаки от заглавий попытался бы перейти к текстам, но в том-то и дело, что на месте Катафалаки был сам Катафалаки. "Надо немедленно же написать учителю", - мысль эта очутилась в голове Катафалаки лишь на секунду раньше того, как перо окунулось в чернила. Наклонив ухо над бумагой, Горгис пустил перо по линейкам:
      "Высоко и глубоко уважаемый доктор!
      Индусские философы называли познание "вторым рождением". Исходя из этого почтительнейше прошу Вас не отказать в любезности меня родить..."
      Но тут вдруг поперек строки - вторая мысль: "Что я делаю? Ведь доктору Дерзельбе нужно писать по-немецки". Однако Катафалаки помнил не более двух-трех десятков немецких слов. Досадное препятствие. Вооружившись словарем (он уже им пользовался при расшифровке дерзельбевских заглавий), Горгис, с каплями пота в морщинах лба, стал выискивать вокабулы, и возможно, что глаза его наткнулись бы на слово, разъясняющее сразу и все. Но третья мысль, внезапно захлопнувшая словарь, помешала этому: если Дерзельбе знает все, подсказала мысль, то он знает и... русский язык. Облегченно вздохнув, Катафалаки дописал, подписал и расчеркнулся. Оставалось поверх конверта адрес. Но это оказалось не так и просто: у птиц - гнезда, у лисиц - норы, но сын человеческий... ведь даже центр мира, если верить математикам, всюду и нигде, то есть не имеет определенного адреса. Чернила бессловно сохли на пере, но упорство Катафалаки было неиссякаемо. Посидев в раздумье над скучавшим в одиночестве посредине конверта словом "д-р Дерзельбе", он вдруг улыбнулся, снова обмакнул перо, приписал сверху еще одно слово и, спрятав брови под шляпу, отправился в мастерскую, изготовляющую плакаты. После этого оставалось лишь выхлопотать заграничный паспорт и взять билет до Берлина; терпения у Катафалаки было хоть отбавляй, денег - значительно меньше, но так как план, придуманный им, требовал главным образом терпения, то автор его надеялся рано или поздно отыскать Дерзельбе, не обращаясь ни к помощи конвертов, ни, особенно, к помощи людей, которые, как ему казалось, стремились бы лишь помешать их встрече. Стэнли, отправляясь в дебри Африки на розыски Ливингстона, не звал языков тамошних племен. В таком же положении находился и Горгис Катафалаки. Последнее его сомнение на этот счет рассеял один из его знакомых, чрезвычайно веселый человек (любопытно, что знакомство с Катафалаки всегда поддерживали лишь весельчаки и шутники), уверивший собравшегося в странствие дерзельбианца, что, зная лишь два слова на всех языках - "пожалуйста" и "сколько", - можно с удобством и без каких бы то ни было недоразумений объехать всю Европу.
      После суток езды, когда поезд вез его по Германии, Катафалаки подумал, что не худо бы знать к третье слово: станционные буфеты через каждые полчаса показывали его голодным глазам серии разложенных веерами бутербродов, но Катафалаки не знал, как по-немецки "бутерброд", и приехал в Берлин с тощим желудком.
      Впрочем, прибыв в столицу Пруссии, он душой и телом отдался осуществлению своего плана по розыскам д-ра Дерзельбе.
      Обращаться к помощи осведомительных органов, ученых обществ, соперников, завистников и недоброжелателей великого Дерзельбе, взявших его в перекрестное молчание, значит быть сбитым со следа, получить ложную информацию и неверный маршрут. За сведениями о Дерзельбе можно обращаться только к самому Дерзельбе и ни к кому иному.
      План, придуманный Катафалаки, был и хитер и прост: остановившись у выходной двери Фридрихштрассе-бангоф, он раскрыл свой саквояж и стал разматывать запрятанное в него полотнище; развернув красную по белому надпись, он приделал ее к трости правой рукой через плечо, взял в левую саквояж и медленным шагом направился в город мимо поднимающих утренние шторы витрин Фридрихштрассе. Первым красную надпись "Gut Morgen, herr Derselbe!" прочел носильщик, которому флаг Катафалаки перегородил путь. Но плечи носильщику придавило шестью пудами, и капли пота, свисшие с ресниц, помешали дочитать. Затем буквы плаката попали в глаза шоферу, подкатившему к ступенькам бангофа; но шоферу бросили через спину адрес, дверца вщелкнулась в лакированный бок его машины, рука легла на рычаг, а глаза повернули, вслед за колесами, в сторону.
      Катафалаки с развевающимся "Gut Morgen, herr Derselbe" за спиной продолжал шагать вдоль Фридрихштрассе, поворачивая голову то вправо, то влево. Расчет его был чрезвычайно прост: где бы ни встретился ему д-р Дерзельбе, увидев приветствие, к нему обращенное, он ответит, как истинно культурный человек, хотя бы приподнятием шляпы, и тем самым будет опознан. Встречные берлинцы, привычные к людям-рекламам, сперва не обращали внимания на сигнализацию Катафалаки, но на втором квартале пути плакат привел в движение два пальца: один палец - по левую сторону улицы - вытянулся по направлению к движущимся буквам, другой палец - по правую сторону улицы, выгнувшись крючком, закивал постовому шутцману. Видя, что эти жесты мало похожи на приветствие, разыскатель д-ра Дерзельбе повернул по Францизштрассе. Но вслед ему шло уже два-три десятка любопытных. Сначала Катафалаки слышал за собой смех, затем взволнованно протестующие голоса, потом запев какой-то незнакомой ему песни, испуганный свисток шутцмана и наконец чей-то ровный голос, отсчитывающий шаг; повернув голову к дружному топоту ног, догонявшему его флаг, Катафалаки был изумлен: он оказался, неожиданно для себя самого, в роли знаменосца, ведущего построенную правильными рядами колонну демонстрантов. Растерявшись, он выронил флаг и после секунд остолбенения едва успел увернуться от растаптывающего, механически четкого марша колонны. Стоя уже на тротуаре, Катафалаки видел, что его привет Дерзельбе, поднятый чьими-то чужими руками, снова веет над проходящими мимо рядами. Было ясно: дерзельбианцы, таившиеся по всему миру, восстали против системы замалчивания, подняли знамя восстания и идут ниспровергнуть все ветхие профессорские кафедры, амвоны и авторитеты. Овладев волнением, Катафалаки бросился вдогонку за качающимся над морем макушек "Gut Morgen, herr Derselbe!".
      Шествие, которому перегородила было дорогу Шпрее, перевалило через мост и еще через мост, обогнуло медный тысячетонный памятник Вильгельму, рубчатую громаду кайзер-кениглехерского шлосса и двигалось прямо навстречу золотому циферблату ратуши. Толпа, будто ошлюзенная, приподнялась на тысячу цыпочек, буквы гутморгена склонились к земле: на балкон ратуши вышел, кланяясь по часовой стрелке, д-р Дерзельбе. Катафалаки представлял себе его несколько иначе; в действительности это был человек с лысой и шишковатой макушкой, с улыбкой, положенной поверх круглого лица, как первая лунная четверть поверх третьей.
      Произошел обмен речами, в которой Катафалаки не понял ни слова, и толпа стала мирно расходиться. Катафалаки один стоял с шляпой в руке, твердо решив не надевать ее до тех пор, пока не изъяснит своих чувств лично самому д-ру Дерзельбе. Случай, казалось, шел навстречу его желанию, то есть навстречу сквозь вращающиеся грани подъезда ратуши - шел, окруженный двумя-тремя приподнятыми цилиндрами, великий и несравненный Дерзельбе. Остановленный низкими поклонами Катафалаки, он благожелательно кивнул, выражая готовность слушать. Среди сопровождающих триумфатора оказался человек, владеющий русским языком. Прижимая шляпу к груди, Катафалаки спросил радостно срывающимся голосом, подлинно ли он видит перед собой автора трактатов об извлечении корня из мнимых величин, об искусстве извлекать ядоносные зубы у гадюк, о целебных свойствах корня женьшеня, о принципе яйности в философии и о шестидесяти шести способах сварить яйцо вкрутую? Маленькая процессия казалась удивленной вопросом, и тот, к кому он был обращен, оглядев восхищенно улыбающегося Катафалаки, повернул к нему круглые лопатки. За ним последовали и остальные, кроме переводчика, который, задержавшись на минуту, растолковал бедному Катафалаки следующее. Фамилия герра председателя муниципального совета - Лемке. Вчера были перевыборы на новое трехлетие. Город голосовал по двум спискам: либералы выставили кандидатуру Гальбе; мы, консерваторы, стали, как один, за нашего прежнего глубокоуважаемого, трижды перевыбранного герра фон Лемке; "дерзельбе" - тот же самый, то же самое, и никаких перемен, - вот лозунг, выброшенный нами; и он, как и должно было ожидать, одержал верх; сегодня - не знаю, по чьей инициативе - благодарные выборщики пришли приветствовать глубокоуважаемого шефа с первым утром его не первого и не последнего, надеемся мы, градоправительства; это было - не правда ли? - очень трогательно...
      И говоривший вежливо наклонился, чтобы поднять выскользнувшую из пальцев собеседника шляпу, назидательно кивнул и поспешил вслед за удаляющимися членами магистрата.
      Катафалаки стоял точно врытый в землю, состязаясь в неподвижности с шеренгой чугунных тумб, протянувшихся вдоль Кенигштрассе. Выйдя наконец из оцепенения, он хотел было надеть шляпу, но не решился: ему казалось, что ее не на что надеть.
      4
      Представьте себе тело, которое, одернувшись со своего костяка, как платье с деревянных плечиков и железного гвоздя вешалки, продолжает ттолкаемое инерцией - шагать от тумбы к тумбе, обвислое, подламывающееся в коленях, с руками, упавшими вниз, как пустые рукава: это Катафалаки, переживающий кризис и крушение дерзельбианства. Сгибательные и разгибательные рефлексы вели его ноги вдоль Унтер-ден-Линден, но в ведомом ничего не шло, мысль застопорилась, как раскружившийся завод часов. Сгибательные рефлексы повернули мимо белых истуканов Зигес-аллее. Над Катафалаки сияло рыжее лучеволосое солнце, в веселом синем воздухе плясали зеленые, желтые и красные рвущиеся со своих веревочек детские шары, лакированные обода, быстро перебирая никелем спиц, вязали себе путь. Под оживленно жестикулирующими ветвями Тиргартена, вдавливая в упругий асфальт миллионы шагов, прогуливались румянолицые, улыбающиеся, ясные, как погода, прохожие. Несчастный экс-дерзельбианец не мог поднять глаз, чтобы не наткнуться на оскорбительно радостные улыбки, глаза, сощуренные от солнца, серебряную повилику дымков, вьющуюся из самодовольно попыхивающих трубок. Тщетно бросался он зрачками из стороны в сторону, ища хоть единого блика, соцветного его настроению. Даже тени, отброшенные ярким изумрудом листвы на землю, казались теплыми. И вдруг зрачки Катафалаки стали: на одной из скамей, закутавшись в черную пелерину, с понуро опущенными плечами сидел человек; лицо его, полузакрытое поднятым воротником, упиралось в ручку дождевого зонта; рядом с ним, грустный и серый, как и его хозяин, лежал непромокаемый плащ; человек, закрывшись полями черной шляпы от рассиявшегося неба, сосредоточенно смотрел на носки глубоких калош, в которые были вдеты его ноги.
      Катафалаки осторожно приблизился. Навстречу надвинувшейся тени незнакомец быстрым движением поднял голову. Увидев, что рядом всего лишь человек, вздохнул и опустил ее еще ниже. Горгис присел на край скамьи. Только непромокаемый плащ отделял горе от горя. Сходства эмоций плюс двадцать немецких слов, которыми располагал Катафалаки, оказалось достаточно, чтобы задать вопрос, получить ответ и понять его:
      - Морген ист гут: варум ист кайн "гут морген"? 1
      Незнакомец:
      - Ich bin ein Meteorologist. Я метеоролог, и я предсказал - и предсказал на сегодня - пасмурно, ливень, ливень, можно ждать града. Или вам нужно объяснять еще?
      Катафалаки:
      - Битте, нох айнмаль 2.
      1 Эта фраза на ломаном немецком переводится примерно так: "Утро есть доброе: почему нет "с добрым утром"?"
      2 Пожалуйста, еще раз (нем.).
      Незнакомец, насупившись тучей, стал было сворачивать плащ, но, встретив ласковую, исполненную искреннего участия и готовности понять улыбку собеседника, смягчился и стал повторять по слогам:
      - Я ме-те-о-ро...
      Уже первое слово вызвало радостные кивки Катафалаки: понимаю; за ним протиснулись кой-как и другие. Горгис деликатно притронулся пальцами к руке метеоролога и, ободряюще улыбнувшись, заговорил, после чего уже метеоролог, морщась от усилия понять, произнес: