Когда мы впервые встретились с Ъ, он был высоким, худощавым и неуместно задумчивым (случилось это в гостях на чьем-то – кажется, коллективном – дне рождения) студентом фармакологического института. В комнате было шумно и по-кухонному душно. В какой-то момент, пожалуй что случайно, мы очутились вместе с Ъ на небольшом балконе, увитом кованой растительной оградой. Внизу отстраненно гудела щель Троицкой улицы. Используя раскрытый бутон черного железного цветка как пепельницу, Ъ молча курил маленькую сигарету, над угольком которой вился сизый табачный дымок со странным сладковато-пряным запахом. Наше необязательное замечание, что вечерний Петербург в любую погоду вызывает ощущение брутальной душевной неустроенности, повергло Ъ в странную серьезность, слегка приоткрывшую диковинный строй его мыслей. «Дома и улицы городов больше не благоухают, – сказал он. – Вечером это особенно заметно». Подумав, Ъ решил пояснить мысль немногословным и весьма категоричным по тону дополнением – запахи жертв, ароматы благовоний и воскурений питают не только богов, но тела и души смертных.

На карнизе соседнего дома зобастый сизарь обтанцовывал голубку. Нам стало интересно, связаны ли мысли Ъ с его будущей профессией, но оказалось, что медицинская сторона вопроса – одна из многих, есть еще сакральная, философская, оккультная, кулинарная, косметическая и социальная, – собственно, древние и не проводили строгого различия между лекарственными и ароматическими травами, благовониями и фимиамами, наркотиками и специями, между растениями, питающими человека и небожителя, и косметическими средствами для обольщения мужчин и богов... В комнате взорвалось шампанское, и всех позвали к столу.

Впоследствии, когда мы и сами уже о многом догадывались, в руки нам попала тетрадь с записями Ъ (по мнению большинства знавших его лиц, Ъ тогда уже умер). Содержание тетради нельзя отнести ни к разряду дневниковых, ни к разряду рабочих заметок – на первый взгляд, оно состоит из случайного набора цитат без указания источника, пересказов прочитанного или услышанного и собственно мыслей Ъ, носящих, как правило, гипотетический характер. Однако после некоторого изучения мнимая бессвязность начинает обретать вид стягивающихся тенет – сложной взаимосвязи, нити которой перекинуты от фрагмента к фрагменту с пропусками, возвратами и крупными ячеями, куда соскальзывает лишнее, – взаимосвязи, основанной на поступательном развитии мысли, постигающей эзотерику запаха. Дабы нагляднее показать эволюцию дела Ъ, мы позволим себе время от времени цитировать избранные места из этой тетради. В приводимых отрывках отсутствует фармакопея упоминаемых, подчас крайне опасных, средств (найти рабочие записи Ъ до сих пор не удалось), так что обвинения в безответственности и даже преступности их публикации не могут быть приняты.

Нам доподлинно известно, что по окончании института Ъ несколько лет служил провизором в аптеке, занимавшей угол дома на перекрестье отстроенных пленными немцами улиц. Этот имперский район надежной корой покрыл ствол Московского проспекта от Благодатной до Алтайской, и он нам, безусловно, нравится, иначе чего бы стоила наша любовь к Египту. От метро к аптеке следовало идти вдоль аккуратно разбитого садика, людного, но отрадно уместного в здешнем ландшафте, – сквер не был тут гостем, поэтому мог позволить себе треснувшие плиты на дорожках и поваленную у скамейки урну. По правую руку, за односторонним потоком троллейбусов и легковых, лежала, словно замшевая, пустынная гравийная площадь с государственной бронзой посередине. Голубые елки по ее краю всегда выглядели немного пыльными. Окна аптеки выходили на боковое крыло огромного дома с гранитным цоколем, массивными полуколоннами и скульптурным (индустриальные победы) фризом, разглядывая который прохожему в шляпе приходилось шляпу придерживать. За полированным деревом прилавков, в застекленных шкафах царил неумолимый аптечный порядок – мази и грелки, микстуры в пузырьках и пилюли в картонных коробках, касторовое масло и бычья желчь, бандажные пояса и горчичные пластыри томились природной готовностью немедленно услужить. Дальше начинались владения Ъ.

В провизорской работали человека три-четыре, однако у Ъ был свой, отгороженный от остальных угол, что говорило о признанной независимости и особости его положения. Ко всему, в числе сотрудников аптеки он оказался единственным мужчиной, и это, в известной мере, изначально выделило его из среды. Ъ практически не исполнял своих прямых обязанностей (обеспечение рецептов) – его работу можно было назвать сугубо исследовательской, что, разумеется, делало ее внеположной для такого хрестоматийного учреждения, как аптека. Со слов Ъ нам известно, что вначале заведующая выговаривала ему за посторонние занятия, но их отношения быстро наладились – каждением какой-то зеленой пыли Ъ в полчаса свел с ее глаза врожденное бельмо.

Помещение провизорской всякий раз встречало нас смесью столь экзотических запахов, что невольно вспоминались рассказы о кораблях с ладаном, которые сжигал Нерон при погребении Поппеи, или о «столе благовоний» императора Гуан Цуня. При входе мы надевали белый гостевой халат и, заискивающе улыбаясь сотрудницам (формально посторонние в провизорскую не допускались), следовали в ароматный закуток Ъ, внутренне холодея от колеблемых аптечных весов и непоколебимых шкафов, от обилия стекла и неестественной чистоты поверхностей. Хозяин закутка неизменно пребывал в одном из двух присущих ему состояний – он или что-то дробил в фарфоровой ступке, отмерял на весах, вязко помешивал в чашке Петри, топил на спиртовке, попутно делая в потрепанном блокноте быстрые записи, или с удивительной отстраненностью смотрел в стену и был совершенно невосприимчив к внешним раздражителям, – в последнем случае нам приходилось подолгу ждать, когда Ъ обратит на нас внимание.

Нет, мы не были с Ъ друзьями. Пожалуй, мы вообще не знаем человека, которого можно было бы назвать его другом. Нам просто нравилось под каким-нибудь пустячным предлогом – прыщ, несварение, насморк – приходить в провизорскую и, глядя на работу Ъ, говорить о величии Египта, который в неоспоримой гордыне «я был» и в кристальном знании «я буду» строил свои гробницы и храмы из тысячелетий былого и грядущего, в то время как зябкая, дрожащая надежда «я есть» никогда не имела в своем распоряжении ничего прочнее фанеры. Ъ подносил к нашему носу баночку с чем-то влажным, отчего в минуту проходил насморк, и с убедительными подробностями перечислял шестнадцать компонентов благовония «куфи», которым египтяне умилостивляли Ра.

Разговоры, которые Ъ заводил с нами первым, неизменно тем или иным образом касались различных свойств запахов. Другие темы оставляли его безучастным. В мировоззрении Ъ – восстановимом теперь по отдельным высказываниям и записям лишь приблизительно – теория запахов занимала важнейшее место и в своем дискурсе подводила к основам модели бытия, решительно отличной от общепринятой. Надеемся, это станет ясно по мере приближения к тому неочевидному (имеются одни косвенные свидетельства) моменту, когда Ъ, по примеру Эпименида и Пифагора, а также иных людей божественного дарования, достиг той стадии совершенства, при которой человек перестает нуждаться в пище и поддерживает жизнь только ароматами, насыщаясь ими подобно бессмертным.

Однажды Ъ рассказал нам о Лукусте, изобретательнице ядов, за услугу в отравлении Британика получившей от Нерона богатые поместья и право иметь учеников: в ее распоряжении имелись составы, убивающие запахом, – их подкладывали в шкатулки с драгоценностями и прятали в букеты цветов. Есть сведения, что и Калигула, знавший толк в роскоши, придумавший купания в благовонных маслах, горячих и холодных, питие драгоценных жемчужин, растворенных в уксусе, рассыпание в залах со штучными потолками и поворотными плитами цветов и рассеивание сквозь дырочки ароматов, тоже имел в арсенале запахи-яды: после его смерти Клавдий, не зная предела злодейству предшественника, запретил вскрывать лари и шкатулки с личными вещами Калигулы. Вещи выкинули в море – и действительно, зараза была в них такая, что окрестные берега пришлось расчищать от дохлой рыбы. Что касается времен не столь давних, то, по свидетельству китайского хрониста Мэньши таньху ке (псевдоним означает «Смельчак», а дословно переводится как «Ловящий вшей при разговоре с тигром»), императрица Цыси использовала по своим прихотям многие яды, среди которых были и такие, что от одного их запаха люди превращались в скользкую лужицу.

Мы удивлялись целеустремленности познаний Ъ. В самом деле, грань между лекарством и ядом столь зыбка, изысканна и подчас полна стольких тайн и мистических откровений, что постижение ее для всякой тонкой и пытливой натуры – немалое искушение. Как нам стало известно после пронизанных сквозняками библиотечных бдений, именно на этой грани проживается мистерия жизни-смерти-воскресения. В Дельфийских, Элевсинских, Орфических и Самофракийских мистериях, в египетских мистериях на острове Филэ бог, упорствуя в своей судьбе, умирает и воскресает – но есть ведь еще и посвященные, которые умирают и воскресают вместе с ним! У нас не было достаточного эзотерического опыта, чтобы понять, как это происходит. Версию объяснения мы нашли в никем до нас не читанном (удивительно – пришлось разрезать страницы) библиотечном томе И. Б. Стрельцова «Значение галлюциногенных растений в некоторых архаических культурах и консервативных мистических культах», где, в частности, говорилось: «Есть ли сила, способствующая забвению личного исторического времени, индивидуальной земной меры посвященного, способствующая переходу его в иную меру, – время мифическое, объективно совпадающее с экстазом? Допустимо предположить, что начальным возбуждающим фактором, сопутствующим экстатической технике, которая материализует миф в индивидуальном сознании, могла быть хаома. Это – галлюциногенное растение, которое, согласно иранским источникам (Плутарх также свидетельствует, что жрецы, измельчая в ступке хаому, вызывают тем самым Аримана, бога тьмы), позволяет переступить обычный порог восприятия и отправиться в мистическое путешествие, способно вознести посвященного в грозную и чарующую метафизическую сферу».

Уклонения от непосредственного жизнеописания, надеемся, будут нам прощены, так как они призваны хотя бы отчасти объяснить некоторые, на вид непоследовательные, движения и увлечения Ъ.

По прошествии нескольких месяцев со дня нашего разговора о запахах-ядах Ъ всерьез и надолго заболел. Мы не виделись с ним, должно быть, более полугода, когда однажды – случайно и столь счастливо – встретились в диком парке Сестрорецкого санатория у станции Курорт. Ъ отдыхал здесь после продолжительного больничного лечения, а мы просто шли через парк к заливу, где среди сосен и дюн собирались провести неумолимо протяжный воскресный день. Был июнь. В низинах сжимал кулачки молодой папоротник. Ъ сильно изменился – он всегда был худ, но теперь крупные черты его лица отвердели и потемнели, словно на них запеклась окалина. Время от времени на перекрестках усыпанных хвоей дорожек появлялись белые столбики со стрелками, указующими маршрут оздоровительного моциона. Собираясь прервать молчание – Ъ отказался что-либо говорить о своей болезни, – мы находчиво похвалили суровую красоту окружающих сосен. Ъ ответил, что в человеке живет много разных существ и что это говорит лишь одно из них, – когда его сменит другое, то оно вполне может найти пейзаж безобразным, но и первое, и второе неверно – сумей они понять, что их много и они не отвечают за дела и взгляды друг друга, они бы захотели договориться и, внимательно приглядевшись, с удивлением бы заметили, что сосны вообще-то не хотят быть красивыми, это у них как-то само собой выходит, словно бы вопреки. С изящными вариациями Ъ пересказал урок Гурджиева о компании самонадеянных «я», упакованных в одну оболочку, но практически друг о друге не осведомленных, добавив, что об этом упоминали также Г.Гессе и А.Левкин, но беллетристов следует учитывать лишь как выразителей мнения, ибо их, как правило, интересует не истина, а именно собственное мнение на ее счет. Потому беллетристы и не понимают того, о чем пишут, видя смысл своего дела в изложении химеры, а не в создании такой области, где автор может исчезнуть. Мы с этим согласились. Видимо, наше живое внимание тронуло Ъ, потому что в тот же день он преподнес нам специальную курительную смесь и склянку с холодящей ароматной мазью, которые, после определенного комплекса курений и умащений, позволяют существам, в самодовольной слепоте живущим в человеке, наконец-то обнаружить друг друга. Собственно, исполнив этот комплекс (сперва было тревожно, шумно и неуютно, но постепенно установился регламент), мы и стали именовать себя во множественном числе. Кто же мы теперь? Уместно сравнить нас с верховным выборным органом небольшой тоталитарной державы.

Оправившись после болезни, причины и суть которой так и остались для окружающих тайной, Ъ в аптеку не вернулся. Пожалуй, он мог бы обеспечить себе безбедное существование, обзаведясь практикой нетрадиционного целителя, однако Ъ никогда не интересовался – в смысле стяжания – выгодой, какую мог бы извлечь из своих уникальных познаний. К тому же, как нам кажется, для продолжения исследований Ъ нуждался в определенных материалах, которые (если и не все, то хотя бы частью) легче всего найти в учреждениях известного рода. Словом, вскоре после выздоровления, Ъ поступил на службу в экспериментальную лабораторию парфюмерной фабрики «Северное сияние», что завязана где-то в узле Николаевской-Боровой-Ивановской.

Период жизни, связанный с «Северным сиянием», совпадает с особым этапом теоретических и практических исканий Ъ, который (этап) с внешним лукавством, не переносимым, впрочем, на его глубокое и труднопостижимое содержание, можно также назвать «парфюмерным».

Здесь следовало бы сказать о внезапно и качественно возросшем интересе Ъ к вопросам пола, вернее, к одному из них – вопросу эволюции пола. (Существенная оговорка: разница между способом размножения плесени и воспроизводством потомства людьми остается в подчинении наивного дарвинизма и не имеет отношения к затронутой теме.) Мы попытаемся выразить этот интерес с помощью цепи последовательных умозаключений, отчасти почерпнутых из редких бесед с Ъ, отчасти домысленных самостоятельно. Корректность домысла не должна подвергаться сомнению в силу ряда причин, важнейшая и достаточная из которых – отсутствие нашей заинтересованности в клевете на Ъ.

С обычной точки зрения, в разделении полов и всего, что с этим связано (любовь), усматривается лишь одна цель – продолжение жизни. Но, даже используя этот неизощренный ракурс, совершенно очевидно, что человеку дано гораздо больше «любви», чем ее требуется для воспроизведения потомства, – избыток энергии пола преобразуется в иные формы, подчас противоречивые, опасные, даже патологические, что неутомимо доказывал Фрейд и последующие психоаналитики. Вероятно, без подобного мотовства прямая цель не была бы достигнута – природе (пусть – природе) не удалось бы заставить людей подчиниться себе и продолжать по ее воле свой род. Люди стали бы торговаться. Гарантией от тщеславного упрямства и выступает тот блистательный перебор, который ослепляет человека, порабощает его и заставляет служить целям природы в уверенности, что он служит самому себе, своим страстям и желаниям. По мнению Ъ, кроме главной задачи (воспроизводство), пол служит еще двум целям – их наличие как раз и объясняет, почему сила пола проявляется в таком избытке. Одна из этих целей – удержание вида на известном уровне, то есть то, что следует в биологии понимать под термином «эволюция», хотя ей зачастую приписывают универсальные свойства, которыми она не обладает. Если у данной «породы» не хватает энергии пола, неминуемо последует вырождение. Другая, не столь очевидная и куда как глубже сокрытая цель, – это эволюция в мистическом (Ъ говорил – подлинном) смысле слова, то есть развитие человека в сторону более высокого сознания и пробуждения в себе дремлющих сил и способностей. Последняя задача отличается от первых двух тем, что требует осознанных действий и особого целевого устройства жизни. Не секрет, что практически все оккультные учения, которые признают возможность преображения человека, видят эту возможность в трансмутации, в превращении определенных видов материи и энергии в совершенно другие виды, – в данном случае Ъ, несомненно, имел в виду превращение энергии пола в энергию высшего порядка и последующую переориентацию – направление ее внутрь организма для создания новой жизни, способной к постоянному возрождению.

Мы находимся в незначительном затруднении – следует ли объяснять, что на «парфюмерном» этапе поиски Ъ сводились к попытке предельно возможного количественного увеличения «любви» для упрощения ее качественной метаморфозы? Нам приходит на память рассказ Ъ о дурионе[01], который при желании можно рассматривать как основание для постановки проблемы.

Однажды мы прогуливались с Ъ по набережной Екатерининского канала в том месте Коломны, где старинные тополя лениво ворочают корнями красноватые гранитные плиты. Снова был июнь. Два школьника впереди нас поджигали наметенные ветром кучки тополиного пуха. Говоря о трудностях в получении некоторых материалов, Ъ упомянул дурион. Мы не знали, что это такое. Ъ объяснил нам, что дурион – это ароматный плод размером с ананас, а то и крупнее, произрастающий в Малайзии. Словно древний ящер, он усажен твердыми конусовидными шипами, – поэтому с дерева дурион снимают недозревшим, так как падение его может соперничать с ударом шестопера и чревато для садовника увечием. Внутренность плода наполнена пряной и сладкой, похожей на крем, мякотью, но насколько изумителен вкус, настолько бесподобен и ужасен запах – щадящее представление о нем дает смесь подгнившего лука с сероводородом. Благодаря названному свойству, употребление дуриона «в хорошем обществе» не допускается – в магазинах и ресторанах для его продажи и поедания отводятся особые места. Перевозка дуриона на пассажирском транспорте категорически запрещена. Мы полюбопытствовали, зачем Ъ понадобился этот ботанический скунс? Оказалось, существуют невнятные сведения, что мужчина, отведавший известное количество дуриона, его адского запаха и райского вкуса, перестает замечать женщин. «Что из этого следует?» – спросили мы. «Скорее всего – ничего, – ответил Ъ. – Но даже если здесь нет развития, а есть только вырождение, то и тогда это знание о развитии – можно будет твердо сказать, что им не является».

Наша задача очеркиста осложняется тем, что Ъ, как всякий выдающийся мастер, избегал разговоров, связанных с основанием предмета и целью своих занятий, – он мог подолгу рассуждать об ароматах и фимиамах, но он никогда не заводил речи о том, что в итоге хочет из них почерпнуть. Нам также ни разу не удалось побывать на квартире у Ъ. Остается лишь предполагать, каких конкретных результатов он достигал на каждом этапе своего дела. Догадку о попытке вызвать запахом предельную чувственность и в крайнем напряжении не оставить ей иного выхода, кроме трансмутации, можно считать одним из таких предположений, весьма, впрочем, обусловленным логикой самого Ъ.

Подобными вещами он занимался в часы досуга, избавляя свое искусство от участи быть превращенным в товар, а в служебное время Ъ изобретал новые одеколоны, духи и лосьоны, неизменно блестящие по своим характеристикам, придающие любви аромат и изысканность, однако лишенные сверхзадачи, величия духа и грандиозности жеста – порыв к божеству здесь едва уловим. Вот реклама мужской туалетной воды (содержимое фигурного флакона разработано Ъ): «Аромат составлен на основе экстрактов редких и дорогих ягод, экзотических пород дерева, листьев и стеблей, которые придают ему острый и мужественный оттенок. Легкая цветочная добавка делает букет гармоничным, и спустя всего мгновение, за которое она вводится, чувствуется свежее дуновение индийского жасмина, кардамона и альпийской лаванды, за которым следует горьковатая тональность мускатного ореха. В центре букета хорошо ощутим запах стеблей розы и герани, усиленный корицей. К этой благоуханной смеси в итоге добавлен холодный, изысканно строгий тон пачулей и дубовых листьев».

Благоухание небес, тех божественных сфер, где бессмертные вдыхают фимиамы жертвенников и умащают тела амброзией, – вот что неизменно привлекало Ъ на уровне символического и вместе с тем служило нервом-маяком, сигналящим об отклонении с пути знания, которому он был поразительно, если не сверхъестественно, предан. С течением времени Ъ все больше углублялся в свой кропотливый поиск, замыкаясь от праздных общений, от высасывающих агрессивных пустот в охранный панцирь устремления к идеалу, в своего рода эстетизм, который отсекал все, не связанное с конечной или этапной целью его пути. Было бы совершенно неверно предполагать, что Ъ искал нечто новое. Широко укоренившееся, наглое и самодовольное мнение, будто всякая идея, всякое явление – от религии до астрономии – возникает сначала в примитивной форме, в виде простейшего приспособления к условиям среды, в виде дремучих диких инстинктов, страха или воспоминания о чем-то еще более глухом и грубом и лишь потом постепенно развивается, становится все более утонченным и понемногу приближается к идеальной форме, – такое мнение было для Ъ бесспорно неприемлемым. Скорее, он шел вспять, будучи уверенным, что подавляющее большинство современных идей представляют собой не продукт прогресса, а продукт вырождения знаний, когда-то существовавших в более высоких, чистых и совершенных формах. Неспроста в тетради Ъ выписано созвучное утверждение Д.Галковского: «Человек произошел вовсе не от обезьяны. Он произошел от сверхчеловека».

Упомянув защитный панцирь, мы хотим пояснить, что именно имеем в виду. Парфюмерная фабрика занимала Ъ не более трех лет – должно быть, он исчерпал приведенную выше версию и ему в тягость сделалась работа, непосредственно не связанная с очередным поворотом его благоуханного дела. Насколько нам известно, новой службы Ъ не искал. Вероятно, он усердно трудился дома – все знакомые Ъ утверждают, что, опуская нечаянные встречи на улице или в читальном зале библиотеки, практически не виделись с ним после его ухода с «Северного сияния». Кроме осознанного уединения, Ъ овладел дополнительным средством защиты. Выше уже говорилось, что темы, не касавшиеся его главной страсти, оставляли Ъ безучастным, причем из тем признанных он упрямо избегал тех, которые могли подвести к основанию или конечному смыслу этой страсти. Сама по себе подобная избирательность уже значительно сужала круг лиц, которым Ъ мог показаться интересным собеседником. Ъ ввел в свой словарь дружину необязательных варягов: лексика его так усложнилась, пестрила столь редкой терминологией (позволяющей, впрочем, кругам посвященных избегать дескрипции), что возникло положение, при котором он понимал всех, а его – никто. Или почти никто. Мы склонны рассматривать это как поиск пароля. Подобное стремление должно было привести и приводило к тому, что люди, не понимающие кода, который означал известную степень ангажированности в проблему, сами прерывали разговор и не претендовали на дальнейшее общение. Упоминание о коде кажется нам существенным – оно свидетельствует о высоком уровне герметичности Ъ и, кроме того, служит оправданием приводимой ниже – последней – беседы с Ъ, вернее – его монолога: если в результате что-то останется неясным, виной тому – наша терминологическая глухота, недостаточное знакомство с языком оригинала.

Эта последняя встреча произошла в Юсуповском саду, разбитом по всем правилам паркового искусства – с прудом и парнасом, – под ширококупыми липами, с которых летели на поблеклые газоны неторопливые сентябрьские листья. Мы сидели на скамейке в дальнем, почти безлюдном конце сада и наслаждались купленным на последние деньги альбомом по древнеегипетскому искусству. Неподвижная гладь пруда подернулась у берега ряской из желтых листьев. Мы как раз подступили к ярким краскам – увы, восстановленным – фресок гробницы Рехмира в Фивах, когда невзначай подняли глаза от сверкающей лаковой страницы и увидели идущего по дорожке Ъ. Он был по обыкновению величав и спокоен, что нечасто встретишь в человеке худощавого сложения, однако в облике его появилось нечто новое, прежде не бывшее. Хоть мы и не видели Ъ несколько месяцев, мы не сразу поняли, что перемена состоит в ясном торжестве его взгляда.