- А что дальше было? - спросил я. - Ребята закричали, а дальше?
      - Как что, спустился матрос в баржу, песок разгреб, а там - два снаряда крупнокалиберных, а потом в ковшах осторожно порылись, там еще одна штука; взорвались бы, плохо пришлось бы. Ну, вывезли их осторожненько в степь, а там расстреляли с далекого расстояния. И опять за работу. А ты думал? Мы сейчас ничего не жалеем, чтобы машины у заграницы купить. Нам они во как нужны! - и Антон Степанович сделал жест, который не оставлял сомнения в том, что машины нам действительно нужны.
      НА ПАРОХОДЕ
      Мне исполнилось десять лет, когда я впервые совершил свое первое большое путешествие. Был у Антона Степановича один знакомый, еще по годам нелегальной работы. Революция застала его студентом-медиком, в гражданскую войну был фельдшером, а теперь, окончив мединститут, он возглавлял санаторий в Одессе. К нему-то, договорившись с капитаном небольшого пароходика, и отправили меня на все лето. Как сейчас помню остановку на рейде Очакова. Большая лодка - я таких раньше не видел - с четырьмя гребцами подъехала к борту, и из нее стали выгружать ранние овощи прямо на палубу парохода.
      - Это Очаков, старинная крепость, - сказал мне какой-то пассажир. - "Времен Очакова и покоренья Крыма..." .Чьи это стихи, мммаладой человек? Поколение вы наше, можно сказать...
      - Простите, - не остался я в долгу, - а что это вы сейчас кушаете? Что это за рыбка такая?
      - Прежде всего я не кушаю, а ем, это вы, м-маладой человек, изволите кушать, а я ем. Во-вторых, эта рыбка прозывается кефаль...
      - Ах, простите, я и не заметил, - с деланной небрежностью сказал я, - это настоящая мугилиформес, более точно - мугиль салиенс.
      Пассажир растерянно посмотрел на меня, торопливо отделил от остроносой рыбки золотистый бочок.
      - Не угодно ли, м-маладой человек, за компанию...
      - Я вам очень благодарен, товарищ, - раздельно и четко проговорил я, - но мы с капитаном только что позавтракали.
      Я взял реванш.
      ОТРЫВОК, ДЛЯ ПОНИМАНИЯ КОТОРОГО СЛЕДУЕТ ЗНАТЬ, ЧТО
      СКВАУ - ЭТО ЖЕНЩИНА, А МОКАСИНЫ НЕСЪЕДОБНЫ
      У причала меня встречал человек чуть ли не такого же роста, как я сам. Седой, подвижный, с красным от загара лицом, он подошел ко мне, спросил:
      - Вас зовут Михаил? А вашего папу - Антон?.. - И выжидающе посмотрел на меня.
      - Степанович,- смущенно подсказал я.
      - Совершенно точно, - радостно подтвердил этот человек и указал рукой на двух мальчишек, стоявших с безразличными лицами невдалеке от причала: - Знакомьтесь. Мой сын Дмитрий, мой племянник Александр.
      Дмитрий был тоже небольшого роста, с таким же красным загаром и белесыми бровями, как и его отец; Александр был выше и меня, и Дмитрия, и своего дяди головы на две. Ему было лет четырнадцать. У него было бесконечно мягкое и доброе лицо, смуглое, с широкими негритянскими ноздрями.
      - Следует подать руку, - тихо и въедливо сказал мне Дмитрий. - Вот так.
      Он неожиданно сильно вцепился мне в ладонь, и руку обожгло болью. Я знал этот прием, нужно было чуть-чуть поддернуть руку, чтобы переместить косточки ладони, но я просто не был готов.
      - Дмитрий! - сказал его отец и покачал головой.
      Александр мягко и бережно пожал мне руку. Почему-то я и не ожидал от него никакого подвоха.
      Отец Дмитрия подозвал извозчика, и мы покатили чудесными зелеными улицами, потом свернули куда-то к морю и долго ехали рядом с трамваем, от которого я не мог отвести глаз, как ни старался сидеть с безразличным видом. Искоса вглядываясь в меня изучающим взглядом, Дмитрий тихо сказал своему брату:
      - Выдержки никакой, сквау...
      - Ну что ты, что ты, Димушка, - быстро заговорил Александр. - Нельзя же так, сразу...
      - Проверка покажет, - многозначительно произнес Дмитрий. - Испытания разработаю я сам.
      Услышав этот странный разговор, я сразу пожалел о том, что уже приехал. Как хорошо было бы сейчас сидеть рядом с пассажиром в панаме и медленно жевать душистую кефаль; и зачем только я отказался?
      - Ты, вероятно, голоден? - тихо спросил меня Александр.
      Он говорил так же тихо, как только что обменивался репликами с Дмитрием, и я решил, что "испытания" начинаются.
      - Ты что, не слышишь? - громко спросил меня Дмитрий. Мой брат желает знать, голодны ли вы?
      - Нет, нет, мы только что кушали, то есть ели... с капитаном, - нерешительно добавил я.
      - Сиятельный князь Черноморский изволил откушать в камбузе, десятибалльный штормяга был ему нипочем, - спокойно разъяснил Дмитрий. - Хороший кусок оленьего мяса в нашем вигваме, надеюсь, удовлетворит бледнолицего пришельца... Или он предпочитает хорошо прожаренный вампум, в гарнире из мокасинов...
      - Вампум не едят, - горячо возразил я. - Вампум - это такой пояс с ракушками, а мокасины - они на ногах...
      - Это уже другое дело, - обрадованно захлопал в ладоши Дмитрий. - Это уже совсем другое дело. Нам как раз не хватало подходящего минга.
      - Посмотри в зеркало - увидишь минга, - ответил я и тотчас же пожалел о сказанном.
      - Это ты зря так, - тихо прошептал мне Александр, - Дмитрий - Великий Вождь, и обижать его безнаказанно... - он покачал головой.
      Узенькие-узенькие улочки, на каждом перекрестке сияющий провал, так может сиять небо только над морем. Купы каштанов в цвету, и каждый цветок как желтая елочная свеча. Мы теперь ехали молча. Отец Дмитрия взобрался на козлы рядом с кучером, и они тихо переговаривались о каких-то взрослых делах; изредка доносилось: "А сахар?.. Ревматизм, конечно... та церабкоп не . для нас... Н-но, милая!" - и громкое щелкание кнута.
      Наконец мы приехали. В большой гостиной во всю стену между двумя маленькими окошками распласталась цветным ковром огромная зоологическая карта, сразу привлекшая мое внимание. На ней нарисованы были леса, а вместо условных обозначений фигурки зверей. Слева на подоконнике стоял маленький аквариум с большими золотыми рыбками. Он был прикрыт толстым стеклом. Рыбок было много, и они с трудом поворачивались в аквариуме, путаясь в водорослях и поднимая хвостами муть со дна. Сквозь другое окно была видна открытая веранда, а за нею большой, уходящий к морю парк. Я вышел на веранду. Перед нею росла молоденькая акация. Не оборачиваясь, я приблизился к ней, быстро обхватил ее скользкий ствол ногами и пополз по нему. Я не оборачивался, но твердо знал, что и Дмитрий и Шура - так называли домашние Александра - наблюдают за мной. Быстро добрался до развилки и сразу же пожалел о своей затее: ветки акации были утыканы большими острыми и твердыми шипами. Но делать было нечего, и я, осторожно высвобождая одежду от шипов, упорно полз вверх, к вершине. То ли я волновался, то ли меня отвлек какой-то острый, как коготь, шип, но неожиданно веточка под моей ногой хрустнула, и я сорвался вниз, острые шипы разорвали мою рубаху, впились в ногу, руку, щеку. Отец Дмитрия бросился ко мне, поднял с земли. Я не плакал, нет. С каменным лицом я поднялся на веранду, где за время моего "восхождения" уже накрыли стол для ужина.
      - Как же это вы? - спрашивал меня дедушка Дмитрия.
      - Все нужно смазать йодом, и сейчас же! - волновался отец Дмитрия.
      - Ведь это же акация, я так испугался! - заявил Шура.
      Но ни боль, ни йод не смутили меня. Самое страшное произошло во время ужина, когда Дмитрий неожиданно внимательно посмотрел на меня, прыснул, выскочил из-за стола и, разразившись громким хохотом, объявил:
      - Это же он нам хотел показать! Ой, не могу, он же хотел нам показать, что он может!
      - Дмитрий! - резко крикнул его отец. - Дмитрий, прекрати, это же наш гость! - но даже его глаза смеялись.
      "Нет, право, не нужно было мне отказываться от кефали", подумал я. Пассажир в панамке был таким добрым, таким добрым, и если бы не море, отделявшее меня от матери, от Антона Степановича, я бы, не задумываясь, побежал бы быстро, как ветер, не бежал - летел бы домой.
      ДИМКИН ДЕДУШКА
      "Итак, я жил тогда в Одессе..." - писал когда-то Пушкин. "Итак, я был тогда индейцем..." - звучит в моих ушах грустный и насмешливый голос Димкиного дедушки. Он сказал мне эти слова на прощание, когда я уезжал в Киев. Он был не просто дедушкой Дмитрия и Александра. О, он был Великим Хозяином Большой Соленой Воды, братом и другом Гайаваты, главным хранителем Священного Вампума, в который наряду с прошлыми трофеями была вплетена и найденная мною цепочка. И не найти ни одной отчаянной головы, осененной куриным пером, ни у оджибвеев, ни у дакотов, ни среди могавков, команчей, апачей, черноногих и сиу, которая не признавала бы абсолютного авторитета Великого Патриарха лесов во всех вопросах войны и мира, верности, дружбы, стрельбы из лука, устройства страшных испытаний для новичков и военнопленных. Теперь я смело могу открыть Великую Тайну. Изумительным качеством наших луков, повергавших в трепет всякого мальчишку, наблюдавшего за нашими сражениями, мы были обязаны... - уж не знаю, говорить или нет... - мы были обязаны тому, что Великий Вождь брал для луков крепкие и гибкие стволы старой сирени. (И да содрогнутся сердца любителей цветов!) После того как ночная тень приходила на землю и молочная сверкающая звездная река - дорога в царство теней, в Страну Понима - из конца в конец перебрасывалась по черному, как ночь, небу Украины, наш Великий Вождь, кряхтя, забирался в густые заросли сирени, вырезывал ножом еще днем отмеченные стволики, тщательно прятал ветки и листву и, так же кряхтя, говорил:
      - Вы ж меня на цугундер отправите, бисовы диты! Ну если ж садовник узнает? Это ж уголовное дело.
      А оджибвеи и дакоты, налегая животами на концы срезанных палок, восторженно шептали:
      - Дедушка, мне сделайте вот из этой палки! Великий Вождь, вы обещали мне.
      Ни у кого из нас и в мыслях не было, что дедушка принадлежит Дмитрию, что он его, а не наш дедушка.
      - А почему, дедушка, вы Дмитрию такой наконечник для стрелы хороший сделали, а мне нет? - заявил я как-то ему.
      - Прошу прощения, Быстроногий Олень, - смущенно и радостно сказал дедушка. - Я сегодня, сегодня же сделаю...
      Димкин дедушка любил огородничать. У него была небольшая делянка, на которой произрастали морковь, капуста, кукуруза и несколько высоких огромных подсолнухов. Прошлый год он засеял делянку только одним картофелем, и Димка, рассердившись за что-то на него, сообщил нам потрясающий факт, в который мы и верили и не могли верить, так он не вязался в нашем сознании с обликом Великого Патриарха. Оказывается, дед сам сторожил свою картошку, для чего каждый вечер ходил ночевать на поле. Он ставил свою деревянную раскладушку прямо посередине поля и укладывался на нее, вооружась огромной дубиной. Как-то осенью он проснулся и обнаружил, что из всех кустов картофеля сохранилось только три куста, и то под его раскладушкой. Неизвестные воры очистили все поле, и ни огромная дубина, торчавшая из раскладушки, ни богатырский храп деда не смогли помешать злоумышленникам.
      Моему вступлению в племя, да еще в качестве Быстроногого Оленя, предшествовала сложная процедура испытаний. Димка приложил всю свою выдумку, стремясь отыграться за поражение у зоологической карты, которое я ему нанес. Он пытался меня, знатока Альфреда Брэма и личного друга африканской мартышки Джулии, засыпать каверзными вопросами! Не глядя на карту, я называл ему таких животных, о которых он даже не слыхивал' Это в общем было не удивительно, потому что я, воодушевившись, произвел на свет ряд таких зверей, которые привели бы в смущение самого Бюффона.
      Утром, перед Великим Испытанием Мужества, меня поманил пальцем дед и сказал:
      - Ты ничего не бойся... Я буду рядом...
      А Шура прямо заявил:
      - Выполняй все смело и ничему не верь!
      Вооружившись такой могучей поддержкой, я смело углубился в тенистую аллею, где мне туго-туго завязали глаза и повели в Ущелье Скальпов, где должны были производиться испытания. Димка постарался на славу: как я ни моргал глазами, сквозь повязку не пробивался ни один лучик света, и холодок страха тихонько вполз в мою ослепшую голову.
      - Внимание! - командовал Димка. - Поставьте его на доску... Так... Ты, бледнолицая собака, желаешь ли принять первое испытание? - Я кивнул. - Перед тобой качающийся узкий мост через Ущелье Скальпов. Один неверный шаг, и ты рухнешь в шумящий поток, и тело твое поглотит Великое Соленое Озеро. А на дне ущелья лежит битое стекло и консервные банки с острыми краями. Согласен ли ты подвергнуться испытанию? - Я снова кивнул, и Димка скомандовал: - Иди!
      И я пошел. Подо мной действительно была узенькая длинная-длинная доска, она прогибалась под моей тяжестью, где-то рядом шумело море, а свежий утренний ветерок создавал ощущение открытого пространства. Я верил, что действительно и справа и слева от меня простирается пропасть, замедлил было уже шаг, но услышал торжествующее Димкино "ага!" и, вспомнив напутствие Шуры, быстро побежал по доске, спрыгнул с нее и под всеобщий гул одобрения сдернул повязку с глаз. Длинная доска была положена на два больших камня, лежащих прямо на земле. Ни пропасти, ни битого стекла, ни бурного потока... Теперь я смело выполнил остальные испытания, а, перегнав в беге все племя, получил почетное прозвище Ункаса, сына Чингачгука, Быстроногого Оленя..
      Однажды Шура и Димка рассказали мне удивительную сказку. Мы сидели на решетчатой койке женского солярия. Одна очередь отдыхающих только что уехала, ждали вторую, поэтому солярий был пуст. Днями прошли обильные дожди, и грязножелтое море неспокойно ворочалось в своей безбрежной постели. Сказку рассказывал Димка, Шура вставлял отдельные замечания. Это была наша первая дружеская беседа. Без шпилек и ехидных замечаний со стороны Дмитрия и без отечески покровительственного "взрослого" тона, каким разговаривал со мною Шура. Много позже я случайно натолкнулся на эту сказку, вспомнил и берег, и Димку, и полощущийся на ветру тент над раздевалкой. Но сказка произвела на меня неизгладимое впечатление только тогда, когда мне ее впервые рассказали, может быть потому, что в этот день я уже был болен. В сказке говорилось о том, как хитрый визирь, который был к тому же тайным колдуном, сообщил своему повелителю, молодому халифу, волшебное слово; тот, кто произносил это слово, тотчас же превращался в зверя. Его молодой халиф стал аистом, но, услышав разговор, который вели между собой другие аисты, рассмеялся и забыл волшебное слово. Теперь он должен был бы остаться навсегда птицей, если бы не сова, которая посоветовала халифу-аисту подслушать разговор между визирем и этим торговцем.
      - А что за слово ты сказал ему? - спросил визирь. И когда торговец сказал это слово, его тотчас же услышал халиф и расколдовал и себя и сову, которая оказалась принцессой. Но тут Димка заспорил с Шурой, какое именно слово должен был сказать халиф, и они долго спорили, а я сидел как в воду опущенный и думал: "Слово... слово... Одно слово, и ты превращаешься в птицу, лягушку, льва... А' может быть, в слове что-то есть большее, чем само слово, чем тот предмет, который означает это слово?" Я поймал себя на том, что тайна коварного визиря и его помощника торговца была мне 'ближе, чем страдания халифа и совы-принцессы. "Все-таки они враги, успокаивал я себя. - Эксплуататоры, а колдуны знали свое дело, они были большими учеными, если они были на самом деле".
      - Сказка - ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок! вдруг сказал Шура. - Димка, Димушка, посмотри на Мишу! Он, наверно, решил стать волшебником!
      Это, конечно, было случайным совпадением, но я внимательно посмотрел на своих товарищей. Находясь под впечатлением только что рассказанной сказки, я даже подумал: "А что, если они в самом деле волшебники, волшебники, превратившиеся в мальчиков, и хотят, чтобы я стал аистом". Я отогнал эту мысль, попытался улыбнуться, а мои товарищи почувствовали, что со мной что-то неладно, и смотрели на меня во все глаза, всем своим поведением подтверждая мою странную догадку. Теперь я точно знал, что эти двое волшебники и что я сейчас превращусь в большого белого аиста.
      Через три дня я очнулся. В комнате был полумрак. Возле меня находилась, моя мать и держала в руке белую тряпочку. Потом поднесла ее к моему лбу, увидела, что я открыл глаза, и сказала:
      - Сыночек, Мишенька! Что у тебя болит? Не шевелись, тебе нельзя...
      Потом у моей постели собрались врачи. Как сквозь сон я слышал:
      - Пришел в себя? Это хорошо. Не расстраивайтесь...
      В ЭТОМ ЧТО-ТО ЕСТЬ...
      Я пролежал два с половиной месяца. Часто, два-три раза в день, заходили Шура и Дмитрий. Это они подыскали для меня развлечение, единственно возможное для моего "лежачего положения". Из кипы детских книжек я вырезал картинки. Книжек было много, а я все вырезывал и вырезывал, утят и пеликанов, гиппопотамов и слонов, крокодилов и мойдодыров. Потом мне принесли белую бумагу. Я попытался рисовать, но карандаш не держался в руках. Я вырезал по памяти из чистой белой бумаги аиста. Вышло похоже. Потом вырезал крокодила на траве, сделал разрез, поставил его на твердую обложку какой-то книжки.
      Я был искренне удивлен, когда и Димка и Шура долго рассматривали моего крокодила, а потом сказали в один голос, что это просто "мировой" крокодил. А Димка добавил, что ему нисколечко не жалко тех книжек, которые я изрезал.
      Когда я оправился настолько, что смог ходить по комнате, Димка привел ко мне "талантливейшего человека" и "тоже художника". Это был мальчик моего возраста, с гордо поднятой круглой головой и узенькими плечами. Он показал мне презабавные рисунки. Смело могу сказать, что ничего подобного я больше не видел. Какие-то странные лица, много лиц. А невиданные, даже в сказочных картинках, звери! Я знал толк в не связанном ни предрассудками, ни наукой свободном "зверотворчестве", но, кошмарные морды, изображенные моим новым знакомым, то рыбьи, то птичьи, крылья прямо изо лба, хвосты, заменяющие уши, поток загадочных людей с лицами на коленях и слоновыми ушами буквально подавили меня. Мой новый знакомый милостиво рассмотрел моих вырезанных из бумаги скромных всего лишь четвероногих и однохвостых представителей земной фауны и сказал:
      - В этом что-то есть...
      Он сказал эту фразу медленно, но как-то "сразу", и я почувствовал, что так сказали ему о его чудиках. "Врун и задавала, - подумал я. - А Димка мне его привел, чтобы насолить, верно, и по сей день жалеет, что похвалил моего первого крокодила".
      - Димка, - сказал я, - выйди, будь другом. Нам нужно поговорить.
      Когда Димка вышел, мой товарищ по искусству перестал задирать подбородок кверху и спросил меня:
      - Ты что, кого хочешь можешь вырезать?
      Я подтвердил.
      - А я вот нет... Конечно, если очень захочу, то потрачу день, два дня, но все равно нарисую. А так, чтобы сразу... Нет, не выйдет... Да и ты небось врешь?
      - Я хоть сейчас, мне не трудно, - заспешил я: разговор меня ужасно заинтересовал. - Вот, пожалуйста, кого тебе? Хочешь петуха? Или слона?
      - А лягушку сможешь?
      - Лягушку трудно, у нее профиль такой... Ну, такой, без выступающих частей.
      - Нехарактерный, - строго заметил мой знакомый, заметно оживляясь. - Так лягушку ты не можешь. А кого ты можешь?
      - Да кого хочешь! Вот - смотри!
      Я вырезал ему петуха, и бегемота, и лисичку, и пантеру Багиру из "Маугли", и индейца с луком. Я вырезывал и вырезывал, и каждый мой зверь или человек вызывали у моего знакомого неподдельный восторг. Потом он с грустью сказал: "А я вот не могу, чтобы что хочу... У меня дело потрудней будет. Я, понимаешь, беру лист бумаги и делаю так". Он достал листок бумаги и карандаш и стал быстро черкать по всем направлениям, а когда листок покрылся сетью запутанных завитков и зигзагов, отодвинул свое произведение на расстояние вытянутой руки, потом повернул листок и так и этак, громко сказал:
      - Курица!
      - Какая курица? - спросил я.
      - Ясно, какая, обыкновенная. - Мой новый знакомый быстро обвел контур, и я тоже увидел, что в переплетении его каракуль было видно нечто очень похожее на курицу, только без хвоста. Потом этот "талантливейший человек" и "тоже художник" взял в руки резинку и тщательно стер все, что не относилось к -курице, дорисовал кое-как хвост и, подписав внизу "Анатолий Жук", проставив красиво число и дату, вручил мне свой новый шедевр.
      - Это на память... - сказал он.
      - Так ты даже рисовать не умеешь? - сказал я.
      - Как не умею, а курица! - вдруг обиделся Толя. - А ты-то, ты-то, молчал бы! Лягушку и ту вырезать не можешь... Ну, не обижайся, мне Дмитрий сказал, что ты болен и тебе нельзя волноваться...
      Он ушел, а Димка, заглянув ко мне вечером после школы, внимательно разглядел курицу и сетку стертых "подготовительных" штрихов и упрямо заявил:
      - Чего ты придираешься? Курица как курица, мне и такой не нарисовать. Воображаешь ты, Мишка, много... - Потом подумал и добавил: - А ведь жулик этот Толька, настоящий жулик, а его водили к какому-то знаменитому художнику, и тот его хвалил...
      - И вовсе он его не хвалил, - теперь уже уверенно заявил я. - Просто этот художник сказал, что "в этом что-то есть".
      СМЕРТЬ ДЕДУШКИ
      Нас провожал один дедушка. Шура и Димка были в школе, отец Димки уехал куда-то по делам. Дедушка вручил мне толстую книгу, на обложке которой длинная шпага с витой ручкой была воткнута в широкополую шляпу с пером.
      - Итак, я был тогда индейцем, - сказал он, целуя меня в щеку. - Помни и не забывай Закон Леса и Устав Свободы.
      Мы ехали в Киев, куда перевели Антона Степановича. А через несколько дней нам пришло письмо из Одессы, в котором рассказывалось о неожиданной кончине Димкиного дедушки. Он погиб в тот день, когда мы выехали. Вернувшись домой с вокзала, дедушка услышал на втором этаже какой-то шум. Никому не сказав ни слова, он взял свою знаменитую дубину и пошел "наводить порядок".
      На второй этаж забрались грабители. Хозяйка этой квартиры была без чувств и лежала рядом с уже увязанными узлами. Грабители вежливо впустили дедушку в квартиру, но когда он стал размахивать своей дубинкой, выстрелили ему в живот, а сами выпрыгнули из окон второго этажа на мягкую грядку, старательно вскопанную самим дедушкой, и убежали.
      Милый, милый дедушка... Он нашел в себе силы, спустился вниз, домой, и, добравшись до дивана, только сказал своей жене:
      - Бабка, я умираю!
      Его жена, бабушка Димки, так привыкла ко всяким его выдумкам, что ответила:
      - Не болтай глупости!
      А через несколько минут его уже не было в живых.
      Его провожала, как принято говорить, "вся Одесса". Многие знали его как бесконечно доброго человека, а весть об очередном злодеянии бандитов с Пересыпи во мгновение ока облетела весь город.
      Димкин дедушка, ты навсегда остался в моей памяти Великим Вождем Свободного Союза Свободных Племен. Я вырос у моря, и соленый ветер, прибрежные пески, травы всегда были близки мне, но только ты научил меня прислушиваться к ночным шорохам, как прислушивается к ним отважный и мудрый воин, и я смог испытать чудесное чувство единства с окружающим меня миром, его прохладным ветерком и его ясными звездами, песком и камнями, травами и птицами - всем тем, что мы так часто называем природой.
      ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ В "БУКВАРЯХ"
      Димка, Великий Вождь Одесских Делаваров, с тридцать седьмого я не знал, где ты, что с тобой. Мы не дружили. Ты, Великий Вождь, был слишком властным и строгим, ты не терпел никакого превосходства, ни в чем и ни с кем не хотел делить власть над племенем. Я, как говорил твой дедушка, был тоже "хороший перец". Но вот прошли годы, и как-то - это было в начале сорок первого - мне приснился удивительный сон. Мне приснился ты, Димка, и будто мы с тобой сидим в какой-то огромной аудитории. А перед нами длинный черный стол, и какойто старичок небольшого роста что-то говорит, говорит тонким пронзительным голосом. Потом я увидел свои записи, а ты, Димка, ты протянул руку и красным карандашом зачеркнул слово "осадок" и написал "окраска". Необыкновенно яркий, удивительный сон. Я запомнил его. Прошло несколько месяцев, и я встретил тебя в деканате. Долго я смотрел на тебя, не веря своим глазам. Ты ли это? Но когда ты поднял голову, сомнения отпали: это был ты, Великий Вождь. Мы попали с тобой в одну группу, но я в тот день не вспомнил своего сна. Потом раздался звонок, и мы поспешили в аудиторию. Первая лекция была посвящена неорганической химии, и известный профессор, который жил, работал и спал в маленькой комнате рядом с аудиторией своего имени, вышел к доске и тонким голосом сказал: "Нуте-ка, запишем простейшую реакцию".
      И тогда я не вспомнил свой сон.
      И только когда ты, Димка, протянул карандашкрасный карандаш! - и, зачеркнув в моем конспекте слово "осадок", написал "окраска", будто молния озарила мой мозг: все сразу стало "на свое место", да, я видел, видел все это, это было, было со мной! Но когда, где? Так это же мне снилось!
      Я с нетерпением ждал, когда окончится лекция, а когда мы вышли в коридор, начал торопливо рассказывать свой сон, но тебя было трудно чем-нибудь удивить.
      - Подумаешь, - сказал ты, - да я постоянно вижу во сне то, что потом со мной случается на самом деле. Это все согласно теории относительности и квантовой механики вполне понятно.
      Я не знал ни теории относительности, ни -квантовой механики, и мне стало стыдно, что я болтаю какую-то чепуху, а все, с точки зрения современных теорий, совершенно ясно.
      Только сейчас, став старше, мы подружились. Вместе ходили в столовую, вместе готовили задания по начерталке, вместе чертили, вместе и дежурили на крыше институтского здания во время довольно "регулярных" бомбежек.
      Помню, как во время одного такого дежурства мы при свете маленькой синей лампочки решали какую-то сложную задачку. К нам подошли старшекурсники, называвшие нас и ласково и насмешливо "букварями". Прислушавшись к спорам, они попросили карандаш и набросали нам простые и вместе с тем загадочные проекции. Это был знаменитый, так нигде и не опубликованный набор упражнений для проверки конструктивных способностей. Как детские игры передаются от одного поколения ребят к другому, причем взрослый человек забывает порой очень сложные правила этих игр и, только услышав звонкий голос своего сына или дочери, кричащей, скажем, "штандер", вспоминает: "что-то в этом роде кричал я сам", так и эти схемки бытуют в технических вузах, становясь одним из элементов своеобразного студенческого фольклора.
      Под утро старшекурсники заглянули на наш чердак снова, в пух и в прах раскритиковали наброски Дмитрия, а один из них сказал обо мне уважительно: "Этот "букварь" обладает абсолютным пространственным воображением".
      Это заявление было совершенно неожиданным для Дмитрия.
      - Откуда у тебя это, ну, пространственное воображение? спросил он меня. - Да, ты, кажется, что-то такое вырезывал из бумажек? Я что-то такое припоминаю.
      Зато в математическом анализе Дмитрий брал реванш. Вычисления доставляли ему радость. Дмитрий безошибочно интегрировал сложнейшие дроби, никогда не делая черновиков, никогда не возвращаясь в своих вычислениях к исходной точке.
      Все-таки мы были очень разные и, возможно, если бы не наше давнее "индейское" прошлое, никогда не подружились бы. Нас связывали воспоминания и до некоторой степени общая судьба.
      Дмитрий оберегал меня от всех и всяческих увлечений, которые могли бы мне помешать заниматься наукой. Сейчас я с удовольствием вспоминаю один случай. Мне понравилась девушка с нашего курса. Набор проходил по аттестатам, она приехала из какой-то сельской школы и была не очень грамотной. Я охотно помогал ей, когда она не могла в чем-нибудь сама разобраться. Димка немедленно и очень умело растоптал чахлый росток чувства. Утащив у этой девушки конспект, он показал мне ее записи. Вместо слов "абсолютная температура" там стояло "опсалютная температура".
      - Ну, - сказал он, - теперь ты видишь, что был на грани гибели? Я своими руками, - он потряс перед моим носом злополучным конспектом, - вырвал тебя из геенны огненной, где бушует опсалютная температура!
      Это, однако, не помешало ему пригласить эту же девушку в кино. А на мой вопрос, как же все-таки это произошло, он ответил:
      - Ты сноб и "букварь", Михаил. Я не ищу полного совершенства, да кроме того, есть вещи, которые недоступны человеку, даже обладающему абсолютным пространственным воображением. И это "чудовище" было моим другом! - Я встретил его снова после войны. Дмитрий с год как демобилизовался и заканчивал университет. Он шел по Кировской в сопровождении стайки девушек с его курса.
      - Правда, премиленькие девушки? - сказал он мне, когда мы обменялись адресами. - Исключительные девушки.
      Я охотно подтвердил, что девушки замечательные. Димка тут же остановился и громко заявил:
      - Мой личный друг, Михаил Мельников, считает, что вы все замечательные девушки. Как его истинный друг, я уступаю ему вас всех "на корню".
      С этими словами он вспрыгнул на подножку трамвая и укатил, подарив мне на прощание одну из своих ехиднейших улыбок.
      "СВЯЩЕННЫЙ ВАМПУМ" ОДЕССКИХ ДЕЛАВАРОВ
      Димка в те годы жил в небольшом двухэтажном доме по какому-то из Кисловских переулков, сейчас мне уж и не найти его каморку; помню только, что когда я решил его разыскать, то долго бродил вокруг Института театрального искусства, и было это в осенний день, и в скверике перед институтом все было в желтых и багряных пятнах опавшей листвы.
      В комнатушке у Димки стоял небольшой письменный стол, аккуратный и чистенький, и на столе царил образцовый порядок: книги, ручки в высоком цветном стакане, стопка общих тетрадей в .коричневых клеенчатых переплетах. И поэтому сразу бросалась, била в глаза беспорядочная груда какого-то странного хлама, висевшего на гвоздике у окна, как раз над столом. Я присмотрелся... Быть не может! Да это же наш "священный вампум"! Тот самый... Димка заметил мое волнение и грустно улыбнулся,
      - Дедушка... - сказал он. - Дедка...
      Ну кто на свете мог лучше меня понять сейчас этого "совсем взрослого" человека - а Димка прошел и армию и госпитали, - когда он так по-детски произнес свое "дедка"...
      - Чисто у тебя как, полный порядок, - сказал я.