Но лучшие друзья — Аркашка Москвин и Андрюха Ренев уже уехали — один в Таллин, другой в Москву. Где-то в Латвии, в Даугавпилсе каком-то, жила теперь Люся Донченко, переписка с которой длилась уже третий год. Ирка — первая любовь почти, дочь однокашника отца по училищу, давно уже была в Выборге. Старший брат — Юра — учился в институте в Ленинграде. Да и детство, как наивно казалось шестнадцатилетнему юноше, кончилось уже давно. Пора было вступать в новую, взрослую жизнь, и переезд в Ригу оказался очень кстати. Лето только начиналось по-настоящему. И когда в конце июня, вслед за отъехавшим грузовиком с вещами, к дому подъехал штабной «уазик» с сержантом за рулем и прапорщиком рядом — старшим машины, Валера Иванов почти без сожаления окинул взглядом свой двор на прощание. Они сели с мамой на заднее сиденье, а прапоршик обернулся к маме и спросил обыденно: «Ну что, Нина Алексеевна, поедем?» «Поедем», — вздохнула почему-то мама, и машина тихонько тронулась с места, развернулась, проехала мимо штаба погранотряда, Дома офицеров, автобусной станции, разогналась, шурша, по свежеасфальтированному шоссе в сторону Куйвасту — на паромную переправу.
Через час они уже ехали по узкой, длинной дамбе, соединяющей остров Сааремаа с островом Муху. Чайки метались над водой, камыши золотисто блестели по обе стороны дамбы на мелководье. Вот и старинная ветряная мельница показалась, еще несколько километров, и «уазик» плавно остановился у шлагбаума перед пирсом. Пограничник на КПП отдал честь прапорщику, не проверяя документы пожелал счастливого пути Ивановым, и машина въехала на небольшой автомобильный паром, приткнувшийся к пирсу. Морская свежая волна чуть покачивала судно, внутри пахло маслом и отработанными газами. Зато на палубе можно было осмотреть панораму медленно удаляющихся островов, получить соленую порцию брызг в лицо и спрятаться наконец в небольшом буфете для пассажиров.
Еще минут сорок паром преодолевал небольшой пролив, отделяющий Моонзундский архипелаг от материка, пока не причалил деловито в Вирт-су. Ивановы с прапорщиком снова сели в машину и через два часа уже были в Пярну. Пока ехали, Валера вспоминал Ромассааре — маленький порт с двумя причалами, неподалеку от Кингисеппа. Там билась волна о кранцы по бокам пирсов, там была заводь, окаймленная гранитными валунами, на которых мальчишки любили загорать; с которых прыгали в глубокое здесь море, ныряли, шарили по дну, вытаскивая на берег трубчатый порох, рассыпавшийся с затонувшего еще в войну транспорта с артиллерийскими зарядами. Потом эти трубочки заворачивались в фольгу, поджигались, мини-ракета взлетала, рыская зигзагом, и, пролетев несколько метров, шипела, падая в волны прибоя. Одно лето Валера провел здесь не с мальчишками, а с новой соседкой по дому — одноклассницей Ольгой. Отец ее был ракетчик, он совсем недавно вернулся из Египта после войны. Ольга хвасталась невиданными тогда еще никем в городке цветными фломастерами, резинками причудливой формы и разного цвета с арабской вязью на них, рассказывала всякие небылицы со слов отца. Они рисовали этими фломастерами, устроившись на горячих гранитных валунах; пенистая, теплая волна омывала ноги, рискуя подмочить альбомы для рисования. Тут и подраться пришлось с эстонцами, которые начали дразнить их с Ольгой на остановке автобуса, отправлявшегося в город. Но Ольга тоже уехала вскоре — ее отца перевели в Ленинград. Валера еще раз подумал, что вовремя уезжает с острова, и сосредоточился на разглядывании Пярну, уже тянувшегося по краям шоссе, незаметно превращаясь в главную улицу города.
На автовокзале они с мамой попрощались с прапорщиком, перекусили, потом сели в новенький междугородный «Икарус» и полетели вдоль моря, то прятавшегося за соснами, то снова выглядывающего, блестя зеленоватой голубизной за разбросанными по берегу пригоршнями огромных валунов, казавшихся с дороги просто просыпавшимися камушками. Ригу Валера просто-напросто проспал, задремав в дороге. И проснулся только тогда, когда автобус уже остановился на автовокзале. Жара, суета, петушки на шпилях соборов, вереница желтых такси на маленькой площади… и все люди вокруг говорят по-русски! После Эстонии, где даже в Таллине эстонская речь все же была слышна куда чаще русской, после островов, где русскими вообще были только военные, — это казалось каким-то чудом.
Таксист, резво промчавшийся по набережной и понтонному мосту на левый берег, в новом микрорайоне запутался. Иманта росла стремительно, белыми корпусами девятиэтажек наступая на сосновые рощи, протыкая небо строительными кранами, удивляя не привыкшего к таким масштабам подростка огромными корпусами новой очереди знаменитого радиозавода имени Попова.
Почти полчаса кружили они по Иманте, пока наконец Валера не заметил в одном из дворов знакомый грузовик с прицепом и солдат в зеленых фуражках, разгружающих вещи.
Конечно, мальчик бывал уже не раз и в Ленинграде, и в Таллине, и в Перми — на родине родителей, но все же сразу после Кингисеппа с его старинными улочками новый огромный белоснежный микрорайон показался невозможно современным, просто фантастическим. А когда, опережая нагруженных холодильником солдат (лифт еще не работал), он галопом взбежал на девятый этаж и кинулся к окнам их новой квартиры — дыхание и вовсе перехватило. Панорама Иманты, белыми уступами выплескивающейся прямо в зеленое море бескрайнего — до горизонта — соснового леса, настолько отличалась от безмятежного покоя маленького островного городка, сулила столько новых впечатлений и переживаний, что тут же забылось все, милое раньше сердцу, и новая, сказочная, огромная жизнь, казалось, тут же, у распахнутого в бездонную пропасть окна, подхватила его и понесла по ветру.
(И только много-много лет спустя острова стали вдруг сниться Валерию Алексеевичу почти каждой ночью. Он все карабкался вверх — то на Сыр-веский маяк, то на самую высокую башню замка в Курессааре. Он бродил белой майской ночью по спящему городку и собирал в палисадниках ярко-красные огромные тюльпаны, он танцевал с девочкой — одной и той же, почему-то, в Доме офицеров, признавался ей в любви и все не мог вспомнить потом, кто же это был из одноклассниц? Огромные зеленые волны с белыми клочками пены захлестывали его во сне прозрачной водой, стекали по голому телу и пытались унести с собой, на тот берег, с которого началось его плавание по жизни… и не могли.)
Обжились быстро, благо не привыкать уже было менять квартиры, города, да и просто заставы. Все удобства, два санузла, огромные коридоры и кухня, три комнаты распашонкой, новая мебель и даже новенький цветной телевизор — только-только поступивший в продажу огромный ящик с большим экраном. В телепрограммах цветные передачи отмечали прямоугольничком. Сначала их было не так много, а потом все больше и больше.
Новые друзья, с которыми вместе ходили отдавать документы в новую школу — в десятый класс. Сережка Гасенок, Сашка Ладейкин, Ирка Шмы-гина — все они попали в один десятый «б». Естественно, что офицеров в штаб вновь созданного Прибалтийского погранокруга собирали со всего Союза. Сашка приехал из Даурии — с Дальнего Востока, Сережка из Калининграда, Ирка из Таджикистана. Этажом ниже жили сестрички Афонины, погодки, тоже ровесницы Валеры, только учиться им предстояло в параллельном десятом. Афонины были из Алма-Аты, как и Светка Маляренко — девятиклассница и Сашка Гребенкин — ровесник Валери-ного старшего брата. А вот Леночка Белкина — ей еще только в восьмой класс идти — приехала из Туркмении. Всех и не перечислить — все-таки больше ста квартир в доме принадлежало пограничникам. Соседи по площадке, жившие напротив, служили раньше на Кавказе. А рядом с Ивановыми жил вертолетчик, погибший потом в Афгане.
Все офицеры, как и их семьи, были, конечно, русскими. Если не выделять отдельно украинцев и белорусов, конечно. Но привыкшие жить по заставам и гарнизонам в национальных республиках пограничники уже четко понимали, кто для них свой, а кто чужой в советской семье народов. Конфликтов на национальной почве в отдаленных, приграничных районах было множество. Да и власть — она всегда власть, а олицетворяли ее для местного населения на окраинах огромной страны именно пограничники. Не говоря уже о том, что и в самые спокойные, мирные времена на границе всегда находились участки, в которых прорывалось напряжение, доходившее до прямых вооруженных столкновений. Кроме того, именно пограничников, как войска, выполняющие постоянно реальную боевую задачу, имевшие и в мирное время боевой опыт и соответствующую боевую подготовку, часто использовали в локальных войнах, перманентно вспыхивавших на планете. Пограничники нередко становились военными советниками, инструкторами, разведчиками, основным личным составом ограниченных воинских контингентов. Прямое подчинение Комитету государственной безопасности диктовало и специфику службы, многое в которой не укладывалось в рамки привычных представлений советского общества, которое в массе своей считало, что живем мы в мирное и спокойное время.
Конечно, дети всего не знали и знать не могли, но о многом догадывались, а что-то просто не могло пройти мимо них. Так, в семье Ивановых не велено было афишировать некоторые моменты семейной биографии, но тем не менее сыновья знали, что отец несколько месяцев был в Чехословакии во время известных событий, что год с лишним, до ранения, пробыл советником в. Мозамбике, скажем. Правда, отец не покупал на чеки импортных вещиц, не привозил из Африки редких сувениров. Говорить о заграничных командировках и тем более обсуждать их с посторонними было не принято.
Но тем удивительнее было для мальчика знакомство с сослуживцем отца — Царевым, только что вернувшимся из Штатов, где он служил в охране посольства. Царев сам пригласил мальчика послушать музыкальные записи, привезенные из Америки, подарил ему несколько редких дисков со шлягерами 70-х. Это не были тяжелые рок-группы, наоборот, впервые Валера услышал легкую, мелодичную музыку, которая оказывается тоже была популярна на Западе, только не среди тинейджеров, а у людей старшего поколения.
Оторванные в очередной раз от своих школ, друзей и привычной обстановки, ребята, приехавшие в Ригу к новому месту службы родителей, быстро и легко перезнакомились и подружились. Этому способствовало, конечно, и то, что их родители часто уже были знакомы, пересекались где-то в других округах, в училищах, погранотрядах.
Жизнь потекла стремительно, полная новых знакомств и впечатлений. Все квартиры в доме уже были обхожены. Тогда еще не вышла на экраны «Ирония судьбы», но сюжет этого фильма отчасти был уже предвосхищен в этом конкретном доме. Мало того, что все почти здания в Иманте были как братья-близнецы, так еще и мебель в квартирах «пограничного» дома у всех одинаковая. Ведь никто из офицеров не тащил обычно с другого конца страны старье, старались обновить обстановку уже в Риге. У многих и мебель тоже была раньше служебной, а не только квартира. Ну а поскольку планировка квартир, естественно, тоже была одинаковая, то и расставить мебельные гарнитуры «Рига», закупленные большинством новоселов, можно было именно так, и никак иначе. Так что почти в любой квартире «пограничного» дома можно было чувствовать себя так же уютно, как в своей, и заранее знать, где что находится. Одна среда, общая служба родителей, одна школа у детей. Это была интересная смесь привычной гарнизонной жизни, когда все и все про всех знают, с широтой возможностей довольно большого столичного города.
До начала занятий в школе было еще далеко, и свободная от забот молодежь проводила время, осваивая совместно Ригу и, особенно, Юрмалу. Ездили на пляж почти каждый день, поражаясь толпам отдыхающих, заполнивших взморье. Вечерами устраивались на лугу за домом — перед сосновым лесом, начинавшимся тут же, на песчаном взгорке. Сашка Гре-бенкин приносил гитару, жгли костер, пели за полночь песни, играли в «картошку». Старшие попивали, конечно, портвейн, ну а тем, кто помладше, а компания собиралась разновозрастная — без ограничений, хватало и одной-двух сигарет, выкуренных часто впервые. Девчонкам посопли-вее, младшим сестренкам, которых не прогонишь ведь, дарили шоколадки и не давали их в обиду. Но и обижать было некому — все были свои — пограничные и долго еще так и держались, особняком, не обращая внимания на местные, рижские компании микрорайона.
Вспыхивали, как порох, скоротечные детские романы, легкие увлечения, каждый раз казавшиеся чем-то особеннным и вечным. И так же быстро сгорали, оставляя на губах вкус первых поцелуев, легко забывавшихся поначалу, вспоминающихся потом всю жизнь.
Поглядывая в окно школьного кабинета литературы на заснеженные сосны, отложив в сторону сочинение на заданную тему, Иванов торопливо нацарапывал жестким стержнем наивные строки о первом опыте любви. Одноклассник — будущий «золотой голос Латвии», а пока еще просто солист школьного ВИА, вскоре положит их на музыку и будет петь на выпускном бале, который наступит неожиданно слишком быстро после такого долгого детства.
Звенит в снежинках тишина,
Вечерний лес покрыла тайна.
Не знаю, в чем моя вина?
Но мы расстались не случайно.
Здесь летом, в зелени травы,
В багряном пламени заката
Впервые целовались мы,
Но это было лишь когда-то.
А слово горькое «сейчас»
Всю боль мою в себя вместило.
Сейчас судьба простила нас,
Зато любовь нас не простила.
Не думал я тогда, что вдруг
Земля качнется под ногами,
Все переменится вокруг,
И я смогу расстаться с Вами.
А лес все так же молчалив,
Вот только снег покрыл всю зелень.
Я был, наверно, тороплив…
Вот так же быстро шло и время.
Звенит в снежинках тишина.
Вечерний лес покрыла тайна.
Не знаю, в чем моя вина,
Но мы расстались не случайно.
Глава 5
Выпускной вечер в Рижской 76-й средней школе заканчивался. Десятый «б», уже бывший десятый, на первом утреннем автобусе дружно отправился из Иманты в Юрмалу. Рассвет на море встретить, правда, не успели — в июне светает рано. Но под первыми солнечными лучами побродили по взморью, попели песни. У маленького магазинчика в Булдури на глазах выпускников остановился молочный фургон; грузчик выставил у дверей несколько ящиков молока, и машина спокойно поехала дальше. Опустошили один ящик, набросав в него денег мирно спящим еще продавщицам, и потом, сидя на пляже, с наслаждением, картинно, пили молоко из больших стеклянных бутылок, смеясь над другими выпускниками, съехавшимися в Юрмалу со всей Риги и обалдевшими от такой картины. Но спиртного немало уже было выпито тайком этой ночью, и хотелось теперь не буйной радости, а тихой грусти.
У Иванова не так много было друзей в этом классе. Приехав в Ригу год назад, он дружил со своими соседями — такими же, как он, детьми пограничников. Сережка, Сашка, пара девчонок из их «пограничного» дома. С остальными одноклассниками их тесная компания чаще конфликтовала, порой до драки; в остальное время просто сосуществовала по необходимости. Уж слишком разными они были по сравнению с коренными рижанами. Рижане по большей части были по-городскому наглы, развязны, считали, что они почти «европейцы» и все-все уже повидали на свете. Они в основном хорошо учились (школа была базовой для Академии наук), занимались спортом, с детства ходили в кружки и клубы. Родители у них, как правило, были весьма состоятельными или же принадлежали к городской интеллигенции, словом, так или иначе, не были «солдафонами».
При всем при том «пограничники» повидать успели куда больше своих рижских сверстников. Просто опыт их был несколько специфическим. Да и образование они по многим предметам успели получить куда более солидное, несмотря на высокий статус их новой рижской школы. И принципы, то самое мировоззрение, основы которого закладываются в детстве, у них были во многом другие, чем у одноклассников. Ребята быстро успели понять, что за признанными лидерами класса на самом деле не стоит ничего серьезного, заработанного ими лично. И модная одежда, и хорошие (при учителях) манеры, и общая городская «нахватанность», и широкий кругозор — все это было, по большей части, им просто «дано». И слишком часто на деле оказывалось, что товарищи они не из лучших, что знания их и успехи на олимпиадах подсужены, что за примерным комсомольским поведением многие скрывают банальную и слишком раннюю подлость.
Конечно, Валера и его друзья не были тихими ангелами. Да что там, их поведение, в отличие от примерного (на глазах учителей) большинства, было просто вызывающим. Но оно не было двойственным. Если кого из учителей любили, так искренне. Не любили — тоже искренне, не скрывая того от педагогов. Но не прятали себя — какими были друг с другом, такими и в школе.
Компания Иванова не стала принимать близко к сердцу прохладные отношения с новым десятым классом, волею судьбы ставшим для них выпускным. Они просто жили своей жизнью.
С кем-то несколько раз подрались. С кем-то заключили союз, допускавший приятельские, но не дружеские отношения. И потихоньку стали осваиваться в Риге самостоятельно.
Свобода, та самая, притягательная для всех юношей, внешняя свобода крупного и к тому же немного «западного» по советским меркам города, манила их своей новизной после суровых и простых прелестей гарнизонной жизни. И если раньше каждый шаг их так или иначе становился известен родителям и учителям, да и свои же сверстники, такие же, как они все — офицерские дети, — накладывали друг на друга известные ограничения, принятые в их кругу, то в Риге вся компания сорвалась с катушек по полной программе.
Впрочем, «срывание с катушек», воображаемое про себя ребятами, было на самом деле весьма невинным даже по тем временам. Прогуливали уроки, попивали винцо, курили в подъездах и бренчали на гитарах вместо посещения подготовительных курсов в вузы.
Смешно, но, ведя обычную для многих выпускников школы жизнь, они чувствовали себя в глубине души чуть ли не преступниками. Резкий переход от во многом идеального и тепличного в нравственном отношении мира застав и пограничных гарнизонов к миру большого города подстегивал, торопил пробовать все, ранее неизведанное, большими кусками, глотать не прожевывая, как будто можно было не успеть, как будто жили в последний раз.
В школе показывались редко. Иванов выезжал на хороших знаниях (особенно по гуманитарным предметам), полученным в своей прежней школе, где учителями у него, несмотря на Богом забытые острова в погран-зоне, были жены офицеров с прекрасным московским образованием. Да и внимания к каждому ребенку было в несколько раз больше, поскольку в классах было не более десяти—пятнадцати учеников. Его друзья-соседи держались за счет взаимопомощи и хороших способностей к точным наукам. Кроме того, уровень знаний местных отличников оказался на удивление низким по сравнению с гарнизонными школами в далеких военных городках. К тому же в десятом «б», в котором они все учились, было тридцать девять учащихся. И три параллельных десятых класса. Короче, в этом потоке никому, собственно, не было дела до нескольких новичков, всего лишь на год появившихся в школе. А потому вперед и с песней!
Рига манила кинотеатрами, кафе, новыми знакомствами, неисследованными окрестностями. Именно тогда Валера впервые закурил, тогда же нормой стало выпить с друзьями. Причем не винца какого-нибудь, как изредка случалось и в Кингисеппе, а водочки. В доме было много девчонок — ровесниц, или чуть младше, или чуть старше — какая разница? Любови, танцы, страдания, стихи — все это переполняло до края последний «учебный» год. Ощущение свободного полета над бездной — вот что это было такое на самом деле. Неудивительно, что аттестат зрелости не изобиловал у ребят пятерками, чудо, что было не так уж много троек. У Иванова все они пришлись на естественно-научный цикл, остальное вытянул на «хорошо» и «отлично» благодаря старой школе. Если учесть, что бывали недели, в которые ребята ни разу не показывались на уроках, — ничего удивительного в таком результате не было.
Заранее подав документы в военкомат для поступления в Высшее пограничное военно-политическое училище в подмосковном Голицыне, Валера не загадывал много на будущее. Вернувшись домой после выпускного, он едва успел раздеться и тут же упал на постель, открыв глаза только на следующее утро. Правда, смутно припоминалась мама, будившая его, чем-то кормившая прямо в постели. Но окончательно в сознание он пришел только на следующий день — и не от выпитых символического шампанского да нескольких глотков водки тайком в пустынных школьных закоулках — от впечатлений.
«Детство закончилось», одновременно и грустно и радостно подумал он, проснувшись. И вспомнил свою кингисеппскую школу, как будто наяву услышал, как хор девочек-старшеклассниц всегда пел на последнем звонке: «Детство мое, постой, погоди, не спеши. дай мне ответ простой, что там, впереди?»
Здесь, в Риге, все было по-иному. Целых два школьных ВИА всю ночь соревновались друг с другом, кто лучше перепоет новинки из «Deep Pur-ple» или старые добрые шлягеры Beatles. Ну и, конечно же, «Отель Калифорния» и «Дым над водой» повторили раз по десять под тихий восторг танцующих в полумраке пар, тесно прильнувших друг к другу, под громкие выкрики старательно топчущих паркет зала «кружков». «Детство закончилось!» — сколько раз повторял про себя эту фразу Валерий Алексеевич потом… И в восемнадцать, и в двадцать пять, и в тридцать лет. Но вдруг, как-то резко, фраза зазвучала уже по-другому. «Молодость кончилась», — грустил сорокалетний Иванов. А уж когда стало под полтинник, то и вовсе: «Жизнь прожита.»
Детство на самом деле, конечно, осталось там, на островах, утонуло в Балтийском море.
А Рига стала для шестнадцатилетнего Валеры началом юности. А взрослым. стал ли он взрослым, женившись? Или приняв на руки новорожденную дочь? Или приняв крещение — во всех смыслах этого непростого слова — в августе 91-го года? Или не станет уже взрослым никогда? Я не знаю. Смотрю вот сейчас на него, курящего сигарету за сигаретой, сидящего в кресле у камина в тельняшке и валенках — круглый кот из детской книжки, не иначе.
Да и стихи его стали другими, другими, другими.
Вишня. Девочка. Всюду кошки.
Яблоки падают прямо в темя.
Ветви тянутся прямо в окошко.
Наливается в яблоках время.
Наливается кровью сердце —
Толчками, сверчками, водой ключевой.
Солью, сахаром, луком, перцем
И смородинной кислотой.
Боже мой! Двадцать лет
Словно были и нет
Чай под яблоней — наш секрет.
Наш защелкнувшийся браслет.
Обручальное наше кольцо —
Ветер, вечер и лето в лицо.
Наши книги и наша река.
И скамеечка в лопухах.
Валерий Алексеевич щурится от дыма, попавшего в глаза, делает глоток кофе и продолжает рассказывать мне, дачнику, свою жизнь. У меня бессрочный, до полного старческого маразма, творческий отпуск. Я скучаю. И потому слушаю, от нечего делать, его бесконечный, немного ленивый рассказ, потихоньку соображая про себя, а не сделать ли из этого хоть какой да товар?..
Всего две недели прошло после выпускного, а на руках у абитуриента Иванова уже и воинское требование, и направление из военкомата. Три медкомиссии прошел он на пути к этим документам. Одну в военкомате, одну в поликлинике 4-го медицинского управления, одну в районной поликлинике. А все книга профессора Рабкина с тестами на цветоощущение, выученная им наизусть. Книгу эту, по просьбе отца, принес Валере сосед по площадке — майор медицинской службы. Иванов зазубрил все картинки, все правильные ответы, потому что, говоря по правде, на самом деле был дальтоником. И вот три комиссии победил. Несколько раз вызывали его и на собеседование в Большой дом на улице Ленина. Сначала за пропуском в приемную, вход с угла, в маленькую дверь под ажурным «фонарем» вычурного старинного здания с множеством балкончиков, башенок и прочих украшательств югендстиля начала XX-го века. Потом в главный вход, на второй этаж, по роскошным переходам, неожиданно скромным не по архитектуре, нет, по внутренним деловым интерьерам. «Целый полковник» за столом, сидящий напротив, приветливо расспрашивает о планах на будущее, о родителях и школьных друзьях.
Хитрый, как ему самому казалось, молодой человек называет самых приличных из приятелей, отличников примерного поведения, «забывая» упомянуть о тех, с кем провел в одной компании свой первый год в Риге.
— А как же Сергей Гасенок, Саша Ладейкин? — удивленно спрашивает полковник. — Вы же в одном доме живете, в одном классе учились. Что же, вы не дружили, что-ли? — Теперь он уже хмурится.
— Ну, это так, приятели, — краснеет Иванов, уже понимая, что вляпался на совершенно ненужной лжи.
А потом повторное собеседование и снова неприятность. Когда в первый раз заполнял анкету, нужно было указать место работы мамы, и он, не помня точно номер ее торга, написал от балды, какой придется. Теперь ему снова пришлось выслушивать внушение.
— Нам нужны серьезные и ответственные молодые люди, — втолковывал ему по-отечески полковник Матвеев. — Хорошо, что мы прекрасно знаем Алексея Ивановича, вот на кого вам бы надо равняться, Валерий. Да и старший брат ваш заканчивает институт с отличием, насколько я знаю, собирается после окончания идти на флот, становиться кадровым офицером. Направление в училище я подпишу, но пусть вам на всю жизнь будет уроком наш разговор — маленькая ложь, пусть даже без злого умысла, всегда может принести большие неприятности. И даже не вам лично, это как раз не так уж трагично, а делу, которому вы будете служить. А вот это уже очень и очень серьезно. Запомните, в жизни нашего офицера нет мелочей. Сегодня — забыл, завтра — недосмотрел. А за вами — люди, личный состав, ваши солдаты, а за вами — Родина. Помните об этом!
— Полковник встал, подчеркнуто крепко пожал Валере руку и отпустил с Богом, подписав направление в погранучилище.
Кто бы как ни относился к Комитету государственной безопасности, но те слова ой как нужны были молодому Иванову. Да еще, если бы он не пропустил их мимо ушей… А так полжизни потребовалось ему потом для того, чтобы совершать ошибки, большие и маленькие глупости, страдать самому и заставлять страдать близких, пока не понял наконец, что на самом деле хотел ему сказать повидавший жизнь, виды и людей полковник. Пока не понял,
чтотот успел разглядеть важного в характере подающего надежды юноши,
чтоможет помешать Иванову в еще только начинающейся жизни.
Но давно известно пока гром не грянет — мужик не перекрестится. Банальные истины потому банальны, что они — верны. И пока ты не перестанешь отмахиваться небрежно — мол, знаю, знаю — от самых простых житейских истин, пока не дойдут они не только до ума, но и до сердца, пока не обожжешься до кровавых пузырей — не поумнеешь.
А если бы еще кто сказал тогда Валере, что есть еще отсечение собственной воли, что есть еще Царский путь Золотой середины, он и вовсе бы слушать не стал. Поскольку долгие годы был убежден, что соль жизни
— в ее крайностях. Любить так любить, гулять так гулять… Работать так работать. Меры не знал никогда молодой Иванов ни в чем. И удержу тоже. Делал что хотел, жил как хотел, ошибался как хотел. Много находил, много терял. Потом вдруг понял а жизнь-то пролетела почти! Приуныл. Стал есть себя поедом. А потом понял: наконец, что такова его жизнь, таковы его «пути небесные». Что только так он смог бы стать человеком, а никак иначе. Жизнь выковывала его, как каждого из нас, ударяя по той стороне, по какой именно
этомукуску мягкого железа надобно. Прибавляя стойкости, силы, ума, души, ответственности, жалости и ненависти в пропорции необходимой, чтобы в результате получился все же именно Иванов, а не Петров или Сидоров. И успокоился тогда Иванов и стал себе жить-поживать. Какой уж есть.
Глава 6
Гвоздики белые стояли
На этом праздничном столе,
И их фужеры отражали
В своем граненом хрустале.
Ты горько плакала впервые,
Ломала хрупкие цветы.
Кругом огни — огни ночные
Средь напряженной темноты.
Да тишина, что хуже крика,
Да кровь в прожилке на виске.
И никого. Лишь ты — трусиха.
Соль слез. Букет гвоздик в руке.
Гвардии рядовой Иванов переминался в тулупе и валенках с ноги на ногу. Обойдя пост, он мечтал о сигарете да вспоминал, чтобы быстрее закончился второй час смены проводы в армию. Была тогда середина мая… Влажная прибалтийская весна… Солдат поежился, передернул плечами в тяжелом тулупе, перехватил поудобнее карабин и медленно побрел обходить автопарк. Приказом начальника войск правительственной связи КГБ СССР в карауле в войсках выдавали личному составу СКС, несмотря на то что постоянным личным оружием у каждого был, естественно, автомат. Говорят, чтобы меньше было происшествий со стрельбой на посту. «С автоматом было бы удобнее», — возразил про себя приказу Иванов и снова вернулся мыслями к весне. После неудачной попытки поступить в военное училище жизнь неожиданно пошла совсем не в том направлении, которое привычно виделось Валере и его родителям раньше. Само собой подразумевалось, что младший сын пойдет по стопам отца, закончит погранучилище, будет себе служить, где прикажут, — вот и все планы на будущее. Так вроде и складывалось. Обманув последовательно все медкомиссии, абитуриент Иванов прибыл в подмосковное Голицыно и начал сдавать экзамены. Он уже успел получить две пятерки — по истории и за сочинение, готовился к ненавистной математике, но тут их группу направили на училищную медкомиссию.
«Обрадовать» Иванова в «абитуру» пришел майор — преподаватель училища и давний друг семьи, присматривавший за парнем по просьбе отца.
— Понимаешь, Валера, медкомиссия тебя «задробила». Я мог бы настоять на твоем зачислении, экзамены ты сдаешь хорошо, да и преемственность у нас в войсках ценят. Но комиссия городская, из штатских. И потом, все равно медкомиссию тебе проходить на каждом курсе. Рано или поздно все равно отчислят и пойдешь дослуживать солдатом на заставу еще два года. Тебе это надо?
