Дорогу в поезде Иванов проспал. Уже в автобусе, подъезжая к Иманте, завидев впереди сахарные девятиэтажки в окружении сосен, присыпанных снегом, он внезапно подумал: «Что за ерунда, в самом деле?» И надолго выкинул из памяти и Галку, и Татьяну, и майора. Надо было сдавать сессию, снова окунаться в студенческую жизнь, надо было разгрызть будущее с хрустом, как яблоко, пережевать, пережить и выплюнуть косточки.
      От Галки вскоре пришло письмо, потом телеграмма о том, что она будет проездом в Риге.
      Пару раз домой позвонила Татьяна, раговаривала вежливо, интересовалась учебой, а потом звонить перестала. Иванову, конечно, было уже не до этого.
      Он взялся за книги, сдал сессию, по утрам начал бегать по лесу, благо, что начинался он сразу за их домом, стоило лишь перейти через дорогу. По выходным, вместе с соседом, военным медиком — фанатом здорового образа жизни, ходил пешком через лес в Юрмалу, километров за десять—пятнадцать от дома. Они по дороге не разговаривали, просто шли и шли — сначала по просеке, потом через поля, потом снова через лес. Доходили до речки — Лиелупе и по высокому берегу сворачивали налево, к станции Приедайне. Перекусывали бутербродами или съедали что-нибудь в станционном буфете, а потом снова возвращались домой пешком, потратив на этот поход весь день.
      В понедельник Иванов аккуратно приходил в универ к первой паре, старательно отсиживал лекции, потом шел в научную библиотеку. Друзья-сокурсники, с которыми было столько выпито в первом семестре, тоже вынужденно притихли. Все они сдавали первую сессию с проблемами и приключениями — остались без стипендии, а Костеца даже на недельку родители уложили в наркологию, чтобы остановился. Там Костец встретился неожиданно с Ариком, чему оба много смеялись, и только Сашка умудрился удержаться на плаву, не прибегая к радикальным средствам. Он по-прежнему каждый день приходил на лекции с дикого бодуна, но занятий все же не пропускал и даже устроился подрабатывать сторожем на стройку — в центре города, напротив МВД, возводили элитную гостиницу «Ридзене» для высокого начальства. Его примеру вскоре последовали и сокурсники — Иванов сначала сторожил по ночам Ботанический сад в Задвинье, а потом и вовсе рядом оказался, в здании Госкомитета по труду, по соседству с «Ридзене». За ночь через две платили семьдесят рублей в месяц. У Иванова еще была стипендия — это плюс сороковник. Стипендию он отдавал обычно родителям, хотя было это чистой формальностью, все равно они полностью его обеспечивали. Ну а «зряплата» шла на возросшие со временем потребности частной жизни. Представить себе, что уже через несколько лет именно из отеля «Ридзене» прогремят первые автоматные очереди по омоновскому наряду, поддержанные огнем из Министерства внутренних дел, стоящего напротив; представить, что вскоре в здании Госкомтруда, которое сторожил Иванов, разместится американское посольство и станет новым — «Вашингтонским» обкомом для всей Латвии, — было решительно невозможно.
      Когда были сданы латынь и старославянский, когда мозги перестали плавиться от исторической грамматики, когда осталась позади вторая сессия, студенты снова начали потихоньку расслабляться; тогда наличие двух, а потом и трех (Костец тоже устроился на работу) сторожек в ведении сокурсников оказалось неожиданным благом. Почти каждый вечер на всю ночь до утра у них было место для встреч, занятий и девочек.
      Однако было событие, которое во многом предопределило дальнейшую жизнь еще недавно отслуживших в армии первокурсников. Всем им было тогда по двадцать два года, и новая страсть — жениться! — сплотила их дрогнувшие было в борьбе с гранитом знаний ряды.
      А начиналось все так наивно и просто — на носу было 8-е Марта. Девчонок было двадцать пять штук, ребят всего четверо. Раскинули мозгами и стали считать деньги, которых, как всегда, много не оказалось. Посоветовались с родителями. Валерина мать тогда работала завсекцией в крупном промтоварном магазине, расположенном в знаменитой «Кишке» — длинном торговом ряду на улице Маскавас в Кенгарагсе. Она достала для мальчишек двадцать пять красивых коробочек с импортным зеленым мылом, вкусно пахнущим зелеными яблоками.
      Осталось присовокупить и подписать открытки, купить оптом двадцать пять штук тюльпанов и приготовить праздничный концерт. Тут уже дело было за Ариком — признанным бардом группы. Вместе с Костецом они разучили на двух гитарах пару шлягеров Антонова. Валера написал шутливое поэтическое послание от «филолухов» «филоложкам», на оставшиеся копейки закупили вина и отправились на лекции.
      Но последние три рубля Иванову пришлось все же опять потратить на подорожавшие в день праздника тюльпаны. Точнее, на один тюльпан — высокий, зеленый, в хрустящем целлофане. Его он преподнес отдельно — Алле.
      Как уже говорилось, девушки в группе были разные — очень красивые и глупые, обаятельные, но постарше сверстниц и. была еще одна категория сокурсниц, которых Иванову трудно было классифицировать за слишком явной малочисленностью. Это были девушки творческие. Или, по крайней мере, интересовавшиеся творчеством, как таковым.
      Обе они были молоденькими, только после школы, первокурсницами. Обе были обаятельными и симпатичными, но не это отличало их от большинства старательных и в общем-то неглупых сокурсниц. Они жили, буквально жили искусством.
      Они были на самом деле влюблены, страстно, нежно, по-детски влюблены в литературу, кино, театр, музыку. Они посещали поэтическое сообщество филфака, устраивавшее закрытые вечера в кафе «Лингва», они не вылезали из библиотек сверх программы, они посещали оперу и филармонию. Одна из них, Майя, была скорее ценителем и потребителем талантов. Другая, Катерина, была талантом сама.
      Иванов дружил с ними обеими. Его стихи печатали иногда в университетской газете, он входил в объединение поэтов «Маляр», да и вообще считался в группе личностью, не чуждой творческого начала, особенно когда был в запое.
      Конечно, девушки семнадцати лет, живущие книгами и знающие о жизни все, что о ней написанобыло великими творцами простые человеческие взаимоотношения, такие как любовь, замужество, дети. считали абсолютно глупыми, не имеющими к ним никакого отношения. По крайней мере, на ближайшие десять лет. Иванов быстро это понял и, не прекращая приятельских отношений с родственными душами, быстро переключился на объект более реальный.
      Алла была его ровесницей, на полгода всего младше. Она уже успела закончить два курса Политехнического, училась на инженера-энергетика, когда внезапно ушла из РПИ (Рижский Питомник Идиотов) и поступила на филфак ЛГУ (Лучшие Годы Уходят). Девушка была из рабочей семьи — отец трудился прорабом на стройке, мать-швея была даже награждена за свои достижения орденом. Честно говоря, Иванову редко случалось общаться с девушками из этой среды. Ну, за исключением недолгой работы на заводе до армии. Все его любови и просто подружки всегда были из офицерских семей. У них были одни убеждения (впрочем, у кого тогда вообще убеждения были иными?),одна среда, одна биография, один образ жизни, да и материальные возможности родителей, соответственно, тоже были примерно одинаковы.
      Может быть, поэтому все, что говорилось в семье Аллы ее родителями, было ему страшно ново и интересно. Его забавляло поначалу, а не раздражало, как потом, уже после свадьбы, что теща-орденоносец совершенно не могла понять, «за что платят такие деньги военным бездельникам». Теще, женщине безусловно работящей, ни минуты не сидевшей без дела, но всю жизнь прожившей в Риге, невозможно было объяснить в ответ на замечание: «Твоя-то мама вообще сколько лет не работала», что сама по себе жизнь жены начальника заставы в Туркмении, в песках, в горах, где никакой работы нет просто по определению, — это тяжкий и порою невыносимый труд. Теща с тестем не понимали, что такое отцовские два ранения, полученные в мирное время, они видели только, что у него полковничьи погоны и «Волга» с водителем, на которой, кстати, и отправились вскоре в ЗАГС молодожены. Простейшая сентенция о том, что для того, чтобы стать генеральшей, надо выйти замуж за лейтенанта, совершенно искренне не приходила в голову этим русским рижанам. Они не понимали, что где-то и сейчас есть родной для Ивановых Урал, и Пермь с ее заводами, и родная деревня Ивановых, с ее непролазной грязью. Митрошкины были честными, много работавшими простыми людьми, всю жизнь прожившими в Латвии, никуда почти из нее не выезжавшими, с большой родней в Латгалии и, понятно, потомками русских староверов, бежавших в Прибалтику еще при Петре Первом. Большая Россия для них была страной чужой и далекой уже тогда, в советское время.
      Валере, родившемуся в Туркмении, успевшему еще ребенком объехать половину Советского Союза, Валере, у которого родня была в Перми, брат служил во Владивостоке, а дома лежал на полке дембельский немецкий альбом, — ему было странно и от этого еще более интересно видеть совершенно другой мир, в котором выросла Алла.
      Сама она, впрочем, была девушкой вполне современной и разносторонней, на одном месте сидеть не любила, выпрашивалась у родителей в экскурсии по разным советским республикам и тоже успела увидеть, что мир за границами Риги отнюдь не заканчивается.
      Стройная, спортивная, не то чтобы писаная красавица, но притягательная редким обаянием, Алла как бы застряла посередине между миром Иванова и миром родителей. Значит, был в Союзе и такой, третий мир. Наверное, их было много-много больше, но, как ни странно, они оказались разными, и это впоследствии довольно больно ударило по Валерию Алексеевичу, на своей шкуре с годами прочувствовавшему, что «Не в свои сани не садись» и многие другие банальные русские пословицы на деле оказались куда мудрее книг Карнеги, Владимира Леви и прочего «психоложе-ства».
      Но тогда, в самом начале их романа, само по себе ощущение возможности какой-то новой, взрослой, семейной, самостоятельной жизни, жизни во взаимной любви,так долго, с детства, взыскуемой Ивановым, наполняло юношу щенячьим восторгом — и только. А потому простая благодарность за подаренный цветок, дружеский поцелуй в щеку и приглашение мимоходом — зайти домой, пообедать блинчиками с сердцем, приготовленными собственноручно, покорили Иванова сразу и бесповоротно, и он потерял голову.
      Музей театра, в котором проходила редкая по тем временам британская выставка «Театр шекспировских времен», находился в двух шагах от дома Аллы. И потому приглашение в гости после посещения выставки оказалось естественным. И блинчики — просто объеденье. И обыденная неромантичность происходящего так резко отличалась от привычных, всегда немного «на цыпочках» увлечений, случавшихся у Иванова до Аллы, была потрясающей именно этой своей простотой. Все восхищало Валеру и в Алле, и в ее родителях, даже то, что он не мог ни понять, ни принять. А вот поди ж ты — нравилось, и все! Наверное, просто пришло время жениться. И эта целевая, программная установка на уровне генов блокировала все, что оказалось до обидного простым и понятным потом, когда первые годы супружеской жизни остались позади. Может быть, он бы одумался со временем, не стал портить жизнь ни себе, ни Алле, но опять вмешался случай, подстегнувший события.
      К Алле в гости неожиданно приехал давний ее ухажер — какой-то слесарь из далекого волжского городка, в котором Алла в детстве отдыхала летом у дальних родственников. Причем приехал явно с намерением жениться на Алле и увезти ее к себе на Волгу. Эта история Иванова не охладила, а, наоборот, разъярила. Он сделал все для того, чтобы Алла определилась и навсегда осталась его, и только его девушкой. Ухажер остался с носом и вернулся восвояси на свой завод, а Алла забеременела от Валеры, и без свадьбы было уже не обойтись.
      А ведь был же у Иванова пусть и небольшой, но опыт. Татьяна, с которой он познакомился в Каунасе, показалась ему слишком самостоятельной и взрослой, слишком обеспеченной,она явно заняла позицию ведущего в их отношениях. И уже одно это, да и неясные намеки майора на «полезность» такого брака заставили Валеру с легкостью забыть о приятных, но тревожащих неподконтрольностью ему самому матримониальных намеках со стороны молодой женщины.
      И ведь уже делал, сразу после армии, попытку жениться. Даже заявление в ЗАГС подавал.
      Причиной стал банальный, не совсем трезвый спор «на слабо» на вечеринке в «пограничном» доме. Все свои — знакомые и родные. Соседи по подъезду.
      Светка Маляренко была на год младше Валеры. Они познакомились еще в то, первое, рижское лето, когда пограничники только заселили новую девятиэтажку в Иманте. Но тогда случилась любовь с Леночкой Белкиной, вообще восьмиклассницей, и Валера, поглощенный первым на новом месте чувством, ни на кого больше внимания не обращал. А вот когда вернулся из армии «олимпийским» дембелем, в мае 80-го, тогда подросшие за это время девушки-соседки по-новому стали открываться молодому парню.
      Но началось все опять не сразу — первой встречей во дворе; началось все опять откуда-то сбоку, через цепь случайностей, издалека, с тех хитрых «подходцев», которыми изобилует наша жизнь. «Пути небесные» понимать доступно только избранным, и не с житейским и духовным опытом вчерашнего солдата было разобраться в хитросплетениях случайностей, поступков, желаний, намерений и обстоятельств.
      Отдохнув после дембеля недели три, не больше, Иванов снова вернулся на родную уже «Радиотехнику». Настраивал магнитолы «Рига», флиртовал со сборщицами, пил спирт с рабочими и тихо дожидался осени, чтобы поступить на дневной рабфак университета, или «нулевой» курс, как его еще называли тогда.
      Пограничный дом жил своей жизнью. Отец получил повышение по службе и новое звание, старший брат, уйдя после окончания ЛЭТИ на Тихоокеанский флот офицером-двухгодичником, решил остаться в кадрах. Семья должна была скоро переехать из трехкомнатной в Иманте в новую четырехкомнатную квартиру в Кенгарагсе — Алексею Ивановичу теперь положена была, как полковнику, дополнительная комната. Остаток короткого прибалтийского лета вчерашний дембель проводил по будням на радиозазаводе, сидя в белом халате за осциллографом в индивидуальной выгородке на втором этаже огромного нового корпуса. Настраивал и проверял блоки, целовался на перекурах с хорошенькими монтажницами на лестнице, со вкусом обедал в роскошном комбинате питания, таскал домой трехлитровые банки с соком, положенные «за вредность», да обсуждал с напарником — интеллигентным пожилым рабочим — события в Польше и другие насущные вопросы мировой политики.
      Мир, с одной стороны, казался застывшим, как муха в янтаре, — солнечное утро, тысячи людей в белых халатах, трудящихся за стеклянными стенами современного производства под веселую музыку заводского радио: «Раз, и два, и три, четыре, пять — снова я иду тебя искать…» — пел веселый голос из мощных стереоколонок «АС-90», выпускаемых здесь же, в знаменитом цехе акустики. Двести полновесных рублей зарплаты — приличные по тем временам для двадцатилетнего парня деньги. Выходные часто проводились в Юрмале — сперва на пляже, потом в каких-нибудь «Вигвамах» — уютном кафе-ресторане, стилизованном под. непонятно даже под что, такими смешными были бревенчатые купола на открытом воздухе, деревянные чурбаки вместо стульев, цыплята гриль, сухое вино и разливное пиво с тминным сыром — одновременно. Вечерами собирались иногда «У самовара» в Дзинтари, там, в псевдорусском «трактире», парни в алых косоворотках и сапогах подавали мясо с грибами в горшочках, водочку, но главное — там играла живая музыка, были танцы и дачницы со всех концов Советского Союза.
      С другой стороны, на заводе открыли новое огромное бомбоубежище на несколько тысяч человек. Сдача в эксплуатацию нового объекта гражданской обороны сопровождалась учениями. Внезапно, не прошло и часа после начала первой смены, заревел сигнал тревоги, и металлический голос диктора объявил об угрозе ядерного взрыва. Всем было предложено обесточить рабочие места и, согласно планам эвакуации, выдвигаться к бомбоубежищу на внутренней территории предприятия. Народ загудел и быстро повалил к выходам. Наиболее впечатлительные женщины бежали, толкаясь и повизгивая, даже падали на лестницах; паники не было, но и стопроцентной уверенности в том, что это всего лишь учения, не было тоже. Поэтому, когда у входа в бомбоубежище рабочих встретил начальник гражданской обороны и вместе с мастерами стал распределять — кому какие объекты убирать после строителей и приводить в порядок, попутно раздавая ведра, швабры и тряпки, — все вздохнули с облегчением. А дня через два отец убыл в командировку — формировать боевую маневренную группу из состава войск погранокруга для возможного введения на территорию Польши. И однажды ночью, когда Валера уже крепко спал — вставать в первую смену на завод приходилось рано, — за стеной, в соседней квартире, в голос, очень громко и протяжно запричитала соседка — молодая еще женщина с двумя маленькими детьми. Мать проснулась, пошла узнавать, в чем дело и не нужна ли какая помощь. Вернулась не скоро, ничего не сказав, и только на следующий день вечером объяснила сыну, что мужа соседки, капитана, сбили в горах Афганистана. Несколько экипажей вертолетов из состава войск Прибалтийского погранокруга постоянно, сменяя друг друга, находились там, приобретая боевой опыт.
      Совсем недавно отец рассказывал, что экипажи вертолетов, находящиеся в Афгане, за последний месяц в несколько раз превысили нормы расхода боеприпасов. По существующему порядку все отчеты, включая эксплуатационные, присылались по месту «приписки» личного состава, временно откомандированного в состав Ограниченного контингента советских войск. Алексей Иванович объяснил сыну, наказав не болтать лишнего, что это значит, что война перешла в новую фазу, «духов» теперь давят по-настоящему, не жалея ракетных залпов с воздуха даже по одиночным целям, прямо как американцы во Вьетнаме. Значит, сопротивление растет, те же американцы через Пакистан перебрасывают оружие и формируют новые партизанские группы, поэтому война эта всерьез и надолго. Но и без нее не обойтись, если не мы, то те же американцы займут стратегический плацдарм у наших южных границ и не только разместят там ракеты средней дальности, но и всеми силами постараются дестабилизировать положение в советской Средней Азии, ведя подрывную работу среди мусульман, забрасывая агентуру, пытаясь наладить массовое потребление наркотиков в Советском Союзе. Все это показалось тогда Иванову каким-то фантастическим приключенским романом — слово «боевик» тогда еще не было в ходу. Приключения «Джина Грина — неприкасаемого» из подросткового детства оживали в нем и будоражили. Но утром он снова ушел на завод, и все это показалось ему таким далеким и несерьезным, что только поэтому он выполнил наказ отца — не болтать никому о рассказанном. А теперь соседа — дяди Жени уже нет, весь его экипаж погиб и соседка плачет каждую ночь, стараясь не разбудить маленьких детей, но все равно слышно — ведь стены в девятиэтажке сами знаете какие, да и балконная дверь открыта летней ночью для прохлады — все слышно, все слышно.
      В 79-м году, когда началась война, вся рота Иванова, служившего тогда в ГСВГ, написала рапорта с просьбой отправить для дальнейшего прохождения службы в Афганистан. Командир полка грозно, но с одобрительной улыбкой, притаившейся в глазах, выругал солдат, «не понимающих, что их служба впереди пограничных застав не менее ответственна, чем в районе боевых действий.» И добавил для совсем уж непонятливых, что война на Юге не отменяет сдерживания НАТО на Западе, поскольку все это звенья одной цепи и неизвестно еще, где вспыхнет огонь завтра.
      Валерий Алексеевич рассказывал мне это, не отрываясь от огромного старомодного «тринитрона» в своем кабинете на даче в Вырице. Он курил, пил кофе, отвечал на мои, полные скучающего соседского любопытства, вопросы и одновременно бродил по новостным сайтам Сети; только что ему позвонил приятель из Эстонии — председатель Лиги защиты русских — и предупредил о новых событиях вокруг Бронзового солдата в Таллине. За спиной, на экране телевизора с выключенным звуком, мелькали картинки спутникового круглосуточного информационного канала РТР. Просторный уют большого бревенчатого дома в окружении елей и березок, стеллажи с тысячами книжных томов по стенам, картины друзей-художников, уютные кресла, мониторы компутеров и раскрытые ноутбуки (кабинет Валерий Алексеевич делит с Катериной на двоих), серая выриц-кая кошка, спящая на спине, развалив лапки, у системного блока; овчарка, лежащая у ног, — покой и тишина окружали нас, обволакивали мирной истомой. Но картинка на «плазме» показывала очередную взорванную ночь и концлагерь для русских в терминале Таллинского порта, на мониторе мелькали заголовки информационных агентств, кричащие о том, что НАТО и ЕС поддерживают действия Эстонии. Отмалчивался демонстративно и не делал никаких заявлений президент — бывший подполковник КГБ, тоже служивший когда-то в ГСВГ.
      А на стене, рядом с письменным столом, заваленном фотографиями, флэшками и дисками, висел бумеранг, вывезенный Ивановым из Австралии. По бумерангу скакали кенгуру, он поблескивал красным полированным деревом и все время грозил сорваться с вбитых в дерево стен двух маленьких никелированных гвоздиков, на которых держался.
      Валерий Алексеевич перехватил мой взгляд, усмехнулся и снял бумеранг со стены.
      — А он ведь и в самом деле возвращается! — Иванов поднялся с вертящегося кресла и подошел к окну, распахнутому в сад. Изловчился и бросил, крякнув, кривую загогулину в томное весеннее небо. Бумеранг пролетел над лужайкой, чуть подумал, вздрогнув, сделал плавную петлю и влетел обратно в кабинет, снеся по дороге хрустальную вазу с веткой цветущей черемухи. Ваза тяжело ухнула на пол, залив водой и мокрыми белыми лепестками половицы.
      — Слава богу, не разбилась, — удовлетворенно выдохнул Иванов, поднимая мокрую вазу, заблестевшую сразу влажными искорками на солнце, льющемся в окно. — А ведь могла и разбиться вдребезги. — Валерий Алексеевич задумчиво посмотрел на экран телевизора, на котором, блестя щитками космических шлемов, наступала цепью на русских мальчиков эстонская полиция. Я молчал, не удивляясь уже несколько театральным жестам соседа, постоянно твердившего мне про «образы» и «смыслы», которыми наполнена жизнь. Иванов поднял выразительным жестом палец, дескать, погоди секунду, сейчас что-то покажу, подошел к компьютеру и открыл один из порталов, на которых периодически публиковал свои статьи. На большом фото, предварявшем статью, чуть прищурившись, с усталой рассеянной улыбкой, смотрел на читателя он сам…
      — Вот, погляди! 2007 год, а меня как в 91-м торкнуло… Истерики не принимаю, но только «дарагие рассияне» опять лишают русских людей веры в Родину. Помогают ассимиляции, так сказать, чтобы и мысли не было вернуться в Россию!.. (Непечатное слово сорвалось с уст и вышло таким цветистым, что даже сам автор невольной импровизации смутился.)
      Оно конечно, еще Иван Грозный писал польскому королю, что «тебе со мною ругаться честь, а мне с тобою — бесчестие!». Эстония — это еще не повод для великой державы содрогаться от негодования. Но судьба русских людей, похоже, никого в российских властных структурах не волнует сама по себе именно потому, что они — русские.
       «Бронзовый солдат живее всех живых?
      Это нужно не мертвым…
       Я не знаю, какие меры, примет, наконец, моя страна в отношении Эстонии. Я не знаю, когда перестанут, «обсуждать» и «консультироваться» депутаты, сенаторы, и министры.
       Они, на самом, деле, «обсуждают, и консультируются» уже 17 лет.
       «Наши» в очередной раз не пришли и вряд ли когда-нибудь придут. «Наши» (я не имею в виду молодежный клоунский союз, устраивающий пер-формансы с резиновыми изделиями), НАШИ, в исконном РУССКОМ смысле этого слова, наверное, слишком сильно заняты пошивом георгиевских ленточек. А значит, «наших» в России попросту уже не осталось. Во всяком случае, во власти.
       Никто! Никто из политиков, политиканов и политпроституток НИ РАЗУ не вспомнил о ЖИВЫХ русских людях в Эстонии. О тех, кто пошел под дубинки, водометы, и слезоточивый газ; о тех, кто пошел в камеры эстонского гестапо. О тех, кого убивали под объективами телекамер.
       Весь день ответственные лица моей страны что-то неуклюже бормотали о павших красноармейцах, о памяти, о победе в Великой Отечественной войне и о том, что они «не допустят», «выразят», «сделают заявление» и «посоветуются». Им вторили в очередной раз, как после Кон-допоги, не знающие, что сказать, журналисты. И тоже: «оскорбили память мертвых», «неизвестна судьба памятника», «Бронзового солдата распилили на части»…
       А под этот закадровый текст на экране шла «картинка» с избиваемыми, растоптанными русскими людьми. Еще ЖИВЫМИ русскими людьми! Которых топчут уже 17 лет — начиная с того момента, когда первый президент России прилюдно помочился на шасси самолета, на котором прилетел в Таллин — подписывать приговор русским во ВСЕЙ Прибалтике.
       И все эти годы российские политики — «наследники Великой Победы», устраивающие каждый год помпезные юбилеи и раздающие георгиевские ленточки, — ПРЕДАЮТ живых русских людей.
       «Это нужно не мертвым. — это нужно ЖИВЫМ!» — неужели никто этого не помнит?
       Проблема легитимности российской власти — проблема из проблем. Капкан, из которого никак не вырваться ни президенту, ни его помощникам, не говоря уже о многократно перекрасившихся депутатах и сенаторах. НАДО соблюсти невинность «первого президента России». Иначе, конечно, КАК быть с легитимностью президента нынешнего? И то же самое с Конституцией. И самим, государством. Да, это ПРОБЛЕМА.
       И всем, приходится ЛГАТЬ. Лгать, что неделю назад почивший Ельцин «дал народу России истинное народовластие». Лгать, закрывать глаза, не упоминать… Но ведь все равно ПРИХОДИТСЯ, приходится смотреть ПРАВДЕ в глаза. Никуда не деть предательство миллионов ЖИВЫХ русских людей в Прибалтике и во всех республиках бывшего СССР. Никуда не деться от предательства в Рейкьявике; никуда не деться и от договора по ДОВСЕ. И от расширения НАТО на Восток. И приходится исправлять ошибки, и приходится разрывать договоры. И называть вещи своими именами — все равно приходится. Иначе — конец.
       Сейчас, когда я пишу эти строки, по телевизору показывают умершего чуть не в один день с Ельциным Ростроповича и восторгаются тем, как он играл Баха на руинах Берлинской стены… А за пять минут до этого показывали президента, который укорял НАТО за. все, что послужило следствием позорной сдачи итогов той самой ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ.
       Никакого ЦЕЛЬНОГО непротиворечивого мировоззрения, никакой ясной картины мира, ни одного слова без ЛЖИ. И снова, когда бьют и даже уже (события в Таллине продолжаются и этой ночью и уже перешли в противостояние русских не только с полицией, но и с эстонскими националистами без формы) УБИВАЮТ русских людей, нам обещают «посоветоваться с европейскими организациями». Нам показывают СИЛЬНЫЙ ход — почти начало экономической блокады — на Камчатке (!) в торговой сети из продажи изъяли свежие эстонские молочные продукты…. Наверное, много изъяли… Это серьезный удар по Эстонии, конечно. И адекватный. Лицу нашей власти адекватный. Лицу власти моей страны.
       НАШИ не пришли в Латвию, когда там. закрывали русские школы. НАШИ не пришли в Эстонию. НАШИ не пришли… Этих «НАШИХ» оскорбляет только, когда тревожат мертвых русских бойцов. Живые русские воины, в которых вынуждены превращаться простые сопливые мальчишки и девчонки в Риге и Таллине, слишком, опасны, для политического и материального благополучия лиц, имеющих серьезные бизнес-интересы в Прибалтике. НАШИ не придут. Или придут слишком поздно. Таково свойство нынешних «наших».
       Россия — моя страна. Я гражданин России. Но когда мне пишут письма мои соотечественники и друзья, оставшиеся в Таллине и Риге, не по своей вине оставшиеся там и не по своему желанию; когда меня спрашивают: «Что же там у ВАС? Опять тысяча первое китайское предупреждение?» — что я могу сказать о МОЕЙ стране?
       Меня трудно назвать человеком вспыльчивым. Я не привык бросаться голословными обвинениями и мечтать о благоглупостях — вроде подъема по тревоге Псковской дивизии.
       Я знаю, что политика — это искусство возможного. Но всему есть пре дел.
       И даже если ЗАВТРА УТРОМ Россия сделает все, что в ее силах, чтобы ЗАЩИТИТЬ русских людей в Эстонии — единственных сегодня истинных и достойных наследников Победы, СОБОЮ защищающих павших воинов, — даже если Россия это сделает.
       Сегодняшнее задумчивое мычание власть имущих все равно вечным позором останется на политических партиях, сенаторах, депутатах и министрах.
       НЕ ЭТИМ людям СМЕТЬ праздновать 9 Мая и раздавать георгиевские ленточки.
       «В МИДе пообещали, что действия эстонских властей не останутся без ответа…» — это ночные новости по ОРТ. 00 часов 20 минут. 29 апреля 2007 года.
       В Таллине этой ночью русские снова ждали, что придут наши. Валерий ИВАНОВ, специально для
      Иванов заварил нам новую порцию кофе, добавил себе ломтик лимона в персональную чашку с нарисованным на ней пузатым котиком — не иначе подарок Кати. Мягко, по-кошачьи опустился во вздохнувшее тяжко компутерное кресло и повернулся ко мне.
      Я начал говорить что-то возбужденное о том, что вот, уже погиб русский мальчик, гражданин России, что его час избивали, прикованного наручниками к фонарному столбу в центре Таллина, и не вызывали «Скорую», пока он не умер, что Россия этого так не оставит, зря Валерий Алексеевич так, под одну гребенку, всех политиков равняет.
      Иванов вежливо выслушал меня и безнадежно отмахнулся рукой:
      — Ничего не будет. События в Таллине — это воплощение в жизнь старого натовского сценария, который был опубликован еще три года назад. Они, суки, тестируютэстонскими руками поведенческие реакции русских в Прибалтике и вызывают Россию на разведку боем, пускай даже дипломатическим, чтобы обнаружить алгоритмы действий нашей стороны. Ставка в этой военной штабной игре — неминуемое введение войск НАТО в Прибалтику. Предлог всегда отыщут. Это будет, как всегда, любая, спровоцированная дестабилизация. Англосаксы по-прежнему используют Прибалтику как полигон. Русских много, Россия — рядом. Сиди, играй в свои штабные игры, просчитывай варианты, проводи эксперименты, как на лабораторных мышах… В Литве дадим гражданство.