- Слежу, слежу, - быстро откликнулся он.
      - Только для сравнения одного и того же участка неба, снятого, скажем, в различных лучах, с применением различных фильтров либо в различное время.
      - Вот именно: в различное время, - сказал Максим Федорович и поднялся. - Так вот, отправьте телеграмму такого содержания: "Срочно изготовьте фотографии тех участков звездного неба, на фоне которых возможен пролет спутника. Негативы присылайте вместе с прежними фотографиями, сделанными в расчетное время". Вот так или в этом роде, ну, вам виднее...
      СНОВА ЗАГАДКА
      Итак, каждый участок был снят дважды. Один раз в момент ожидаемого пролета "спутника Алексеева", второй раз до или после пролета. К нам прибыл специально сконструированный широкоугольный стереомикроскоп. Снимки оказались совершенно идентичными, за исключением очень мелких деталей, вполне удовлетворительно объясняемых неоднородностями эмульсионного слоя пластинок.
      - Попробуем подойти с другой стороны, - сказал неунывающий Топанов. Что ж, бывает... Теперь займемся более внимательно документацией лаборатории.
      К этому времени метеоролог Леднев точными и прямыми опытами показал, что температура воздуха в отражающем мираж слое повышается из-за концентрации в нем инфракрасных лучей.
      По его предложению были подняты ракеты с фотоэлементами, чувствительными к инфракрасным лучам, и автоматически действующим передатчиком, сообщавшим на Землю данные о направлении и интенсивности излучения.
      Именно метеорологи обратили внимание на ряд последовательных заказов лаборатории Алексеева, поступивших на завод экспериментального вакуумного оборудования Сибирского филиала Академии наук. Речь шла о выполнении весьма сложных устройств, напоминавших собой плоские полые колбы со впаянными внутри электродами и мелкозернистым флуоресцирующим экраном, нанесенным на внутреннюю сторону квадратного основания колбы.
      "Рецептура как люминофоров, так и чувствительной к квантам света пленки на противоположной стороне колбы, - писали нам работники завода-изготовителя, - говорят а пользу того, что академик Алексеев стремился получить в свое распоряжение устройство для наблюдения объектов в инфракрасных лучах".
      "Все устройство представляет собой усовершенствованную модель так называемого стакана Холста, издавна употребляемого для обнаружения светящихся инфракрасными лучами удаленных предметов", - таково было заключение группы специалистов вакуумщиков, полученное нами совершенно независимо от мнения работников завода.
      Таким образом, Алексеев пользовался прибором для видения в инфракрасных лучах. Топанов попросил завод изготовить еще два точно таких же устройства. Вскоре грузовой самолет доставил нам большой ящик, из которого была извлечена огромная полупрозрачная колба, очень напоминающая большую телевизионную трубку, только с отломанным хвостом.
      Днище колбы мы поместили в ящик, в передней стенке которого находился объектив, сделанный из кристалла каменной соли, так как в этом диапазоне длин волн можно было ожидать большого поглощения инфракрасных лучей стеклом простой линзы.
      - Вы думаете, что Алексеев при помощи этого сооружения наблюдал мираж? - спросил я.
      - Трудно сказать, куда смотрел Алексеев, - ответил Топанов, внимательно следя за работой механиков, монтировавших установку. - Правда, напоминает большой фотоаппарат? Только вместо матового стекла - плоская колба.
      Под вечер экран колбы засветился голубым светом. Его установили внутрь камеры, ввинтили объектив из каменной соли. В полной темноте на расстоянии пятнадцати шагов был отчетливо виден слегка нагретый электрический чайник; инфракрасные лучи, излучаемые им, давали на экране четкое изображение. Все с нетерпением ждали утра.
      И утро наступило. Черным, непрозрачным для видимых лучей кварцевым стеклом закрыли объектив. Теперь сквозь него могли проходить только инфракрасные лучи.
      Вот на небе раскинулся знакомый мираж. Сейчас над нами отчетливо виден какой-то песчаный островок, отмель, но на экране ничего этого нет... На экране какое-то вытянутое светлое пятно... Мираж уходит в зенит, и это пятно как-то размазывается; вот оно закрыло собой весь экран, а потом вновь стало сигарообразным, узким и длинным, и исчезло... Григорьев, который производил съемку с флуоресцирующего экрана, отключил киноаппарат, пожал плечами и что-то огорченно проворчал.
      Разочарование было полным...
      Двадцать восьмого мая произошли два события, которые показали, что мы все-таки идем по правильному пути.
      Утреннее заседание комиссии было созвано по просьбе астронома Кашникова, костистого, длиннорукого застенчивого блондина. Кашников долго размахивал руками, от волнения ему было трудно говорить, потом неожиданно хриплым голосом выкрикнул:
      - Есть "спутник Алексеева"! Есть! Идемте ко мне!
      Мы все отправились в "библиотеку негативов", помещавшуюся в маленьком домике, который недели две назад притащил сюда в уже собранном виде подъемный кран. Здесь в деревянных некрашеных шкафах собирались тысячи негативов, по-прежнему прибывающих отовсюду.
      Все по одному подходили к стереомикроскопу и всматривались в черные размытые точки-звезды.
      - Против легкой царапины, я ее сделал иглой, - показывал нам Кашников. - Смотрите как раз против царапины...
      - Да, что-то есть, - говорили мы неуверенно. - Как будто одна звездочка выходит из плоскости...
      - Как будто! Да она совсем выскочила! - Кашников побежал к микроскопу и, отстранив Григорьева, который хотел было в него заглянуть, наклонился над окулярами и быстро завертел винтами. - Ну конечно же! Ясно, совершенно ясно! Звезда выходит из плоскости, так оно и должно быть. Это не обычный спутник!
      Оказывается, произошло вот что. Кашников как-то обратил внимание на то, что прибывший из Крымской обсерватории пакет с негативами содержал приписку: "Снимки сделаны на высокочувствительной пленке, возможная длина штриха 0,5 мм. Спутник не обнаружен".
      Кашников решил сравнить два одинаковых участка неба, из которых один был "без спутника", а на другом спутник мог быть. Этот участок неба был весь усеян тысячами звезд.
      "Какой-то участок Млечного Пути", - подумал Кашников и вскрикнул:
      - Одна звезда "вышла" из негатива!
      Эта звезда имела вид микроскопически маленького серебристого блюдца, которое одним краем оставалось на уровне пластинки, а другим будто вышло за нее и торчит, как заусенец. И была она именно на том снимке, который был сделан в момент прохождения спутника.
      Среди присланных из Крыма шестнадцати негативов Кашников обнаружил восемь таких, на которых также оказались размытые, ставшие на ребро звезды-диски. Наконец! Наконец астрономы получили надежное доказательство существования "спутника Алексеева".
      - Значит, в чем же дело? - спросил Топанов. - Этот спутник, выходит, сам не отражает свет, а только размывает изображение звезды, которое за ним находится?
      - Это ясно, - сказал Кашников. - Для меня это ясно. Вместо спутника носится комок каких-то газов. Проходя на фоне далеких звезд, он вызывает преломление луча, идущего от звезды. Спутник не существует как целое - это скорее облачко, вроде хвоста кометы...
      - А вот это еще не доказано, - заметил Григорьев. - Но нам сегодня улыбнулась удача. Только теперь мы можем прямо сказать, что по рассчитанной нами орбите непрерывно следует искусственный спутник пока еще не выясненной физической природы. А что касается преломления, то это мы уточним...
      СИГНАЛ
      В тот же день к Топанову пришел начальник аварийной команды и положил на его стол металлическую кассету для магнитной записи. Тончайшая ферромагнитная проволочка содержала подробную запись всех сигналов, которые посылались с небольшой радиостанции Алексеева. Антенна радиостанции почти всегда, как показали немногие, но тщательно собранные свидетельские показания, была направлена вертикально вверх.
      - По-видимому, на "спутнике Алексеева", - сказал начальник аварийной команды, - находилось какое-то управляемое устройство. Кассету мы не могли достать сразу, пришлось разрезать сварившийся в одно целое корпус передатчика. Хотите знать, что мы, аварийники, думаем? Мы убедились, что основные разрушения, с наибольшими температурами и давлениями, пришлись именно на блок питания и манипуляции радиостанции. И чему там было взрываться?..
      Проволочка с записью была помещена в магнитофон, соединенный с осциллографом, и внимательно "просмотрена". На экране осциллографа появлялись четкие сигналы, следующие через равные промежутки времени. Затем вдруг возник одиночный импульс очень сложной формы. На нем запись обрывалась.
      - Не последний ли это сигнал? - спросил задумчиво Топанов. - А после него был взрыв... И лаборатории не стало...
      - А может быть, это взрыв и записан? - предположил Григорьев. - Я хочу сказать, что токи при замыкании могли иметь вот такую сложную форму...
      Григорьев переключил магнитофон на перемотку и вдруг спросил:
      - А точное время катастрофы нам известно?
      - Конечно, - ответил начальник аварийной команды, - хотя бы по времени отключения лаборатории от электрической сети; самописцы-то отметили.
      - Тогда мы можем кое-что узнать... - Григорьев вновь включил магнитофон на воспроизведение и внимательно всмотрелся в экран. - Вот эти равномерные пики - отметки времени. Каждая следует через пять секунд, двойные импульсы соответствуют минутам... И сразу же последний сигнал, и все...
      - Радиостанция включалась автоматически, ровно в четыре часа утра, заметил Леднев, - мы можем подсчитать отметки времени, и тогда...
      - ...И тогда сравним с записью на электростанции и определим.
      Леднев бросился к двери.
      - Я сейчас на электростанцию, привезу ленту самописца, - бросил он на ходу.
      Мы все еще считали сигналы времени, утомительно вспыхивающие на экране, когда услышали шум автомобиля, на котором вернулся Леднев.
      Да, записанный на ферропроволоке сигнал сложной формы был последним сигналом. Именно это время показывала и лента электростанции. После этой минуты не существовало ни радиостанции, ни самой лаборатории Алексеева.
      - Значит, катастрофа произошла в пять утра... - проговорил Топанов.
      - Мираж... - тихо сказал Леднев. - Выходит, что в момент катастрофы над лабораторией Алексеева проносился мираж! Как мы раньше не обратили внимания на это совпадение? Выходит, что Алексеев послал этот сигнал, и вслед за тем... и вслед за тем... Нет, это просто страшно! Как мало мы знаем, черт возьми!
      - А как было бы здорово, - не глядя ни на кого, проговорил Топанов, послать на "спутник Алексеева" вот этот самый сигнал. Проверить...
      - Послать сигнал? И притом избежать смертельной опасности? - спросил Григорьев.
      - А это уже не вопрос, а конкретная задача, - ответил Топанов. - Сигнал должен быть послан...
      В головную часть облегченной ракеты с потолком в 1500 километров был вмонтирован передатчик. В нужный момент он должен был послать сигнал, записанный с ферропроволоки. Наблюдение за ракетой велось с помощью радиолокаторов и оптическим путем со стратосферных самолетов.
      В пять часов утра седьмого июня в небо взвилась ракета. Мы находились на каменистой косе, далеко уходящей в море, сюда был перенесен пункт наблюдения. В момент, когда ракета достигла заданной высоты и с антенны ее радиопередатчика был послан сигнал, мы все увидели в голубом небе нестерпимо яркую точку. Вскоре "волны" миража поглотили ее.
      С самолетов пришли первые сообщения, Точно в секунду посылки сигнала ракета взорвалась, превратившись в огненный шар с поперечником в пять километров...
      ...Папка с результатами запуска ракеты лежала перед Топановым.
      - Но почему взорвалась ракета? - в сотый раз спрашивал членов комиссии радиофизик Григорьев. - Неужели она не израсходовала всего топлива? Что могло там взорваться? Прочтите еще раз данные ракеты.
      - В ракете не оставалось ни грамма горючего, - твердо сказал Топанов. Все горючее полностью сгорело в первые пять секунд полета, я хорошо знаю ракеты этого типа. Взрываться, выходит, нечему.
      - И все-таки взрыв был! - развел руками Григорьев. - И какой взрыв!
      - Похоже, что какая-то часть вещества ракеты отдала скрытые запасы энергии... - заметил Мурашов.
      - Да по какой причине? - резко спросил Григорьев. - По какой причине? повторил он. - Мы можем вызвать разложение тяжелых ядер урана или плутония, мы можем вызвать перегруппировку легких ядер, можем вызвать термоядерную реакцию, это так. Но ракета... Она разлетелась в пыль, как будто на ней была атомная бомба.
      - А почему погиб Алексеев? - спросил Топанов. - Откуда взялась энергия, превратившая здание лаборатории в груду обломков? Ничего мы не знаем...
      - И какова роль сигнала? - Голос Григорьева был едва слышен, он закрыл руками лицо и сейчас покачивался на стуле.
      - Этот сигнал и убил Алексеева, - сказал Топанов, задумчиво просматривая фотографии взрыва. - И хорошо, что мы его не послали с Земли.
      ...10 июня - памятное для всех нас число. Солнечное затмение, ожидавшееся утром, потребовало целого ряда подготовительных работ. Каждая научная база, с которой могли вестись наблюдения, обязана была включиться в работу. Нас это касалось в первую очередь, так как к тому времени у нас накопилось довольно много специального инструментария. Вечером я долго возился со спектрографом - его линза оказалась смещенной при перевозке и задала нам работу чуть ли не на всю ночь.
      В четыре утра меня поднял Топанов. Мы наскоро перекусили и поспешили к причалу, где нас ждала моторная лодка.
      - Вас не смущает, что солнечное затмение случайно совпадает по времени с появлением миража? - спросил Топанов.
      - Нет...
      - А вон Григорьев наводит переносной астрограф на точку, в которой должен появиться "спутник Алексеева"... Вы помогите ему...
      Я первым выпрыгнул на берег и направился к Григорьеву.
      - Что вы хотите делать? - спросил я его. - Ведь это бесполезно, спутник невидим...
      - Нужно сфотографировать то, что покажется вместо миража... - ответил Григорьев. - Так, на всякий случай... Да что вы стоите, через четверть часа начнется затмение!
      Томительно потянулись минуты. Вот на правый край солнечного диска надвинулся тонкий черный ноготок, еще минута, еще... Началось! Это было первое полное затмение, которое мне пришлось видеть. Я смотрел на солнце в маленькую вспомогательную трубку астрографа, окуляр которой был закрыт черным фильтром. Наконец от темно-красного диска солнца остался только серп, похожий на лунный. Он был настолько ярким, что вокруг стоял еще день, странный, призрачный день.
      - Появляется мираж! - донесся крик Топанова.
      Он указывал на запад своей палкой. Я мельком взглянул на ставшие привычными желто-зеленые полосы миража и опять было повернулся к астрографу, возле которого так удобно устроился, как вдруг единый крик вырвался у всех. Сперва я не понял, что произошло, но потом посмотрел вверх и застыл... Невиданное и неожиданное зрелище развернулось над нами. С запада на восток неслось какое-то сверкающее тело! Солнце в этот момент полностью заслонил черный диск Луны и, по небу, усеянному вдруг вспыхнувшими звездами, к нам вместо миража неслось сигарообразное светящееся облако. У нас над головой оно неожиданно развернулось. Теперь это было яркое светящееся ядро, от которого шли широкие спиральные ветви, игравшие быстро мигающими разноцветными блестками.
      - Снимать! - закричал Топанов. - Снимать!
      Мы бросились к приборам. А через минуту, где-то на востоке, этот светящийся паук повернулся к нам боком, вновь стал похож на огромную сигару и исчез из виду.
      Нечего и говорить, что сфотографировать полное солнечное затмение нам не удалось. Зато нам удались другие снимки... Снимки удивительного и загадочного "спутника Алексеева".
      Я получил долгожданную посылку из Москвы. Мой приятель прислал для Татьяны оригинально сделанный в виде небольшой гребенки аппарат для усиления звука. Один из зубчиков этой гребенки, касаясь твердого бугорка за ухом, вибрируя, передавал усиленные звуки речи. Татьяна долго возилась, прилаживая гребешок, потом сказала: "Чую, гарно чую... Я слышу все!.."
      Топанов принял участие в нашей прогулке "за оранжерею". Не знаю, сколько километров мы сделали в это неожиданно прохладное утро. Вот-вот должен был начаться дождь, и Татьяна время от времени поглядывала вверх, откуда изредка падали одинокие тяжелые капли.
      - Затмение помогло, а если бы не затмение, не случайность, то мы бы так и не узнали, что летает над нами, - говорил Топанов. - Удалось сфотографировать... Но что? Что мы видели? Что мы сняли? Думаю, что мы никогда не разгадаем тайны "спутника Алексеева", если хорошенько не поймем, что за человек был Алексеев. Вы, кажется, его лично знали, вы учились вместе с ним? Знал его и я. И сейчас, признаюсь, больше всего на свете меня интересует, что же запустил Алексеев, что это за светящийся паук? И как он умело и гибко защищает себя от этого загадочного радиоимпульса.
      Татьяна отдала мне на сохранение гребенку и внимательно проследила за тем, куда я ее прячу, но потом все-таки отобрала назад. Сбросив тапки, она пронеслась вдоль берега, то возвращаясь, то убегая далеко вперед; темная вода заполнила ее следы на песке, уходили эти следы вдаль, где Татьяна, откопав какой-то осколок, размахивала им и что-то кричала.
      Мы поравнялись с ней. Татьяна протянула нам позеленевшую от морской воды кость и спросила, "до якой тварыны вона налэжить?" Топанов сказал, что кость лошадиная.
      - А хиба ж в мори е кони? Конык, морский конык, маленький такий, цэ я знаю!..
      - А вон там кто? - Топанов указал вдаль; казалось, прямо посередине моря - а на самом деле на отмели, что протянулась к косе, - понурясь, стояла лошадь. Вблизи стали видны резко выступавшие ребра, запавшие бока. Она низко опустила свою голову к воде, редкая грива касалась волны.
      - А чому вона так стоить? - спросила Татьяна. - Вона, мабудь, думае, га?
      - Больная она, лошадь, - сказал Топанов. - Он присел на корточки и аккуратно зарыл кость в песок. - Больная, и знает, что море может ее исцелить. Несколько дней подолгу она может так стоять, пока не станет здоровой.
      - Так вона думае! - воскликнула Татьяна. - А як же? Колы у нас щось болыть, мы идэмо до ликаря, а лошадь идэ до моря и там стоить, вона думае, правда?
      - Нет, нет, Таня, - ответил Топанов. - Это другое, ну как тебе сказать? Лошади чувствуют, что море приносит им облегчение, они только приспособились, но не думают. Да к чему только живое не приспосабливается... Вон чайка, вон она схватила рыбешку!
      - Бачу, бачу! К берегу полетела! - Татьяна захлопала в ладоши, но чайка, не обращая на нее внимания, пронеслась над нашими головами.
      - Вот видишь, Таня, - продолжал наставительно Топанов, - чайка может и летать, и рыбку схватить, а курица, например, ни летать по-настоящему, ни рыбу ловить не может. Чайка приспособилась к жизни над морем. Вон рак-отшельник залез себе в пустую раковину, сидит там и прячется...
      - Вин прыспособывся...
      - Все живое стремится к жизни, защищает свою жизнь, своих детей, свое будущее, поняла?
      Татьяна кивнула и опять убежала от нас, а Топанов вдруг остановился, опираясь на палку, с растерянным и сосредоточенным лицом. Я уверен, что именно тогда, в это тихое пасмурное утро, ему пришла в голову та мысль, что осветила необычайным светом все происшедшее в лаборатории Алексеева.
      КВАРТИРАНТ ТЕТИ ШУРЫ
      - Расскажите мне об Алексееве, - попросил как-то Топанов.
      - Все? - спросил я.
      - Все... Ведь трудно угадать, что нам пригодится. Вы знаете его таким, каким он был давно, я - таким, каким он стал. Кто знает, а вдруг кое-что протянется в будущее.
      - Ищете третью точку, Максим Федорович?
      - Понять бы, к чему он шел, что искал... Это и есть "третья точка". Так где вы впервые с ним встретились?
      ...Мы учились вместе, правда, на разных курсах. Впервые я услышал его фамилию в нашем профкоме. Было время военное - сорок четвертый год, и в профкоме Института после сессии раздавали промтоварные талоны. Я вошел в комнату не вовремя: там шел горячий спор.
      - Ты что, ты Лешку Алексеева обижаешь? - спрашивал у председателя профкома комсомольский секретарь. - Ты, Мальцев, эти дела брось! Он только из госпиталя, ни кола ни двора, помогать надо, а ты!
      - Мы помогли ему, - пожал плечами председатель профкома.
      - Чем?
      - Чем можно было, тем и помогли. Ваш Алексеев, согласно списку, получил четыре талона. Четыре! Разве Алексеев жалуется?
      - Лешка не такой человек, чтобы жаловаться, но вся его группа возмущена.
      - Эх ты, горячка! Парню четыре талона отвалили, как же, в такое трудное время. А ты с претензиями, не ожидал...
      - Четыре талона? - задыхаясь, спросил комсорг. - Отвалил? Вот они, на! - Он бросил на стол бумажные квадратики с треугольной печатью.
      - А что, разве Алексеев их не взял?
      - Ты читай, на что первый талон! Читай!
      - Ну, что читать... На галстук. По-моему, студент должен иметь галстук, как всякий культурный человек...
      - Правильно, должен! Согласен. Но когда у него есть рубаха, понимаешь, рубаха, а не единственная гимнастерка! Второй талон на мыло и два носовых платка...
      - Носовой платок... Тоже вещь очень полезная...
      - Ну, на комсомольском собрании поговорим...
      Комсорг выбежал из комнаты.
      - Слушай, кто этот Алексеев? - спросил я Мальцева.
      Мальцев крякнул и развел руками.
      - Ты понимаешь... Ну конечно, он фронтовик, пришел из госпиталя, да у нас таких полным-полно! Вперед он не лезет, нет. А вот преподаватели... эти в восторге, та-тата-татата! Алексеев соображает, новое доказательство, все такое... Но, поверь, из него толку не будет. Туго соображает. Платки эти самые - пойди и продай! Вот я... Да что там!
      Таково было наше первое заочное знакомство с Алексеем Алексеевым. Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси.
      Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов. В здании до революции помещался Институт благородных девиц. Столетние деревья окружали его, а за его двухметровыми казарменными стенами гитлеровцы решили устроить свой "институт". Случайно задержавшиеся в городе профессора под строжайшим надзором "преподавали" по широко разрекламированной в фашистской печати программе. Слушателей за три года оккупации нашлось только четыре человека. По-видимому, привыкнув к официальному существованию этого "института", фашистские минеры забыли его взорвать, как это было проделано с остальными девятью высшими учебными заведениями города.
      Перед столовой всегда прогуливались гуси, принадлежавшие сторожихе. Тщетно они вымаливали подачку у выходящих из столовой студентов, и единственным человеком, который их слегка подкармливал, был Алексеев. В благодарность гуси необыкновенно привязались к нему и, выстроившись чередой, провожали его от дверей столовой через весь парк к воротам.
      Наголо бритая круглая голова, гимнастерка, в руке - шапка-ушанка с куском хлеба в ней, а за ним штук семь гогочущих гусей - таким я впервые увидал Алексеева.
      - Алексеев свою группу на занятия ведет! - пошутил кто-то из студентов.
      - Гуси-гуси, - сказал нараспев Алексеев.
      - Га-га-га, - ответили ему гуси, совсем, как отвечают в ребячьей игре.
      - Есть хотите? - опять серьезно спросил Алексеев.
      - Да-да-да, - ответил за гусей какой-то студент.
      Все рассмеялись. Все, кроме Алексеева.
      Шествия гусей пришлось вскоре прекратить, так как сторожиха заподозрила, что Алексеев их не зря подкармливал. "На базар увести хочешь!" - кричала она невозмутимому, как всегда, Алексею.
      Вскоре я познакомился с Алексеевым, к мы подружились. Его невозмутимость, к слову сказать, оказалась кажущейся.
      За недорогую плату мы сняли кухню у некоей тети Шуры, рыхлой толстенной старухи, с успехом торговавшей на базаре "яблочным уксусом"; над нехитрым способом его изготовления мы немало потешались.
      Вместе с тетей Шурой на "хозяйской половине" жила Нинка, студентка-первокурсница, большая насмешница. Иной раз она принималась наводить порядок в нашем холостяцком хозяйстве, что доставляло ей обильную пищу для острот. Мы питались кашей из кукурузной муки, так называемой мамалыгой. Иногда покупали кости. Из них получался чудесный суп; кости мы дробили топором на толстой доске кухонного стола.
      - Людоеды за работой! - воскликнула однажды Нинка, застав нас за этим занятием. - Вместо вилок и ножей - топоры! Это прогресс, товарищи физматики.
      Характер у Алексеева был спокойный, ровный. Ничто в этом трудолюбивом, сосредоточенном парне не выдавало человека вспыльчивого и резкого. Впервые при мне он сорвался, казалось бы, из-за пустяка. К тете Шуре частенько забегала накрашенная женщина. Ее хриплый голос назойливо лез в уши, мешал работать. Обычно разговоры шли вокруг сравнительно недавних похождений этой особы с немецкими офицерами, расхваливалась их решительность, а иногда и щедрость. "Ах, Гансик! - донеслось однажды из комнаты хозяйки, какой это был мужчина, а какая аккуратность, какая точность! Скажет: вернусь в восемь, и точно! Полетит на Запорожье, побонбит, побонбит и ровно в восемь у меня!.."
      Досадливо морщивший лоб Алексей вдруг весь вспыхнул. Трясущимися руками он распахнул дверь к тете Шуре и через мгновение протащил через кухню упирающуюся "особу". Пробежав по инерции шагов с десять, "особа" пришла в себя и истошно закричала первое, что ей пришло в голову. "Режут! Режут!" доносился, все удаляясь, ее голос.
      Назавтра Алексеева вызвал секретарь парторганизации Краснов. Строгий и требовательный, он не терпел недисциплинированности, часто настаивал на исключении того или иного набедокурившего студента.
      - Вас вызывает Краснов, - говорил декан. - Алексеев, что вы наделали, это очень плохо, когда вызывает Краснов... Почему вы не сдержали себя?..
      - Я был ранен под Запорожьем... Осколком... - ответил Алексей и направился к Краснову.
      - Мне ничего не нужно рассказывать, - сказал Краснов, когда Алексеев вошел в его кабинет. - Ничего... Почему не живешь в общежитии? Нужно работать? Ну хорошо, только пусть ко мне грязные бабы не бегают! Ясно? Краснов помолчал, потом неожиданно добавил: - Завтра приходи, может, мы дадим вам на двоих комнату, сидите себе и считайте...
      У Алексеева был чемодан. Необычайно тяжелый, он вызывал у меня вполне понятное любопытство. Однажды Алексей раскрыл чемодан и познакомил меня с его сокровищами. Чемодан был набит книгами. Три тома Гурса - лучшего курса математики для математиков, несколько редких мемуаров, среди них сочинения Эйлера и Ляпунова. Полное собрание работ по математике и механике Николая Егоровича Жуковского. Каждую книжку Алешка вынимал из чемодана и с увлечением говорил о чудесных откровениях математической мысли, которые содержались в них.
      - Откуда они у тебя? - спросил я.
      Алексей рассмеялся:
      - Пришлось мне как-то в Ростове-на-Дону "кантоваться". Рука еще в лубке была, а на поезд сесть невозможно. Люди по домам ехали... Кто из госпиталя, кто из эвакуации. Домой! Понимаешь, слово какое? Многие на фронт тоже спешили. Ну, раненый человек - хоть из госпиталя домой, на поправку, хоть опять на фронт - человек нервный. Тут и костыли в ход пускали, а то, глядишь, какого спекулянта вместе с мешком соли не очень вежливо попросят. Как поезд подойдет - ну, штурм просто! Какие там билеты! Я с дружком одним, тоже раненым, в сторонку отошел: нам, думаю, к этой крепости и не подступиться... Смотрим, дядя какой-то, в ватнике и с бородкой, с двумя чемоданами в руках, напролом в вагон рвется. На площадку взобрался, а одна рука с чемоданом на весу в воздухе болтается. Паровоз свистнул, дернул, чемодан на землю упал, раскрылся, и книжки посыпались. А поезд быстрей да быстрей. Остались мы вдвоем на путях, да книг гора...
      "Пошли к коменданту станции загорать, - говорит дружок. - Может, он на другой поезд посадит".
      "Пошли, говорю, только давай книги соберем". Так я и стал владельцем собственной библиотеки - на ловца ведь и зверь бежит!
      - Алексей, - сказал я, - да здесь у тебя "Теория колебаний" есть! - Я потянул к себе книгу, и на пол, звякнув, выпал мешочек-кисет.
      Алексей поднял его, высыпал на стол содержимое. Среди серебряных медалей темно-красной, как застывшая кровь, эмалью блеснули орден Красной Звезды, золотая веточка гвардейского значка...
      - Это твои?
      - Мои...
      - А почему не носишь?
      - У людей больше есть, да и то не носят.
      - Алексей, - сказал я, - а ведь ты чудак, ведь ты веселый. Только почему ты сам не смеешься, вот только недавно будто оттаивать стал...
      - А это у меня после плена.
      - Ты был в плену?
      - Был... Три дня, вернее - два дня и ночь... Я ведь почему голову наголо брею? Думаешь, от чудаковатости? Седой я... Неудобно - молодой, а седой... Люди начнут выспрашивать - отчего да почему? Не очень легко каждому докладывать. Тебе расскажу, уж так и быть. Расскажу и забудем...
      Алексей бережно спрятал награды в кисет, закрыл чемодан. Потом лег на кушетку и, закрыв глаза, начал говорить негромко, каким-то простуженным голосом. Потом слова зазвенели, вырываясь откуда-то из огненной раны в его душе. Ночь спустилась за нашим окном, издалека донесся протяжный и низкий гудок парохода, и чей-то голос во дворе потребовал, чтобы некая Верка немедленно отправилась домой, где ее ждет сладкая каша "из чистой манной крупы". "Опять лук печеный дашь, я знаю... - убежденно ответил Веркин голос, - или уши надерешь... Я знаю!.."
      - Это было под Майкопом, - начал Алексеев. - Окружили, командира убили, кончились патроны. Немцы взяли нас на рассвете, а к вечеру согнали в долину. Сзади и по бокам мотоциклы с пулеметами... Кто отставал, тех на мотоциклах подвозили. Бережно. Берегли... до ночи. А ночью!..
      Алексеев встал и свернул огромную козью ножку, насыпал в нее махорку.