"И стрелять сюда потому немец, наверно, не станет,-- подумал с надеждой, с облегчением Ваня.-- Но,-- смекнул тут же он,-- до тех только пор, пока мы сами не станем стрелять и тем самым не обнаружим себя".
      И только сообразил это Ваня, открыл еще и эту новую для себя фронтовую важную истину, как под кустами, у самых корней, и спереди, и сзади, и слева, и справа заметил неглубокие узенькие, словно могилки, ячейки и в них затаившихся, притихших солдат. Просунув сквозь ветки и положив на камни и бугорочки свежей земли трехлинейки, они уже ждали врага. А тут откуда ни возьмись навалились свои -- влезли ни с того ни с сего в эту их, ими первыми найденную и обжитую и потому только им принадлежащую уютную рощицу, в их фронтовую обитель. И незваные, нежданые гости эти были им ни к чему. Только мешать будут им, даже, глядишь, и опасны -- обнаружат, выдадут их.
      И это Ваня, все батарейцы почувствовали сразу. Завидев их, хозяева зарослей не только не обрадовались, а, напротив, одни сурово и молча насупились, другие стали роптать, а кто-то дальний, невидимый и потому, наверное, особенно откровенный и смелый, враждебно, с угрозой проскрежетал из-под куста, из "могилки" своей:
      -- И какого... вас сюда принесло? Демаскировать нас?-- раздраженно загнул еще матюком -- простуженно, глухо и сипло.
      -- Но, но!-- не останавливаясь, повысил голос, осек его командир.-- Пушка здесь наша! Понял? Вам же будет смелей. Веселей! Когда станем стрелять.
      -- На хрена она нам, ваша пушка! Без нее нам спокойнее!-- огрызнулся чуток поближе, левее чей-то густой раскатистый бас, тоже недовольно и дерзко.-- Не было печали -- черти накачали. Из-за нее, из-за вас немцы как шарахнут сейчас и по нас!
      Штабной не стал ничего отвечать, только еще решительнее крикнул своим:
      -- Не слушайте шкуру! За мной! Скорее, скорее!
      -- Сам ты шкура!-- взметнулся оскорбившийся бас.-- Посидишь с наше здесь -- не то запоешь! Ишь, нашелся герой!
      Остальные притихли. Замолкли, впрочем, и эти -- и сиплый, и бас. Досадно, конечно, что кто-то еще затесался в их уголок, будет мешать. Глядишь, и немец еще до срока их обнаружит. Но перед тем, что близилось, что уже надвигалось сюда, все были равны. Достанется всем. Больше, меньше... А всем. И чего им сейчас, перед смертью возможной, делить? И все же не хотят делиться своим, лишний раз демаскироваться из-за кого-то, под опасность, под риск, под снаряды и бомбы, под немецкие пули себя подставлять. Не хотят!
      И, тоже озлясь, оскорбясь, штабной еще яростней рванулся сквозь цепкую чащу вперед, зовя своих за собой:
      -- Ну, скорее, скорее давай!
      И когда продрались сквозь последний колючий заслон, на открывшейся сразу крохотной светлой прогалинке увидели пушку. Совсем новенькую, будто прямо с завода, с конвейера, еще и не успевшую поизноситься в боях, в пестрой, под лето, яркой, цветастой камуфляжной покраске. Пушка явно не наша -- вражья, чужая. И как она попала сюда? Возможно, накануне, когда гитлеровцы уже прорывались до этой черты, а наши отбросили их, так и осталась? Или с другого какого-либо участка доставили?
      Два каких-то солдата, немолодых уже, совершенно черных, заросших, похожих чем-то на искромсанных вчера миной Агубелуева и Вараздяна (явно не русские, из местных,-- тоже горцы, кавказцы), пригибаясь, не высовываясь выше кустов, малыми саперными лопатками рубили кусты. Расширяли полянку.
      Даже Ваня, сам без году неделя артиллерист, и тот моментально отметил: нет, не имели эти двое прежде дело с орудием. Земля, даже на штык хотя бы, под ним не углублена; не отрыты справа и слева от орудийных колес и окопы для командира и номеров; земляных упоров -- крутых, узких ямок под сошки станин -- тоже нет, не говоря уже о двух коротких полешках под них, чтобы опора была понадежней, пожестче; и погребка не видать под снаряды -- два ящика, тоже трофейные, окованные, желто-табачного цвета, между кустами открыто так и лежат.
      О круговой стрельбе, обороне не может быть даже и речи: вокруг непролазная колючая густая стена. Стрелять пушка сможет только вперед, только в ту сторону, через которую, наверное, ее и затащили станинами, задом сюда, когда немцы уже были отброшены -- со стороны все ближе и ближе надвигавшегося боя. С тыла было б нельзя ее затащить. Там сплошные кусты. И только здесь, перед орудием, есть широкий, как и оно само, и неплотный -- в один-два ряда примятых кустов -- просвет для стрельбы. Видно, когда затаски вали пушку сюда, на прогалинку, она и попримяла эти кусты. Они потом чутьчуть поднялись -- ободранные и истерзанные, но упрямо живые и стойкие. И это было что надо. Замечательно было. Прекрасно! Лучшей, надежней маскировки с фронтальной, так сказать, с огневой стороны нельзя и желать. Имея ее, даже при полном отсутствии "профиля" (положенного по боевому уставу почти полуметрового земляного углубления под орудием) можно надеяться, что немец спереди, откуда в основном и станет искать, высматривать пушку во время стрельбы, вряд ли сразу ее обнаружит. Наверняка в первую же минуту, после первых же выстрелов из пушки не обнаружит ее. Нашу, родную "сорокапятку", с ее высоченным, суженным кверху гребнем щита, чуть ли не на метр возвышающимся над стволом, ее, скорее всего, обнаружил бы сразу. Ее трудно укрыть. А эту, не нашу, чужую, трофейную, кусты прикрывали надежно, уверенно -- даже без профиля, без бруствера, без оборудованной по всем правилам огневой. Чудо какая удобная: собранная, приземистая, такая вся ладная. Колеса меньше, чем у нашей, щит над стволом не выше ладони -- ровненьким, аккуратненьким гребнем и какой-то двойной, как бы в два слоя, с воздушной прослойкой: никакие осколки и пули его, видать, ни за что не прошьют. И при всем при том орудие это было явно мощнее "сорокапятки": ствол -- и так видно, на глаз -- намного длиннее и толще. Потому-то, наверное, и тормоз надульный на нем, а не только масляный -- противооткатник, чтобы дополнительную отдачу гасить.
      Даже неискушенные Ваня и Яшка, а уж подготовленный Голоколосский -технарь -- все это подметили сразу. Всеми своими до предела измученными и обо стренными слухом и зрением, умом и душой, вконец вымотанные и изодранные, по тихой траншее своей не переставшие еще тосковать, напряженно ожидавшие первой, и, возможно, и последней своей схватки с фашистскими танками, а все, все самое главное, важное сразу подметили.
      "А мы... Почему мы такую пушку не создали?-- успел подумать инженер.-Наша должна быть мощнее, точнее, удобнее. Наша! Лучшая в мире должна быть. Не вражья, а наша!" И уже уставился острыми, цепкими, золотисто-зелеными своими глазами в орудийный замок: какой он, на наш чем похож, чем отличается. На ту часть, орудия устремил изучающий взгляд, которой придется ему управлять, у которой ему через минуту стоять против натиска вражеских танков. Но не успел ее как следует рассмотреть, изучить, отметил только, что рукоятка запора не сбоку, не справа, как у нашей, у "сорокапятки", а сверху замка и, значит, клин должен не вниз опускаться, а в сторону, направо, скорее всего, от наводчика в его сторону, к замковому. Успел только это отметить... Секунды прошли... Только секунды... А уже сквозь общий, царивший повсюду грохот и шум явно стал прорезаться и стремительно нарастать оглушающий рокот моторов. Он словно вонзался, ввинчи вался и в воздух, и в тело, и в мозг, казалось, со свистом, со звоном и воем. Все разом невольно повернулись головами туда. Три огромные странные уродливые птицы, горбатые, клювастые, словно с мохнатыми когтистыми лапками под животом, одна за другой стремительно, с воем падали вниз, казалось, прямо на их колючую заросль, на трофейную пушку, на них самих. Из ap~u` каждой густо посыпал черных горох.
      -- Ложись! -- взвизгнул, однако, сам пока не ложась, не отрывая взгляда от них, командир. -- "Юнкерсы"! Падай!
      Вжимаясь в землю, непроизвольно, бессмысленно прикрывая затылок ладонями, Ваня покосился глазами в сторону моторного рева, наверх.
      Самолеты чуть дальше, в сторонке, выходили уже из пике. По бокам, на фюзеляже и крыльях -- кресты. В переднем Ваня даже заметил пилота -- за стеклянным горбом, в шлеме, с вскинутой на уровень уха рукой. И там, где мгновение назад они падали вниз, черными столбами-смерчами стала вздыматься с громом земля.
      И пока, позабыв обо всем, солдаты сперва валились свопами на землю, вжимались в нее, прятали за орудийными колесами, замком и щитом спины и головы и потом приходили постепенно в себя и снова со страхом, с надеждой и верой задирали кверху перепачканные грунтом носы, самолеты, набрав опять высоту, снова устремились клювастыми рылами вниз, к истерзанной бедной земле, и без того уже многократно опаленной и перепаханной.
      Бомбы, слава богу, и на этот раз не дотянули до рощицы. Но все же теперь ближе попадали. Осколки над головами взрезали воздух, градом посыпались камни, комья земли. Ударили Ваню и в ногу, и в зад, торчавший кверху из-за станины. Неопасно, но больно. Ваня, сжав зубы, поморщился, затер ушибы рукой. Попало б в затылок, в висок -- только бы болью одной не отделался. И, плотней прижимаясь к камням, еще пуще съежился Ваня за колесом, замком и щитом, подтянул коленки к самому подбородку, собрался в комок.
      Прижался к другому, правому колесу и Голоколосский.
      А Пацан повалился на землю спиной под стволом, под противооткатным тормозным механизмом. Не всего прикрывает, неширокий противооткатник, всего в одну-две ладони, не больше, и такой же толщины. Но все же... И распялив в удивлении, в любопытстве глаза, смотрел на то, как работают в небе чужие стервятники. Тоже страшась, конечно, ежась и прижимаясь к камням, как и все, но все же смотрел. А кавказцы укрылись в кустах, за грудами свежей земли, в неглубоких и тесных ячейках. Успели отрыть для себя. Впрочем, они, видать, не первый день уже здесь, в этом укрытии. Не из охраны штабной, а из тех, кто постоянно, пока не ранят или убьют, на передке. Эти хорошо, видать, знают, не раз уж, должно, на шкуре испытали своей, что единственное их спасение -- это зарыться в "могилку", в ячейку свою с головой.
      Один командир не ложился, не жался всем телом к земле. Он только присел на станину, возле замка, за щитом, прижался грудью к нему и, вытягивая чутьчуть над ним голову, продолжал наблюдать -- и за "юнкерсами", и за тем, что видел перед пушкой в просвете и что улавливал давно уже оглушенным и все же жадно хватавшим каждый звук слухом. Но и он сполз на землю, когда рядом, справа, смачно и развалисто крякнуло.
      -- Мина!-- признал тотчас, сразу вспомнил вчерашнюю "вилку" Пацан.-Разбегайся, покуда не поздно, братва, кто куда!
      -- Я тебе разбегусь,-- процедил со сдержанной яростью командир. Откуда было знать ему Пацана, что было с ним, со всеми ними вчера, и принял всерьез его шутку.-- Так разбегусь!-- вскинул, потряс кулаком, уставился с гневом на неугомонного шебутного мальчишку. Снова стал вслушиваться в надвигавшийся спереди шум.
      А расчет -- и Ваня, и Пацан, и инженер -- напряженно ждал второго разрыва. Неужели, екнуло в каждом опять, снова попались... "Вилка" опять. Еще пуще сжались в своих ненадежных укрытиях. Лица бледность окрасила, пот холодный прошиб. Вот-вот опять по ним долбанет, как вчера,-- одно мокрое место останется.
      Но тут следом шмякнулось сразу несколько мин. Но вразброд, неприцельно. И пошло возле рощицы молотить -- по сторонам, и сзади, и спереди. Примерно там же, где минуту назад падали бомбы. Что-то, значит, немцы там, видать, обнаружили. Затем начали рваться уже и снаряды -- резко, упруго, с коротким кованым звоном.
      Не по ним, выходит, не прицельно по орудию бьют. Это ясно теперь. Да и j`j бы могли так быстро его обнаружить? Ведь никто ни разу из него еще не палил. Фрицы били явно по площади. И это тоже, конечно, опасно. Но все-таки лучше, чем прицельно, чем "вилка". От нее никуда не уйдешь. Уж коли попался в нее -- считай, что пропал. А так попадет еще или нет -- надвое бабка сказала. И оттого у всех даже вроде бы чуток отлегло от души.
      Хотя, собственно, чему было радоваться? Фрицы, похоже, уже одолели наш первый, внешний рубеж. Потому-то и перенесли весь огонь сюда, на промежуточ ный, перед вторым. Вот-вот и танки, должно быть, появятся. А там и пехота за ними. И хочешь не хочешь, можешь ты или нет, есть ли чем, нет, хоть голыми руками, а должен, обязан их встретить. А тем более пушечкой, пусть и однойединственной, даже пускай в трофейной, не нашей... Даже если целой лавиной попрут на тебя фашистские "тэшки", погибни, а хоть один уничтожь. Даже и ни одного, но стреляй по ним, по гадам ползучим, стреляй и стреляй, покуда они не уничтожат тебя -- стреляй все равно.
      -- Приготовиться!-- распорядился штабной -- почему-то уже не в полный голос, а негромко, словно боясь, что и немцы уже могут услышать его.-- Все по местам!
      Что значит не из артиллерии, не командовал никогда, видно, пушкой, орудийным расчетом. Общевойсковой, скорее всего, из пехоты: не по уставу командует, не так точно и четко, как давеча отдавал команды "курсант". И это почему-то и вовсе лишило Ваню всякой уверенности, пронзило душу тоской. И он с отчаянием устремил повлажневший, лихорадочно блуждавший взгляд туда же, в просвет, за кусты, куда напряженно, с тревогой смотрел и штабной. Там явно уже что-то двигалось, скрытое тучами дыма и пыли, поднятой в разрывами, и тем, что уже надвигалось сюда. Сердце сжалось у Вани, почувствовал, как задрожали руки и ноги, прохватило вдруг стылой влажностью плечи, шею и лоб, зазнобило всего.
      "Все, начинается,-- даже не осознал, нет, а скорее ощутил он всеми своими охладевшими враз потрохами.-- Сейчас...-- Уставился застекленевшим заво роженным взглядом туда.-- Вон, вон...-- Что-то мрачное, темное скользнуло там, вдалеке. И так не хотелось Ване верить в то, что это они. Так не хотелось!.. Скажи до войны ему... Намекни только, что можно, что дадут ему из орудия пострелять. Из настоящего боевого орудия. Так бы, наверное, и набросился на эту возможность, всю ночь бы, наверное, накануне от счастья не спал. А тут, сейчас... Вот оно, счастье это,-- орудие. Все в твоей власти, только стреляй. А ему не хотелось. Бежать хотелось. Бежать! Бросить все -- и пушку, и людей, что с ним, подчиненных ему. Только бы не встречаться с немецкими танками. Не видел ни разу ведь их. Никогда. Только на картинках, на фото, в кино. Столько слышал о них -- непробиваемых, неодолимых, стремительных. И зачем они на них прут? Зачем именно сюда? Разве некуда больше? Нет других?
      Но тучи пыли, клубясь, надвигались. Все ближе и ближе. Чуток, правда, в сторону будто бы взяли, наискосок.
      "Так, так! -- воспрял, задохнулся на мгновение Ваня.-- Туда давайте, на тех! На других! Не надо, не надо сюда!"
      Куда там еще было Ване в жертву себя приносить? Ни опыта, ни подготовленности, а оттого и уверенности в своих силах, веры в себя у него еще не было. Да и откуда? Знал только... Врезалось в мозг, в душу, в самую плоть... С кровью слилось. За неделю вогнали в него (с этим справились командиры прекрасно): усвоил навечно -- надо стоять. Насмерть стоять! Другого для него выхода нет. Только стоять. Как в присяге: "Клянусь... жизни своей не щадя... а если... пусть покарает меня..." Снова увидел под дулами тех двоих и тех, что сам комполка у капэ уложил...
      -- Быстро! Готовься, готовься, ребята!-- как сквозь вату в ушах, сквозь вязкий туманный заслон услышал Ваня негромкий, сдавленный голос штабного.-Начнется сейчас!
      И сам не зная, куда себя деть, где в бою место командира орудия, что ему делать, какие точно команды следует отдавать, штабной только возбужденно, пригнувшись, метался на тесной полянке и горячо руками размахивал. Но общие призывы его Ване мало чем помогали. Да и всем остальным -- и Пацану, и Голоколосскому, да и кавказцам. Все растерялись, не знали, что jnls делать. И пушка продолжала стоять по-походному: станины сведены, ствол задран вверх и пристопорен к ним, замок заклинен, оконце на щите перед при целом зашторено.
      Первым нашелся, вышел из шока Голоколосский. Понимал: не сделают этого -- их сейчас перебьют.
      -- Орудие к бою!-- выкрикнул он.
      Великое дело команда: четкая, точная, знакомая всем. Без нее в смертельном бою -- хуже нет. И хотя немногому успел расчет научиться на марше, да и за те пять -- десять минут, пока впервые прямой наводкой расстреливали вчера вражеский пулемет; хотя и осталась тогда от их команды всего половина и вместо выбитых вчера номерных подкинули каких-то двух пехо тинцев, до того никогда и не видевших близко орудия; и хотя нет больше у них командира, а пушки и вовсе не наша, чужая, незнакомая совсем никому... А всетаки, когда есть хоть один мало-мальски смекалистый, решительный, берущий все на себя, можно уже воевать. -- К бою!-- так и ударило всех больно и резко.
      Ящерицей кинулся к сошкам Пацан. Тревожно забегал по ним, по станинам глазами, зашарил по пестро окрашенному металлу детской юркой рукой.
      "Вот, нашел,-- сообразил он почти сразу.-- Тут же, где и у нашей... Только цепочка... И рычажок... Вот, вот, на запорной чеке! -- соображая, как его повернуть, было запнулся на миг. Но тут же, ухватившись рукой, потянул рычажок на себя. Он не поддался. Еще раз, сильней... Чека надежно сидела в гнезде...-- Может,-- мелькнуло,-- с секретом каким?-- На всякий случай с силой пнул рычажок каблуком. Он повернулся, и чека сама, звонко щелкнув, вырвалась на треть из гнезда.-- Хитро! На пружине!"-- подумал. Станины сами собой чуток разошлись. И Яшка стремительно, яростно гаркнул:
      -- Давай, разводи!
      Но штабной и кавказцы стояли, все так же полусогнувшись, не высовываясь из-за кустов, не поняв его -- чего ему от них надо.
      -- Тяни!-- взвизгнул, взмахнул рукой Пацан. И, показывая пример, ухватился за рукоятку на самом крае левой станины, у сошника.-- Ну хватай же! Тяни!-- матерясь, кивнул на ту рукоять, что торчала на другой, на правой станине. Кавказцы, молодцы, разом ринулись к ней, сразу сообразили теперь, что от них требуют.-- А ты?-- должно, позабыв, а может, и не желая в эту минуту думать о том, что перед ним командир, гаркнул Яшка истошно штабному. Тот растерялся сперва. Но, видать, трезвый, простой, обижаться не стал. Сразу прикинул: у правой станины двое, а этот, что командует им, один. И тоже проворно вцепился вместе с Яшкой в рукоятку левой станины.-- Потянули!-уже весело крикнул Пацан. И станины пошли -- одна от другой, словно лапки у циркуля, в разные стороны. И разошлись.
      -- Эх!-- взвился вдруг заливисто, весело, Яшка.-- Прямо как ножки, а? Когда раздвигаешь у баб!-- хохотнул, взвизгнул порывисто, лихо. Шало повел головой, подмигнул.
      Мальчишка-мальчишка, а кое-что уже испытал. Успела война научить.
      Случилось это на Чушке. Собрали из соседних деревень всех баб, детей, стариков -- ров противотанковый рыть. А ночами в темном бараке, греясь, сушась после дождей, тесно прижимались друг к другу. Здесь впервые в жизни Яшки все и случилось: с сельской почтаркой, темной, кудрявой, худущей, словно доска, и вдвое старше его. Она первая принялась тискать его, обнимать, целовать. А потом потянула и за штаны. Да и сам Яшка уже весь горел. Давно, не один год, предвкушая, страдая и мучаясь, для этого зрел. Неделю после той ночи не отставал ни на шаг от нее, даже днем. Ходил возбужденный, гордый, счастливый. Пока не разослали их в разные стороны. Сперва словно потерянный ходил, несчастный, придавленный. Тосковал, страдал ночами по ней. Но недолго. Другая нашлась. Тоже старше его и тоже без мужа -на фронте давно. И пошло, и пошло... Сам стал уже эту радость искать. Пока не забрали наконец на фронт и его.
      И очень хотелось Яшке сейчас показать, что и он не зеленый, не хуже других, тоже уже все испытал. И не страшно вовсе ему. И перед самой опасностью смерти, в глаза глядя ей, может о бабах, об интимном, сугубо lsfqjnl говорить, открыто и просто шутить как с равными равный -- даже с такими, как много поездивший и повидавший всего инженер, как штабной, да мало ли кто...
      -- Развели!-- опять озорно подмигнув, сделав бесстыдно откровенно руками, закатив сладострастно глаза, нарочито встал он точно между станинами.-- Раски нулись ляжки у Машки, и..!-- Но не допел, как в том, видать, нуждалась его душа, должно, тем самым отгонявшая страх от себя и напускавшая недостающие ей взрослость, уверенность и глубинное, зрелое презрение к смерти.
      Кавказец, помоложе который, постройней, с картинно писаным строгим лицом, непроницаемо, жестко взглянул на него, с отвращением пробормотал чтото по-своему, резко выпрямился, поднялся на миг во весь рост над кустами и снова присел, сурово уставясь угольно-черными бездонными глазами в молодого, но грязного уже и, видать, болтливого, и пустого солдата. И ждал с нетерпением, с каким-то внутренним превосходством над ним его же следующей, новой команды. Ждал, не приняв или просто не все поняв по-русски из Яшкиных прибауток, восторгов и откровений.
      И напарник красавца, постарше, поплотней, пониже ростом грузин (наверное, грузины оба, судя по внешности, по гортанным резким звукам, по интонациям), тоже ждал. Ждал, как ни странно, и штабной указаний -- от мальчишки совсем, как от взрослого замкового, того, что первым нашелся крикнуть нужный приказ. Ждал... Все ждали: что еще прикажут артиллеристы?
      И Яшка тотчас это все уловил. На мгновение его пронзило ощущение своей небывалой и неожиданной значимости. Еще живее распахнулся весь сразу, в се кунду будто взрослее, значительней стал. Довольный, удало, даже чуть с упоением закричал:
      -- В корни сошки давай! В корни! В корни давай упирай! -- и сам первым стал направлять свою левую сошку под корень небольшого шиповника, с еще довольно свежей листвой и ярко горевшими гроздьями ягод, посеченных, оборванных, правда, но неожиданно, как-то поразительно неправдоподобно здесь, сейчас пылавших своим живым, вечным, мирным огнем. А ягоды терна рядом синели и, дозревая, тоже наливались уже бархатистой неровной густой чернотой.
      Штабной опять рванулся Пацану на подмогу, к левой станине. А оба грузина опять за свою.
      А Голоколосский, по своей же команде кинувшийся, как и положено было ему, замковому, к замку, тоже, как и Пацан, моментально нашел гнездо и чеку, сообразил что к чему, отстопорил ствол от станин. Ему, инженеру, как говорится, и карты в руки. И тотчас же все внимание свое переключил на замок, на затвор. Для начала дернул за рукоятку, точно такую же, как и у нашей. Но не сбоку, а сверху. Оказалось, и тут без проблем: клин сразу пошел. Но не вниз, как у нашей, а в сторону, вправо. Патронник открылся. Можно вгонять и снаряд.
      -- Бронебойным!-- уже по инерции, первым опять, чуточку даже входя в роль командира, отдал команду инженер.
      Но не услышал в ответ -- "есть бронебойным". Покосился назад.
      Подносчик снарядов со штабным и кавказцами все еще был занят тем, что прежде с "сорокапяткой" делали убитые вчера направляющие: расстопоривал, разводил и упирал станины в корни кустов.
      Инженер задержался на мгновение. "Пусть, пусть,-- подумал,-- закончит сперва со своим. Потом подаст и снаряд.-- Но тут же сообразил:-- А зачем, собственно, ждать? Что, не могу я разве и сам?-- И бросился к ящикам. И вдруг мелькнуло в мозгу:-- А если их нет, снарядов-то? Пусто вдруг в ящиках. Ведь в них еще никто не заглядывал. Или, может, опять, как и у нашей "сорокапятки", одни только фугаски? Чем тогда танки встречать? Нет даже гранат. И бутылок нет с зажигательной смесью. Ни одной. Да ведь... Да если сейчас двинут танки на нас, они же враз раздавят всех, словно клопов. Даже окопа глубокого нет, чтобы укрыться". И, думая так, рванувшись к ближайшему ящику, в нетерпении вскинул крышку. И вздохнул облегченно. Как заново народился. Рядком, в густой масляной смазке, покоились в гнездах не меньше десятка снарядов -- ту порылых и с заостренными как жало концами, без взрывателей, без opednup`mhrek|m{u колпачков. Хоть и не видел прежде их никогда, сразу решил, это они, бронебойные. Словно не веря глазам, тронул крайний, ближайший к нему... Обтер о штаны замасленный палец. Метнул взгляд на второй, дальний ящик. Рванулся к нему. И у него откинул крышку. Этот был полон: без гнезд, вперемешку лежали и бронебойные, и фугаски, и еще какие-то, наверное, осколочные. Без масла, обтертые. Кто-то их уже подготовил. Голоколосский под хватил бронебойный и обратно К замку. Вогнал торопливо, с лязгом в камору. Обернулся к подносчику:
      -- Снаряды!-- крикнул.-- Скорее! Все, все от смазки давай очищай!
      Освободившийся от станин, рукавом обтиравший запаренный лоб, настырный, шалый, неслух всегда, Пацан вдруг сейчас подчинился охотно. Даже кинул игри во руку к виску:
      -- Есть! Будет сделано!-- И, позвав за собой обоих грузин, легко бросился к ящикам.
      Занимался своим все это время и Ваня Изюмов. Сперва подивился, заняв свое место левее замка, что на орудии не один, а два кронштейна и на каждом прицел. Один, как и наш, горизонтальный, глядел в щитовое окно (Ваня тотчас расшторил его), а другой, вертикальный, торчал выше щита и смотрел над ним, через него.
      "Вот это да!-- оцепенел, не поверил сперва.-- Я вчера единственного едва не лишился, а тут целых два! Зачем? Для чего?"
      Но раздумывать времени не было. И бесполезно. Ломай он хоть год свою голову, не догадался бы все равно: и слыхом не слыхивал о панораме, о бусоли, о стрельбе с закрытых позиций. Продолжая недоуменно коситься на тот, что кверху торчал, над щитом, склонился к тому, который, как и на их разбитой вчера "сорокапятке", глядел в оконце щита. И опять подивился. Такой же вроде, как наш, да не совсем: окуляр резиновый, мягкий, фигурный, видно, чтобы при выстреле, при отдаче не бил в глазницу и плотнее ее облегал. И только приложился глазницей к нему, заглянул в прицел, так все точно, как догадался, и оказалось. Увидел то же, что видел всегда и в своем: те же две жирные черные линии крест-накрест и по ним небольшие штришочки -- деления. Только само перекрестие в центре -- сам крест -- был не черным, а красным и стекла не желтоватые, как у нашего прицела, а льдисто-холодные, чистые, даже будто чуть-чуть с морским, синеватым, как в их Черном море, или с голубым небесным отливом. И увеличивали вроде бы больше. А в остальном все, как в нашем прицеле, даже маховички посередке и с разных боков.
      А вот штурвалы ствола у нашей сидели иначе: тот, что работал на подъем ствола, заметно выше сидел, чем тот, что работал на поворот. А на этой, чужой на одном уровне были оба штурвала, и еще разбирайся, какой для чего? Может, когда набьешь руку, привыкнешь -- оно и удобней. А пока одна только путаница. Даже и хорошо, что еще не успел наловчиться, привыкнуть как сле дует к своим, не выработалось еще слепого автоматизма, рефлекса. Переучиваться сейчас было б трудней. И завертел, завертел, проверяя их и себя, заработал чужими штурвалами. И хотя по уставу Ваня был сейчас старшим здесь, за командира орудия, и, казалось, в первую очередь должен был команды отдавать, распоряжаться расчетом, орудием, он с этой секунды обо всем другом позабыл и занят был только одним: прицелом и штурвалами. Ибо хорошо понимал, всем нутром своим ощущал, что кто бы там, пусть самый обученный, хоть семи пядей во лбу командир, самые толковые команды ни отдавал, а стрелять-то будет он. Он будет выцеливать танки. Он! Только он! От него, наводчика... От него одного будет зависеть, мы их или они нас... Кто кого!
      "Эх, наверное, надо бы мне,-- глядя тревожно, настороженно на Ваню Изюмова, вдруг впервые пожалел инженер, что не он сейчас сидит за прицелом, что не в его руках его собственная драгоценная жизнь, а в других -какого-то там молокососа, трусоватого и жидковатого вроде и вовсе еще сопливого и неопытного.-- И чего я тогда ускользнул, когда предлагали мне наводчиком стать? А то сидел бы я сейчас за прицелом. Я, а не он". И чем ближе надвигалась громыхавшая пыледымовая стена и чем яростней рвались вокруг снаряды и мины, тем сильней сожалел об этом Игорь Герасимович. И косясь недоверчиво, подозрительно на молодого напарника, волнуясь, страшась, opnuphoek:
      -- Смотри, Изюмов! Старательно, точно выцеливай! Не торопись!-- И с трудом проглотнув, резко двинув острым выпирающим кадыком, пригладил дрожавшим пальцем усы, невольно ладонь на грудь опустил, от молотобойного биения сердца гудевшую колоколом.-- И ты,-- обернулся он к Яшке,-- начнется -команды не жди. Сам, сам подавай. Все снаряды протер?
      -- Все! Кончаем!-- непривычно послушно, с готовностью отозвался Пацан. Так Нургалиеву, "курсанту" даже не отвечал. Тоже, видать, собрался, напружился в ожидании танков и весь трепетал.
      А штабной, припав на колено, напряженно вслушиваясь и всматриваясь вперед все то время, пока расчет, как показалось ему, умело и слаженно приводил орудие к бою, решал и уже решил для себя, что ему здесь больше нечего делать, что он теперь будет только мешать. Да и зачем понапрасну время терять и рисковать? Береженого бог бережет. У него своих дел по горло. И дальше они могут быть еще поважней. Хотя что теперь могло быть важнее, чем остановить, не пропустить в тыл немецкие танки? Сзади штаб, знамя полка, командир... Взвод охраны там, все обозники, которых он сам же велел собрать, особый отряд моряков, что прибыли с Каспия. И он, старший, отвечавший за все это, обязан быть там. Там! А здесь он порядок навел. Пушка с расчетом теперь. Ребята вроде толковые, дружные. И этот, усатик... Сойдет... Настоящие командиры только в бою и рождаются. И если что... Если уж потребуется, может вернуться опять. И не один, а с моряками, с обозниками, со всем своим взводом охраны. Без рукопашной здесь нынче, похоже, не обойтись.
      -- Фамилия?-- вдруг повернулся он резко к усатику, похоже, самому старшему здесь, толковому, цепкому.
      Тот от неожиданности недоуменно уставился на него.
      -- Фамилия, спрашиваю! Ваша, ваша!-- одолевая грохот, еще раз, теперь нетерпеливее, требуя, крикнул штабной.
      Вдруг испугавшись, ожидая плохого чего-то, еще, нежеланней, опасней того, что уже есть, инженер растерянно выдохнул:
      -- Моя?
      -- Да, да, твоя!
      -- Голоколосский,-- выцедил инженер.
      -- Рядовой?
      -- Рядовой.
      -- Останетесь здесь за меня!-- вдруг отрезал штабной.-- Назначаю вас командиром орудия.
      Такого... Нет, такого Игорь Герасимович не ожидал. Еще минуту назад сожалел о своей прошлой промашке -- что в свое время в наводчики не захотел, побоялся, что не он у прицела сейчас, не в собственных руках его драгоценная жизнь, а в неумелых, незрелых, чужих.