ПОЛКОВНИК
      Валентин Ушаков... Милый растрепа, добрый, отзывчивый, смелый. Китель летчика нараспашку, кирзовые сапоги пехотинца, застиранная тельняшка. Я часто видел тебя на улице, и каждый раз мы улыбались друг другу. Потом разговорились, подружились. Много ли надо, чтобы подружиться, когда тебе двадцать лет и когда не знаешь, что будет с тобой через день или месяц.
      - Я ж вольнонаемный, - сказал ты мне, когда я задумчиво рассматривал твою сборную форму. - Вот долечусь и обратно, туда...
      Был ясный, солнечный день. Мы сидели в скверике на берегу бурной, желтой, в разводьях нефти, стремительной Сунжи. Скамья была изрезана пронзенными сердцами, инициалами, именами.
      - Смотри, Мишка, - вдруг сказал Валентин. - Тут нацарапано "Валька плюс Женька", вот здорово! Мою жену зовут Женька, честное слово.
      - Ты женат?
      - А ты нет? Так я тебя женю, честное слово. Это, знаешь, моя Женька в два счета провернет. Она по этому делу зверь, а не человек. Я тебе точно говорю. Вот только сегодня поссорились. Но тут уже не жена...
      Валентин помолчал.
      - Жена - это брат не все... - продолжал он, и лицо его омрачилось. - Родственнички у меня появились. Настоящие шакалы.
      Валентин встал, зашел в кусты и вытащил оттуда белого, как снег, шпица с черными слезящимися старческими глазами.
      - Пристали ко мне, что ты, говорят, за мужчина, песику одиннадцать лет, в доме держать никак нельзя, пойди и брось в воду, брось в воду, и все!
      - А пес понимает вроде, - сказал я. - Смотри, дрожит как.
      - А ты думал? Буду ждать, пока стемнеет. А то давай вместе, а, Мишка? Вместе его... Камень привяжем... Ну, будь другом, они ж меня загрызут.
      Никогда вечер не наступал так медленно. Прохладный ветерок потянул от реки. Мы привязали песика к скамейке, чтобы не мозолил глаза, а сами пошли к реке. Вот тогда-то Валька и рассказал мне свою удивительную жизнь. Он был родом из Калинина, перед войной учился в Ленинграде, в каком-то высшем летном училище Гражданского воздушного флота. С первых же дней войны получил бомбардирог.щик. Налетал сорок часов и был сбит. Самолет больше не дали, стал десантником. Был сброшен в Крыму, попал в окружение. Вплавь пересек Керченский пролив, один из всей части. Вновь фронт. Где-то под Ростовом пошел на пулемет, время от времени строчивший в темноте. Его же друг и товарищ не заметил, что Валентин уже подобрался вплотную к немецкому пулемету, и швырнул гранату.
      - Можешь пощупать, - сказал Валентин, поворачиваясь ко мне спиной.
      Я провел рукой прямо по кителю, и во рту как-то сразу пересохло: спина Валентина была вся в буграх и вмятинах.
      - Шестнадцать осколков, - сказал он мне. - Вот и дали на шесть месяцев.
      Наконец стемнело. Мы вернулись к скамейке. Валька отвязал песика и, отстегнув ремешок, с размаху хлестнул белый комок.
      - Теперь мне домой и носу нельзя показать, - сказал он.
      - А пес-то как помчался, - сказал я. - Видно, дорогу знает...
      - А шут с ним, пусть живет... А ты, Мишка, не женись, понял?
      Я повел Валентина к себе. А назавтра к нам заявилась - и откуда она узнала адрес нашего общежития? - Валькина супруга.
      - Валька, домой! - закричала она с порога. - Валька, немедленно домой!
      - Я здесь останусь! - упрямо заявил Валентин. - Мне и здесь хорошо. - Он, однако, поднялся с койки и стал заправлять тельняшку в штаны.
      - Ты слышишь? И без всяких разговоров! Домой!
      Широкоплечая, пышущая здоровьем девчонка с выпуклыми голубыми глазами вдруг вцепилась в Валентина своими полными, видимо цепкими, руками и заревела белугой. "Домой! Домой! повторяла она, топая ногами. - Немедленно домой!"
      - Ты уж извини, - смущенно сказал Валентин. - Она у меня такая, понимаешь, любит меня.
      Валентин узнал, что я умею рисовать, и сразу же договорился со своим начальством о том, чтобы мне дали работу. Я должен был оформлять клубную газету и дежурить в библиотеке, помещавшейся внутри клуба, в маленькой комнате без окон. Работа мне понравилась. Еще бы, я имел теперь свой тихий угол, в котором мог делать все, что хотел, а читать и заниматься хоть всю ночь. Правда, у входа в клуб стоял часовой, и я вечером прощался с ним, делая вид, что ухожу, а сам огибал здание клуба и через заросший дикий сад тихонько забирался в кинозал, а оттуда в свою библиотеку. Часам к двум ночи меня смаривал сон, я расстилал на полу карты, которые использовались для лекций о международном положении. Карт было много, и у меня получалась мягкая постель. Денег мне, правда, не платили, но дали пропуск в совершенно закрытую офицерскую столовую. Я всегда чувствовал устремленные на меня любопытные взгляды и никак не мог понять, почему это моя особа вызывает такой интерес. Помню примечательный для того времени разговор. Третий день подряд нам на первое подали щи из кислой капусты. Это была кисленькая водичка, в которой плавали листья какого-то странного растения. Сидевший за моим столом офицер вяло отхлебнул немного и спросил:
      - Кажется, вчера было то же самое?
      - Уже три дня, - ответил я ему, ничего не подозревая.
      - Вы считаете, что... - лейтенант строго прищурил глаза, - что пришла пора заняться персоналом столовой?
      - Давно пора, - быстро ответил я. Лейтенант встал, подошел к дежурному, о чем-то зашептался с ним. Потом они пригласили по одному офицеру от каждого стола и заспорили, но лейтенант, мой сосед, довольно громко сказал, показывая на меня:
      - И товарищ так же считает...
      Это, как ни странно, и решило вопрос. Тут же была создана комиссия, и все отправились на кухню, а заведующая столовой, высокая дебелая женщина, с таким треском закрыла фанерный ставень у окошка "выдачи", что мои надежды на второе блюдо пришлось оставить.
      Я чувствовал, что сыграл в этой истории какую-то странную роль, но ничего не мог понять. Рассказал о случившемся Валентину. Тот что-то минуту соображал, а потом разразился таким хохотом, что я еле его успокоил.
      - Так это был ты? - всхлипывая, говорил Валентин. - А заведующую сняли, и вообще суд будет. Так это был ты? Ой, не могу.
      Оказывается, мое появление в закрытой офицерской столовой произвело сенсацию. Согласно особому распоряжению офицер мог прийти в закрытую столовую не в форме только во время выполнения оперативного задания. Я же каждый день появлялся в столовой в черной косоворотке и совершенно штатском пиджаке. "Что же это за сверхзасекреченный работник, который никогда не приходит в столовую в форме?" - гадали офицеры и окрестили меня "товарищем Икс". Валентин неоднократно слышал разговоры о таинственной особе "всегда в штатском", но никак не мог подумать, что речь шла обо мне. Теперь же все разъяснилось. Назавтра Валентин привел ко мне в библиотеку буквально весь офицерский состав гарнизона. Я сидел красный как рак, а вокруг раздавались голоса: "Точно, это же он! Ну и товарищ Ико! А мы думали! Так это он газету разрисовал? Так он студент!"
      А ночью, когда я уже спал, вдруг раздался стук в мою дверь. Я замер как мышь, над ухом которой неожиданно раздалось кошачье мяуканье.
      - Не бойся! - услышал я голос. - Это я, Валька!
      Я отпер дверь. Часовой, выглядывавший из-за плеча Валентина, удивленно крякнул, увидев меня, укутанного картами всех континентов земного шара.
      - Так ты ж ушел? - сказал он. - Так я ж сам видел!
      - Ничего ты не видел, - строго сказал Валентин. - Это свой парень, он тут занимается. И вот что, жена прибежит, ну Женька моя, так меня ты тоже не видел. А сильно будет настаивать - стреляй в воздух, понял?
      - Понял, товарищ начальник, как не понять, - ответил часовой.
      Я ни о чем не расспрашивал. Семейные баталии, видимо, развивались своим ходом.
      - У меня порядок, - говорил Валька, отпивая из кружки кипяток. - Это ты здорово придумалпритащить сюда плитку. Тихо! Кажется, она? Нет, показалось... Так я завтра - все; сам попросился. Прошел госпитальную комиссию и завтра еду. Буду пока "технарем", а все равно рядом с самолетом. Это же жизнь моя, понимаешь? Воздух! Ну, ты понимаешь? Можешь себе представить? Кто раз попробовал, что такое вести машину, век не забудет. А Женька кричит, плачет: "Ты бы мог остаться, хватит, весь изранен, это ты от меня убегаешь..." А я... да я... она ж жена, как же я от нее убегу, она ж меня ждала, когда я за Керчью воевал, чудом в живых остался. Ей товарищи мои, кто знал, в какой я был части, говорили: "Валька не вернется! А вернется - герой". А она не верила, не верила, что меня нет в живых! Ну, я же не могу без самолетов, не могу. Время сейчас какое, может быть там с ребятами договорюсь, и возьмут меня, ну, хоть стрелком-радистом. Возьмут? Вот ты как думаешь? Эх ты, студент, придумал бы такую штуку, чтобы летала бы выше любой машины, чтобы как молния! Тебя бы, знаешь, как все пилоты любили! Что ты!.. На руках бы носили! Придумаешь? Давай-ка еще кипятку. А чего-нибудь существенного нет? Ну, я так спросил, для порядка. Жениться тебе надо, вот что я тебе скажу, жениться...
      Утром мы расстались. Я сдал ключи от библиотеки. С уходом Валентина, моего защитника и покровителя, делать мне в клубе было нечего. Я не провожал его. Потом через месяц получил открытку: "Послали учиться как имеющего награды и ранения". А несколько лет назад, проходя мимо доски с газетой "Красная звезда", я увидел статью, посвященную новой боевой технике. Под статьей была подпись: "полковник Ушаков". Он ли? Валька-полковник! А что удивляться, ведь прошло двадцать лет. Может быть, и он. Я написал ему на его заветный адрес, его не знала даже его жена. Это был адрес его родного дяди, известного военного специалиста, профессора академии.
      Почему я вспомнил о Валентине Ушакове? Да просто потому, что мы знали друг друга. Я твердо уверен, что если Валентину расскажут обо мне чтонибудь лживое, пусть даже очень правдоподобное, то он рассмеется и скажет: "Мишка Мельников может выкинуть и не такую штуку, но не это, это ложь!"
      ГУСАР
      Борис Константинович Ладожский, "последний гусар", как тебя называли друзья... Ты действительно был похож на гусара. Высокий, кудрявый, блестящие яркие глаза под стрельчатыми тонкими -бровями, стройный, быстрый, ну, гусар, да и только! Великолепный инженер-радист, обладающий громадной интуицией, ты всегда обижался, когда кто-нибудь из полка связи говорил: "Ладожский? Да он схемник, он, конечно, теорию не знает, теорию знает Акимов, но Борис - схемник талантливый".
      - Я "схемник"? Ну хорошо, пусть придет новое оборудование, и пусть наши "великие теоретики" сами его устанавливают. А "схемник" поедет в Ставрополь к своей милой старенькой маме.
      Но приходило новое оборудование, и командование отбирало у Бориса уже выданный ему отпуск ввиду срочного и важного задания.
      - Опять, - говорил он мне. - Опять не пустили в отпуск. У них же есть великие головы, великие теоретики, что же это они на мне ездят? Я же черная сила, темный мужлан с непонятным талантом запускать генератор в нужном режиме! Ну, я их проучу.
      Теоретиком слыл Виталий Акимов. Это был могучий человек с совершенно невероятной прической, собственно не прической, а целой копной рыжеватых вьющихся волос. Иногда, когда ожидалось прибытие старшего по званию, Акимов водружал поверх своей "прически" фуражку армейского образца; сиротливо выглядывал ее козырек из-за могучего чуба.
      Однажды в часть приехал генерал, инспектировавший военный округ. Он подозвал Виталия и спросил его тихо, вполголоса: "Простите, товарищ гвардии старший лейтенант, вы поэт? Нет? Но вы, вероятно, драматург? Тоже нет? Простите, теперь я знаю, вы - художник. Нет? Тогда завтра же приведите голову в порядок".
      Виталий побрил голову наголо, чтобы через несколько месяцев отрастить еще более необычайное диво. Борис Ладожский уверял, что никакой Акимов не теоретик, а просто у него, как и у известного волшебника Черномора, вся сила в волосах.
      Но вот в часть пришли новые радиостанции. Борис Ладожский собирался - в который раз! - поехать в отпуск, как вдруг позвонил Виталий.
      - Борис, - громко кричал он в трубку. - Выручи, слышишь меня, у нас целый диапазон не прослушивается.
      - Какой именно? - спросил Ладожский. - От какой частоты до какой? Все просчитал? Теория бессильна, говоришь, иначе ты и не позвонил бы? Ну хорошо... Так вот, мой совет нетеоретика, мой малограмотный совет таков: на антенном входе поверни конденсатор, там есть такой, пикофарад на десять, желтенький, поверни на девяносто градусов. Да, да, прямо рукой, своей теоретической ручкой и поверни. Все! Завтра я еду, будь здоров!
      Через десять минут позвонил телефон.
      - Не подходи! - закричал Борис. - Не подходи, это звонит Виталий. Пусть хорошо назвонится, теоретик...
      Действительно, телефон звонил не умолкая. Буквально каждые пятнадцать минут он начинал настойчиво дребезжать, а Борис радостно посмеивался и "гусарским" движением взбивал свои пушистые усы.
      - Звони, звони, теоретик, - говорил он.
      - Но, может быть, это не он? - высказывал я робкое предположение.
      - А мы сейчас проверим, - сказал Борис и, подождав, когда телефон замолкнет, быстро вызвал Сопку.
      - Ладожский, - кричал чей-то голос в трубку, - что ты сделал с Виталием, он обзванивает всех и всем кричит, что ты нечто сверхъестественное в радиотехнике, хотя не знаешь теории...
      - Сверхъестественное? - переспросил Борис. - Не знаю теории? Ну, так пусть старший лейтенант еще часика два поработает над телефонией, ему еще рано заниматься радиотехникой; так и передайте, что у него плохо с теорией, так и передайте, вот таким макаром.
      - А что ты все-таки сделал? - спросил я Бориса. - Я ведь слышал, ты ему действительно говорил что-то о конденсаторе, я ведь слышал...
      - И ты, Брут, вонзил в меня свой кинжал, - горестно воскликнул Борис, с сомнительной точностью передавая известное восклицание Юлия Цезаря. - Давай разберемся, вот бумага, вот карандаш. Я попытаюсь по этапам рассказать, что произошло в моей голове, когда ко мне позвонил наш поэт-теоретик. Вот смотри, - Борис набросал небольшую схемку. - Вот смотри... Когда Виталий мне сказал, что в таком-то диапазоне ничего не прослушивается, я сразу подумал: дело во входной емкости, причем не в емкостях, встроенных в переключатели, а именно на входе. - Борис объяснял мне около часа, старательно, неторопливо, с привлечением математического аппарата.
      - Ну, так скажи мне теперь, кто из нас "черная сила", а кто теоретик? - спросил он меня, закончив объяснения, и поднял трубку: - Это ты, Виталий? Слушаю... Заработал приемник? Ничего удивительного... Не стоит благодарности... Как это я сделал? Ну, это не так просто, это уж когда я вернусь из отпуска, мы встретимся, потолкуем, но тебе придется крепко поработать головой, не знаю, не знаю, справишься ли... Ах, как я, не зная теории... Так, так... А вот сейчас у меня сидит наш общий знакомый физик. Да, Михаил... И при помощи Стреттона пытается опровергнуть некоторые мои теоретические посылки, но пока что-то не получается. - Я действительно достал с полки томик "Теории электромагнетизма" и старался разобраться в той сложной задачке по взаимодействию полей, которую так стремительно, буквально мгновенно решил , на моих глазах Борис.
      - Ну, а теперь на дорожку, "щоб шлях нэ курывся", давай по последней! - сказал он мне. Мы выпили, и я стал прощаться.
      - Писем не пишу, - сказал он мне, - а вот адрес матери запиши, захочешь - найдешь...
      МОРЖ
      Григорий Шелест появился в нашем институте во главе дружной группы иркутян. Сибиряки поселились все вместе, навели в своей комнате образцовый порядок, вместе ходили в порт разгружать пароходы. Первое время они изредка посещали занятия, но вскоре совсем обалдели от солнца, доступного вина, смеха, уличной сутолоки, от бьющей ключом жизни южного портового города. И только Григорий Шелест, сдержанный, крупноголовый, чуть раскосые черные, как ночь, глаза всегда серьезны, отдавая дань и песне и зину, серьезно и увлеченно учился. В его лице, прямых, невыощихся волосах, в невозмутимой мине было что-то восточное, странно знакомое по кинофильмам предвоенных лет.
      Однажды мы напялили на него белый морской китель со сверкающими пуговицами, кто-то дал ему очки в массивной роговой оправе, и тогда перед нами предстал ни дать ни взять японский адмирал. Григорий проходил в этом наряде весь день, "нанося визит вежливости от имени эскадры Страны Восходящего Солнца" в ту или другую комнату общежития. Его узнавали не сразу, так как он что-то вежливо шипел, с силой втягивая в себя воздух и сопровождая каждую фразу коротким "хо-хо-хо". Потом из комнаты раздавался взрыв смеха и шум возни, после чего Григорий отправлялся с визитом к соседям.
      Я познакомился с Григорием Шелестом при весьма тревожных обстоятельствах. Как нам передали, новый преподаватель "Морской географии" объявил на последней лекции, что ни Мельников, ни Шелест у него не сдадут, так как пропустили более половины лекций. Этого было достаточно, чтобы мы приступили к совместным действиям в "обстановке самой сердечной дружбы и взаимопонимания".
      "Морскую географию" преподавал человек, по фамилии Петров, появившийся в институте совсем недавно. Слава настоящего морского волка венчала его маленькую белесую голову. Среди наших ребят были и старые моряки, не раз заходившие и в Сингапур, и в Рио, и в Сидней. Некоторые из них плавали вместе с Петровым и подтвердили, что он действительно моряк и действительно много плавал. На его лекции собирался народ буквально со всех курсов и факультетов. Он читал артистически, свободно, легко, красочно, неповторимо. Казалось, что каждая лекция стоила ему здоровья, что с каждым словом, с каждой фразой он отдает какую-то часть своей души аудитории, что его внешнее безразличие к нам не вполне искренне. Он внимательно следил за тем, чтобы никто не пропускал его лекций. "Учебника, товарищи, по данному вопросу нет!" - любил говорить он, и чувствовалось, что он как бы добавляет: "И не будет, пока я, Петров, его не напишу".
      Вскоре, однако, наступило некоторое разочарование. Наши "старички", внимательно прослушав лекции Петрова, заспорили, сходили к кому-то в порт и хотя по-прежнему посещали лекции, но уже не задавали вопросов и держали себя совсем по-другому.
      - Да он же все врет! - сказал мне однажды такой просоленный океанскими ветрами "старичок". - Даже обидно!
      - Но ты ж сам говорил, что он плавал...
      - Говорил, все говорили... А потом слушаем его и не можем понять: и в том порту был, и в том был, и во всех, выходит, был! Если был где, так и говори: вот что видел, а где не был, так и скажи: там я не был, а по литературе и по книжкам знаю, а он "свистит", понял? Мы специально к эксплуатационникам в порт ходили, чтобы нам его рейсы показали, а ты думал?
      Как я был разочарован! Ведь я верил, верил, что вот входит корабль в Гамбург, а на мостике - наш Петров, сухонький, в "морском реглане" - он и лекции читал, не снимая его, - с большим биноклем на груди, и мы первые, кто слышит мастерский рассказ бывалого моряка о глубинах и портовых сооружениях, причалах и пирсах, гинтерланде и аванпортах, обычаях и традициях далеких морских ворот в далекие страны. А оказывается, это, как выразился "старик", "свист"! Я перестал посещать лекции; не сговариваясь со мной, перестал их посещать и Григорий Шелест. Девчонки все равно запишут, и ладно, дня два почитаем и сдадим.
      И вот теперь Петров объявил, что ни Григорий, ни я ему не сможем сдать... А то, что это была не пустая угроза, показал беспощадный разгром, который он учинил пятикурсникам, изучавшим его предмет одновременно с нами. Из тридцати человек не сдал ни один! Было отчего приуныть.
      Вместе с Григорием мы пошли в институтскую библиотеку, но как ни рылись в каталоге, ничего подходящего не обнаружили. Конспекты нас не устраивали; девчонки так увлекались звуками голоса Петрова, красотами его загадочного стиля, что ничего путного не записали и сейчас сами дрожали в ожидании экзамена.
      В задумчивости Григорий раскрыл один из томов Большой Советской Энциклопедии и вдруг вскрикнул:
      - Мишка, смотри! Смотри, что написано... "Париж, Руан, Гавр - это лишь один город, главной улицей которого является Сена", - так сказал Наполеон!" - прочел Григорий, торжествуя.
      "Так сказал Наполеон..."
      Ключ к Петрову был найден... Источником его "морской эрудиции" были вполне "сухопутные" тома с красными корешками и тремя буквами БСЭ. Мы тут же разложили конспекты и стали сравнивать. Совершенно точно, совпадения не оставляли сомнений в правильности нашего открытия. Те же выражения, цитаты, те же цифры, но как это все красиво звучало в устах Петрова и как сухо выглядело здесь.
      - Вот что, Гриша, - сказал я, - он нас еще сильней "завалит", если мы просто так будем отвечать, Нужно точно по энциклопедии - это раз, а потом в его же стиле, нахально в его стиле, с подъемом, пусть знает наших! По рукам?
      Три дня и три ночи мы провели над энциклопедией. Кто-нибудь из нас брал том, например содержащий статью "Испания". В этой статье мы находили список главных портов, до сих пор помню на память: Барселона, Валенсия, Кадис, Виго, Бильбао, Ла-Корунья, Аликанте, Альмерия, Хихон, Понтеведра, Эль-Ферроль и Картахена... Звонкие волнующие названия с привкусом маслин, кастаньет и настоящего рома.
      Заполучив в свои руки список портов, мы теперь находили описание каждого порта в отдельности. И читали друг другу до одурения глубины и оснащенность, на память заучивая отдельные исторические сведения, высказывания тех или иных авторитетов. Мы трудились подвижнически, и вот, наконец, наступил день экзамена.
      - Вы осмелились прийти? - спросил Петров, когда мы переступили порог аудитории. - А собственно, кто вы такие? Я что-то не помню таких студентов...
      Мы назвали себя.
      - Мельников? Шелест? Принесите записку от декана, своих студентов я знаю...
      Мы покорно вышли из аудитории, получили в деканате разрешение, вернулись обратно.
      Петров рассеянно слушал ответ какого-то студента. Тот замирающим от волнения голосом что-то однотонно, до уныния однотонно, ему рассказывал.
      - Придете в следующий раз, - сказал ему Петров, возвращая зачетку.
      В аудиторию постепенно начал собираться народ, и наши и пятикурсники. Кто-то сообщил, что Мельников и Шелест дают Петрову бой, и это известие моментально облетело институт. Ребята смотрели на нас с сожалением. Нашли, с кем связываться, с Петровым! Только в глазах наших скромных "старичков" мы читали участие и поддержку.
      - Берите билеты, - сказал Петров. - Даю вам... - он задумался, - даю вам по тридцать минут на подготовку!
      - А мы можем отвечать без подготовки, - сказал Григорий неожиданно. - Правда, Мельников?
      - Я думаю, что сможем отвечать и так, без подготовки, - с деланным спокойствием подтвердил я, а у самого в голове пронеслось: "Только бы досталась Индия, только бы Индия".
      Я взял билет. Первым впросом стояло: "Индия, общий экономический обзор, основные порты и коммуникации".
      Я подошел к столу, на котором лежал огромный английский морской атлас, и, раскрыв его, начал говорить немного нараспев, задрав голову кверху, стараясь как можно более точно походить на самого Петрова:
      - Индия... Когда я слышу слово "Индия", я вспоминаю известное высказывание д'Аржансона, министра короля Франции Людовика Четырнадцатого:
      "Мы имеем в Индии владения, которые я отдал бы за булавку..." Только купеческая аристократия Сити могла оценить значение Индии... - начал я, и мое обостренное желание во что бы то ни стало сдать этот экзамен "со звоном", оживленные лица студентов, трехдневная "энциклопедическая страда" сделали свое дело." Я был в состоянии экзальтации и, как потом уверяли ребята, повторил слово в слово лекцию Петрова, которую мы с Григорием пропустили. Петров был ошарашен. Я ответил на второй вопрос и на третий. Потом отвечал Григорий. Ему попался Руан, Руан, с которого все и началось, и он так же, как и я, немного нараспев, начал свое изложение со слов Наполеона: "Париж, Руан, Гавр - это лишь один город, главной улицей которого является Сена". Потом Петров долго "гонял" нас по английскому атласу, заставив несколько раз совершить кругосветное путешествие на кораблях различной осадки и различных мореходных качеств; покачав головой, поставил в наши зачетки по "отлично" и стремительно выбежал из аудитории, шумно выражавшей свое восхищение нашим своеобразным "подвигом".
      Только много позже девушка, работавшая в библиотеке, рассказала нам, что в день экзамена Петров буквально влетел в читальный зал и стал торопливо расспрашивать, что читали перед экзаменом Мельников и Шелест: он решил, что мы разыскали неизвестный ему учебник.
      - Они читали только энциклопедию, - "успокоила" его девушка-библиотекарь и заметила, что лицо Петрова стало белым как бумага...
      А ведь было из-за чего...
      С тех пор мы подружились. Всю остальную сессию готовились вместе, вместе отвечали, а когда после ее окончания нам выдали талоны на новые шинели из черного кастора, материала истинно "морского", красивого и вечного, то никто на курсе не возражал - это было заслуженно.
      Потом наступили дни практики, первой мореходной практики. Нас, двадцать восемь человек, отправили в "загранку", где нам пришлось увидеть и испытать многое, и среди всего прочего и тоску по Родине, что никогда не забывается.
      Вместе с Григорием мы дублировали должность второго капитана мощного буксира, день за днем курсировавшего у знаменитых Железных ворот на Дунае. Вокруг нас высились сказочной красоты горы. Дунай то разливался широким озером, то стремительно несся в узком ущелье. Ночью мы приставали к берегу, так как за время войны все светящиеся знаки были уничтожены, а повсюду под водой высились невидимые, но коварные нагромождения камней. Низко, у самой воды, проносился самолет. Он летел ниже скал и, казалось, вот-вот должен был в них врезаться. Рокот его моторов то приближался, то удалялся, потом раздавался взрыв - это рвались акустические мины, снабженные счетчиками. Отступающая фашистская армия рассчитывала надолго сделать Дунай несудоходным. Сто судов проходили невредимыми над миной, сто первое взрывалось.
      В один из дней, когда наш корабль загружался углем, я достал шахматы и предложил Григорию сыграть. Мы сидели на палубе, загорелые моряки - югославы и румыны - столпились вокруг нас. Я сделал несколько ходов, увидел, что проиграл, и рассердился.
      - Давай вслепую, - предложил неожиданно Григорий.
      - Как "вслепую"? - спросил я.
      - А вот так... - Григорий ушел далеко на нос, растянулся на скамье.
      - Говори мне, какой ход будешь делать. Только не мошенничать! - приподымая голову, крикнул он мне.
      Теперь вокруг доски собралась вся команда.
      - Ну, держись теперь! - закричал я. - е2-е3...
      Григорий ответил. Это была ужасная партия. Я видел перед собой доску, видел фигуры, видел, что Григорий сплетает вокруг моего короля какую-то ловкую сеть, а он, лежа на спине и покуривая, смотрел в небо; он не видел расположения фигур, но спокойно и точно отвечал ход за ходом.
      Я проиграл еще одну партию. Кто-то сбегал к лоцману, а кто-то на дебаркадер, и теперь Григорий играл на трех досках, все так же спокойно покуривая, отвечая почти мгновенно. Было ясно, что он видит расположение фигур на всех трех досках так же, как и мы, но держит все это в памяти. Только однажды он сбился, но выяснилось, что виноваты мы сами: механик, игравший на второй доске, неправильно назвал свой ход.
      Это было неожиданностью. То, что Григорий был способным человеком, не представляло для меня секрета, но такое!..
      - Теперь я могу сделать короткое "хо-хо-хо", - сказал он, приподнимаясь.
      Последний его противник тщетно старался уйти от очередного мата, и вся команда наперебой подавала ему советы.
      Слава о чудесном игроке с "Центавра" - так назывался наш корабль - мгновенно распространилась по Дунаю. В маленьких "бадегах" по обоим берегам Дуная к нам подходили чешские, болгарские, румынские, сербские моряки и предлагали сыграть с ними. Вокруг заключались пари, а поражения и победы мы запивали чудесным вином из Миланово, маленького городка на югославской стороне, с недостроенной высокой эстакадой на берегу: ее строили гитлеровцы, да не дали достроить партизаны.
      Теперь я совсем по-другому смотрел на Григория. Он стал чем-то большим, чем товарищ, друг. Исподволь я завел с ним разговор о будущем, повернул на то, что без математики сейчас ничего не сделаешь. Мои одинокие занятия анализом теперь ожили: у меня появился ученик, и какой ученик! Часами мы просиживали за доказательством тончайших теорем из "Теории функций действительного переменного", томик Александрова и Колмогорова я привез с собой.
      Григорий обладал незаурядным математическим вкусом. Кое-что ему не нравилось, и тогда я изобретал новые доказательства, менял подход. Позже я показал тетрадку с этими доказательствами знакомому математику. Тот внимательно их просмотрел и обещал содействие в издании новых доказательств в виде отдельного сборника, но...
      Прошли годы. Григорий уехал на Сахалин. Както он разыскал меня в Москве. Мы пошли с ним в Третьяковку.
      - Я, сидя на Сахалине, мечтал: приеду в Москву и пойду с тобой, обязательно с тобой, в Третьяковку. Ведь ты это знаешь назубок.
      - Ну, конечно, Григорий, а как же... - сказал я и буквально через минуту ужасно опростоволосился. Мы подошли к одному из бронзовых бюстов работы Шубина. Кажется, это был бюст императора Павла. На его литой груди висела цепь с крестом Мальтийского ордена.
      - Здорово отлито, - сказал Григорий. - И крест и цепь. Это что, из одного все вылито?
      Я уверенно подтвердил, а Григорий осторожно дотронулся до креста и тот дрогнул на цепи.
      - Нет, Мишенька, его потом припаяли, - сказал Григорий, а я думал, что ты тут все изучил досконально.
      Я покраснел, до сих пор мне стыдно, и как это я не догадался! А еще художник...
      СОВЕТ ДРУЗЕЙ
      - Странно, что вы не рассказали мне о вашем Могикане, сказал Платон Григорьевич, когда Диспетчер вошел в комнату медпункта. - Мне почему-то казалось, что вы тоже дружили с ним.
      - Да, Могикана я знал с детства. Но о нем будет речь впереди... И искать его не нужно было. Он жил в Москве и сразу согласился приехать в назначенный день.