О, солнечный день! И лето! То жара, то дожди. Они налетают с Севера, эти черные и синие тучи. Сталкиваются бычьими лбами. На Пари обрушиваются мешки с каменным громом, в крыши, окна и двери, в зазевавшихся прохожих бьют синие молнии, вызывая пожары, калеча, убивая насмерть. Мадлен любит грозу и молнии. Как ей весело тогда! Она сама хочет молнией стать. Из черных туч ударять в трусливую, приличную, уютную землю. Земельку. Она, небесная богиня…
      — Девушка, вы красивы, как богиня!.. Разрешите вас проводить?..
      Солнце бьет ей в глаза. Она щурится. Не видит задающего вопрос из-за прижмуренных густых ресниц.
      — Пожалуй… если вы будете себя хорошо вести.
      Она заслоняется от Солнца белым атласным зонтиком и со смехом смотрит на вставшего перед ней во фрунт, как перед генералом, мужчину. Да, это крупная рыба. Осетр. Или даже тунец. Перламутровый брелок свисает на груди; ежик стильно подстриженных волос; на лице — печать довольства, сытости и защищенности: той, что дают не просто и не только деньги, а наследуемое многие века, незыблемое положение в обществе. Людское море, копошащийся муравейник, человечий океан. Он выплыл на нее. Тем лучше. Хоть она и вассалка мадам, в ее златокудрой головенке прочно засела заноза свободы. Что за кровь течет в ней? И куда ее тянут незримые крылья за плечами? Она устала ложиться под мужиков, хоть бы и под богатых. Она приносит мадам Лу деньги, о которых скромная бандерша и не мечтала. Уже куплен новый Веселый Дом на набережной, рядом со старым, и завтра новоселье. Уже заказана мебель от Дюфи. Уже пошиты бальные и карнавальные платья всем проституткам, служащим у мадам пожизненно — до первой морщины на лице. Лучше одна морщина на лице, чем две морщины на чулке. Уже привезены корзины с ананасами и виноградом с низовий Роны, гароннские персики, марсельские омары. Щедрая Эроп! Сколько в тебе даров! И все это можно купить за деньги. И все эти деньги для мадам заработала она, Мадлен. Ух! Завтра и повеселимся! А когда пробьет час свободы, повеселится она одна. Над ними над всеми посмеется.
      — Пойдемте вместе… в ногу, — улыбнулась Мадлен. — Вы служили в армии?.. Вы умеете ходить в ногу?.. Шагом марш?..
      Аристократ рассмеялся. Приятный баритон, низкий голос. Такие голоса бывают у певцов. У нее были среди клиентов певцы. Один по ночам вскакивал с ложа, задирал голову к потолку и заливался. Извлекал из глотки рулады и трели. Она хохотала как безумная. Потом он бросал в нее виноградом, и она должна была ловить каждую ягодку ртом.
      — Служил, милая девушка. Ничего хорошего там нет. Скука одна. И муштра. А то, бывает, солдаты вешаются с тоски. Не выдерживают. А мы, офицеры, вынуждены ковыряться потом в этом дерьме — что да к чему. Хотите кофе?.. Здесь есть приятная терраска на Плас Коко. Не откажетесь от чашечки?..
      Голос приятен, манеры благородны. И все они ведут к одному. Мадлен прикрыла рот рукой в белой лайковой перчатке и обреченно зевнула. До чего надоело. Надо сменить пластинку. А пластинку-то поставила не она. И игла шипит, и диск крутится, и хриплая музыка все терзает и терзает слух.
      Они уселись на террасе под тентами за крохотным круглым столиком. Солнце играло на начищенных башмаках мужчины, искрило в поддельных алмазных сережках Мадлен. Она выглядели красивой парой. На них засматривались. Перешептывались у них за спинами. Пари — город сплетен. Девушки, как сороки на хвосте, приносили одну сплетню за другой, обсуждали, хохотали. Она никогда не принимала участия в болтовне, сплетающей косы из людских судеб. Ей было довольно собственной судьбы.
      — Два кофе, гарсон, прошу!.. и два мороженых…
      Мадлен, изящно отставив пальчик, поднесла ко рту чашку с крепким и густым бразильским кофе. Над чашкой поднимался пар, он окутал губы и зубы Мадлен, будто бы она дышала в варежку на морозе.
      — Вы отгибаете пальчик, держа чашечку, как купчиха из страны Рус, — проговорил мужчина, радостно наблюдая за ней. — Только самовара на нашем столе не хватает. И бубликов. И пряников.
      — Вы знакомы с обычаями чужих земель? — весело спросила Мадлен, прихлебывая кофе. — Вы долго жили на чужбине?.. В Рус?.. И как вас там кормили?.. Вкусно?.. Судя по всему, купчихи Рус произвели на вас неизгладимое впечатление. Что такое… бублики?.. И пряники?.. Хочу попробовать.
      — Специально для вас я закажу их в кондитерской, где работают кондитеры родом из Рус. Идет? Где вы живете?
      — Ого, вы сразу к делу. Идет. Закажите. А я вас приглашаю.
      Мужчина усмехнулся, выражая всем видом: знаем, с кем имеем дело.
      Вытащил записную книжку в богатом черепаховом переплете, ручку с золотым пером. Открыл страницу. Наклонился выжидательно. Глянул на Мадлен исподлобья.
      — Итак?..
      — Итак, я приглашаю вас на бал, который дает моя… тетушка… в честь нашего новоселья. Мы закатываем роскошный пир. Мы… купили новый дом! Вы не представляете, до чего великолепный!.. Там комнаты… анфилады… закутки с чайными столиками… залы для пиров и приемов… это просто дворец! Тетушка на седьмом небе от счастья. А я и подавно.
      — Кто приглашен на бал?
      Его голос посерьезнел. А он-то полагал, что это всего лишь красивая шлюшка. Сунул записную книжку в карман.
      — О!.. Знаменитости Пари. Тетушка всегда приглашает знаменитостей. Известные графы… князья… художники, скульпторы… мой портрет уже не раз писали… в кабинете у тетушки висит, хороший, кисти Венсана… Учредитель всемирной премии за лучшее произведение в науке и искусстве… забыла, как его зовут!.. усатый такой, смешной, он изобрел новое убийственное оружие, которым можно убить все живое на расстоянии… и много всяких чудесных других людей… венецианские дожи… магрибские купцы… волхвы… Каспар… Бальтазар… Мельхиор… и даже… даже Таор, принц Мангалурский…
      — Вот болтушка! — Когда он улыбался, вокруг его рта разбегался веер смешных морщин. — Верю, верю. Ваша тетушка, верно, очень знатна, если к ней на бал съезжаются такие высокие гости. Может быть, вы пригласите на ваш праздник и графа Анжуйского?
      — С удовольствием… граф!.. Мадлен…
      Она протянула ему руку для поцелуя. Он чуть коснулся усами белой лайки на ее запястье. Сверкнул в нее глазами.
      Их взгляды, синий и черный, сошлись и зазвенели, как два копья.
      — Вы прелесть. Сознаюсь, я думал…
      — Что думали?
      — Ничего особенного. Так.
      Они помолчали, допивая кофе и принимаясь за мороженое, наложенное в серебряные вазочки разноцветными горками. Боже, какая вкуснота. Мадам никогда такое не заказывала. Может, это оттого, что сегодня такой солнечный день?
      — Вы ослепительны, Мадлен.
      — Это все Солнце.
      Сережка Мадлен отстегнулась от розовой мочки и упала в мороженое.
      — О!.. выловим ее…
      Они ковыряли ложками в вазочке, ища алмазик. Найдя бирюльку, граф вытер ее батистовым носовым платком.
      — Вот ваша пропажа. Как имя вашей тетушки?.. Наверняка я знаю его. Оно знаменито, если она накоротке с людьми, что прибудут на ваше новоселье.
      Мадлен молчала. Что толку выжидать! Бухайся сразу головой в воду.
      В грязную, мутную воду Зеленоглазой.
      — Мадам… мадам Лу.
      Граф вздрогнул. Его глаза сначала потемнели, потом налились безумным смехом. Он еле сдерживал смех. Не вышло. Он расхохотался бурно и неудержимо, роняя локтем вазочки с недоеденным мороженым, откидываясь на соломенном стуле, отдуваясь.
      — Мадам Лу!.. Так вот что!.. Ха, ха, ха!.. Это поистине знаменитое в Пари имя. Приду… конечно, приду… с превеликим… а… что… она где вас раздобыла?.. Такой пышный золотой цветок в ее розарии… вы, должно быть, затмили там всех… всяких гризеток и белошвеек… с вашей царственной внешностью… вы могли бы…
      — Замолчите!
      Мадлен вскочила. Он слишком много болтает. Хоть бы он и был граф. Она не любит болтунов. Она не позволит, чтобы…
      Она вскочила из-за стола. Схватила кружевной зонтик.
      — Не подходите ко мне!
      Побежала. Граф двумя большими шагами догнал ее.
      Ему не хотелось упускать добычу.
      Прелестное развлечение. Мать его не осудит. Невеста никогда не узнает. Он размеренно и разумно жил свою жизнь. Шлюха мадам Лу!.. Это все равно, что в большом свете: принцесса Саксен-Кобургская, княгиня Гессен-Дармштадтская, герцогиня Готторп-Голштинская. На весь Пари гремит ее Веселый Дом. Они переезжают? Тем лучше. Будуары будут просторнее. Вина — изысканнее. Интересно, какие вина у них подают к столу?.. Когда девки просто обедают, скучая и зевая… а?..
      — Стойте!
      Он схватил ее за руку. Она вырвала руку.
      — Не смейте! Вы же знаете, кто я!
      — Тем более. На что вы обиделись? Мороженое не доели. Что вы больше всего любите, деточка? Я куплю и подарю вам. Миногу в собственном соку?.. Угря?.. Бананы?.. Чурчхелу?.. Не стесняйтесь. Мой кошелек в вашем распоряжении.
      Он засмеялся опять, весело, заразительно. Взял ее за локоть и не отпускал.
      Они пошли дальше вдвоем, и Солнце освещало их, нежно бродило по обнаженным плечам Мадлен, по кружевной манишке графа. Солнце, зачем ты помирило нас. Лучше было бы поссориться сразу.
      — Я приду на бал. Когда?
      — Завтра… в десять вечера.
      — Где Дом будет теперь?..
      — Набережная Гранд-Катрин… восемь…
      — Вы же смелая девушка. И у вас уже богатый жизненный опыт. Почему вы меня боитесь?
      Она пожала плечами. Посмотрела прямо ему в глаза.
      — Не знаю. Предчувствие.
      — Солнце слишком сильно печет?.. Вы не боитесь солнечного удара, а боитесь меня?..
      — Мои волосы цвета Солнца. Они очень густые. Я могу ходить без шляпки, без зонтика.
      — И вы боитесь, что не сможете ни в зной, ни в холод обойтись… без меня?..
      Мадлен наклонила голову. Сережка, выпачканная в мороженом, холодила ей ухо.
      Ей нечего было ответить.
 
      — Девочки, девочки!.. Быстро одеваться!.. Сейчас, через несколько минут, начнут сеъзжаться первые гости! У вас ничего не готово!.. Музыканты приглашены?.. Почему не отглажены шторы у Риффи?!.. Вы позорите меня… свиньи!.. Ни у кого нет вкуса… а неуклюжи, неповоротливы… слонихи… сидите вы на моей шее… Я со стыда сгорю, если… о, вот и звонок!.. Рози, распорядись на кухне, пусть несут торты на серебряных подносах! Лимонад охлажден?!.. Ни кусочка льда летом не достать!.. Мадлен, погляди на лимонад своими синими ледяными глазами… и охлади…
      Мадам ворчала беззлобно. Гости прибывали. Перья на их шляпах тряслись. Аромат цветочных и пряных духов свивался в узлы, реял маревом, разливался по залам и анфиладам. Вот прошел призрак ромашки. Вот на глазах расцвел тюльпан. Раджи Востока, вы только что сошли со слонов, ваши распяленные ноги устали, они похожи на ухват от долгого сидения на благородном животном. Отдохните на карнавале у мадам. Не пожалеете. Ведь вам после ночи любви опять возвращаться к поклонам и намазам.
      Маски надвигались глубже на глаза. Лиса держала нос по ветру. В прорезях для глаз сквозили иные века; девушка с волнистыми, распущенными по сахарным плечам волосами играла на лютне. Это девка мадам Лу?.. Заткнитесь, сударь, не оскверняйте божественный воздух праздника своим непотребством. Как же вы не узнали. Это Джульетта. Она осталась жива, и Маттео Банделло стал ее любовником. А потом ее увидел один старый венецианский дож, похитил ее и женился на ней. Они выплывали на гондоле в час вечерней зари на кривое зеркало розово блестевшей лагуны, и плыли медленно, важно, и догаресса запевала песню, и ее юный голос далеко разносился в сонном морском воздухе, и пахло креветками, водорослями, крабами, лимонами и померанцами; и старик сидел недвижно, каменно, хотя ему больше жизни хотелось поцеловать молодую жену. Он не смел. Луна увидала бы все. Он хранил тайну их любви — союза старости и юности — от всякого ревнивого глаза, земного и небесного. Он шептал ей, сжимая ее в объятиях: «Забудь Ромео. Ты все еще помнишь о нем?..» Джульетта, ты помнишь Ромео?.. Нет?.. Да?.. Молчит… Играет на лютне… Не задавай глупых вопросов, фраер.
      Девочки, танцуйте бойко, иначе мадам побьет вас. За нерадивость; за лень; за скуку. Девушка никогда не должна скучать. Мадам, дайте мне веер!.. Мне не дали веера… Ах ты капризка. Веер ей подай. А сама не смогла сшить?!.. Из павлиньих перьев, что продает старуха Дрюон на улице Вожирар?.. Мода сезона — перья павлина! Всюду: в прическе, на шапках и шляпах, в веерах, на задах пышных юбок, за корсажем, за поясом, просто так — в руке, в кулаке. Говорят, это плохая примета: если подарят павлинье перо — будет большое несчастье. Вы знаете, Царю из земли Рус подарили… и что же?..
      А что?..
      А ты разве не знаешь, что с ним сталось?..
      У нас одна девка знает… Мадлен… новенькая… та, что похожа на подсолнух…
      Да нет, она похожа на дочь фараона…
      На парадной лестнице Веселого Дома стояли солдаты в плюмажах, вдоль перил горели факелы, и пламя билось и дрожало на сквозняках. Катился цветной водопад с мраморных скал. Гости, о, я задыхаюсь от похвал и приветствий. Персик мне — вон с той тарелки — бросьте… Вы едите персик прямо с пушком?!.. У вас такие дикие манеры… Это придает… хм… очарование…
      Он показался на пороге зала, одетый в костюм тореро.
      Она приблизилась к нему, играя веером. Каждое перо в веере оканчивалось темно-синим глазом, отсвечивающим зеленым светом, заключенным в ярко-золотой обод — так, как зимняя Луна бывает заключена в морозное гало.
      Ее глаза из-под веера. Какое пламя в них. И ужас. И радость.
      Неужели она — шлюха?
      И Олимпия была шлюха. И Аспазия была шлюха. И Магдалина была шлюха. И Таис была шлюха. И…
      Эй, вы! Шлюхи! Остановитесь! Танец еще не объявлен!
      Не слышат. Безумствуют. Кружатся в вихре.
      Для чего он оделся матадором? Неужели она — бык?
      Золотой бык. Ты забодаешь трусливого тореадора. Напрасно он выпятил грудь, расшитую золотом так густо, что золотая рубаха не может согнуться и он не сможет наклониться, чтобы поцеловать тебя.
      — Мое почтение, прекрасная Мадлен.
      Низкий, насмешливый поклон. Лосины, туго обтягивающие худые длинные ноги. Он похож на коршуна. Усы нервно подергиваются. Красную тряпку он сжимает в кулаке. Мулету?! Дразнить какого быка ты собираешься, граф Анжуйский?!
      — Рада видеть тебя целым и невредимым на арене, мой прекрасный тореро, — дерзко сказала Мадлен, сверкая в графа глазами и поворачиваясь так, чтобы он мог видеть кровавую розу в ее лежащих медными кольцами волосах, и ее босые ноги. Она, как нарочно, была одета танцовщицей, гитаной. Желтоволосая цыганка. Это странно и дико. Она умеет плясать фламенко? Да, умеет. Она лучшая плясунья в Пиренеях. Ее выкрали из цыганского табора.
      Он тоже ее украдет. Из вертепа старой шлюхи Лу.
      Тореро взмахнул мулетой. Тряпка полоснула по духоте.
      — Иди, иди сюда, бычок. Где твои рожки?
      Мадлен наклонила крутолобую голову. Глянула исподлобья.
      Тореро повел мулетой около носа танцовщицы.
      — Ты будешь мой, бычок! Поглядим, на что ты способен. Как ты сражаешься. Может, у тебя и рожек-то нет. И копытца дырявые. И к хвосту колокольчик привязан.
      Мадлен ринулась на графа. Хотела шутки, а получилась драка.
      Удар. Еще удар. Тело зверя, как ты бьешься. А я тореро. Я покорю тебя, пригну за рог к опилкам арены. Девчонки, что визжите?! Не видали корриды?! Мадам, мадам, да отстаньте вы с вашим ледяным лимонадом! Я не пить сюда пришел. Не курить кальян и опий. Не кататься верхом на ваших вымуштрованных девочках на обитых бархатом диванах. Я пришел, чтобы взять свое. И я возьму.
      Она била его наотмашь всем телом. Бодала головой. Ударяла лбом. Выставленными вперед пальцами колола. Он хлестал ее красной мулетой. Хохотал во все горло. Смех летал по анфиладам, заполнял углы и закутки, исчезал в зазывно распахнутых спальнях. Смех мазал алой краской по набеленным мелом и нарумяненным румянами щекам напуганных девиц, по застывшим в ахе губам гостей, по катящимся по паркету и коврам ананасам и апельсинам.
      — Коррида! Коррида! Человек и бык! Зверь побеждает человека!
      — Это Мадлен, что ли, забавляется?..
      — Глядите! Он душит ее!
      Тореро нацепил на шею быку красный скомканный лоскут, стал стягивать тряпку за углы вокруг глотки.
      Он сошел с ума. Он далеко зашел. Не надо было играть и заигрываться.
      Близко перед собой он видел ее глаза. Ясные, цвета грозового неба, глаза, и не было в них ни капли испуга. Она глядела твердо и прямо. Глаза говорили: ты силен, матадор, но я сильнее. Бык всегда сильнее тореро, даже если тореро убивает его. Женщина всегда сильнее мужчины, даже если мужчина придумал свою женщину от волос до кончиков ногтей. Пусть мужчина думает, что он — Бог. Его всесилие — сказка. Ветхая красная тряпка, ею закрывают бледное лицо мертвого тореро, когда его несут на носилках, уносят с опилок арены под выкрики и рыдания толпы, потрясающей ножами и кулаками.
      — Мадлен, — его хрип раздался около ее уха.
      Глаза сказали: «Еще немного, и ты разом покончишь с тем, что еще не началось.»
      Он чувствовал ее дрожь. Ее тело ходило ходуном, колыхалось, как ветка под порывами ветра. Глаза говорят: смерть, не боюсь тебя, а тело говорит: жить хочу. И дожить до утра. А днем — дожить до вечера. И так всегда. По кругу.
      Он ослабил хватку красного шарфа, отпустил. У него потемнело перед глазами.
      А народ плясал! Ведь это был бал! Прелестный бал в публичном доме — вы на таком танцевали когда-нибудь?!.. Можно сдернуть лиф. Выпустить грудь наружу. Можно разорвать и отшвырнуть верхнюю блестящую юбку, остаться в нижней, белопенной и кружевной; а если надоест и она — прочь и ее. Танцуй, танцуй, великий люд Пари! Верти своих ненаглядных милок! Закружи им головы! Их расчетливые, холодные, жадные головы! Они всегда лишь денег хотят. Сделай так, народ, чтоб они повеселились хоть чуть-чуть от души. Забыли о блеске монет. Пляшите! Мадам заплатила за все! Мадам щедрая. Она и бьет-то нас не сильно, а будто лаская. Любя. Будто целуя, бьет.
      Вон они, обнялись, сплелись в танце — апсара и Шива! Ее грудь обнажена. И он так целует родинку меж ее грудей, что его голова, обвешанная бриллиантами и бирюзой, кажется огромным тяжелым украшением, висящим на шее апсары.
      Сдернули, вспотев, разгорячась, платье и золотая Жанна с дофином. Золотая Жанна, где ты привязала своего коня?.. На улице Риволи, господин. Ты кормила его овсом?.. Да, господин. Ты любишь своего дофина?.. Да, господин. Нет, господин. Я не люблю его, господин. Я думаю, что я люблю Бога своего, господин. И пусть меня сожгут на золотом костре. Это моя первая и последняя любовь, господин, кто бы меня ни распинал на кошмах и подстилках, на соломе и сене, на тряпье и обносках, на атласе и бархате. Костер мой, золотой, шелковый, богатый. Языки твои драгоценные взвиваются до небес. Лишь эту любовь люди будут вспоминать. А то, как я лежала сначала на дофине, потом он на мне… кому интересно это, господин? Такое, видать, и у тебя в жизни было.
      Они слились в поцелуе, Жанна подмигнула. Ускакали, обнявшись. Полуголые. Смешные. Вся выкрашенная золотой краской, Жанна задыхалась, покрывалась вонючим, больным потом. Ее не предупредили, что если она вовремя не смоет с тела краску, то умрет. Жанна!.. Жанна!.. А в будуаре есть вода?.. Есть. В каждом. Вода — это наша гордость. И теплая, и горячая, и холодная. Течет даже кипяток — руки обожжешь.
      А, вот они. Вот они, убиенные королевы. Мария Стюарт. Танцует, закрыв глаза, и черного бархата платье, расстегнувшись, медленно сползает на пол, а под трауром — ужас ярко-красной исподней рубахи. Ее ведет за руку палач. Он красив, как поэт, любивший ее когда-то. И поэт танцует поодаль, бледный как смерть, и заострившийся от страдания нос торчит, как нож, из рамы черной бородки и изящных усиков. Королева убила мужа ради любовника — королева должна умереть. Сколько преступлений делалось ради любви! Вопреки любви?.. Глядите, у Стюарт на шее метина… шрам… это голова прирастала, чтоб она могла появиться здесь, на балу у мадам Лу… Мария-Антуанетта. Выпяченная нижняя губа выпачкана сливовым соком. Выпученные глаза бредово блестят. Ей снилась ее казнь. Во сне она стояла у края собственной могилы. А где король, Людовик?.. Людовик… Людови-ик!.. отзовись… Кудлатый пес выползает из-под стола, заваленного виноградом и омарами, уставленного бутылями шампанского и муската.
      О пес, до чего ты умен! Умнее человека!.. Тебя назвали человечьим именем…
      Рычание. Песий брех на весь зал. Падают два шандала, гаснут свечи. Загорается край шторы. Визг, гам, паника, бег — по валяющимся на полу тканям, по упавшим телам; девки, надрываясь, тащат огромный чан с водой — тушить пожар. Зачем зажгли факелы, сволочи?!.. Мадам приказала. Мадам дура или умная?!.. Ах, это вы, Синьоре. Завтра же я вас рассчитаю. На улицу. Вон. С тремя грошами в кармане.
      Тореро и гитана, танцуйте, танцуйте. Еще не ночь; еще не утро. Еще время царения и прославления; и сейчас наступит время любви. Глядите, все танцующие рядом с вами пары освободились от одежд. Танцуют голые. О, как же это красиво.
      — Погасите свечи!.. Гасите огонь!.. Сейчас внесут китайские фонарики…
      В кромешной тьме маленькие девушки, родом с острова Тайвань, служившие у мадам в качестве банщиц и мойщиц, внесли на длинных бамбуковых прутах горящие теплым и таинственным оранжево-медовым светом круглые и треугольные китайские фонарики, висящие на тонких шелковых нитях. Фонарики раскачивались, и сполохи ходили по стенам. Они качались, как качаются тела в нежной любви.
      Гляди, гитана, все обнажились.
      Ну да, что ж тут удивительного, Веселый же Дом.
      Ты ничего не понимаешь. Смотри на них.
      Перед ее глазами плыли шары и ягоды грудей. Гладящие друг друга руки. Смуглые животы, вклеивающиеся в цветы и щиты иных животов, снежно-белых. Жирные складки и тощие ребра. Она видела, как люди ласкают потайные выступы и впадины друг у друга, не понимая, какая на деле тайна мира, зачем и почему заключена в них, в расщелинах и вздыбленных свечах, исходящих горячим воском, кипящим маслом, в катающихся под влажными пальцами жемчужинах, в косицах умащенных благовониями и живым соком волос и кудрей, запрятанных под тяжелыми складками одежд подальше от глаза и осязания. И можно было видеть и осязать. И люди, как не видевшие друг друга никогда, как жадные, с голодухи, как скупые купцы, скупщики самоцветов, как больные, пьющие последнее живительное питье из старой кружки на больничной койке, стуча зубами, дрожа, покрываясь испариной, видели и осязали, гладили и вдыхали, хватали и проникали друг в друга. Люди на карнавале, обнажившись, прозревали: пелена спадала с их глаз, и не оргии желали они, не простого звериного соития — священного танца, обряда, мистерии, чтобы понять: вот зачем я живу на свете. Любовь и наслаждение. Почему бы их не спутать. Это мучительно — все время разделять их. Люди не умеют наслаждаться; и любить также не умеют, не могут они. Гляди, Мадлен, как танец переходит в любовь. Давай и мы обнимемся. Ты не можешь… при людях?.. Это не люди, красавица гитана. Это всего лишь маски, как и мы с тобой. Простим им. И они простят нас. Дай сниму с тебя цыганское платье. Ты осталась в монисто. Оно звенит у тебя на смуглой груди.
      Тореро вынул розу зубами из волос Мадлен, вобрал ее всю в рот.
      Она приблизила губы к его рту и отняла розу губами.
      Так они целовались — через розу; и цветок был их губами, и лепестки розы были их языками, и лепестки цветка осязали и лизали, приникали и ласкали друг друга; и одуряющий запах, священный аромат бил в ноздри.
      Наконец граф устал кусать увядший цветок. Он выплюнул розу на пол.
      — Пойдем, — кивнул он. — Где твой будуар? Публика будет еще долго качаться туда-сюда. Мадам горазда на всякие ухищрения и развлечения.
      — Пойдем, — согласилась Мадлен без кокетства. — А маска тореро тебе идет. Не снимай вышитую золотом рубаху. Я сама с тебя ее сниму.
      — Ты хороша нагишом, — сказал граф оценивающе. — Погляди вокруг! Что они творят!
      Люди, нагие, маслено блестевшие в свете китайских фонарей, соединялись в любви. Музыканты, заказанные мадам, незримые и умелые, заиграли бьющуюся, как бабочка в ночи, музыку. Так бьется сердце в груди, когда ты в любви с любимым первый раз. Любовь. Загадка мира. Все войны — из-за любви. Один выстрел — и начнется новая война. Ибо тот, кто будет стрелять, выстрелит в соперника. И его красавица поймет все и полюбит его, но будет уже поздно. Слишком поздно.
      Три девушки подняли на руки стройную, как Венера Книдская, женщину с копной густых черных волос и приблизили ее к возлюбленному; о, входи в меня копьем и лучом, сделай мне больно, убей меня собой. Он насадил ее на вертел. Жарься, дичь. Я не люблю тебя. Я просто жарю тебя. А я, я люблю тебя, возлюбленный. Глубже входи в мое тесто, нож; засаживайся, жестокий палец, втыкай в меня изюм, урюк, курагу, цукаты. Испекусь пирогом, ешь меня; прольюсь вином — испей. А он стоял, как скала, и смеялся, в то время как три девушки насаживали черноволосую на взметнувшийся стержень жизни.
      Человек в маске козла повалил на пол фею, со лба феи спадала фата, украшенная живыми незабудками и лилиями; он уселся на нее, как всадник садится на лошадь, и приблизил мужскую свечу к ее кричащему рту. Она билась и вырывалась. Бейся, лошадка. Лошади всегда бьются и вырываются. Необъезженная, девственная лошадка. Не пугайся крови и кнута. Я дам тебе овса. Золотого овса. Золотых монет. Зачем тебе колдовство и волшебство, если я буду отныне и навек твой всадник и царь?!
      Двое юношей, один другого краше, крепко обняли девушку с длинной русой косой. Один из юношей поднял ее под мышки, оторвав от пола. Ее ягодицы разошлись, раскрылись под напором рук второго; садись на него, не бойся, он вопьется в тебя навсегда, он будет жить в тебе и качать тебя в колыбели боли, отчаяния, счастья. Да, я люблю его! Да, я люблю его! Да!.. не кричи так громко, я тоже сейчас буду с тобой, ты откроешь мне сдвоенные ладони; видишь, я вхожу в тебя спереди, а он, кого я убью сразу же, как ты забьешься в вопле счастья, — сзади; и так мы будем оба пронзать тебя, попеременно и согласно, и ты станешь терять сознание и возвращать его; и моя рука уже протянута к его горлу; и тут я внезапно понимаю, что и ты, и он — вы оба любите меня; что любовь нельзя разделить, разорвать; что она многолика, многорука и многонога, как Шива; как первобытный дракон; как божество, стоявшее у истоков мира.
      — Видишь, Мадлен, это танцы любви, — вышептал ей в ухо тореро, прижимаясь металлической жесткой рубахой к ее голой груди, царапая шитвом соски. — Я никогда не видел таких. Как здесь хорошо. А ты, небось, навидалась.
      Он обхватил ее рукой за талию, гладил живот; залез пальцем в пупок. Укусил за шею.
      — Нет, — простодушно сказала Мадлен, — я вижу такое в первый раз.
      — Каждый что-нибудь и когда-нибудь видит в первый раз.
      — Мы идем?..
      — Да, мы идем. Вот дверь. Это твоя?..
      — Да, моя. Ты сам привел меня в мою комнату. Ты ищейка. У тебя нюх.
      — Как прекрасны были эти пары в свете восточных фонариков. Тела из меда… из воска… они капали золотом… исходили соком…
      Они завтра изойдут деньгами. У мадам будет необычайная прибыль.
      Она горько усмехнулась.
      — Вот мое ложе. Правда, богатое ложе?..
      Он внимательно поглядел на диван. Мадлен по-детски погладила обивку ладонью. Бедная девочка. Ей кажется — она попала в Рай. За Рай надо, правда, платить. Собственным телом. А душой не надо?!
      — Правда. Правда. Богатое. Роскошное. У царей таких отродясь не бывало.
      Она польщенно улыбнулась. Боже, какое она еще дитя. Красота, убивающая насмерть. Зачем она стоит перед ним голая?
      Его неистовое желание, разогретое близостью совокупляющихся в полутьме зала тел, внезапно и напрочь пропало. Он видел — перед ним стоит богиня. Колдунья. Сейчас она взмахнет руками над его головой. Выкрикнет: мене, текел, фарес. Что-то вроде. И он покроется седыми волосами. И у него выпадут зубы. Задрожат руки. И он упадет перед ней, властительницей времени и жизни, на колени. И вскричит, и руки к ней протянет: прости, что я тебя не любил! Что пришел к тебе и захотел поять тебя, не любя! Все в мире искуплено и одушевлено любовью! Все в мире любовью освящено и оправдано! И бархатный закут в публичном доме. И старый сарай со штабелями бревен. И изба с печью. И богатый дворец, где под пышным балдахином никому не слышны слезы и смех великих царей. И мрачная пещера, где любящие Адам и Ева укрывались от дождя, града и ветра, спали, крепко обнявшись, под завыванье бури, будучи изгнанными из Рая.
      — Я… — выдохнул граф, молитвенно глядя на Мадлен, — я…
      — Ну, что ты, что ты? — ворчливо и обыденно спросила Мадлен. Прикрыла рот ладонью в зевке. — Что зря время терять? Явился сюда, так…
      Она почувствовала нечто. Оно висело в воздухе, как терпкий восточный аромат, как дым от горящего сандала. Раскачивалось елочной игрушкой с блестками на клею.
      Он опустился перед ней на колени. Она вслепую нашарила у него на спине застежку, расстегнула вызолоченную рубаху, стала стягивать.
      — Я не знаю, как тебя зовут. Сказал бы, что ли… тореро.
      Ей неловко было сказать голому мужчине: вы, граф Анжуйский.
      — Моя кормилица звала меня Куто, — прошептал граф. — Зови и ты так меня.
      — Кормилица, поилица, — проворчала Мадлен.
      Граф вскочил с колен и рывком притянул Мадлен к себе.
      — Ты больше ни на что не способен, как вот так грубо обниматься?
      Его поразила властность и сила, с которой были произнесены ею эти слова.
      — Прости, если я сделал тебе больно. Если я делаю не так. Ты… необычна. Если б мы были не в доме мадам Лу, я поклялся бы, что это моя собственная брачная ночь.
      — Ты женат?..
      Они, обнявшись, рухнули на диван.
      Кувшин с вином «Сен-Жозеф», стоявший на столике, упал от сотрясения половицы и разбился. Вино растеклось по полу, запахло виноградниками, солнечной верандой, июльским полднем, дешевыми духами на шее и за ушами грациозных ронских крестьянок, спускающихся к реке за водой.
      — Так, не попьем вина, когда обуяет жажда, — сказала Мадлен досадливо. — Прикажи заказать и принести сюда, в номер, самого дорогого муската. Я люблю сладкое.