Леонид, сосед мой, съездил в Ленинград, разыскал там Ушакова через своего бывшего командира башни, который к нему хорошо относился. А Ушаков знал, где служит Ладожский. Из Ленинграда позвонили ему, договорились обо всем. В общем через месяц ко мне съехались все, все, кого я хотел видеть. В тот день я носился с вокзала на вокзал. Не встретил только Григория, но он прилетел самолетом и ждал меня дома. Пожалуй, Григорий изменился больше всех. Как-то разросся, стал еще более коренастым, отпустил усы, обзавелся очками.
      Время тянулось удивительно медленно, так как до приезда Ушакова я не хотел начинать.
      - Вот все съедутся, тогда и поговорим, - сказал я им. Иначе меня просто не хватит...
      В восемь часов вечера я услышал, что меня ктото спрашивает. Я выглянул из окна. Там стоял Валентин Ушаков. Он был в штатском, но я уже знал, что полковник Ушаков - это и был он, помните я встретил его статью в "Красной звезде"?
      "Я вижу, - сказал Борис Ладожский, - что у нас полный кворум и следует разыграть, кому идти за вином..."
      "Делу - время, потехе - час, -- заметил Димка. - Но как решит общество..."
      "Судя по письму, - сказал Григорий, - сегодня нам понадобятся трезвые головы".
      "Вот что, друзья, - сказал я. Мне, Платон Григорьевич, было трудно говорить от волнения. - Я пригласил вас для того..."
      "Чтобы сообщить пренеприятное известие..." - вставил Димка.
      Все рассмеялись, а у меня отлегло от сердца. Ведь это были свои ребята.
      "Прошу меня не перебивать, - сказал я им. - Вопросы потом. Ну, уж если совсем невмоготу будет, то задавайте по ходу дела... Итак, 17 апреля 1961 года я натолкнулся на совершенно парадоксальное рассуждение... Дальнейшие исследования привели меня к открытию нового способа полета, нового способа преодоления сил земного тяготения, необычайно экономичного, необычайно простого... Но никто серьезно этим делом не заинтересовался. И я сам виноват во многом. Был я, друзья мои, некоторое время "не в себе"... А разговор идет, по сути дела, о летательном аппарате удивительных возможностей".
      "Новый тип ракеты?" - спросил Ушаков.
      "В том-то и дело, что этот аппарат действует совсем по другому принципу. Я назвал его "внутренним реактивным эффектом".
      "Название звонкое, но обычную ракету этот аппарат способен перехватить?" - вновь спросил Ушаков.
      "В любой точке траектории, почти в любой... Но не это главное. Такой летательный аппарат явится универсальным средством для межпланетных путешествий. Я потом покажу вам, что он способен выходить в космос на любой скорости, даже со скоростью черепахи..."
      Я замолчал, а Валентин Ушаков, потирая руки, заметил: "Даже если все это бред, не беда. Его, ей-богу, приятно слушать..."
      "Нужно разобраться, - сказал Борис Ладожский. - Может быть, ты, Миша, ошибся... Ведь, насколько я помню, бывали и у тебя ошибки и заблуждения..."
      "Вот поэтому я и собрал вас. Я раскрою вам все, все тонкости этого дела. Мы все обсудим, разберем каждое возражение, но если вы со мной "не справитесь", то тогда будем действовать. Право, игра стоит свеч!.."
      "Мельников, - сказал Григорий Шелест, - что-то ты долго раскачиваешься. В последние месяцы в печати было столько самых различных материалов по этому самому вопросу, что каждому известно: дегравитация невозможна. Для того чтобы какой-нибудь не реактивный аппарат мог подняться вверх, он должен либо отталкиваться от земли, либо отталкиваться от среды, ну, скажем, воздуха. Судя по всему, твой аппарат ни от чего не отталкивается".
      "Мой "аппарат отталкивается, - сказал я. - Он отталкивается от воздуха".
      "Но тогда он сможет летать только в атмосфере, - разочарованно протянул Ушаков. - А ведь вначале было совсем другое впечатление".
      "Да, он отталкивается от воздуха, но воздуха, заключенного в замкнутый сосуд!"
      "Газ в замкнутом сосуде?" - переспросил Димка, тот, кого мы зовем Могиканом. Я навсегда запомнил его возглас. За ним многое стояло... Но об этом потом...
      Диспетчер задумался.
      - Вот что, Платон Григорьевич, дайте-ка мне. листок бумаги, и я нарисую вам небольшую схемку, так будет понятней все дальнейшее.
      Платон Григорьевич протянул Диспетчеру листок, вырванный из блокнота, и Диспетчер нарисовал какой-то цилиндр с полушаровым сегментом посередине.
      - Вот это основная схема, - сказал он. - Все, как видите, просто. Внутри цилиндра помещается легкое полушарие на длинном стержне.
      - Понимаю, - сказал Платон Григорьевич. - Это вроде поршня?
      - Да, но поршня особенного. Вот видите, этот поршень-движитель не прикасается вплотную к стенкам цилиндра, остается зазор, и зазор большой. Диаметр цилиндра вдвое больше диаметра вот этого полусферического движителя. И это меняет дело. Если я буду перемещать движитель вниз, то основным видом сопротивления будет так называемое сопротивление формы. Воздух несколько уплотнится перед движителем, а позади появится зона отрицательного давления. Но вот что характерно... Импульс в такой установке почти не распространяется. Воздух, обтекая движитель, образует вихри, при распаде которых получается некоторое количество тепла, вот и все...
      - И все? Но о чем это говорит?
      - Это говорит о том, что к подобной системе принципиально неприменим закон сохранения количества движения. Именно тот закон, который мешал всем попыткам "поднять себя за волосы", как предлагал в свое время барон Мюнхгаузен. Вообще говоря, он и здесь применим, но только по отношению к отдельным молекулам газа. А вот ко всему макроскопическому сооружению в целом не применим...
      - Но как же все это выглядит с точки зрения механики? спросил Платон Григорьевич. - Как могло случиться, чтобы такую простую вещь никто, кроме вас, не обнаружил?
      - Вот на этот вопрос я не могу вам ответить, Платон Григорьевич. Я сам до конца не понимаю. Действительно, все, о чем я говорил своим друзьям, было им известно. А вот вместе - "белое пятно" на карте.
      - Я понимаю, Михаил Антонович, - сказал Платон Григорьевич. - Но ведь какое пятно? Это все равно, что сегодня, в наши дни открыть новый материк где-нибудь в Атлантическом океане. Я даже не вижу, где же была основная сложность, которая помешала увидеть все это раньше.
      - Сложность?.. Была, Платон Григорьевич, сложность, и весьма значительная... Понимаете ли, все просто, когда решено и найдено. Это простота результата. Чему вы улыбаетесь, Платон Григорьевич?
      - Я вспомнил некоторые примеры из своей области. В конце концов в самом опыте по выработке условного рефлекса не было ничего хитрого. А ведь какие были сделаны выводы Сеченовым и Павловым... Я начинаю понимать, хотя и не знаю, как вы сделали это открытие. Я помню, что прошлый раз вы говорили о птице. Будто птица навела вас на мысль сделать ваш компенсатор.
      - Правильно, птица. Вот этот движитель внутри цилиндра и подобен птичьему крылу - вернее, крылу большой летучей мыши...
      - Ах, вот как! Значит, если вы посадите внутрь этого сосуда голубя или воробья, то он, взлетев, не будет давить на дно сосуда.
      - И если оболочка будет достаточно легка, то, привязав голубя за ножки к дну сосуда, можно будет заставить его поднять эту оболочку... Опыт, который с птицами, вообще говоря, невозможен по причине их "сердечной' слабости"...
      - И тогда вы взяли и сделали механическую птицу, поместили ее в замкнутый цилиндр - и этот цилиндр взлетел?..
      - И вышел в космос, Платон Григорьевич...
      - Это сделали ваши друзья?
      - Да, с того дня, когда мы все встретились, и закипела работа. Ведь все основные детали были очень недорогими, нужны были только хорошие станки и хорошие руки. Особенного нам ничего не требовалось. Сорок четыре детали - вот и все, да горсть болтов, да пластмассовая оболочка... Но были и неудачи... Я, Платон Григорьевич, даже не запомнил точной даты, когда наша модель впервые оторвалась от крышки стола'и застыла над ним, вся трепеща, будто живая. Было это числа двадцатого сентября... Семь лет назад... Со мной были Леонид и Ушаков. Мы ужасно переволновались в тот день. Все не ладилось и не ладилось, а тут вдруг пошло дело на лад. Отправили телеграммы Борису, Инке, Григорию. Борис сразу же ответил: "Модель должна быть радиоуправляемой и автономной. Высылаю схему". Портативные батарейки прислал Григорий. А когда все было сделано и модель, повинуясь нажатию клавиши, могла подниматься и опускаться по нашему желанию, Ушаков и говорит мне: "Езжай в Москву и позвони-ка тем товарищам, что так хорошо над тобой посмеялись".
      Я поехал в Москву и из Димкиной квартиры набрал заветный номерок.
      "Помните, - говорю, - Мельникова? Донимал вас пару лет назад проектом летательного аппарата. Так вот, не желаете ли взглянуть?.."
      - Вы испытывали нечто вроде злорадства? - спросил Платон Григорьевич.
      - Совсем нет, - ответил Мельников. - Просто этот товарищ мне сказал как-то, что, по его мнению, прошла пора, когда великие открытия делались на чердаках. А я ему еще ответил, что открытия будут всегда производиться на вот этих чердаках, - Мельников постучал себя по лбу. - Конечно, мне было приятно...
      - И он приехал, товарищ этот?
      - Нет, прислал своего адъютанта. Мы как раз сидели за столом с Ушаковым и мечтали, когда его адъютант вошел в комнату.
      "Мне поручили забрать модель", - говорит. "Этого вам никто не мог поручать, вы не так поняли, - сказал Ушаков. Он был в форме полковника и вообще при "полном параде". - А вот не угодно ли взглянуть?"
      Модель стояла на столе, и сверху была накинута скатерть. Медленно поднимается модель над столом, адъютант успел даже пару раз пожать плечами, а потом видит: появился просвет между скатертью и столом. Провел рукой - ничего нет.
      "Доложу начальству, - говорит. - Только дрожит она у вас сильно..."
      "Доложите и об этом", - отвечает Ушаков. С этого дня и пошло. Закрутилась карусель. Через год наша первая модель на миниатюрном реакторе вышла в космос.
      - Но вы сказали, что модель ваша дрожала в воздухе, а вот когда я летал, то никакой вибрации не было.
      - Это для нас и есть главный вопрос. Я понимал, что если увеличить число движителей, то вибрация будет все меньше и меньше... Стал вопрос о числе движителей и о сдвиге фаз между ними. И тут Димка приезжает ко мне сам не свой.
      "Шесть! - кричит с порога. - Шесть движителей со сдвигом фаз в шестьдесят градусов между ними".
      "Почему, - спрашиваю, - шесть?"
      "Ты что, не помнишь?! - Я его таким никогда не видел, он ведь всегда спокойный и всегда колючий. - Ты не помнишь? А наш вампум. Шесть крыльев в замкнутом пространстве! Среднее звено цепи..."
      Только он это мне сказал, как я вдруг все, все вспомнил. "Так вот что бродило в моей голове всю мою жизнь..." И если бы я уже не имел некоторого опыта в обращении с "сумасшедшими идеями", то второй раз мне пришлось бы плохо.
      - Вы сказали что-то о цепи? - спросил настороженно Платон Григорьевич. - И перед этим вы также говорили про какую-то цепь... Это тоже какаято научная загадка?
      - Да, загадка...
      - И вы ее решили, конечно?
      - Нет! - громко сказал Мельников и поднялся. - Нет, не решил, и если найдется человек, который избавит меня и моих друзей от этой загадки, то в ножки поклонюсь, Платон Григорьевич.
      - Вы обязательно должны мне рассказать об этой цепи и обо всем, что с нею связано...
      - Обязательно, Платон Григорьевич. Но рассказать о цепи это рассказать вам о всей своей жизни. Обо всем без остатка...
      ЗАГАДОЧНЫЙ ДИСК ПОЯВЛЯЕТСЯ И ИСЧЕЗАЕТ
      Полковник вновь увез Платона Григорьевича, и много удивительного увидел он за эти дни.
      Они вернулись по вызову Диспетчера и прошли прямо в его кабинет, где уже началось совещание. Платон Григорьевич хотел было уйти, но Диспетчер остановил его.
      - Вам нужно послушать, Платон Григорьевич. Есть кое-что новое.
      Спиной к Платону Григорьевичу стоял человек с забинтованной головой. Он что-то говорил собравшимся, но приход Ушакова и Платона Григорьевича помешал ему. Сейчас он снова заговорил, и неестественно бледная кисть его левой руки напомнила Платону Григорьевичу один из рассказов Мельникова. "Ну, конечно же, это Нартов", - подумал он.
      - Я встретил их над кратером Тихо и пошел в орбитальном полете навстречу, - говорил Иннокентий. - Они имели вид конусов, больших зеленых конусов. Вскоре они повернули к Земле.
      - Какая разница в скоростях была между вами? - спросил Диспетчер.
      - Никакой... То есть была, но незначительная.
      - А как наш локатор? - спросил Борис Ладожский. - Что показывал локатор?
      - Ничего не показывал, Борис. Ни всплеска... На трассе Луна-Земля они трижды меняли форму. То это были конусы, то шары, то овалы...
      - Но все фигуры осесимметричные! - сказал Диспетчер. - И это во всех без исключения встречах...
      - Но почему ничего не дал локатор?.. - тихо сказал Ладожский.
      - Дайте закончить, - сказал Диспетчер.
      - Да, так при входе в атмосферу Земли они приобрели форму парашютного купола, только без строп. Это и раньше наблюдалось, поэтому я особого внимания не обратил. Но вдруг они окружили наш самолет и затеяли какую-то игру. То они падали, то вновь поднимались. Мы попытались последовать их примеру, но безрезультатно, они обыгрывали нас на вертикальных спусках, останавливаясь и падая почти мгновенно. Вот тут-то, не помню как, кажется при резком торможении, меня бросило корпусом вперед на приборную доску. Топить надо, Диспетчер, выступающие части приборов, и поглубже. А в общем ничего страшного.
      Нартов сел, а Диспетчер задумчиво сказал:
      - Осесимадетричный аппарат, но как быть с балластом...
      - А если, - вновь поднялся Нартов, - если мы пустим его по кругу! Мне только что пришла эта мысль в голову...
      - Стоит подумать... - заметил Полковник, включаясь в разговор.
      - Это вполне реально, - подтвердил пожилой человек в синем халате.
      - Наш Главный Конструктор, - шепнул Полковник Платону Григорьевичу...
      - Стоп! - вдруг крикнул Диспетчер. - Что дает нам осесимметричная форма?
      - Маневренность, - быстро сказал Полковник.
      - Круговой обзор, - добавил Нартов.
      - И прежде всего лучшую сопротивляемость при погружении аппарата на глубину, - загудел бас. Он принадлежал загорелому широкоплечему моряку в роговых очках.
      - А Морж ухватил суть дела, - сказал Ладожский. - Правильно. Я за осесимметричную форму.
      - Погодите, это еще не все, - продолжал Диспетчер. - В земной атмосфере эти странные "приборы", если их можно так назвать, приняли форму парашюта... А не приделать ли к цилиндрической кабине парашютирующую приставку раструбом вниз?
      - А из чего эту приставку сделать? - спросил Конструктор. - Если из металла, то не тяжела ли будет...
      - Сделать полой, - ответил Диспетчер.
      - Нельзя, - снова заговорил Морж. - При погружении вода раздавит эту вашу юбочку.
      - Так оставить проходы для воды. Пусть в нее входит вода, - сказал Ушаков.
      - Я лично за дисковую форму, - сказал Диспетчер. - И никогда этого не скрывал. Конечно, ничего нового тут нет. Впервые - мы просмотрели с Ушаковым патенты, - впервые подобную форму предлагал еще в 1909 году Уфимцев. Назвал он ее "круглое крыло", и с тех пор во всех странах мира пытались строить приборы такой формы. Но у нас в центре диска будет стоять колонна компенсатора, а это меняет дело. Вот теперь мы получим полную свободу на вертикали. Выключил компенсатор - и падай себе секунду, другую, третью. Вновь включил - и через короткое время застыл на месте. Это же как муха... То здесь, то там. А судя по всему, нам придется обзавестись аппаратами повышенной маневренности. Вы что-то хотели сказать, Ушаков?
      - Нам, военным летчикам, неприятно встречать в космосе летательные приборы большей маневренности, чем наши самолеты. Да еще и более скоростные... Пока не было случая нападения этих летательных приборов на наши самолеты, но кто может поручиться за завтрашний день? И, конечно, нужно до конца использовать те возможности, которые заложены в компенсаторе. Я за универсальный аппарат. Глубины океана, земная атмосфера, космос - все три стихии должны быть нам равно доступны...
      Диспетчер встал и вышел из-за стола.
      - Мы сейчас сделаем небольшой перерыв, товарищи, - сказал он. - Возражений нет?
      Диспетчер подошел к Платону Григорьевичу и протянул ему две катушки с записью.
      - Это для вас, Платон Григорьевич. Вышло многословно, но я боялся что-нибудь важное пропустить и начал издалека...
      МАЛЬЧИК И МОРЕ
      Шаповалов вставил в диктофон катушку, принесенную Платоном Григорьевичем, поставил ящичек диктофона на письменный стол и вышел. Платон Григорьевич зажег настольную лампу и с волнением включил диктофон.
      - Я начну издалека, Платон Григорьевич, - зазвучал в динамике голос Диспетчера, - так будет лучше... - Голос Диспетчера прервался, чувствовалось, что он собирается с мыслями. - Рассказать вам о моей последней встрече с Седым? Теперь я знаю, что она сыграла очень большую роль во всем этом деле... Нет, и до этого были очень важные моменты... Или, может быть, о том, как мы с Дмитрием пытались расплавить цепь?.. Но и это еще рано... - Вновь перерыв в записи, только дыхание Диспетчера в динамике говорило о том, что ферропроволочка движется. - А что, если я расскажу о своих первых, наивных и смешных, шагах в технике? Я ведь начал с изобретения "вечного двигателя", Платон Григорьевич. А до этого хотел быть моряком и одновременно биологом и, конечно, мечтал путешествовать...
      Я провел свое детство в маленьком городишке на берегу Черного моря. А о чем же мечтать, как не о путешествиях, если рядом, совсем рядом море? В теплые и тихие дни все было наполнено его острым и сильным дыханием. В этом дыхании запах водорослей и запах морской соли и еще чего-то, что присуще только морю, что рождено его жизнью и жизнью бесчисленных его обитателей. Осенью, в конце сентября, начинало море свой неумолчный шум, спокойный и грозный, чтобы вдруг будто застыть прохладным утром, застыть недвижно одной прозрачной глыбой, гладкой, как зеркало, чистой, как кристалл.
      Далекая коса у горизонта спасала бухту от сильных штормов, каменистые островки сдерживали волны, дробили их; могучие и свободные, плясали волны за косой, будто хотели с размаху перепрыгнуть клочок земли, что оказался на их пути, но к берегу неслись ровными пенящимися рядами, постепенно теряя силу на длинной прибрежной отмели.
      Моими первыми игрушками были разноцветные, похожие на искусно сделанные веера ракушки, в тонких лучистых морщинках с одной стороны и блестящей гладкой чашечкой с другрй. С косы рыбаки привозили длинные и ровные "дамские пальчики" - ракушки удивительной прозрачной белизны. В песчаном берегу, в вырытых ямках сразу же собиралась вода, а когда песок оседал^ я пускал туда тонкую рыбу-иглу и забавных рачков-отшельников, и тогда у меня было свое море, я даже забывал за играми, что настоящее море шумело на расстоянии шага от моей маленькой лужицы.
      Однажды во двор соседнего санатория привезли громадного осетра. При мне ему вспороли брюхо - и полился в таз поток черных икряных бусинок. Меня особенно поразила толщина кожи, усеянной большими темными ромбами чешуи. Было что-то общее между величественным осетром и моей собственной скромной добычей - рыбой-иглой. И больше никогда я не ловил "иголок" и ссорился, когда кто-нибудь из мальчиков ловил их при мне. Я доказывал им, что из этих "иголок" вырастут большие осетры, с толстой кожей, как у слона. Я завидовал этому осетру. Как мне хотелось быть таким же большим и уходить в море - туда, куда никто из самых смелых рыбаков не отважится зайти! В мечтах я был таким сильным, что рвал рыбачьи сети и одним ударом могучего хвоста разбивал рыбачьи лодки.
      С июня в бухте появлялись медузы. Я нисколько их не боялся, десятками вытаскивал на берег, стараясь изловить самую большую, какую только было возможно. С открытыми глазами нырял к желтому дну, преследуя какой-нибудь огромный, отливающий синевой, прозрачный колокол. Щупальца плывущих медуз казались прозрачными гроздьями, наполненными каким-то целительным соком. Я много раз видел женщин, что приходили из соседних деревень, а иногда и приезжали издалека; часами они сидели на берегу и то и дело кричали:
      - Мальчик, поймай медузу!
      Им было трудно ходить. Сидя на песке, они прикладывали вялые и безжизненные чаши медуз к коленям и терпеливо чего-то ждали, безразлично вглядываясь в сверкающее море.
      Однажды я понял, что море вовсе не так безобидно, как мне казалось. Легкие ожоги от возни с медузами никогда не доставляли мне особенного беспокойства, но как-то осенью я встретил своих товарищей - было мне тогда лет шесть. Вооружившись обломками весел, они направлялись к берегу "бить медуз", как они мне сказали. За темной полоской водорослей и прямо на берегу белой пеной распластались тысячи медуз. Осенний ветер пригнал их к берегу, и они лежали беспомощные и неподвижные. С размаху я ударил веслом, потом 'еще и еще... Вокруг меня бегали такие же, как и я, мальчишки, раздавались воинственные крики, а я, поддавшись общему настроению, все бил и бил по скользким белым колпачкам медуз, как вдруг - резкая боль в глазах, я вскрикнул так громко, что меня тотчас же окружили.
      - Что с тобой? Что с тобой? - спрашивали меня. Но я мог только кричать от боли.
      - Это ему медузий сок в глаза попал, - догадался кто-то. - Теперь слепой будет.
      Эти слова так перепугали меня, что я сразу замолк. Гурьбой все направились к дому. Мать намочила тряпочку в растворе питьевой соды и, насильно отняв мои руки, которые я прижимал к глазам, стала промывать мне глаза. Боль стала утихать, потом прошла совсем. Кто-то из мальчишек позвал врача. Тот пришел, когда глаза уже не болели, и долго расспрашивал мою мать, как она догадалась промыть мне глаза содой.
      - Я слышала, что в медузах содержится муравьиная кислота. Вот и решила нейтрализовать... - смущенно говорила мать. Он так плакал, так плакал...
      Доктор похвалил мою мать и ушел, а назавтра я поймал несколько муравьев и долго пробовал их языком. Они действительно были такими же жгучекислыми, как "медузий сок".
      Однажды я подошел к морю под вечер. Солнце уже заходило, а на пустынном берегу стояла галдящая толпа мальчишек и какие-то женщины ловили купальником что-то, что запуталось в водорослях, сплошной каймой растущих у берега.
      - Камбала! Там камбала! - кричали мальчишки.
      Я тоже бросился в воду, прямо из-под ног одной из женщин выхватил что-то коричневое и плоское, ставшее сразу тяжелым на воздухе, бросил к берегу изо всех сил и удивился тому, с каким молчанием столпились вокруг этой "камбалы" женщины и мальчишки.
      - Это не камбала, - тихо сказала одна из женщин. - Какой страшный.
      Я подошел поближе. На влажной отмели треугольником распласталось большое темно-коричневое тело с длинным раздвоенным хвостом. Было что-то жуткое в, казалось, бездонных впадинах глаз, в порывистых подергиваниях упругого тела. А вокруг ноги одной из женщин расползалось темное пятно.
      К нам подошли рыбаки.
      - Морской кот, - сказал один из них. - Плохо твое дело, обратился он к той из женщин, из ступни которой сочилась кровь.
      Носком сапога рыбак перевернул морского кота на спину. Я до сих пор помню, что живот его оказался белый-белый, с темным треугольником маленького рта. Рыбак осторожно оторвал от хвоста тонкую плоскую пилку.
      - Нога долго не будет заживать, - сказал он. - Возьми его печень. И прикладывай к ранке. Каждый день... - Он разрезал тело ската, вытащил оттуда яично-желтую печень, протянул ее женщине.
      - Покажите пилку, дяденька, - попросил я рыбака.
      Тот протянул мне твердую пластинку с удивительно тонкими зубчиками.
      - А за каждым зубчиком вроде флакончик имеется, - сказал рыбак. - И как чиркнет по телу, так из этих флакончиков яд вытекает. У нас один долго страдал, пока печенью его же, морского кота, лечиться не стал. Осторожней надо... Море...
      Я не помню, каков был этот рыбак, но до сих пор задумчивое и грустное, уважительное и любовное хранится в моей памяти это рыбацкое "море". В этом слове, видимо, была целая жизнь и бесчисленное множество вот таких же удивлений и узнаваний, как в то мгновение, когда я заглянул в глаза-провалы загадочному и опасному существу.
      Но был в моей семье человек, который знал о море много больше, чем этот рыбак. Это был мой отец... Сейчас, вглядываясь в прошлое, я вижу себя на его спине, руками держусь за его плечи. Мы поднимаемся на высокий, поросший травой холм. Мне сверху виден домик, в котором мы тогда жили. Мы вползаем в маленький шалаш, весь увитый виноградными лозами. Старик татарин срезает для меня виноградную гроздь, отцу наливает в широкую чашку вино. Он что-то говорит, этот старик, и ласково гладит меня по голове.
      Потом отец ушел от нас. Он стал жить там же, где и работал, в небольшом деревянном здании биостанции, недалеко за городом. Я часто видел его с высокой полной женщиной, запомнил ее иссиня-черные косы.
      Когда я попадался ей на глаза, она смотрела на меня как-то странно. Глаза ее были так же черны, как и ее косы.
      Несколько раз, проследив за отцом - он почти каждый день выходил в море на большой шаланде с маленьким и уютным домиком за второй мачтой у кормы, - я тихонько входил в здание биостанции. Худощавый, с совершенно лысой головой пожилой человек, ее директор, приветливо разговаривал со мной. Вынимал из застекленного шкафа многочисленные баночки, где плавали в формалине диковинные морские обитатели. Раз как-то показал самую большую драгоценность биостанции - микроскоп. Весь из сияющей меди, а спереди - светлая пластинка с черными латинскими буквами.
      - Это "Цейсс", - сказал мне директор. - Лучший микроскоп в мире. Я покажу тебе инфузорию.
      Мне кажется, что я так и не смог ничего увидеть, вероятно потому, что слишком волновался или слишком сильно щурил глаз. Но необычайно бережное отношение к этой блестящей медной трубке, какая-то невиданная ранее осторожность, сквозившая в каждом движении морщинистых рук директора, когда он прикасался к винтам микроскопа, врезались в мое сознание навсегда. Я почувствовал, что с такой осторожностью относятся только к чему-то очень важному, что открывает неведомые дали, делает человека мудрым, уверенным, знающим, сильным.
      Однажды, это было осенью, и мне как раз в этот день исполнилось восемь лет, я встретил отца возле нашего дома. Он нес на плече большой сачок и направлялся к молу, с которого он всегда ловил прибрежных морских обитателей. Отец дал мне нести ведро - первый научный инструмент, который мне доверили. Мы подошли к деревянным сваям, поросшим ярким зеленым мхом, и долго всматривались в глубину. Вот проплыла белым брюшком кверху какая-то маленькая рыбка. Из щели быстро выкатился краб, перехватил рыбку черной клешней и хотел было спрятаться, но подоспел еще один и стал отнимать у него эту рыбку. Отец быстро опустил в воду сачок, но оба краба, так и не поделив между собой добычу, стали быстро зарываться в песок. Отшатнулся от сачка поток прозрачных креветок, но потом успокоился, и отец вытащил сачок, до половины наполненный трепещущей массой прыгающих и щелкающих рачков. Отец долго вглядывался в содержимое сачка, потом высыпал креветок обратно в море и вновь зачерпнул из глубины. А креветки неиссякаемым потоком неслись вдоль берега, чтобы, очертив круг вдоль мола и гавани, вновь пройти перед нами в своем странном вечернем параде. Сегодня отцу не повезло, и он, наполнив ведро .креветками доверху, дал мне его нести. Ведро стало очень тяжелым, но я его нес, стараясь не показать виду, что оно мне не по силам.
      - Хочешь, я возьму тебя в море? - неожиданно спросил отец.
      - Завтра? - я посмотрел на отца снизу вверх, но он задумчиво глядел куда-то вдаль и ничего мне не ответил.
      А завтра чуть свет я уже был на биостанции. Мы собирались отчаливать, как вдруг к нам подошла та женщина с черными косами и, не глядя на меня, прошла по шаланде, звеня какими-то стеклянными баночками, завернутыми в обрывок рыбачьей сети.
      Как быстро уходил от нас берег! Вот уже и деревья и домики на берегу стали совсем маленькими; лозы, что росли вдоль берега, стали тонкой седой ленточкой, а потом исчезли. Море в тот день волновалось, то там, то здесь показывались на гребнях волн белые пенные барашки, а шаланда все дальше и дальше уходила от берега. Ветер срывал тонкие, мелкие-мелкие брызги с верхушек волн и бросал их в лицо, отчего я жмурился, счастливый и свободный какой-то особой свободой маленького морского человечка. Я и не предполагал, что через мгновение, вот прямо сейчас, оборвется мое детство.
      - Он будет моряком? - насмешливо спросила отца женщина с черными косами. Я искоса вглядывался в нее, стараясь прижаться к борту шаланды, когда она проходила совсем близко от меня, большая, загорелая, ловкая.
      - Возможно, - ответил отец, - очень может быть...
      Он сидел на корме, пропустив руль под мышкой, и курил тонкую папироску. Таким я и запомнил его на всю жизнь.
      - А вот посмотрим... - вдруг сказала женщина. Она стояла за мной и, пригнувшись под плавно набегающий парус, быстро схватила меня сзади за ноги. Сильный толчок - и я в море! Это было так неожиданно, что я глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, то увидел, что отец борется с этой женщиной. Потом он увидел меня и направил было шаланду ко мне, но женщина с развевающимися черными косами вырвала у него из рук руль, и шаланда пошла прямо на меня, скользким шершавым смолистым боком больно толкнула меня в глубину. И я, плача от обиды и боли, поплыл к далекому невидимому берегу. Плавно набегали волна за волной, несколько раз позвал отец: "Миша! Ми-ша!" Я не откликался и, стараясь совершенно инстинктивно беречь силы, все плыл и плыл. А волны становились все сильнее и сильнее, выше и выше, и ветер пенил гребни волн, теперь это уже были не маленькие барашки - горькая бурая вода вскипала вокруг. Вот я увидел с гребня одной из волн далекий берег, и тотчас же оглянулся: пена, шипя, ударила в глаза, мне показалось, что я все-таки увидел совсем близко парус шаланды, но новая волна закрыла все вокруг.
      Все ближе и ближе берег, вот я уже коснулся ногой дна. Теперь только я понял: шторм идет. Волны у берега совсем взбесились. Мне пришлось, то отступая, то ползком, скользя руками по острому ракушечнику, шаг за шагом приближаться к берегу.