И это кладбище,

однажды...

Но в третий раз, в четвертый раз;

и каждый

похоронен дважды,

хотя и не в последний раз.

Какой-то странный перекресток:

На красный цвет дороги нет.

Столетний разумом подросток

Ехидно шепчет мне: «Привет».

«Здорово, – отвечаю скучно, —

Чей прах тут время хоронит?»

Могилы выкопаны кучно

И плесенью покрыт гранит.

И повторяется,

однажды...

В четвертый раз и в пятый раз;

места,

где похоронен каждый,

хотя и не в последний раз.

Пылает красный. Остановка!

От перекрестка ста дорог.

В глазах столетнего ребенка

Есть не стареющий упрек.

Могилы – в очередь к исходу,

Надгробья – в плесени веков,

Дурацкий памятник народу

В скрипучей ветхости бех слов.

Как красный глаз шального Бога,

Как сфетофор с одним глазком,

Моя – вдоль кладбища – дорога

С присохшим к разуму венком.

И повторяется,

однажды...

И в пятый раз, и в сотый раз,

Апрельский поезд,

Зной

И жажда,

И чья-та смерть,

Как Божий глас...

Кто то живет в музыке фортепьяно.

В мире Моцарта и Чайковского,

В торопливом аллегро рояльных струн.

Кто то живет в музыке скрипки.

В девственном изгибе ее грифа,

В длинном всхлипе скрипичной струны.

Кто то живет в музыке флейты.

В нежном дыхании ее голоса,

В свирельной пасторали ее выдоха.

Кто то живет в музыке гитары.

В цыганской вальяжности ее переборов

В романтичности ее голоса.

Кто то живет в музыке органа.

В мире Баха и Храмов,

В космическом многоголосии его труб.

Я живу в мире клавесина.

В хрустальности его звуков.

В ужасной прелести прошлого.

Жаль, только, что нет у меня клавесина. 

Снимите шапки перед мавзолеем,

В котором прах задумчивый лежит.

Лежит спокойно беспокойный Ленин,

У стен Кремля великого лежит.

Снимите шапки, не спеша войдите

И этот труп спокойно разглядите,

Чей на портретах радостный оскал.

Как долго он Россией торговал!

Теперь лежит, нахохлился, как кочет,

И над Россией проданной хохочет,

И жалок голый черепа овал.

И скулы Чингис-хана, не ссыхаясь,

Рельефно выступают под глазницы,

И все идет толпа к немой гробнице,

Чтоб поклонится? Или чтоб понять?

Но мертв под желтой кожей мощный череп,

И тягостно обычаю поверить,

Что мертвых неэтично оскорблять.

Его иконы мрачною усмешкой

На мир глядят. Люд молится поспешно,

Вдыхая сладкий смрад от трупов книг.

И – никто, чтоб проколоть гнойник.

Снимите шапки. В этом мавзолее

Лежит, как идол, равнодушный Ленин.

Сквозь узкое окошко виден рот,

На вечную усмешку осужденный,

И, словно на заклание, народ

К нему идет, Свободой угнетенный.

Погадала... На сердце

Стало легче, вроде.

Кошка нынче ластиться,

Как к плохой погоде.

Ты опять за старое,

Ты опять гадаешь,

Будто все бывалое

Заново листаешь.

А стихи, как песенка,

Грустные и нежные,

И слова, как лесенка,

В сумерки безбрежные.

Пишутся и пишутся,

И легко читаются,

А тобой услышаться.

А, как кровь впитаются.

Санкт-Петербург лежит в ночи.

Ночное требуйте такси,

На Черной речке ждет вас Он

Под звук скрежещущий ворон.

На Черной речке много лет

Вас ждет дуэльный пистолет,

Вас ждет усталый секундант,

Бретер, повеса и педант.

Вас ждет молчание ночи

– Ночное требуйте такси,

– И вмиг туда, где пистолет

Вас ждет угрюмо много лет.

Отойди. Но от этой встречи

Отойти невозможно...

Ночь

Предвещает на Черной речке

Обнаженную правду – ложь.

Отойди.

И спокойным шагом

Приближайся к проклятью дня,

И в дуэльную сущность разом

Окуни горожанина.

А потом на такси рассветном

Ты вернись в тишину квартир,

И на листике неприметном

Запиши, кто кого убил.

Расстреляйте меня под утро,

Все равно я давно убит,

И на речке той неуютно

Мое тело в снегу лежит.

Воздух утренний очень гулок,

Дым из дула... И все – зола.

И стоит секундант – придурок,

Словно призрак того вчера.

А таксисты в двадцатом веке,

Тормозят, чтоб тебя вести

В это прошлое...

Стынут реки,

На часах еще без пяти...

У кого-то свиданье с дамой,

У кого-то свиданий нет,

Я прощаюсь сегодня с мамой

И беру с собой пистолет.

Утро гулкое, снег сыпучий,

Невозможно колючий снег,

И до носа закутан кучер,

И кончается прошлый век.

Еду я и мой вальтер старый,

В пиджаке на груди лежит,

И шофер на такси устало,

Про инфляцию все брюзжит.

И жужжат фонари на старых,

На облупившихся столбах,

А ямщик, как шофер усталый,

Норовит завернуть в кабак.

Секунданты, нахохлив спины,

И упрятав носы в пальто,

Режут линию в снеге синем,

Только это еще не то.

То наступит, когда проклятьем

Приподнимется пистолет,

Чьих-то лиц, чьих-то рук распятье,

Тех, которых давно уж нет.

Чьих-то слов безобразный шорох,

Чей-то стон

И удар о снег,

И одежды ненужной ворох,

И дрожанье замерзших век.

А потом, когда тело взгрузят

На пролетку

И вскач – к врачу,

Я куплю у на проспекте водку,

И грехи свои залечу.

Жевать свои стихи, как жвачку,

Устать от вялости строки,

И ждать от гения подачку

В снегу колючем у реки.

Поднять тяжелое запястье,

Прицел заучен был за век,

И выстрел, словно бы причастье,

И крест тяжелый – пистолет.

И тишина, но искупленье

Еще готовится. Исход

Давно назначен. Преступленье

Свершилось...

Решетки, снег, унылый вечер,

Извозчик, легкий стук копыт,

И чей-то веер, чьи-то плечи,

И кто-то речи говорит.

И кто-то нес цветы к надгробью,

А кто-то воздрузил плиту,

А кто-то смотрит изподлобья

На человечью суету.

А я опять в унылый вечер

Иду ссутулившись к реке,

Хоть не назначены там встречи,

И нет убийцы в парике.

Смотрю на смуглые решетки,

Сквозь ночь мне слышен стук копыт,

И рвется хриплый стон из глотки,

И сердце горестью свербит.

Мне все время это чудится,

Просто грех,

В фонарях беззвучных улица,

Черный снег,

Я листок спешу дописывать,

Рассветет

И в то утро очень чистое

Жизнь пройдет.

Будет речка не замершая

Чуть журчать,

Будет эхо меня прошлое

Окликать,

Распахнет рубаху доктор мне

На груди,

И привидится кошмар во сне —

Разбуди.

Не добудишься теперь меня,

Просто грех,

Переулками заблудишься,

Просто смех,

Фонари в беззвучных улицах

Отгорят,

Речки Черные запрудятся,

Отжурчат.

Я лабиринтом улиц ранним утром

Пройду и выйду к месту,

Где дуэль

Должна свершится.

Я – усталый Уллис,

И стих мой – на подверстку нонпарель.

Я выйду и замру между акаций,

Дождусь, когда пролетка подойдет.

Увижу все,

Но не смогу вмешаться,

И смерть меж мной

На землю упадет.

И будет так стонать она,

Как будто

Самоубийством разрешилась смерть,

И будет черным

И кровавым утро,

А тень акаций хлещет, словно плеть.

Мне кажется, что я опять в Москве,

Из под машины выскочил счастливо.

Нет, я сижу тихонько на траве

В каком-то парке в центре Тель-Авива.

Никто не смотрит хищно на меня,

Никто не просит закурить и денег.

И даже пламя вечного огня

Не бьется у заплеванных ступенек.

Не громыхает хиленький трамвай

С нашлепками о «баунти» и «марсе»

И никакой прохожий негодяй

Не рассуждает о рабочем классе.

Никто про перестройку не гундит,

Никто не вспоминает время путча.

И то, что человек в траве сидит,

Ничье самосознание не мучит.

Все порвано давно. Закрыт хешбон,

Я к «должности» олима привыкаю.

Здесь мне не скажут: убирайся вон!

В очередях меня не затолкают.

Символик нет, хоть символ – вся страна

И нет плакатов с текстом дебилизма,

А вот детьми исписана стена,

Но в надписях не славится Отчизна.

В их тексте больше слово sex видно,

А может быть, чего-нибудь похуже...

Зато не хлещут горькое вино

И меж собой так трогательно дружат.

Они горды ТАК Родиной своей,

Своей такой малюсенькой страною,

И так они похожи на людей,

Что я, порой, от зависти к ним вою.

И зависть эта вовсе не во грех,

Я вою лишь о том, что был закован,

Что я среди ребяческих утех

Не замечал насколько обворован.

Что я кричал: Москва, моя, Москва!

И слал привет кремлевским воротилам...

Москва. Москва... Я убежал едва,

Что бы дожить умеренно счастливым.

Что б на траве тихонько посидеть,

Ничей покой при том не потревожить,

Что бы чуток под старость по умнеет,

Порадовать детей счастливой рожей.

И, если вспыхнет в памяти Москва,

Которую покинул торопливо,

Вмиг успокоят воздух и трава

В каком-то парке в центре Тель-Авива.

Не поют золотые трубы,

Имя Дьявола шепчут губы,

Нету сил назад возвратиться,

Светлогорск – моя заграница.

Я не смог бы там жить счастливо,

Не осмыслить мне Тель-Авива,

Мне в еврея не воплотиться,

Черняховск – моя заграница.

Средиземное море где-то

Ворожит на прекрасный берег,

Ну а песня моя допета,

И никто мне уже не верит.

Ну а песня моя устало,

В немоту до-ре-ми нисходит,

Словно день в тишину провала,

Где проклятые черти бродят.

И не та уже в жилах сила,

Не забыть бы зайти в больницу,

За границей, конечно, мило,

Ну, а как перейти границу?

Как пройти мне любви таможню?

Кто откроет для сердца визу?

Что мне можно, а что не можно?

И чего я опять не вижу?

Сто вопросов и нет ответов,

Не забыть бы зайти в больницу.

Вы пришлите мне сто приветов

В Светлогорскую заграницу.

Средиземное море тихо,

Потревожит покой прибоем,

Да, в России сегодня лихо

Для того, кто Россией болен.

Да в России опять морозы,

И кого-то опять убили,

И уныло стоят березы,

Те, которые не срубили.

Да, на Балтике море хуже

И студенней, чем в Тель-Авиве,

И народ тут не так уж дружен,

И тоску избывает в пиве.

И вдобавок, шальные цены

И правители – вурдалаки,

Кровью залиты Храмов стены,

Воют брошенные собаки.

Не поют золотые трубы.

И пора бы давно проститься.

Почему нас совсем не любит

Светлогорская заграница? 

Старик – еврей играет на баяне,

Коробка рядом с мелочью стоит.

Старик играет. А на заднем плане

Весь Израиль обыденно гудит.

Старик недавно въехал из Одессы.

Профессор и немного музыкант.

Играет он заученные пьесы

И жалким агора наивно рад.

Старик не знает местного наречья,

Он тут недавно _ тчо ему иврит.

Немеют от баяна его плечи,

И мучит в пальцах рук его артрит.

Он доиграет слабенькую пьесу,

Пойдет тихонько в ближний магазин...

А вечером он вспомнит «за Одессу»

И жалобно вздохнет старик – олим. 

Россия вновь в огне,

А я ее покинул,

Мне надоели ваучеры там.

Россия снов во мне,

Ее я не отринул,

В душе навечно

Всероссийский гам.

В душе навечно

Всероссийский холод,

И площадей, встревоженных, набат,

И бесконечный наш российский голод,

В котором наш народ не виноват.

Я вижу все. Я даже вижу плахи,

На площадях

И палачей при них.

И на ветру

Полощатся рубахи

На депутатах проклятых твоих.

Я вижу как

Окрашенные кровью, Несутся псы

На сворке егерей. Россия мне

Ты отомстишь любовью

За то, что я Отчаянный еврей.

Ты за стихи, за гневные двустишья,

Не раз меня на плаху возведешь.

А в Тель-Авиве

Я навечно лишний,

И все мечты

Об Израиле – ложь.

Сюда не плохо приезжать купаться

И тут не плохо можно отдохнуть.

Россия ж – дом.

В который возвращаться

Я обречен...

Поставьте на конвейер Круковера,

Чтобы крутил он гайки день за днем.

Пускай его обугленная вера

Сгорит на зоне пламенным огнем.

Пускай надолго помнит он обиду,

Неправедность пускай переживет.

И веру в правду, как пустую прибыль,

О камни плаца пусть он разобьет.

Он на изломе. Истина больная

Уже не ступит рядом с ним в барак,

И, от неправды он изнемогая,

Уже не вступит с ней в неравный брак.

Он на надрыве. Ритм ужасных гаек

Для творческого сердца ржавый нож.

Он в стадо уголовных негодяев

Был вброшен, будто лакомая кость.

Озлится и писать уже не сможет:

Недобрый и неумный – не поэт.

И на конвейер голову положит,

Под пневматический для гаек пистолет.

Как нищенка, уходит со двора

Любовь, которая еще не умерла.

На свободу даже не стремлюсь.

Ну зачем стремиться на свободу?

Я в тюрьме свободе научусь,

Чтобы объяснить ее народу.

Разбита скрипка Моцарта давно,

Кумир всех пошлостей страны на пьедестале.

И днем и ночью в камере темно,

Проходит время в тягостном угаре.

Какой камзол? Какие башмаки?

Какие кружева на этой рвани?

лишь слабое движение руки

И глаз туберкулезное мерцанье.

Со лба ладони... Боже упаси!

Не убирать... Но скрипка-то разбита.

Ладони надо бережно нести

С улыбкой записного паразита.

И нету в жизни радостной гульбы.

Одна стрельба... Кто это отрицает?

Некрашенные в моде тут гробы,

И землю тут неглубоко копают.

И молодость мгновенна, точно взрыв,

Пожар чахотки выжигает очи.

Ко лбу ладони – совести порыв.

А дальше – мрак,

А дальше – многоточье...

Жизнь прошла,

Как пуля нарезная,

Слепо и бездумно...

Лишь стрелок

Знал, куда он ее посылает;

В собственный, нацелившись, висок.

Все мы – артисты, Маша,

Мы – на сцене

У времени, надежды, у судьбы,

И не понять твоей подружке Лене,

Что мы с тобой играть осуждены.

А жизнь нас ломает ежечастно,

А время сокращает право жить,

А зрители глазеют безучастно

И не желают за билет платить.

Но вот антракт. Или запой? Не знаю.

Опять меня влечет наверх, в буфет.

Я там коньяк в фужеры разливаю

И жду тебя, купив кило конфет.

А ты на сцене около софитов

Уныло смотришь в опустевший зал.

То у суфлерской сядешь так разбито,

Как будто Сатана тебя проклял.

Потом – ко мне. В буфет, как на причастье.

Конфету в рот... Но вот второй звонок.

И вновь на сцену, к счастью и несчастью,

И роль твердить, как школьники урок,

И вялые слова цедить в пространство,

И жестами натуру подменять.

А публика уныла и бесстрастна,

И невозможно публику понять.

Сегодня ты – Офелия, а завтра

Какая-то военная вдова,

Джульетта вечером... А утром ты мерзавка,

И бросилась на мать «качать права».

Весь мир – бардак. Но сцена нашей жизни

Совсем другой расклад в душе творит,

Там постоянно мы на чьей-то тризне,

И правит там неправый фаворит.

Но все ж... Сыграть хоть раз

На лютой сцене,

Сыграть хоть раз неистово,

Сквозь стон!...

Потом уйдем туда,

Где пляшут тени,

Могилы где

И карканье ворон. 

Ты прости, ты прости, пожалуйста,

Не хотел я тебя покинуть.

Ты же знаешь – добро безжалостно,

Если жалость, как жало, вынуть.

Ты еще на меня надеешься,

И иконой стоит портрет.

Ты на праздник с утра оденешься,

А меня и в помине нет.

Ты прости, ты прости, пожалуйста,

И икону сожги в печи,

Ты же знаешь – любовь безжалостна,

Если встретишь ее в ночи.

Ты же знаешь – не знает жалости,

Враз нахлынувшая любовь.

На любовь, я прошу, не жалуйся,

Не расходуй прекрасных слов.

Ты прости, ты прости, пожалуйста,

И портрет мой сожги в печи.

А любви не проси: безжалостно

Умирает любовь в ночи.

Не разлюбила, просто поняла,

Что жить со мной – терпеть сплошные срывы.

И, чтобы быть умеренно счастливой,

Тихонько пострадала и ушла.

Не разлюбила, просто поняла… ….

Не разлюбила, просто поняла,

Что возраст беспощаден, жизнь уходит.

Пусть он один, как мальчик, колобродит,

Хлеб с маслом нужен, а слова – зола.

Не разлюбила, просто поняла.

Не разлюбила, просто поняла,

Что детям нужен папа, а поэты

Растерянно шатаются по свету

И нет от них ни зла и ни добра.

Не разлюбила, просто поняла. 

Еще один дождливый день убит,

За байками и чаем похоронен.

Развал костра ослабленно дымит,

А вечер отвратительно спокоен.

Горит свеча, шуршит о полог дождь,

Ревет ручей, раскормленный дождями,

И, как вдова, опять нисходит ночь,

И черт-те что мерещится ночами.

Шальной ручей под иглами дождя,

Костер в дыму, маршрутов наших карта...

И нету сил домучиться до дня,

И все дрожит и рушится куда-то.

Деревья оголтело свистопляс

Ведут, махая мокрыми ветвями,

И тень любви уже в который раз

Ужасно проявляется ночами.

То – контур, то – зрачок, то – целый глаз,

Гримаса губ, с щербинкой легкой зубы,

В который – Боже мой! – в который раз

Неясное мне что-то шепчут губы.

Я этих слов никак не разберу.

Прислушаюсь – дождя унылый шелест,

Гудит ручей, как бубен на ветру,

И мокрыми ветвями машут ели.

Отгорает костер...

Все поленья давно прогорели

Лишь одно еще тлеет

И искорки мечет во тьму.

Отгорает костер...

Круг золы незаметно светлеет,

Превращается в саван

Прощальной одеждой ему.

По полену последнему

Прыгают желтые змеи,

Скачут синие искры,

Пушистый настил шевеля.

А потом и они

Подменяются пеплом

И слышно,

Как копается ветер

В беспомощном прахе огня.

Спасибо, что не пишешь.

Как подарок

Безмолвное признанье в нелюбви.

Скорей бы отгорел и тот огарок,

Что чувства в заключенье берегли.

Слезами воск стечет,

Фитиль устало дрогнет,

Огонь сорвется с кончика его...

Тюрьма еще не так людей хоронит,

Я часть отдал, хотела же – всего.

Спасибо, что не пишешь.

Разлюбила?

Давно, конечно, надо разлюбить.

Все это было, многократно было,

И ты меня не сможешь удивить.

Слезами воск стечет,

Фитиль устало дрогнет,

Огонь сорвется с кончика его...

Судьба еще не так людей хоронит,

Я часть отдал, хотела же – всего.

И все-таки спасибо, Что не пишешь,

Не продолжаешь тягостный обман.

Как хорошо, что ты меня не слышишь,

Что все ушло в болотистый туман. 

Вновь в дорогу

Рок меня мой гонит.

Надоел и сам себе, и всем.

Унесут растерянные кони

Панцырь мой,

Мой меч,

Кинжал и шлем.

Без доспехов,

Со стихом и скрипкой

В мир пойду

Под рубищем шута,

С навсегда прикленной улыбкой

На обрывке старого холста. 

Последней сигаретой не накуришься,

Как не напьешься последним глотком,

На прощанье не нацелуешься

Пароходным разъят гудком.

Пароходным ли? Паровозным ли?

ТУ взлетает – дрожит бетон.

Закричит ямщик: «Эй, залетные!»

Задрожит, как конь, мой вагон.

Не накуришься, не налюбишься,

Что потеряно – не найдешь.

Может где-нибудь окочуришься,

Только прошлого не вернешь.

Не верьте, Магдалина, во Христа,

Ему четыре шага до креста.

Я тоже был распят, но не совсем,

Не до конца, а только лишь на год,

А жизнь с тех пор пошла наоборот:

Я стал амебой – только пью и ем.

Лишь по ночам приходят мысли о любви,

Лишь по ночам нещадно давит стыд.

Пью анальгин, и совесть не болит,

И не пылают Храмы на крови.

Я не похож на вещего Христа,

До точки я дошел, не до креста.

Быть может не хватает Магдалины,

Чтоб опять взвалить на спину крест,

И никого похожего на окрест,

Лишь пьяница бренчит на магдалине.

Поверьте, Магдалина, во Христа,

Ему четыре шага до креста.

Я к животным неравнодушен,

В каждом сам себя нахожу:

Как котенок, я непослушен,

И, как пес, за кусок служу.

Как сайгак, я гоним по полю,

И, как заяц, насторожен,

Заключен, как орел, в неволю,

И, как лошадь, порабощен.

Взбрыкнусь было лихим мустангом,

Но не терпит судьба коня,

И возложит заботы разом,

Как на буйвола, на меня.

Как осел, я тащу упорно

Непосильных обрядов груз,

Сердце мышки испугом полно,

А в глазах, как у волка, грусть.

На запрет, на флажки, напрасно

Я пытаюсь прорвать свой бег,

И от этих нагрузок страшных

Я страдаю, как человек.

Но когда я увижу даму,

То готов кем угодно быть,

И за самкой драной самой

И бежать, и лететь, и плыть.

От удачи, павлин безмозглый,

Начинаю обалдевать,

И святые слова, как розы,

Под копыта ее ронять.

Как глухарь, я не слышу шорох

И не вижу стволов ружья...

Остается лишь перьев ворох

От возлюбленного соловья.

Ей на веер, на опахало,

Или стол подмести крылом,

Слишком часто в любви бывало

Так со мной и любым орлом.

На запрет, на флажки, напрасно

Я пытаюсь прорвать свой бег,

И стреляет в меня бесстрастно

Не животное – человек.

Слон за решеткой

Олень за решеткой,

Пьяница палкой тычет в орла,

Пахнет в проходах блевотой и водкой,

Где-то кукушка в часах умерла.

Ласковый запах навоза и сена

Не перебьет запах многих блевот.

Зрители – звери, а площадь – арена,

В этом зверинце все наоборот.

Лев, словно Брежнев, нахмуривший брови,

Вьется пантера, как юный гимнаст...

Кровью пропахли кабины неволи,

Множество боли, смешение каст.

Шаркают люди в буфете ногами,

Сдачу не дал продавец-обормот.

В ад пропускают не только с грехами,

В этом зверинце все наоборот.

Лама печально ресницы воздела,

Горб вяло тащит губастый верблюд.

И в отраженье мартышек умело

Люди веселые смрачно плюют.

Сунут им бритву – лихая потеха,

Кровью прольется зверинца кошмар!

Все подходяще для хищного смеха,

Все продается за денег навар.

Есть одиночки, есть общие клетки,

Фауну тут на любой вкус и цвет.

В клетки отдельной

Животные-детки,

К ним на просмотр отдельный билет.

Рядом они:

И тигренок, и мишка,

Маленький волк рядом с маленьким львом;

Смотрит на нас удрученно мартышка,

Зебра прикинулась старым ослом.

В клетке под надписью «Очень опасен!»

Прутья двойные и бронестекло.

Взглянем туда:

Видно в зеркале ясно

Наше, почти обезьянье, чело.

Вон на табличке, конкретно, читайте:

«В клетке сидит самый яростный зверь!»

Ночью жену вы теперь не ласкайте,

Зверя рождать не прилично теперь.

Лучше пройдите в террариум, к гадам,

Где легкой струйкой змея истекла,

Где дышит кобра запасливым ядом,

Где крокодил смотрит из-за стекла.

Злобы они ни к кому не питают,

Яд для защиты природа дала,

Переползают и в кустиках тают,

Не разделяя добра или зла.

Выйдем ж на площадь,

И в смраде буфетов,

В чавканье слов и в блевотине фраз

Кинем себя, как пустую монету,

В хлев человеческих проклятых масс

Кинем себя среди всех одиночек,

Желтых домов и совминовских дач,

Русских дорог опостылевших кочек,

По деревням, где старушечий плач.

Боль растоптать у слона под ногами?

Горесть воздеть на сухатого рог?

Даже сбежать к непонятливой маме

Нам никогда не позволит наш рок.

В зыбе ресниц обездоленной лани,

В тихом движении этих ресниц

Кто-то, возможно, потянет для длани,

Но не удержит упавшего ниц.

Падать дано нам дано по привычке:

Раб на коленях надежнее стоит...

Слышишь, кудахчут две «райские» птички —

Пьяные девки, забывшие стыд.

Видишь, за бронью, где прутья стальные,

Зеркало все обнажает до тла,

Видишь глаза? Свои очи шальные.

Видишь прищур перед выстрелом зла?

Вспомни свой дом. Твои пьяные дочки

Вместе блевали вповалку, как скот.

Так вырастают в России цветочки,

Скоро до ягодок дело дойдет.

Выстрелом сам же себя убиваешь,

В каждом живом – отражение нас,

Сам от себя от флажков убегаешь,

Чтобы успеть на свой выстрел как раз.

Вечный зверинец. Ирония жизни...

Рот до отказа открыл бегемот.

«Слава народу и слава отчизне!» —

Пьяный ишак между прутьев орет.