Лондон, столица Британского королевства, расположен на берегах Темзы. Вряд, ли можно предполагать, что этот факт был неизвестен Джеймсу Эбботу Мак-Нейлу Учстлсру, шотландскому джентльмену, урожденному американцу, проживающему в Париже. Однако вполне достоверно будет предположить, что он этого факта не признавал, ибо, усевшись однажды на ее берегу, он открыл для себя совершенно иной факт, о котором до него, судя по всему, никто даже не догадывался. А именно, что ночам» Лондон бывает очень красив. Погрузившись в мечтательные видения, он открыл для себя Лондон в мягком, мистически-прекрасном тумане — чудесную сказку о тоске и неясности.
      Из этого явствует, что у судьбы есть свои любимчики, потому что изобразить Лондон таким, как он есть, удалось бы, наверное, только Гойе. В действительности город чудовищно безобразен. Тайну его хранят не потемки, а потомки. Эта истина становится очевидной для тех, кто понимает, что сердце Лондона — это вокзал Черинг-Кросс.
      Как с точки зрении обычной географии, так и, так сказать, географии нравственной этот древний перекресток расположен в самом центре города. В обе стороны от него тянется улица Стрэнд, упираясь одним концом во Флитстрнг. и с другой двигаясь в направлении Ладгсйт-хиллд и заканчиваясь собором Св. Павла. На юг от него отходит улица Уайтхолл, ведущая к Вестминстерскому аббатству и зданиям Парламента. Трафальгар-сквер, прикрывающий вокзал с третьей стороны, к какой-то мере порождает его по банальной современности Пикаилли и Пэлл-Мэлл, полных гсоргианских архитектурных излишеств, не заслуживающих оправдания даже в качестве элементов ритуала преклонения перед историческим величием религиозных памятников, ибо Трафальгар — это действительно история. Тут следует заметить, что Нельсон со своего постамента очень внимательно смотрит на Темзу, ибо именно вокруг неё сосредоточена подлинная жизнь города, Здесь бьется аорта его огромного сердца, и Вестминср — митральный клапан era. Нет, все-таки Черинг-Кросс — единственный в мире "настоящий столичный вокзал. Хьюстон, Св. Панкрас и Кингс-Кросс годятся лишь на то, чтобы помочь человеку добраться до провинции, да хоть бы и до строгой Шотландии, и в каши дни столь же строгой, столь же юлой и неприступной, как во времена доктора Джонсона; Виктория и Паддингтон связывают лондонца со всеми безобразиями района и Бурнемута в зимнее время, а Мэйденхсд и Хенли — в летнее; Ливерпуль-стрит и Фенчерч-стрит — всего лишь сливные трубы пригородов, а Ватерлоо — это темная прихожая Уокинга. Большой Центральный вокзал олицетворяет некую «идею», имя и все атрибуты которые импортированы с Бродвея неким ловкачом строителем по фамилии Джеркс; с этого вокзала никуда и не доедешь, кроме как до площадок для гольфа под Сэпди-лоджем. Если в Лондоне есть еще вокзалы, о которых я не упомянул, значит, и просто забыл о них — вот еще одно доказательство их незначительности.
      Перекресток же Чсринг-Кросс возник еще задолго до нормандского завоевания. Па этом месте Цезарь, несмотря на вес доблести пришедшего приветствовать его вождя Боадика, встретил его презрение»; и здесь же Блаженный Августин произнес свои знаменитые слова: Non Angli, scd angcli.
      Впрочем, не будем преувеличивать: достаточно вспомнить, что Черинг-Кросс связывает Лондон с Европой, а тем самым с историей. Он сознает и свое достоинство, и свое предназначение; служащие вокзала никогда не забывают историю про короля Альфреда и пирог и очень ревностно выполняют свои Бог весть кем предписанные обязанности по отношению к любым нуждам господ путешествующих. Скорость поездов испокон веку соответствует скорости продвижения римских легионов — три мили в час, и они всегда опаздывают, видимо, в память бессмертного Фабия, сказавшего: Qui cunctando restituit rem. Вокзал прямо-таки купается и лучах славы бессмертных. Это наверняка здесь, в одном из залов ожидания, Джеймсу Томсону пришел в голову замысел его «города страшных ночей», и он по-прежнему остается сердцем Лондона, пульсирующим от тоски по Парижу. Человек, отправляющийся в Париж с вокзала Виктория, никогда не увидит настоящего Парижа. Он приедет лишь в город полусвета и толп туристов.
      Впрочем, решение Лавинии Кинг прибыть в Лондон через вокзал Чсринг-Кросс не было продиктовано ни вышеизложенными соображениями, ни даже каким-либо инстинктом. Она была просто всемирно известной танцовщицей необычного эзотерического стиля, собравшейся ступить своей драгоценной ножкой на лондонскую сцену и, после пары очаровательных пируэтов, продолжить путешествие в Петербург. Нет, причина, по которой она избрала вокзал Черинг-Кросс, не была связана ни с какими высшими соображениями; если бы мы спросили ее самое, то она со своей загадочной улыбкой, застрахованной на сумму в семьдесят пять тысяч долларов, ответила бы, что оттуда просто удобнее добираться до отеля «Савой».
      Окна же своего номера люкс она распахнула потому, что эта октябрьская ночь, открывшая художнику и свою красоту, и свое безобразие, была чрезвычайно жаркой, что в это время года для Лондона достаточно непривычно. Ни открывавшийся из них вид на исторический сад Тсмпль, ни излюбленный лондонскими самоубийцами мост темной громадой написавший над освещенными железнодорожными стрелками, ее не интересовали.
      Она просто скучала в обществе своей подруги и неизменной компаньонки Лизы Ла Джуффриа, которая вот уже в течение двадцати трех часов без перерыва, с тех самых пор как Биг Бен пробил одиннадцать вечера, отмечала свой день рождения.
      Вот уже восьмой раз та эти сутки Лиза выспрашивала о своем будущем одну даму, такую плотную и к тому же упакованную и железный корсет, что любой, кто хоть раз в жизни имел дело со взрывчаткой, не удержался бы от того, чтобы немедленно не отправить ее на улицу, в сад, дабы с ней в этом тесном помещении бога ради не стряслось снова того же, что очевидно, однажды имело место. Кроме того, эта дама была уже настолько пьяна, что любой поборник трезвости охотно отдал бы за нее столько, сколько весила бы она сама, будучи погруженной в грейпфрутовый сироп, чтобы заполучить столь наглядный образец для своей душеспасительной пропаганды. Знали эту даму Эми Брау, и на очередную просьбу раскинуть карты она всякий раз соглашалась безропотно.
      — На день рождения вы получите тринадцать подарков, — повторила она уже в сто тринадцатый раз — А вот это означает «смерть в семье». Затем вы получите письмо с приглашением к путешествию, и еще будет какой-то темноволосый мужчина… И большой дом. Дом очень большой. Думаю, что вам предстоит поездка — очевидно, по этому письму. Н-да, Девятка плюс тройка — это двенадцать, плюс туз— тринадцать… Конечно, подарков будет тринадцать.
      — Но я пока получила только двенадцать, — возразила Лиза, тоже уставшая; она скучала, ей все надоело.
      — Ну и что? — отозвалась Лавиния Кинг, скучавшая у окна. — У тебя еще целый час времени.
      — Тут действительно какой-то большой дом, — продолжала Эми Бpay. — И, думаю, что дело будет спешное.
      — Все это очень странно! — воскликнула Лиза, неожиданно почувствовав себя лучше. — То же самое предсказал мне буньип, когда я вызвала его по поводу моего недавнего сна. Нет, это просто удивительно! Но еще удивительнее, что находятся люди, которые во все это не верят.
      Из глубины одного из кресел раздался стон, полный невыразимой тоски:
      — Может, кто-нибудь даст мне персик?
      Этот голос — резкий, гулкий — принадлежал американцу с синими от бритья щеками и крутым подбородком. Одет он был довольно странно, если не сказать безвкусно: на нем была греческая хламида, на ногах — античные сандалии. Трудно подобрать мало-мальски философ-скос объяснение тому, отчего сочетание подобного костюма с чикагскими физиономией и выговором производит отталкивающее впечатление. Однако это было именно так. Это был Арнольд, брат Лавинии, и наряд свой он носил как бы в целях рекламы: это было частью той игры, в которую играло все семейство. Какому-нибудь близкому другу он мог бы, наверное, объяснить это так: я прикидываюсь шутом, чтобы отвлечь внимание людей и, пока они будут меня разглядывать, спокойно обшарить их карманы.
      — Кто сказал «персик»? — отозвался другой спящий, молодой еврей-художник, вообще отличавшийся необычайным чутьем.
      Лавиния Кинг перешла от окна к столу. На столе стояли четыре огромные вазы-полушария из серебра. В них находились самые лучшие цветы, которые только можно было достать в Лондоне — дар аборигенов ее таланту. Одна из ваз, впрочем, была заполнена персиками по четыре шиллинга штука. Лавиния бросила один брату, другой — рыцарю Академии художеств.
      — Не пойму, что это за человек, — продолжала свои рассуждения Эми Брау. — Возможно, он как-то связан с этим домом.
      Блауштейн, художник, весь погрузился в мякоть персика, блестя очками с толстыми стеклами.
      — Да-да, дорогая, — вещала Эми дальше, откашлявшись. — Вам предстоит путешествие, и именно из-за этого письма. Девятка плюс туз — это десять, плюс тройка опять тринадцать! Вы еще получите свой недостающий подарок. Это так же верно, как-то, что я туг сижу.
      — Правда получу? — спросила Лиза, чуть не задыхаясь от жары. Да не сойти мне с этого места!
      — А может, хватит? — раздраженно воскликнула Лавиния. — Я хочу спать!
      — Если ты уйдешь спать с моего дня рождения, — отозвалась Лиза, — я перестану с тобой разговаривать.
      — Может быть, поделаем что-нибудь? — спросил Блауштейн, никогда не умевший делать что-нибудь, кроме своих рисунков.
      — А давайте споем, — предложил брат Лавинии, выбрасывая персиковую косточку и снова закрывая глаза.
      Биг Бен пробил половину часа. В своем историческом величии он не обращал внимания на земные дела: что ему смены династий? Он и их видел немало, а ведь он еще так молод!
      — Да заходите же, открыто! — громко проговорила вдруг Лавиния Кинг: ее чуткий слух различил легкий стук в дверь.
      Она ожидала чего-то необыкновенного, однако это был лишь ее личный пианист-паралитик, калека с манерами спятившего миллионера и моральными принципами международного шпиона, вообразившего себя епископом.
      — Надеюсь, ты хорошо встретила свой день рождения? — осведомился он у Лизы, после того как поздоровался со всеми присутствующими. — А теперь я хотел бы представить тебе своего друга, Сирила Грея.
      Удивлению гостей не было границ. Они только теперь заметили, что в номер вошел еще один человек, остававшийся до сих пор как бы невидимым и неслышным. Он был велик ростом и почти так же худ, как пианист, но его отличала одна особенность: он умел не привлекать к внимания. Когда его заметили, он повел себя самым обычным образом — улыбка, поклон, рукопожатие, несколько слов приветствия. Но, как только церемония представления закончилась, он как будто исчез снова. Разговоры иссякли; Эми Брау улеглась спать; Блауштейн отправился домой, Арнольд Кинг — тоже. Пианист поднялся, чтобы последовать их примеру, и огляделся в поисках своего друга. Лишь теперь остальные заметили, что тот сидел на полу, скрестив ноги, нисколько не обращая внимания на всю компанию.
      Эффект от этого открытия был прямо-таки гипнотическим. Только что бывший никем в этой компании, он внезапно стал всем. Даже Лавиния Кинг, уставшая от светской жизни уже к тридцати годам (а сейчас ей было тридцать четыре), отметила для себя нечто новенькое. Она вглядывалась в его неподвижное лицо. Челюсть казалась квадратной, все лицо — плоским; маленький рот с ярко-красными, как мак, губами, необычайно чувственный. Небольшой нос, закругленный, но тонкий. Казалось, что вся жизнь этого лица сосредоточена в ноздрях. Маленькие темные глаза, странные брови, под которыми таился вызов, и прядь непослушных волос на лбу, напоминавшая одинокую пинию на склоне горы: за этим исключением образ гостя представлялся совершенно гладким, ровным. Волосы были с проседью, череп был необычайно узким и длинным. Она вновь попыталась заглянуть ему в глаза. Те неподвижно смотрели в одну точку, в бесконечность. Зрачки казались острыми как булавки. Она поняла, что он не замечает ничего и никого в номере. Тщеславие знаменитой танцовщицы вновь выручило ее. Она подошла к этой неподвижной фигуре и насмешливо поклонилась ей. То же самое она могла бы проделать перед каменной статуей. К своему удивлению она внезапно почувствовала на плече руку Лизы: в ее глазах она увидела испуг и возмущение. Подруга отодвинула ее в сторону и, обернувшись, она увидела, как Лиза опускается на колени перед сидящим, глядя ему прямо в глаза. Было очевидно, что он не замечал ничего из происходящего вокруг.
      Лавиния Кинг ощутила вдруг беспричинную злобу. Она подхватила своего пианиста под руку и поволокла к окну.
      О ней ходили слухи, что она слишком близка со своим музыкантом, а слухи, как известно, не всегда лгут. Сейчас она воспользовалась ситуацией, чтобы приласкаться к нему. Моне-Кнотт (таково было его имя) воспринял это как знак ее расположения. Ее страсть наполняла его кошелек деньгами, а его самого — гордостью. Не отличаясь страстным темпераментом (он был своеобразный тип заботливого женственного мужчины), он окружал заботой танцовщицу, которая вполне могла бы найти себе более подходящего любовника.
      У этого человека не было даже ревности того автомобильного магната, который финансировал турне Лавинии.
      Однако в эту ночь она не могла заставить себя думать о нем: ее мысли все время возвращались к человеку на ковре,
      — Кто он такой? — спросила она строгим шепотом. Как, ты говоришь, его зовут?
      — Сирил Грей, — ответил Моне-Кнотт равнодушно. Его считают величайшим в Англии знатоком своего дела.
      — А чем он занимается?
      — Этого никто не знает, — последовал странный ответ. — Он никогда не показывает своего искусства. Говорят, что это крупнейший лондонский мистик.
      — В жизни не слышала подобной чуши! — рассердилась танцовщица. — Тогда я тоже мистик, потому что родилась в штате Миссури.
      Пианист уставился на нее, не понимая.
      — Шучу, — пояснила она. — Потом покажешь мне как-нибудь, как это делается. Но думаю, что все это — сплошной обман.
      Моне-Кнотт пожал плечами: эти темы его не интересовали.
      Неожиданно раздались удары Биг Бена: полночь. В гостиничный номер вновь ворвался реальный мир. Сирил Грей распрямился, потягиваясь, точно змея после полугодового сна. Какой-то миг — и он превратился в заурядного приторного джентльмена. Обменявшись со всеми улыбками и поклонами, он поблагодарил мисс Кинг за прекрасный вечер, позволив себе сверх того лишь одно замечание насчет позднего часа.
      — Заходите почаще, — съязвила Лавиния, — в наше время не часто встретишь такого интересного собеседника.
      — Мой день рождения уже прошел, — вспомнила Лиза уже в холле, — а я так и не получила тринадцатого подарка!
      Это, видимо, разбудило Эми Брау.
      — Там будет такой большой дом… — начала было она, но вдруг оборвала свою речь, сама не зная почему.
      — В файф-о-клок меня всегда можно застать дома, — вдруг обратилась Лиза к Сирилу. В ответ он лишь улыбнулся, нагибаясь к ее руке. Однако прежде, чем она заметила это, он уже вышел из номера танцовщицы.
      Оставшись одни, три женщины посмотрели друг на друга. Лавиния Кинг неожиданно расхохоталась. Выглядело это настолько нелепо, даже грубо, что подруга в первый раз в жизни не поняла ее. Она бросилась к себе в спальню и захлопнула за собой дверь. Лавиния, почти столь же раздраженная, отправилась в соседнюю спальню и вызвала горничную. Спустя полчаса она уже спала. На следующее утро она решила проведать свою подругу. Та лежала на постели, одетая, с красными припухшими глазами. Лиза не спала всю ночь. Эми Брау же, напротив, всю ночь мирно проспала в своем кресле. Проснувшись, она пробормотала только: —Вы получите письмо, и в нем будет что-то про поездку. — Потом она отчего-то вздрогнула и, не говоря больше ни слова, отправилась в салон на Бонд-стрит, где работала модельершой. Салон принадлежал одному крупному парижскому дому мод.
      Лавиния Кинг никогда не умела ничего устраивать. Она не знала даже, что есть вещи, которые нужно устраивать, иначе они не сделаются. Однако в этот день она ощутила, что нуждается в немедленной помощи своего друга-миллионера.
      Лиза осталась в апартаментах одна. Она сидела на диване, широко раскрыв свои черные живые глаза и глядела в пустоту. Ее черные волосы спадали на лоб, локон за локоном, загорелая кожа пылала. Полные губы непрестанно двигались.
      Она не удивилась, когда дверь вдруг без стука открылась. Сирил Грей мягко затворил ее за собой. Она была очарована настолько, что не могла даже пошевелиться, приподняться, чтобы приветствовать его. Он подошел, взял ее голову в руки и, отклонив назад, поцеловал прямо в губы, чуть не прокусив их. Это продолжалось всего лишь мгновение; вот он уже отпустил ее и, усевшись рядом с ней на диван, произнес несколько банальных слов о погоде. Она смотрела на него с удивлением и ужасом, а он, казалось, не обращал на это внимания, продолжая болтать обо всем подряд — о театре, о политике, о литературе, о новостях искусства…
      Наконец она пришла в себя настолько, что смогла вызвать горничную и заказать чай. После чая и новой серии пустых разговоров она наконец решилась. Или, лучше сказать, осознала свое решение: она поняла, что уже принадлежит этому человеку телом и душой.
      Она не испытывала и тени стыда — все было выжжено пламенем, охватившим ее душу. Она долго и безуспешно пыталась показать ему это, свернуть разговор с накатанных рельсов, заговорить о серьезном. Но он всякий раз озадачивал ее своей мягкой улыбкой и непрекращающейся болтовней, превращавшей любой предмет в невыносимую банальность, шести часам она уже мысленно стояла перед ним на коленях. Вслух же она осмелилась лишь попросить его остаться на ужин.
      Он отказался. Оказалось, он уже дал согласие отужинать, вместе с некоей мисс Бэджер в Чейни-Уолке. Он пообещал позвонить, если вернется не слишком поздно. Она попыталась отговорить его от ужина с этой мисс, но он ответил, и это были его первые серьезные слова, что никогда не нарушает своих обещаний.
      Наконец он поднялся, чтобы уйти. Она буквально вцепилась в него. Он дал ей почувствовать свое раздражение. Тогда она стала тигрицей, он же превратился в невинного ягненка, ответив ей лишь все той же мягкой улыбкой.
      Он поглядел на часы, и его поведение вновь резко изменилось.
      — Я обязательно позвоню, если смогу, — сказал он ласково, но твердо, и силком усадил ее на диван.
      Он ушел, а она лежала на подушках и рыдала так, как, кажется, не рыдала никогда в жизни.
      Остаток вечера показался ей сплошным кошмаром — как, впрочем, и Лавинии Кинг. Пианиста, заглянувшего в надежде на обед, вышвырнули с руганью: зачем он притащил с собой этого мужлана, этого психа, этого идиота? Эми Брау взяли под жирные белые руки и усадили за карты. Однако стоило ей в первый раз опять произнести слова «большой дом», как ее тоже выгнали. Наконец, Лавиния была чрезвычайно озадачена, услышав от Лизы, что та не придет смотреть ее выступление — единственное в Лондоне в этом сезоне! Это было невероятно. Когда Лавиния ушла, Лиза тоже было засобиралась и даже накинула манто, однако передумала, не дойдя и до половины холла.
      Весь вечер она металась, страдая от нерешительности. Когда Биг Бен пробил одиннадцать, она лежала на полу в полном отчаянии. Минуту спустя зазвонил телефон. Это был Сирил Грей — конечно, конечно, кто же еще мог это быть?
      — Когда я мог бы застать вас дома? — спросил он вежливо.
      Она представила себе его па том конце провода, с ехидной улыбкой на устах, почему-то решив, что он всегда так улыбается.
      — Никогда! — воскликнула она в сердцах. — Я завтра же уезжаю в Париж. Первым поездом!
      — Тогда я лучше приеду сейчас. — Его голос звучал неумолимо, как смерть. Только поэтому Лиза сразу же не бросила трубку.
      — Сейчас нельзя! Я не одета.
      — А когда же?
      Нет, каков нахал! Наверняка он ехидно улыбается, к том) же подавляя зевоту… Но тут силы оставили ее:
      — Приезжайте, когда хотите.
      Трубка выпала из ее руки, но она еще успела расслышать слово «такси».
      Утром она проснулась ни жива ни мертва. Он приехал, потом уехал. Они не обменялись почти ни единым словом, и он ничем не выразил, что хотел бы встретиться с ней еще раз. Лиза велела прислуге собирать вещи, намереваясь ехать в Париж, но у нее самой не было никаких сил: она вдруг ощутила себя безнадежно больной. Истерия постепенно перерастала в неврастению, причем Лиза чувствовала, что исцелить ее могло бы одно-единственное слово. А слово это все не звучало. От кого-то она слышала, что Сирил Грей иногда играет в гольф под Хойлейком. Ей захотелось немедленно поехать искать его, но эту мысль очень скоро сменили мысли о самоубийстве. Прошло несколько, а точнее много дней, прежде чем Лавиния Кинг заметила, что с Лизой что-то неладно. Мысли Лавинии редко вырывались за границу размышлений о ее собственных талантах и достоинствах. Тем не менее она увезла Лизу с собой в Париж: в конце концов, та была нужна ей как компаньонка.
      Через три дня после их прибытия в Париж Лиза получила открытку, на которой стоял лишь адрес да большой вопросительный знак. Подписи не было, его почерка Лиза не знала, но сразу поняла, от кого она. Не медля ни минуты, она схватила манто и шляпку и помчалась вниз по лестнице. Автомобиль стоял у подъезда; десять минут спустя она уже стучала в дверь парижской студии Сирила.
      Дверь открыл он сам.
      Он раскрыл руки, чтобы обнять ее, но она уже стояла перед ним на коленях. — О мой бог, мой китайский божок! — воскликнула она.
      — Вы позволите, — прервал ее Сирил серьезным тоном, — представить вам моего друга и учителя, мистера Саймона Иффа?
      Лиза подняла глаза. Кроме Сирила, в студии был еще один человек, очень пожилой, но необычайно живой и бодрый. Смутившись, она поднялась на ноги.
      — Ну, какой я ему учитель, — произнес тот добродушно, — а вот он и вправду китайский божок, как вы совершенно точно изволили заметить. Я же — всего лишь студент, изучающий китайскую философию.

      Если не брать в расчет наших западных манер, — заметил Сирил Грей, — то разницы между китайской философией и английской нет никакой. Китайцы закапывают мужчину живьем в муравейник, англичане знакомят его с женщиной. Эти слова вернули Лизу Ла Джуффриа на землю, хотя и были сказаны безо всякого намека на иронию. Она решила немного осмотреться. Сирил Грей разительно изменился. В чопорном Лондоне на нем был красный пиджаке огромным галстуком-бабочкой под мягким шелковым воротником. В богемном Париже он был одет с какой-то дьявольской строгостью, с полным соблюдением этикета. Смокинг безупречно-строгого покроя, застегнутый на все пуговицы, светло-серые брюки. Черный широкий галстук, заколотый булавкой с сапфиром, таким темным, что его почти не было заметно. Воротник жестко накрахмален. В правом глазу — монокль без ободка. Соответственно костюму изменилось и поведение. На лице не было ни высокомерия, ни улыбки. Так мог бы выглядеть дипломат эпохи кризиса какой-нибудь империи; нет, не дипломат даже, а скорее дуэлянт перед началом дуэли. Студия, где произошла их встреча, находилась на бульваре Араго, рядом с тюрьмой Сайте. Чтобы попасть в нее, нужно было свернуть с улицы в ворота, за которыми открывался двор с небольшим садом. За ним находились студии, позади которых снова был сад, поделенный на участки, куда выходили двери студий. Между собой участки соединяла тропинка. Все это выглядело не просто как частное владение, а как настоящая сельская идиллия. Казалось, что ты находишься милях в десяти от города.
      Сама студия была устроена скромно, но со вкусом — simplex munditiis; стены заклеены темными обоями. В центре стоял резной квадратный стол из эбенового дерева; обстановку дополняли комод у западной стены и письменный стол — у восточной. Вокруг центрального стола располагались четыре стула с высокими готическими спинками; у северной стены был диван, покрытый шкурой белого медведя. Пол тоже был покрыт шкурами медведей, но черных, гималайских. На столе красовался темно-зеленый бронзовый дракон из Бирмы. Из его пасти тянулась струйка благовонного дыма. Однако самым удивительным экспонатом этой странной выставки был все-таки Саймон Ифф. Лиза о нем уже слышала: он был автором нескольких книг по мистике, принесших ему репутацию человека, склонного к зауми. Впрочем, в последние годы он начал изъясняться более доступным языком, решив стать ближе к народу. Это он оказал неоценимую услугу Англии, спасши знаменитого профессора Бриггса, приговоренного к смертной казни по обвинению в убийстве. Профессор был настолько увлечен сооружением своей новой летательной машины, что решительно не замечал, как его же собственные коллеги сговариваются отправить его на тот свет. Именно Саймон Ифф помог распутать с полдюжины сложных преступлений, не пользуясь для этого практически ничем, кроме своей феноменальной способности разбираться в человеческой психологии. После этого его репутация начала меняться; люди начали даже читать его книги. Однако личность этого человека по-прежнему оставалась окружена ореолом таинственности.
      У него была привычка исчезать на долгое время, и ходили слухи, что он владеет тайной эликсира жизни: все знали, что ему в простоте прибранно уже под восемьдесят, но его живости и бодрости духа мог бы позавидовать сорокалетний. Весь его облик излучал силу, в глазах горело неугасимое пламя, ум был точен и быстр — все это говорило о присутствии в нем некоей таинственной энергии, не знакомой обычным людям.
      Это был человек небольшого роста, небрежно носивший свой синий костюм и узенький темно-красный галстук. Седые волосы вились тугими кольцами. Кожа на лице была здоровая и чистая, хотя и начала уже покрываться морщинами. Маленький подвижный рот то и дело складывался в улыбку, и все его существо излучало чистую, заразительную радость. Он приветствовал Лизу более чем сердечно. В ответ на замечание Сирила он дружески взял ее под руку и усадил на диван.
      — Я уверен, что вы курите, — сказал он. — Располагайтесь, забудьте о Сириле. Попробуйте вот этих: я получаю их от табачника самого хедива!
      Ифф извлек из кармана портсигар и раскрыл его. С одной стороны в нем лежали темные сигары, тонкие, длинные, с другой — белые, похожие на обычные сигареты.
      — Темные — с запахом мускуса, эти желтые — с амброй, а у белых — аромат розового масла.
      Помедлив, Лиза выбрала амбру.
      — Прекрасный выбор! — обрадовался старик. — Золотая середина. Теперь я совершенно точно знаю, что мы с вами будем друзьями.
      Он поднес огонь к ее сигарете, а сам закурил сигару.
      — Знаю, знаю, о чем вы думаете, милочка: там, где двое, третьему делать нечего. Я с вами совершенно согласен, поэтому давайте попросим брата Сирила продолжить свои занятия Каббалой, потому что прежде, чем мы засунем его в муравейник — о, в его мужестве я не сомневаюсь! — мне хотелось бы немного поболтать с вами. Видите, я сразу догадался, что вы — одна из нас!
      — Ничего не понимаю! — отозвалась девушка с некоторой обидой в голосе, увидев, что Сирил и вправду отошел к письменному столу, взял в руки большую толстую книгу и углубился в чтение.
      — Брат Сирил рассказал мне о трех встречах с вами, так что теперь я знаю о вас все — или почти все. У вас) прекрасное здоровье, и все-таки вы склонны к истерии! Вы — натура увлекающаяся, особенно вещами загадочными и необычными. Вы стараетесь выглядеть гордой и не зависимой — и в то же время желаете, чтобы вас считали страстной натурой. Вы мечтаете о любви, это ясно, и вы достаточно знаете самое себя, чтобы понимать, что обычная любовь не увлечет вас: ваша любовь должна быть уникумом, взрывом, сенсацией. Но, скорее всего, вы не понимаете, в чем корень этого вашего желания. Я скажу вам это. Ваша душа изголодалась, вы устали от этого мира с его маленькими и большими обманами и подсознательно ищете чего-то высшего, нежели все то, что может предложить вам наша планета.
      Чтобы вы убедились в правоте моих слов, я вам расскажу кое-что еще. Вы родились одиннадцатого октября — это мне сообщил брат Сирил. Однако он не назвал мне часа. Вы тоже не говорили мне его; но это произошло незадолго до рассвета. Лиза вздрогнула: мистик угадал правильно.
      — В Ордене, к которому я принадлежу, — продолжал Саймон Йфф, — не принято верить во что-либо; мы либо знаем, либо сомневаемся, в зависимости от конкретного случая, и всегда стремимся приумножить наши знания при помощи чисто научных методов, то есть путем наблюдения и эксперимента. Поэтому не думайте, что я стану предсказывать вам судьбу или отвечать на такие вопросы, как, например, «что такое душа». Я расскажу вам только то, что действительно знаю и могу доказать. Могу сообщить также, какие гипотезы заслуживают внимания.
      Наконец, могу посоветовать, какие эксперименты стоит поставить. Это последнее и есть то, в чем вы можете очень помочь нам; вот почему я примчался сюда из Сен-Жан-де-Люс, чтобы увидеться с вами.
      В глазах Лизы вспыхнула радость:
      — Знаете, вы первый человек, которому действительно удалось понять меня! — призналась она.
      — Надеюсь, что это так; но я все еще слишком мало знаю о вашей жизни. Рискну предположить, что вы наполовину итальянка… А другая половина, наверное, ирландская?
      — Правильно.
      — Ваши предки были крестьяне, но вы выросли в обеспеченной семье, и ваша личность развивалась без помех и принуждений. Вы рано вышли замуж.
      — Да, но неудачно. Я развелась с мужем и через два года вышла замуж еще раз.
      — На этот раз за маркиза Ла Джуффриа?
      — Да.
      — А потом бросили и его, хотя он достойный человек и был вам хорошим мужем, и стали компаньонкой Лавинии Книг.
      — Да… Через месяц будет ровно пять лет, как я езжу с нею.
      — А почему, собственно? Я ведь вас действительно уже знаю, а она и пять лет назад была так же вульгарна, глупа, бессердечна и жадна, как сейчас. У нее подлая натура, а это самый мерзкий тип куртизанки. Кроме того, она кривляка. Да вас должно было бы оскорблять каждое ее слово! И все-таки вы привязаны к ней сильнее, чем к родной сестре.
      — Да-да, вы правы! Но она бывает просто гениальна в своем танце. И вообще она — великая актриса. — Бывает, что гений посещает ее, — поправил Саймон Ифф. — Ее танец — это своего рода ангельская одержимость, если можно так выразиться. Она танцует под величайшую, полную духовности музыку Шопена или Чайковского, а потом сходит с подмосток — и превращается во вздорную, скандальную, болтливую бабу. «Двойственность характера» — недостаточное для этого объяснение. Мало того: бессмысленно было бы и пытаться объяснить это таким образом. Тут можно, пожалуй, лишь провести аналогию с великим мудрецом, у которого есть глупый, самодовольный, нечистый на руку секретарь. Единственная заслуга секретаря в том, что он грамотно записывает слова мастера и таким образом преподносит их миру; однако сам секретарь этого никогда не осознает! Думаю, что так дело обстоит со всеми гениями. Иногда человеку удается сохранять со своим гением более или менее гармоничные отношения, и он по крайней мере старается быть достойным инструментом для своего мастера. Если же человек хитер и к тому же не лишен практических способностей, он «отключает» своего гения, когда ему нужно чего-то добиться в обыденной жизни. Человек истинно гениальный подчиняется этой жизни, сводя свое человеческое «Я» до нуля или даже до отрицательных значений, чтобы дать своему гению проявлять себя, как тот захочет. Мы просто глупы (и чаще всего осознаем эту свою глупость), когда пытаемся делать что-то по своей собственной человеческой воле. Попробуйте заставить любую свою мышцу работать непрерывно, как-то делает сердце без всякого понукания с нашей стороны! Вы не выдержите и двух суток. Я сейчас не помню точных данных, но такой эксперимент закончился, кажется, даже раньше, чем через сутки. Все это — вещи, неоднократно проверенные практикой, а в основе их лежит даосское учение о Недеянии: «действует бездействием мудрец»6. Положитесь полностью на волю Неба, и вы станете всемогущим инструментом его воли. Аналогичные учения вы найдете в большинстве мистических систем, однако доказать его на практике сумели лишь китайцы. Что бы сам человек ни делал, он ничего не прибавит этим к своему гению; однако гению нужно наше «Я», и он может усовершенствовать его, может оплодотворить это «Я» знанием, обогатить творческими способностями. Подыгрывайте же своему гению, образно говоря, целым оркестром, а не жалкой дудочкой-жестянкой! Возьмите любого из наших «маленьких гигантов», этих поэтов одного стихотворения, художников одной картины: в том-то и беда их, что они никогда даже не пытались усовершенствовать себя как инструмент. Гений, создавший «Сказание о Старом Мореходе», ничуть не меньше того, что создал «Бурю», но Колридж не умел сохранять порождаемые его гением мысли и не успевал выражать их. Вот отчего все остальное его творчество так вяло и безвкусно. Шекспиру же каким-то образом удавалось собирать именно те знания, которые нужны были для выражения мыслей его гения, и он владел достаточным навыком, чтобы выражать эти мысли наиболее гармонично. Вот видите, перед нами два Ангела, только у одного оказался плохой секретарь, а у другого — хороший. Думаю, что таково единственное объяснение феномена гения, а Лавиния Кинг — это просто экстремальный случай.
      Лиза Ла Джуффриа слушала его со все возрастающим вниманием.
      — Я не хочу сказать, — продолжал мистик, — что гений и его носитель никак не связаны между собой. Нет, связь существует, и даже более тесная, чем между всадником и лошадью. Но однажды приходится принимать решение. Вдумайтесь только: гений является во всей полноте знания и просветленности, и ограничивает его лишь слабость сил медиума. Хотя даже это ему не мешает. Вспомните писателей, самих удивлявшихся тому, что они написали! «Я ведь не знал этого», восклицает он, пораженный, хотя его собственная рука вывела эти строки минуту назад. Короче говоря, гений появляется как существо из иного мира, как душа Света и Бессмертия. Конечно, многое из того, что я называю «гением», можно объяснить наличием некоей вполне материальной субстанции, в которой под воздействием тех или иных раздражителей в определенный момент оживает сознание целой расы. Говорить об этом можно было бы до бесконечности, и подтверждением этому служит даже язык: такие слова, как «знание», «гносис» суть не что иное, как отзвуки того первого крика, который вырывается при рождении. Ибо корень гаи лишь во вторую очередь означает «знание»; в первую же очередь это — «рождение», так же, как и «дух» — «дыхание». Слово же «Бог» и другие ему подобные восходят к значению «Свет». Одно из ограничений нашего ума именно в том и состоит, что язык приковывает нас к грубым представлениям наших варваров-предков, и какой же свободой должны мы были бы обладать, чтобы действительно разобраться, не кроется ли за эволюцией языка все-таки нечто большее, чем элементарное развитие все более абстрактных понятий. А может быть, люди все-таки были правы, вложив хитроумные идеи в примитивные слова и знаки? Может быть, рост языка и в самом деле означает рост знания? Может быть, после того, как будет сделано и сказано все возможное, все-таки отыщется доказательство существования души?
      — Души? — подхватила Лиза восторженно. — О, я верю, что она существует!
      — Вот вы и попались! — охладил ее восторг мистик. — Вера — враг знания. А Скайет, между прочим, пишет, что слово «душа», возможно, происходит от корня su, означающего «рождать»".
      — Не могли бы вы объяснять попроще? — взмолилась Лиза. — Вы возносите меня за собой в какие-то заоблачные высоты… А падать, знаете, как больно! — Это оттого, что у ваших знаний нет фундамента. Хотите, я объясню вам, почему мы все-таки смеем предполагать, что душа существует, и не только существует, но еще и всемогуща, и бессмертна? Основания у нас для этого совершенно иные, чем в случае с гением, о котором мы уже говорили. Нет, я не стану в очередной раз напоминать вам об аргументах Сократа, ибо считаю «Федона» всего лишь набором глупых софизмов… Хоть я и член основанного им Клуба любителей болиголова.
      Хотите, приведу вам один любопытный пример из области медицины? Когда человек от старости впадает в маразм, когда его сознание уже затемнено и обследование показывает разрушение тканей мозга, у него тем не менее бывают моменты абсолютно ясного сознания — редко, но бывают. Одним только физическим состоянием мозга этого никак не объяснишь. Кроме того, наука уже убедилась, что у людей бывают такие аномальные состояния, когда в одном человеке сталкиваются — и борются друг с другом! — две совершенно различные души. Вы знаете, в чем заключается самая большая проблема спиритов? В том, что они никогда не могут быть уверены, что вызванный ими дорогой покойник — действительно тот, кого они вызывали. В самом деле, какими средствами мы располагаем, чтобы удостовериться в личности человека, с тех пор, как утратили ту способность обоняния, которой до сих пор обладают, например, собаки? У нас есть антропометрия, которая, в сущности, ничего не говорит ни о личности человека, ни тем более о его душе, есть тембр голоса, почерк, есть вопросы, ответ на которые знает только он один. Если человек умер, тогда нам остается только это последнее средство. Вот тут-то и возникает дилемма. Либо «дух» сообщает нам что-то, о чем известно, что он знал это при жизни, но тогда не исключено, что тот, кому он успел сообщить об этом, поделился своими сведениями с медиумом. Либо же он сообщает нам нечто новое, и тогда это следует скорее считать доказательством обратного, то есть что он — это не он!
      Разрешить эту дилемму пытались самыми разными способами. Человека просили, например, составить и запечатать письмо, вскрыть которое должны были через год после его смерти. Тот из медиумов, которому бы удалось узнать содержание письма до этой даты, заслужил бы аплодисменты критиков. К сожалению, до сих пор пока этот трюк никому не удался, хотя в награду за него обещаны тысячи фунтов; однако даже если бы это произошло, счесть это доказательством общения медиума с покойником было бы довольно трудно, ведь содержание письма тоже можно узнать разными способами — возьмите хоть ясновидение, хоть телепатию, хоть просто невероятное везение.
      Кроме того, имеется еще метод так называемого перекрестного обмена письмами… Впрочем, не буду утомлять вас всеми этими подробностями. Если вам интересно, попросите Сирила рассказать вам об этом — в Неаполе.
      Лиза помотала головой, чтобы хоть немного прийти в себя. Все эти темы очень увлекали ее, однако она чувствовала, что устала невероятно. Последние слова вызвали у нее недоумение.
      — Я все объясню вам — после обеда, — пообещал мистик, закуривая третью сигару. — Как вы, вероятно, заметили, хотя и не сочли нужным указать мне на это, я уклонился от темы. Я собирался объяснить вам, как одна душа может «выселить» из физического тела другую, менее сильную, и как в одно тело может «вселиться» до дюжины разных личностей. Доказательством того, что это — разные, совершенно отдельные души, служит и разница в их познаниях (в чем, впрочем, тоже трудно быть уверенным), и почерк, и тембр голоса, и некоторые детали, для которых в нашем языке пока нет определений, и даже симуляция, когда одна душа пытается выдать себя за другую, или подозрение о такой симуляции. В конце концов, любая личность есть некая константа; она уходит и приходит, оставаясь такой же, как была. Отсюда ясно, что для существования ей не обязательно нужно физическое тело, она может обходиться и без него. — Но ведь это — все та же ваша теория «одержимости», как в случае с гергесинскими свиньями! — воскликнула Лиза, радуясь, сама не зная чему.
      Тут в их разговор впервые вмешался Сирил Грей. Он поднялся с кресла и откашлялся, поправляя монокль.
      — В наши дни, — сказал он, — когда бесы вселяются в свиней, те отнюдь не торопятся бросаться с обрыва. Они называют себя «творцами новой морали» и голосуют за сухой закон.
      Еще не успев договорить, он снова уселся в кресло и предался изучению Каббалы.
      — Надеюсь, теперь вы понимаете, — улыбнулся Саймон Ифф, — с кем вы связались?
      Лиза улыбнулась в ответ, покраснев:
      — Да, я опять попалась. Но я и до сих пор не знаю, как я должна с ним разговаривать.
      — Разговаривать! — отозвался Сирил Грей, не поднимая глаз. — Слова, слова, слова! Тяжело, знаете ли, быть Гамлетом, когда Офелия так и липнет к Полонию! Единственное, чего я хотел, так это научить ее Молчанию — недаром один приятель Катулла превратил своего дядюшку в Гарпократа.
      — Гарпократ? Да, помню: египетский бог молчания, — отозвалась итало-ирландка.
      Саймон Ифф бросил ей многозначительный взгляд, и она поняла его: не стоит слишком вдаваться в эту тему.
      — Знаете ли, мистер Ифф, — сказала Лиза, чтобы хоть как-то разрядить неловкое молчание, — мне было ужасно интересно вас слушать, тем более, что все это и раньше меня очень интересовало, и мне даже кажется, что я кое-что поняла. Однако я не совсем понимаю, зачем вы мне все это рассказывали? Вы хотите, чтобы я научилась правильно понимать сообщения дорогих покойников?
      — В настоящий момент, — с нарочитой серьезностью произнес мистик, — я хочу, чтобы вы запомнили все то, о чем я рассказал вам, и перешли к обеду, которым нас собирается угостить брат Сирил. После этого, на свежую голову, мы лучше сумеем разобраться с проблемами четвертого измерения.
      — Ах, вот как? Значит, бедной Лизе придется еще попотеть, чтобы узнать истинную причину вашего столь поспешного отъезда из Сен-Жан-де-Люс?
      — Да, и еще кое-что, например, о гомункулусе.
      — А это еще что такое?
      — После обеда, дорогая моя, только после обеда!
      Приготовления к обеду заняли некоторое время. В самом конце их раздался звонок в дверь.
      Сирил Грей пошел открывать; Лизе он снова показался дуэлянтом, отправляющимся на роковое свидание. Или стражем врат: в своем воображении она даже вложила ему в руку копье.
      Ателье принадлежало Сирилу Грею, то есть он снимал его; однако он выкрикнул имена гостей, как дворецкий:
      — Акбар-паша и графиня Елена Моттих!
      Саймон Ифф бросился к двери; вошедших он встретил с распростертыми объятиями.
      — Как только вы переступили через порог, — объявил он, — я понял, что вы не откажетесь разделить с нами нашу скромную трапезу.
      Гости пробормотали что-то вроде слов благодарности. Выражение лица у Сирила Грея было самое неприветливое: видно было, что он знал этих людей и относился к ним крайне неприветливо, мало того: он боялся этого визита, хотя чего, собственно, было бояться? После неловкой паузы он присоединился к словам своего учителя, однако если верно, что молчание может быть красноречивым, то эти секунды молчания были наполнены самой безбожной руганью.
      Руки гостям он не подал. Саймон Ифф поздоровался с ними за руку; однако сделал это таким образом, что та и другая сторона оказались вынуждены подать друг другу руки одновременно.
      Лиза поднялась со своего дивана. Она поняла, что тут происходит какой-то спектакль, однако в смысл его пока не могла проникнуть.
      Когда гостей усадили за стол, Лиза решила, что приличнее всего будет ознакомить их с последними парижскими новостями. Этим она и занялась, всей душой отдыхая от высоких теорий Саймона Иффа. Остальные с облегчением предоставили ей вести вечер. Лиза как раз делилась несколькими пикантными подробностями последнего выступления Лавинии Кинг, когда Сирил закончил все приготовления к обеду и сумел наконец прервать ее своим язвительным тоном:
      — О да, я тоже видел этот спектакль. Мне понравился первый танец, «Умирающий лебедь» в си-бе-моль-миноре, это было весьма реалистично. За этим следовало что-то вроде сонаты о бутерброде, падающем маслом вниз, которая меня совершенно разочаровала. Правда, потом была одна из симфоний Чайковского, уже гораздо лучше, да и публика принимала хорошо. У меня она вызвала странные ассоциации: мне казалось, что я стою на платформе какого-то вокзала юго-восточной железной дороги, дожидаясь поезда…
      Лиза вспыхнула от возмущения:
      — Лавиния — лучшая танцовщица в мире!
      — Я и не спорю, — согласился ее возлюбленный с нарочитым трауром в голосе. — Она прекрасная танцовщица.
      Мой покойный отец говорил, что, когда ей было сорок, она уже так же хорошо танцевала. Ноздри Лизы задрожали: ей пришло в голову, что она дала увлечь себя гнусному чудовищу, и что пришла пора готовиться к решающей битве с ним. Но тут вмешался Саймон Ифф, пригласив всех к обеду.
      — Желаю всем приятного аппетита! — объявил он. — К сожалению, мы соблюдаем пост, поэтому у нас в меню сегодня только соленая рыба, хлеб да немного вина.
      Лиза удивилась, откуда взялся пост, ведь сегодня была даже не пятница. Паша вежливо скривился. — Ах, да! — добавил Ифф, как будто только что вспомнив: — У. нас еще икра есть!
      От икры паша тоже отказался.
      — Вообще-то я не собирался обедать, — сказал он. — Я зашел только, чтобы узнать, намерены ли вы по-прежнему устроить совместный сеанс с графиней.
      — Конечно! Конечно! — воскликнул Ифф с таким энтузиазмом, что Лиза сразу же почувствовала, насколько он осторожен и внимателен, насколько остро он чувствует какую-то невидимую, но смертельную опасность, исходящую от этих людей, и тем не менее готов сделать все, что они потребуют. У нее уже начала развиваться та интуиция, которая означает путь Дао.

      Графиня Моттих была даже более известна, чем какой-нибудь премьер-министр или рейхсканцлер. Ибо, к вящему удовольствию любителей всяких лженаук, она действительно умела передвигать небольшие предметы, не прикасаясь к ним. Свои первые успешные опыты она проделала под руководством некоего Удовича, по старости своих лет без памяти в нее влюбленного. Кроме него, мало кто был в восторге от ее опытов. Те, кто верил в ее способности, испытывали на ее сеансах смертельный ужас. Одна мысль, что эта женщина способна останавливать часы, открывать и закрывать двери, не подходя к ним, и делать иные подобные вещи, повергала людей в священный трепет. Она же, напротив, была женщиной вполне практичной и, заработав на своих сеансах достаточно денег, покинула старика, чтобы выйти замуж за человека, которого любила. После этого таинственные способности внезапно покинули ее, и домыслов, как и отчего это произошло, распространилось несметное количество.
      Впрочем, с мужем она прожила недолго, бросив его со скандалом — и способности вернулись! Однако большинство из ее сенсационных трюков были лишь повторением все тех же опытов времен ее дикой, невежественной юности; теперь она отваживалась лишь поднимать в воздух небольшие предметы наподобие целлулоидных шариков, не притрагиваясь к ним руками.
      Все это объяснил Лизе Сирил, когда та спросила его, чем занимается графиня. В обществе считалось, что графиня не понимает по-английски, хотя та, конечно, знала этот язык не хуже остальных присутствующих.
      — Она передвигает вещи, — повторил Сирил. — Берет какой-нибудь тонкий волосок, пропускает между пальцами и дожидается, пока мы устанем следить за всеми ее хитростями. И тогда — о чудо! — шарик поднимается в воздух. После этого добропорядочные зрители уверяют друг друга, что получили блестящее доказательство бессмертия души.
      — Разве она не даст проверять себя? Ну, чтобы у нее не было в руках никаких волосков?
      — А как же, конечно, дает! Но у проверяющих — столько же шансов, сколько у глухого, которому предложили обнаружить фальшь в игре Казальса. Если у нее не будет волоска, она вытянет нитку из своего чулка, из платья или еще откуда-нибудь; если же наблюдатели будут слишком дотошны, она объявит, что «сегодня силы покинули её», но не раньше, чем измотает всех своими капризами и надеждами на то, что представление все-таки состоится, причем, как я полагаю, именно из мести за такую излишнюю дотошность.
      Грей произнес все это, сохраняя па лице уныло-скучающую мину. Было ясно, что все это давно вызывает у него одно отвращение. Однако его беспокойство объяснялось не только этим. Лиза чувствовала, что Сирил испытывает страх, хотя и не решалась спросить его об этом. Поэтому она вернулась к прежней теме:
      — А с покойниками она общается?
      — Сейчас этим вообще мало кто занимается. Возможностей подтасовки слишком много, а богатые дураки как класс уже перестали этим интересоваться. Лишь несколько псевдоученых вроде Ломброзо продолжают тешить свое самолюбие этими играми, надеясь стать Ньютонами новой эпохи. Однако учености у них не хватает, чтобы исследовать эти вещи по-настоящему.
      — А вы сами никогда не пробовали этим заниматься?
      — О нет! Я лучше предпочту вашу полновесную приятельницу с ее «большим домом» и «письмом о предстоящей поездке».
      — Вы хотите сказать, что все это — сплошной обман?
      — Не знаю. Тут трудно что-либо доказать, как обман, так и истину. Однако бремя доказательства все равно возлагается на спиритов, и мне известны только два случая, действительно заслуживающие внимания: это миссис Пайпер, которая никогда не гналась за сенсациями, и Евзапия Палладино.
      — А, это та, которая некоторое время назад выступала в Америке, — вспомнила девушка, — но я думала, что это всего лишь очередная утка газет Херста.
      — Херст — это американский Нортклифф, — заметил в ответ Сирил, мельком взглянув на пашу, и добавил, не дрогнув ни единым мускулом: — Разницы между ними нет никакой.
      — Боюсь, что я не знаю, кто такой Нортклифф, — пожал плечами Акбар.
      — О, Нортклифф — это Хармсворт, — ответил Сирил таким тоном, как говорят с несмышленым ребенком.
      — А кто такой Хармсворт? — спросил турок. Молодой маг ответил безразлично:
      — Никто.
      — Никто? — удивился Акбар. — Как это понимать?
      Сирил печально покачал головой:
      — Его просто не существует.
      Акбар-паша широко раскрыл глаза, точно увидев призрак. Это был один из излюбленных фокусов Грея. Сначала он, неторопливо рассказывая что-то чрезвычайно серьезным тоном, завоевывал доверие собеседника, а потом при помощи нескольких изощренно-параноических замечаний доводил его до умопомрачения, не без удовольствия наблюдая за мучительными попытками его разума разобраться во всем этом. Невинный диалог оборачивался кошмаром. Не исключено, что именно в этом Сирил видел главную цель любой беседы. Он продолжал по-прежнему серьезным тоном, со слегка преувеличенной улыбкой:
      — Это всего лишь подтверждение известного положения метафизики, столь блестяще сформулированного Шеллингом в его философии относительного, в котором я бы в данном случае особо выделил мысль о том, что восприятие объективного как реальности подразумевает представление об индивиде как о некоей tabula rasa, и в этом западное учение об Абсолюте целиком сходно с буддийской доктриной Сакьядитхи. Если не верите, то прочтите Вагасанъи-самхиту в «Упанишадах».
      И он обернулся к Лизе с видом человека, наконец-то сумевшего всем все объяснить.
      — Так что вы были правы, защищая Евзапию Паллади но. Думаю, мы навестим ее, когда приедем в Неаполь.
      — Судя по всему, моя поездка в Неаполь — дело уже решенное?
      — Решаю не я, решает учитель. Он вам все объяснит — постепенно. А пока нам придется проверить эту даму на предмет скрытых волосков — и трудное же это будет де дело, вы только взгляните на ее черную гриву!
      — Вы циник и язва, я вас ненавижу.
      — Любишь меня, люби и мою собаку.
      Тут Саймон Ифф решительным жестом вмешался в разговор и сам повел его. Сирил же неожиданно наклонился к Лизе и сказал негромко:
      — «Сойдите же, о Мод, со мною в сад: уходит ночь, пора летучей мыши».
      Он взял ее пол руку, и они вышли. После долгого поцелуя, по-прежнему возбуждавшего каждый нерв в их телах, он обнял ее своими длинными руками и произнес:
      — Вот что, девочка, я сейчас не могу объяснить тебе всего, но эти наши гости опасны в том числе и для тебя. А просто так взять и выгнать их тоже нельзя. Поэтому прошу тебя: доверься нам и жди. Пока они не ушли, не приближайся к ним, уходи под любым предлогом. Можешь сделать вид, что у тебя истерический припадок, и упасть на пол, если они начнут приставать к тебе; но ни в коем случае не позволяй им притронуться к тебе! Малейшая царапина может оказаться смертельной.
      Убедили Лизу даже не слова, а та серьезность, с которой они были произнесены. Наконец-то все стало на свои места. Он сказал, что любит ее, а его сегодняшнее поведение было всего лишь игрой, такой же, как этот смокинг и его бритая голова. Освободившись наконец от всех сомнений, ее любовь хлынула наружу, как лучи солнца при восходе из-за холодной громады скал в какой-нибудь горной местности. Вернувшись в студию, они обнаружили, что к сеансу уже все было готово. Женщина-медиум сидела за столом, двое мужчин расположились по обе стороны от нее. Перед ней, между рук, лежало несколько целлулоидных шариков, пара огрызков карандашей и еще несколько мелких предметов. Все они были тщательнейшим образом проверены — как если бы кто-то решил проверить хвост собаки, чтобы узнать, кусается ли она. История спиритизма — это история людей, тщательно замазывавших малейшие щели в стенах, но всегда забывавших хотя бы прикрыть дверь. Самому изощренному писателю вряд ли удалось бы описать ход подобного сеанса. Обычно считается, что там происходит нечто чрезвычайно волнующее и таинственное. И действительно, есть люди, готовые с таким же энтузиазмом, с каким они могут бодрствовать три ночи подряд, начать благодарить Создателя за ниспосланную им смерть часа за два до появления первых ее «признаков». А их настойчивые просьбы обратить самое пристальное внимание на вещи, менее всего имеющие отношение к делу, могут довести до умопомрачения любое живое существо, чей интеллект хоть немного превышает интеллект улитки.
      — Взгляните, как мы удачно расположились, — прошептал Сирил Лизе, когда они оба уселись на диван, к которому был пододвинут стол. — Все, что нам известно, это то, что-либо оба джентльмена, либо по крайней мере один из них находятся в сговоре с графиней Моттих. В том, что Саймон Ифф с нею не сговаривался, я был готов поклясться; однако в такой ситуации нельзя доверять даже родному брату. Видите, они задергивают шторы. Зачем? Чтобы «облегчить действие силы». Но если предполагается, что тут действует некая кинетическая сила, то как ей может помешать свет? Иногда говорят, что «свет мешает медиуму в его тонкой работе» — вероятно, точно так же, как недремлющее око полицейского мешает вору в его тонкой работе. Вот, слышите? Заговорили о «доказательствах», и опять речь идет только об условиях, в которых проходит представление; в том-то и фокус, что они бесконечно спорят об этих условиях, ни слова не говоря о «силах».
      — А ей не мешает то, что мы разговариваем?
      — Напротив, медиумы даже просят посетителей разговаривать. Убедившись, что мы увлеклись разговором, она не преминет воспользоваться этим, чтобы проделать самую опасную, самую сложную часть своего трюка. После этого она сама привлечет наше внимание, сказав, что «се сила пришла», и попросит следить за своими действиями, «чтобы не было обмана». Тут все насторожатся, как кошка перед мышиной норкой; однако даже самый тренированный человек может удерживать себя в таком состоянии не дольше трех минут. После этого его внимание ослабнет, и тогда она спокойно исполнит свой номер. Вот, послушайте!
      Саймон Ифф оживленно обсуждал с пашой порядок расположения шести ног тех, кто сидел на той стороне стола. Если им удастся убедиться, что медиум не подталкивает стол ногами, чтобы заставить шарики подпрыгивать, тогда действительно можно будет задаться вопросом, какая именно сила поднимает их в воздух.
      — Боже, какая скука! — простонал Сирил. Однако даже если бы он ничего не сказал Лизе там, в саду, она бы почувствовала, что он лжет. Несмотря на деланное безразличие, он наблюдал за всем очень внимательно, и за его скучающим тоном слышались нотки скрытого беспокойства. Вряд ли предстоящий сеанс мог так волновать его; в чем же было дело? Женщина-медиум издала стон. Пожаловавшись, что ей холодно, она начала извиваться всем телом; вдруг ее голова упала на стол. Это очевидно никого не удивило, потому что было частью представления.
      — Дайте мне вашу руку! — обратилась она к Лизе. — Я чувствую, что от вас исходят флюиды симпатии. — И она не лгала, потому что не ощутить природную теплоту сердца девушки было невозможно. Та протянула было ей свою руку; но ей помешал Саймон Ифф.
      — У вас может быть спрятанный волосок или нитка! — сказал он резко. — Сирил, зажгите свет!
      Старый мистик принялся внимательно изучать ладони Лизы. Однако Сирил, наблюдавший за ним, понимал, что тот преследовал совершенно иную цель.
      — Я был в саду, когда вы проверяли графиню, — не громко произнес он. — Чтобы доказательство было полным, дайте я проверю ее руки.
      Улыбка Саймона Иффа показала ему, что он на верном пути. Сирил в свою очередь взял ладони графини и проверил их очень тщательно. Никаких волосков на них, конечно, не было, да он и не искал их.
      — Ногти слишком длинные, — заметил он наконец. — Под ними можно спрятать все, что угодно. Нельзя ли их обрезать?
      Паша бурно запротестовал.
      — У нас нет права решать за благородную леди, какой маникюр ей делать! — возмущенно заявил он. — Разве мы не можем доверять своим глазам?
      Сирилу Грею без труда удавалось подстрелить на бегу рысь; однако он ответил печально:
      — Я — нет, мой дорогой паша, у меня амблиопия. От табака. Эта беспардонная чушь вызвала у паши новый взрыв негодования.
      — К тому же я согласен с Беркли, — продолжал Сирил развивать ту же тему, хотя и на совершенно ином уровне, — который говорит, что при помощи глаз мы все равно не можем получить верного впечатления ни о чем, находящемся вне нас. Боюсь, что заставлю вас понапрасну потратить время, однако я никогда не доверяю тому, что вижу.
      Та самоуверенная беззастенчивость, с которой Сирил произносил все это, лишила турка дара речи. Среди чужих или в моменты опасности он всегда надевал на себя непроницаемую броню британского аристократа. Грей был одним из пассажиров «Титаника», и за полторы секунды до исчезновения лайнера под водой он обернулся к соседу и спросил небрежным тоном: «Нам угрожает какая-то опасность?»
      Полчаса спустя, когда их подобрала шлюпка и к нему вернулось сознание, первыми его словами были:
      — Последний раз я упал за борт на канале Байронз-Пул; это немного выше Кембриджа, знаете ли — Кембридж, Англия.
      И, не останавливаясь на этом, он пустился в описание своих тогдашних приключений.
      Закончив одну историю, он начинал другую, не обращая внимания на царившую вокруг суету, так что в конце концов все, бывшие в шлюпке, постепенно забыли об Атлантике и перенеслись в солнечный майский Кембридж. Всех увлек этот странный репортаж с давно прошедшей студенческой регаты:
      — На первой дистанции, до Диттона, мы шли первыми, до флажков оставалось уже всего ничего, но тут Хесус отжал нас в сторону, и они ка-ак припустят! А за ними впритык уже шла третья, Холл на руле, и наш старый Ти-Джей принялся ругаться на чем свет стоит, но все без толку. Тут мы вышли к Лонг-Ричу, Хэлу удалось поддать жару, и мы хотя бы догнали третью, как раз под железно дорожным мостом; Кокс заорал, как резаный, и тогда Хесус… — однако никому так и не довелось узнать, что произошло дальше с лидером этих славных гонок, так как Денбри вдруг потерял сознание и обнаружилось, что он истекает кровью из-за глубокой раны в области сердца. И этот-то человек теперь смертельно боялся царапины, которую могли бы нанести абсолютно чистые, полированные дамские ногти.
      Турку ничего не оставалось, как сдаться:
      — Хорошо, мистер Грей, если вы настаиваете, мы спросим благородную леди.
      Он спросил, и та согласилась. Операция длилась недолго, и сеанс продолжался. Однако не прошло и нескольких минут, как леди пожаловалась на усталость:
      — У меня ничего не получается, это бесполезно; пусть явится Бэби. Она сделает все, что вы просите. Пожалуйста, подождите несколько минут.
      Паша удовлетворенно кивнул.
      — Это всегда так начинается, — объяснил он простодушно взиравшему на него Саймону. — Сейчас я загипнотизирую ее, и в ней пробудится ее вторая личность.
      — Это очень, очень любопытно, — согласился Саймон.
      — И очень кстати: незадолго до вашего прихода мы как раз говорили с мадам Ла Джуффриа о раздвоении личности. Она еще никогда не видела ничего подобного.
      — О, ваше любопытство будет вполне удовлетворено, маркиза, — заверил ее старый турок, — вы будете рады, что увидели это редкостное явление. Он начал водить руками надо лбом женщины-медиума; та, проделав несколько судорожных движений, постепенно замерла и впала в глубокий сон. Сирил притянул Лизу к себе:
      — Вот она, величайшая тайна магов! Старый трюк фокусников: прикинься спящим, чтобы усыпить бдительность зрителей. Об этом есть у Фрейзера в его книге о симпатической магии. Однако сей высокоученый доктор, vir praeclarus et optimus, как всегда, упускает самое важное. Недостаточно убедить себя в том, что сидящая перед тобой восковая фигура и есть та личность, которую нужно заколдовать; необходимо действительно создать невидимую связь между собой и нею. Вот это — действительно искусство, и немногие маги умеют это делать; именно об этом Фрейзер как раз ничего не пишет.
      Внезапно графиня издала крик, за которым последовало несколько то ли всхлипываний, то ли вздохов. Паша пояснил, что «все идет как надо» и что «другая личность» просыпается. Не успел он договорить, как леди соскользнула со стула на пол и разразилась долгими душераздирающими рыданиями. Мужчины отодвинули стол, чтобы облегчить путь этой новой личности. Личность проявила себя подвижностью рук, и ног, характерной для младенца, смехом и плачем, и судорожными хватательными движениями. Когда она, открыв глаза, осознала, что ее окружают чужие люди, она принялась плакать: — Ма-ма! Ма-ма! Мама! Мама-а!
      — Она зовет маму, — констатировал Акбар-паша. — Я не ожидал, что среди нас сегодня будет дама, но раз уж так получилось, может быть, мы попросим ее сыграть роль матери? Это могло бы значительно ускорить работу.
      Лиза, к тому времени уже почти забывшая предостережения Сирила, готова была согласиться. Ее разбирало любопытство, и ей хотелось принять участие в этом спектакле, независимо от того, был ли он высоким таинством или дешевым фарсом. Однако тут опять вмешался Саймон Ифф.
      — Мадам до сих пор никогда не участвовала в таких сеансах, — сообщил он; при этом Сирил бросил на нее строгий взгляд, которому она готова была повиноваться, хотя пока и не понимала, следует ли ей делать что-либо или нет. Ей казалось, что она попала в какую-то совершенно чужую страну, где случайному гостю не оставалось ничего, кроме как стараться соблюдать местные обычаи и во всем доверять проводнику.
      Между тем «Бэби» снова принялась плакать. Паша, очевидно ожидавший этого, извлек из кармана бутылочку с молоком и дал графине, которая удовлетворенно прильнула к ней.
      — Что за глупцы были древние алхимики! — воскликнул Сирил, обращаясь к своей возлюбленной. — Ну что такое, в самом деле, все эти их Атханоры и Кукурбиты, Алембики, Красные Драконы, Мертвые Головы и Лунные Воды? Они и понятия не имели, что такое настоящий научный эксперимент.
      Ни к чему было объяснять, какова была истинная причина этого резкого выпада; Лиза уже понимала, что серьезно вступать в подобные споры унизительно.
      Внезапно «Бэби» отбросила бутылочку и подползла к целлулоидному шарику, упавшему со стола в то время, когда его двигали. Схватив шарик, она приняла сидячее положение и начала играть с ним.
      Все происходило как бы скачками, без плавных переходов, и очередной «скачок» заставил Лизу вскрикнуть от неожиданности.
      — Все это — лишь закономерный результат превращения взрослого человека в ребенка, — холодно заметил Сирил, — хотя я не понимаю, почему пробуждение детской души во взрослом теле должно вступать в противоречие с рефлексами последнего. Хотя в данном случае объяснением может служить тот факт, что благородная леди воспитывалась в трущобах австро-венгерского Будапешта; в девять лет она сделалась проституткой и очень скоро поняла все выгоды своего положения. Она скоро научилась использовать тот снисходительный интерес, которые посторонние испытывали к ее способностям; единственное, что ей мешает — это черная зависть к людям более благополучным, из-за которой она не видит, что все ее потуги — не более чем грязь на наших каблуках. Несмотря на годы упражнения в искусстве не понимать по-английски, «Бэби» не смогла сдержать резкого движения. Ибо важнее всего для нее был престиж, которым она пользовалась в обществе. Ей было даже страшно подумать, что когда-нибудь он рухнет. Да пусть разоблачат хоть тысячу ее «представлений» — это не беспокоило ее вовсе; но за свое реноме графини она боялась. Ей было уже за тридцать пять — с поисками богатого и глупого жениха следовало торопиться. В настоящее время она очень рассчитывала на пашу; поэтому она и согласилась на некоторые его предложения, связанные с этим сеансом, в надежде как следует прибрать его к рукам.
      Паша извинился за нее перед Саймоном Иффом: _ В таком состоянии она не сознает, что делает. А потом ничего не помнит. Прошу вас подождать еще немного, она скоро придет в себя.
      Вскоре именно так и произошло. Сначала она подползла к паше, и тот с глубокомысленным видом извлек из кармана куколку и дал ей. Потом она на коленях двинулась к Лизе, то плача, то причитая о чем-то и изображая существо смертельно испуганное. Однако на этот раз Лиза не стала вслушиваться в ее причитания; ей было душно, и у нее не было сил скрывать свои истинные чувства. Грубо отдернув подол юбки, она перешла на другую сторону комнаты. Паша с чисто восточным апломбом стал было возражать, но тут женщина-медиум достигла своей следующей и последней стадии. Она подошла к паше, уселась к нему на колени и принялась целовать и поглаживать, всячески выражая свою любовь к нему.
      — Вот лучший номер всего представления! — не удержался Сирил. — Безошибочно действует на всех мужчин, по крайней мере на многих; уследить за чем-либо те уже не в состоянии, и вот тут-то она и проделывает свои главные трюки. Мужчины же потом искренне уверяют, что их внимание не ослабевало ни на секунду. Точно так же она дурачила Удовича: он был человек весьма пожилой, и она убедила его, что он вовсе не так стар, как ему кажется — о великий Гарри Лодер! Да тут и игры никакой не надо: в такой ситуации любой мужчина поклянется чем угодно, хоть собственной репутацией, что она — великий медиум!
      — Конечно, в этом есть некоторая неловкость, — произнес паша с некоторым смущением, — особенно для меня как для магометанина; однако ради науки нам нужно довести опыт до конца. Через пару минут она снова сможет общаться с нами.
      И действительно, вскоре она превратилась в личность номер три, изящную молодую француженку по имени Аннет, горничную жены какого-то еврея-банкира. Церемонно-манерно она подошла к столу — очевидно, чтобы подать госпоже завтрак, — но вдруг затряслась всем телом, упала на стул и, претерпев краткую душевную борьбу, вновь превратилась в «Бэби».
      — Уходи, Аннет, ты плохая, плохая! — таков был смысл ее раздраженного монолога, продолжавшегося несколько минут. Потом ее внимание привлекли мелкие предметы, вновь разложенные пашой на столе, и она целиком отдалась игре с ними, как это делают маленькие дети.
      — Теперь желательно потушить свет! — объявил паша. Сирил не возражал, и паша продолжил: — В таком состоянии свет причиняет ей боль и может быть опасным. Однажды она целый месяц пролежала без сознания — из-за того, что кто-то неожиданно зажег свет. "Не беспокойтесь, наш контроль от этого слабее не станет.
      Он взял плотный шелковый платок и завязал даме глаза. Затем, осветив стол карманным фонариком, закатал ей рукава выше локтя и закрепил их. Потом буквально сантиметр за сантиметром ощупал ее руки, раскрывая и разгибая пальцы, проверил ногти, короче — сделал все, чтобы показать: никакого обмана нет.
      — Нет, — прошептал Сирил, — это не приготовления к научному опыту, это — приготовления к самому заурядному фокусу. Такова психология всех балаганных трюков. Идея не моя, это слова учителя.
      Тем не менее внимание Лизы Ла Джуффриа почти против воли оказалось приковано к беспокойным пальцам женщины-медиума. Пальцы двигались, вращались, выводя в воздухе хитроумные узоры; в их непонятном танце над хрупким шариком и в самом деле было нечто завораживающее.
      Вдруг медиум резким движением убрала пальцы; в тот же миг шарик подскочил в воздух сантиметров на десять-пятнадцать. Турок просиял.
      — Весьма убедительно, не правда ли, сэр? — обратился он к Саймону.
      — О, вполне, — согласился старый джентльмен; однако это было сказано так, что всякий, кто знал его, услышал бы невысказанное: «Смотря в ЧЕМ мы хотели убедиться». Однако Акбар остался доволен. Проформы ради он снова зажег фонарик и проверил пальцы дамы; никаких волосков на них, конечно, не обнаружилось.
      С этого момента чудеса пошли чередой. Предметы на столе двигались, прыгали и плясали, как осенняя листва на ветру. Это продолжалось минут десять во все более возрастающем темпе
      — Какие быстрые, резкие движения! — воскликнула Лиза.
      Сирил задумчиво поправил монокль:
      — Тогда уж скорее «хронические, если подбирать к ним подходящий эпитет. Лиза взглянула на него с недоумением; карандаши и шарики в это время продолжали сыпаться на стол, точно град.
      — Доктор Джонсон как-то заметил, что при виде говорящей лошадиной головы или чего-нибудь в этом роде не стоит относиться к этому слишком критически, — пояснил он с усталым видом. — То, что фокус получился — уже чудо. Я бы даже добавил, что чудо как вид искусства вообще предполагает однократность исполнения; чудеса, вошедшие в привычку, на мой взгляд, противоречат представлениям позднего Джона-Стюарта Милля о свободе.
      Лиза снова почувствовала себя дервишем, закруженным теми странными поворотами, которые приобретала речь ее возлюбленного.
      Моне-Кнотт рассказывал ей в Лондоне о комичном случае, произошедшем с Сирилом в поезде, на станции Кэннор-Стрит: когда начальник поезда шел по вагонам, крича: «Вторая смена!», тот выскочил ему навстречу с распростертыми объятиями и приветствовал его как буддийского миссионера — на том лишь основании, что одним из постулатов буддийского учения считается вечная смена и перемена всего сущего.
      Не зная изначально, о чем Сирил собирается говорить, понять это из его слов было практически невозможно. Никогда нельзя было сказать с уверенностью, шутит ли он или говорит серьезно.
      Он облекал свою иронию в кристально-твердое, холодное, жесткое излучение того благородного черного льда, который можно найти лишь в глубочайших горных расщелинах; в клубах о нем говорили, что он знает семьдесят семь способов высказать человеку в лицо то, что лишь меднолобые торговки рыбой с Биллингсгейта осмеливаются называть прямо, причем именно тогда, когда бедная жертва не ожидает ничего кроме салонного комплимента.
      К счастью, его общедоступная сторона личности была не менее блестящей. В конце концов, это не кто иной, как он однажды явился к Линкольну Беннету, шляпных дел мастеру Ее Величества, унаследовавшему этот титул от мастера по изготовлению вышедших из моды рыцарских шлемов, и потребовал немедленной встречи для переговоров по личному, но чрезвычайно важному делу; когда же тот, отложив всю работу, чрезвычайно вежливо принял нахального гостя, он с величайшей серьезностью осведомился:
      — Сэр, могу я заказать у вас шляпу?
      Загадочный характер этого человека не переставал волновать Лизу. Ей хотелось бы перестать любить его, бежать как можно скорее прочь, однако при этом она отдавала себе отчет в том, что это ее желание продиктовано лишь неуверенностью в своей способности действительно обладать Сирилом. Поэтому она снова решила сделать все возможное и невозможное, чтобы заставить его принадлежать ей и только ей. От Моне-Кнотта она слышала о нем и другую историю, обескуражившую ее гораздо сильнее. Как-то раз Сирил отправился покупать себе трость, такую, которая подходила бы к его вкусам. Он долго искал ее и, найдя, на радостях пригласил друзей И соседей на обед в «Карлтоне». Пообедав, он с двумя друзьями отправился на прогулку по Пэлл-Мэлл — и обнаружил, что забыл трость в ресторане. «Какая незадача», — высказался он по этому поводу, и на этом все закончилось. До ресторана было рукой подать, и тем не менее он не сделал ни шагу. Лиза предпочла перейти к размышлениям о других сторонах его характера — тем, которые проявились при гибели «Титаника», и другим, когда он с отрядом альпинистов был в Гималаях, и они побоялись последовать за ним по крутому склону, потому что слишком велика была возможность сорваться; и он-таки сорвался и заскользил вниз, и лишь случай остановил его лишь в каком-то ярде от пропасти. Однако после этого остальные пошли за ним, и Лиза чувствовала, что тоже пошла бы — о да, она пошла бы за ним хоть на край света.
      Погруженная в свои размышления, Лиза даже не заметила, что сеанс окончился. Женщина-медиум впала, судя по всему, в глубокий сон, чтобы вернуться к своей личности номер один. И, когда остальные участники начали подниматься из-за стола, Лиза машинально поднялась вместе с ними.
      Нога Акбар-паши запуталась в медвежьей шкуре, и он пошатнулся. Лиза хотела было протянуть ему руку, но молодой маг реагировал быстрее. Подхватив турка под руку, он поставил его на ноги; в тот же миг она почувствовала, что другой рукой он толкает ее в бедро, и с такой поспешностью убрала прочь свою руку, что не чаяла удержаться на ногах. Сирил в это время, продолжая поддерживать пашу, со всей возможной любезностью осведомился, нельзя ли ему поближе рассмотреть его прекрасное кольцо с печаткой.
      — Феноменально! — сказал он, — однако не находите ли вы, что края у него слишком остры? Ведь эдак можно и порезаться, если сделать рукой хотя бы вот так. — И он сделал быстрое движение ладонью. — Видите? — спросил он, показывая паше свою ладонь, на которой выступили крупные капли крови.
      Турок взглянул на него, помрачнев внезапно без всякой видимой причины — во всяком случае, Лиза не могла отгадать, почему. Сирил ведь объяснял ей, что любая царапина, нанесенная этими людьми, может оказаться смертельной; почему же он сам дал им нанести себе ее? Между тем он продолжал обмениваться с пашой какими-то ничего не значащими репликами, а кровь капала с его руки на ковер; повинуясь какому-то шестому чувству, Лиза достала платок и перевязала ладонь Сирила. Очнулась графиня, принявшись укутываться в свою меховую накидку; почти сразу же она почувствовала себя больной.
      — Я не могу выносить вида крови, — простонала она и прилегла на диван. Саймон Ифф поднес ей рюмку коньяку.
      — Спасибо, теперь я чувствую себя значительно лучше, — произнесла графиня уже бодрым голосом, — Лиза, дорогая, подайте мне мою шляпку!
      — Ни в коем случае, мадам! — воскликнул Сирил, изображая пылкого любовника, и подал шляпку сам.
      Гости собрались уходить. Турок продолжал разглагольствовать о том, как успешно прошел сегодняшний сеанс.
      — Все было просто великолепно! — восклицал он. — Это был один из лучших сеансов, в которых я имел счастье участвовать!
      — Я рад за вас, паша, — произнес Сирил Грей, открывая дверь. — В самом деле, ведь это такая игра, в которой чрезвычайно трудно определить победителя — или я не прав?
      Лиза с удивлением заметила, что это последнее замечание подействовало на уходящих гостей как удар бича.
      Когда дверь наконец закрылась, она оглянулась и с еще большим удивлением увидела, что Саймон Ифф рухнул на диван, по-видимому, совершенно обессиленный, судорожно стирая пот со лба. За спиной она услышала вздох своего возлюбленного, такой тяжелый, как если бы он только что вынырнул со многофутовой глубины.
      Только теперь она поняла, что была не свидетельницей простого оккультного сеанса, а участницей магической битвы не на жизнь, а на смерть. Только теперь она ощутила силу флюидов, которые были направлены на нее все это время — и, не выдержав напряжения, разрыдалась.
      Сирил Грей склонился к ней с бледной улыбкой и начал гладить ее лицо, волосы, руки, слизывая набегающие слезы; его сильные руки легко подняли се тело и унесли прочь от всех этих треволнений.

      Честно говоря, я очень проголодался! — признался Саймон Ифф. Сирил поцеловал Лизу в губы и, взяв ее под руку, подошел с нею к буфету. — Теперь ты хозяйка, — сказал он просто. Он отбросил всякую игру, и Лиза увидела простого, мужественного и честного человека, научившегося быть воином, готовым как к наступлению, так и к обороне. Она вдруг ощутила странную душевную боль, и в то же время это было удивительное чувство высоты. Она почувствовала, что была для него не только возлюбленной; он признал в ней друга. Их объединял не только секс, могущий послужить лишь поводом для дуэли; он мог бы прекратить общаться с ней таким образом, однако дружба между ними сохранилась бы, как если бы она тоже была мужчиной. И тут ее пронзила мысль: неужели он никогда не вернется в то состояние, о котором так мечтало все ее тело, не говоря уже о душе?
      Она вспомнила историю о «суде Париса», которую ей рассказывали. Несколько лет назад в него были одновременно влюблены три женщины. Каждая из них полагала, что он принадлежит только ей. Обнаружив существование соперниц — он не давал себе труда сохранять строгую конспирацию, — они нашли в себе силы сговориться друг с другом и вызвать его на откровенный разговор. Сойдясь вместе в его студии, они потребовали от него решиться в пользу одной из них. Прежде, чем дать ответ, он выкурил целую трубку. Затем он зашел к себе в спальню и вынес оттуда пару дырявых носков: —«Симон, сын Иуды, любишь ли ты Меня? — О да, Господи, Ты знаешь, что я люблю Тебя»; тогда заштопай мне носки! — произнес он высокомерно, ничтоже сумняся искажая евангельский текст, и бросил свои носки той, которую любил больше всех.
      Предложение накрыть стол Лиза поначалу поняла буквально, то есть, что нужно достать скатерть. Она вспомнила, что первыми словами Кундри после освобождения были: «Служить! Служить!»
      Однако, открыв буфет, она не удержалась от радостного возгласа: —Так вот как вы соблюдаете пост!
      Она увидела блюдо с великолепным салатом из омаров, вполне приличных размеров вазу с черной икрой на льду, и другую, с паштетом «фоле-гра», который разрезают нагретой в кипятке ложкой — единственным способом, позволяющим действительно ощутить его вкус. На одной из верхних полок громоздилась целая пирамида бекасов, рядом с которыми находилась приготовленная для них большая сковородка, а за ней виднелась корзина с чудесными сливами и виноградом, блиставшими красотой подобно добродетельной жене, ценимой, как известно, выше рубинов, и стояли батареи бутылок — отличное рейнское из погребов самого князя Меттерниха, бургундское, да не какое-нибудь, а «Шамбертен», способный поднять на ноги и мертвого, нисколько не утратив от этого своей крепости; токайское самого лучшего сорта и даже коньяк, на этикетке которого значилось «1865» и, что удивительнее всего, это была правда, то есть такая редкость, как грамм радия в урановой смолке.
      Саймон Ифф решил оправдаться за то, что сначала был так негостеприимен:
      — Акбар-паше нужна была кровь, хоть одна капелька вашей крови, моя дорогая; Сирил и я не подвержены его влиянию — вы сами видели, что с нами он не особенно Церемонился. Поэтому я и потчевал его одним соленым.
      — Но зачем ему моя кровь? И почему соленым?
      — Приняв в чужом доме соль или соленое, он до некоторой степени утрачивает способность вредить ему или его обитателям; это делает его уязвимым для ответного удара. О крови же вопрос особый и очень серьезный. К несчастью, паша теперь знает, где вы находитесь и наверняка догадывается, чего хотим от вас мы. Поэтому он хочет подчинить вас своей воле, чтобы вы выполняли его приказания; мы же хотим лишь, чтобы вы оставались свободны и действовали по своей собственной воле. Вы в любой момент можете просто уехать и вернуться к прежней жизни. Не обижайтесь за меня на эти слова; я достаточно узнал вас, чтобы понять, с каким презрением вы отнеслись бы к подобному предложению. И, хотя вы до сих пор еще не знаете, какая роль вам предназначена, вы заранее готовы принять ее, причем с удовольствием, и охотно дадите вовлечь себя в любые приключения.
      — Такому психологу, как вы, мне просто нечего возразить, — улыбнулась Лиза. — Конечно, я отказалась бы уехать. И мне ужасно хочется очертя голову броситься в эту тайну, покрытую мраком, хотя, когда в сердце горит свет любви, никакой мрак не страшен.
      — Будьте поосторожнее с этой вашей любовью! — проворчал старый маг. — «Свет любви» — это всего лишь блуждающий огонек на болоте или, хуже того, на кладбище, жалкий пузырек ядовитого газа. У нас в Ордене говорят: «Любовь — вот Закон, та любовь, которой ты хочешь». Первое и главное — знать, чего хочешь. Укрепите вашу любовь на этой мачте, и тогда у вас будет настоящий маяк, который не даст кораблю сбиться с пути в гавань.
      — А меня, — произнес Сирил, когда они уселись за стол, — прости за то, что я тогда бросил тебя из-за ужина с этой мисс Бэджер. Просто я дал ей слово, поэтому помешать мне могла бы только физическая немочь. Идти к ней мне хотелось не более, чем идти топиться. Можешь считать это комплиментом в свой адрес, потому что мисс Бэджер — одна из двух самых очаровательных девушек Лондона; однако я не побоялся бы тысяч) раз взглянуть в лицо смерти, чтобы сдержать свое слово.
      — Стоит ли проявлять такую строгость в мелочах?
      — Держать свое слово — не мелочь. Тот, кто оказался ненадежен в чем-то одном, будет ненадежен во всем. Пойми, что это сильно облегчает мне жизнь: я никогда не раздумываю, стоит ли мне выполнять свое решение.
      Раз оно принято, я просто выполняю его, сводя все свои действия к единому знаменателю — своей собственной воле. Да и тебе это облегчит жизнь, если ты будешь знать, что, пообещав что-то, я непременно это сделаю.
      — Это-то я понимаю. Но если бы ты знал, Сирил, как я мучилась тогда, в тот вечер!
      — Это от незнания, — сообщил Саймон Ифф. — Незнание — причина всех страданий. Вы не знали, что ему можно верить, и что точно так же, как он сдержал свое слово, данное этой мисс Бэджер по поводу ужина с нею, он сдержит и данное вам — насчет звонка.
      — Лучше расскажите мне об этой вашей битве. Я чувствую себя как на поле сражения, но до сих пор не понимаю, что происходит.
      — Извините меня, дитя мое, но есть тайны, открыть которые мы можем лишь лицам, достигшим определенной ступени посвящения, — произнес Ифф с напускной важностью. — Нет, конечно, вы все узнаете, но для этого нам сначала придется объяснить вам, что мы собираемся делать и зачем. Тогда вы поймете и то, почему некоторые люди пытаются угрожать нам. А задача у нас, прямо скажем, непростая. Поэтому начнем с четвертого измерения…
      — О Боже!
      — …Но, наверное, все-таки после обеда. А пока выберем для беседы тему полегче. И они заговорили о вещах житейских. Б самом деле, почему бы Лизе теперь не поселиться у Сирила? Достаточно лишь позвонить горничной и велеть ей собрать и привезти сюда вещи. Лиза предложила это, узнав, что Сирил намерен завтра же уехать вместе с ней из Парижа. Однако Саймон Ифф возразил:
      — Втягивать в это дело еще и горничную было бы просто непорядочно с нашей стороны. Кстати, — обернулся он к Сирилу, — мы забыли о ней, а битва-то ведется всерьез! Вдруг она уже пострадала?
      — Да, — согласился Сирил. — Чтобы ее найти, им не понадобится и суток. Давайте проверим: позвони ей, Лиза, и просто сообщи, что не придешь ночевать. И попроси ее ничего не предпринимать без твоих указаний.
      Лиза подошла к телефону. Однако вместо ее номера ее соединили с управляющим отеля.
      — Я очень сожалею, мадам, но с вашей горничной случился эпилептический припадок. Да-да, вскоре после вашего ухода. Лиза была так поражена, что не смогла ничего ответить. Трубка выпала из ее руки. Сирил немедленно подхватил ее и сказал управляющему, что мадам от волнения не может говорить; она перезвонит ему позже.
      Лиза повторила вслух слова управляющего.
      — Я ожидал чего-то в этом роде, — признался Сирил.
      — А я нет, — огорчился старый маг, — и это вселяет в меня опасения. В отличие от вас, мой юный друг, я не люблю угадывать, ибо считаю, что шансов тут столько же, сколько при игре в рулетку. Я лишь делаю выводы из того, что знаю. То, что я ошибся, говорит о том, что я чего-то недоучел — это-то меня и беспокоит. Хотя в том, что нам следует как можно скорее уехать отсюда в безопасное место, сомнений быть не может. Точнее, это вам следует уехать: я остаюсь, чтобы выяснить, что — или кто? — кроется за всем этим. Акбар-паша слишком глуп и невежествен, чтобы самостоятельно затеять такое.
      — Вы правы, я угадал, — смущенно сознался Сирил. — Нет, на самом деле все еще хуже: обдумывая наш проект, я позволил себе слишком много эмоций, и мое разросшееся Эго вышло за пределы этого дома.
      — Ну расскажи же мне об этом проекте! — вскричала Лиза. — Разве ты не видишь, что я сгораю от нетерпения?
      — Да, в этих стенах вы можете чувствовать себя в безопасности, — задумчиво начал Саймон Ифф, — по крайней мере, пока враг не переступил порога. Сегодня же ночью мы отвезем вас в безопасное место. Все начнется завтра. Сегодня же я кое-что расскажу вам о нашем проекте. Но, прежде чем мы начнем, я попрошу вас дать одну клятву. А вы. естественно, должны будете узнать, зачем она и что она означает.
      — Я согласна.
      — Попробую объяснить все как можно проще. Ум у вас гибкий, так что, думаю, вы вполне сумеете понять меня. Вот, взгляните: я беру карандаш и бумагу и рисую точку. Она неподвижна, и у нее нет никакой длины. Математик сказал бы, что она не имеет протяженности ни в каком измерений. Теперь я нарисую прямую линию. У нее есть длина: линия имеет протяженность в одном измерении. Теперь проведем еще одну линию, пересекающую первую под прямым углом. Получившаяся фигура имеет протяженность в двух измерениях.
      — А, понимаю. Если нарисовать еще одну линию, то получатся три измерения.
      — Не спешите. Третья линия как раз ничего не даст: чтобы определить положение точки на листе бумаги, вполне достаточно двух линий. Вот, нарисуйте-ка мне еще одну точку.
      Лиза повиновалась.
      — Смотрите: от вашей точки я провожу одну линию под прямым углом к моей первой… и другую — под прямым углом ко второй. Теперь я могу сказать, что ваша точка отстоит от моей на столько-то шагов к востоку и настолько-то — к северу.
      — А если поставить точку не на бумаге, а в воздухе?
      — Правильно! Тогда-то нам и понадобится третья линия, вертикальная, под прямым углом к двум первым. У такой точки будет уже три измерения: столько-то шагов к востоку, столько-то к югу и еще сколько-то в высоту.
      — Я понимаю.
      — Хорошо. Теперь подойдем к этому с другой стороны. Вот у нас есть точка, у которой нет ни длины, ни ширины, ни высоты: ноль измерений.
      Вот линия, у которой есть длина, но нет ширины и высоты: одно измерение. Вот плоскость, /нее есть длина и ширина, но нет высоты или толщины: два измерения. Вот тело — длина, ширина, толщина, три измерения.
      — Да, но вы говорили о четвертом.
      — Скоро я к нему перейду. Но давайте сначала поработаем с двумя. Видите, я нарисовал треугольник. Все три его стороны равны. Теперь я проведу еще одну линию — из одного угла к середине противоположной стороны..!
      Получилось два треугольника. Как видите, они равны между собой — величина у них одинаковая, форма тоже, Но они зеркальны. А теперь я их разрежу. Маг взял ножницы и проделал эту несложную операцию.
      — Попробуйте совместить оба треугольника!
      Лиза попробовала, у нее не получилось; тогда она, рассмеявшись, перевернула один из треугольников.
      — Э-э, вы жульничаете! Я сказал «совместить», а не «перевернуть». Хотя решение, которое вы нашли, воистину божественно! Вы перенесли предмет, несовместимый со своим отражением, из его двух измерений в третье, а потом вернули обратно, и все получилось как нельзя лучше!
      Теперь — следующее. Все, что есть в нашем мире, я имею в виду все материальное, существует в трех измерениях. На самом деле и у точек, и у линий, и у поверхностей есть хотя бы маленькая протяженность во всех этих измерениях, иначе они были бы просто плодом нашего воображения. Например, поверхность воды — это всего лишь граница между водой и воздухом.
      А теперь я объясню, откуда взялось представление О еще одном измерении. У этих треугольников, таких похожих и непохожих один на другой, есть аналоги в нашем материальном мире. Так, существует два вида сахара, одинаковые во всем, кроме одной детали. Вы знаете, как призма преломляет свет? Так вот, если взять полую; призму, наполнить ее раствором одного из этих двух видов сахара и пропустить через неё луч света, то она отклонит его вправо; наполненная же раствором другого вида, она отклонит его влево. Химия знает немало подобных примеров.
      Возьмите, наконец, наши руки и ноги: как бы мы их ни перемещали, мы не сможем заставить их занять одинаковое место в пространстве. Правая рука останется правой, как бы мы ее ни крутили. Она может стать левой лишь в зеркале — кстати, вот почему зеркало служит символом отражения в самом высшем смысле слова, заметьте это себе на будущее! Всегда помните, что существует мир, где левое и правое поменялись бы местами — если бы нам удалось туда проникнуть.
      — Вряд ли нам это удастся.
      — Да, но не будем отклоняться от темы. Достаточно того, что такой мир может существовать. Мало того: мы должны попытаться найти причину, по которой он должен существовать. Правда, эта причина глубоко скрыта; по все же попробуйте понять, в чем она заключается. Лиза кивнула.
      — Мы знаем, что планеты движутся по определенным орбитам… э-э… в определенной мере определенным, и знаем также, что они подчиняются тем же законам, которые заставили упасть на землю Ньютоново яблоко. Однако Ньютон сам не мог объяснить этого закона, сказав лишь, что не способен представить себе силу, действующую на таких огромных расстояниях, как это очевидно удается так называемой гравитации. Наука долго не могла разрешить эту загадку; в конце концов была изобретена некая субстанция, которую назвали эфиром. Доказательств его существования не было никаких, за исключением одного: он должен существовать! Однако у эфира оказалось столько взаимоисключающих и вообще невероятных свойств, что людям пришлось искать другую разгадку. И они нашли ее, предположив, что Вселенная расширяется, незаметно, но повсеместно переходя в четвертое измерение, чем и объясняется действие указанного закона.
      Я понимаю, что это трудно себе представить; попробуем объяснить иначе. Возьмите этот кубик. Видите, в этой точке сходятся три линии, обозначающие три его измерения. Сама точка — ничто, но она часть этих линий. Чтобы представить ее себе как некую реальность, нам придется признать, что она все-таки немножко «расширяется» в каждом из этих трех направлений. Теперь возьмем линию — она тоже некоторым образом «расширяется» в сторону обеих образующих ее плоскостей. Возьмем поверхность; то, что она часть куба, очевидно.
      А теперь давайте сделаем еще один шаг. Представьте себе, что этот кубик находится в таком же отношении к некоему предмету, в каком плоскость находится к кубу. Трудно? согласен; представить себе подобную картину невозможно. Но можно принять это как идею и, привыкнув к ней, обдумав ее со всех сторон, человек может приблизиться к пониманию ее сути. Я больше не буду мучить вас этими сухими теоретическими рассуждениями; скажу лишь, что идея четвертого измерения объясняет не только закон гравитации и некоторые другие законы, но и то, почему существует лишь очень ограниченное и вполне определенное число объектов, из которых формируются все другие. Перейдем от слов к делу. Пусть брат Сирил, который был настолько любезен, что дал нам поиграть своим кубиком, не поленится принести нам также конус… и миску воды.
      Брат Сирил немедленно исполнил его просьбу.
      — Я хочу, чтобы вы поняли, — продолжал старый джентльмен, — что все разговоры о «прогрессе науки» — лишь пустая болтовня журналистов. Этот «прогресс» состоит главным образом в том, что люди используют науку — все равно как если бы человек, едущий электропоездом, стал утверждать, что ставит эксперименты с электричеством. Возьмите Эдисона или Маркони: их называют «людьми науки», однако разве они что-то изобрели?
      открыли? И тот, и другой всего лишь научились использовать давно известные вещи. Истинные люди науки согласны в том, что прогресс нашего сознания, как бы велик он ни был, по-прежнему оставляет нас в безвестности относительно важнейших законов бытия и реальности, как и десять тысяч лет назад. Вселенная хранит свои тайны, и Изида и сейчас еще может сказать, что ни один смертный не поднимал ее покрывала!
      Почему, спросите вы? Возможно, потому, что мы умеем рассматривать лишь отдельные кусочки этой реальности, не складывая их в целое, и самые простые вещи кажутся нам безнадежно запутанными. Сирил, вы готовы?
      — В общем, да.
      — Начинаем! И, А, А, У, И, А.
      — Р, Ф, Ж, Д, Л, 3,Л.
      — Итак, что же мы сказали?
      Лиза рассмеялась, не стараясь даже скрыть своего смущения. Она чувствовала, что этот странный урок скоро расставит все по своим местам.
      — Мы всего лишь произнесли ваше имя, моя дорогая! Сирил, давайте конус. Взяв конус в руки, Саймон Ифф поднес его близко к поверхности воды в миске.
      — Предположим, что этот очень простой предмет искренне намерен объяснить свою сущность воде в миске, поверхность которой мы наделим такими же способностями восприятия, какими обладаем сами. Все, что конус может сделать, это дать воде ощутить себя, а для этого он должен коснуться ее поверхности. Сначала он погружает в нее свой кончик. Вода воспринимает его как точку. Конус продолжает опускаться. Вода «видит» круг на том месте, где только что была точка. Конус погружается дальше. Круг становится все шире и шире… Вот конус погружается весь — и «исчезает»!
      Итак, что же узнала вода?
      Практически ничего — о том, что такое конус. Если бы что-то побудило ее предположить, что один и тот же предмет может являться ей в разных формах, если бы она сопоставила порядок и размеры появления кругов на ее поверхности и т. п., иными словами, если бы вода попробовала применить «научный метод», то и тогда ей не удалось бы создать теорию конуса, потому что любое твердое тело для нее — вещь такая же немыслимая, как для нас — четырехмерное тело.
      Дадим конусу сделать еще одну попытку.
      Теперь будем погружать его косо. Вода при этом столкнется с целым рядом совершенно новых феноменов, ведь на этот раз она «видит» не круги, а овалы. Погружая конус под разными углами, мы будем показывать воде разные странные кривые, называемые параболами или гиперболами. Если вода и дальше будет пытаться свести все эти феномены к одной-единственной причине, у нее наверняка зайдет ум за разум!
      Возможно, она попробует создать новую геометрию — подобно тем, которые уже существуют у нас, — и уж наверняка сложит немало поэтичных легенд о Творце, создающем в своей Вселенной столь красивые и совершенные вещи. Напрягши свою фантазию, она придумала бы несколько теорий о всемогуществе этого Творца; единственное, чего она никогда не сможет породить (пока не создаст своего собственного Джеймса Хинтона13), так это идеи, что все эти разнообразные и никак не связанные друг с другом феномены суть лишь аспекты одной и той же очень простой вещи. Я нарочно выбрал самый легкий случай. Предположим, что вместо конуса мы взяли какое-нибудь неправильное тело — для воды это наверняка означало бы полное сумасшествие!
      А теперь вообразите себе, что нечто подобное происходит при переходе не от третьего измерения ко второму, а от четвертого к третьему. Разве не ясно, что мы окажемся в том же положении, что и вода?
      Первые впечатления человека от окружающей его Вселенной были кошмарным набором таинственных вещей, сваливавшихся на него без всякой связи и смысла, И часто с трагическими последствиями. Лишь много позже человек развил в себе способность связывать отдельные феномены друг с другом — хотя бы попарно.
      Прошли столетия; он начал узнавать законы, хотя поначалу лишь в очень немногих вещах. Еще столетия, и вот какой-то отважный мыслитель нашел единственную причину всех вещей и назвал ее Богом. Эта гипотеза вызвала бесконечные споры о природе Бога; если быть точным, то эти споры так до сих пор и не разрешились. Чего стоит один только вопрос о происхождении Зла, вконец запутавший всю теологию. О да, наука прогрессирует; теперь мы считаем, что все вещи подчиняются своим законам.
      Нам больше не нужна гипотеза о Творце как первопричине всего сущего, по крайней мере в ее древнем, примитивном смысле; мы ищем причины происходящих в природе вещей в той же очередности, в какой наблюдаем их следствия. Мы больше не ублажаем духов, чтобы не угас огонь в нашей печке.
      И лишь очень немногие, в том числе и я, спрашивают себя: не иллюзия ли вся эта наша реальность — такая же, как любая поверхность?
      Возможно, Вселенная и есть некое четырехмерное тело, представляющееся нам в виде набора разнообразных вещей, в общем-то простых и понятных, но принимающих разные формы, правильные и неправильные, точно так же, как это происходит с конусом, погружаемым в воду?
      — Нет, мне, конечно, трудно сразу осмыслить это; я попрошу Сирила потом рассказать мне все заново, что бы я поняла. А на что похожа эта четырехмерная Вселенная? Или этого нельзя объяснить?
      — Отчего же; именно это я как раз и собирался сделать. Вот тут-то моя длинная лекция и подходит к столь заинтересовавшему вас разговору о душе…
      — Не может быть!
      — …А также к раздвоению личности и всему, с этим связанному. Теперь уже все довольно просто. Я, как некая четырехмерная реальность, искренне стремлюсь выполнить свое предназначение. Сначала я чувствую, что подобно конусу прохожу сквозь поверхность — или, точнее, осознаю эту свою поверхность, весьма схожую с нашим материальным миром, и с первым криком появляюсь на свет. Потом я расту (круги становятся все больше и больше). Потом умираю. Таков принцип вечной смены и перемены всего сущего, что мы с вами и наблюдаем. Мой трехмерный ум считает все это «реальностью», историей, хотя это скорее география, чередование лишь очень немногих из бесконечного количества моих аспектов. Конус ведь тоже содержит бесконечное количество кругов. Однако эта трехмерная сущность — действительно часть меня, хотя и маленькая; поэтому меня, сумевшего открыть в себе нечто большее, забавляет, когда эта маленькая часть, то есть наш ум, а проще сказать физический организм считает себя единственно истинным и совершенным.
      — Я понимаю вас… той своей частью, о которой не знала, что она у меня есть.
      — Вы правильно понимаете меня, деточка. Но я продолжу. Обратите внимание, как хорошо объясняет это массовая психология. Давайте предположим, что любая идея есть реальное четырехмерное тело. Поскольку я себя хорошо знаю, то предположу также, что я — очень простая идея, для воплощения которой достаточно одного-единственного тела. Но мы легко можем представить себе идеи, воплощающиеся в сотнях и тысячах людей одновременно — возьмите, например, идею свободы.
      Сначала она зарождается, ее воспринимают один или два человека: это — «точка» конуса. Затем она постепенно расходится кругами или прорывается наподобие взрыва, как если бы вместо конуса в воду бросили какую- нибудь доску. Вот и все на сегодня, деточка. Подумайте над этой лекцией, убедитесь, все ли вам понятно… А может быть, и кое-какие проблемы она вам решить поможет. Следующая лекция будет потруднее, потому что после нее уже будет пора действовать.
      Тут Сирил неожиданно прервал его.
      — У нас очень много дел, — сказал он, — которые надо закончить до отъезда. А тут еще эта тварь в саду.

      Ах, братец! — печально отозвался старый маг. — Только этого еще не хватало. Сколько нам понадобится времени, чтобы справиться с этой тварью? — Мне принадлежит всемогущество, и в моем распоряжении — вечность, — процитировал Сирил Элифаса Леви, улыбаясь.
      — Дайте я объясню вам, — обернулся Простак Саймон к Лизе. — Этот юноша — сильный маг… в пределах своей священной рощи. Он не раздумывает, он сразу действует, и только и живет своей магикой; когда у него есть магический жезл и батальон духов для выполнения его заданий, он счастлив. Я же придерживаюсь пути Дао и делаю все для того, чтобы не делать ничего. Понять это трудно; когда-нибудь я объясню вам подробнее. На практике это означает, что я веду спокойную, размеренную жизнь, не нарушаемую ничем; он же постоянно создает себе трудности, раздражает всяких… турок, — и, что еще хуже, создает ситуации, из-за которых ни в чем не повинная горничная вдруг переживает эпилептический припадок.
      Сначала к нам являются лица, жаждущие крови невинной жертвы, а потом появляется еще и эта тварь в саду.
      При этом его голос приобрел оттенок обеспокоенного, но в то же время насмешливого отвращения.
      — Во всяком случае, это Сирил сунул голову в петлю, а не я. Он вызвал меня сюда. Должен сказать, что в целом я согласен с его стратегическим планом и был готов к тому, что враги постараются помешать нам. Но маг в данном случае он, у него главная роль в этой пантомиме. Я лишь подыгрываю, и нам следует действовать по его указаниям, а не по моим. Если дело кончится плохо, — прибавил старый маг, чем чрезвычайно ободрил присутствующих, — может быть, это послужит ему уроком. Ишь, записался в китайские божки! Лучше бы он был китайским кули где-нибудь у подножия Куанцзы, курильщиком опиума!
      — Но мне он сказал, — возразила Лиза, — что я сама мешаю себе вступить на этот ваш Путь, потому что слишком люблю приключения, а это, по его словам, недостаток, а не достоинство.
      — Сирил, ваша любимая девушка в опасности, а это ей совершенно ни к чему.
      — Так и быть, — отозвался Сирил, — я спрошу учителя, позволит ли он продемонстрировать тебе его метод. В ближайшие две недели тебе предстоит узнать меня со всех сторон, как плохих, так и хороших, так что тебе будет что сравнивать. И, возможно, в один прекрасный день ты сделаешь выбор.
      — Увы, я и в самом деле люблю опасности и приключения!
      — Этого-то я и боялся! — заметил Саймон Ифф. — Но все-таки: раз Сирил считает, что нам и в этом случае следует идти путем Дао, то я хотел бы знать, как он намеревается поступить.
      — О, очень просто: я возьму магическую шпагу, начерчу положенные символы и произнесу соответствующие Имена Божий, чтобы эта непомерно раздувшаяся тварь съежилась и вернулась к тем, кто послал ее, стеная от боли, проклиная всех богов и желая покарать своих хозяев за то, что они обрекли ее на такие муки.
      — Ну да, это его коронный номер, — изрек Саймон Ифф. — А теперь давайте посмотрим на это дело с другой стороны.
      — Да, действительно! — подхватила Лиза. — А вдруг они идут более правильным путем, чем мы?
      — О нет, их путь — не мой путь, — неожиданно-торжественно произнес старый мистик. После этого он принялся цитировать «Книгу Сердца, Опоясанного Змеей», и его голос перешел в монотонное песнопение: Я, Меня и Мне сидели с флейтами у губ на базаре Великого Города, города фиалок и роз.
      И пала Ночь, и музыка флейт умолкла.
      И поднялась Буря, и музыка, флейт умолкла.
      И подошло Время, и музыка флейт умолкла.
      Будь же Ты Вечностью и Пространством; ибо Ты ecu Материя и Движение,
      И Ты же — Отрицание всего этого. Ибо у Тебя нет символа, нет и быть не может.
      Слушатели были потрясены до глубины души. Старик же, не говоря больше ни слова, вынул из старинной золотой шкатулки с рельефами несколько листьев бадьяна и направился в сад, велев остальным идти следом. В саду было очень темно; не было видно ничего, кроме неясных контуров деревьев и забора за ними.
      — Вы видите эту тварь? — шепотом спросил Саймон Ифф.
      Лиза попыталась вглядеться в темноту.
      — Не ищите чего-то определенного, — подсказал маг
      — Кажется, что вон там, Лиза показала рукой, тьма выглядит не совсем обычно. Она какая-то красноватая.
      — Ах, прошу вас! — шепотом возмутился старый маг. — Ради Бога, не употребляйте таких слов, как «тьма»! Вы прямо как Сирил. Вот, смотрите! — он положил руку Лизе на затылок. Другой рукой он подал ей лист бадьяна: — Пожуйте!
      Лиза взяла один серебристо-зеленый лист с вялыми бледными цветками и положила в рот.
      — Я вижу какую-то бесформенную массу, темно-красного цвета, — сказала она после минутного размышления.
      — Хорошо. Теперь смотрите! — громко произнес Ифф.
      Он сделал несколько шагов вперед, поднял правую руку и произнес громовым голосом, какой, вероятно, тридцать пять веков назад сотрясал пределы Синая:
      — Что Хочешь, То Делай, вот весь Закон
      И бросил остатки бадьяна в направлении твари.
      Тут раздался приглушенный голос Сирила Грея:
      — Что же он делает?! Клянусь всем могуществом Пентаграммы, он создает связь между этой тварью и Лизой!
      И, закусив губу, он явно дал волю своему молчаливому раздражению. Он понимал, что утратил контроль над собой в этой ситуации, но был не в силах что-либо изменить.
      Саймон Ифф же, казалось, никак не отреагировал на этот всплеск эмоций. Он цитировал «Книгу Закона»:
      — Будь сильным, о человек! Радуйся и наслаждайся всем, что есть чувство и удовольствие, не опасаясь, что кто-либо из богов отвергнет тебя.
      Тварь начала плотнеть и несколько уменьшилась в размерах. Теперь Лиза увидела, что это зверь, видом похожий на волка, лежавший в углу сада с горделиво поднятой головой. Тело у него было огромное, как у небольшого слона. Разглядеть его было трудно, цвет шкуры был какой-то мерцающий темно-красный. Голова твари была обращена прямо к Лизе, и ее ужаснуло, что у этой головы не было глаз.
      Старый маг подошел к чудовищу еще ближе. Отбросив все замашки «Великого Мага», он просто и на первый взгляд бесстрастно приблизился к твари, более всего походя на пожилого джентльмена, отправившегося на обычную вечернюю прогулку. Двигаясь так, он вошел в самую плоть этой твари. Когда его уже почти не стало видно за темно-красным мерцанием, Лиза вдруг увидела "черный свет», исходящий от его фигуры, а точнее, слабую теплую фосфоресценцию, оставляющую след за идущей фигурой. Потом она увидела, как контуры твари сжались, как будто давление в ее оболочке уменьшали изнутри. Этот процесс шел все быстрее и быстрее, фосфоресценция становилась все ярче, и наконец Лиза увидела, как вибрирующие радужные оболочки вращаются вокруг крохотного ядра — яйца. Тварь исчезла; темно-красный свет погас. Саймон Ифф снова превратился в безобидного старичка, вышедшего на вечернюю прогулку.
      Однако она услышала его тихий голос, произносивший:
      — Любовь — вот Закон, та Любовь, которой ты Хочешь.
      Вернувшись к ним, он сказал просто:
      — Пошли домой. Простужаться нам ни к чему.
      Лиза села на диван, не говоря ни слова. Все увиденное совершенно поразило ее. Возможно, что она даже потеряла сознание на какое-то время, так как следующим, что она заметила, был спор, завязавшийся между обоими джентльменами.
      — Великий маг выказывает свое благородство! — возмущался Сирил. — Все это прекрасно, не спорю, но меня беспокоит человек, который держал это ружье. Я бы предпочел напугать его хорошенько.
      — Но ведь кто испугался, тот проиграл, — мягко возражал Ифф, как будто удивленный словами Сирила.
      — Так мы же и хотим, чтобы они проиграли!
      — О нет, я хочу, чтобы они преуспели.
      Сирил почти с обидой обернулся к Лизе:
      — Невероятно! Я считал себя парадоксальной личностью, ты помнишь; но он превосходит всякое мое понимание! Да я просто дилетант, жалкий дилетант в этом деле.
      — Дайте, я объясню вам, — терпеливо продолжал Простак Саймон. — Если бы каждый действительно делал то, что хочет, подобных столкновений не было бы. Каждый мужчина и каждая женщина ~ это звезда. Столкновения происходят, когда они сходят со своих орбит. Я же, когда кто-то или что-то, сойдя со своей орбиты, попадает на мою или хотя бы в круг моего внимания, вбираю его в себя как можно более мягко, и хор звезд вновь звучит в унисон.
      — Нет, это… это черт знает что такое! — выдохнул Сирил, делая вид, что стирает пот со лба.
      — Но разве вам не угрожала опасность от этой твари?
      — спросила Лиза, вспомнив об охватившем ее страхе: во время сцены в саду она дрожала, как осиновый лист.
      — Носорог, — процитировал Саймон Ифф, — не найдет у него, куда вонзить рог, тигр не найдет, куда вонзить когти, и оружие не найдет, куда вонзиться. А почему? Потому что в нем нет свободного места для Смерти.
      — Но вы же ничего не делали. Вы вели себя, как обыкновенный человек. И все же я думаю, что любого на вашем месте ожидала бы смерть.
      — Обыкновенный человек не соприкоснулся бы с этой тварью. Она находится на совершенно ином плане, и они двигались бы, не соприкасаясь друг с другом, как звук и свет. Она могла бы повредить молодому магу, нашедшему путь к этому плану, но еще не научившемуся владеть им. Возможно, она сумела бы даже изгнать его Эго, чтобы занять его место и управлять его телом, как своим собственным. Такая опасность действительно грозит начинающим.
      — А в чем же ваш секрет?
      — Вбирать, впитывать в себя все так, чтобы никакая битва не могла даже завязаться. Уничтожить саму мысль о противопоставлении «Я» и «не-Я». Выработать в себе такую Любовь и такое Умение Хотеть, чтобы уже некого было любить и нечего хотеть. Убить в зародыше всякое Желание; стать единым с любой вещью и с тем, что называют Ничто. Знаете ли вы, — добавил он, внезапно переменив тон, — отчего умирает человек, пораженный молнией? Он умирает оттого, что открыл ей двери. Он знает — его так учили! — что его тело проводит электрический ток, потому что обладает свойством сопротивляться этому току. Однако если свести это сопротивление к нулю, то молния его бы даже не заметила. Есть два способа избежать перегрева на солнцепеке. Можно сделать щит из какого-нибудь материала, не пропускающего солнечных лучей; таков путь Сирила и, хотя он вовсе не плох, какая-то часть жары все-таки проникнет внутрь. Но есть и другой путь — убрать все материальные тела, которые мы хотим уберечь от перегрева; тогда жара их не коснется. Таков путь Дао.
      Лиза слушала, обняв Сирила и склонив голову ему на плечо.
      — Я не стану спрашивать, как этому научиться, — сказала она, — потому что для этого я наверняка должна буду отказаться от Сирила.
      — Для этого вам нужно будет лишь отказаться от самой себя, — возразил мистик, — а это все равно придется сделать рано или поздно. Но волноваться не стоит: каждый поднимается по своим ступенькам, а вы, если я не ошибаюсь, прямо-таки скачете по ним.
      — Я пробовал заниматься Дао, — признался Сирил, — но у меня не получилось.
      Старый маг рассмеялся:
      — Ты напоминаешь мне историю о старике, застигнутом снежной бурей. Замерзнув, он решил уменьшить свой объем, думая тем самым уменьшить и холод, и снял с себя всю одежду. Но стало еще хуже. Вот и тебе будет становиться все хуже — до тех пор, пока ты не «уберешь» свое материальное тело целиком и полностью. А ты надеялся добиться всего полумерами. Вот и вышло, что твое Я» и твоя Воля разделились — или, если хочешь, разделились твое стремление жить и стремление к Нирване, а на этом хорошей магики не построишь.
      Слушать это Сирилу было мучительно. Он знал достаточно, чтобы понять, как высоки те горы, на которые ему еще предстояло взобраться. Осознав же, вернее, интуитивно почувствовав, что ему и не избежать этого, он едва сумел подавить в себе приступ малодушия.
      — Что это?! — воскликнул вдруг Саймон Ифф.
      В тот же миг где-то по соседству раздался ужасный крик.
      — Это я виноват, — сокрушенно пробормотал старый маг. — Заболтался как старый дурак! Видимо, в какой-то момент я отождествил себя с обычным Саймоном Иффом, и тут уже мое «Я» и моя Воля разделились. О, гордыня, гордыня!
      Сирил, очевидно, тоже понял, что произошло. Выпрямившись во весь рост, он сделал какое-то странное движение руками. После этого, нахмурившись, он быстро вышел на улицу. Через минуту он уже стучал в дверь к соседям. Не добившись ответа, он высадил дверь плечом.
      На полу лежала женщина. Над ней стоял сосед-скульптор, держа в руках окровавленный молоток и смотря прямо перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом. Грей встряхнул его. Тот пришел в себя и спросил, недоумевающе озираясь:
      — Что случилось? Кто это сделал?
      — Ничего не случилось! Это сделал я, слышите вы, я!
      Скорее же, помогите ей!
      Но скульптор неожиданно разрыдался и был не в состоянии предпринять что-либо. Упав на тело женщины, очевидно служившей ему натурщицей, он заливался горькими слезами. Сирил скрипнул зубами; девушка могла умереть.
      — Учитель, идите сюда! — крикнул он наконец.
      Но Простак Саймон уже был тут, незаметно подойдя к Сирилу.
      — В таких случаях, — сказал он, — когда совершается насилие над самой Природой, когда кто-то пытается ломать ее законы, нам позволено действовать. Точнее, мы даже обязаны восстановить нарушенное равновесие, и если для этого понадобится удар, мы нанесем его, тщательно отмерив его силу. Семена ссоры уже зрели в сердцах этих людей; удар был направлен на тебя, но твое «Я» было разделено, и он угодил мимо. Их собственная злая воля довершила остальное, открыв этому удару двери. Что ж, поможем барышне. Он достал из кармана небольшой пузырек и капнул лекарством ей на губы и в ноздри. Затем смочил свою ладонь и приложил к ране на голове натурщицы. Вдруг скульптор с громким криком вскочил на ноги: его руки были в крови, и кровь эта текла с его головы.
      — А теперь назад, в студию, и как можно быстрее! — приказал Саймон. — Я не хочу входить с ними в объяснения. Через пять минут оба совершенно придут в себя и будут думать, что все это привиделось им во сне. Да так оно, в сущности, и было.
      При этом Сирилу пришлось нести Лизу. Стремительная череда этих загадочных событий закончилась для нее тем, что ее сознание отказалось выдерживать перегрузки: она погрузилась в глубокий обморок.
      — Это весьма кстати, — заключил старый мистик при виде Лизина обморока. — Давайте прямо так и отвезем ее в Мастерскую.
      Сирил завернул Лизу в ее шубу, и они вдвоем понесли ее к автомобилю Иффа, стоявшему на бульваре Араго.
      Лиза очнулась, когда автомобиль, по мосту миновав Сену, взбирался па Монмартру к тому моменту, когда они подъехали к особняку, выстроенному в стиле «модерн», она уже полностью пришла в себя. Особняк стоял на самом кругом склоне монмартрского холма. Дверь была открыта, и их с поклоном встретил самый обыкновенный дворецкий. Саймон Ифф слегка поклонился в ответ и двинулся дальше, по направлению ко второй двери, также предупредительно открытой. Лиза увидела небольшой холл. Человек, открывший перед ними вторую дверь, был одет в плотную, доходившую до колен черную мантию без рукавов. На поясе висела тяжелая шпага с крестообразной рукоятью. Человек поднял три пальца. Саймон Ифф снова кивнул и повел своих гостей дальше, в дверь налево. И здесь страж жестом приветствовал гостей. Этим стражем был лорд Энтони Боулинг, старый друг Иффа — плотный, сильный человек лет пятидесяти, со взглядом проницательным и острым. Форма носа сразу выдавала аристократа, рот свидетельствовал о чувственности и силе.
      Сирил Грей прозывал его «русалочьим водяным» и утверждал, что замысел «Кентавра» родился у Родена именно в тот день, когда его познакомили с лордом Боулингом. Сам лорд был младшим братом герцога Флинтского, и его предки были почти все без исключения норманны, однако он производил впечатление римского патриция. Да, он был высокомерен, но в то же время и великодушен; ум его был развит, пожалуй, до максимально возможных пределов, которых только способен достичь смертный; его брови выдавали в нем прирожденного командира. В глазах же светилась сила души, не устающей искать знаний, постоянно требующей пищи столь неординарному мозгу. Нетрудно было догадаться, что этот человек был готов к любому, самому решительному шагу, потому что не мог бы допустить, чтобы чьи-то предрассудки вдруг стали на его пути. И наверное он играл бы на скрипке во время пожара Рима, если бы скрипка в то время была его увлечением.
      Этот человек был опорой и надежей Общества психических исследований. Возможно, он был там вообще единственным человеком, разбиравшимся в предмете; во всяком случае, он заметно выделялся среди прочих. Его отличала удивительная способность замечать и точно определять любую погрешность эксперимента. Как опытный скалолаз поднимается по рассыпающемуся меловому склону, распределяя свой вес между шаткими обломками точно в той мере, в какой они могут его выдержать, так и лорд Энтони умел безошибочно выделить ценное даже в самом бездарном эксперименте. Он знал меру обмана. Так, он мог десять раз за время одного сеанса уличить медиума в мошенничестве и тем не менее признать остальную часть эксперимента удавшейся. «Сколько бы медиум ни жульничал, этим не объяснишь Мессинское землетрясение»-, — говорил он.
      Если у кого-то и возникали возражения по поводу выносимых лордом суждений (отважиться на что, впрочем, мог разве что сумасшедший), то только из-за его манеры втираться к медиумам в доверие, что он и проделывал каждый Божий раз. Внимательно следя за переживаниями медиума на каждой стадии эксперимента, он давал понять, что полностью сочувствует ему; однако стоило ему выйти за дверь, как он превращался в трезвого аналитика и буквально по косточкам разбирал малейшие детали. Люди же, присутствовавшие только на первом отделении, то есть на самом эксперименте, были уверены, что лорд сопереживал медиуму настолько, что ничего не видел и не слышал.
      Вторым гостем Саймона Иффа или, лучше сказать, Ордена, к которому он принадлежал, был человек росту довольно высокого, но согбенный болезнью. Копна черных волос обрамляла лицо, бледное, как сама Смерть; лишь глаза лучились ясным светом из-под густых бровей. Он недавно вернулся из Бирмы, где много лет прожил буддийским монахом. При взгляде на него возникало ощущение мощной нравственной силы; в каждом движении чувствовалась жестокая борьба с целым десятком смертельных недугов. Располагая от силы неделей сносного самочувствия в месяц, этот человек успевал сделать за год столько, сколько удавалось не каждому университету. Он почти в одиночку исследовал самые древние версии буддийского учения и обнаружил в них много вещей, не известных или не замеченных прежде. Он практически заново организовал миссионерское движение, открыв центры по изучению и распространению буддизма во многих странах мира. Несмотря на болезнь, у него хватало времени и сил заниматься еще своим увлечением — опытами с электричеством. Никем не понятый, всеми осмеянный, больной, он все-таки вышел победителем; и, верный словам своего Учителя, он никогда не медлил открыть обман. Даже враги вынуждены были признавать его правоту. С Саймоном Иффом он прежде никогда не встречался, а к Сирилу подошел сразу же, чтобы по-братски приветствовать его: тот был в свое время одним из лучших его учеников. Однако сам Махатхера Пханг, как его звали в монастыре, давно оставил Магику ради того пути, который мало чем отличался от Пути Саймона Иффа.
      Третий гость был персоной по всем статьям меньшего калибра, чем двое первых. Росту он был среднего, сложения правильного, хотя и несколько щуплого. В нем не чувствовалось высоты духа: при явном уме, живом и пытливом, он оставался на чисто ментальном уровне, не достаточном, чтобы сделать шаг от таланта к гению. Он считался знатоком заклинаний, имел представление обо всех новейших психических исследованиях, разбирался в теориях современной психологии, и все же был не более чем машиной. Он не мог опровергнуть собственную логику, обратившись к простому здравому смыслу. Так, когда кто-то заметил, что люди роют себе могилу зубами, Уэйк Морнипгсайд (так его звали) решил доказать научно, что еда — главная причина смерти, и что последовательный и полный пост ведет к бессмертию. И его доказательства имели шумный успех — в Америке.
      Он собственноручно проделывал все опыты, о которых где-либо слышал, от взвешивания душ до фотографирования мыслей, и не преминул бы пуститься на поиски Абсолюта, если бы ему это пришло в голову. Он был опорой и надежей… издателей всех бульварных газет Нью-Йорка, а в последнее время был занят сочинением сценария для кинематографа о подробностях психических опытов. Кажется, ему ли было не знать, что все сколько-нибудь дельное из этих «подробностей» легко уместилось бы на одной бобине, однако он ничтоже сумняся подписал договор на целый сериал из пятидесяти пяти фильмов! Он жевал свой шоколад (очередное «открытие» в борьбе с едой), нисколько не задумываясь над тем, что настоящему исследователю не к лицу размениваться на подобные вещи. И все же это был умный, мыслящий, наблюдательный человек. Если бы ему достало к. тому еще нравственных сил, он легко мог бы удержаться от столь опрометчивых поступков. Однако увлечение собственными «открытиями» не только пагубно отражалось на здоровье Уэйка Морнингсайда (в последнее время у него появились даже истерические припадки); именно оно плюс стремление заработать и на том, и на этом привело к тому, что люди начали сомневаться даже в самых бесспорных из его суждений. Например, несколько лет назад он был одним из экспертов, подписавших широко известное заключение о способностях медиума Янсена; год спустя он устроил этому Янсеиу турне по Америке, на котором оба заработали кучу денег. Однако после этого люди перестали верить как Янсену, так и тогдашнему заключению о нем экспертов. Кончилось тем, что из Нью-Йорка скандинавского медиума просто выставили. Позже, пытаясь оправдать Янсена, Морнингсайд заявил, что этот факт никоим образом не опровергает прежнего о нем заключения, и получил в ответ:
      — Это-то не опровергает. Опровергает ваша с ним дружба.
      Правда, лорд Боулинг, вместе с Морнингсайдом приехавший из Англии в Париж, достаточно хорошо знал его, чтобы не поверить в его предвзятость как эксперта; он ценил Морнингсайда как внимательного наблюдателя, как специалиста по заклинаниям и глубокого знатока всех трюков, которые когда-либо использовались или могли использоваться на сеансах. Морнингсайд был советником Боулинга в отношении меры обмана. До прихода Саймона Иффа и его друзей эти трое развлекались беседой с дамой. Дама была одета в простой бархатный хитон, сшитый из цельного куска ткани. Он доходил ей до ступней. Рукава были длинные, расширяющиеся книзу, но стянутые у запястий. На груди — брошь в виде золотого креста с красной розой в середине. Волосы мягкими каштановыми локонами огибали уши.
      Лицо дамы сияло какой-то необычной красотой, которую точнее всего было бы назвать «эзотерической». То же можно было бы отнести к ее фигуре, скорее приземистой и коренастой, однако поразительно легкой в движениях. Открытый взгляд ясных глаз выдавал искреннюю натуру; однако видно было, что эти глаза не всегда верно служат хозяйке, не умея распознавать обман или злой умысел. Прямой широковатый нос говорил об энергичности; полные губы — о натуре страстной и твердой. В целом лицо выражало простоту натуры, не стремящейся скрыть свои недостатки, каковы бы они ни были. Хотя по физическому типу ее скорее можно было отнести к варварам (легко можно было представить ее в роли татарской княжны, невесты какого-нибудь Чингисхана, или королевы одного из южных островов, сбрасывающей своих любовников в жерло вулкана Мауна-Лоа), — во взгляде светилась высокая душа, превращавшая все кровавые мечи в мирные орала. Да, взгляд был горд, но лишь в том смысле, в котором «горд» герб дворянина: эта женщина была неспособна ни на подлость, ни на предательство, ни даже на нелюбезность.
      В глубинах этого вулкана бушевало пламя; однако, укрощенное, оно лишь верно служило своей хозяйке, питая плавильный горн искусства. Ибо хозяйка была певицей, причем известной. За пределами Ордена никто не знал о ее тайных занятиях и уж тем более не мог себе представить, что время от времени она удалялась на ту или иную виллу Ордена, чтобы пройти очередную, еще более глубокую трансформацию. Сирила она приветствовала с особой теплотой: дело в том, что именно ей он когда-то бросил свои носки с предложением заштопать. С другой стороны, можно сказать, что она сама в большой мере была обязана Сирилу своим успехом певицы: до знакомства с ним она была скованна, и лишь напор его могучей личности помог ей сломать эту преграду. Дальше ему оставалось лишь научить ее нескольким магическим приемам, чтобы она могла сделать свое искусство инструментом совершенствования души. Потом он привел ее в Орден, где ее мощная добрая сила сразу была отмечена всеми; и, если пока она не была одним из высших его членов, то одним из любимейших — наверняка. Звали ее сестра Кибела.

      Саймон Ифф и Сирил Грей покинули гостиную, чтобы переодеться соответственно своему орденскому рангу. Вскоре они вернулись: старый маг был одет в хитон, скроенный как у сестры Кибелы (все орденские одеяния были одного покроя), только из черного шелка, а нагрудный значок изображал Око Божие в сияющем золотом треугольнике. У Сирила Грея хитон был такой же, а значок другой: Око в шестиконечной звезде, из внутренних углов которой исходили шесть маленьких мечей с волнистыми лезвиями. С их возвращением беседа прервалась, и сестра Кибела, взяв Лизу под руку, направилась с нею в приемную. Там-то и начались чудеса. Стену против выходной двери затеняли статуи величиной больше человеческого роста.
      Они были из бронзы. Одна представляла Гермеса, сопровождающего Геракла в Аид. Вторая Харона с рукой, протянутой за оболом; другая рука сжимала руль лодки. Лодка была пуста.
      Подождав, пока все гости рассядутся в лодке, сестра Кибела сделала вид, будто кладет монету в раскрытую ладош, перевозчика. На самом деле она всего лишь нажала скрытый рычаг. Стена разошлась в стороны; лодка двинулась и вскоре достигла причала. Она очутилась в огромном зале; Лиза поняла, что размещаться он может только в недрах холма за домом. Зал был длинный, но узкий, потолок очень высокий. В центре зала находился круглый стол. Гостей ждали; за каждым стулом стояло по кандидату Ордена, в белых хитонах, с ярко-красными пентаграммами на груди. Воротник, рукава и подол были обшиты золотом. Чуть подале стола, за которым уже сидело несколько членов Ордена в хитонах разного цвета, виднелась плоская треугольная плита из черного мрамора, углы которой ради удобства были закруглены. Вокруг нее располагались шесть кресел из эбенового дерева со вделанными серебряными дисками. Сестра Кибела оставила вновь прибывших, чтобы занять свое место во главе круглого стола. Саймон Ифф сел во главе мраморной плиты, Сирил Грей и Махатхера Пханг — по обеим оставшимся углам ее. Лорд Энтони Боулинг сел по левую, Лиза — по правую руку от. Иффа, Морнингсайд — напротив него, у основания треугольника. Когда все уселись, сестра Кибела взяла колокольчик, лежавший у нее под рукой и, встав, позвонила в него, говоря:
      — Что Хочешь, То Делай, вот весь Закон! О Магистр Храма, чего хочешь ты?
      Саймон Ифф поднялся с места.
      — Я хочу есть, и я хочу пить, — сказал он.
      — Зачем тебе есть и зачем тебе пить?
      — Чтобы поддерживать мое тело.
      — Зачем тебе поддерживать свое тело?
      — Чтобы оно помогло мне завершить Великое Делание.
      После этих слов все поднялись со своих мест и торжественно провозгласили:
      — Да будет так!
      — Любовь — вот Закон, та Любовь, которой ты хочешь, — произнесла сестра Кибела глубоким, мягким голосом и села.
      — Это, конечно, суеверие, и абсурдное, — заметил Морнингсайд Саймону Иффу, — считать, что еда поддерживает тело. Лучшая поддержка для тела — сон. Еда лишь обновляет ткани.
      — Совершенно с вами согласен, — подхватил Сирил, прежде чем Ифф успел раскрыть рот, — и я как раз намереваюсь обновить свои ткани не менее чем дюжиной этих замечательных шсрбургских креветок — по крайней мере для начала!
      — Мой дорогой друг, — наставительно произнес лорд Энтони, — креветками лучше всего заканчивать. Вы бы и сами согласились с этим, если бы побывали вместе со мной в Армении.
      Когда Морнингсайд произносил какую-нибудь нелепость, это означало лишь, что ему не терпится дать выход своим очередным душевным {если не сказать телесным) позывам. Когда же нелепость исходила из уст лорда Энтони, она всегда предвещала какую-нибудь историю, а истории у него были одна другой удивительнее. Зная это, Саймон Ифф немедленно попросил рассказать ее. — Она вообще-то довольно длинная, — промолвил лорд как бы в раздумье, — по зато на диво хороша.
      Одной из черточек, делавших эти истории особенно увлекательными, была привычка лорда уснащать их цитатами трудно определимого происхождения. Этот нехитрый психологический прием заставлял людей внимательно слушать. Они узнавали слова, но не могли вспомнить автора и, поддавшись магии ассоциаций, увлекались рассказом, подобно тому как мы невольно увлекаемся человеком, кого-то нам напомнившим, хотя мы не можем вспомнить, кого именно.
      — День был пасмурный, и уже приближался вечер, — начал лорд Энтони. — По горной дороге, ведшей к армянской деревушке Ситкаб, ехал путник. Этим путником, разумеется, был я, иначе мне нечего было бы вам рассказывать. Нет-нет, это и усилий бы не стоило. Я ехал на охоту за редкостным, почти неуловимым и чрезвычайно опасным чудовищем, страшнее которого нет в мире — если не считать женщины.
      При этом лорд Энтони поднял глаза на Лизу, одарив ее, однако, такой очаровательной улыбкой, что она не могла воспринимать это иначе как комплимент.
      — Надо ли уточнять, что речь идет о полтергейсте? — продолжал лорд.
      — О да, конечно надо! — со смехом прервала его Лиза.
      — Мне ведь хочется знать, кто моя соперница. Расскажите о ней подробнее.
      — Это не она, а он, — поправил ее лорд. — Полтергейст — нечто вроде привидения, отличающегося мерзкой привычкой швыряться мебелью и отмачивать иные номера похлеще скоморошьих. Тот экземпляр, за шкурой которого охотился я (если у него, конечно, есть шкура), чтобы приобщить к своей коллекции теософских блюдец, летающих папирос и прочих редкостей, был мастером своего дела, хотя и несколько односторонним, потому что умел орудовать только одним инструментом. Зато уж им-то он владел виртуозно. Вы спрашиваете, что это за инструмент? Обыкновенная палка от метлы. Мне сообщили, что он является — или, точнее, отказывается являться, потому что полтергейстов обычно не видно, а только слышно (весьма оригинальное поведение, прямо противоположное тому, которого мы требуем от маленьких детей), — итак, мне сообщили, что его можно обнаружить в доме местного стряпчего, обитателя вышеупомянутой деревни. Этому стряпчему он надоедал уже два года; и, хотя какому-то медиуму, тоже местному, удалось выяснить, что этот дух раньше принадлежал ученому магу, то есть человеку интеллигентному, он, то есть дух, самым бессовестным образом продолжал швыряться палкой в бедного стряпчего, мешая тому исполнять свои нехитрые обязанности по улаживанию споров между жителями деревни, кажется, самой мирной на свете — да там никогда и не было никаких споров, кроме разве из-за денег, которые кто-то взял в долг у соседа и не отдал. Нет, это был весьма достойный стряпчий, можете мне поверить, я повидал много законников на своем веку, ведь мне пришлось в свое время предстать перед судом. Нашего стряпчего эта помеха очень тяготила, тем более, что на свете не существует, к сожалению, никакого Habeas Палкам, на основании которого он мог бы привлечь безобразника к ответственности.
      Потом, по-видимому, это милое привидение все-таки усовестилось и попыталось завоевать расположение своего хозяина тем, что спасло его от гибели. Однажды, когда тот, решив съездить в город, подъехал на своей арбе к мосту, перекинутому через горную речку, с неба вдруг свалилась эта самая палка и воткнулась в землю прямо перед ним. Лошадь попятилась; а через миг мост снесло невесть откуда взявшимся бурным потоком. Вы обратили внимание, какой прекрасный у нас сегодня борщ, мистер Ифф? Ну так вот. Чтобы разобрать этот спор между человеком и духом, пригласили меня, и я вскоре приехал и поселился в доме моего брата-разбойника. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду стряпчего. Прожив там шесть недель или около того, я убедился в том, что ни в чем не убедился. Я не сомневался в правдивости слов стряпчего, как не сомневался и в том, что палка действует, однако мне ни разу не пришлось наблюдать ее в действии — по крайней мере, пока стряпчий бывал дома, а когда он отправлялся куда-нибудь по делам, я за ним не ездил. Однако я стараюсь не подвергать сомнению ничью меру обмана до тех пор, пока меня к этому окончательно не принудят, тем более, когда речь идет о законнике — и о палке от метлы. Так ни с чем я и воротился в современный Вавилон17, где провел в общей сложности целый сезон. Несколько недель спустя я получил открытку, в которой говорилось о предстоящей женитьбе моего друга на дочери местного азнвакана, а еще через год, после нескольких моих запросов, он сообщил, что после свадьбы все проявления жизнедеятельности полтергейста полностью прекратились. Маги бывают иногда подвержены страхам, это правда; чаще всего их мучают страхи, связанные с половой жизнью. Попробуй пожить жизнью такого запуганного Галахада ба, и черт меня побери, если сигары не начнут прыгать тебе в суп, а партия в бильярд не окажется прерванной экстренным посланием с Тибета, написанным на особой бумаге, которой пользуются только истинные леди, обитающие на Уолхэм-стрит, а в послании — всего лишь одна фраза: «Истину следует искать по ту сторону Покрова» или еще что-нибудь в том же роде, призванное служить доказательством внезапного просветления и хоть как-то оправдать ту немыслимую спешку, ради которой стоило пренебречь обычной почтой.
      Нет, на этом моя история еще не заканчивается; на самом деле все это — лишь прелюдия к основному сюжету.
      Прошел год или больше, и произошло много событий, связанных друг с другом самым тесным и, как я теперь понимаю, роковым образом. Все они уложились, повторяю, почти ровно в двенадцать календарных месяцев. Мой друг-стряпчий прислал мне еще одно письмо. Все еще ли они с женой любили друг друга или уже нет, он не сообщил мне; зато я узнал, что дух опять появился и с еще большим рвением принялся за свои безобразия. Правда, после того случая возле моста он больше не преследовал стряпчего вне дома, что в какой-то мере утешало; однако в доме эта палка таскалась за ним по пятам, как овечка за маленькой Мэри. У жены стряпчего оказались способности медиума, и она сумела получить от г-на Полтергейста несколько сообщений, которые показались мужу необычайно важными. Я понял, что целый неизведанный континент готов распахнуть передо мной двери. Знаете, я всегда чувствовал себя Колумбом, а тут еще удачная спекуляция на нефтяных акциях принесла мне значительный барыш, поэтому я, не раздумывая ни секунды, отправился на телеграф и, подражая стилю Цезаря, отбил депешу: «Приезжайте жить зиму». Неделю спустя эти простые, я бы даже сказал святые души, счастливо избежав опасностей на пути в Константинополь, уже сидели в «Восточном экспрессе». В Париже их встретил один мой друг, посланный туда загодя; еще через сутки моя мечта исполнилась и сердце радостно забилось, когда они переступили наконец порог моего фамильного гнезда на Керзон-стрит — да-да, того самого, которое я за два года перед тем снял у знаменитого домовладельца Барни Айзскса, точнее, у его наследников, потому что самого Барни к тому времени уже повесили, как вам должно быть известно.
      Из тех немногих экспериментальных данных, которыми располагает психологическая наука, следовало, что хорошему полтергейсту требуется не менее четырнадцати суток, чтобы добраться до своего хозяина, если тот переехал жить в другое место. Отсюда многие делают вывод, что полтергейсты сродни кошкам; другие же находят не меньше оснований к установлению их родства с собаками, особенно когда полтергейст посещает законника, о сходстве последнего с которыми во все века говорилось немало. Я не берусь оспаривать ни тех, ни других, но у меня есть и своя гипотеза. На мой взгляд, полтергейст так же, как и обозначающее его немецкое слово, состоит из двух частей, как некоторые австралийские животные; я бы осмелился даже продолжить эту аналогию, сравнив летающую палку от метлы с австралийским бумерангом. Как бы там ни было, но ровно через четырнадцать дней после приезда ко мне стряпчего с супругой наш приятель полтергейст объявился и был настолько любезен, что спустя три дня повторил всю программу с самого начала — эдакое скерцо в до-миноре, если угодно, или просто в доминионе вашего покорного слуги. Впрочем, я не слишком скорбел потом о той вазе севрского фарфора, которую он принес в жертву каким-то своим богам Преисподней.
      В то же время начали проявляться и медиумические способности нашей высокородной дамы. Для связи дух избрал такое хитроумное средство как планшетка — все знают, что это такое. Штуковина, для письма, конечно, неудобная, но в общем ничего необычного в ней нет. В конце концов, если мы автоматически признали метод «автоматического письма», то причин сомневаться в честности медиумов, работающих с планшеткой, у нас еще меньше. Через эту планшетку мы получили массу полезных сведений об образе жизни, привычках, общественных иных развлечениях разных усопших; кроме того, я получил один совет, весьма дельный. Однако мною в то время в гораздо большей мере двигали чувства, нежели разум, мне хотелось узнать как можно больше о полтергейстах — тем более, что уже узнанное давало повод считать их все-таки сродни собакам. Под руководством своей очаровательной хозяйки наш дух сумел развить способности, за которые мы привыкли хвалить наших спаниелей или фоксов.
      Еще в Армении он, устав от номеров с палкой, равно как и от попыток осчастливить или просветить человечество, развлекался тем, что засовывал разные предметы туда, где им быть не полагалось. У себя в доме я время от времени находил то собственные носки, засунутые мне же в карманы брюк, то бритву, торчащую почему-то из-за зеркала; тогда до меня наконец дошло, что точильный камень, до сих пор исправно снабжавший звездами ночную половину небесной сферы, выбился из пазов, а Охотник Востока своим светоносным клинком поразил Башню Султана. Вслед за этим последовала вторая серия концертов, в которой это милейшее существо превзошло свои прежние достижения, начав доставлять ко мне в дом предметы из других мест, и даже довольно отдаленных. (Видимо, в Преисподней решили, что он заслужил право расширить сферу влияния.)
      И вот в один прекрасный день в мае месяце планшетка принесла очередное сообщение. Оно гласило, что наш добрый полтергейст в самом скором времени представит новые доказательства своего существования. «Доказательство» вообще было одним из его любимых слов, я точно это помню. Заканчивалось же послание несколько неожиданно, а именно фразой: «Следи за игрой!» Ко мне это явно не могло относиться, ибо я в такие игры вообще не играю.
      Однако теперь мне придется — ради ясности — описать вам столовую в моем доме. В общем она, конечно, похожа на все помещения подобного рода, только над столом, в самой середине, висит большая электрическая люстра, по форме напоминающая перевернутый зонтик, чтобы свет отражался к потолку. Острие этого зонтика находится примерно на уровне глаз стоящего человека. Разглядеть его может любой, даже сидящий в конце стола.
      Ну так вот; мы спустились к обеду, и полтергейст решил показать себя. Медиум, казалось, была смущена его непрекращающимися требованиями «следить за игрой». Но все прояснилось, когда подали десерт.
      — Ах! Он ущипнул меня в шею! — воскликнула она, и в тот же миг на мой скромный обеденный стол красного дерева свалилась куропатка.
      Признаюсь честно: в тот и правда трудный момент мне больше всего хотелось, чтобы при этом присутствовали адмирал Мур, сэр Оливер Лодж, полковник Олкотт, сэр Альфред Тернер, мистер А.П. Синнер и сэр Артур Конан-Дойль. Тогда уж во всяком случае ни один голос из противного лагеря не осмелился бы сказать (если не считать моего собственного голоса), что у нас недостаточно авторитетных свидетельств. Я же всегда оставляю за собой право передумать.
      Скажите, вы когда-нибудь задумывались над тем, какой романтикой, какими треволнениями наполнена жизнь почтенной гильдии чучельников? Вот истинные охотники нашего времени! Это они бесстрашно проникают в логово злобного индюка, захватывают в плен красавца-фазана, вступают в смертельную схватку с глухарем, чтобы буквально у него из-под клюва вырвать яйцо беззаботного щегла в его одиноком обиталище на болоте, и отваживаются на настоящие подвиги, чтобы выполнить однажды данное слово и доставить коллекционеру обещанного воробья, кошку или крысу. Вы только подумайте, какие сложные, тонкие нити связывают их с мистическими базарами Багдада, как отчаянно торгуются они с хитрыми восточными людьми и под луной, в тени мечети, отсчитывают потертые золотые; представьте себе вашего поставщика, почтенного мистера Мейсона, как он, с трепетом прочтя знаки шифрованной телеграммы из Фортнема, хватает кинжал и мешочек с нешлифованными рубинами, в страшной спешке покидает роскошный отель «Гязире» и мчится на рыбный базар, где совершаются самые темные и грязные сделки, чтобы найти какого-нибудь Ахмет-Абдуллу и, отдав рубины, покончить наконец с этим делом — вы видите, как он судорожно шарит рукой под накидкой и достает вашу желанную куропатку? Вам никогда не приходило это в голову? Мне тоже — до тех самых пор, пока я не встретился с моими армянскими друзьями. Однако я знал, что такие куропатки водятся на жарком Востоке, а чучельников в моем районе не так уж много. На следующий день рано утром я вышел из дома с намерением обойти их всех, и третий из почтенных торговцев признался, что вчера продал куропатку одной даме. Его описание (как куропатки, так и дамы) полностью соответствовало моим ожиданиям. Гости же мои каждый день выходили на прогулку — когда вдвоем, а когда поодиночке или с кем-то из моих домочадцев. И вот в тот знаменательный день я попросил даму-медиума оказать мне честь выйти на прогулку вместе со мной. Она, с обычной своей любезностью, согласилась; и, шагая по улице, я попросил ее рассказать мне какую-нибудь сказку — знаете, как дети просят своих нянюшек. Я сказал, что уверен, что у нее есть для меня в запасе по крайней мере одна премаленькая сказочка. Однако, увы, на этот раз мои ожидания не оправдались. Прогуливаясь таким образом, мы — разумеется, волею всемогущего случая — оказались возле лавки того чучельника, у которого я побывал утром. Я подвел ее к этому джентльмену.
      — Да, сударь, — с готовностью ответил он, — именно этой даме я продал ту куропатку.
      Однако та решительно все отрицала; оказывается, она никогда в жизни не была в этой лавке. Мы продолжили нашу прогулку.
      — Расскажите же, — попросил я, — где вы были, когда ходили гулять вчера.
      — Нигде, — заявила она. — Просто гуляла. Сидела на скамейке в парке. Потом пришла моя сестра, и мы сидели с ней вместе и разговаривали. А потом я вернулась на Керзон-стрит.
      — Какая сестра?! — удивился ее супруг, когда я после прогулки рассказал ему об этом. — У нее нет здесь никакой сестры!
      Все сразу стало ясно. Это был типичнейший случай раздвоения личности. Однако оставалась еще одна загадка: каким образом духу удалось бросить куропатку на стол? Она упала откуда-то сверху, по крайней мере нам так показалось. Дворецкий сказал, что на люстре ее не могли спрятать: он бы наверняка заметил ее, когда накрывал на стол. Что ж, эксперимент продолжался. Некоторое время спустя братец Полтергейст в своем очередном послании упомянул о креветках — разумеется, самого лучшего качества, — и я незамедлительно принял меры. Незадолго до обеда я незаметно зашел в столовую и тщательно ее обследовал. О небо! На какие низости бывают способны порой даже самые высокие души! Эта ужасная вторая личность-сестра нашей благородной дамы вновь подвела ее, очевидно стремясь укрепить в нас зародившееся недоверие к той. Потому что на верху люстры аккуратно по кругу были разложены двенадцать креветок — самого лучшего качества. Даже не заглядывая в толковый словарь, к сожалению, пока еще так и не изданный Обществом психических исследований, легко было убедиться, что подобный феномен называется «подготовленным феноменом».
      Ну, если уж феномен готовить, то делать это надо основательно. Я решил позаботиться о его разоблачении — и немного об эстетике, а как именно, вы скоро узнаете. Подали обед; полтергейст тоже составил нам компанию. Никогда еще не был он таким оживленным, остроумным и таким озабоченным устройством наших судеб в краю Вечного лета; вдруг, ни с того ни с сего, он впал в минор и туманно заговорил о доказательствах и о креветках (прошу заметить, что я не унизился до очевидно напрашивающегося здесь каламбура). Настал черед десерта. И тут полтергейст разбушевался. Стряпчему показалось, что он обнаружил и даже нащупал его; по всей комнате виделись ему знаки; он бросился ловить его, как дети гоняются с сачком за бабочками.
      Однако я ни на что из этого не обращал внимания. Я следил за лицом нашей уважаемой дамы.
      Вероятно, профессор Фрейд объяснил бы это моей «инфантильной психической предсексуальностью» или как-нибудь в этом роде, но это меня не волновало: я не сводил глаз с ее лица.
      Стряпчий, который, как и само обозначение его профессии, олицетворял неутомимого Приама, уже почти схватил полтергейста, но — о эта трагическая заминка, которую так любит Вергилий, помогающая оттянуть развязку! — он хлопнул руками и промахнулся. Потеряв равновесие, он пошатнулся и, судя по всему, задел люстру — я так полагаю, потому что на нас мягким дождем посыпались креветки, воздавая, так сказать, по заслугам и дающему, и берущему.
      И — о чудо! — эти возникшие из ничего креветки выглядели просто прелестно, ибо каждую из них украшал голубенький бантик, очень мило смотревшийся на красном. Я не отводил глаз от лица нашей дамы, однако… Мне очень жаль оканчивать эту краткую и несколько абстрактную повесть о креветках признанием, что мне не удалось обнаружить в ее лице ни следа смущения!
      Лорд Энтони умолк, давая понять, что рассказ окончен; он поднял свой бокал с ликером, но, раздумав, поставил его на место.
      Поднялась сестра Кибела; она поклонилась Саймону Иффу, но тут раздался голос Сирила Грея, в несколько наделанном тоне, каким произносят заздравные тосты: — Лучше обед из одного салата, зато приправленного любовью, чем целая гора креветок, политых соусом разочарования! Учитель бросил на него строгий взгляд, призывая к молчанию.
      — Джентльмены! — начал старый маг нарочито-серьезно, — по правилам этого дома гости должны заплатить за угощение. Лорд Боулинг заплатил нам своим рассказом, мистер Морнингсайд — своей великолепной теорией о роли еды в жизни человека, а Махатхера Пханг — своим высоким молчанием. Должен сказать, что я и не ожидал от них большего, да и от других гостей тоже; пожалуй, нам заплатили даже сверх ожидаемого. Поэтому мы в долгу перед вами.
      Морнингсайд был доволен — он принял слова Простака Саймона всерьез. Боулинг лишь добавил нечто к своим представлениям о человеческой душе вообще и душе Саймона Иффа в частности. Махатхера Пханг же продолжал пребывать в своем божественном безразличии.
      Тут к Учителю обратилась Лиза:
      — А я-то не заплатила! А обед был такой чудесный.
      На это Саймон Ифф возразил ей уже совершенно серьезно:
      — А вы, барышня, у нас не гость, а кандидат.
      Догадавшись, что это означает, Лиза побледнела и заерзала на стуле.
      Саймон Ифф простился с тремя гостями; Сирил и сестра Кибела проводили их до лодки и пожелали доброго пути. Остальные братья Ордена разошлись, чтобы приступить к своим обязанностям.
      Вышло так, что Саймон и Сирил, Кибела и Лиза остались одни. Старый маг проводил их в небольшую комнату, дверь в которую была искусно скрыта в стене. Там они сели, каждый на свое место. Лиза Ла Джуффриа поняла, что самый ответственный момент в ее жизни наконец настал.

      Прежде, чем мы продолжим, — сказал Сирил Грей, — я хотел бы все-таки выразить свои сомнения в целесообразности нашей затеи. У нас и так достаточно врагов, желающих помешать нашим планам; и мне лично кажется, что не стоит или, во всяком случае, было бы безопаснее не строить новых. Лиза обернулась к нему разъяренной тигрицей: —Это тебе не стоит! Твои планы меня не интересуют. Впрочем, я и не надеялась, что ты вспомнишь о моих!
      — Экзальтированные барышни, — мрачно возразил Сирил, — всегда лезут туда, куда даже ангелы опасаются ступить.
      — Я избрала свой путь, — отозвалась Лиза. — И мне остается только пожалеть обо всем, что было между нами — обо всем, ты слышишь? — добавила она, меряя своего возлюбленного взглядом, полным невыразимого презрения.
      — Брату Сирилу все равно некуда отступать, даже если бы он захотел, — заявила сестра Кибела. — Он ведь связан Клятвой — так же, как и ты будешь связана в самом скором времени.
      Взглянув на нее, Лиза увидела в ее лице нечто, показавшееся ей признаком злорадства. Это расстроило ее гораздо больше, чем замечание Сирила. Неужели она и в самом деле попала в ловушку? Вполне возможно; но тогда и Сирил, пытавшийся спасти ее, тоже в ловушке. И ей тоже было некуда отступать, хотя бы потому, что только таким образом она могла бы спасти его, когда возникнет возможность. Сейчас же ей приходилось пробираться ощупью в темноте. Она ощущала тонкое, но мощное давление со стороны неведомых ей сил Бездны, на путь через которую по лезвию бритвы она вступила с завязанными глазами, на поддержку этих сил не рассчитывая; однако это вызывало у нес лишь душевный подъем, и она чувствовала, что сейчас именно для этого и живет. Если бы она хоть немного лучше знала самое себя, то поняла бы, что ее любовь к Сирилу есть нечто большее, чем просто тяга к неведомому. Однако в этот момент она ощущала себя Жанной д' Арк и Джульеттой одновременно. Кроме того, у нее было инстинктивное ощущение, что, куда бы ни шли эти люди, они твердо держались избранного пути. Это были инженеры, строившие мост в страну Неведомого, и делавшие это так же планомерно и методично, как обычные инженеры сооружают земные мосты. Сомневаться в их знаниях и способностях не приходилось. Она видела, что лорд Боулинг тратит жизнь на изучение разрозненных, случайных кусочков информации, да и те по большей части оказывались обманом, в то время как буквально у него под носом братья Ордена занимались каким-то no-настоящему необыкновенным делом, ничуть не стремясь сделать из него сенсацию; и она догадывалась, почему это так и иначе быть не может. Они не желали вступать в бесполезную полемику с невеждами. В этот момент в разговор вступил Саймон Ифф, и слова его были созвучны мыслям Лизы:
      — Мы не станем требовать от вас обета молчания, — начал он, — потому что стоит вам сказать хоть слово о том, что вы здесь увидите и услышите, как вас тут же поднимут на смех как самую бессовестную лгунью. Если эта наша встреча станет последней, у нас не будет к вам претензий. Сейчас вас проводят в небольшую часовню, примыкающую к этой комнате. Там на полу очерчен круг; вам нужно будет войти в него, однако осторожно, чтобы не наступить на сам круг и не задеть его платьем. В этом круге вы должны будете оставаться до тех пор, пока мы не пришлем за вами — разве только если вам захочется уйти; тогда вам достаточно будет лишь пройти через дверь за белыми занавесями в северной стене, и вы окажетесь на улице, где шофер в моем автомобиле будет ждать ваших распоряжений. Это, разумеется, будет означать для вас конец всяких занятий Магикой, однако мы с вами останемся друзьями (по крайней мере я на это надеюсь). Но подобных приглашений с нашей стороны больше не последует.
      — Я подожду, пока вы за мной пришлете! — твердо произнесла Лиза. — Клянусь вам! Саймон Ифф мягко коснулся рукой ее лба и вышел из комнаты. Сестра Кибела поднялась на ноги и взяла Лизу за руку.
      — Пошли! — сказала она, — но прежде попрощайся со своим любовником. Так будет лучше.
      В ее голосе девушке снова послышалась нотка злорадства. Однако Сирил нежно обнял ее и притянул к себе.
      — О отважное, чистое сердечко! — промолвил он. — Завтра, уже завтра мы будем вместе. Одни! Лиза, дрожа, вернулась к сестре Кибеле и последовала за ней в часовню. Оглянувшись напоследок, она с изумлением увидела усмешку на губах Сирила. Сердце у нее упало; но тут она ощутила железную хватку сестры Кибелы, неумолимо тянувшей ее за собой.
      Дверь захлопнулась с пугающим стуком, и Лиза очутилась в темном и страшном помещении.
      Почему они называли его «часовней», понять нельзя было. Оно походило на колоколо-образную пещеру. В глубине неясно виднелись белые занавеси, о которых говорил Саймон Ифф; больше там не было ничего, кроме небольшого квадратного алтаря, покрытого полированным серебром; вокруг него в пол была вделана довольно широкая полоса меди — очевидно, тот самый круг. В маленькие железные звезды были вделаны десять ламп, дававших неяркий голубоватый свет.
      Сама пещера казалась целиком выдолбленной в скале. Пол был настлан только вне пределов круга, внутренняя же его часть и стены, сходившиеся кверху, были один сплошной камень. Лиза осторожно ступила в круг, подняв подол платья. Сестра Кибела недоверчиво наблюдала за ней. В ее лице Лизе увиделись сотни дьявольских намерений; серые глаза пылали жестокостью так же, как сияли холодом глаза Сирила, и Лиза ощутила себя отданной во власть каких-то ужасных, безжалостных тварей. Разразившись резким, коротким смехом, сестра Кибела отступила назад, и Лиза, обернувшись, успела лишь заметить, как за той закрылась дверь. Повинуясь импульсу самозащиты, Лиза неосторожно кинулась ей вслед, но дверь с этой стороны оказалась совершенно гладкой, и открыть ее нельзя было. Она громко вскрикнула от страха, но ответом ей была лишь тишина.
      Импульс прошел так же быстро, как и возник. Лиза машинально вернулась в круг. Сделав это, она подумала о Саймоне Иффе, и эта мысль успокоила ее. Пусть другие сговорились свести ее с ума, но Ифф никогда не допустит, чтобы ей причинили зло, она знала это. Во время обеда она восхищенным взглядом смотрела на Махатхера Пханга. Ей было известно, что он более чем сочувственно относился к Ордену, хотя и не состоял в нем; его лицо, в том числе и потому, что в ее присутствии он не произнес ни слова, также вселяло в нее доверие.
      Когда глаза постепенно привыкли к полутьме, она увидела возле алтаря странной формы лежанку, обтянутую кожей. Забравшись на нее, она почувствовала райское блаженство: это был настоящий отдых! И тогда она поняла, что от нее пока требуется только одно: ждать. Ждать!
      Не было ни звуков, ни движений, которые могли бы привлечь ее внимание; она попыталась развлечься тем, что стала воображать себе разные лица, отражающиеся в полированном серебре алтаря. Но вскоре устала и опять принялась ждать. Ее воображение быстро населило пещеру разнообразными фантомами; вспомнилась и тварь в саду. И вновь ей помогла мысль о Саймоне Иффе. Она вспомнила, что это всего лишь игра воображения, и что даже если бы эти образы вдруг ожили, они не смогли бы повредить ей. В ее ушах вновь раздались слова старого мистика: «Потому что в нем нет места Смерти».
      Лиза совершенно успокоилась; некоторое время она занималась своими мыслями.
      Внезапно они исчезли, и ей показалось, что она сидит в утлом челноке, одна, без всяких припасов, посреди бескрайнего океана скуки. Ее охватило нервическое беспокойство; но вот прошло и оно, наступило безразличие, и она лишь молила о сне.
      Потом она заметила, что под сходящимся «потолком» пещеры появился квадрат света, отблеск которого засиял на поверхности алтаря. Быстро поднявшись на ноги, она удивленно вгляделась: там, на серебряной поверхности, была комната, и в ней двигались фигурки!
      Вот через комнату прошли трое мужчин со странными музыкальными инструментами, похожими на флейту, скрипку и барабан. Сама комната была задрапирована розовым, освещали же ее свечи в серебряных канделябрах. В дальнем конце ее находилось нечто вроде сцены, где музыканты и расселись. Они начали настраивать инструменты, и воображение Лизы разыгралось настолько, что ей даже послышалась музыка. Они играли какой-то зажигательный восточный танец; в комнату вошел мальчик-негр в желтой накидке и широких шароварах бледно-голубого цвета, завязанных под коленями. В руках он нес поднос, на котором стояли кувшин с вином и два золотых бокала. Затем в комнату, к величайшему удивлению Лизы, вошли Сирил Грей и сестра Кибела. Положив левую руку на левое же плечу другого, они взяли бокалы с подноса и опустошили их, запрокинув головы. Забрав пустые бокалы, мальчик ушел.
      Лиза увидела, как Сирил и Кибела подходят друг к другу, смеясь чему-то; она могла бы поклясться, что слышит этот смех, и он показался ей демоническим. Еще мгновение — и их уста слились в поцелуе. Лиза почувствовала, что у нее подгибаются колени: Она оперлась на алтарь, чтобы не упасть, однако на какое-то время, видимо, все же была без чувств, потому что следующим, что она увидела, был их танец — обнаженными, без хитонов. Танец был дик и страшен, он превосходил всякое ее воображение; танцоры так тесно сплелись друг с другом, что походили на чудовище из древнегреческой басни, двуглавое и четвероногое, вертевшееся и содрогавшееся в мерзком экстазе.
      Лиза была так потрясена, что даже не спрашивала себя, был ли этот танец сном, галлюцинацией, картиной прошлого или реальностью. Эта грубая вакханалия совершенно подавила се. Она пыталась отвести глаза, но они всякий раз возвращались к этому видению, и каждое движение танцоров отзывалось в ее душе невыносимой болью. Она поняла, сколь многолик был ее возлюбленный, странности в его поведении теперь казались ей открытой книгой, а коварство сестры Кибелы, ее загадочный смех, ее дьявольские насмешки заставляли сердце Лизы кипеть и мучиться, словно ее облили кислотой.
      Меж тем веселье не утихало, принимая все новые, все более гротескные формы. Все представления Лизы о том, что такое порок и похоть, были превзойдены многократно. Мерзость принимала все более утонченные формы, сочетаясь с такой циничной грубостью, которая заставила бы онеметь даже Жорж Санд. И тут свет погас.
      Бежать из этой мерзкой часовни Лизе ни разу не пришло в голову. Ведь это же был Сирил, — человек, которому она целиком доверилась с первой же минуты, и который теперь отравленным кинжалом пронзал ее сердце. А она не могла даже умереть, чувствуя, как зарождаются в ней ненависть и безумие. Нет, она дождется утра, а там уж найдет способ отомстить. Однако Лиза чувствовала, что силы ее на исходе; временами ей казалось, что она не доживет до утра. Во всяком случае, она не сможет больше взглянуть Сирилу в лицо — так велико было чувство стыда, испытывать который, казалось, придется ей одной. Тут она громко вскрикнула: на ее плечо мягко легла чья-то рука.
      — Тише, тише! — послышался нежный голос.
      Это была девушка, прислуживавшая ей за обедом. Лиза еще тогда заметила, что та отличается от прочих; их лица сияли радостью, а у этой девушки глаза были красны от слез.
      — Давай убежим! — прошептала девушка. — Бежим отсюда, пока еще есть время. Я давно хотела, но такая возможность представилась только сегодня: меня назначили следить за тобой сегодня ночью, и я поняла, как это можно сделать. Прошу тебя, сестра, пожалуйста! Без тебя мне далеко не уйти: шофер автомобиля меня задержит. А вместе с тобой не посмеет! Выход там совсем близко. О Боже, будь я на твоем месте, так только меня бы и видели!
      Сострадание к этому несчастному существу переполняло душу Лизы.
      — Взгляни, что со мной сделали! — продолжала та. — Пощупай мою спину!
      Пока тонкие Лизины пальцы ощупывали спину девушки, та поминутно вздрагивала от боли. Спина была покрыта узловатыми рубцами; вероятно, ее варварски избивали бичом или плетью.
      — А мои бедные руки! — Девушка подняла руки, и широкие рукава хитона скользнули вниз. От запястий до локтей руки были сплошь покрыты шрамами от надрезов.
      — Я не хотела делать то, что они велели, — жаловалась девушка, — это был настоящий кошмар! Ты бы никогда не подумала, что женщина способна на такое, но это так! Сестра Кибела — самая жестокая из всех. Послушай меня, бежим! Прочь из этого мерзкого дома! То, что происходило при этом с Лизой, было больше, чем истерика. Она не могла выразить своих чувств; ей внезапно открылся мир, более глубокий, чем любые чувства. И это был ее мир, ее собственное внутреннее «Я», до сих пор от нее скрытое. Пытаясь выразить его волю, она заговорила, и ее слова были полны самого безысходного отчаяния:
      — Я не могу бросить Сирила Грея.
      — Его-то я и боюсь больше всех! — призналась девушка. — Я тоже любила его. Но два дня назад, когда я, думая, что он все еще меня любит, подошла к нему, он рассмеялся и велел выгнать меня плетьми! Я прошу тебя, давай убежим!
      — Не могу, — с трудом выговорила Лиза, — беги одна. Возьми мое платье и дай мне свой хитон. Шофер примет тебя за меня. Вели ему ехать в «Гранд-отель», там спросишь Лавинию Кинг; завтра я пришлю тебе записку и не много денег, если у тебя нет. Но я — я не могу. Последние слова упали, как тяжелые талые капли с заиндевевших кинжалов души Лизы.
      Девушка быстро переоделась в ее платье, затем набросила на неё свой белый хитон; Лиза даже не заметила этого символического акта, готовая скорее предстать обнаженной перед тысячей МУЖЧИН, чем выйти в этом наряде позора.
      Нежно поцеловав Лизу в лоб, девушка исчезла за белой занавесью. Лиза слышала, как хлопнула дверь, и ощутила ток холодного воздуха, проникшего в часовню. Она вдруг почувствовала слабость, как после выпитого вина; дальше она ничего не помнила, возможно, потому, что заснула. Придя в себя из какого-то сумеречного состояния между сном и явью, она почувствовала необычный запах, чем-то напоминавший о море. С удивлением она обнаружила, что физически чувствует себя неплохо; душа, правда, по-прежнему была пуста, однако окружающая обстановка больше не удивляла ее. Она выпрямилась и начала разводить руками, припоминая одно за другим упражнения физической гимнастики. И вот, когда она в десятый раз дотянулась руками до пальцев ног из положения стоя, дверь за ее спиной открылась, и вошла сестра Кибела.
      — Пора, сестрица, — объявила она, — через три минуты начнет светать; нам надо проделать солнечный ритуал, а потом можно идти завтракать!
      К Лизе немедленно вернулись все ночные страхи. Однако ее истинное «Я» уже было укрыто он них в самой глубине ее существа; и даже вопрос, как ей следует реагировать на это, едва возникнув, показался малозначащим и далеким. Лиза вдруг подумала, что она просто-напросто умерла этой ночью. Она молча последовала за сестрой Кибелой, как приговоренный к казни следует за своим палачом.
      Вдвоем они поднялись по винтовой лестнице и попали в просторный зал округлой формы; там собралось несколько десятков членов Ордена в разноцветных хитонах. У восточной стены, в которой было устроено окно-эркер, ловившее первые лучи Солнца, Лиза разглядела Саймона Иффа; он стоял, обратив взор к Восходу, ожидая появления Солнца.
      Вот луч Солнца коснулся его лица, и он начал:
 
— О Ра, чья ладья рассекает тьму!
Слава живому Огню Твоему.
Слава и Силе, и Воле Твоей,
Слава Тебе до скончания дней.
Тот па носу, Ра-Гор-Хайт у руля —
Лодку рассвета встречает Земля!
Долгая темная ночь позади —
Животворящее Солнце, взойди!
 
      Лизе почудилось, что все собрание, слившись в едином жесте, которым Саймон Ифф сопроводил свои последние слова, вдруг воспарило в какие-то невидимые сферы, недоступные се пониманию. Все это показалось ей массовым психозом, и она даже зубами заскрипела при мысли о том, какими же лицемерами должны быть эти пособники дьявола.
      Но в тот же миг царившее в зале напряжение схлынуло, как морская волна, набежавшая на песчаный берег. Лиза увидела спешащую к ней девушку.
      — Ты была великолепна, сестра! — сказала та, кладя исполосованные шрамами руки ей на плечи. Это была та самая девушка, с которой она говорила ночью.
      — Тебе не удалось бежать? — недоуменно пробормотала Лиза.
      Ее прервал веселый смех девушки.
      — Я прощаю тебе, что ты помешала мне выполнить план — весело сказала та. — Да-да, мне дают план: я должна отваживать пятерых из шести.
      Лиза все еще ничего не понимала. Но тут подошла сестра Кибела и поцеловала ее, и Сирил Грей уже был рядом, сообщая ночной девушке, что вообще-то право поцеловать Лизу первым принадлежит ему…
      И тут весь мир вокруг нее будто растаял.
      Подошел Саймон Ифф, и руки его были раскрыты.
      — Поздравляю тебя, сестра, — торжественно произнес он — Со вступлением в наш священный Орден. Ты вполне заслужила этот хитон, который надет на тебе, потому что сполна за него заплатила — помогла другому человеку, не думая, чем это могло обойтись тебе самой. А теперь пора и разговеться!
      И, взяв Лизу за руку, он повел ее в трапезную. Все снова расселись по местам, точно в пустом зеркале повторяя вчерашнюю сцену. И, прежде чем Лиза сумела до конца осознать переворот, свершившийся в ее жизни, сестра Кибела поднялась на ноги и провозгласила:
      — Что Хочешь, То Делай: вот весь Закон.
      Этот завтрак показался Лизе самым вкусным из всего, что она когда-либо ела.
      Ее внутреннее напряжение спало; события последних двадцати четырех часов дали мощную реакцию. За эти сутки она успела прожить целую жизнь; можно было и вправду сказать, что она умерла — и родилась заново. Она чувство вала себя маленьким ребенком. Ей хотелось забраться к каждому на колени и прижаться к нему. Детская, чистая вера в человека вдруг вернулась к ней; мир виделся ей таким же простым, каким он видится великим поэтам — ведь в каждом из них живет и радуется вечное дитя. Но больше всего ее удивляло собственное прекрасное самочувствие и энергия. Она пережила трудный, страшный день и ночь, полную адских мучений; и все же она была поразительно бодра, весела, настроение было ровным, а в каждом движении, от улыбки при произнесении слов до глотка кофе из чашки, чувствовались ловкость и легкость.
      За этим завтраком все приводило ее в восторг. Она никогда раньше не думала, что даже бутерброд, если воспринимать его правильно, бодрит лучше любого бренди.
      После завтрака она не могла передвигаться иначе, как танцуя: ноги сами несли ее. «Танец — или ничего!» — говорила она себе.
      Потом она каким-то образом снова очутилась в «часовне ужасов». На алтаре лежал пучок можжевельника, и солнечный свет, проникавший через вершину свода, окрашивал пламенеющие колючки в цвета дня.
      За алтарем стоял Саймон Ифф. Сирил Грей стоял по правую, сестра Кибела — по левую руку от Лизы. Они сомкнули над ней свои руки.
      — Сейчас мы завершим формальную часть твоего посвящения, — сказал старый маг. — Повторяй за мной: «Я, имярек…»
      — Я, Лиза Ла Джуффриа…
      — "Торжественно клянусь посвятить себя…»
      Лиза повторила.
      — «Поиску своего истинного Я в этой жизни».
      Точно эхо, отозвался на это голос Лизы.
      — Да будет так! — заключили трое остальных.
      — Принимаю тебя в Орден, — проговорил Саймон Ифф. — Утверждаю тебя в праве ношения этого хитона, которое ты заслужила; приветствую тебя десницей, положенной свите, и ввожу тебя во врата Великого Делания.
      Взяв Лизу за руку и не отпуская, он вывел ее из часовни.
      Они прошли через трапезную и вошли в еще не знакомое Лизе помещение. Оно было оборудовано как библиотека, и ничто в нем не напоминало о Магике.
      — Это Зал Учебы, — сказал Саймон Ифф, — здесь начинается работа. И, хоть он и выглядит сравнительно безобидно, этот зал в тысячу раз опаснее, чем та часовня, испытание которой ты выдержала с честью.
      Лиза села и приготовилась слушать наставление, которое, как она полагала, должно определить всю ее последующую жизнь.
      — Брат Сирил! — произнес тогда старый мистик очень серьезно, — я решил продолжать эту работу, и мои меры предосторожности будут во сто крат строже обычного, как если бы мы и вправду могли рассчитывать на поражение, а не на победу.
      Но имей в виду, что все, что ты делаешь, не будет иметь смысла до тех пор, пока ты будешь делать это только ради себя самого или ради любящих тебя женщин. Это — победа над тобой не женщины даже, а того эмоционального Хаоса, которому легче всего проникнуть в тебя именно через нее. Пойми, что женщина есть лишь моментальная радость, это даже не поэзия; она — лишь женское начало в приправе к Бытию; и я не собираюсь облегчать тебе жизнь, соглашаясь, что это верно для всех мужчин, а не для одного тебя, слишком увлекшегося этой приправой!
      — Неужели женщины все так мерзки? Ради чего же они тогда были созданы? — возмущенно вопросил Сирил. В тот момент он не понимал, что его реакция обусловлена чисто подсознательными влечениями. Однако Саймон Ифф ответил ему точно отмеренной насмешкой:
      — Я не настолько образован, чтобы уметь таким образом разрешать тайны Вселенной. Однако я, тем не менее, как и сэр Исаак Ньютон…
      Взглянув на Сирила и увидев в его глазах с трудом сдерживаемый гнев, старый маг решил не продолжать.

      Сейчас я буду говорить вещи, которые тебе решительно не понравятся, — произнес Саймон Ифф, обращаясь к Лизе, и легко было заметить, что каждое его слово тщательно взвешено. — Я сделаю все возможное, чтобы умерить твой пыл. Потому что хочу, чтобы ты прошла весь Путь с самого начала, постепенно поднимаясь по ступеням успеха, а не растратила все силы на первый рывок и потом остановилась на полдороги.
      Я хочу, чтобы ты училась действительно из любви к знанию, а не из любви к брату Сирилу. И скажу тебе честно: я знаю за тобой склонность к крайностям и опасаюсь ее. Эмоциональность хороша для рывка, а рывком не возьмешь никакую науку. Тебе понадобится не только бесконечное терпение, но и полное безразличие ко всему, к чему успело привязаться твое сердце.
      Впрочем, нет, это будет уже чересчур. Старику ведь всегда надо поругать молодых за невоздержанность. Итак, продолжим.
      Я продолжу наш разговор о душе. Ты помнишь, к каким мы тогда пришли выводам; казалось бы, эти выводы позволяют ответить на самые трудные вопросы. Мы признали душу реальной физической субстанцией, поверхность или, лучше сказать, границу которой назвали «телом» и «разумом». И тело, и разум тоже реальны; однако они суть лишь части души, причем одни из очень многих, подобно тому, как какой-то эллипс или гипербола представляют собой лишь одно из многочисленных сечений конуса.
      Мы можем продолжить нашу аналогию с низшими измерениями. Как трехмерные тела могут получить представление друг о друге? Почти исключительно через соприкосновение их поверхностей! Исключение составляет лишь химия, которую мы с полным основанием можем признать четырехмерной наукой — вспомни о таких вещах, как эффект поляризации или феномен геометрической изометрии, — все остальные контакты трехмерных тел осуществляются через поверхность.
      Если теперь продолжить эту аналогию, как мы уже делали прежде, то как будет происходить контакт между четырехмерными телами? Точно так же, путем соприкосновения их граничных областей. Иными словами, «душа с душою говорит» через посредство ума и физического тела.
      Банально? Вероятно; однако я употребляю эти слова в их абсолютно буквальном смысле. Одна линия может узнать другую лишь через точку их соприкосновения; плоскость узнает плоскость через линию пересечения обеих. Куб получает сведения о другом кубе, соприкоснувшись с ним плоскостями, а душа о душе — соприкоснувшись с нею мыслями и чувствами.
      Мне хотелось бы, чтобы ты ощутила это всеми фибрами своего бытия; для меня этот тезис очень важен, возможно даже, важнее всего на свете, и для брата Сирила тоже, причем безо всяких указаний с моей стороны, так что ты можешь им гордиться. Хинтон, Роза Болл и другие заложили основы этого тезиса, однако именно брат Сирил первым вдумался в его смысл, а потом и ввел в оккультный научный оборот.
      — О нет, эта честь по праву принадлежит Махатхера Пхангу, — горячо возразил Сирил.
      — Когда я стал доказывать ему, что душа имеет метафизическую природу, это вызвало у него такой жизнерадостный смех, что я моментально осознал свою глупость. Конечно, ведь в Природе везде царит один и тот же порядок!
      — Во всяком случае, — продолжал Ифф, — благодаря этой теории Сирила список наших кандидатов сразу сокращается намного, очищаясь от любителей метафизических спекуляций. Уходят все никчемные споры о «добре» и «зле», о реализме и номинализме, о свободе воли и предопределении, — короче, все эти надоевшие «-измы» и «-ологии»! Жизнь сводится к простым математическим формулам, как о том мечтали ученые викторианской эпохи; в то же время математика возвращает себе свое царское достоинство как не только точная, но и возвышеннейшая из наук. От этого имеющийся порядок вещей становится естественным и необходимым, а такие «высоконравственные» проблемы как безжалостность органической жизни вновь сокращаются до своих истинных, то есть исчезающе мало значимых масштабов. Сокращается и эта — почти уже забавная! — антиномия между внушительными размерами человека по сравнению с большинством существ окружающего живого мира и его, извините, интеллектом; и, хотя тайна Космоса по-прежнему остается нераскрытой, становится ясно, что она, эта тайна, в конечном итоге рациональна, и что это не может быть ни безнравственно, ни обидно.
      Но обратимся теперь к одному вполне практическому моменту. Пусть у нас есть душа, опасающаяся прямых контактов с другими душами. Она способна решиться на такое только через фильтр некоего доступного ей ума или тела. И вот, если вернуться к нашему конусу, ты легко заметишь, что любое сечение его дает лишь одну из трех правильных кривых. Такое сечение никогда не совпадет, например, с квадратом, как его ни верти. Поэтому наша душа будет вынуждена искать такой ум, который совпал бы с его сечением. Возможностей тут, конечно, много, и в этом никто не сомневается; тем более, что и ум не стоит на месте в своем развитии, принимая все новые формы. Но контакт — это нечто иное. Если я как бесплотная душа пожелаю вступить в контакт с другой душой, одна из частей которой управляет телом профессора Оксфордского университета, то мне нет никакого смысла воплощаться в тело гот тентота.
      Сирил недоверчиво хмыкнул.
      — Хорошо, отвлечемся на минуту, — продолжал старый маг. — Возьмем уже «воплощенную» душу, как это принято называть. Всякое воплощение есть результат действия трех сил: самой души, наследственности и условий окружающей среды. Догадливая душа наверное вы берет себе такой зародыш, у которого шансов по двум последним позициям больше. Она проверит, хорошего ли он рода, и действительно ли его будущие родители намерены — и способны! — предоставить своему чаду возможность развиваться свободно. Ты помнишь, как мы говорили, что всякая душа есть в некотором роде «гений», ибо ее мир настолько несоизмеримо больше нашего, что одной лишь искры ее Знания достаточно, чтобы из нее возгорелась новая эпоха в жизни человечества.
      — Однако наследственность и окружение, по-моему, чаще всего как раз ограничивают эту искру гения. Бутылка ведь сама не пьянеет, даже если она полна виски.
      — Значит, нам придется признать, что между душами существует нечто вроде соревнования за овладение раз личными телами и умами; или, возвращаясь к предыдущему эпизоду, различными зародышами. Ты, наверное, догадалась, что из этого следует вывод, весьма неутешительный для теории инкарнации: душа не помнит того, что было с нею «в последний раз». Да и к чему было бы конусу помнить о взаимосвязях между его различными кривыми? Они для него настолько, мало значимы, что ему даже в голову не приходит задуматься об этом. Хотя определенное сходство между некоторыми кривыми (или, в нашем случае, жизнями) может навести, на мысль, что они исторически связаны, точно так же, как стихотворения одного поэта связаны между собой стилистически, независимо от того, пишет ли он о войне или о любви.
      Теперь ты видишь, что эта теория попросту лишает смысла все идиотские рассуждения о том, «на какой планете какие души обитают», а тем более НЕ обитают. Да для нас любая пылинка, любая полоска водорода в спектре очередного солнца есть важнейший признак присутствия там частички жизни!
      И здесь мы несколько неожиданным образом смыкаемся не с одним даже, а с несколькими взглядами розенкрейцеров. Можно вспомнить некоторые из экспериментов, проводившихся этими нашими предшественниками. Правда, представления о душе у них были несколько иными, да и изъяснялись они отличным от нашего языком; однако им непременно хотелось создать человека, который не был бы «ограничен» наследственностью, а уж окружение они бы постарались ему обеспечить.
      Начали они с парафизики, то есть с отказа от естественного зачатия, сколь решительно, столь и бесповоротно. Они выделывали фигурки из латуни, пытаясь вселить в них жизнь, то есть душу. В старинных трактатах говорится, что некоторые из этих попыток были даже успешны — так, лорду Бэкону удалось вывести таким образом живого Гомункулуса; это удавалось также Альберту Великому и еще, по слухам, Парацельсу. Правда, под конец Парацельсу на острие магической шпаги явился черт, «открывший славнейшему доктору все хитрости и трюки шарлатанов прежних и новых» (хотя тут Сэмюэл Батлер, возможно, и привирает, ведь он сам был шарлатан не из последних).
      Это, впрочем, не остановило других магов, искавших кратчайшие пути к возможно естественному созданию Гомункулуса. Разыскивая и определяя способствующие тому факторы, они пытались воспроизвести или видоизменить их при помощи телесматических или симпатических средств. Так, например, девятиконечная звезда, которую издревле считают символом Луны, должна была притягивать последнюю — разумеется, не Луну как таковую, а то, что они под ней понимали, то есть некий архетип, идею сродни поэтической. Воздействуя на объект при помощи подобных символов, а также соответствующих им трав, металлов, талисманов и тому подобного, и ограждая объект от нежелательных влияний при помощи аналогичных методов, они надеялись привить ему желаемые свойства (в нашем примере — «лунные»). Я намеренно упрощаю картшгу, чтобы ты сразу поняла смысл этой, в общем-то, чрезвычайно сложной работы. Вот, и шаг за шагом они, таким образом, отыскивали способы создания Гомункулуса.
      — Что такое человек? — спрашивали они. — Всего лишь оплодотворенное яйцо, как следует высиженное. Наследственность тут, конечно, тоже играет роль, однако лишь подчиненную. Что же до окружения, то они готовы были создать любое, какое только было в их силах, чтобы зародыш был «высижен» как следует, как это и до сих пор, собственно, делают наседки. Но далее! — и тут наступает момент весьма критический, далее они полагали, что, обеспечив все эти условия в специально выбранном месте, защищенном при помощи магии от любых нападений извне и освященном, опять-таки при помощи магии, то есть путем призывания определенной потусторонней силы, некоего надчеловеческого существа, допустим, ангела или архангела (а у них были в запасе заклинания, позволявшие, как они думали, это сделать), им удастся добиться появления на свет существа, владеющего неограниченным знанием и могуществом, которое сможет внушить Свет и Истину всему миру.
      Закончить же это свое рассуждение я хотел бы тем, что идея Гомункулуса в том или ином виде была известна почти во всем мире; мечта о Мессии или Сверхчеловеке существовала всегда, и люди всегда искали возможности произвести на свет такого особого человека при помощи волшебных или хотя бы необычных средств. Греческие и римские легенды полны историй, где почти в открытую говорится об этом; зародились они, судя по всему, где-то в Малой Азии или Сирии. Там принцип экзогамного брака был возведен в степень самую крайнюю, почти до сметного. Я уж не стану напоминать тебе о подготовке рождения мага у персов или о правилах египтян касательно брака фараонов… или о том, как магометане намеревались отметить Тысячелетие своей веры. Об этом последнем случае я, кстати, рассказал брату Сирилу, и идея ему понравилась; впрочем, на пользу ему это не пошло, и мы в преддверии нашего Великого Эксперимента чуть было не ступили снова на ложный путь!
      — Это называется: подкалываю, чтобы подбодрить, улыбнулся Сирил.
      — Теперь сведем это все к единому знаменателю, — продолжал старый мистик. — Греки, как тебе известно, практиковали нечто вроде евгеники. (Вообще все писаные и неписаные законы о родовых, религиозных, династических и тому подобных браках по замыслу своему — чистая евгеника.) Однако греки так же, как и средневековые маги со своим Гомункулусом, о чем мы уже говорили, придавали огромное значение условиям, окружающим будущую мать во время зачатия. Ей рекомендовали созерцать лишь самые прекрасные статуи, читать лишь самые лучшие книги. Магометане же, по сравнению с чьими наши христианские обычаи брака выглядят не более чем случкой скота, заключали женщину на это время в ее покоях, избавляя от всяких внешних забот и даже от посещений супруга.
      Все это прекрасно, однако не идет ни в какое сравнение с последним бредовым замыслом Сирила. Если я правильно понял его, он намерен совершить акт зачатия самым естественным и обыкновенным образом, подобрав наследственность и создав все условия, способные приманить некую определенную душу, а потом отправиться на поиски этой души в четвертое измерение! Так мы получим вполне нормальное дитя, которое в то же время будет гомункулусом в старинном смысле слова. Поэтому он попросил меня предоставить в твое распоряжение орденскую виллу в Неаполе.
      Лиза низко склонила голову, закрыв пылающее лицо руками. Наконец она медленно выговорила, обращаясь к старому магу:
      — Ты-то сам понимаешь, что просишь меня отказаться от всего, что есть во мне человеческого?
      Она не стала притворяться, что не поняла истинного смысла сделанного ей предложения, чем еще больше расположила к себе Саймона.
      Помолчав некоторое время, он ответил:
      — Это верно. Я не подумал об этом. Боже, как я глуп! Разумеется, любой женщине с ее здоровым консерватизмом подобный эксперимент не мог не показаться «бесчеловечным». И все же смысл нашего плана совсем иной. Никто не намерен ни унижать тебя, ни понуждать к чему бы то ни было. Но я тебя понимаю, это вполне естественная реакция — нежелание обсуждать вещи, которые принято считать святыми.
      — Те-те-те, моя память в последнее время совсем меня подводит, — неожиданно вмешался Сирил. — Кто-нибудь помнит, сколько процентов детей родилось в шестьдесят первом году слепыми?
      Лиза вскочила на ноги. Она не понимала, зачем ему понадобилось говорить это, однако его слова подействовали на нее как укус гадюки.
      — Брат Сирил! — вступился за нее Саймон Ифф, укоризненно покачивая головой. — Ты опять прибегаешь к сильнодействующим средствам! Никогда не следует торопить результаты.
      — Терпеть не могу ходить вокруг да около. Поэтому я произношу то, чего человек по крайней мере не забудет.
      — Не забудет или не простит? — мягко пожурил его Саймон. — И все же, — продолжил он, вновь обращаясь к Лизе, — сядь пока и не волнуйся. Как бы то ни было, он сказал правду, а боль, причиненная правдой, лишь ускоряет исцеление. Печально, но это факт: тысячи детей рождаются слепыми, однако некоторые факты не принято обнародовать, особенно если речь идет об уродствах; мало того, даже профилактические меры против этих уродств объявляют «бесчеловечными». На самом деле Сирил просит тебя лишь совершить нечто большее, чем-то, чего желает твое сердце: он хочет, чтобы твое будущее дитя стало величайшим подарком человечеству, таким, какого оно еще не знало. Ты только представь себе, что вам удастся привлечь душу, которая найдет способ избавить людей от нищеты, или излечивать рак, или… О, я уверен, что ты уже видишь эти сверкающие горные вершины, на пути к которым людей не остановит никакая лавина!
      Лиза вновь поднялась, однако настроение ее было уже совсем иным.
      — Я верю — всегда верила, — что ты благородный человек, Саймон, — медленно произнесла она. — Поэтому то, что ты предлагаешь — честь для меня, и немалая.
      Сирил не удержался и обнял ее:
      — Значит, ты поедешь со мной в Неаполь? На виллу, которую предоставляет нам Учитель?
      Лиза взглянула на Учителя, улыбаясь, хотя и несколько криво:
      — Пожалуй, я знаю хорошее название для этой виллы:
      «Сачок для Бабочки»! Впрочем, это шутка.
      Простак Саймон рассмеялся вслед за ней, как ребенок. Тонкая шутка Лизы была из тех, что особенно ему нравились; намек же на классическую китайскую притчу о бабочке как символе души показал ему, что Лиза на самом деле образована гораздо лучше, чем могло показаться на первый взгляд.
      Сирилу же не терпелось перейти к делу.
      — Мы топчемся на месте, — быстро проговорил он, — забывая об осторожности. А ведь мы уже где-то допустили ошибку, ты и сам знаешь! — и теперь Черная Ложа идет по нашему следу. Или как, по-твоему, нам следует понимать события вчерашнего дня? — закончил он с некоторым нажимом, напомнившем о его прежней воинственной непримиримости ни с кем и ни с чем.
      — Да, ты прав, — задумчиво отозвался Саймон, — пора браться за дело по-настоящему.
      — Пока ты была в часовне, мы как раз говорили об этом, — признался Сирил. — И поняли, что первое и главное для нас сейчас — это обеспечить защиту. Ну, а лучший вид защиты, как известно, это нападение; однако когда противник заметит, что на него напали, тебе нужно как можно скорее удалиться от того места, которое ты защищаешь, чтобы самому не стать мишенью… И в первую очередь это касается тебя, Лиза! — обратился Сирил к своей возлюбленной. — Саймон — только капитан команды, правда, вынужденный иногда играть за полузащитника, но все равно у нас уже есть команда, и притом замечательная. Так что в принципе все в порядке. Анализ целей противника показывает, что ему хочется не чего-нибудь, а выиграть кубок Парижа. Что ж, пусть попробует; мы будем держать мяч на их стороне поля оба тайма, и, пока они будут с ним возиться, мы спокойно поживем годик на вилле в Италии.
      — Я не понимаю этого футбольного жаргона. Лучше объясни мне, зачем кому-то понадобилось вмешиваться в наши дела. Неужели им мало своих?
      — Я понимаю, что тебе это кажется нелепым, ноты-то судишь уже с высокофилософской точки зрения. А на бытовом уровне все это достаточно ясно. Это — логика вора, которому мешают электрические лампы и сигнализация. Легко понять, что умный вор станет голосовать против тех депутатов городского совета, которые собираются увеличить ассигнования на науку. Ведь ученые способны придумать еще что-нибудь, что затруднит ему «работу».
      — В чем же состоит «работа» ваших противников?
      — В общем и целом речь идет скорее об эгоизме, хотя это слово, к сожалению, стало ругательным и потому может лишь затемнить для тебя суть дела. В сущности, мы не менее эгоистичны; только мы понимаем, что вещи, находящиеся за пределами нашего сознания, тоже составляют часть его. Так, я сознаю, например, что, желая познать какую-то иную душу, иное тело, иную идею, я должен отождествить себя с ними, сняв преграду между моим «Я» и «не-Я», Возвращаясь к примеру с конусом, можно было бы сказать, что я, как вода, стараюсь усвоить форму как можно большего количества кривых, чтобы познать целиком весь конус. Маг же, принадлежащий к Черной Ложе, держится лишь одной своей излюбленной кривой, провозглашая ее главной над всеми остальными; и, конечно, в тот момент, когда конус целиком уйдет под воду, пропадет и он со своей кривой: буль! — и нету.
      — Смотри, каков поэт! — отозвался на это Саймон Ифф. — Кто-кто, а брат Сирил высоко себя ценит; во всяком случае, его замысел продолжения рода предполагает раскрытие красоты, живущей в его душе, перед всем миром, чтобы другие души могли воспринять ее свет. Черный же маг, наоборот, скрывает все; он никогда и ничем не станет делиться. Так даже его знания со временем канут в Лету.
      — Но у вас ведь общество тоже тайное! — заметила Лиза.
      — Да, но лишь для того, чтобы нам не мешали. Мы запираем двери, чтобы не лезли профаны со своими дурацкими советами, точно так же, как хороший хозяин запирает двери на ночь, чтобы не забрались жулики и бродяги… Скорее даже, как библиотека, требующая от читателей соблюдения определенных правил. Мы тоже не хотим, чтобы всякие дикари грязными руками шарили в уникальных рукописях и вырывали страницы из наших книг. Люди пустые любят разглагольствовать о знаниях, которые сами по себе открыты всем; однако в них есть тайна, охраняемая лучше всех других тайн на земле, и охраняет ее тот простой факт, что для освоения даже маленькой части этих знаний человеку, призови он хоть весь свет на помощь, придется потратить целую жизнь.
      Тайну нашей Магики мы охраняем не менее, но и не более строго, чем иные наши коллеги — тайну своей физики; лишь профанам всегда «не терпится», хотя им известно, что для овладения даже таким простым инструментом, как микроскоп, требуются годы учебы, — и они возмущаются, когда мы отказываемся за час-другой научить их пользоваться заклинаниями.
      — Или требуют, чтобы им сначала доказали, что они действуют.
      — Вот-вот, именно те и требуют, кто никогда не и чал, как ими пользоваться. Я, например, могу читать Гомера в подлиннике, но доказать это сумею лишь тому, кто тоже знает древнегреческий язык. Если он не знает его, я должен буду сначала научить его древнегреческому; однако и тогда ему понадобится некто третий, тоже знающий этот язык, чтобы подтвердить правильность его познаний, и так далее. Обычные люди признают априори, что есть кто-то, кто может читать Гомера в подлиннике, а как это ему удается — неизвестно, интеллектуальная лень не дает им пойти дальше в своих рассуждениях. Истинный же интеллектуал никогда ничего не принимает априори.
      Спиритизм и Христианская наука, которые оба суть обман или ошибочное истолкование очевидных фактов, потому и распространились столь широко во всех англоязычных странах, что среди этих полуобразованных умников не нашлось ни одного настоящего интеллектуала. Нам же недосуг распахивать двери наших лабораторий толпе репортеров и любителей «непознанного рядом»; мы работаем с очень тонкой материей, нам приходится так тренировать наши ум и чувства, как того не требует никакая другая школа в мире. Поэтому, когда общественность равнодушна к нам или просто не верит, это нам только на руку. Единственная «общественная работа», которую мы ведем, или, если хочешь, реклама — это поиск и отбор новых членов, действительно способных. Однако и тут мы научились избегать публичности. Мы не делаем секрета ни из наших опытов, ни из их результатов; но только знающий поймет, что они означают.
      Причем работать нам приходится в области, где нет ни общепринятых терминов, ни веками опробованных законов. В Магике более, чем в любой иной дисциплине, учащемуся приходится полагаться главным образом на собственный практический опыт, а не на теорию.
      — Вы не делаете экспериментов «на проверку»?
      — Увы, дитя мое, настоящая Магика, составляющая основную, тавматургическую часть любого эксперимента, связана с особым состоянием сознания, которому любая «проверка» только мешает причем довольно сильно. Это все равно, как если бы ты попросила Сирила продемонстрировать тебе свой поэтический дар или свою мужскую силу в присутствии двух-трех профанов. Конечно, Сирил в состоянии сходу сочинить сонет, или детский стишок, или показать еще какой-нибудь фокус, но тебе в той или иной мере все равно пришлось бы верить ему на слово, потому что эти эксперименты он проделает прежде всего ради них. Еще одна трудность истинной Магики состоит в том, что это процесс естественный, в котором ничто не происходит «вдруг», без подготовки; так что требуется проделать сотню экспериментов, прежде чем можно будет сказать, что их результат не случаен. Пусть мне, например, нужна некая книга. Я обращаюсь к своему «книжному талисману», и на следующий день книготорговец сообщает мне, что получил и отложил ее для меня. Один такой эксперимент ничего не доказывает. Единственное надежное доказательство — моя способность делать это. Однако в условиях — проверки» я, скорее всего, не смогу этого сделать, потому что для успеха прежде всего нужно, чтобы я действительно хотел иметь эту книгу, чтобы это желание жило в моем подсознании, которое и творит чудеса. Делать вид или убеждать себя, что я хочу книгу, бесполезно. Положить одним ударом два шара в лузу может каждый, но настоящим игроком можно назвать лишь того, кто способен повторить этот трюк и двадцать, и тридцать раз — всякий раз, когда подходит к бильярдному столу. Хотя в некоторых отраслях Магики «проверка» возможна; я бы сказал, в тех ее отраслях, где преобладает не мужское, а женское начало. Да, эта аналогия представляется мне достаточно точной. Ты помнишь, как я угадал твой час рождения — разве это не была «проверка» моей способности делать это? И я могу повторять этот трюк сколько угодно, и пять раз из шести угадаю верно. А тот случай, когда я не угадаю, я всегда смогу проанализировать и понять, почему ошибся. Дело это несложное, я как-нибудь объясню тебе, как это делается. Возьми, наконец, свою собственную способность ясновидения: я ведь не говорил тебе, что именно ты увидишь, и тем не менее ты увидела то же, что и я. Ты сможешь упражняться в этом каждый день, если захочешь, и Сирил будет «проверять» тебя; и через месяц ты станешь настоящим мастером в этих делах. Если тебе захочется потом продемонстрировать свое умение кому-нибудь — пожалуйста. Но тебе не захочется. Главная проблема заключается на самом деле в том, что из многих тысяч людей эти научные изыскания не волнуют ни одного; даже такие — вполне прикладные! — достижения науки как паровая машина, телеграф или автомобиль стали доступны массовому человеку лишь потому, что несколько крикунов, понявших, что на этом можно делать деньги, твердили ему об этом денно и нощно. Кого у нас сегодня считают «светочами науки»? Эдисона и Маркони, из которых пи один не изобрел ничего нового; они оказались просто хорошими дельцами, сумевшими использовать труд других и превратить науку в источник постоянных и очень даже неплохих доходов. Ах, о чем тут говорить!
      — Но мы опять отклонились от темы, — заметил Сирил. — У меня сегодня было прекрасное утро: подобно Платону, я провел его в компании добрых, порядочных и красивых людей. Наблюдать вас мне доставило истинное удовольствие. Однако нас ждет работа. Работа трудная, поэтому я предлагаю использовать тактику Вашингтона в битве под Вэлли-Фордж. Мы протрубим наступление и первыми нанесем удар Черной Ложе; когда же она бросится в контратаку, рассчитывая, как всегда, увидеть меня в первых рядах наступающих, мы с Лизой уже будем далеко — исчезнем, так сказать, среди бела дня.
      — Что ж, план хорош, — согласился Саймон. — На этом мы, пожалуй, и закончим. Итак, за работу! Чтобы не привлекать к себе внимания, ты, Лиза, лучше не бери с собой багажа (его можно будет прислать потом), и не говори об отъезде ни с кем, кроме членов Ордена. После обеда ты переоденешься в дорожное платье, и вы с Сирилом доедете на метро до Лионского вокзала, где как раз успеете на скорый поезд Париж — Рим. И смотри, не забудь дать мне телеграмму, когда попадешь в «Сачок для Бабочки»!

      В тот самый момент, когда лорд Энтони Боулинг сворачивал с Монмартра на Большие Бульвары, Акбар-паша сворачивал с них в прямо противоположном направлении. Вовсю зеленела весенняя трава, но турку было не до нее: он прилагал все усилия, чтобы его не узнали. И недаром: ведь в темных и опасных переулках «Чрева Парижа» за каждым следит тысяча глаз. Подобная мера безопасности — лишь привычная предосторожность в этом районе, слишком хорошо известном как вотчина апашей. Наконец он добрался до квартала открытых рынков; пройдя его, так сказать, по диагонали, он подошел к ресторанчику, часто и охотно посещаемому туристами, главным образом американскими. Назывался он «У Добродушного Папаши». Акбар поднялся по ступеням. Время вечерних посетителей еще не настало, даже музыкантов пока не было; лишь в уголке «зала» сидел старик, отхлебывавший из бокала крепкую смесь джина, виски и рома, именовавшуюся в определенных кругах коктейлем «Нантакет». На вид ему было лет шестьдесят, волосы и борода были совсем седые; одежда напоминала рабочую, да и держался он с достоинством старого мастерового, знающего себе цену, но всегда готового помочь молодым и поучить их. Однако взгляд его светлых глаз был холоден, как у убийцы, и будто направлен внутрь, как у вора. Руки, лежавшие на столе, дрожали, как у паралитика, а выступающие суставы говорили о хирагре. Погоня за наслаждениями тоже наложила свой отпечаток: тело его казалось распухшим от нездорового жира.
      Дрожащие руки казались зеркалом души старика: видно было, что он чем-то смертельно напуган или боится чего-то лишиться.
      Завидев турка, он приподнялся со стула и снова рухнул на него. Он был пьян, и довольно сильно.
      Акбар уселся напротив него.
      — У нас ничего не получилось, — прошептал он, хотя вблизи не было никого, кто мог бы их слышать. — Прошу вас, поймите меня, доктор Баллок, это было совершенно невозможно. Мы испробовали все средства.
      Голос доктора был мягок, даже ласков. Он действительно был доктором, то есть врачом, хотя давно не практиковал, занимаясь различными экспериментами, которые называл «биоэнергетикой», однако даже самые стойкие из его учеников отказывались в них участвовать. Его ответ Акбару был тих и полон кошачьей вкрадчивости:
      — А мне ведь придется отчитываться за это перед S.R.M.D. Надеюсь, вы не забыли об этом? Как выдумаете, что он на это» скажет?
      — Но я повторяю, что это было совершенно невозможно. Там был один старик, из-за которого, по-моему, все и сорвалось.
      — Старик? Какой еще старик?! — голос доктора Баллока сорвался в уже не скрываемом гневе. — О черт, черт побери вас тысячу раз!
      Он рывком перегнулся к турку, схватил его за бороду и потянул к себе. Для мусульманина нет большего святотатства, чем оскорбление его бороды, но Акбар стерпел и это. И все же боль оказалась слишком сильна, так что он не смог сдержать вскрика.
      — Ах ты, собака! Турецкая свинья! — прошипел Баллок. — Да знаете ли вы, что произошло? — добавил он, несколько сбавив тон. — Мастер послал двойника, то есть, можно сказать, частицу самого себя — вы хоть понимаете, что это значит? — и двойник не вернулся, слышите, вы, тупица! Значит, его убили, и мы не знаем, как, и теперь мастер S.R.M.D. лежит полуживой у себя в доме. Почему вы, болван, не явились сразу же, чтобы сообщить об этом?
      Ведь я только теперь узнал, что с вами случилось!
      — Я прошу прощения, покаянно забормотал турок, но я не знал, где вас найти до условленной встречи. Но, пожалуйста, отпустите мою бороду!
      Скорчив презрительную мину, Баллок сжалился над! турком и отпустил его. На самом деле Акбар был далеко не трус, и последние слова, произнесенные Баллоком в его адрес, стоили бы крови даже султану, хотя бы Акбар потом растерзали в клочья его слуги. Однако Баллок бьл непосредственным начальником Акбар в Черной Ложе, где все зиждилось на страхе и унижении; ее первым правилом было полное закабаление своих членов. Тиран в глазах Акбара, перед мастером S.R.M.D. доктор Баллок, выглядел еще более жалко.
      — Ну хорошо, скажите же мне, кто был этот старик, как его имя? — поинтересовался он.
      — О, имя-то я знаю, — обрадовался Акбар. — Его зовут Саймон Ифф.
      Баллок уронил бокал на пол.
      — Вот черт! Дьявол! Сатана! — не удержался он, и это звучало уже не как ругательство, а как формула вызывания — Ты слышишь, нет, ты слышишь меня, болван, идиот, слепой чурбан? Ты держал его в руках и… выпустил?
      Вот уж действительно свинья, каких свет не видел!
      — Я догадался, что это какое-то важное лицо, — попытался оправдаться Акбар, — но у меня не было указаний.
      — А мозги-то, мозги у вас были? — проворчал его собеседник, снова сбавляя тон. — Хорошо. Я скажу вам, как заполучить следующий ранг в Ложе, если вы дадите мне сто фунтов.
      — Правда? — воскликнул Акбар, вновь становясь самим собой, ибо пугавшая его до сих пор возможность нового унижения сменилась честолюбивой мечтой самому стать тираном; эти два мотива только и составляли сейчас его; измученную сущность. — Поклянитесь!
      — Клянусь Выменем Черной Свиньи, — мрачно произнес Баллок, скривившись пуще прежнего.
      Задрожав от радости, Акбар-паша вынул чековую книжку и выписал требуемую сумму. Баллок схватил чек и спрятал его.
      — То, что я скажу, стоит этих денег, — заявил он. — Этот старик, Ифф, второе лицо в их паршивом Ордене, а может, и первое; иногда нам кажется, что он там всем и заправляет. Грей по сравнению с ним — дурак, мальчишка.
      Теперь я знаю, кто, и главное, как убил двойника. О-о! S.R.M.D. не оставит этого неотмщенным. А теперь слушайте, вы адепт! Принесите мне на блюде голову этого Саймона Иффа, или хотя бы Сирила Грея, и любой ранг в нашей Ложе — ваш! И тут, черт побери, я не лгу. На самом деле, — продолжал он еще более угрожающим тоном, — этот Орден не что иное, как филиал Ложи, только они отделились от нас, чтобы зажить самостоятельной жизнью. Моне-Кнотт тоже наш человек; мы внедрили его в окружение Лавинии Кинг, чтобы влиять на нее — это все, на что он годится, бедняга. И это мы направили к ней в дом Сирила Грея, чтобы познакомить его с ее подругой, этой Лизой; однако тут появляется Саймон Ифф и мешает нам все карты. И как мешает! Мы теперь вообще не знаем, где искать эту Лизу Ла Джуффриа. Хотя я мог бы поставить десять к одному, что эту ночь она проведет у них в епархии. Так что задело! Или нет, погодите: сначала я схожу за указаниями и передам их вам. А пока я буду отсутствовать, пошлите за своим сыном: он более толковый малый, чем вы. Нам в любом случае надо будет прежде всего разыскать Сирила Грея, и астральные двойники тут не помогут, раз в дело вмешался Саймон Ифф.
      Баллок тяжело поднялся, застегнулся, надел свою широкополую шляпу и исчез, не сказав больше ни слова своему незадачливому подчиненному.
      Чтобы последовать за ним, турок легко отдал бы свои УШИ. Личность и место обитания S.R.M.D. держались в строжайшем секрете. Акбар имел лишь самое туманное представление об этом человеке; это был бесформенный идеал всемогущества и безграничного знания, своего рода воплощение Сатаны, воплощение преуспевающего пророка. История с «двойником» несколько подорвала престиж шефа в его глазах, однако это легко было объяснить несчастным случаем: S.R.M.D. выслал боевой дозор, который на свою беду столкнулся с сильным отрядом; противника и был уничтожен. Подобная «досадная неожиданность» была вполне в порядке вещей.
      Акбару мастер S.R.M.D. представлялся неким огромным существом, достаточным в самом себе; он не подозревал, какую цену должны платить за все члены Черной Ложи. Верно, что с ростом числа членов и их навыков могущество Ложи увеличивается; однако это далеко не свидетельствует о выходе ее на новые уровни познания, как во Всемирном Белом Братстве; ее могущества растет, подобно раковой опухоли, за счет каждого питающего ее человека, чтобы со временем окончательно погубить себя и его. Эта болезнь может течь медленно, захватывая несколько воплощений, однако конец неизбежен. Аналогия с раком вполне уместна, ибо такой человек знает, что обречен, и его мучают боли; однако он тешит себя иллюзией, что, дав болезни полную волю н| перетерпев страшную боль, он вырвется на свободу, он лелеет свою опухоль, любит ее как последнее из своих увлечений и поощряет ее расти всеми доступными ему магическими средствами. Однако в то же время в глубине его сердца неумолимо зреет уверенность, что он; движется по пути Смерти.
      Баллок был близко знаком с S.R.M.D.; он знал его много лет. Он надеялся со временем заменить его и, преклоняясь перед ним со страхом и подобострастием, ненавидел его самой лютой ненавистью. Относительно путей Черной Ложи у него не было никаких иллюзий. Акбар паша, новичок, еще не успевший запятнать себя никаким преступлением, был богатым и вполне безупречным офицером на службе своего султана. Он же, доктор Балок, был лекарем, исключенным из гильдии врачей, зарабатывавшим себе на жизнь со старых дев, страдающих повышенной мнительностью, с разного рода темных людей, преступников или сумасшедших, требующих морфия или иных средств для предотвращения публичного скандала, и с самих скандалов, то есть путем элементарного шантажа. Однако в сравнении с S.R.M.D. он был сама респектабельность.
      Этот человек, называвший себя «граф МакТрегор Гленлионский», в действительности был сыном мещанина из шотландских долин возле Гемпшира и звался Дуглас. Впрочем, он был хорошего воспитания, слушался старших и сумел развить в себе как вкус, так и способность к магии. Какое-то время он действительно работал над собой, но потом пал, избрав неверный путь. Он умел многое, но свое умение употреблял лишь на низкие цели. Выжив из Ложи разными подлыми средствами своих наставников, он сумел укрепить ее, как никогда прежде, и далее продолжал вести ее дела по-своему. Но однажды сто постиг тяжелый удар.
      В возрасте около двадцати лет в Ложу вступил Сирил Грей — на правах «вольнослушателя», ибо в правилах Ложи было принимать всякого, кто стремился приобщиться к «знаниям и добродетели», как говорилось в ее Уставе. Сирил быстро проник в истинную суть Ложи, но не ушел, а поддержал игру и вскоре сделался правой рукой Дугласа. Добившись этого, он выбрал момент и бросил спичку в пороховой склад. Ложа была наполнена ненавистью. Последовал взрыв такой силы, каких не знали даже теософы, а они-то уж повидали многое на своем веку; результатом же вмешательства Сирила было то, что Ложа распалась. Дуглас обнаружил, что лишился престижа — и доходов. Склонность к выпивке, сопровождавшая падение Дугласа как мага, стала для него теперь панацеей от всех бед. Ему так и не удалось восстановить Ложу в ее прежнем величии; однако те, кто стремился к магическим знаниям и власти ? а таких еще хватало и становилось тем больше, чем ниже падал сам Дуглас, — держались за него, ненавидя его завидуя, как завидует уличный мальчишка славе матерого вора или убийцы, волею случая вынужденного предстать перед публикой. Обуреваемый подобными смешанными чувствами. Баллок приближался к улице Кенкампуа, пользовавшейся в Париже самой дурной славой. Дойдя до нее, он завернул в трактир, где обитал Дуглас. Мастер S.R.M.D. лежал на продранном, грязном диване, и лицо его было белым, как сама Смерть; лишь нос — насморочный, в угрях, но все еще напоминавший о былой дерзости и славе хозяина, — сохранил какие-то краски. Глаза же были еще светлее, чем у доктора. В руках у него была наполовину пустая бутылка виски, с помощью которого он пытался вернуть себе бодрость.
      — Я принес вам немного виски, — произнес Баллок, зная, как умилостивить своего шефа.
      — Поставьте вон туда. Деньги у вас есть? Лгать Баллок не отважился: S.R.M.D. моментально бы почуял это.
      — Только чек. Завтра я получу по нему и отдам вам половину.
      — Завтра после обеда, — уточнил S.R.M.D. Несмотря на очевидную разбитость всего его существа, он еще кое-что значил. Да, это были развалины, но развалины великой мощи. Он сохранил не только привычку приказывать, но и великосветский тон: в свое время ему доводилось общаться с лицами самого высокого ранга. Говорили также, что знаменитое Третье отделение российской полиции в свое время считало его одним из ценнейших своих агентов.
      — Дома ли графиня? — учтиво осведомился Баллок, стараясь оттянуть разговор.
      — Ушла на прогулку. Что же ей еще делать в такой поздний час? — съязвил Дуглас. Его отношение к собственной жене, молодой, красивой, талантливой женщине, брат которой был профессором в Сорбонне, делало эту и без того жалкую пародию на мужчину еще более отвратительной. Он заставил ее сделаться уличной девкой самого низкого пошиба и радовался этому.
      Что Дуглас делал со своими деньгами, не знал никто. Немалый доход приносила Ложа, сам Дуглас зарабатывал шантажом и отбирал у жены вырученные ею деньги; не исключено, что у него были и иные источники дохода. И все же на виски ему никогда не хватало; трудно поверить, что можно пропивать такие суммы, однако он не притворялся: виски в доме всегда было на исходе. Знание человеческой психологии было у Дугласа поразительным: он сразу догадался, с чем пришел к нему Баллок.
      — Двойника уничтожил не Грей, — с уверенностью предположил он, — это не его стиль. Кто же это был?
      — Саймон Ифф.
      — Я проверю это.
      Баллок понял его, ибо при всей ненависти к Иффу и страхе перед ним наибольшая доля злобы в сердце Дугласа все же принадлежала Сирилу Грею. Он ненавидел юного мага самой лютой ненавистью, оттого что не мог простить ему своего падения. Он вообще ничего и никому не прощал, будь то тайное оскорбление или изъявление самой бескорыстной дружбы: он был зол по самой своей натуре.
      — Судя по всему, они укрылись в этом своем доме на Монмартре, — заключил Дуглас тоном, не допускавшим ни малейшего сомнения. — Нужно установить наблюдение за всеми входами и выходами оттуда; поручите это Абдул-бею с его людьми. Впрочем, я и так знаю, что собирается делать Грей; я знаю это так же хорошо, как если бы он сам сказал мне об этом. Он захочет провести свой чертов медовый месяц в каком-нибудь теплом краю, и они удерут туда. Поэтому вам и Акбару я поручаю дежурить на Лионском вокзале. Так что следите в оба! Немножко везения — и мы покончим с ними одним ударом; поэтому извольте, сударь мой, следить в оба! Дуглас поднялся на ноги. Поглощенное им неимоверное количество виски очевидно не мешало ему владеть ни головой, ни ногами. Подойдя к небольшому столику, разрисованному странными знаками, он взял фарфоровую чашку, плеснул в нее виски и бросил туда пятифранковую монету. Делая руками резкие жесты, он принялся читать заклинание, довольно длинное, содержавшее гортанные звуки, будто говоря на каком-то варварском языке. Затем он поджег виски. Когда жидкость в чашке почти совсем выгорела, он потушил пламя. Вынув монету, — завернул ее в кусок красного шелка и передал своему ученику
      — Когда Грей сядет в поезд, — приказал он, — пойдите к машинисту, передайте ему эту монету и попросите ехать как можно более осторожно. Потом расскажете мне, как выглядел этот машинист; по возможности разузнайте его имя; сообщите ему, что выпьете за его здоровье. После этого берите такси и немедленно приезжайте ко мне. Баллок кивнул. Магия, которую собирался применить Дуглас, была ему хорошо знакома. Спрятав монету, он откланялся. Вернувшись к «Добродушному Папаше», он нашел там Акбар-пашу, ожидавшего его уже в обществе своего сына, Абдул-бея. Последний находился в Париже, выполняя миссию турецкой секретной службы, нисколько не стесняясь пользоваться ее деньгами и связями ради совершенствования в магической науке. Разумеется, доступ к этим деньгам и связям в любой день и час был открыт и Баллоку. Задание же, исходившее от самого S.R.M.D., на полнило его радостью и гордостью.
      Баллок передал им полученные инструкции. Час спустя дом, где Лиза как раз знакомилась со своими будущими обязанностями, был окружен шпионами; на всякий случай они расставили своих людей на всех крупных вокзалах Парижа, ибо Абдул-бей предпочитал делать все основательно. Он не хотел упускать ни одного шанса; при всей его фанатичной вере в способности Дугласа он тем не менее считал необходимым предотвратить возможную ошибку шефа в его оккультных расчетах. Кроме того, ему хотелось лишний раз доказать свое усердие. Да и Сирил Грей мог ведь навести погоню на ложный след; мало того, он наверняка попытается это сделать. Баллок и паша расположились в ресторане напротив Лионского вокзала в ожидании телефонного звонка от кого-нибудь из своих шпионов.
      — У вас есть их фотографии, чтобы я мог раздать их моим людям? — осведомился Абдул. Баллок молча извлек пачку фотографий.
      — А этого человека, Сирила Грея, я уже где-то видел, — заметил молодой турок. И тут у него вырвался громкий возглас изумления: он узнал в Лизе ту самую незнакомку, в которую почти влюбился год назад, когда был на концерте известной танцовщицы.
      — Передайте S.R.M.D., — воскликнул он, — что за эту женщину я готов отдать жизнь и найду ее хоть на краю света! Но только пусть она станет моей добычей.
      — Вы получите ее или нечто равноценное, — пообещал Баллок, — но только когда покончите с мистером Греем.
      Не говоря больше ни слова, Абдул-бей исчез; Баллок и паша заняли свой пост в ресторане. В течение вечера и всего следующего дня они дежурили или спали, сменяя друг друга. Около четверти девятого вечером следующего дня телефонный звонок наконец раздался. Дуглас угадал: юная пара только что прибыла на Лионский вокзал. Забыв об усталости, Баллок и его ученик вскочили на ноги, готовые действовать.
      Узнать искомую пару было нетрудно — высокий, широкоплечий Сирил под руку с маленькой Лизой. Их трогательная несоразмерность пробудила в перронном контролере полузабытые романтические чувства. Билеты прямо до Рима? И никакого багажа? Конечно, это влюбленная пара, сбежавшая от надзора старших! И, от души посочувствовав им, этот подобревший служака со всей строгостью преградил путь Баллоку, приняв его за разгневанного отца или оскорбленного мужа. Однако англичанин вел себя вполне корректно, к тому же у него был билет до Дижона.
      Стараясь выглядеть как можно незаметнее, Баллок добрался до паровоза. Прикинувшись полупарализованным стариком, он вручил машинисту свой подарок — «колесико, чтобы легче ехалось», прося его вести поезд как можно осторожнее. А он, в свою очередь, выпьет за его здоровье. Кстати, как ваше имя, чтобы знать, за чье здоровье пить? Марсель Дюфур — замечательно, ведь это значит; «сын печной трубы», в самый раз для машиниста! И боязливый пассажир закатился довольным смехом, очевидно: уверившись, что уж теперь-то доедет благополучно. Однако в вагон он не сел. Смешавшись с публикой, он покинул перрон и, едва выйдя из вокзала, сел в такси, несказанно радуясь своей удаче: его отчет Дугласу получался прямо таки блестящим.
      О турке он даже не вспомнил.
      Между тем Акбар-паша действовал. Баллок купил билет — прекрасно, он тоже возьмет один до Дижона. И, в отличие от него, действительно сядет в поезд — чтобы исправить свой вчерашний промах. Встречи с этим мальчишкой, Сирилом Греем, он не боялся, ведь в этот раз с ним не будет Саймона Иффа. И пусть ему придется применить силу, даже драться, но уж теперь-то он раздобудет столь необходимую им каплю крови Лизы Ла Джуффриа. В конце концов, можно подкупить проводника. И тогда как знать? Возможно, ему даже представится шанс убить Сирила Грея.
      Он вскочил на подножку, когда поезд уже трогался. Ближайшая остановка — только в Море-ле-Саблон, к тому времени в купе уже разложат постели; времени у него достаточно. Если понадобится, он доедет хоть до самого Рима. Освободившись из-под опеки Саймона Иффа, Сирил Грей вновь превратился в язвительного сфинкса. Сейчас: на нем был дорожный костюм-книккербокер, однако он продолжал разыгрывать из себя чопорного дипломата.
      — Какие все-таки ужасные диваны в этих вагонах, — сообщил он Лизе, с отвращением обводя взглядом купе. Резким движением открыв дверь вагона, он подхватил Лизу и поставил ее на перрон; а потом таким же образом погрузил ее в вагон поезда, стоявшего на соседнем пути. Купе, впрочем, и там оказалось не лучше.
      — Эта прохладная лунная ночь, — продолжал он свои рассуждения, извлекая из кармана длинную трубку и набивая ее, — вызывает у романтических настроенных влюбленных (вроде нас с тобой) неудержимое желание совершить небольшую прогулку по лесу — скажем, от станции Море-ле-Саблон до Барбизона и обратно, а путешествие в Италию продолжить на следующий день. Увидеть Неаполь и умереть! — весело заключил он. — Трудно придумать что-либо более возвышенное.
      Следующее предложение, которое пришлось выслушать Лизе, состояло в парном заплыве через Сену. Мотивировалось же оно лишь тем, что послезавтра пятница. Лиза в принципе не возражала, но все же заметила, что поездом будет все-таки быстрее.
      — Дитя мое! — наставительно произнес Сирил. — Еще великий римский поэт Квинт Гораций Флакк заметил к нашему поучению и развлечению: Festina lente. Другой, не менее великий, но уже испанский поэт перевел это изречение так: manana. Великий Дант присовокупил к вечным истинам, столь блестяще изложенным в его Завещании, одно краткое, но чрезвычайно весомое слово: Domani. И, наконец, один арабский философ, которого я лично очень уважаю, говорит — если верить сэру Ричарду Френсису Бартону, он же брат K.S.M.G., а я не вижу оснований ему не верить, таи свое учение, свое имение и маршруты своих путешествий! Так я и поступаю. Причем даже в большей мере, — прибавил он, понизив голос, — чем ты можешь себе представить! Они все еще сидели, дожидаясь, когда же их передвижной мусоросжигатель, который французы высокопарно называют «пассажирским поездом», наконец сдвинется с места, а доктор Баллок, сияя, уже входил в известный нам трактир на улице Кен-кампуа.
      Дуглас ждал его и был бодр как никогда. Сообщить последние новости было делом одной минуты.
      — Марсель Дюфур! — повторил S.R.M.D. — Что ж, выпьем за его здоровье, ведь ему самому нельзя, он на службе:.
      Аккуратно откупорив две бутылки виски, он смешал немного их содержимого в той самой магической чашке; где еще теплились остатки «огненной жертвы», и пригласил Баллока к столу.
      Настроение у обоих было превосходнейшее.
      — Марсель Дюфур! — со смехом провозгласил Дуглас, — Веди же свой поезд как можно более осторожно!
      И они вместе с Баллоком принялись опустошать обе бутылки, подливая себе чуть не каждую минуту, однако спиртное не оказывало на них никакого действия. Человек же, находившийся в кабине локомотива, чувствовал себя не в пример хуже. Не успел скорый отойти от Парижа, как Дюфур вдруг занялся топкой, велев кочегару «подкинуть угля побольше». На подходе к Мелюну поезду полагалось сбавить скорость, однако вместо этого он лишь ускорил ход, Диспетчер станции Фонтенбло чуть не потерял дар речи, убедившись, что римский поезд, хоть он и именовался «с которым», миновал их семафоры на восемь минут раньше расписания, невзирая пи на какие сигналы. Он успел заметить, что кабина локомотива охвачена пламенем, и даже не удивился, когда из нее на полном ходу вдруг напал помощник машиниста, сломавший себе при этом ногу.
      — Мой начальник попросту спятил, — рассказывал потом этот помощник. — Он стоял, держа высоко над головой пятифранковую монету, которую подарил ему какой-то старый дурак, и орал, что тот пообещал ему целое состояние, если мы доедем до Дижона за два часа. Ну не курам ли на смех! Это ведь пять часов, да еще по такой сумасшедшей линии!
      Почуяв неладное, помощник хотел отреагировать на сигналы и бросился к рычагу, чтобы уменьшить скорость. Тут-то машинист и выкинул его из кабины. Поездная бригада была новая, линию знала плохо, и вмешаться побоялась; хотя ясно, что тормозить надо было начинать уже в Мелюне. Час спустя Сирилу, Лизе и другим гостям пассажирского пришлось сойти на станции Фонтенбло: скорый поезд Париж — Рим потерпел крушение неподалеку от Мореле-Саблон, и движение на линии обещали открыть только к утру.
      — Маленькая неувязка, — произнес Сирил таким тоном, как будто речь шла всего лишь о незначительных изменениях в театральной програмке, — которая лишь немного удлинит запланированную нами прогулку, зато романтики, смею сказать, добавит изрядно. Часа "через три они добрались до станции Море-ле-Саблон, где увидели останки скорого, столкнувшегося на стрелке с тяжелым грузовым составом, шедшем в том же направлении. Оба поезда сошли с рельс. Тут Сирил порадовал Лизу еще одним сюрпризом: вынув из кармана клочок чистой бумаги, он с важным видом вручил его полицейскому сержанту, возглавлявшему оцепление, который тот принял, точно младенец Самуил, осчастливленный даром небес. Сержант откозырял и пропустил их. Идти им пришлось недалеко: юный маг скоро нашел то, что искал. В развалинах последнего вагона он обнаружил изуродованный труп Акбар-паши.
      — Не знаю, отчего ему так не повезло, — произнес Сирил, — однако на память мне приходит древнее изречение, которое я позволю себе слегка перефразировать: даже в немногом знании таится печаль, и немалая. Наверное, нам с тобой, Лиза, следует прежде всего перекусить в «Белой Лошади», а уж потом пускаться по лесу в путь до Барбизона. Дорога, конечно, длинная, особенно ночью, и нам нужно будет держать как можно западнее, обойдя Фонтенбло, чтобы как следует насладиться всей этой романтикой.
      Лизу уже не интересовало, какого цвета должна быть та «Лошадь», которая угостит их ужином. У нее хватило ума сообразить, что избранный ею мужчина отважен, хитер и достаточно предусмотрителен — словом, далеко не просто «спичка», годная лишь на то, чтобы поджечь чей-то пороховой склад.
      Он задержался лишь, чтобы еще раз переговорить с сержантом.
      — Опознаны как погибшие: мадам и месье Грей, англичане. По указанию министра. Сержант запротоколировал эту ложь; его пиетет перед «указанием министра» казался невероятным. Теперь Лиза поняла смысл слов Сирила о том, что лучше запастись несколькими видами оружия.
      — Дугласу, конечно, не понадобится и двух минут, что бы раскрыть этот обман, особенно если это его собака тут зарыта (в чем я почти не сомневаюсь), однако у нас теперь есть немного времени, чтобы просто порадоваться жизни — жизни некоего юного осла, однажды осмелившегося на это; но смелость — это и есть путь к успеху.
      Лиза невольно задумалась, не упустила ли она, в своем желании говорить только то, что следует, свой единственный шанс, когда сказать нужно было именно то, чего не следовало? Как она ни старалась, Сирил со своим предвидением всегда оказывался не только впереди, но даже за углом очередного найденного ею — такого прямого! — пути к Истине.

      Полуночный ритуал поклонения солнечному богу Хефру, крылатому жуку, Сирил Грей проделал на гребне Лонг-Роша, а утренний ритуал поклонения Ра, Соколу-Солнцу — на высоком холме, у подножия которого раскинулась деревушка Барбизон. Затем он, точно сам Шантеклер, разбудил гостиничную прислугу, которая в память о днях, проведенных здесь Стивенсоном, свято хранила оставленные им после себя мелочи, однако в смысле нравов придерживалась скорее правил Долговязого Джона Сильвера. Услышав от Сирила, вместо вполне резонного приказа подавать завтрак, требование немедленно предоставить ему прямой разговор с Парижем, прислуга сочла это попыткой к подрыву общественного порядка, к тому же весьма несвоевременной. Прислуга предположила даже, что возобновилось дело Дрейфуса. Но разговор Сирилу все же был предоставлен, и еще до семи часов утра Саймон Ифф уже знал все. Задолго до Дугласа, отсыпавшегося после вчерашней попойки, которому пришлось ожидать известий о своей «победе» до самой полуночи, Ифф уже сидел в самом быстром из автомобилей Ордена. Подобрав влюбленных в условленном месте, в лесу возле Круа-дю-Гран-Мэтр, он доставил их в Дижон, где усадил в поезд до Марселя. Там они взяли билет на пароход и добрались до Неаполя без всяких приключений. Противник был, если можно так выразиться, разбит по всем пунктам.
      Они прибыли рано утром; к трем часам пополудни они уже успели поклониться всем местным святыням (которые признавали за таковые), а именно Музею, могиле Вергилия и Микаэльсену, букинисту и торговцу картинами, изображавшими Невыразимое. В четыре они рука об руку шли по набережной, направляясь к своему новому пристанищу.
      Примерно через час они достигли подножия длинной каменной лестницы, грубо отесанной, узкой, поднимавшейся между высокими каменными стенами чуть ли не к самому гребню Позилиппо. Там, наверху, был поселок; между домами виднелась старая церковка. Сирил указал на один из домов, расположенный в нескольких сотнях ярдов к северу от церкви. Это была самая красивая и всех построек на горном склоне.
      Сам дом был невелик, но построен точно в стиле тех старинных замков, которые можно встретить почти повсюду в Южной и Средней Европе; сказочный замок, одним словом. При взгляде снизу он казался вырастающим прямо из скал, как Потала в Лхасе; однако лишь оттого, что стены соседних садовых террас сливались с общим фоном.
      — Это и есть «Сачок для Бабочки»? — догадалась Лиза, от радости захлопав в ладоши.
      — Он самый, — подтвердил Сирил. — Сачок.
      Лизе вдруг вновь стало не по себе, точно кто-то пытался обмануть ее. Ее бесила привычка Сирила о самых простых вещах говорить так, будто у них был второй, скрытый от нее смысл. Во время поездки он вел себя непривычно тихо, полностью «закрывшись от Лизы как раз на тех планах, где она больше всего нуждалась в его помощи; наверное, это было необходимым условием эксперимента, однако ее счастье все же было омрачено. Беседы, которые они вели, мало помогали ей — шесть несложных уроков магии, или «Магика без слез», как он называл их, да обычные разговоры влюбленных, во время которых ей казалось, что он ее презирает. Когда он говорил, что ее глаза похожи на звезды, ей слышалось: «Ну что я еще могу сказать этой корове?» Однажды вечером — они стояли на палубе, на носу парохода, — она увидела, что он, склонившись через борт, в глубоком поэтическом трансе наблюдает за пенящимися бурунами. Это продолжалось довольно долго; его грудь вздымалась и опускалась, а губы дрожали от какой-то неведомой страсти. Вдруг он выпрямился и произнес ровным, спокойным тоном:
      — Почему бы не использовать образ этих бурунов для рекламы зубной пасты или пены для бритья?
      Тогда Лиза была уверена, что он разыграл эту сцену, чтобы сначала уверить ее, будто она присутствует при очередной орденской церемонии, а потом снова полюбоваться ее конфузом. Однако на следующее утро она обнаружила у себя на столике написанный от руки сонет, стихотворение, настолько вые око духовное, сильное и безупречно отделанное, что она поняла, почему те немногие, кому Сирил показывал свои стихи, ставили его наравне с Мильтоном. Метафоры были столь ярки, что сомнений не оставалось: оно сложилось именно во время того транса, конец которому он почему-то положил нарочито-пошлой фразой.
      Она спросила его об этом.
      — У некоторых людей обыкновенные мозги, — ответил он вполне серьезно, — а у некоторых — двойные. У меня двойные. — И через минуту добавил: — Ах да, совсем забыл! Есть еще вовсе безмозглые люди.
      Но Лиза не удовлетворилась этой отговоркой.
      — «Двойные мозги» — что это значит?
      — Ну, вот как у меня. Всякий раз, когда я берусь за что-то, меня будто кто-то подталкивает искать прямую и последнюю противоположность этого «что-то». Так, если я вижу нечто прекрасное, меня так и подмывает найти в нем смешное, так что я не могу себе даже представить, что одно может существовать без другого, как нельзя себе представить палку об одном конце. Поэтому, когда я налагаю какую-то точку зрения, я делаю это лишь для того, чтобы на самом деле утвердить прямо противоположную — как ребенок раскачивается на качелях. До тех пор, пока я не нашел к какой-то идее ее антипод, я не могу чувствовать себя спокойным. Возьмем, к примеру, идею убийства — простую, даже примитивную, то есть страшную по своей сути. Она меня не удовлетворяет, и я начинаю развивать ее, умножая на тысячи и на миллионы. И вот в один прекрасный момент она вдруг превращается в идею открывающегося Ока Шивы, что, по легенде, должно привести к гибели мира. Тут я возвращаюсь назад и придаю всему комический оборот, прижав к носу Великого Шивы в нужный момент тряпку с хлороформом, и он вместо уничтожения мира женится на богатой американке.
      И, пока я не пройду так по всему кругу, никакая идея для меня — не идея. Если бы ты, не обратив внимания на мою фразу о креме для бритья, оставила меня размышлять дальше, то наверняка на следующем моем витке услышала бы что-нибудь возвышенное и романтическое, а я бы все это время ощущал невыразимое единство этих кажущихся противоположностей.
      Однако для Лизы это было внове каждый раз, когда она с этим сталкивалась. «Тот самый сачок» — что это? Загадка. Это могло означать тысячу самых разных вещей; для женщины столь положительного и вполне прозаического темперамента, какой была Лиза (несмотря на ее склонность к истерии и романтике), любое сомнение было чистым мучением. Для женщин такого типа любовь вообще вещь мучительная; им хотелось бы видеть своего возлюбленного за семью замками — своими замками. Даже Любовь в их представлении не могла быть ни чем иным как вполне материальным, отпускаемым на вес товаром, который можно запереть в сейфе или в холодильном шкафу.
      Сомнение и ревность, эти не в меру ретивые прислужницы Любви, суть в то же время неизбежный плод Воображения. Однако, употребляя это слово, люди чаще всего понимают под ним отрыв мысли от конкретных вещей. А это дальше всего от истины. Воображение придает идеям зримость, облекает их формой. Короче, это и есть та вера, о которой говорит апостол Павел, — или, во всяком случае, нечто очень похожее. Когда истинное Воображение творит истинные картины того, чего не было, мы ощущаем истинную Любовь и присутствие истинных богов; когда же ложное Воображение манит нас ложными картинами, нам являются идолы
      — Молох, Ягве, Джаганнатх и иже с ними в сопровождении всех мыслимых низостей, преступлений и нищеты.
      Поднимаясь по каменной лестнице, которая, казалось, никогда не кончится, Лиза думала о том, что она, кажется, и вправду пустилась в путь с грузом еще не разрешенных противоречий. Она была готова без всяких колебаний оседлать тигра, то есть Жизнь. Правда, Саймон Ифф предупреждал ее, что она чересчур склонна действовать импульсивно. Однако, как бы там ни было, он всего лишь констатировал факт, составляющий неотъемлемую часть ее натуры. А это не так уж плохо, и она вновь поклялась, что останется верна себе. Мрачное настроение ушло; она оглянулась и увидела море, лежавшее теперь далеко внизу. Солнце над ним казалось выходом из туннеля, дорогой к любви, тающей в тумане Средиземного моря, и Лиза вдруг ощутила полное равновесие духа, свое единство с окружавшей ее Природой, пришедшее на смену вечной борьбе с нею. Сирил же шел, обратив лицо вверх, к горам; она догадалась, что перед его мысленным взором уже проходит тот вечерний ритуал, который он собирается совершить на террасе их нового дома. Поднявшись на самый верх лестницы, они наконец свернули в тесную улочку, скорее даже тропинку, позади церкви. Тропинка совсем заросла травой; сюда не доносилось даже шума той автомобильной дороги, которая шла через перевал возвышавшейся над ними горы. Время веками точно огибало этот район, не трогая его. Лиза ощутила, что это и было обещанное ей прибежище покоя — и тут же отвергла его. Ее яркая натура не могла жить без постоянной смены впечатлений. Она страдала патологическим эмоциональным голодом, недугом, не менее мучительным, чем аналогичный физический.
      Влюбленные свернули по тропе налево, и через несколько минут перед ними появился их замок. Он стоял на выступе скалы, отделенном от основного массива довольно внушительной расщелиной. Через расщелину был перекинут старинный арочный мостик, крутая дорожка без видимых опор, будто парившая в воздухе; мостик вел от деревенской улицы на этой стороне прямо к воротам дома на той. В целом все производило впечатление застывшего водопада, истоки которого начинались где-то у самой вершины.
      Сирил перевел Лизу через мост, и они наконец вошли в дом. Дом был совсем не такой, какими Лиза привыкла видеть владения Ордена в Париже; здесь не ждали и не готовились принимать гостей, и обитатели дома редко выходили за стены окружавшего его участка, разве только по хозяйственным надобностям, вероятно, поэтому в доме не сразу отреагировали на их прибытие. Дернув за металлическую ленту звонка, Сирил вызвал такой трезвон, что казалось, будто это звонит штормовой колокол маяка. Тем не менее никто не по* явился, лишь в одной из дверей открылось окошечко глазок. Тогда Сирил поднял левую руку, на которой было надето кольцо с орденской печатью. Дверь тотчас же отворилась, и появился, кланяясь, слуга лет пятидесяти, одетый в черное, со шпагой на левом бедре, такой же, как у его собрата в орденском доме в Париже.
      — Что Хочешь, То Делай, вот весь Закон. Я остановлюсь в этом доме.
      С этими словами Сирил вступил во владение виллой Ордена.
      — Отведи меня к сестре Кларе.
      Слуга повел их по длинному коридору, заканчивавшемуся каменной террасой; пол ее был выложен порфиром. В середине террасы находился фонтан, представлявший копию Венеры Каллипига, сделанную из черного мрамора. Балкон террасы был украшен статуями сатиров, фавнов и нимф. Женщина, вышедшая приветствовать гостей, казалась близко знакомой с этими древнегреческими персонажами. Лет ей было около сорока, фигура скорее напоминала кубышку, однако прочную и твердую, лицо было покрыто здоровой загорелой кожей, чего и следовало ожидать от человека, десятки лет живущего на свежем воздухе; на лице едва виднелись следы оспин; глаза были черные, взгляд выдавал порядочность и строгость. Весь ее облик свидетельствовал о преданности и любви к порядку. Именно она управляла домом в отсутствие Саймона Иффа.
      Обменявшись приветствием, в строгой формальности которого удивительным образом таилась большая душевная теплота, они перешли к делу. Сирил хотел, чтобы сестра Клара продолжала управлять домом, однако попросил ее учесть, что прибыл сюда ради осуществления одного важного магического эксперимента, а потому ему, возможно, иногда придется отступать от заведенных здесь правил. Сестра Клара легким кивком головы выразила свое согласие; затем, повысив голос, пригласила всех остальных к участию в вечерней церемонии поклонения Солнцу. Руководил церемонией Сирил; завершив обряд, он смог наконец приветствовать своих новых сестер и братьев.
      У сестры Клары было две помощницы, молодые женщины, обе худощавые, изящные, походившие на девочек; кожа их была покрыта легким пушком, а полные яркие губы выдавали еще вполне юный возраст. Они держались в стороне от мужчин, которых было пятеро. Первым из них по праву считался достойный брат Онофрио, крепкий, как бык, мужчина тридцати пяти лет, все мышцы которого казались прямо таки стальными благодаря постоянному физическому труду. Рядом с ним стояли еще двое, чуть помладше, а за ними — двое юношей, на вид лет шестнадцати. Занимались они — по крайней мере, насколько это было известно внешнему миру, — целительством, то есть лечили больных, главным образом телесными недугами.
      Мужчины имели диплом врача или еще учились на такового, женщины были профессиональными медицинскими сестрами; исключением была лишь сестра Клара, не только имевшая врачебный диплом, но и давно известная как блестящий хирург, равных которому во всей Европе можно было найти едва ли десяток.
      Больные, согласно правилам дома, в самом доме не жили; им был отведен лазарет, расположенный в трехстах ярдах от орденской виллы.
      Лиза поняла с первого взгляда, что оказалась среди людей, главным для которых была дисциплина.
      Они даже двигались так, точно к каждому из них с детства был приставлен прусский фельдфебель. Во взгляде читалось сознание возложенной на них ответственности, казалось, не покидавшее никогда даже шестнадцатилетних юношей. Управляли всем, как уже ясно, сестра Клара и брат Онофрио; другие по мере сил учились у них. Однако даже в учениках не ощущалось духа униженных подмастерьев: оба юноши скорее гордились, чем тяготились своим положением.
      Воздух на террасе сделался слишком прохладен, и Сирил отвел Лизу в приготовленные для них покои. Видно было, что комнаты приготовлены с заботой, однако Лизу это скорее разочаровало, потому что ее комнаты были обустроены слишком «по-женски». Из всех возможных цветов спектра для убранства комнат было выбрано три: голубой, белый и серебряный. Обои, ковры, даже одеяла беспрекословно подчинялись этой кем-то раз и навсегда заданной гамме.
      Картины и статуи изображали одну лишь Артемиду, и все предметы в комнатах по мере возможности имели форму полумесяца. Единственным металлом, из которого было что-либо сделано, было серебро. Там, где полумесяц не подходил как форма для практических целей, его заменяла девятиконечная звезда. На столике возле кровати лежали всего три книги — «Эндимион» Китса, «Атланта в Калидоне» Суинберна и еще что-то; впрочем, книг в спальне была целая полка.
      Пролистав их позже, Лиза убедилась, что все они были посвящены Луне или так или иначе навеяны ею. В благовониях, курившихся в небольшой — разумеется, серебряной! — курильнице, явно преобладала камфора. Вообще вес было устроено или подобрано таким образом, чтобы постоянно напоминать Лизе о спутнике Земли. Вскоре она обнаружила, что этот замысел включал и заботу о ее меню: оно состояло исключительно из ингредиентов, которые в разные времена относили к лунным, будь то по присущим им свойствам или просто потому, что их посвящали богине Диане.
      После начала эксперимента в ее комнаты не дозволено было входить ни одному мужчине.
      С некоторым страхом Лиза внезапно убедилась, что замысел Сирила не предусматривал с ее стороны никаких возражений. В ответ на это Сирил, загадочно улыбнувшись, принялся объяснять, почему он избрал именно Луну в качестве приманки для души-бабочки, предназначенной к поимке в «Сачок.
      — Луна — самая сильная планета в твоем гороскопе, — начал он. — Она находится в знаке Рака, то есть ее влияние очень велико. Правда, Солнце и Меркурий составляют к ней квадратуру, а это не очень хорошо: у тебя могут быть трудности… определенного рода. С другой стороны, Нептун составляет секстиль к ней, а Юпитер с Венерой — даже тригон. Таким образом, получается очень хороший гороскоп, а для нашего эксперимента — почти идеальный. Единственную серьезную проблему может представлять соединение Луны с Ураном; во всяком случае, они находятся слишком близко друг к другу, чтобы одна из планет не мешала другой. Мой собственный гороскоп сочетается с твоим довольно хорошо, потому что я по преимуществу солнечный тип, хотя — такова уж воля небес! — Уран на асценденте несколько портит дело; но, во всяком случае, мы с тобой прекрасно дополняем Друг друга. Однако я не стану ни воздействовать на тебя каким бы то ни было образом, ни требовать от тебя чего-то. Ночевать я буду там же, где остальные мужчины, то есть в нижнем этаже квадратной башни, которую отделяет от всего дома магическая преграда. Мы все будем постоянно работать, чтобы усилить влияние Луны и исключить возможные помехи со стороны. Сестра Клара очень хорошо умеет вести такую работу, она училась этому двадцать лет; кроме того, в последние лет десять она даже не разговаривала ни с одним мужчиной, если к этому не было совершенно неизбежной необходимости. Ученицы следуют ее примеру. Не потому, что они дали клятву — любая клятва свидетельствует лишь о слабости и непостоянстве духа; дамы нашего Ордена всегда следуют своей собственной воле, не нуждаясь в контроле извне. Ступай же и исполняй! — закончил он неожиданно серьезным и мрачным тоном, и Лиза почувствовала вдруг, как страшны могли бы быть его гнев или его презрение. Настало следующее утро; проснувшись, Лиза испытала удивительное чувство покоя и защищенности и поняла, что главной его причиной были неукоснительно соблюдавшиеся правила дома. Подъем до рассвета; ритуальное омовение, призванное очистить не только тело, но и душу, чтобы они чувствовали себя как бы заново рожденными; затем — торжественный, исполненный радости ритуал поклонения Солнцу: после этого начинался день. Прожитые годы словно ушли от Лизы; она казалась себе маленькой девочкой, вновь вступающей в жизнь.
      Новолуние, избранное началом эксперимента, должно было наступить еще через неделю; однако для Сирила Грея эта неделя была полна хлопот. Вместе с братом Онофрио, с которым они интуитивно очень сдружились, они обследовали все оборонительные устройства замка до сантиметра. Замок и так был хорошо укреплен; террасы были огорожены мощными каменными стенами, углы и закругления которых напоминали о крепостях прошлых войн, лучшим образцом их может служить Форт-Вильям неподалеку от Калькутты.
      Однако оборона, которую стремились совместно наладить маги замка, была иного рода. Задача состояла в том, чтобы окружить замок и всю прилегающую территорию чем-то вроде магического круга, через который не могла бы проникнуть никакая непрошеная сущность. Магическая защита у замка, конечно, была, и давно, однако с учетом новых условий требовалось заново укрепить ее. До сих пор было вполне достаточно держать врата территории «закрытыми» для двойников и прочих астральных сущностей, посылавшихся Дугласом и иже с ним; однако теперь очевидно требовалось установить барьер и перед ищущими воплощения душами, то есть существами, имеющими на то данное Природой право. Одно дело — отгонять астральных двойников или элемента-леи, которые хоть и имеют три измерения, однако, по теории, суть всего лишь периферийные ответвления своих истинных сущностей, то есть иллюзии; обратившись к грамматике, их следовало бы называть «прилагательными», а не «существительными». И совсем другое — живая душа, реальная уже сама по себе: Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда. Отговорить душу, твердо вознамерившуюся найти себе обиталище в земной жизни, было делом нелегким, и гарантии не мог дать никто. Сирил уповал на здравый смысл душ-кандидатов, ведь они не могут не видеть, что их приходу не рады, или что условия, в которых они окажутся, не соответствуют их ожиданиям. Во всяком случае, он всегда стремился помешать инкарнации, если видел, что место и окружение, в которых предстояло расти будущему ребенку, для него враждебны, и душе приходилось отступаться от своего замысла, оставляя за собой на физическом плане то аборт, то мертвые роды, а то и, когда лишенному души телу все-таки удавалось выжить, какого-нибудь вампира или идиота, которые где-то в Библии названы «глухими душами», потому что «свято место пусто не бывает», и вакансию рано или поздно всегда занимает одна из тех неприкаянных сущностей, с которыми так часто сталкиваются неосторожные маги.
      Сирил Грей, всегда и в особенности теперь стремившийся к человеческому идеалу, надеялся, что созданные им условия «отпугнут» нежелательные души, как присутствие стаи волков отпугивает ягненка; кроме того, он рассчитывал вовлечь в действие космические силы, эманация которых послужила бы «маяком» нужной душе. Он уже хорошо представлял себе, какая это должна быть душа, — подвижная, ощущающая притяжение целого хора сродных душ, которые тоже не могут не заметить приближения родственного существа, — и сосредоточивал свои магические силы на этой идее человеческого братства.
      За два дня до начала эксперимента они получили телеграмму из Парижа. В ней, как Сирил и догадывался, говорилось, что нападение было организовано Дугласом и Баллоком; а также, что местонахождение Сирила в Неаполе им известно, и что трое членов Черной Ложи уже выехали туда из Парижа.
      Он решил, что Лизе сообщать об этом не следует.
      Однако предупредить ее все же счел нужным.
      — Дитя мое, — сказал он, — теперь ты полностью готова к эксперименту. В понедельник, в новолуние, ты произнесешь решающую клятву, и мы сможем вернуться к нашим отношениям, от которых вынуждены были отказываться столько времени. Я могу сказать тебе, что ты защищена со всех сторон, кроме одной: это — твои собственные мысли. Мы при всем желании не можем уберечь тебя от твоих же сомнений. Это придется сделать тебе самой, мы же сделали для этого все, что было в наших силах, создав соответствующие условия; однако я должен предупредить тебя, что битва со своими сомнениями — вещь весьма серьезная. Ты еще успеешь удивиться тому, как хитро и проницательно твое подсознание, как ладно скроена его «неопровержимая» логика, как велика его сила — о, оно сумеет заставить тебя признать день ночью, если ты ему это позволишь. Наверняка оно постарается лишить тебя внутреннего равновесия; только вот как? тут возможны любые варианты. Скорее всего, ты окажешься настолько выбита из любой колеи, что сможешь воспринимать, да и то как обузу, лишь личность, постоянно за тобой следящую, своего стража; а уж он-то тебя будет. Он будет следить за тем, чтобы ты не отступала от своей клятвы.
      Вот и не отступай от нее; и тогда очень скоро ты ощутишь, что твой ум проясняется, подсознание успокаивается. И ты поймешь, откуда взялись и что означали фантомы, так тебя мучившие. Если же ты поддашься им, то твоя единственная опора исчезнет, и этот поток закружит тебя и унесет в бездну безумия. Помни, что свою клятву ты должна воспринимать строго буквально! Главная хитрость Диавола в том и состоит, чтобы заставить нас задуматься над разницей между буквальным и возможным иносказательным значением слов. Именно — и только! — из-за этого твой инстинкт, твой разум, твой здравый смысл, твоя образованность будут пытаться истолковать все иначе, придать словам прямо противоположные значения, чем те, которые они только и имеют, — и вот этого следует избегать пуще всего!
      — И все-таки я не понимаю, о чем ты говоришь
      — Ну хорошо, возьмем такой пример. Ты клянешься «не прикасаться к алкоголю». И вот является искуситель- Диавол, и сначала дарит тебе болезнь, а потом предлагает лекарство, настоенное на спирте. Он уговаривает тебя принять его, мотивируя тем, что в твоей клятве ничего не говорилось об использовании алкоголя в медицинских целях. Или предлагает растереться им, как одеколоном, ссылаясь на то, что формулировка «не прикасаться» на самом деле подразумевает лишь «не принимать внутрь».
      — Неужели ты действительно считаешь, что в магических делах всегда надо придерживаться буквы?
      — Да, в тех случаях, когда ум, стиснутый условиями сложной ситуации, не способен к самостоятельному выбору. Вспомни историю Синей Бороды: если представить себе, что запертая комната в его замке со всеми ее тайнами существует лишь в воображении его несчастной жены, то станет ясно, что она просто пошла на поводу у своих страхов и увидела там именно то, чего боялась. По этому — будь начеку!
      В последний день старой Луны Сирил коротко познакомил Лизу с планом эксперимента.
      Сначала это будет просто медовый месяц, во время которого они полностью восстановят прерванную близость; потом, когда признаки Результата станут более определенными, они начнут готовиться к решающему моменту. С этого времени ей нельзя будет видеться с Сирилом, кроме как на церемониях Солнца; никаких иных отношений с ним не будет. Влюбленный сделается Отшельником. Маг рассчитал, что душа должна заявить о себе через шесть месяцев после зачатия. Когда он убедится, что к его зову прислушалась та душа, которую он ждал, Отшельник превратится в Старшего Брата.
      Было ясно, что самой трудной будет середина эксперимента; это было связано не только с магическими необходимостям и, но прежде всего с самой Лизой, понимавшей, что в одиночку, без поддержки возлюбленного и вообще кого бы то ни было, ей придется очень трудно. Однако Сирил считал за наилучшее все же предоставить эту борьбу с самой собой Лизе, чувствуя, что его солнечная натура, если он вмешается, скорее отпугнет, чем привлечет нужную бабочку-душу. В более глубоком смысле он понимал, что человеческую индивидуальность следует любым способом исключить из игры. Поэтому, незримо для Лизы, он принимал на себя обязанности Мага, сознательно и добровольно сложив с себя имя Сирила Грея, чтобы, одетым в ритуальный хитон, произносить лунные заклинания, превратившись в древнего жреца Артемиды:
      — Открой же свой ковчег, свой оракул, свой жар Пророку, спящему с необрезанными устами!

      Сад замка, разделенный на несколько террас, был засажен оливами и тамариндом, апельсиновыми деревьями и кипарисами; на самой нижней из террас была полукруглая площадка, от каменного парапета которой вниз по склону горы вели несколько тропинок. К площадке вела лестница-дорожка, вымощенная белым мрамором. Прямо из скалы там бил источник, воды которого собирались в небольшом круглом бассейне. Ручейки, вытекавшие из бассейна, снабжали водой клумбы и грядки нижней террасы. Сама терраса была густо усажена лилиями и посвящена им; отсюда понятно, почему Сирил Грей избрал ее местом посвящения Лизы и жрицы Артемиды. Само собой, этот лунный ритуал не мог проводиться в дневное время.
      Вечером в понедельник, после поклонения заходящему Солнцу, сестра Клара вызвала Лизу и спустилась с ней в этот сад.
      Там Клара и женщины раздели ее и омыли в священном источнике с головы до ног. Затем взяли с нее клятву, что она будет неукоснительно соблюдать все правила ритуала, не будет общаться ни с кем из мужчин, кроме своего избранника, не покинет пределы магического круга и не станет поддерживать связь со внешним, профанным миром. Кроме того, она обещала посвятить все свои помыслы Луне.
      Потом ее одели в специально приготовленное и освященное платье. Оно было не таким, как обычные одеяния Ордена; это был свободный балахон бледно-голубого цвета, прошитый серебряными нитями, по кайме которого были искусно вытканы символы Луны. Он создавал впечатление хрупкости, но был очень широк, так что казалось, будто его носительница парит в лунном тумане.
      Возвысив голос, сестра Клара запела медленный мистический гимн, и ее помощницы сопровождали его на мандолинах; это было заклинание, полное глубокой страсти и символики, безумно далекой, чистой и невыразимой. Закончив, она взяла Лизу за руку и дала ей новое имя. Это мистическое имя было выгравировано на лунном камне, вставленном в серебряное кольцо, которое она надела на палец. Имя было Илизль. Оно было выбрано из-за его связи с Луной, потому что сумма его букв, если его записать по правилам еврейского языка, составляла 81, то есть квадрат девятки, священного числа Луны. Однако были и другие соображения, заставившие их остановить свой выбор на этом имени. Так, буква «Л» символизировала знак Весов (Libra), под которым она родилась, и ее окружали две буквы «И», двойной иероглиф чистоты и творческой силы, как его понимали мудрецы древности.
      Окончание «Эль» олицетворяло божественность ее новой сущности, ибо в еврейском это слово означает «Бог»; будучи прибавлено в качестве окончания к другим именам и понятиям, оно указывало, что человеческая природа этих имен и понятий уступила место ангельской. Все эти объяснения были даны Лизе заранее; церемония лишь окончательно утвердила их, и сердце Лизы учащенно забилось от сознания важности происходящего; Ее первоначальная страсть к Сирилу Грею была груба, неистова, почти вульгарна; он возвысил ее до стремления к самому святому, до внушающей трепет жажды святости. Ни Рея Сильвия, ни Семела, ни какая-либо иная из смертных девушек не испытывала такого всепоглощающего желания стать носительницей избранной судьбы, достичь таких вершин чистоты. Она чувствовала, что Очистилась теперь даже от мыслей о Сириле, точно от пятнышек грязи. Он стал для нее всего лишь неким неизбежным злом. В этот миг ей хотелось, окончательно отбросив путы низменной человеческой натуры, слиться с сестрой Семелой в ее восторженном гимне, став одной из участниц девственной молитвенной медитации, не знающей земных страстей.
      Лишь сознание предстоящей трудной задачи оставляло в ее душе горьковатый привкус. Ее медитация была прервана голосом сестры Клары:
 
О, Илиэлъ! О, Илиэлъ! О, Илиэлъ!
Над морем собираются тучи!
 
      Две девушки повторили этот возглас без слов на своих мандолинах.
 
Темнеет; мне страшно!
 
      Мелодия следовала за словами.
 
Мы остались одни в священной пещере. Сойди же к нам, Артемида, спаси и сохрани нас от всякого зла!
Вот кто-то движется вместе с тучей, кто-то приближается к нам во мраке! Кто-то чужой рвется к нам в пещеру!
 
      — О Артемида! Артемида! Артемида! — вскричали девушки, и инструменты зарыдали у них в руках. В этот миг раздались голоса мужчин, ожидавших на верхней террасе. Они слились в хор пугающих возгласов, среди которых ничего нельзя было разобрать, кроме слова «Пан». Тут с самой верхней террасы в их середину прыгнул Сирил, одетый в ритуальную козлиную шкуру, и мужчины бросились врассыпную. В следующий миг он, легко перемахнув через барьер, отделявший эту террасу от нижней, очутился среди женщин, с плачем прикрывавших головы руками. Сестра Клара и ее ученицы разлетелись, точно вспугнутые чайки; прижав Илиэль к груди, он вскинул ее на плечо и победным шагом направился к дому. Такова была магическая церемония, придуманная одним из адептов как праздник или инсценировка легенды о похищении Дианы Паном. К подобным инсценировкам восходят, в сущности, все наши театральные представления. Их первоначальный замысел состоял в том, чтобы дать участникам возможность посредством действия отождествить себя с теми божествами, милости которых испрашивали.
      Идея представить легенду в виде церемонии очевидно лежит в основе всех ритуалов, и боги суть, таким образом, не что иное как образы одноименных героев или; персонификация неких абстрактных понятий; хотя в конечном итоге это одно и то же. Если согласиться, что человеческий гений имеет божественную природу, то сакраментальный вопрос, запрягать ли лошадь впереди или позади телеги, становится таким же бессмысленным, как если бы речь шла об автомобиле.
      С середины ноября и до последней недели перед Рождеством у них был медовый месяц. Однако порывы бурной страсти редко становились теперь для них чем-то большим, нежели случайный сопровождающий аккорд; человеческая любовь Сирила и Лизы возвысилась до любви всечеловеческой, божественной, наполнявшей все их действия и чувства. Все было лишь следствием этой высшей любви, вне ее ничего не было. Влюбленные никогда не расставались больше чем на час, следуя всем велениям любви, однако испытывая при этом такую глубину и полноту чувств, о которой и мечтать не могут простые смертные. Даже сон был для них всего лишь яркой, красочной фатой, накинутой на их счастье; во сне они преследовали друг друга и предавались любви под лазурным небом, в море, гораздо более чистом и мелодичном, чем-то, что отделяло их замок от острова Капри; в садах блаженства, стократ более прекрасных, чем сады замка, и на склонах гор, поднимавшихся до самых дворцов Вечности в пылающем небе.
      Все четыре недели к ним не проникало ни слова из' внешнего мира — за одним единственным исключением, когда сестра Клара принесла Сирилу телеграмму. Она была без подписи и содержала лишь три слова: «Около первого августа».
      — Что ж, в хороший день и дело спорится, — с удовлетворением произнес Сирил, прочтя телеграмму. Илиэль поинтересовалась, что это значит.
      — Так, ничего, чистая Магика! — ответил он. Решив, что это ее не касается, она больше не задавала вопросов и вскоре забыла об этом мимолетном нарушении их покоя.
      Однако хотя Илиэль была ограждена от любых известий из внешнего мира, он сумел-таки дать ей о себе знать, причем с неумолимой силой. Черная Ложа все это время тоже не дремала, и брату Онофрио, ведавшему обороной замка, не приходилось сидеть без дела. Но действовал он успешно, и противнику до сих пор не удавалось пробить даже первую брешь в этой обороне, то есть установить материальную связь с замком. Существует закон Магики, гласящий, что следствие всегда аналогично вызвавшей его причине. Можно создать двойника и послать его, скажем, напугать своего недоброжелателя, но нельзя послать его украсть перчатку или заставить вступить в клуб. Поэтому любое магическое действие, как правило, начинается на материальном плане, после чего уже переносится на высшие. Чтобы вызвать какой-либо дух, сначала берут предметы, нужные для этого, чтобы с их помощью создать более тонкие формы аналогичной природы.
      «Сачок для Бабочки» строил свою оборону именно на этом. Моральным соображениям в Магике придается столь же мало значения, сколь и в искусстве или в науке. Этот вопрос возникает, лишь когда произведение той или других сталкивается с моралью конкретных людей. Так, Венера Медицейская сама по себе не «добра» и не «зла»; однако ее воздействие на ум какого-нибудь Энтони Комстока или Гарри Toy может оказаться разрушительным, потому что такова мораль, питающая их умы. Об убийстве можно договориться по телефону; но обвинять телефон в убийстве бессмысленно.
      Законы Магики тесно связаны с другими физическими законами. Всего сто лет назад люди не знали о добром десятке важнейших свойств материи — теплопроводности, электрическом сопротивлении, непрозрачности некоторых материалов для рентгеновских лучей, спектроскопии и других, которые можно даже назвать оккультными. Магика принципиально имеет дело со вполне реальными, хотя и не известными обыкновенному человеку силами; сами силы от этого не становятся менее реальными или менее материальными (хотя эти слова, конечно, не точны в том смысле, что любая вещь имеет и нематериальные стороны), чем, например, радиоактивность, вес и плотность. Трудность их определения и измерениям указывает прежде всего на неуловимо тонкий характер их связей с жизнью. Живая протоплазма тождественна мертвой во всем, кроме самого факта жизни. Литургия! есть магическая церемония, цель которой — придать не коей материальной субстанции божественную силу, однако материальной разницы между освященной и не освященной просфорой нет. Разница же в моральном воздействии той и другой на причащающихся огромна.
      Это церковное таинство есть, в сущности, всего лишь один из бесконечного множества экспериментов магии талисманов; церковь, сама никогда не отрицавшая реальности! подобных действий, рассматривает всех, занимающихся! ими помимо нее, как соперников. Но она никогда не осмелится отпилить тот сук, на котором сидит.
      С другой стороны, скептику, однажды убедившемуся в| действии таких церемоний, ничего не остается, как объяснить это действие «верой»; и он с усмешкой бывает вынужден признать, что вера сама по себе есть чудо. Церковь с ласковой улыбкой соглашается с этим; лишь Маг, находящийся в равновесии между этими двумя противоположностями и основывающий свои выводы на представлении о единстве Природы, скажет, что первопричиной того и другого служит одна и та же сила. Да, он то; же верит в это чудо, но оно для него ничем не отличается от «чуда», совершающегося в электрической лейденской банке. Действие последнего проверяется каким-либо индикатором электрического тока, для проверки первого требуется индикатор морали; ни весы, ни пробирки не обнаружат перемен ни в том, ни в другом случае. В Черной Ложе прекрасно понимали, что единственным слабым звеном в обороне «Сачка» был еще слабо тренированный ум Лизы. Ослепительно-яркое пламя ее энтузиазма, питаемое любовью, было еще слишком жарким, чтобы к нему можно было подступиться магическими средствами, а личное общение с ней было невозможным.
      Однако они не отчаивались, а продолжали наблюдать, зная, что в один прекрасный день на смену энтузиазму придет нужная им реакция. За Эросом по пятам всегда следует Анти-Эрос, чтобы рано или поздно занять его место — если, конечно, Эрос не окажется настолько сообразительным, чтобы подкинуть в затухающий костер любви топлива дружбы. В промежутке же между тем и этим воздействовать на Лизу будет легче всего. Если бы им удалось раздобыть хоть каплю крови Илиэль, она стала бы для них такой же легкой добычей, как тот несчастный машинист скорого поезда Париж — Рим.
      Однако сестра Клара внимательно следила за тем, чтобы даже сломанный кончик ногтя Илиэль не избежал обряда магического уничтожения; а брат Онофрио с товарищами нес в саду ночное дежурство, чтобы предотвратить любую попытку материального проникновения в замок. Одним из сотрудников миссии Черной Ложи в Неаполе был некто Артуэйт, личность туповатая и рассеянная, хотя сам он считал себя педантом; он был совершенно лишен воображения — во всяком случае, такого, какое необходимо магу. Как и большинство черных магов, он пил; это плюс отсутствие воображения сводило почти на нет его способность вредить другим. Он ненавидел Сирила Грея как всякого, кто неодобрительно отзывался о его статьях и выступлениях, а Сирил Грей не только делал это в своей блестящей язвительной манере, но и печатал свои рецензии в известнейшем литературном журнале "Изумрудная Скрижаль» Джека Флинна. К тому же он не упускал случая высмеять даже малейший промах автора в переводе терминов, имен и цитат, подчеркивая, сколь несведущ Артуэйт в иностранных языках, знанием которых блистал он сам. Нет, Артуэйт был явно не тот человек, который действительно сумел бы выполнить поставленную Дугласом задачу — непомерное самомнение помешало бы ему это сделать. Человек, доказывающий всем свою значимость, всегда смешон, потому что останавливается на каждом шагу, чтобы повосхищаться собою. Тем не менее Дуглас послал именно его, руководствуясь весьма нетривиальной задней мыслью, какие нередко посещают людей извращенного ума: Артуэйт был избран орудием зла именно потому, что был вполне безобиден. Так демократический режим по тому же принципу подбирает себе генералов: умный генерал способен был бы свергнуть демократию. Она же очевидно предпочитает, если уж придется, погибнуть под натиском умного внешнего врага.
      Впрочем, Дуглас подобрал ему толкового помощника.
      Абдул-бей ничего не смыслил в Магике, и обучать его тоже никто не собирался; однако он испытывал безумную страсть к Лизе и не менее безумную ненависть к Сирилу Грею, которого, благодаря прозрачным намекам Баллока, считал виновником гибели своего отца. Располагая почти неограниченными средствами и связями, он был наиболее подходящей фигурой для выполнения всех подготовительных и подсобных работ. Третий деятель был мозгом всей операции. Это был человек, очень хорошо подкованный в Черной Магии, во всяком случае, в некоторых ее областях. Это был ирландец-протестант по имени Гейтс, высокий, сутулый, как подобает ученому, невероятно худой, но с несколько оплывшим лицом, как у трупа. Он обладал удивительной способностью мгновенно, подобно гению, находить решение многих проблем. Однако, хотя его интеллект был отточен и действительно высок, он редко находил себе применение — из-за внешнего вида его носителя. Мы забыли сказать, что его волосы были длинны, грязны и нечесаны, зубы в полном небрежении, а тело и одежда настолько запущены, что вызывали отвращение даже у самого непредвзятого человека.
      Однако в общем он тоже был человек безобидный, с Черной Ложей почти никак не связанный; хоть он иногда и называл себя ее «блудным адептом», это было не более чем одной из его романтических фантазий. Возможно, именно поэтому Гейтс так серьезно воспринимал Дугласа, без раздумий соглашаясь выполнить то или иное его задание в надежде, что это поможет признанию его заслуг Ложей. Его привела туда лишь природная пытливость ума, и во всем, что не касалось его возможного возвышения в иерархии Ложи, он оставался добросовестным ученым, ищущим лишь знания и вразумления. Для Дугласа же он был только полезным простофилей, располагавшим к тому же широкими связями в самых уважаемых научных кругах Англии. Его Дуглас тоже избрал, руководствуясь задней мыслью: какое бы поручение ему ни давали, он был безразличен к своим потенциальным жертвам, не испытывая к ним ни ненависти, ни любви; можно было рассчитывать, что и к этому новому заданию он отнесется вполне непредвзято. А это было как раз то, чего хотел Дуглас. Перед отъездом Дуглас назначил ему личную встречу — редчайшая привилегия! — и объяснил, что тот должен делать. Объяснял же он примерно так.
      Пусть этот идиот Артуэйт предпримет попытку атаковать виллу методами классической магии — во-первых, мало ли что, вдруг подействует? — а во-вторых, чтобы Сирилу Грею было чем заняться на досуге: пусть думает, что это и есть главное направление атаки. В это время Гейтсу надлежит, приведя себя в состояние полного равновесия духа, провести дивинацию, чтобы выяснить истинные намерения Грея. Это — главное! Дуглас был уверен, что намерения Грея должны были заключать в себе нечто чрезвычайно важное, и что силы, к которым тот собирался обратиться, были космического масштаба. Об этом он узнал не столько из своих собственных дивинаций, сколько из того факта, что в деле замешан Саймон Ифф. Дуглас очень хорошо знал, что старый маг и пальцем бы не пошевелил ради чего-то меньшего, чем миро; вал катастрофа. Отсюда Дуглас вполне логично заключал, что, расстроив планы Грея, он прежде всего обезопасит от гибели себя лично. А она неминуема, если все те, силы, которые он уже успел вызвать, обрушатся ему на голову. Это было Дугласу, до сих пор еще не вполне оправившемуся от удара, нанесенного уничтожением его двойника, особенно ясно. Возглавлять отряд во всех действиях официально пег ручалось Артуэйту, и Абдул-бей должен был подчиняться ему, предоставляя в его распоряжение все, что потребуется; однако в случае необходимости Гейтс должен был, оттеснив Артуэйта, взять руководство в свои руки. Обеспечить же повиновение себе турка он должен был, показав ему записку, которую Дуглас тут же написал и вручил Гейтсу: эта миссия была секретной, и раньше времени турку о ней знать не полагалось.
      Такие посольства с двойным дном любил отправлять Людовик XV; впрочем, Дуглас был не силен в истории и не знал, чем они обычно заканчивались.
      В Священном Писании он, видимо, был еще менее силен, а потому не вспомнил о словах: «Если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит царство его?»
      И уж совсем не догадывался Дуглас, что этот хитроумный план был внушен ему Саймоном Иффом. Однако это было именно так. В этом состоял основной замысел контратаки, предложенный Сирилом Греем и одобренный старым мистиком. Потребовалось же ему для этого не более четверти часа: путь Дао не только надежнее, но во многом и легче других.
      Сделал же Саймон Ифф следующее. Зная, что всякое простое движение сосредоточено в одном направлении, и бездеятельность — смертельный враг его, оружейник затачивает меч, сводя его к единственному лезвию; охотник затачивает наконечник стрелы, сводя его к единственному острию. Игла разит тоньше и скорее, чем пуля дум-дум. Сколь ни силен удар пули, ей нужно время, чтобы достичь мягких тканей и развернуть свои губительные для них лепестки. Те же законы механики действуют и в Магике. Поэтому, когда возникает необходимость в защите от магического нападения, лучше всего рассредоточить силы противника. В этой игре Дуглас уже потерял фигуру: Акбар-паша сам шагнул навстречу своей гибели, замыслив нечто, не входившее в планы его начальника и прямо противоречившее им. Это — порок, присущий всей Черной Магии в целом, потому что она противоречит воле Космоса. Не будь ее влияние так исчезающе мало, как это бывает в большинстве случаев, она могла бы разрушить Космос; однако у нее на это столько же шансов, сколько у анархиста, бросающего бомбу: наверное, он мог бы разрушить столь ненавистное ему общество, если бы бомба могла уничтожить хотя бы треть населения.
      Правда, в этот раз Простак Саймон не знал, что операцией противника руководит Дуглас; однако в этом не было особой необходимости, потому что он и так находился в постоянном магическом контакте с ним. Вобрав в себя ту тварь в саду, он сделал ее частью своей сущности, а ведь это была часть сущности Дугласа. Поглотив ее, Ифф сказал себе, что принимает ее в себя навсегда, и она стала одним из элементов его личности мага. Метод, примененный им для этого, был прост и даже обыкновенен. В своих путешествиях по Космосу ум Иффа, наталкиваясь на противоположности, вбирал их в себя, чтобы привести к единству на плане более высоком. Подобно цветам спектра, таким различным на первый взгляд и все же сливающимся в белом, противоречия сливались в его душе, возвращаясь к конечным мировым антиномиям Материи и Духа, Сущности и Формы; это, в свою очередь, побуждало его к дальнейшей работе над собой, и, совершенствуя себя таким образом, он находил путь к высшему единению и этих противоречий. Вот, собственно, и все.
      Дуглас, по-прежнему находившийся в магическом контакте со своим двойником, чувствовал, так сказать, как его «переваривает» какой-то другой сильный мастер. Такова (обычно) судьба всех черных магов, вызванные которыми силы обрушиваются им же на голову именно из-за недостатка Любви, которая возрастает тем больше, чем более любящий сливается со своим любимым, отдавая себя ему до тех пор, пока его индивидуальное «Я» окончательно не сольется с самим Бытием. «Любящий душу свою погубит ее», сказано в Писании, и эта цитата здесь вполне уместна.
      Дуглас же, единственное спасение которого в том и состояло, чтобы отдать своего двойника другому мастеру, то есть самому слиться с ним, не умел или не хотел увидеть этой возможности; эта слепота была своего рода профессиональным увечьем, происходившим от многократного повторения операций, требовавших не отождествления себя с Космосом, а размежевания с ним. Поэтому Дуглас изо всех сил продолжал «вытягивать» своего двойника из плена: «Он мой, а не твой!» Единству всех противоположностей в подлинном мировом Начале, которое так ясно и последовательно утверждал Ифф, Дуглас противопоставлял свое утверждение изначальной дуальности, расколотости мира. Результат угадать нетрудно: ум и душа Дугласа, движимые единственным желанием столкнуть друг с другом разные полюса, сами оказались расколоты, разделены на многочисленные пары непримиримых противоречий. На практическом плане это как раз и приводило к тому, что он сам рас ере дотачивал свои силы, возбуждая ревность и ненависть среди своих же подопечных, лучшим и единственным условием успеха для которых был бы дух братства и сотрудничества.
      Саймон Ифф же пользовался в качестве заклинания лишь одним-единственным словом, и слово это было: Любовь.

      Церковник — всегда человек ограниченный. Итальянские жрецы ухитрились за три тысячелетия не изменить ни своим привычкам, ни даже своим одеяниям, Отец брата Онофрио был ярым антиклерикалом и активным масоном; если бы не это, его сын наверняка стал бы епископом. Такие люди — язычники по натуре, как бы ни называлась их вера; грубоватые на вид, они обладают необычайно тонкой чувствительностью, духовной и обычной, и одинаково ровно держатся и с низшими, и с высшими. Крепкое здоровье и чувство собственного достоинства дают мужество; а там, где мужество не помогает, его заменяет природная сообразительность.
      Слабее воина, чем туповатый педант типа Эдвина Артуэйта, выставить против него было невозможно.
      Брат Онофрио, с успехом занимавшийся Магикой, был готов в любой момент с легкой усмешкой забыть обо всех усвоенных правилах и приступить к работе в совершенно иной, пусть новой для него области Магики. У него уже начали развиваться те «вторые мозги», которыми так блестяще пользовался Сирил Грей.
      Артуэйт же пребывал в плену собственного самомнения, считая себя не только знатоком, но чуть ли не отцом-основателем всех духовных наук; он выражался языком, который даже Генри Джеймсу или какому-нибудь Оссиану показался бы напыщенным и архаичным, и уместен был разве что в устах архангела; он был рабом глупых книжек, поддельных «Гримуаров XIV века»27 и «ясновидящих» бабушек, морочивших своими заговорами и снадобьями простой деревенский люд, желавший вылечить корову или отвадить соседа от рыбной ловли в своем пруду. Артуэйт опубликовал даже книгу, в которой разоблачал «эти суеверия», однако из книги становилось ясно, что он сам искренно в них верит, хоть и боится пользоваться. Так, он клялся «Черным Петухом», считая это менее опасным, чем клятвы «Великого Гримуара», а точнее, того апокрифа, который молва приписывает папе Гонорию. Ему хотелось попробовать вызвать Диавола, но он никогда не смел на это решиться. И все же на свете не было человека, который выполнял бы предписания все) этих дурацких книжек с такой педантичностью и сознанием исполненного долга, как Артуэйт.
      Во время уже описанного нами медового месяца эту личность нетрудно было обнаружить на некоей вилле в Неаполе сидящей в кресле, выпрошенном в «Галерее Витториа», в смокинге модного покроя, ибо он обыкновенно представлялся крупным дельцом, и выражение лица у него было всегда самое деловое. Прибытие сотоварищей за новыми указаниями наверняка подвигло бы его к долгим глубокомысленным рассуждениям о смысле Закона и его приложимости к текущей ситуации. Изъяснялся же он, как уже говорилось, с большим трудом даже на родном английском чей-то вопрос или замечание сбивали его с толку, заставляя затыкать пробоину понятиями из латинского, греческого или еврейского языков, с которыми он едва был знаком. Слова были для него заклинаниями, и его ум представлял собой склад разрозненного, ни к чему не пригодного средневекового старья.
      После первой серьезной битвы он ощутил себя призванным сообщить своим людям нечто важное. Он вообще не мог ничего сказать попросту, ему нужен был меньшей мере драматический монолог.
      Первое совещание состоялось через неделю после прибытия в Неаполь.
      — Мои далекие предшественники не зря обучали своих верных адептов магии! — начал он, обращаясь к Гейтсу и Абдулу. — Благодаря мудрости этих протагонистов герметических Арканов и их последователей, в том числе и современных — juxta nos!  — психоментальность нашей софийной Тавуны. возросла неимоверно и неодолимо, имен же их, украшающих наши девизы, произносить не будем, дабы Данайцы (назовем их так для вящей безопасности) не могли воспрепятствовать нам, ибо не то же ли сказано в хрониках клермонтских Гарудим относительно Кованое? Однако не ясно ли, что лишь на тонком плане мы можем теперь сбить этого отщепенца и изгоя, именуемого Греем, quern in Tartarum conjuro, с его орбиты, сиречь с пути, исторгнуть его из ареопага их богомерзкой иерархии? Посему возвещаю вам clam populo, что все установления протагонистов отныне перестают акцентироваться безоговорочно, ибо обстоятельства таковы — seel, me judice  — что оный отщепенец призвал себе в помощь самого Сатану, да не произнесены будут иные имена его, quod reverentissime prolo-quor!m И эта задача теперь возлагается на нас, Рыцарей Черного Капитула, действующих in via sua propria в сей девственной долине и ее lucus tenebrosa Neapolitanensis как наиважнейшая и наипервейшая! Пышущие жаром пасти их варварского пилума скрывают лишь тайную похоть. О, протагонисты и провозвестники Учения, salutatio in summo imperio, — per to-tam orbem,  — да поглотит его не именованный словом гром Орка и Флегетона! Sufficit!
      Турецкий дипломат легко понимал девять языков, но из этой речи не понял ни слова. Гейтс, знавший Артуэйта много лет, объяснил, что вся эта речь, столь странная на первый слух, означает лишь, что им следует убить Сирила Грея при первой же возможности, но чтобы уж без промахов и ошибок, ибо таково и было, в сущности, желание их главного начальника, если отвлечься от подробностей.
      Совещание, начавшееся столь многообещающе, слишком скоро сделалось занудным. Да и как могло быть иначе? Артуэйт был медлителен от природы и умом, и речью; чтобы разговориться, ему требовалась большая разминка, но и тогда он продолжал путаться в длинных фразах и в малознакомых словах настолько, что его слушателям оставалось лишь догадываться, что же он хотел сказать им в своей многочасовой лекции, и вообще имел ли он что-то сказать им. Однако это совещание все же не осталось безрезультатным, ибо сотоварищи в конце концов уяснили себе, что от них требуется устроить вторжёние в крепость противника путем наложения заклятия на продукты, которые обитатели замка вынуждены покупать на рынке.
      Для этой цели была избрана чрезвычайно вкусная и очень популярная в Неаполе рыба, именуемая vongole, потому что «ее кармический статус и способ обработки» имели, по словам Аргуэйта, характер Клифот.
      А посему в эти дары моря следовало вселить дух Марса, причем не какой-нибудь (ибо их много), а именно тот; «который носит печать Бар-Завеля», чтобы отведавшие их пали жертвой горячки, ибо горячка всех видов считается подчиненной Марсу.
      Единственным недостатком этого плана было то, что у брата Онофрио было заведено не только проверять все, доставляемые в замок продукты, но обязательно проводить над ними ритуал очищения и освящения; а еще у него был помощник, специально им обученный биометрически определять, что или кто может быть с этими продуктами связано.
      Рыба была немедленно определена как «заряженная» марсианской энергией; широко ухмыльнувшись, брат Онофрио обратился к высшему, божественному началу Марса, перед которым даже демон Бар-Завель «ежедневно трепещет», и, начав таким образом боевые действия, приступил к обильной трапезе, поедая всю принесенную рыбу сам. В результате этого с несчастным Артуэйтом случился приступ жесточайшего кишечного расстройства, которым он и промучился добрых двое суток, почти не вставая с постели. Гейтс в этом сражении не участвовал, понимая, насколько опасной и рискованной могла стать вся затея для излишне торопливого деятеля. Сам он за это время успел сделать одно очень полезное дело. Отправившись в деревенскую церковку, расположенную у самого склона Позилиппо, он договорился со священником, что тот будет пускать его на колокольню — под тем предлогом, что он художник. Гейтс и в самом деле умел неплохо писать акварелью; некоторые находили даже, что этюды удаются ему лучше, чем стихи. После этого он десять дней кряду наблюдал за «Сачком», изучая распорядок дня и привычки его обитателей. Его взгляда не могло избежать ничто из происходившего там, и он очень скоро убедился, что самое важное наверняка происходило не в саду, а в доме. Ему было непонятно лишь, почему те люди, на которых было велено обратить особое внимание, очевидно не занимались никакой магией, ведя себя, как обыкновенные влюбленные, беззаботно наслаждающиеся выпавшей на их долю поездкой на юг. Однако Дуглас был достаточно проницателен, чтобы сложить два и два и сделать выводы даже из первого донесения. Отметив наблюдательность и сообразительность Гейтса, он прислал ему целый меморандум, в котором указывалось, какие меры следует предпринять.
      Не зная в точности намерений Сирила Грея, он тем не менее догадался, что его «медовый месяц» отнюдь не так обыкновенен, как выглядел; и в этом он оказался прав. Он велел Гейтсу усилить наблюдение за влюбленными и незамедлительно докладывать ему обо всех изменениях в их поведении и привычках.
      Тем временем Эдвин Артуэйт, оправившись от недуга, упражнялся в своих излюбленных «Черных Петухах». Существует способ начертания пентаграммы на пороге дома, и весьма действенный. Первый, кто перешагнет через нее, испытает сильный шок, от которого может наступить помрачение ума и даже смерть. Заметив подобный знак на своем пороге, опытный маг, конечно, остережется; поэтому хитроумный Артуэйт решил нарисовать пентаграмму клеем, которого практически не видно. К замку он отправился глубокой ночью, запасшись всеми необходимыми принадлежностями, и трудился при свете свечи. Он сделал пентаграмму такой большой, что переступить ее пришлось бы каждому, кто захочет; перейти мостик. Лишь завершив последнюю черту, он заметил, что, поглощенный своей работой, сам оказался между замком и пентаграммой, преграждающей ему путь. Почти целый час ушел у него на размышления, что же теперь делать; затем признаки рассвета заставили его поторопиться. Опасаясь, что его могут обнаружить, он поглядел вниз и убедился, что при известной ловкости можно; спуститься вниз по опоре моста. Однако сам он ловкостью не отличался и, потеряв равновесие, свалился в бездну. Впрочем, тут ему повезло: не сломав себе ничего, он отделался лишь ушибами. Пока он, хромая, добирался до Неаполя, его застиг ледяной моросящий дождик; и, забираясь в постель в надежде избежать простуды, он с горечью думал, что теперь его пентаграмму смоет. Надежда его, кстати, не оправдалась, и ему пришлось провести в постели целую неделю, страдая от мерзейшего гриппа.
      Таким образом, по крайней мере его старания прослыть упорнейшим из педантов не пропали даром.
      Он действовал буквально как танк. Не зная ни гибкости, ни маневра, он двигался напрямик, медленно, но верно приближаясь к цели; его методика, походившая на артиллерийскую атаку, была почти столь же уникальна, как каталог библиотеки Британского музея, и обходилась, почти так же дорого. А ведь он даже не успел еще взяться за дело по-настоящему. Такого человека не могли остановить неудачи, будь их даже не две, а сорок две. Мало того, Гейтс, вероятно, не без ехидства посоветовал бы ему считать эти неудачи победами.
      Ибо в качестве третьей своей операции Артуэйт выбрал «Волшебную Змею», которая, согласно гримуарам, вызывает у намеченной жертвы безумную любовь к ее владельцу. На эту мысль навела его неудача Абдула, явившегося, в духе местных обычаев, с гитарой к террасе, на которой Лиза ежевечерне совершала лунный ритуал, чтобы обратить на себя ее внимание. Он застал ее там одну и позвал по имени. Она тотчас узнала его; тогда, на концерте, где они встретились впервые, он очень понравился ей, и она потом долго, до самой встречи с Сирилом, жалела, что упустила шанс познакомиться с ним поближе. Воспоминание об этом подавленном влечении охватило ее со всей силой; однако ее любовь к Сирилу была еще слишком сильна. Первым ее порывом, инстинктивным, как дыхание, было вселить в Абдула надежду, чтобы как-нибудь потом, возможно, дать ей перерасти в нечто большее; однако память о данной клятве была еще свежа в ее сердце. Вспомнив, что она обещала избегать контактов со внешним миром, Лиза повернулась и, не говоря ни слова, быстро ушла из сада в дом. Абдул же вернулся в Неаполь, кипя гневом и ненавистью. Не удивительно, что план операции «Волшебная Змея» пришелся ему очень по душе. Гейтс тоже нашел план небезнадежным; в добродетели Лизы он сомневался так же, как сомневался в добродетели вообще всех женщин; у него их в свое время было много, и для доказательства этого ему хватило бы примеров. Он попросил Абдула предпринять еще одну попытку: не вышло обычным путем, попробуем при помощи магии! Для приготовления «Волшебной Змеи» нужно было купить «яйцо без изъянов», как говорилось в гримуаре, ибо (кстати) яйцо и было символом личностей, о которых и одной из которых этот гримуар был написан. В полночь следовало закопать яйцо на кладбище и потом каждое утро поливать его бренди на восходе Солнца; Когда рассветет, появится дух и спросит, что тебе от него надо. На это следовало отвечать лишь: «Я поливаю свой росток». Проделав это три дня подряд, в четвертую полночь яйцо нужно было выкопать и разбить: в нем окажется змейка с петушьей головой. Это милое создание будет отзываться на имя «Амброзиэль». Ее нужно будет взять с собой, и желаемое исполнится. Артуэйт тщательно проделал все положенные церемонии, — ибо хоронить яйцо следовало, так сказать, со всеми воинскими почестями, — и без особых затруднений три ночи подряд ходил поливать его. Однако на четвертую ночь перед ним вместо духа предстал кладбищенский сторож и, не внимая никаким объяснениям, отвел его в участок как сумасшедшего лунатика. Менее высокоученый мастер тайных наук легко сумел бы подкупить этого стража порядка, но Артуэйту опять помешало самомнение. Продолжая вещать и совершать пассы, он настолько запутал все дело, что выручать его пришлось Гейтсу, попросившему британского консула замолвить словечко за незадачливого соотечественника.
      Свою очередную неудачу Артуэйт, подобно всем малограмотным магам от Юкона и Басутоленда до Тонги и Монголии, объяснял происками противника, сумевшего его перехитрить.
      Наконец сам Гейтс решил разнообразить свои занятия, предприняв уже гораздо более серьезную попытку установить магический контакт с обитателями крепости. В качестве союзников он решил использовать голубей, которых в округе было великое множество. Запасшись зерном, он стал рассыпать его наверху колокольни, чтобы приручить их, и через три дня они были готовы клевать у него прямо из рук. Постепенно он приучил их узнавать его и следовать за ним. Через неделю, улучив момент, когда никого из стражей виллы не было видно, он перебросил зерно через каменную ограду террасы. Сбившись в стаю, голуби бросились за зерном и сели в саду.
      Дежурный страж заметил это, однако не ощутил никаких подозрений, зная, что и сам дом, и его сады были наполнены положительной энергией, притягивавшей всякую живность. Цветы в садах виллы росли и благоухали, как нигде больше, и все чада Природы испытывали к ним тягу как к уютному прибежищу, инстинктивно чувствуя незлобивость и дружелюбие хозяев.
      Потом Гейтс ушел, рассыпая за собой зерно, и голуби последовали за ним; зайдя за первый же угол, он высыпал все оставшееся зерно кучкой на землю. Голуби набросились на него, и Гейтс проворно накрыл их сетью: голуби ему доверяли, и он сумел захватить их около десятка.
      Тем самым он занял очень важный рубеж в деле прорыва обороны замка. Ибо теперь у Черной Ложи было достаточно живых существ, связанных с садом, а тем самым и с обитателями дома. Воздействовать на последних при помощи магии не составляло далее никакого труда. Как выяснилось, две из пойманных птиц были мужского пола; однако поскольку голуби по своей природе считаются принадлежащими Венере, было решено отождествить их со младшими из обитателей замка, из которых двое были юноши и две девушки. Чтобы не перепутать, шеи голубей были повязаны ленточками, на которых стояло имя намеченной жертвы. Теперь можно было приступать к операции. Руководил операцией Гейтс, в котором уже взыграл интерес экспериментатора.
      Обследовав голубей, он нашел отождествление правильным и засунул каждой из птиц в клюв зернышко перца. Он был вознагражден на следующее же утро, видя, как сестра Клара распекает одну из своих помощниц; правда, он мог видеть лишь жесты, однако иногда ветер доносил до него и гневные нотки голоса сестры Клары. От брата Онофрио это, однако, тоже не укрылось, и он сразу догадался, что в его обороне пробита брешь. Немедленно отправившись к сестре Кларе, он заставил ее слушать себя, подав знак, которого ни один из посвященных не отважится оставить без внимания.
      — Сестра, — начал он мягко, — ты перестала разговаривать с нашими мужчинами; в чем причина такой суровости?
      Она ответила ему, еще гневаясь:
      — В том, что в доме беспорядок! Илиэль ходит раздраженная, будто у нее лихорадка; а твои мальчишки строят друг другу угрожающие мины, стоит ей лишь взглянуть на одного из них первым. О девчонках я уж и не говорю!
      — Я спрашиваю потому, что на мне лежит ответственность за оборону замка.
      Тут сестра Клара даже вскрикнула от неожиданности; ей и в голову не приходило, что эти неприятности могли быть связаны со вторжением. Но теперь она поняла.
      — Будет лучше, — продолжал брат Онофрио, — если ты наложишь обет молчания на себя и своих подопечных, с восхода и до захода Солнца, в течение семи дней, начиная с завтрашнего. Предупреди их, а я предупрежу мальчиков.
      — Да будет так, — согласилась сестра Клара.
      Брат Онофрио направился к себе в покои, где обычно занимался магическими делами. Он понимал, что замок подвергся нападению, и серьезному. Однако в этот раз дивинация не помогла ему. Чаще всего он пользовался Таро, этими таинственными картами с двадцатью двумя козырями-арканами; с их помощью ему обычно удавалось прояснить природу и смысл непонятных явлений. Однако в этот раз карты поразили его своим однообразным ответом на все его запросы. Как он их ни раскладывал, все так или иначе сводилось к одному символу, XVI аркану, который назывался «Разрушенная Башня» и считался связанным с известной легендой о Вавилоне.
      — Да знаю я, знаю, — бормотал он, удивляясь столь настойчивому повторению этой карты, — ты означаешь «Марс» (по смыслу карта была связана с архетипическим влиянием этой планеты). Ну, а дальше что? Я спрашиваю: в чем состоит угроза? Откуда она исходит? Что мне следует делать? А ты опять выпадаешь мне в ответ на все эти вопросы!
      На следующее утро Гейтс обнаружил, что язычки голубей, распухшие под действием перца, вновь обрели нормальный вид, и понял, что его вылазка обнаружена и противник принял меры. Гейтс продолжил эксперимент, дав голубям наркотик, то есть заставив их дышать парами эфира.
      Эффект не замедлил себя ждать. Шестеро из обитателей дома испытали нечто вроде опьянения, мысли их путались, а горло сдавило удушьем.
      Сестра Клара пострадала меньше других и смогла догадаться, что эти симптомы имеют магическую природу. Она бросилась к брату Онофрио; тот сразу понял, что на них совершено очередное нападение, и дал условный сигнал к отступлению в святилище внутри квадратной башни, своего рода внутреннюю цитадель крепости. Жертвам понадобилось всего несколько минут, чтобы собраться там, и симптомы быстро прошли.
      Помогая одному из юношей, который от удушья почти не мог двигаться, брат Онофрио случайно бросил взгляд на колокольню, и тут его осенило. Возможно, карты Таро имели в виду реальную «башню» — колокольню? Чтобы домыслить остальное, многого не требовалось: вновь выбежав в сад, Онофрио разглядел на колокольне человека, очевидно наблюдавшего за виллой магов. Соображал он быстро и, не успев еще вернуться в дом, расшифровал последний совет карты и нашел решение.
      Ведь башня, изображенная на ней, рушилась под ударом молнии, увлекая за собой находившихся на ней людей.
      Он даже засмеялся от радости: его любимая дивинация оправдала себя более, чем можно было ожидать. У нескольких разных вопросов в самом деле был один-единственный ответ.
      У. Джильберт далеко не без оснований пишет, что «кровь, огонь и пламя были для простонародья лишь привычными атрибутами повседневной жизни». Для брата Онофрио, который сам был из простонародья, такой «марсианский» удар был, что материнское молоко. Он сам был ярко выраженным «марсианским» типом, потому что родился под знаком Скорпиона, который, как известно, считается «ночным домом» Марса; сам же Марс в его гороскопе находился во Льве, в соединении с Ураном и в три гоне с Солнцем, Юпитер же составлял тригон к Сатурну в шестом доме, который отвечает за «тайные дела», т. е. в том числе за Магику. Столь удачные сочетания Марса с другими планетами в одном гороскопе встречаются, наверное, не чаще, чем раз в тысячу лет. Кроме того, вышло так, что он принадлежал к шестой ступени ордена (Старший Адепт), которая как раз посвящена Марсу; так что Артуэйту и его компаньонам очень не повезло в том отношении, что они нечаянно избрали целью удара ту область, в которой он был всего сильнее. Инвокация (вызывание) Марса есть не что иное как становление связи с теми структурами Природы, которые архетипически считаются «марсианскими». А дальше уж как повезет, смотря кто окажется сильнее. Можно вспомнить анекдот о человеке, жаловавшемся на боли в животе, оттого что нечаянно проглотил лекарство, предназначавшееся лошади. На вопрос врача, как это могло случиться, он ответил:
      — Мне сказали, что его надо положить в трубочку и вдуть лошади в глотку. Но она дунула первой!
      Конечно, любой магический эксперимент таит в себе опасность, и можно лишь удивляться неувядающему бесстрашию экспериментатора, пускающегося во все новые авантюры; ибо за каждыми новыми вратами, куда он входит таким же новорожденным и нагим, как появился на свет, его ожидают страшные враги, о которых он ничего не знает. И единственным оправданием (и оружием!) ему служит не интеллект, а та осознанная воля, с которой он стремится расширить пределы царства Духа. Ибо даже самый черный из магов, как Дуглас, или самый тупой, как Артуэйт, стоят по своему развитию много выше обыкновенного буржуа, не отрывающего взгляда от земли, чтобы не проглядеть в грязи куска золота.
      Итак, поняв, зачем Гейтс взобрался на колокольню, брат Онофрио понял все. Марсианские символы стали на свои места, не хватало только удара молнии. Он не собирался вызывать грозу, что было бы оправданно, если бы Гейтс был обыкновенным человеком, способным воспринимать лишь грубые воздействия; нет, брат Онофрио уже знал, как отождествить башню колокольни с «Башней» на карте, не прибегая к так называемым «материальным» силам Природы (хотя Материя и есть Природа; впрочем, в нашем языке и без того достаточно каламбуров). Он отправился к себе в покои, извлек из колоды XVI аркан и положил на алтарь. Зажегши огонь на треножнике, он воскурил благовоние, именуемое «Драконья кровь», которое всегда держал наготове в маленькой железной курильнице. Затем надел на голову железную корону Марса, казавшуюся колючей из-за четырех украшавших ее пентаграмм, и взял в руки тяжелый меч, ростом с него самого, с обоюдоострым лезвием шириной не менее чем в пять дюймов у рукояти. Распевая то заклинания Марса, то древние военные гимны, то призывы к могучим божествам огня и грома — «И послал он стрелы свои, и разгромил их, и послал он молнии свои, и уничтожил их», — брат Онофрио начал Боевой Танец Змеи, ипвокационную пляску Марса. Кружась вокруг алтаря (и не забывая при этом кружиться вокруг себя), он постепенно отступал от него все дальше, следя за тем, чтобы его движение сохраняло форму раскручивающейся спирали. Дойдя до двери, он позволил «Змее» немного распрямиться и, продолжая движение, вышел в сад.
      Гейтс все еще был на своем наблюдательном посту; он уже собрался уходить, но это новое явление на террасе задержало его. Именно о таких вещах и просил его докладывать Дуглас! Опершись на перила, он всматривался в танцующего мага, стараясь не упустить ни одной детали. На террасе брат Онофрио начал «скручивать» свою спираль, пока его танец не превратился в кружение на одном месте.
      Тогда он приступил ко второй его части — Танцу Меча.
      Медленно ступая ногами по линиям воображаемой пентаграммы, он постепенно ускорял движение, при каждом новом ускорении отпуская меч все дальше от своего тела, подобно тому, как противовесы паровой машины раскачиваются все сильнее с ростом давления и скорости.
      Гейтс был увлечен этим зрелищем. Пляшущая фигура в красном, окруженная отблесками металла, завораживала его, представляясь каким-то волшебным спектаклем.
      А танцующая фигура двигалась все быстрее, и стремительный меч уже казался ее сверкающим платьем; голос, крепший с каждым движением, взывал к недосягаемому; величию богов Грома.
      Гейтс следил за танцором, раскрыв рот; танец этого человека многое открыл ему. Он ощутил ток первобытных космических энергий под флером суетного человеческого бытия, увидел опьяняющий блеск звезд в слепой пустоте Пространства. И тут — вдруг — брат Онофрио остановился как вкопанный; голос его оборвался Молчанием еще более страшным, чем слова; длинный меч замер в жуткой неподвижности, словно луч убийственного света, направленный прямо на колокольню.
      Тут Гейтс наконец с ошеломляющей ясностью понял, что именно он был во всех смыслах целью этого танца; его мозг его начал лихорадочно работать. Неужели он дал загипнотизировать себя этим блеском металла? Но думать как следует он уже не мог. Свет вдруг померк перед его глазами. Машинально ухватившись покрепче за перила он медленно, точно во сне, перевалился через них пролетев добрую сотню футов, упал вниз головой прямо на мостовую.
      Брат Онофрио на террасе замка начал новый танец-Танец Победы, и на этот раз его «марсианская спираль была исполнена торжества. Теперь в его пляске полись элементы, говорившие о радости любви — той мой любви, которая с начала времен встречала вернувшихся домой воинов.

      В начале января Сирил Грей получил письмо от лорда Энтони Боулинга.

      Любезнейший мистер Грей! — писал он. — Пусть наступивший год укрепит в Вас решимость вовремя отказываться от любых своих планов! Мой собственный план на сей момент — отказаться от любых своих добродетелей, чтобы, если мне доведется пасть, я опять вышел победителем! Морнингсайд поехал знакомить американцев со своим новым научным открытием. Оказывается, все преступления объясняются дыханием. По его статистике выходит, что:
      а) все осужденные преступники виновны прежде всего в том, что не так дышат;
      б) все обитатели приютов для умалишенных страдают тем же.
      Но ведь все мы, бывает, неравно дышим по отношению к кому-то или чему-то, поэтому свободными от подозрений в преступных наклонностях или идиотизме можно очевидно считать лишь лиц, совершенно бездыханных. Так что с нами, дорогой друг, все ясно. Однако Морнингсайд пошел еще дальше. Он открыл, что дыхание сродни наркотику; проведя множества экспериментов с наркоманами, он убедился, что длительное лишение воздуха вызывает такие же ментальные и физические мучения, как лишение наркотика у привыкших к нему. Нет сомнения, что теперь американский Конгресс, пекущийся об искоренении пороков, не замедлит внести воздух в список сильнодействующих наркотиков, запрещенных законом Гаррисона. Для тех, кто питается одним воздухом, этот запрет будет, конечно, чувствительным ударом.
      Недавно я видел сестру Кибелу. Она гуляла одна по Лондону, мечтая навестить своих шотландских друзей. Я попытался скрасить ее уныние тем, что пригласил к себе на обед, и мы провели весьма занятный сеанс с моим новым подопечным. Юношу зовут Роберт Блант, у него есть дух-наставник по имени Улу и еще тридцать восемь разных личностей, избравших его тело своим обиталищем; а еще он умеет не только подбрасывать карандаши, по и прилеплять их ко стенам. Я до сих пор надеюсь, что он не пользуется ни лаком, ни магнитом, ни тем и другим. Понемножку: если я ошибаюсь, это было бы очень досадно.
      Махатхера Пханг пропал из поля зрения, вероятно, направившись к экватору, чтобы подправить наклон эклиптики. Что ж, ему виднее. Я верю ему: у этого человека есть нечто, чего нет у меня (а мне бы хотелось). Простак Саймон, как всегда, очень мил; вот только о моих подопечных он со мной разговаривать не желает: «Я видел слишком много чудес, чтобы в них верить", говорит он, повторяя слова одного знаменитого папы. На самом деле я тоже так считаю, только он вспомнил цитату первым. Каково его собственное отношение к чудесам, мне так и не удалось выяснить.
      Надеюсь, что Ваш медовый месяц с этим Чертенком протекает вполне благополучно. Завидую Вам и голубому небу у Вас над головами: в Лондоне стоят туманы. Кроме того, мне даже в погожие дни приходится ходить в это злосчастное военное министерство. Не обидно ли, кстати, что эти тупые вояки все до одного знают, где Вы сейчас находитесь? У меня даже воз пикают сомнения, способна ли Магика вообще что-либо скрыть. Впрочем, я достаточно знаю Баллока: эта скотина готова продать кого угодно и кому угодно.
      Полагаю, что за всем (этим стоит именно он. В прессе опять появилось о Вас несколько гадких статей; по тут, как сказал бы Морнингсайд, Вам и карты в руки. Когда приедете, не откажите навестить меня до того, как, замучившись со всем этим, решите броситься в Вёзувий, чтобы какой-нибудь будущий Мэтью Арнольд получил наконец повод обессмертить Вас в глазах публики.
      С наилучшими пожеланиями Энтони Боулинг.

      От Саймона Иффа тоже пришла краткая записка.

      Судя по всему, пока все идет хорошо. В Париже ходят слухи о катастрофе, постигшей противника после атаки на вас. Однако вам лучше удвоить бдительность, потому что охотиться за тобой послали еще одного. В августе вас, вероятно, навестит один старый джентльмен; вы узнаете его по очкам с толстыми стеклами. Твой старый друг Саймон Ифф.

      В письмах Простак Саймон никогда не писал о себе в первом лице; местоимение «я» он использовал лишь в устной речи, да и то лишь как дань принятым обычаям. Штаб-квартира Черной Ложи также дала знать о себе своим сотоварищам: не прошло и дня, как на место выбывшего Гейтса был назначен новый деятель, давно заслуживший в Ложе самые высшие ранги.
      Это был знаменитый д-р Виктор Весквит, чья слава черного мага вполне соответствовала его почтенному возрасту. Хотя, если не считать его излишней любви к покойникам, во всем остальном это был человек вполне добропорядочный. Его дом на Хэмпден-Роуд был не только популярным клубом спиритов, но и хранилищем мумий, пропавших в разных местах и в разное время. Дело в том, что в основе всех практиковавшихся им магических операций лежали именно покойники или отдельные их части. Его призванием было вселять жизнь в мертвую материю, что, в сущности, не так уж отличалось от принципа Магики вообще. Он полагал, и не без оснований, что для одушевления лучше выбирать такую материю, жизнь в которой угасла не слишком давно. Из этого следовало, что тело человека, погибшего насильственной смертью, гораздо более подходит для подобных опытов, чем останки лиц, умерших от болезни или от старости. Вторым следствием этого постулата было, что среди погибших насильственной смертью предпочтение следовало отдавать трупам казненных убийц, поскольку они вобрали в себя жизненную силу своих жертв, — с чем вряд ли бы согласился Сирил Грей, считавший, что обладатели большой жизненной силы слишком уважают сам принцип жизни, чтобы хладнокровно позволить себе отнять ее у другого. Так или иначе, д-р Весквит добился места прозектора в одном из лондонских моргов, причем в районе, славившемся повышенной преступностью. Слухи, распространившиеся о нем после этого в оккультных кругах, были один ужаснее другого.
      Его карьера сильно пострадала в результате двух крупных скандалов. Известная некромантка Диана Воган была, как говорят, его любовницей; того, что он официально вступил в ее секту поклонников Паллады, оказалось достаточно, чтобы его признали соучастником в преступлениях секты.
      Впрочем, слухи об этом не получили широкого распространения, и Весквит отделался сравнительно легко; однако он был выбит из колеи и решил (на свою беду) обратиться к Артуэйту с просьбой написать книгу в его оправдание. Тот написал, после чего ни о каком оправдании, конечно, не могло быть и речи.
      Вторым скандалом обернулась его закулисная стычка с Дугласом. Весквит был одним из отцов-основателей Черной Ложи. Дуглас сместил его, «забыв» в кэбе папку документов Ложи, в которых описывались некоторые некромантические ритуалы дома на Хэмпден-Роуд, а сверху стояли адрес и имя хозяина. Кэбмен, как ему и было положено, доставил папку в полицию; Скотланд Ярд же переслал эти бумаги в контору, ведавшую кладбищами и моргами, и Весквит получил назад свою папку вместе со строгим предупреждением о недопустимости подобных занятий. Поразмыслив, Весквит решил, что неограниченный, доступ к бесценному «сырью» для него дороже должности главы Ложи, и уступил эту должность Дугласу. Дуглас; же извлек из этого еще одну выгоду: держа Весквита под угрозой разоблачения, он сделал его пособником в своих самых темных делах.
      На известие о гибели Гейтса Дуглас отозвался телеграммой с просьбой «отложить расследование до прибытия родственников покойного из Англии, желающих забрать тело», и поручил это Весквиту. Того не пришлось долго уговаривать: работа была как раз по нему. В Париже его встретил Дуглас в прекрасном настроении; он избавился от Гейтса и приобрел труп воина, по всем правилам павшего в битве. К тому же, как мрачно пошутил Дуглас, «с точки зрения морали Гейтс был преступником, и его казнили; это как раз то, что вам нужно, милейший Весквит!» А поскольку перед смертью Гейтс состоял в тесном магическом контакте с Сирилом Греем и его друзьями (и был убит ими же), то лучшего средства для возобновления этого контакта было просто не найти.
      Весквит должен был как можно подробнее узнать, что же произошло с Гейтсом; для опытного некроманта это не было сложной задачей. Далее ему следовало воссоздать дух Гейтса из его останков и послать его к тем, кто был повинен в его смерти.
      Прибыв в Неаполь, Весквит уладил все дела очень быстро: местные власти были только рады подписать формальный протокол о «несчастном случае», и некромант, еле скрывая радость, забрал у них тело. К его счастью, Гейтс вел нечто вроде дневника: это были планы операций, краткие заметки и наблюдения. Весквиту не пришлось даже допрашивать Артуэйта, рассказ которого затянулся бы, наверное, на месяцы. Из заметок черный маг сделал тот немаловажный вывод, что недооценивать противника не стоит. Использовав голубей, Гейтс сразу достиг очень многого, не в пример своим бездарным коллегам, тратившим время на заведомо безнадежные попытки; однако первый же ответный удар оказался поистине смертельным. В группе Гейтс был «впередсмотрящим» и понимал, что идет на риск; однако записей о последнем акте драмы он, конечно, не оставил, и ни Артуэйт, ни Абдул-бей тоже ничего не могли объяснить. Артуэйта сначала охватил смертельный ужас, однако самомнение вскоре пришло ему на выручку, и он решил, что во всем виноват его подчиненный, не слушавший его добрых советов и потому наделавший множество ошибок.
      Весквит понял, что к следующей битве нужно будет подготовиться как можно тщательнее, не упуская ничего, что могло бы помешать ее успеху. Ему самому для проведения операций требовалось лишь мертвое тело, а оно у него имелось. Способности у него были, да и опыта хватало, и, вдохновляемый такой изобретательной личностью, как Дуглас, он еще мог действовать с умом и расчетом. Артуэйта Весквит засадил за составление гримуара, ибо в таком важном деле не следовало пренебрегать ничем. Для операции нужны были: магическая шпага (кинжал, который еще требовалось купить), магический жезл (вырезать из ветки орешника), магическое перо (вырвать у гусыни) и многое другое. Все это следовало записать в гримуар, чтобы написанный текст потом начал действовать сам, помогая в осуществлении операции. Вообще для записи гримуара требовался пергамент, изготовленный из кожи предварительно освященного животного, заколотого магической шпагой, и кожу тоже полагалось обработать особым образом; даже распорки, на которых кожа сушилась, должны были быть изготовлены и освящены по всем правилам колдовской науки. Однако на этот случай у Артуэйта имелся запас «девственного пергамента» вкупе с перьями из крыльев черного коршуна и чернилами, сваренными из человеческих костей и копоти от магического «черного фонаря», свечи для которого изготовлялись из человеческого жира. Однако для крупной операции и гримуар требовался немалый, и это было еще не все. По средневековым правилам, его следовало не только написать, постоянно думая о предстоящей операции, но и должным образом скопировать, соблюдая те же ритуалы, а потом украсить всеми положенными знаками и символами. Задача была как раз для Артуэйта: он был терпелив, знал немало мудреных слов из кухонной латыни, греческого, коптского] и еще каких-то фантастических языков, и умел составлять такие путаные фразы, в сравнении с которыми все; сочинения Джорджа Мередита, Томаса Карлейля и Генри Джеймса казались проще слова из трех букв.
      Гримуар ему удался на славу: недаром говорят, что черти любят непонятные знаки, темные фразы и бессмысленные слова. Это объемистое сочинение было словно задумано для того, чтобы вытащить злого Духа безграмотной речи из его самого дальнего укрытия на свет Божий.
      Ибо для Артуэйта и речь была не речь, если ее можно было понять сразу. Чтобы как следует запутать фразу, нужно хорошенько подумать, а потом еще и отредактировать ее — вставить новые выражения, незаметно подменить одно подлежащее другим, расставить глаголы в самом неожиданном порядке, выкинуть все слишком короткие слова, а главное, не скупиться на архаизмы. От дурной привычки называть вещи своими именами следовало отказаться решительно и бесповоротно; и если после тщательной проверки во фразе все-таки удавалось обнаружить хоть крупицу смысла, его нужно было немедленно удалить, заменив ключевые слова их эквивалентами из какого-нибудь мертвого языка.
      Ясно, что такую работу нельзя сделать ни за сутки, ни даже за неделю; для того, чтобы ее прочесть, придется потратить почти столько же времени и сил — хотя бы из уважения к автору, отважившемуся на такой подвиг. Нет, не для того, чтобы понять, что же достопочтенный автор имел в виду, а чтобы проникнуться тем сумеречным состоянием души, в котором он пребывал, вероятно, с самого рождения.
      Приведем один небольшой пассаж ради примера:

      Пневмам же, ложирующе sub circulo hermeneutico ipso,
      (Когда души окажутся) (в магическом круге),
      феноменико альтацчя кай паки фактация
      (им придется проявиться) (и) (тем более)
      (прийти в движение)
      плюс роstum гилпэтика супра суть.
      (и) (потом) (материализоваться).

      Далее этот «каркас», уже свидетельствующий о большом опыте, ибо подобное мастерство не приобретается в один день, следовало надстроить парой парентез потяжеловеснее, маскируя ими все еще хоть сколько-нибудь понятные слова, чтобы уже никто и никогда не сумел проникнуть в первоначальный смысл фразы. Все эта в целом неизменно повергало невежественную публику в изумление перед той недосягаемой высотой, которой автор достиг в своих познаниях. Пока Артуэйт трудился таким образом, Весквит и Абдул занимались делами гораздо более прозаическими. Им предстояло еще раздобыть четырех черных кошек (для четырех сторон света) и жертвенного козла, которому предназначалась роль не менее важная, чем самому покойному Гейтсу. Объявив, что тело будет перевезено в Англию, Весквит отправил в гробу куклу, тело же положил в погреб на лед, что, надо полагать, доставило тому немалое удовольствие.
      Кошек Абдулу удалось достать без особого труда. Несмотря на сопротивление, их рассадили по клеткам в «лаборатории» Артуэйта и кормили человеческим мясом, точнее, теми отбросами, которые Весквит почти задаром получал в операционных местных больниц.
      С козлом было труднее, так как тут годился далеко не всякий козел. Чтобы заполучить нужного, Абдулу пришлось затеять в Неаполе целую интригу с местными мафиози, подвергая себя таким опасностям, на которые он вовсе не рассчитывал.
      Доктор, впрочем, немало позабавился, когда тому пришлось надеть солдатский свой мундир.
      Летучую мышь также раздобыли довольно быстро; правда, ее следовало напоить кровью молодой женщины. Однако и тут нашлась крестьянка, согласившаяся за определенную мзду дать той укусить себя в палец ноги. Гвозди от гроба самоубийцы и череп отцеубийцы вообще не были проблемой, так как Весквит никогда не пускался в путь без подобных предметов первой необходимости. Однако дел было еще много; труднее всего оказалось выбрать подходящее место для операции. Вообще-то для этого полагалось найти поле сравнительно недавней битвы; чем больше в ней было павших, тем лучше (после 1917 года немало таких мест, необычайно привлекательных для черных магов, образовалось в окрестностях Вердена). Однако прежние гримуары писались в иные времена и в иных обстоятельствах; сегодняшний маг наверняка столкнется с целым рядом помех, явившись со своими козлами, кошками и прочими атрибутами на какой-нибудь оживленный перекресток в надежде найти там столь нужную ему могилу самоубийцы или по всем правилам погребенного вампира. Если пеший путник XIV века, завидев это, в страхе пустился бы наутек, то водитель нашего времени, если и не переедет мага от неожиданности, то уж во всяком случае остановится поглазеть. Лучше всего было бы, конечно, иметь хоть маленькое поле битвы в частном земельном владении, куда нет входа посторонним; да, это было бы гораздо предпочтительнее для целей некромантии, нежели общедоступные гектары поля знаменитой битвы на Марне. Да и на перекрестках теперь хоронят гораздо меньше вампиров и самоубийц, чем в старые добрые времена. Всесторонне обдумав эти факты деградации современного общества, Весквит решил пойти па компромисс, избрав местом действия какой-нибудь лишенный благодати храм. Найти и снять виллу с домовой часовенкой оказалось несложно, а раз освятить ее для такого мастера, как Весквит, вообще не составило труда.
      Всю техническую работу выполнял, разумеется, Абдул-бей.
      Тут опять-таки уместно вспомнить, что противоположности притягиваются друг к другу, и что нет такого дела, которого не могли бы изгадить бестолковые исполнители.
      Кто знает «как», не знает мук с вопросом «для чего», как сказал поэт. Д-р Весквит находился еще в самом начале своих приготовлений, когда «секретная служба» (нанятая Артуэйтом и названная им архилатентной эпитеорисией) доложила об изменениях в поведении обитателей "Сачка для Бабочки».
      Привычки тоже поменялись; Сирил Грей совершенно удалился от Илиэль, став членом отряда обороны замка; Илиэль же перешла под эгиду сестры Клары, став таким образом центром треугольника женщин. Все их ритуалы и песнопения были теперь обращены прямо к ней. Мужчины же поочередно несли дежурство, оберегая от нападения извне трех женщин и охраняемое ими сокровище. Узнав об этом, Эдвин Артуэйт был чрезвычайно доволен: он исправил ошибки, допущенные по вине нерадивого подчиненного! Потому что эти перемены произошли именно в результате его, Артуэйта, магических действий: вскоре после прибытия Весквита он провел блестящую операцию, тайно вбив в дверь вражеской виллы три заговоренных гвоздя. Всем известно, что вбитые таким образом гвозди лишают обитателей дома возможности предаваться радостям любви. И вот результат налицо! Между влюбленными прекратилась не только любовь, но, по всей видимости, и дружба.
      В действительности же брат Онофрио немедленно обнаружил эти гвозди и принял меры, чтобы направить их вредоносное действие, так сказать, по адресу отправителя; однако в данном случае это было равносильно поискам пенни в заведомо пустом кармане. Не ощутив никакого ответного удара, Артуэйт продолжал радоваться своему воображаемому успеху. Он решил опередить Весквита: с какой стати, в самом деле, он должен делить с кем-то свои лавры? Противник уже почти повержен, осталось только добить его. Весквит же со своей медлительностью скорее действует противнику на руку, давая ему возможность собраться с силами.
      И он решился применить доблестный, хотя и опасный прием, известный как «Колыбель для Кошки»
      Эта магическая операция, элементы которой до сих пор популярны у детей (даже если они никогда не изучали магию), широко распространена в районах, где развито рыболовство, например, на островах южных морей. Там знают множество хитроумных и красивых способов ее выполнения, столь подробно описанных д-ром В. Боллом в его известной монографии о математических играх. Жаль только, что магическую сторону дела он упорно обходит молчанием.
      Теория этой игры базируется на том, что для поимки трудно уловимых объектов — птиц, бабочек или рыб, — требуется сеть соответствующей конфигурации. Отсюда следует вполне логичный (для мага) вывод, что этот способ пригоден и для поимки сколь угодно малоуловимых объектов, как например дух вашего покойного отца или душа вашего здравствующего недруга; важно лишь правильно подобрать сеть. Все это было Артуэйту известно, и он решил, что сеть лучше всего изготовить из кошачьих сухожилий или кишок, которые легко отождествить со внутренностями противника. При достаточной длине их нетрудно будет связать даже в такие сложные фигуры, как «звездочка», «сова» или «молния»; каково же придется этим магам, когда их внутренности завяжутся таким же образом! После нескольких пробных попыток, сопровождавшихся лишь бранью, Артуэйт приступил к выполнению главной операции. Произнеся все необходимые заклинания, он завязал сложнейший узел в виде корня ямса, дополнив основной клубок каким-то немыслимо запутанным ответвлением; следовало полагать, что лица, подвергшиеся такому воздействию, должны будут испытать муки, не меньшие, чем царь моавитян Еглон или Иуда Искариот.
      Преимущество этого средства воздействия состояло в его простоте и дешевизне; если оно сработает, последствия будут столь разрушительны и ужасны, что лучшего и желать нельзя. То ли из-за не совсем правильного отождествления, то ли по другой какой причине, однако убедиться, что средство сработало, Артуэйту удалось далеко не сразу. Сложность была в том, что прямого контакта с обитателями замка у него не было. Прежде, чем поразить намеченную жертву, силовые потоки должны были прорвать первую линию обороны в лице брата Онофрио. Поэтому, когда Артуэйт наконец почувствовал, что его магия начала действовать, брат Онофрио заметил это первым. Не зная чему приписать этот феномен, Природе или Магике, он справедливо рассудил, что в обоих случаях правильнее будет дать неведомым силам проявить себя в полной мере, чем оказывать им сопротивление. Поискав и найдя снадобье, известное аптекарям как Hydrargirum subchloricum, он проглотил довольно большую его дозу, глубокомысленно заметив при этом:
      — Если это Природа, оно пойдет мне па пользу, Магия, то — им!
      Именно в этот момент Артуэйт закончил свои последние пассы, мысленно перенося их на кишечник врага.
      Этой ночью обе стороны потрудились на славу. На| следующее утро карета «Скорой помощи» доставила Apтуэйта в инфекционный госпиталь, и газеты напечатали, сообщение об обнаружении в городе азиатской холеры. Однако дней через пять угрожающие симптомы исчезли, случай был признан не заразным, и бледная тень замученного врачами мага вернулась в родную атмосферу гримуара.

      Древние, над наукой которых так охотно потешаются те, кто сам никогда не изучал ее, предпочитая мнить себя самого более достойным изучения современниками и потомками (не находя у таковых, впрочем, желаемого отклика), наверняка с улыбкой бы встретили восторженные сообщения о «новейших открытиях пауки», в точности совпадающих с идеями Аристотеля или выводами Гераклита. Университеты провинциальной Америки, где преподают главным образом агрономию или горное дело и чуть-чуть прочей «бесполезной» науки — факультативно, проформы ради, — полны чванных профессоришек, которым в Лондоне или Берлине не доверили бы даже подтирать пол в лаборатории. Предел мечтаний для них — интервью в пол-полосы с портретом в воскресном номере, где они смогут наконец подробно рассказать о своих потрясающих открытиях, которые произведут революцию в искусстве высасывать яйца или еще что-то в этом роде. Особенно любят они объявлять что-нибудь «пережитком», например, теорию Дарвина. По невежеству принимая за истину ярмарочные лозунги ораторов «от демократии», громогласно вещающих о прогрессе, они и в самом деле считают «пережитком» все, чему уже более шести месяцев. Они даже не догадываются, что это справедливо лишь для той ярмарочной чепухи, которую они слепо принимают за истину.
      Принципиальное различие между наукой древней и новой лежит вовсе не в области теории. Сэр Уильям Томсон был таким же метафизиком, как Пифагор или Раймонд Луллий, а Лукреций—таким же материалистом, как Эрнст Геккель или Бюхнер. Мы изобрели способы точных измерений, которых не было у древних, в результате чего и наши методы классификации стали скорее количественными, нежели качественными. Это, в свою очередь, привело к тому, что мы перестали понимать, многое в их науке: так, мы уже не знаем, что же в самое деле такое четыре стихии или три активных принципа — сера, ртуть и соль. Кое-что из этих знаний было сохранено для нас членами ученых сообществ, вынужденных быть тайными и передавать древнюю мудрость шепотом, от учителя к ученику, потому что за хранение любой книги помимо молитвенника им грозило обвинение в ереси Девятнадцатый век стал свидетелем падения многих бастионов всевластия церкви, а в начале двадцатого обнародование этих знаний стало возможным не только теоретически. Несколько ученых мужей собрались, нашли студента, который был человеком надежным и обладая необходимым литературным даром; с его помощью им удалось привести в порядок и сохранить для потомства накопленные ими знания. Они были опубликованы в виде своеобразной периодической энциклопедии, называвшейся «Экинокс»; несмотря на довольно большой тираж, она давно стала редкостью, так как спрос на нее был очень велик.
      Оказалось, что многие классификации древних зиждились на планетарных архетипах. Вещи, горячие или огненные по своей природе, например, львы, перец и горячка, относились к архетипам Солнца, Юпитера или Марса; быстрые и тонкие — к Меркурию, холодные и тяжелые — к Сатурну и т. д.
      В тех или иных долях эти планетарные архетипы присутствуют почти везде; и, чем более уравновешены эти доли, чем теснее их связь друг с другом, тем более совершенной считалась вещь. Человека называли «микрокосмом»1;; маленькой Вселенной, образом и подобием Творца. Все планеты и стихии нашли в нем свое отражение, и даже знаки Зодиака все представлены в его природной сущности. Энергия Овна одушевляет его мозг, Телец придает силу и выносливость плечам; Лев олицетворяет смелость его сердца и порывы темперамента; колени, необходимые для прыжка, подчинены Козерогу; все взаимосвязано в человеке, все трудится во имя красоты и гармонии.
      Луна на этом языке означает восприятие во всех смыслах слова, ибо сама луна лишь отражает воспринимаемый ею свет Солнца. Поэтому словом «лунное» часто обозначают все женское. Женская натура переменчива, многое в ней отражает влияние мужчины; она то способна к зачатию, то нет, в зависимости от своей «фазы». В каждый день месяца Луна проходит какой-то определенный участок Зодиака; от того, какие звезды «с той стороны» освещают этот участок или «лунную стоянку», как ее называли древние, зависит характер влияния Лупы в данный день. Поэтому на вилле следили за тем, чтобы занятия и распорядок дня Илиэль гармонировали с влиянием лунной стоянки.
      Кроме этих делений и подразделений, существует еще одно, более широкое представление об архетипе Луны, имеющее троякий характер. Ибо она олицетворяет Артемиду-Диану, сестру солнечного бога, сияющую чистотой невинности; она же Изида, Посвящающая, дарующая свет и чистоту людям, связующее звено между их животным началом и их божественным «Я». Это Персефона-Прозсрпина, символ двоякой сущности, вынужденной обитать то на земле, то в Аиде, потому что съела гранат, однажды предложенный ей богом Подземного царства, и мать уже не смогла целиком вернуть ее на Землю. И, в-третьих, это Геката, сущность уже совершенно адская, скрытная, страшная и коварная, Царица Смерти и злой ведьминской силы.
      Все эти аспекты существуют и в природе женщины. Неприкосновенная Диана, сущность высшая, сияющая. Старуха-Геката, утратившая все женские надежды, с душой, полной черной ненависти и зависти к более счастливым смертным. И — женщина в полноте жизни, нежная Персефона, ради спасения которой Деметра прокляла нивы, и те не плодоносили до тех пор, пока Аид разрешил жене половину года жить на земле.
      Таким образом, «Луна» у древних имела чисто психе логические характеристики, и эти характеристики сегодня настолько же точны, как неизменно точен был уд жрецов Митры, закалывавших быка. Луна — это душа, не та вечная и бессмертная сущность, которую символизирует Солнце, а ее проекция в животном начале, звериная душа», вместилище перемен и страданий, игрушка космических сил и так называемого «Спасения», за которым, однако, кроется разрешение Вечной Проблемы космоса. Ибо Космос рожден женщиной, раздавившей голову Змея, и этот акт символически повторяет женщина, познающая материнство.
      Другие избирают путь просветления Артемиды, жрицы священного и невыразимого ритуала; однако кто может сравняться с богиней? Большинство на пути к этой высокой цели совершают одну и ту же ошибку, и Луна обращается к ним своей темной стороной, становясь холодным, запертым домом Гекаты Проклятой.
      Вот как широк спектр лунных характеристик, как сложна «формула женщины», охватывающая полярниц противоположности, к тому же сменяющие одна другу| в одно мгновение — в соответствии с природой лунных влияний, определяющей все, ей подчиненное.
      Однажды, выступая на предвыборном собрании в. кой-то женской организации, ратовавшей за предоставление женщинам избирательных прав, Сирил Грей заявил — У женщины нет души, а есть только пол; нет морали а есть только настроение; ее ум подчиняется толпы; поэтому ей не только должно быть предоставлен но избирательное право. Избирательное право должно быть предоставлено только ей!
      Он сел, сопровождаемый целой бурей протестов возмущения… и в течение следующих двадцати четыре часов получил четырнадцать предложений выйти за него замуж.
      К началу второй стадии эксперимента Илиэль стала совершенно лунным существом. Когда они с Сирилом были имеете, она светилась его светом, не отходя от него ни на шаг, и была с ним единым целым — Изидой для своего Озириса, сестрой и одновременно супругой; все его помыслы были и ее помыслами, и о каком-либо внутреннем разладе не могло быть и речи. И тут ее внезапно лишили этого Солнца: ей нельзя было больше говорить с супругом, и она полностью ощутила себя центром эксперимента и ничем больше. Теперь она очень хорошо знала, что не испытывает никакого интереса к науке; любовь полностью удовлетворяла ее интерес к неведомому, и она понимала, что в каком-нибудь обыкновенном доме чувствовала бы себя не в пример счастливее. Надо отдать должное силе личности сестры Клары и силе ее заклинаний, если даже первый импульс таких ощущений у Илиэль не посмел вырваться наружу. Жрица Артемиды заботилась о ней почти с ревностью любовника, удерживая в состоянии блаженно-мечтательного восторга. Наделяя ее своим собственным энтузиазмом, сестра Клара легко, подобно фее, отправляла дух Илиэль в путешествие под парусами любви по еще неизведанным морям счастья, к сказочным берегам, полным пряностей и благовоний, в Эльдорадо, Утопию и Град Божий. Восход Луны неизменно сопровождался ритуалом в ее честь, проходившим на особой террасе, посвященной этой планете. Перед ритуалом Илиэль купалась, переодевалась в хитон и увенчивала голову короной с полумесяцем и девятью крупными лунными камнями.
      Младшие девушки прислуживали ей при этом. Закончив приготовления, они присоединялись к остальным женщинам и спускались в сад, на террасу, где сестра Клара уже была готова начать ритуал.
      Каждый новый день эта церемония, сообразно с движением Луны, начиналась на час позже, и поначалу Илиэль никак не могла привыкнуть. Каждый заход Луны также сопровождался церемонией, после которой Илиэль немедленно отправлялась спать. Все это также предусматривалось планом операции, потому что Илиэль волей-неволей была вынуждена отдыхать остаток суток, длившихся для нее, как мы уже убедились, не двадцать четыре, а все двадцать пять часов.
      По натуре Лиза была подвижна, долго спать не любила; однако нежные мелодии, песни и возвышенные стихи в конце концов сделали свое дело, и она научилась ценить драгоценную беззаботность своего существования и спать «от звонка до звонка», не давая себе труда даже перевернуться на другой бок. Питалась она почти исключительно молоком, сметаной, свежим творожным сыром и печеньем из ржи, белка и тростникового сахара (выпеченным, разумеется, в форме полумесяца). Что же до мяса, то ей дозволялась лишь разнообразная дичь как пища, посвященная богине-охотнице Артемиде. Впрочем, были разрешены также некоторые сорта рыбы, а еще овощи и фрукты, главным образом мягкие и сочные.
      Она быстро стала полнеть; живая, смелая, неукротимая девушка с тугими мышцами и загорелым подвижным лицом, какой мы знали Лизу в октябре, теперь была бледна, рыхла, ленива, и ничто на свете, казалось, ее не интересовало. А было-то всего начало февраля.
      Именно в эти дни месяца ее и посетило первое лунное видение. Сои у нее, конечно, пропал моментально; впрочем, с этими церемониями она уже привыкла просыпаться по первому звонку. Три женщины продолжали распевать священное заклинание: «Приди, приди Артемида», наверное, еще целый час после того, как она легла спать; потом они, наверное, продолжали петь поодиночке, сменяя друг друга, по три часа каждая, пока остальные спали. Временами они не пели даже, а напевали без слов все тот же древний магический мотив, которому их научила сестра Клара, полугрсчанка-полуитальянка родом с Митилены, из благородной семьи; она сама услышала его у себя на родине еще девочкой от женщин, посвящавших-; ее в мистерии острова. Они говорили, что он уже много поколений сохраняется и передается из уст в уста лучшими певицами. Звучал мотив, пожалуй, несколько заунывно, однако в нем Чувствовались скрытые сила и жар, как от Солнца, и отзвуки монотонного рыдания, как от моря.
      Так Илиэль все время грезила о Луне. Заметив в лице Илиэль следы волнения, смутившего ее покой, дежурная сестра нежно дышала ей в ухо, возвращая ее мысли к тому бесконечному покою, который был ей предписан. Сирил Грей был отчасти повинен в этом: планируя эксперимент, он не подумал о тех трудностях, какими чреват выбор Луны в качестве основного действующего начала. В промежутке между «лучшим» и «худшим» проявлением Луны уместится весь Космос возьми он такой сравнительно простой и целеустремленный символ, как Сатурн, вариантов было бы гораздо меньше. Планеты с ярко выраженной тенденцией гораздо лучше поддаются контролю. Тот же Марс легко направить в русло соблюдения правил Куинсберри; Луна же настолько пассивна, что любое влияние извне может изменить ее характер.
      И, как известно, чем тише пруд, тем громче отдается в нем любой всплеск. Поэтому, когда речь шла о контакте Лизы лишь с возвышеннейшими из лунных влияний, никакие меры предосторожности не были излишними, никакой контроль не чрезмерен. Видение пришло ей примерно через месяц после начала второго этапа эксперимента, придав ей немало бодрости и сил.
      Солнце уже село; вечер был на удивление теплым, и с моря шел легкий бриз. В обет Илиэль входило наблюдение за Луной, когда и как только она сможет ее увидеть. Ее покои соединялись винтовой лестницей с площадкой на крыше, откуда наблюдать было лучше всего. Однако в этот вечер она решила спуститься в сад. Настала ночь и луна среди малых звёзд озарила ночное небо. Луна освещала остров Капри, до ее захода оставалось еще два часа. Илиэль спустилась на террасу, к источнику. Когда Луны не было видно, она смотрела на море или на спокойную воду, потому что у воды с Луной много общего.
      Вдруг что-то, — она не знала, что — заставило ее отвести взгляд от Луны, привлекая его к воде. Лиза стояла что отражение Луны виделось ей в самом уголке бассейна, там, где вода стекала в желобок, питавший клумбы» да, и рябь в этом месте казалась легким поцелуем, который вода дарила бассейну.
      Лизе вдруг показалось, что это дрожащее отражение Луны оживает под ее взглядом.
      Дальше началась настоящая мистерия. Взглянув вверх, как рассказывала потом Лиза (ей показалось, ее позвали), она не увидела Луны на небе. Неба тоже было; она очутилась в пещере, поросшей фантастическими сталактитами, стены которой переливались из бледно-пурпурного в лиловый, «но это был свет, а не цвет»;! как сказала Лиза. Взглянув под ноги, она не обнаружила и бассейна; перед ней стоял снежно-белый олененок с серебряным ошейником. На ошейнике была надпись; ей захотелось прочесть ее, она нагнулась и разглядела слова:
      Siderum regina bicomis audi, Luna, puellas.
      Илиэль никогда не приходилось учить латынь; была не просто латынь, а латынь Горация; и слова как нельзя лучше подходили к Великому Эксперименту. Слово Luna она поняла без труда, слова regina и siderum выглядели тоже знакомыми, и общий смысл показался ясен. Но общий смысл — это одно дело, а мысль, заключенная в священных строках поэта — совсем другое. И все же они вошли в ее душу, как будто она знала их всегда, с рождения и даже до рождения. Она повторила их вслух:
      — Siderum regina bicornis audi, Luna, puellas! Слушай, Луна, двурогая звезд царица, голос девушек!
      О смысле этого древнего заклинания она в тот миг даже не задумывалась.
      Произнеся его, она вновь взглянула на олененка — и увидела дитя, одетое в короткую рубашку, с луком и колчаном через плечо.
      Но это видение тут же исчезло; опасаясь потерять контроль над собой, она провела рукой по лбу, стараясь прогнать наваждение. Нет, это был не сон, потому что она узнала священный дуб, под которым по-прежнему стояла. Всего несколько шагов отделяли этот дуб от двери дома, где она была главной лунной жрицей. Теперь она вспомнила: она вышла, чтобы попросить герольда протрубить в рог. И в тот же миг услышала звук его сигнала. Но что это? В ответ на зов рога с каждого дерева, из-под каждого куста, из каждой травинки выбежали крохотные существа! Едва видимые, прозрачные, с непропорционально большими головами и худыми, как спички, телами и конечностями, они приближались, размахивая хвостами, начинавшимися у основания их плоских черепов. Быстрые, ловкие, они двигались легко, и хвосты помогали им сохранять равновесие. На первый взгляд это выглядело даже смешно, ибо они напоминали головастиков, вставших на короткие ходули.
      Однако очень скоро смех у Лизы прошел. У каждого ил этих существ был один-единственный глаз, и этот глаз излучал такую силу и энергию, что ей стало страшно. Кроме того, видно было, что в их взгляде светится разум, познавший многие тайны и обладающий неукротимой волей. В посадке головы было нечто львиное и в то же время змеиное; гордость и дерзость сквозили во всех их движениях, дополняя и оттеняя блеск разума.
      И все же их движение не имело видимой цели; куда они стремились, понять нельзя было. Казалось, будто они вышли на занятия утренней гимнастикой, хотя ясно было, что смысл их действий не в этом. Какое-то время Лиза пыталась даже выделить среди них «офицеров», готовых принять команду и повести свои войска в бой. Но тут ее внимание снова было отвлечено. Возле ее ног вдруг зашелестела трава, из нее вынырнул лебедь и, поднявшись в воздух, полетел к лесу. Вероятно, он давно уже находился здесь, потому что рядом со своими сандалиями Лиза обнаружила яйцо. Тут она почувствовала, что ей очень хочется есть, и решила взять яйцо в дом, чтобы приготовить его на завтрак. Однако, подняв его, она обнаружила на нем еще одну латинскую надпись, как на ошейнике олененка. Она прочла ее вслух, и она тоже показалась ей понятной, в чем не было ничего удивительного, потому что это были слова девиза, начертанного на знамени императора Константина: In hoc signo vtncet,
      Как назло, и тут глаза обманули уши: слово signo (знамя) было записано как cygno (лебедь)! Таким образом, вся фраза превращалась в каламбур: «сим лебедем победиши!» В тот момент Лиза не сознавала этого, но все стало ясно, когда она рассказала об этом сестре Кларе и назвала все слова по буквам. Потом ей пришло в голову, что это яйцо, должно быть, представляет собой большую ценность, поэтому она должна сберечь его — и в тот же миг она увидела, что лесные существа или «дети дуба», как она назвала их для себя, приближаются к ней.
      Не зная, что делать, она готова была сражаться с ними — или бежать. Однако тут молния, которую во многих сонниках по ее архетипической природе связывают с дубом, разорвалась со страшным треском, озарив окрестности неверным мертвенным светом; расколотый дуб рухнул, и кругом раскатились удары грома. Не удержавшись на ногах, Лиза упала. Мир поплыл перед ее глазами в сопровождении бешеного танца звезд; и она еще успела услышать радостные возгласы «детей дуба», кинувшихся к брошенному ею сокровищу. «Нить божия» кричали они, и сестра Клара не могла объяснить, что это значит, или не хотела этого объяснять.
      Когда блеск звезд, ее окружавших, несколько угас, Илиэль поняла, что находится уже не в лесу, а в каком-то странном городе. В нем было полно женщин и мужчин всех рас и цветов кожи. Она очутилась перед домом, довольно бедным и обветшалым, на пороге которого сидел нищий старик. Его посох был прислонен к двери, у его ног стоял фонарь — был ли это действительно фонарь? Скорее, нечто прямо противоположное, ибо он горел при свете дня, испуская темноту. Старик был одет в серое тряпье, его длинные немытые волосы и борода давно не знали ножниц цирюльника. Его правая рука была совершенно обнажена, и вокруг нее обвивалась змея, отливавшая золотом и зеленью, и на голове у нее была маленькая корона, украшенная рубинами, сапфирами и изумрудами. В руке он держал стило, также украшенное рубинами и сапфирами, которым выводил какие-то квадратные знаки на изумрудной скрижали. Какое-то время Лиза просто стояла, наблюдая за ним; закончив выводить свои знаки, старик встал, взял свои посох, лампу и скрижаль и побрел к берегу моря. Лиза последовала за ним; через некоторое время они достигли грота, скрытого в прибрежных скалах. Илиэль следовала за стариком, углублявшимся во все более дальние ответвления грота, пока тот не достиг тупика; там, в тупике, Лиза увидела мертвое тело. Это тело было копией самого старика, и Лиза замерла, пораженная; ей вдруг показалось естественным, что у него два тела, и что он всегда хранит одно в тайной пещере, чтобы ему не могли повредить враги. Старик положил свою скрижаль на грудь мертвецу и быстро вышел из пещеры. Илиэль же осталась, ибо ей хотелось узнать, что было в ней написано.
      Позже Сирил Грей перевел эту запись, и мы воспроизводим его перевод; цитировать текст в оригинале, как его записала Лиза, не имеет смысла.

      Сказки Слово Власти и Слово Страха!
      Оно Не ведает Лжи и не знает ошибки.
      Ибо оно есть капля Истины. Я знаю:
      Вещи, что вверху, таковы же, что и внизу,
      И те, что внизу, таковы же, что и кверху,
      И тавматургия есть умение любить ЕДИНОЕ
      В каждой вещи.
      Как все произошло от Одного через созерцание,
      Так и все рождено от Одного, через преобразование.
      И зачало Солнце, и родила Луна Вселенную нашу.
      Единственную в своем роде; и Воздух
      Был Колесницей ее, и Земля Кормилицей.
      В этом корень всех талисманов во всех мирах.
      Иже были с начала Творения.
      В этом источник и меток любой души.
      Пусть же прольется он на Землю! Ибо его сила полна.
      Мягко, тонко используй теперь свое Искусство,
      Воспитывая грубых, разделяя Землю и Пламя.
      Взгляни: то взлетая, то падая, равномерно
      И быстро крутится бесконечная лента Земли и Неба;
      Храни же двойную власть Любви,
      Соединяя то, что внизу, с тем, что наверху,
      И твоею будет безмерная красота этого мира,
      И мрак отступит пред твоим Ларцом Сейвар.
      Вот Сила сил; превзойди же Простое и покори ее;
      Преодолей Грубое и освободи ее; приведи же все вещи
      К назначенному им совершенству. Ибо так'
      И было создано все.
      О Чудо чудес! О мудрость Магики!
      Все вещи вошли в бурлящий тигель!
      Три вещи из всех наук принадлежат мне,
      И имя мое — Гермес Трижды Великий, Величайший.
      То, что я написал здесь, вышло из самого Солнца.
      Здесь оно сосчитано, взвешено и разделено.

      Темен этот старинный оракул, но именно в нем, с чей сразу же согласился Саймон Ифф, заключена великая: тайна Космоса, и те, кто достоин, смогут узнать ее.
      Илиэль не поняла из него ни слова, но почувствовала, что в нем заключено Нечто важное, и, спрятав скрижаль' в своем хитоне, вышла с ней из пещеры. Здесь она заметила, что вид побережья изменился: прямо над ней возвышался Позилиппо, а по правую сторону от него она узнала контуры Везувия. Она обернулась, готовясь одолевать крутой подъем, и туг ей показалось, что что-то преграждает ей путь, а что именно, она не могла разглядеть. У нее лишь появилось ощущение чего-то черного, холодного, и это черное хотело отнять скрижаль. Сначала Илиэль рассердилась на это существо, но потом оно показалось ей таким жалким, что она уже готова была хоть чем-нибудь помочь ему. Потом ей вдруг сделалось жарко, ее обнимали руки Абдул-бея, и его лицо склонилось к ее лицу. Она уронила скрижаль и очутилась в бальном зале, за тысячи миль и тысячи лет от пещеры. И увидела Луну, уже готовую закатиться над островом Капри. Она снова была на террасе, сидела на полу, сна не было ни в одном глазу, и лишь серебряный полумесяц, украшавший ее волосы, лежал теперь на мраморе у ее ног.
      Сестра Клара, стоя на коленях, пыталась разобрать каракули, набросанные рукой Илиэль.
      — Это было написано на скрижали, — пояснила она, как будто сестра Клара могла знать, что ей привиделось. — На той, которую старик спрятал в пещере. Для Илиэль настало время идти спать; но, пока ее девушки пели свои монотонные песни, Сирил Грей и брат Онофрио уже разбирали таинственные знаки.
      Они провозились с этой надписью почти до рассвета. В это время на другой вилле работа тоже достигла своей высшей точки: Артуэйт наконец завершил свой гримуар. И вовремя, потому что Великая Операция некромантов должна была начаться во второй день убывающей Луны, но ей должна была предшествовать еще девятидневная подготовка, требовавшая от магов больших усилий, ибо приготавливать им нужно было не материалы, а себя самих.
      Все девять дней им полагалось есть собачье мясо и черный хлеб, выпеченный без соли и дрожжей, и пить сырой грейпфрутовый сок, самый низкий из черномагических напитков, потому что считается, что он отрицает прекрасный образ Божий, низводя Бога до деревянного идола. Следовало принять и другие меры. На всей вилле нужно было создать атмосферу настоящей покойницкой; магам не полагалось даже случайно, в окне, видеть женщин, им нельзя было менять одежду во все время этих девяти дней, и саму одежду надо было сделать из саванов (саваны были заранее сняты с еще не погребенных мертвецов, то есть, попросту говоря, украдены). Перед тем, как надеть ее на себя, маги должны были произнести сложное заклинание, составленное из перемешанных слов погребального обряда.
      Саваны и прочие недостававшие атрибуты они раздобыли на еврейском кладбище, и сочиненный Артуэйтом по этому поводу мрачный стишок «Воскресение из гоев» окончательно испортил им настроение, напомнив о мерзости задуманной ими церемонии. А Дуглас в Париже пил, отбивая ударом об стол горлышко у очередной бутылки виски и провозглашая тосты за здравие навестившей его американской дамы по фамилии Кремерс.
      Дама была крепко сбита, по виду весьма упряма и одета в черное тряпье, в котором все походило на мужской наряд, за исключением юбки. Венчала весь наряд голова необыкновенных размеров и столь же необыкновенной формы, ибо затылок выглядел совершенно плоским, а левая височная часть была развита заметно сильнее правой; можно было подумать, что она вылезла через край формы, в которой ее отливали, потому что Природа обычно старается даже чудовищ создавать симметричными. Подтверждений этой теории на самом деде можно было бы найти еще больше, если знать, что мать возненавидела ее еще до рождения и перебрала все средства, вплоть до самых жестоких, пытаясь избавиться от нее.
      Лицо дамы было похоже на маску из морщинистого пергамента, желтого и твердого его обрамляли короткие черные волосы. Выражение этого бледного лица показывало, что его владелица всегда готова пустить в ход хитрость и изворотливость, чтобы удовлетворить свои хищные инстинкты. Впрочем, явная бедность наряда свидетельствовала скорее о том, что результатом всех хитростей чаще всего оказывалось разочарование. Видимо, поэтому в ее взгляде чувствовалась застарелая обида по отношению ко всему остальному миру, порожденная эгоистической завистью, воспринимающей даже маленькое счастье другого человека как личное оскорбление. В каждой своей мысли она проклинала кого-то или что-то — Бога, человека, любовь, красоту, наконец, саму жизнь. В ее личности как бы соединились вместе палач и жертва, инквизитор и ведьма, которую он ведет на костер. Она была подлинным воплощением пуританского духа, мечущегося между чопорной сухостью и жаждой сексуальных извращений.
      Опрокинув бутылку с отбитым горлышком себе в рот, Дуглас сделал порядочный глоток виски. Затем он предложил ее гостье. Та отказалась, сказав, что «виски создает в ее астральном теле сущий ад», и предложила лучше выдать ей ее долю деньгами. Дуглас расхохотался, как сумасшедший — брезгливый сумасшедший, ибо в нем хотя бы жило воспоминание о былом величии, и даже теперь он еще не пал так низко, как эта женщина: пол в его аду был потолком ее рая. Но, так или иначе, теперь у него была в распоряжении настоящая ведьма, и он презрительно бросил ей монетку в один франк. Проворно опустившись на колени, она поползла по полу, напоминая огромное раненное насекомое, потому что монетка закатилась в угол. Найдя ее и ощутив волнующий холодок серебра в руке, она забыла о своем желании держаться мужских манер и спрятала ее в чулок.

      Неаполитанская зима, и без того необычайно мягкая, превзошла в этом году самое себя если не считать пары ночей заморозков, да и то скорее освежающе-мягких, она не доставила никому никаких трудностей или огорчений. День за днем Солнце бодрило дремлющий воздух, и жизнь на склонах вновь пускалась в счастливый танец Любви. Но вот настало полнолуние, и Луна грозно запылала в небе, окруженная красноватой дымкой, точно завернувшись в мантию гнева; рассвет был сер от надвигавшихся туч, и примчавшийся с севера ураган одолел, Итальянский хребет точно орда бандитов, решивших совершить набег на мирные крестьянские селения в долине. «Сачок для Бабочки» был защищен от него, гребнем Позилиппо. Однако в доме воцарился леденящий холод, и Илиэль попросила своих девушек зажечь все курильницы, заправив их орешником, сандалом и березой.
      Другая вилла, которую д-р Весквит снял на открытой стороне Позилиппо, оказалась беззащитной перед яростью урагана; здесь тоже зажгли все курильницы, но горели в них кипарис и битумные угли. К концу дня ураган еще усилился и, когда сломанная им ветка оливы разбила стекло в одном из окон, доктор начал серьезно опасаться за успех всей операции.
      Однако вечером сила ветра пошла на убыль, и освещаемые луной тучи распались на клочья, открывая звездное небо и напоминая собой картину «Бегство Сатаны от архангела Михаила». Пройдя над горами, сердце урагана излилось снежной крупой вперемешку с градом, в течение двух часов бомбардировавших склоны почти горизонтальными струями; потом, будто успокоившись, они сменились потоками пенного дождя, затопившего весь край чуть ли не в мгновение ока.
      Склоны Позилиппо стонали под их ледяной тяжестью; из садов было вымыто все, что не держалось за землю прочными корнями; под напором волн трещали и рушились стены, и вода на улицах нижнего Неаполя доходила людям почти до пояса. Начало некроманта чес ко и операции было назначено на момент захода Солнца; к этому времени дождь, в последнем приступе ярости растратив остатки силы, наконец прекратился, и на землю опустилась ночь, черная, печальная и безмолвная, как мертвое тело Гейтса.
      Часть мраморного пола в часовне была разобрана, чтобы некроманты могли соединиться с землей босыми ногами, черпая силы из древней вулканической почвы.
      Почву покрывал слой ила, доставленного с болот Мареммы; поверх него была еще более толстым слоем насыпана сера. На ней был выведен магический круг — двойная глубокая борозда, заполненная угольной пылью.
      Кругом, впрочем, он был только по названию; форма же его не напоминала ни о святости, ни о совершенстве, ибо черномагические ритуалы избегали того и другого. Он походил скорее на старинную замочную скважину, грубую комбинацию треугольника и круга. Внутри «круга» лежало тело Гейтса, головой к северу; с правой стороны от него находился Гейтс с гримуаром в одной руке и тонкой свечкой из черного воска в другой. С левой стороны стоял Абдул-бей, держа на привязи черного козла; Абдул был вооружен серпом, которому Весквит предназначил роль ритуального магического оружия. Сам доктор вошел в круг последним, держа корзину с черными кошками. Зажегши девять свечей по периметру круга, он разместил животных по его четырем сторонам света, прибив их большими железными гвоздями, стараясь не умертвить раньше времени, чтобы не привлечь нежелательных духов.
      После того, как все было готово, некроманты упал» на колени; по слухам, Князь Тьмы предпочитал видеть людей в этой позе. Вообще силы, создавшие человека — в отличие от всех других существ — прямоходящим, очевидно любят, когда он на коленях выражает им свою благодарность за эту независимость, как бы отказываясь от нее на время.
      План задуманной д-ром Весквитом церемонии был прост: вызвать демона, заставить его вселиться в козла и, когда демон овладеет им, заколоть животное над трупом Гейтса, чтобы демоническая сила передалась последнему путем своеобразной антиалхимической свадьбы.
      Тот же метод используется в спиритизме или спиритуализме, как называют его полуграмотные американские любители общения с покойниками. Впрочем, в отличие от них д-р Весквит был маг серьезный, к самообману не склонный, поэтому он обычно добивался гораздо большего, чем эти обыватели, считающие себя первоклассными медиумами.
      Открыв свой гримуар, Артуэйт начал распевать заклинания. Ни воспроизвести, ни пересказать этот набор адских проклятий невозможно даже ради разоблачения всей гнусности их черномагической затеи; достаточно, сказать, что в ритуал были вовлечены все силы, хоть немного противостоящие Свету. Все божества тьмы и бедствий, все демоны убийства, насилия и грабежа, которых когда-либо боялись люди, были названы своими самыми тайными именами, и сам ритуал по сути был празднеством в честь совершенных ими преступлений.
      Перечень этих преступлений, даже изложенный невразумительным языком Артуэйта, произносился таким мрачным тоном и сопровождался такими торжественными жестами (о точности которых позаботился д-р Весквит), что эта какофония, воплощаясь во все более зловещих диссонансах, звучала настоящей музыкой ада. В ней слышались крики детей, бросаемых в огонь или на съедение медведям, плач жертв на кровавых алтарях и вопли целых народов, уничтожаемых племенами варваров во славу почитаемых ими демонов, хрипы раненных или изувеченных мужчин, стенания умирающих женщин и рыдания изнасилованных девушек, и гремел гром разверзающейся земли, поглощающей последних хранителей веры гибнущего народа, будто небеса хотели подтвердить этим жестоким чудом историческую правоту диких племен; само Солнце, казалось, недвижно замерло в небе, все продляя и продляя эту нескончаемую резню.
      Короче, это был настоящий гимн убийству, предательству, подлости и мести, стройность которого не была нарушена ни единым словом милосердия, доброты, мягкости или человечности. Завершился он пассажем величайшей жестокости, с которой кровожадное племя дикарей принесло в жертву Диаволу своего же собственного вождя, временами дерзавшего проявлять благородство, подвергнув его смерти от мучительной пытки.
      Разразившись адским смехом, Артуэйт приступил ко второй части ритуала, в которой тем же темным и путаным языком рассказывалось, как демон вселяется в труп своей жертвы, проклиная и высмеивая все, что было в нем человеческого, чтобы уже в человеческом облике продлить свое царствие и расширить свои владения, сея всюду семена ханжества и лицемерия. Список преступлений, уже совершенных во имя Диавола, пополнился планами новых, задуманных безо всякого стыда и страха, и совершить их должны были те, кто называл себя «священными слугами» своей жертвы.
      Описывать весь ритуал в деталях мы не имеем права, потому что даже мелкие детали его обладают разрушительной силой; недаром у нашего турка, воспитанного в традициях религии чистой и милосердной, лишь кое в чем сохранившей налет варварства, от всей этой мерзости подкосились ноги, и только мысль о Лизе, живительным огнем согревавшая его душу, не дала ему потерять сознание.
      В умах же у всех трех некромантов бушевал настоящий ураган. Черномагические церемонии, по словам Элифаса Леви, представляют собой сущий яд для мозгов, провоцируя галлюцинации и безумие не хуже, чем-то делает гашиш или иной наркотик, и кто отважится полностью отрицать реальность этих безумных видений? Они достаточно реальны для того, чтобы разрушить жизнь человека, довести его до преступления или самоубийства; на свете есть не так уж много «материальных» вещей, обладающих подобным влиянием. Так и некроманты вскоре начали видеть фантомы существ самых немыслимых и зловредных, в реальности которых у них не было никаких сомнений. Вопли замученных кошек смешивались с безумным блеянием козла и монотонными завываниями Артуэйта, все читавшего строки своего гримуара. Некромантам чудилось, что сам воздух, сделавшийся вдруг плотным и вязким, порождал бесчисленных ползучих тварей и безобразных чудовищ, мертворожденных отпрысков угасших ветвей Творения и уродливые лики ошибок Природы, отвергнутых когда-то ею самой. Черный козел, казалось, не только тоже видел эти фантомы, но и ощущал себя их повелителем, ибо вдруг дернулся в порыве звериной гордости и гнева, чуть не оборвав поводок, так что Абдул-бею пришлось приложить все силы, чтобы не дать ему вырваться из крута. Все участники церемонии сочли это благоприятным признаком: Весквит совершил заключительный жест, Артуэйт перевернул страницу, и Абдул вонзил серп в грудь обезумевшего животного.
      Его кровь пала на саван покойного Гейтса, и сердца некромантов забились быстрее; на лбах у них выступил холодный пот. Эта внезапная смена магической (и психологической) обстановки, переход от песнопений Артуэйта к полной ужаса тишине, в которой раздавались лишь предсмертные стоны четырех кошек, сильно напугала их. Или, может быть, им впервые открылось, какую адскую кашу они заварили?
      А что, если трупы могут оживать? Если Гейтс и вправду поднимется со своего ложа и, движимый демонической силой, кинется душить их? Пот стекал с их лиц, смешиваясь с жертвенной кровью. Козел, погибнув, завонял еще сильнее, чем прежде, да и мертвый Гейтс благоухал не лучше. Воск, стекший со свечей в покрывавшую пол серу, прожег в ней дырки, источавшие едкий дым, добавив тем самым аромат ада к запахам мертвой или умирающей материи. Абдул-бею вдруг сделалось совсем плохо; потеряв равновесие, он упал ничком прямо на труп Гейтса. Весквит, быстро схватив Абдула за шиворот, поставил его на ноги и сунул ему таблетку сильнодействующего стимулятора, после чего тот снова сумел овладеть собой.
      Артуэйт приступил к чтению последних заклятий. Их звучание уже ничем не напоминало человеческий язык, походя скорее на возбуждённое лопотание обезьян в забытом храме, нестройные крики атакующих варваров или сетования проклятой души. Весквит меж тем тоже приступил к выполнению заключительной части своей задачи. Взяв ритуальный нож, он отделил голову козла от тела и поместил ее в отверстие, специально прорезанное в нижней части трупа Гейтса. Затем, вырезав у жертвенного животного еще несколько частей, он засунул их в рот покойному коллеге. Остальные маги сопровождали это действо непроизвольными возгласами, смешивавшимися с хрипом умирающих кошек.
      И тут произошло нечто, чего никто из них не ожидал. Абдул-бей бросился на мертвое тело и начал раздирать его зубами, слизывая пролившуюся на него жертвенную кровь. Артуэйт, в ужасе от того, что турок спятил, завопил было не своим голосом, но Весквит быстро сообразил, в чем дело. Абдул, несмотря на свою оккультную необразованность, был самым чувствительным человеком в их группе; и, очевидно, дух Гейтса (или вселившийся в его тело демон) избрал его своим глашатаем.
      Наступила пауза, продолжавшаяся несколько минут; затем турок внезапно поднялся с земли и сел, торжественно выпрямив спину. Лицо его выражало полное спокойствие и удовлетворение. Это была душа, избавленная от вечных мук, пусть ненадолго, но зато полностью. Но он наверное знал, что время, отпущенное ему, коротко, поэтому его речь была тороплива и сбивчива, и многие-вещи ему приходилось повторять по нескольку раз. Однако слова его были весомы и убедительны, как приказы, и Весквит не сомневался, что с ними говорит дух, обладающий знаниями, о которых они могли только мечтать.
      Все, что говорил дух, Весквит записал в особой тетради, специально приготовленной для этого случая.

      Вы стараетесь направить Луну против Солнца; это трудно. Геката придет вам на помощь; нападайте не снаружи, а изнутри. Вам помогут старуха и юноша. Все силы вашего мира теперь подчиняются вам; но их силы сильнее. И спасти вас может лишь предательство кого-то из них.
      Не нападайте прямо; ибо даже сейчас у вас за спиной стоит Смерть. Порвите же свою связь со мной как можно скорее, и скройтесь подальше. Ибо каждый из вас сейчас как никогда близок к Смерти. И поторопитесь! Оглянитесь, и вы увидите, кто уже занес меч над вами!

      Голос умолк. Весквит был счастлив уже тем, что сумел сохранить здравый рассудок. Остальные некроманты оглядывались, пытаясь обнаружить угрозу, и действительно увидели в восточном углу часовни облако голубого тумана, по форме напоминавшее яйцо. В центре его, опираясь на двух крокодилов, стоял образ брата Онофрио, с улыбкой прижимавшего палец к губам. Весквит понял, что столкнулся с силой, во много раз превосходящей его собственную, и немедленно последовал приказу, провозглашенному устами Абдула-медиума.
      — Я клянусь! — возопил он, воздевая правую руку к небу. — Клянусь, что никто из нас не хотел причинить тебе вреда.
      Внутренне он покраснел, сознавая, что это ложь, которая не поможет отвести направленный на него удар. Он поискал новые слова.
      — Клянусь, что мы не будем пытаться прорвать вашу оборону, — сказал он, втайне надеясь удовлетворить этим стража врат и все же сохранить за своей командой возможность выполнить намеченное, то есть напасть на «Сачок для Бабочки» изнутри. Слова же, произнесенные Весквитом вслух, чрезвычайно огорчили Абдул-бея, решившего, что теперь весь их план пойдет насмарку, и связь с Белой Ложей окончательно прервется.
      — Мы нанесли удар сами себе, — простонал он и упал, в этот раз действительно потеряв сознание. За ним последовал Артуэйт, попытавшийся было еще раз воззвать к демону, которого считал таким могучим; но, охваченный судорогой, точно отравленный стрихнином или умирающий от тетануса, он упал на лежавшие на земле трупы. Весквит, потрясенный судьбой своих товарищей, обратил к образу брата Онофрио взгляд, полный нечеловеческого страха. Брат Онофрио продолжал улыбаться, и Весквит протянул к нему обе руки:
      — Смилуйся! — воскликнул он. — О, господин мой, смилуйся над нами!
      У его ног дернулся Артуэйт, его затрясло, и на губах у него вспенилась черная легочная кровь.
      И старик вдруг понял, что вся его жизнь была потрачена понапрасну, и что путь, которым он шел, был ложным. А брат Онофрио все улыбался.
      — Господин мой! — вскричал Весквит, поднимаясь с колен. — Пусть лучше умру я!
      Решение принять Смерть есть высшая из всех формул, когда-либо произносившихся человеком; и, как Любовь в человеке по природе своей есть Смерть, а тем самым и таинство, ибо он готов принять смерть ради Любви, так и тот, кто добровольно приемлет Смерть, обретает Жизнь — и обретает Любовь. Весквит сделал рукой знак креста, символ Того, Кто Своею смертью дарует Жизнь, Кто стал орудием той Жизни и той священной Смерти, которые с первых дней Творения называют Спасением.
      И тут его, точно молнией, озарило истинное Знание, столь сокровенное и в то же время столь простое, что его можно было бы без боязни провозгласить на рыночной площади, и ни один человек его бы не услышал. Весквит с невыносимой ясностью увидел себя — глупого, слабохарактерного старика, которого прибрали к рукам преступники, превратив в своего сообщника. И он понял, что спасти его теперь может только Смерть. А брат Онофрио все улыбался.
      — Пусть же вернутся обратно вызванные мной силы! — громко произнес Весквит. И умер смертью праведника, принесшего себя в жертву справедливости.
      Образ брата Онофрио растаял. Великая операция некромантов потерпела полный провал. Однако остался гримуар; и почти сутки спустя, когда Абдул-бей пришел в себя, это было первое, что попалось ему на глаза. Машинально подобрав его, он с трудом поднялся на ноги и обнаружил своих товарищей. У самых его ног лежал старый прозектор; он был мертв. Артуэйт, чьи судороги сменились полным истощением сил, близким к коме, лежал на трупах; из его рта свисал язык, искусанный до крови. Турок вынес его из часовни и уложил в доме. Благодаря своим обширным связям он быстро нашел врача, согласившегося келейно засвидетельствовать смерть Весквита и позаботиться об Артуэйте, у которого возобновились судороги. Чтобы избавиться от них, ему понадобился почти месяц; зато потом он быстро обрел свою прежнюю натуру. Тогда они вернулись в Париж, чтобы отчитаться во всем перед Дугласом; в этот раз даже Артуэйт был вынужден признать, что не все у них получилось ладно, и что эту операцию, пожалуй, трудно будет зачислить в разряд блестящих.
      День, сменивший столь печальную для некромантов ночь, выдался теплым и ясным. Земля быстро начала просыхать, и все кругом дышало свежестью. Когда Илиэль вышла на террасу, в саду еще лежал легкий туман.
      Над морем заблистало Солнце, и огромная бледная Jlv-на уже клонилась к закату; ночные обязанности Илиэль завершились, и она готовилась совершить прощальный лунный ритуал и идти спать. Однако еще прежде, чем она закончила и смогла наконец предать себя в руки своих девушек, в сад спустились Сирил Грей и брат Онофрио. Руки их были сложены на груди в орденском жесте, и ярко-красный хитон брата Онофрио великолепно гармонировал с зеленым шелком одеяния брата Сирила. Итальянец смотрел на своего младшего, но несравненно более одаренного друга с уважением, граничившим с обожанием. В его взгляде светилась верность, самоотверженная и никогда не угасающая, возникающая лишь по отношению к тем, чья натура совершенно сродни твоей. Он чувствовал, что брат Сирил — существо гораздо более тонкое и сложное, чем он сам; это был не человек даже, а живое пламя, удивительно чуткое ко всему и не знающее страха. Всякий раз в разговоре, надеясь «поймать» брата Сирила, он сам оказывался «пойманным», не успевая заметить, как. Однако его не покидало желание узнать о своем идеале как можно больше, и в это утро он мягко разбудил молодого человека, жестом и улыбкой приглашая его выйти на террасу:
      — Туда, где мать-казначейша нас не услышит. Так после утренней медитации и ритуала поклонения Солнцу они оказались вдвоем у пруда с лилиями.
      Сегодня брат Сирил был в самом возвышенном настроении.
      — Помнишь ли ты, кто сказал: Surtout, pas de zele? — начал он. — Кто бы это ни был, я его теперь очень хорошо понимаю. Мой дорогой братец, ты велик, ты силен, ты очень хитер, но так дело не пойдет. Ты делаешь все слишком хорошо. Представь себе, что ты — русский генерал, если это поможет твоему хилому воображению; впрочем, что бы ты сейчас ни думал, не имеет и не будет иметь никакого значения до тех пор, пока ты не поймешь, что одерживать слишком много побед так же плохо, как каждый день есть куропаток. Да, ты блестяще организовал оборону нашей цитадели, за что тебе честь и хвала от имени Республики — можешь поцеловать мне руку. Но дальше ты стал преследовать разбитого врага; ты уничтожил самые мощные его силы; а после этой ночи, боюсь, он вообще раздумает нападать на нас. Это никуда не годится.
      — Но они сами вызвали на себя силы Смерти, — возразил брат Онофрио. — Откуда мне было знать, что они притащили сюда бедного старого Весквита и затеяли операцию такого масштаба, что она не могла хорошо кончиться, не так, так эдак?
      — Однако ты и с бедным молодым Гейтсом обошелся не лучше!
      — Да, есть у меня такая слабость — увлекаться Таро, забывая обо всем; но он ведь и сам задумывал магическое убийство! Я не мог помешать ему иначе, кроме как на том же самом плане. Взявший меч от меча и погибнет.
      — В этом я не могу с тобой не согласиться; и тем не менее меня не покидает ощущение, что ты перегнул палку.
      Мне хотелось, чтобы и Дуглас, и Баллок оказались здесь, рядом; вот тогда и нужно было бы запустить эту механику на полную мощность.
      — Надо было сказать мне об этом раньше, — заметил брат Онофрио.
      — Откуда же я знал?
      Брат Онофрио сделал не совсем приличный жест. Его снова «поймали».
      — Я только теперь понял, — продолжал Сирил, — до какой степени точны и целенаправленны были все твои действия. Что ж, теперь нам ничего не остается, кроме как расслабиться и дать отдохнуть нашим сердцам в атмосфере мира и капуанской неги. И все же… Вспомни судьбу Ганнибала и Наполеона! История повторяется — побед у нас уже слишком много!
      Брат Онофрио даже подскочил от удивления.
      — Какая нега? — воскликнул он. — У нас же идет Великий Эксперимент!
      — Разве? — лениво протянул Сирил.
      — И кризис должен наступить уже в следующем месяце!
      — Но ведь в году целых двенадцать месяцев.
      Чувствуя обиду, брат Онофрио поднялся на ноги. Он терпеть не мог, когда с ним играли подобным образом; если это была шутка, он не понимал ее, а если оскорбление, то тем более не мог его снести.
      — Сядь, сядь, — небрежно сказал Сирил. — Ты сам сказал, что до кризиса еще целый месяц. О, как неисповедимы пути Океана, обнимающего, подобно матери, свои пять континентов! Мне так хотелось сходить под парусом на запад, а потом подняться на север, в этот бурный залив, и… Но что делать! Пока я не могу себе этого позволить. Пока что нам нужно дальше нести свою службу; мы — воины, избранные для последней битвы, в которой решится наконец, научатся ли люди сами определять свою судьбу или так и останутся ее жалкими игрушками. Да, мы пионеры Великого Эксперимента. Поэтому — к оружию, брат Онофрио! Бди и не теряй мужества, кризис уже не за горами, до него остался всего месяц! Со щитом или на щите! Dulce et decorum est pro Patria mori!
      — A-a, теперь я тебя понимаю! — обрадованно воскликнул Онофрио и, дав волю своему итальянскому темпераменту, сердечно обнял Сирила.
      — Ты молодец, — вздохнул Сирил. — Я тебе завидую. Брат Онофрио снова насторожился.
      — По-моему, ты что-то знаешь, — произнес он. — Ты знаешь, что Великий Эксперимент не удастся, но тебя это почему-то мало заботит.
      Чопорность британского дипломата не мешала хитрому, наблюдательному и честолюбивому итальянцу улавливать ход его мыслей.
      — Черт побери! — продолжал брат Онофрио. — Да есть ли для тебя на свете хоть что-то неизменное, прочное?
      — А как же. Вино, настойки и сигары.
      — Вечно ты шутишь! Ты высмеиваешь все или почти все сущее, и в то же время с величайшей серьезностью относишься к самым безумным из своих собственных фантазий. Да ты бы даже из костей собственного отца сделал барабанные палочки, а жену себе выбрал, сунув ей в руки швабру!
      — А ты отказался бы от своей любимой музыки, чтобы только не рассердить собственного отца, а жену бы выбрал по запаху ее пудреницы.
      — Ну сколько же можно!
      Врат Сирил покачал головой.
      — Подожди, я попробую объяснить, — сказал он. — Вот скажи мне, что, по-твоему, серьезнее всего на свете?
      — Религия.
      — Ты прав. А теперь, что такое религия? Это душа, достигшая совершенства сама в себе путем божественного восторга. Таким образом, религия — это жизнь души. Не что такое жизнь, если не любовь, и что такое любовь, если не смех один? Значит, религия — это насмешка. Есть Дионис и есть Пан, я имею в виду их духовный принцип; но и тот, и другой суть лишь две фазы все того же смеха, сменяющие друг друга. Вот и выходит, что религия — это насмешка. Теперь скажи, что на свете всего абсурднее.
      — Женщина?
      — Ты опять прав. Поэтому она — единственный серьезный остров в этом океане смеха. Пока мы ходим на охоту, ловим рыбу, воюем и предаемся прочим мужским забавам, она трудится на ниве, варит пищу и рожает детей. Поэтому все серьезные слова — одна насмешка, и все насмешки серьезны. В этом-то, братец, и состоит ключ к моему Свету и к моим полузагадочным фразам.
      — Да, но…
      — Я знаю, что ты хочешь скачать. Верно, все это можно перевернуть еще раз. Так в том-то и суть! Переворачивай все снова и снова, и оно будет становиться все смешнее и все серьезнее, вращаясь с каждым разом все быстрее, до тех пор, пока ты не сможешь больше следить за этими круговращениями, и тогда кружиться начнет твоя голова; вот тогда ты и станешь той духовной Силой, которая есть квинтэссенция Абсолюта. Это самый простой и легкий способ достичь совершенства, добыть философский камень, обрести истинную мудрость и стать счастливым.
      Брат Онофрио задумался, а потом выпалил, точно разя шпагой:
      — Точно. Я чувствую это, уже когда тебя слушаю!
      — Что ж, тогда тебе остается только возблагодарить Всевышнего за то, что он меня создал. А теперь пора и позавтракать!
      В трапезной Сирила Грея ждала телеграмма. Внимательно прочитав, он разорвал ее и насмешливо улыбнулся брату Онофрио, явно подавляя приступ безудержного веселья. Потом, сделав серьезное лицо, он заговорил уже знакомым нам не терпящим возражений тоном:
      — Сожалею, но должен поставить тебя в известность: ситуация стала настолько критической, что мне придется немедленно приступить к самым активным действиям, так что прошу тебя передать мне сахар.
      Брат Онофрио с нарочитой элегантностью повиновался.
      — Ты хочешь знать, что было написано в телеграмме? — спросил Сирил еще более серьезным тоном. — «Дай сахарку птичкам!»

      Мир снизошел на виллу; Солнце с каждым днем припекало сильнее, и западный ветер по секрету уже сообщал цветам, что весна пришла. Результаты магических инвокаций проявлялись в жизни виллы, как пробиваются ранние крокусы; вся атмосфера в саду и в доме дышала романтикой и покоем, заметными любому, кто вошел бы в дом (если бы его впустили), однако в ней чувствовалось и напряжение чистой магической мысли, направленной на достижение некоей поставленной цели.
      Физических проявлений этого напряжения тоже было вполне достаточно. Каменная ограда террас ночами светилась бледно-голубым светом, видимым даже простым глазом; кто был в саду в это время, мог видеть, как искры перемещаются от цветка к цветку, от дерева к камню; и ухо, тонкое и натренированное на восприятие необычных звуков, могло слышать потустороннюю музыку В воздухе носились запахи, навевавшие мысли о прохладе, о чувственности, о сладости и чистоте, и о глубоких грезах тропических лилий, о которых нельзя сказать сон ли это или уже Смерть.
      Все эти феномены отличались одной особенностью. Мы опишем ее, а выводы пускай делает читатель.
      Зрительные и звуковые эффекты были достаточно ярки, пока человек не сосредоточивался на них. Стог ему вглядеться или вслушаться во что-то конкретное, эффект пропадал, возвращая исследуемым вещам их привычную банальность. Академические ученые обычно используют это как аргумент против реальности подобных эффектов. Однако на самом деле они вполне реальны, о чем ниже. Способности восприятия наших органов чувств чрезвычайно ограниченны. Наш воспринимающий аппарат безошибочно настроен лишь на очень немногие из очень многих вещей. Узость полоски из семи цветов спектра или восьми нот октавы интуитивно ясна даже ребенку. Однако ребенку это, как правило, не мешает, ибо ему еще не успели вдолбить в голову, что иначе и быть не может, и что подобные ограничения распространяются на нее остальные способы восприятия, В особенности это касается так называемого «размытого восприятия», столь замечательно описанного Гербертом Уэллсом в повести «Новейший ускоритель». То, как мы воспринимаем различные вещи, зависит от скорости их движения. Так, быстро движущийся веер, даже четырехслойный, выглядит для нас полупрозрачной пленкой; колеса у быстро едущего автомобиля кажутся вращающимися в обратную сторону; звук выстрела из пушки, находящейся на определенном расстоянии, доносится до вас прежде, чем приказ: «Огонь!» Физика полна таких парадоксов. Нам известны также живые существа, чье пространство-время сильно отличается от нашего, пересекаясь с ним лишь в очень ограниченном диапазоне; так, мушка дрозофила движется настолько быстро, что не воспринимает движений, выходящих за пределы ее диапазона, т. е. около ярда в секунду, так что человек может спокойно поймать ее рукой, если не будет торопиться. Зато движение веера будет мушке вполне понятно, и она сможет различить даже колебания каждого из его четырех слоев.
      Вот прямое доказательство того, что существуют «вещи», чьи способности восприятия обнимают совсем иной спектр явлений, чем наши. У нас есть также все основания предполагать, что этот спектр чрезвычайно широк. Речь идет не о диапазоне действия, скажем, микроскопа или телескопа, которые лишь ненамного увеличивают нашу шкалу изме-1 рений. Сегодня мы знаем, что молекула — это такая же Вселенная, как наша, и, в сравнении с ее величиной; составляющие ее атомы столь же далеки друг от друга, сколь далеки звезды в нашей Вселенной. По устройству наша Вселенная тождественна молекуле водорода не легко предположить, что сама она есть не более чей молекула в некоем огромном теле; точно также и электрон есть целая Вселенная в себе, и гак далее. Эта гипотеза подтверждается тем, что числовое соотношение между атомом и молекулой примерно такое же, как между Солнцем и окружающим его Космосом, то есть около 1:1.000.000.000.000.000.000.000.
      Вообразите себе каплю воды диаметром в одну восьмую дюйма, увеличьте ее мысленно до размеров Земли чтобы вышло приблизительно по тридцать молекул на каждый кубический фут, и представьте себе, что одна молекула по размеру выглядит как мячик для гольфа: то вы получите полную картину устройства Вселенной.
      Наша позиция еще проще, потому что мы не задаемся вопросом об «иллюзорности» изучаемых объектов, конце концов, электроны так же неуловимы, как и духи, и вывод об их существовании мы также делаем из предпосылок вполне гипотетических. С другой стороны, доказательства существования духов ничуть не менее материальны, чем доказательства существования других феноменов Природы; и единственный серьезный аргумент! (несерьезные аргументы типа идиотского смеха здесь просто не обсуждаются) против их существования основывается на том, что их трудно поймать. Однако так же как можно поймать мушку-дрозофилу, если учесть закономерности того пространства-времени, в котором она живет, можно «поймать» и дух, приложив к тому соответствующие усилия.
      Магическая гипотеза состоит в том, что все вещи сочетания десяти различных вибраций, каждая из которых имеет свой спектр и свою планету-архетип. Наши органы чувств устроены аналогичным образом, так что принимаем мы все вещи только в их комбинациях. Если представить себе векую вещь, обладающую чисто «лунной» природой и только ею, то мы ее не воспримем. Задавшись целью развить в себе «лунное восприятие, мы можем повысить свою чувствительность к этой вибрации, но и тогда такая вещь будет казаться нам слишком тонкой и неуловимой, как оно и произошло в данном случае.
      Отсюда ясно, почему маги предпочитают считать все наблюдаемые ими феномены такими же реальными, как их собственное тело, и все сомнения на этот счет опровергаются тем простым аргументом, что для распознавания этих феноменов нужны лишь соответствующие им средства. Иногда говорят еще, что феномен, не воспроизводимый в «лабораторных» условиях, нельзя считать действительным; однако с таким же успехом можно было бы усомниться в действительности электричества (которое наши органы чувств, кстати, тоже не могут воспринимать непосредственно), потому что его истинная природа до сих пор неизвестна, или потому, что для воспроизведения в лаборатории оно, в силу необъяснимой вредности характера, требует надежной изоляции подводимых к столу проводов. Возвращаясь к Илиэль, можно сказать, что результаты Эксперимента были на ней уже более чем заметны — или, как сказал бы Саймон Ифф, просто бросались в глаза.
      Она сильно располнела; кожа сделалась бледной и рыхлой; глаза были все время полузакрыты, оттого что большую часть дня она спала. Когда же она не спала, все воздействия диктовались ленью: вместо того, чтобы ходить, она лишь потягивалась, и ничто во внешнем мире ее но волновало, даже еда, совершенно не думая о которой, она, тем не менее, ухитрялась съедать за день в несколько раз больше, чем положено обычному человеку. Поскольку она пребывала все время в полусонном состоянии, на террасе Луны ей поставили нечто вроде люльки-колыбели, в которой она и пребывала большую часть суток, попивая молоко и заедая его кремовыми пирожными. Душа ее полностью принадлежала Луне, а тело так сказать, прилагалось.
      Незадолго до февральского полнолуния Абдул-бей, собиравшийся уже покинуть Неаполь, решил в последней; раз хотя бы взглянуть на предмет своей любви застал ее на террасе и был поражен теми изменен» которые произошли с ней на телесном плане. Эти изменения еще больше подогрели его страсть к ней, потому что полные женщины представляются идеалом для турок. Казалось, что она не замечает путника, остановившегося на дорожке под Лунной террасой, однако на самом деле она впитывала его любовные флюиды, как губка. Ни действовать, ни противодействовать чему б ни было она не могла, от этого се давно отучили; Абдул-бей понял, что она не отвергает его любви, однако не может сделать ни шагу ему навстречу, и в очередной — раз проклял стражников, преграждающих ему путь к возлюбленной. Дальше без посторонней помощи ему пути не было и, как он ни жалел уезжать из Неаполя, ему все было ясно, что без Дугласа он тут ничего не добьется.
      Начиная с февральского новолуния, новолуния моления Артемиде стали постоянными. Брат Онофрио и два его помощника со всей силой и энергией отдавались ритуалам, единственной целью которых было преградить всем духам, кроме желаемого; кроме того, двух мальчиков участвовали вместе с сестрой Кларой и ее девушки в особой церемонии, где четырем молодым людям отводилась роль четырех фаз Луны. Эта церемония проводилась лишь трижды в сутки, однако и в промежутках у всех дел хватало.
      От участия в этих делах был освобожден только Сирил Грей. Он играл роль Солнца, питающего жизненной силой все вращающиеся вокруг него миры. Свою задачу он выполнил, приведя в движение всю систему. Но, поскольку брат Онофрио представлял активную силу Марса, Сирилу пришлось взять на себя роль сдерживающего начала, молчаливого партнера, призванного смягчав неистовость итальянца. Став тенью этого воина, он придавал его действиям некую элегантную легкость, предотвращая или смягчая приступы усталости, возникавшие у того из-за необходимости постоянно поддерживать магический круг. Ибо упомянутая задача, преграждать путь нежелательным духам, становилась труднее день ото дня: лунные силы создавали все большее давление извне. Остальные природные силы также активизировались, стремясь восстановить нарушенное равновесие. Эффект был примерно тот же, как при погружении наполненного водой бычьего пузыря в море: если начать постепенно откачивать из пузыря воду, давление извне на его стенки станет сильнее внутреннего. Здесь можно еще раз заметить, что в Магике действуют те же законы, что и в Природе. Магике не хватает лишь шага, чтобы подняться до уровня гидростатики или электродинамики, то есть уровня количественного анализа. Качественным-то она давно уже овладела.
      Луна уже прошла свою первую фазу; время близилось к полуночи. Ночами еще бывали заморозки, и ложе Илиэль, заботливо укутанное верблюжьим руном, походило на облачную перину, верблюды — тоже лунные животные. Сверх одеяла лежал еще плед из шкур чернобурок. Так что Илиэль могла свободно отдыхать на свежем воздухе, общаясь со своей богиней, величественно плывущей по ночному небу.
      Эксперимент приближался к своей кульминации, и Илиэль все больше охватывало ощущение приближающегося чуда; это было именно то настроение, которое было необходимо для осуществления магического плана. Она пребывала в мечтательном ожидании чуда, и ей хотелось, чтобы оно наступило скорее. Наступила ночь полнолуния. Вскоре после захода Солнца Луна поднялась над пиками Позилиппо, и Илиэль приветствовала ее со своего ложа на террасе, тихонько запев знакомый гимн. В эту ночь она чувствовала себя слабее обычного. Все ее тело сделалось необычайно тяжелым; ее охватило ощущение, хорошо знакомое курильщикам опиума, которое они называют «cloue a terre». Физическое тело кажется прикованным к земле невидимыми цепями, ему хочется вырваться на свободу, но в то же время оно льнет к ней, как утомленное дитя к груди | матери. В этом ощущении полный покой сочетается с неодолимой тоской по чему-то. Вполне возможно, что оно I и есть антипод ощущения свободы души, его предвестник и вечный спутник. Недаром церковь молится об усопших, начиная с «…возврати вы и в землю, от нея же взят бых», и переходя к упокоению души в Боге, то есть единению с Ним, ее породившим. Это состояние сродни скорее смерти, чем сну, ибо во сне душа человека все-таки связана с Землей — либо своими низменными желаниями, либо воспоминаниями о земных событиях. Курильщик опиума же и святой, сознавая свою причастность К миру горнему, отрешаются от земли и устремляются к вершинам бытия на крыльях воображения или веры. Илиэль чувствовала, что находится в таком состоянии или близко к нему. Постепенно, как у курильщиков опиума, ее тело полностью расслабилось; земное окончательно слилось с земным, освободив ее дух от своего груза и вообще от всяческих уз.?
      Ей вдруг стало ясно, что ее истинное «Я» — это не тело, лежавшее на террасе и рассматривавшее бледный лик Луны. Нет; она сама была голубым туманом гимна; возносимого кругом певчих, а ее мысли — росинками духами, вспыхивавшими то тут, то там, точно серебристые светлячки. И она увидела, точнее, ощутила образы сестры Клары и ее свиты, как юношей, так и девушек, в нот ном небе, как если бы они были частицами ее самой. Ибо каждый из них был сверкающим миром доброты, совершившим божественный ритуал на своей орбите; вращаясь вместе с небосводом под музыку сфер, они оставляли за собой мерцающие хвосты подобно кометам.
      Они окружали Илиэль кольцом ярких огоньков, чей свет разносился по всему небу; временами они разгорались сильнее, отражая то удары лучей ярко-красного цвета, то поползновения аморфных слабосветящихся пятен, защищая таким образом врата своей крепости. Образы брата Онофрио и его помощников выглядели такими же, как у сестры Клары с ее девушками, только сияли гораздо ярче, и это сияние оставляло ощущение мощного, ничем не о долимого, жара, отблески которого разносились далеко по ночному небу. Она вспомнила, как когда-то ее, это ничтожное существо, лежавшее сейчас на мягком ложе, водили в обсерваторию, где она впервые увидела корону Солнца.
      Почти инстинктивно она стала искать Сирила Грея. Однако единственное, что чем-то напомнило ей о нем, было слабое зеленоватое сияние, окружавшее образ брата Онофрио; и она поняла, что-то была лишь проекция одной из частиц его личности. Самого же его она нигде не могла найти. А ведь он должен был быть центром всего, той осью, вокруг которой все вращалось; и все же она не ощущала его присутствия. С силой, отвергающей любые сомнения, интуиция подсказала ей, что его действительно здесь не было.
      Не желая согласиться с этим, Илиэль сказала себе, что в ней самой тоже должна находиться частица Сирила Грея, полученная ею по праву подарка. Однако, вглядываясь в себя, она не нашла ничего, кроме непроницаемого ядрышка, напомнившего ей о задернутом покрывале. Значит, в сачке еще ничего нет, подумала она, успокаиваясь; однако отсутствие любимого в столь важный момент ее жизни показалось ей какой-то мистерией ужаса, и на нее словно повеяло холодом: ей вдруг показалось, что не существует больше и ее самой. А что, если и Луна тоже всего лишь мертвая душа? А что, если… что, если… что, если…
      Она охотно бы бросилась искать его по всей Вселенной; но сейчас она была неспособна ни к какому усилию. Наконец она вновь вернулась в состояние восприятия, и целый рой впечатлений окружил ее, не вызвав, впрочем, никакой ответной реакции.
      Потом она почувствовала, что ее физические глаза открылись. Это движение вернуло ее обратно в тело; однако материальный мир сумел удержать ее едва ли секунду. Она успела увидеть Луну, и в то же время заметила в самой ее середине чью-то фигурку, крохотную, но необычайно яркую. Быстро, точно охотница, фигурка бросилась Илиэль навстречу, затмевая собою Луну, и она увидела Артемиду — в серебряных сандалиях с длинными тонкими ремешками, охватывающими голени, со сверкающим луком и светящимся колчаном для стрел. Следом за ней скачками неслись собаки, и Илиэль показалось даже, что она слышит их лай.
      Остановившись между землей и небом, богиня огляделась; глаза ее сияли ликующей радостью. Затем, отвязав от пояса, поднесла к губам серебряный рог. Голос его прозвучал необычайно громко в бескрайних просторах неба; и звезды послушно покинули свои троны, следуя зову повелительницы. Они составили настоящую партию охотников: Илиэль видела, что это были уже не звезды, а души. Не Саймон ли Ифф как-то говорил ей: «Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда»? Едва вспомнив это, она заметила, что Артемида смотрит на нее, причем смотрит с почтением, если не сказать с робостью. Эта охота затевалась не ради развлечения: победитель и должен был стать жертвой. Каждая из душ отличалась подлинным героизмом: она была готова пожертвовать собой, подобно Одину, провисевшему девять ледяных ночей в Пространстве, с копьем в груди, пронзенной его же собственной рукой. В чем состояла истинная, цель охоты, Илиэль еще не догадывалась; однако ей, вдруг представилось, что всякий акт воплощения сродни смерти на кресте. Она поняла, что ошиблась, сочтя все эти души охотниками; ей подумалось даже, что это она сама должна охотиться на них.
      Внезапно перед ее мысленным взором на миг возникла легендарная магнитная скала, притягивавшая к себе корабли с такой силой, что их железные скрепы вырывались из пазов, деревянные части распадались, и весь корабль превращался в груду обломков. Но это длилось только одно мгновение; души стали приближаться к ней; Она уже различала оттенки отбрасываемых ими лучей. А затем убедилась, что в сад к ней проникали лишь те, которые обладали лунной природой. Остальным приходилось поворачивать назад, и Лиза чувствовала, как при этом их охватывает дрожь недоумения, как будто такое случалось с ними впервые.
      И вот она уже стоит вместе с Артемидой на Лунной террасе, рассматривая лежащее в «люльке» тело Лизы Ла Джуффриа. Да, теперь она понимала, насколько мертво это физическое тело; оно было так же мертво, как и сама «люлька», оно не было реальным. Все материальные вещи вокруг были нереальны, это были оболочки, не имевшие никакого значения, геометрические абстракции наподобие тех, о которых ей рассказывал Саймон Ифф во время их первой встречи. И все-таки это тело отличалось от других тел и теней: на нем сосредотачивалось действие некоего электрического феномена (она не могла подобрать для него другого слова). Длинный узкий конус яркого белого света был направлен прямо на нее. Она видела лишь его вершину, но инстинктивно догадывалась, что в его основании находилось Солнце. Вокруг конуса играли и плясали странные существа, увитые виноградными листьями; в руках они держали изображения всевозможных вещей — игрушек, домов, кукол, пароходов, полей и лесов, солдатиков в разноцветных мундирах, маленьких адвокатов в париках и мантиях, и еще множество других кусочков обыденной жизни.
      Войдя в полосу света, отбрасываемую конусом, души принимали человеческий облик, и Илиэль с величайшим удивлением узнавала в них многих великих представителей своей расы.
      Пространство, в котором являлись эти видения, очевидно обладало необыкновенными свойствами. Судя по всему, два и даже несколько существ могли в нем занимать одно и то же место одновременно, не смешиваясь друг с другом при этом; для того, чтобы различить одно из этих существ, следовало лишь сосредоточить на нем внимание, и оно становилось ясно видно; другие же как-бы отступали на второй план, оставаясь тем не менее на своем месте.
      У большинства лиц имелся маленький придаток, нечто вроде полупрозрачного кольца из тумана, паривший над ними как будто без определенной цели. Некоторые кольца были плотнее других, и казалось, будто они отбрасывают более или менее различимую тень, напоминая о деяниях прежней личности. Вглядываясь в такие лица, вспоминала потом Лиза, она каким-то образом та навала многое о чертах характера этих людей, о ходе в прежней жизни, правда, опять-таки лишь через образы или символы. Так, она видела несчастного Максимилиана, императора Мексики — хрупкую натуру, попавшего в слишком агрессивную среду. Он погиб не сумев совладать со своею собственной тенью, и теперь, казалось, боялся как остаться там, где пребывал, так и войти в конус.
      С меньшим страхом, но, пожалуй, с еще большими сомнениями и нерешительностью перед Илиэль предстал генерал Буланже, то пришпоривавший своего белого коня, направляя его к конусу, то вдруг снова останавливавшийся на полдороге. За ним следовала грациозная девичья фигурка (Жорж Санд), окруженная разноцветными, переливающимися волнами музыки; было видно, впрочем, что волны не исходили от нее, а лишь преломлялись и усиливались ею. Источником же их был мужчина небольшого роста (Шопен), с бледным лицом; однако его собственное излучение было далеко не таким ярким, сильным и энергичным.
      Все они уступили место личности, в высшей загадочной (Джозеф Смит). Лицо его было скорее незначительным, фигура тоже; однако его проекции, распространялись по всему небосводу. Они также были окутаны дымкой, которую Илиэль для себя инстинктивно определила как «малярийную»; ей показалось, что видит перед собой широкую, но мутную реку, тек среди болот. Потом она заметила, что из головы у него точно голуби, вылетают фантомы. Они не были ни краснокожими индейцами, ни израильтянами, однако в них было что-то от тех и других. Они клубились, точно пар, над головой этого маленького человека. В поднятой руке он держал книгу. Книгу охраняла могучая фигура ангела с необычайно строгим, даже злым лицом; однако из рук его, словно из рога изобилия, сыпались всевозможные блага: дети, зерно, золото. Целая толпа принимала эти дары; над нею же и вокруг нее парили символические фигуры Изгнания, Казни и всяческих преследований, звучал издевательский хохот торжествующих врагов. Все это очевидно угнетало маленького человека, ибо тоже было порождено им самим; Илиэль подумала, что он ищет новой инкарнации, чтобы забыть о своих творениях. Однако свет, струившийся из его глаз, был так благороден и чист, излучал такую магнетическую силу, что, возможно, он и сумел бы использовать новое воплощение, чтобы исправить свои прежние ошибки. Затем се внимание привлекла фигура, не менее благородная и еще более удивительная (Людовик II Баварский'). Видно было, что это король, и глаза его горели энтузиазмом, граничившим с безумием. Его творения были, подобно предыдущим, столь же отчаянно-смелы; контуры их образов были зыбки. Однако удивительная чистота и необыденность помыслов, составлявших их суть, с лихвой компенсировали эту зыбкость. Это была настоящая феерия. И все же Илиэль чувствовала, что феерия так и осталась несбыточной мечтой.
      Последней в этой компании взору Илиэль явилась женщина — гордая, красивая, меланхоличная (Мария-Антуанетта). Лицо ее озарял свет ума и благородства, однако горло пересекала тонкая красная линия, а глаза были полны ужаса. Вокруг нее вились дымчатые облачка крови. Этих действующих лиц сменили другие, чей парад был еще более впечатляющим. Их было много, и здесь не только сами личности, но и все их проекции и творения обладали четкими контурами и светились ровно и ярко; это был мир подлинного Творчества, а не игра пустых мечтаний и зыбких Творений.
      Первым явился муж «с челом опаленным и кровью покрытым» (Байрон), статный, красивый, но с поврежденной ногой; сильный, как Геракл, невысокого роста, но зато одержимый высокой идеей. Его появление сопровождалось шумом и грохотом, как падение могучего водопада, и вслед за ним шествовало множество героев и героинь, почти столь же реальных, как он сам. Космические волны вокруг них бурлили, точно во время шторма море, и то тут то там возникали молнии, гром и таинственные пещеры.
      За ним пришел другой, во многом схожий с ним, не менее неистовый; вместо музыки его окружали лучи розоватого света, нежного и гармоничного; руки сложены на груди, голова склонена. Ясно было, что для него этот акт представляет собой величайшее таинство.
      Ему вослед появился человек-парадокс, объединяющий в себе бессмысленную жестокость и необычайную мягкость (Лев Толстой). То в войне, то в мире с самим собой, в своем восторженном гневе он населил Пространство тысячами блестящих, впечатляющих образов. Они были реальнее, чем у других, ибо он постоянно подпитывал их своею кровью. Варварская дикость и возвышенный гений, безжалостное насилие и абсолютно серая незаметность, красота, безумие, святость и сердечная дружба — эти образы следовали за ним, щедро делясь полнотой своей жизни, и их излучение было возвышенным и страстным.
      После него явилась сущность, вся сотканная из музыки — мощная, мятущаяся, мистическая и охваченная предельной меланхолией (Чайковский). Окружавшие его волны звуков напоминали о пиниях в далеком лесу о ветре, вздымающем снежную пыль над зимней степью само же лицо его было исполнено спокойного величия оттенком сострадания.
      Ее сменил ухмыляющийся, суетливый карлик, похожий на обезьяну (Киплинг). Свиту же его составляли люди всех рас и эпох — невозмутимые индейцы, темпераментные малайцы, и еще афганцы и сикхи, гордые норманны, нерешительные саксонцы и несметное количество женщин. Каждая из них слишком самолюбива, решила Илиэль, чтобы быть чьем-то женщиной. Тем более, что создавший их мужчина был и сам самолюбив настолько, что это исказило его образ. И вот появилось удивительное существо — почти бог, подумала Илиэль (Гексли40). Ибо его сопровождала масса костей и прочих человеческих останков, постоянно менявшихся местами, складываясь во все новые и все более прекрасные формы, соревновавшиеся в величественности. На челе его читалась неизъяснимая радость о единстве всех вещей, в самих же вещах — радость о том, что есть кто-то, знающий об этом единстве. Ибо в своем стремлении к единству они были ненасытны, как сама Смерть; и Илиэль чувствовала, что каждая унция могучей силы этого человека была направлена на приобретение все нового знания о единстве Природы.
      Последним в этой когорте, из которой мы описываем лишь некоторых, появился величайший из всех них (Блейк) — Лицо его выражало резкость и неистовость; однако черты его были смягчены светом прекрасных глаз, и нежная вуаль покоя, точно облако, покрывала его уста, чтобы их громогласный глагол не поразил человеческого слуха. Этот гений был столь необычен, что образ его заполнял собой все небо; и фигуры, сопровождавшие его, все выглядели божествами, во всем превосходящими человека. И все же они были людьми, но людьми столь самобытными и внушительными, что Илиэль чуть было не поддалась их обаянию. На самого их творца она боялась даже взглянуть. Он обладал даром представлять каждую вещь в масштабе, в тысячу раз большем действительного. Одно лишь слово донеслось до нее из его уст; это был зов, обращенный к предмету любви: «Тигр! Тигр!» Однако Тигр, рыскавший средь небесного сада, был так велик, что на кончиках его когтей как раз умещались звезды. Он улыбался при этом, и от его улыбки миллионы детей расцветали перед ним, точно миллионы Цветов. Завидя Илиэль, этот человек ускорил свое движение, направляясь к ней; было ясно, что сущность Великого Эксперимента сразу стала ясна ему.
      Но стоило душам, составлявшим эту когорту бессмертных, коснуться конуса, как их отбрасывало какой-то неведомой силой, точно это были капли дождя, попавшие на винт пропеллера.
      Острие конуса было из чистого серебра. Белое и блестящее, по форме оно напоминало щит и выглядело раскаленным, а вибрация, пульсировавшая в нем, казалась Илиэль его неотъемлемой принадлежностью. Решая что это как-то связано с окружающим ее магическим кругом, она ощутила боль и раздражение оттого, что ей не позволено было самой выбрать кого-то, будь то Шопена или Поля Верлена.
      Меж тем на лице Артемиды появилось выражение торжества. Последняя из душ растворилась в темноте небес. Людям был предоставлен шанс, и они промахнулись.
      Значит, в этот раз им не судьба. Теперь ее черед. Ей самой тоже не судьба; но ее право — дать шанс своим. И новые духи, сочтенные достойными принять участие в этой странной охоте, понеслись навстречу Илиэль.
      Их были легионы, одетых в серебристые доспехи, подобно валькириям, или в белые хитоны, как жрицы с волосами, тесно уложенными вокруг лба; а вот и Лесной царь со своим воинством, и Дикая охота — курки взведены, глаза горят; вот и эльфы, грациозные и нежные, как малые дети. В их строй вклинился было Черный отряд ведьм — скрюченных, сморщенных, но вид сверкающего конуса поверг их в такой ужас, что они сразу же обратились в бегство. Были и сущности, походившие облик на животных; но конус не привлек их, и они удалились в пустоту, из которой вышли, будто не заметив его. Остались лишь высшие существа, подобные человеку; однако при виде конуса и они казались растерянными. В недоумении переводили они взгляд со своей повелительницы Артемиды на конус и обратно. Илиэль отчетливо ощущала их мысли: точно дети, они спрашивали богиню: «Куда ты привела нас? Это же опасно! Зачем ты вызвала нас сюда? Ты уверена, что этот конус не причинит нам вреда?»
      Илиэль поняла. Те, первые души уже знали, что значит воплощаться, они уже побывали в образе и подобии Космоса, познали Любовь и Смерть; они уже приносили эту жертву, а некоторые и неоднократно; это были, так сказать, души-ветераны, желавшие лишь одного — вернуться в родные окопы. Эти же существовали пока лишь условно; они еще не побывали в человеческом теле и не знали, что для роста необходимо слияние двух душ, Смерть обеих, без которой не может воплотиться третья, и возрождение обеих в новом, просветленном виде, когда тленное становится нетленным. Для этих душ инкарнация и была Смертью: они еще не знали, что путь к Жизни лежит через Смерть. Они не были готовы пройти это Великое Испытание.
      Так они и стояли рядами вдоль сверкающего конуса — недоумевая, сомневаясь, падая духом. И тут появилось новое существо — крупнее других, печальнее лицом и милее видом; хитон ее был рван и запачкан, казалось, пятнами краски. Артемида, отступив назад, выразила свое недовольство.
      Впервые за все время богиня заговорила.
      — Как твое имя? — холодно осведомилась она.
      — Малка из рода Держащих Серп.
      — В чем ты провинилась?
      — Я полюбила смертного.
      Артемида выразила еще большее недовольство.
      — Но ведь ты тоже! — воскликнула Малка.
      — Я призвала моего смертного возлюбленного к себе, не смешивая его жизнь с моею; я невинна перед Паном!
      — Я тоже! Ибо тот, кого я любила, мертв. Он был поэт (Китс), любивший тебя превыше всех женщин, «и, наверно, царицу-луну окружают звездочки-феи»: так вот, я одна из этих фей. Я любила его, а он любил тебя. Но он умер в городе Марса и Волчицы прежде, чем я успела привлечь его внимание. Прибыла же я сюда ради жертвы. Я устала созерцать прекрасную бледность Лавуны; хочу отыскать его, пусть даже ценой смерти! Я иду. Слава тебе, и прощай!
      Вскинув руку в последнем жесте отчаяния, она двинулась к конусу. Не торопясь, чтобы ее решение не выглядело поспешным, она склонилась над конусом, почти касаясь его грудью — и в страстном порыве, очевидно желая одним ударом положить конец всему, бросилась прямо на острие В тот же миг Илиэль лишилась чувств. Она успела понять, что случилось нечто важное, возможно даже красное, но ее мозг был уже не в силах воспринять этого Единственное, что сохранила ее память перед тем, как угаснуть, был вид рядов лунного воинства Артемиды! расстроенных потерей члена, да клочья легкого голого тумана, таявшие в конусе — все, что осталось от бедной Малки. Она как бы вобрала в себя все вызванные магами силы Космоса, чтобы в последнем жертвенном рывке вовлечь их в процесс материализации.
      Кроме тех качеств, которые есть у человека, у было еще одно, ему не знакомое, и именно до уравновесить, а точнее, одолеть человеческую наследственность трудная задача! Она так или иначе стала чужой в человеческом мире — существо без расовой памяти, на каждом шагу совершающее ошибки, видящее жизнь лишь с одной стороны. Для того, кто на свой страх и риск, без поддержки Высших сил, решается на такое, это более чем небезопасно. В том то и состояла задача Сирила Грея чтобы оградить ее от агрессии окружающего мира, помочь ей стать истинным проводником тех сил, которые она сама, будучи порождением Космоса, умела повелевать, когда была звездочкой-феей в свете царицы-луны.
      Придя будить Илиэль, сестра Клара нашла ее все ещё в обмороке. Девушки отнесли ее в комнату. Пришла в себя она только к полудню.
      Возле ее постели сидел Сирил Грей. К удивлен Илиэль, он был одет в цивильный костюм элегантного покроя цвета лаванды.
      — Ты уже читала газеты? — спросил он самым непринужденным тоном. — Неаполитанские энтомологи поймали редкую бабочку Шедбаршамот Шартатан, вид Малка бе Таршишим ве-Руахат а-Шехалим! (Букв.: Демон разгрома богослужений, (вид) Царица Топазов и Духов [всяких])
      — Что за чушь, Сирил! — вяло отозвалась Илиэль, не совсем уверенная, что это не сон.
      — Все точно, я тебя уверяю, моя дорогая! Сачок сработал. Бабочка поймана!
      — Ах, да, верно, — вспомнила она наконец. — Но откуда ты знаешь?
      — Посмотри, и увидишь! — воскликнул он. — Напряги свои моз… Я хотел сказать, свои органы чувств. Вот, взгляни!
      Он подошел к окну, и Илиэль стоило немалого труда последовать за ним хотя бы взглядом.
      Нет, ошибки быть не могло. Сад выглядел совершенно обычным. В нем больше не чувствовалось присутствия магии.
      — Лучше нельзя было и придумать, — удовлетворенно подытожил Сирил. — Может, мы и не знаем, куда именно идем, но то, что идем, мы знаем точно. И то, что у нас уже есть, у нас точно есть. Постепенно мысли Илиэль вернулись к ее ночным видениям.
      — А где ты был этой ночью, Сирил?
      Некоторое время он смотрел на нее, прежде чем ответить.
      — Я был там, где бываю всегда, — ответил он наконец.
      — Я искала тебя везде, в доме и в саду.
      — Ну конечно! Тебе надо было искать меня в доме моего отца.
      — Твоего отца?
      — «Полковник сэр Грант Понсонби Грей, к. О. Св. Михаила и Св. Георгия 2 ст., к. О. «Звезда Индии» 2 ст., к. О. Индийской ими. 1 ст.; р. 1846 Раунд-Тауэр, гф. Корк; образование: Винчестер, Баллиол; л-т Кор. артиллерии 1868; Инд. войска 1873; 1880 Аделаида, ад. лорда ЭБТЛИ Лоуэлла, позже пэра и т. сов.; сын: Сирил Сент-Джон Г, р. там же. Прож. Бартленд Барроуз, Уиттс., Арлингтон-стрит, 93. Член кл.: Чарлтон, Атенеум, Трэвеллерз, Хеллок и др. Хобби: охота, покупки».
      — Ах ты, неисправимый мальчишка!
      Он взял ее руку и поцеловал.
      — Мы с тобой будем наконец видеться?
      — Не волнуйся, у нас с тобой все будет в порядке, как и было. Есть только одна сложность: нам надо защитить тебя от козней Дугласа и компании. Впрочем, это гораздо легче, чем отсеивать души поодиночке! В общем, мы с тобой теперь опять друзья; жаль только, что видеться нам доводится пока реже, чем всем остальным смертным.
      — Да уж.
      — Да уж, да уж! Тебя просто оберегали ото всех забот и треволнений; и если есть на свете больший источник треволнений и забот, чем законная супруга, то это только законный супруг! С другими-то у тебя не было проблем; если бы ты, к примеру, попыталась затеять интрижку с братом Онофрио, то он бы первым мобилизовал всю свою магическую силу, чтобы помешать этому, и в результате поток его марсианской силы просто бы смел тебя, уничтожил, так что бы и мокрого места не осталось хлоп, и все!
      Илиэль рассмеялась; тут появилась сестра Клара вместе с остальными представителями доблестного гарнизона крепости, юношами и девушками. Они принесли все необходимое к завтраку, ибо новый день был днем торжества. И все же, подавая руку брату Онофрио, Илиэль не могла отделаться от ощущения, что она его ненавидит.

      Примарно beneuolentiae dignitur exspecto, уповая на кало-кордию предстоятеля моего, ниже сообщаю, акцептации василевтической донации ради, эвенты-верифика-ты, от Алъфы и до Омеги, иже детерминируют omnia claudia puncta Ерореае вое, алъфийно калапрактико, омегий-иожекакодемопикозело. Фортуною пре. дестиновапо бяху, о'то аихейб erat партено- родо-дактиличеп, соф же тартаро-эребо-инфернален быстъ'.

      (Смысл этой мешанины латинских, еврейских и греческих слов примерно таков: «Сперва прошу соизволения милостиво выслушать меня надеясь на добросердечие начальника моего, ради снискания того что я заслужил перед высочайшим взором, и сообщаю фактические события как они произошли от начала и до конца, чем и определяются все ключевые пункты моего повествования, в начале столь благоприятного а в конце столь удручающего. Судьба распорядилась так, что начало было девственно розовоперстым, конец же чёртово-дьяволо-адским)
      Этими волнующими словами начинался отчет главного эмиссара Дугласа своему начальнику. Цитировать все четыреста восемьдесят восемь страниц мы, конечно, не будем. Дуглас и сам не читал его; план задуманной Весквитом операции был ему известен, а несколько практических вопросов, заданных Абдул-бею, довершили картину. Закончив аудиенцию, Дуглас отпустил Артуэйта с Абдул-беем, велев им находиться в постоянной боевой готовности, ожидая дальнейших распоряжений. То, что он узнал, повергло его в крайнее раздражение; провал операции лишь усилил его ненависть к Сирилу Грею. Мало того, было ясно, что тот нашел себе достойных помощников. Видно, ему придется самому ввязаться в битву. А этого Дугласу как раз очень не хотелось. До сих пор он пытался лишь натравить на Сирила пару-другую продажных лондонских журналистов, однако Грей, судя по всему, не обратил на их клеветнические выпады никакого внимания. Впрочем, сдаваться Дуглас не собирался. Внимательное изучение записей Весквита не дало ему почти ничего. Он не знал, можно и нужно ли было доверять предсказаниям, полученным от «оракула» через Абдул-бея; не знал он и того, как погиб Весквит. В труде Артуэйта об этом ничего не говорилось. Запрошенные им дел подтвердили, что избранный Весквитом метод был верен, однако и они не могли объяснить, как же все возможно проникнуть в крепость противника изнутри.
      Поразмыслив, Дуглас понял суть тактики Грея и убедился, что самым слабым звеном в цепи обороны замка; действительно была Лиза; однако никакой возможности! подобраться к ней он пока не видел. В подобных малоутешительных размышлениях он и провел время почти до утра, когда вернулась его жена со своей «ночной прогулки». Войдя в комнату, она выложила на стол два франка.
      — И это все?! — вскричал Дуглас. — Весна на дворе, так что давно пора опять приносить по пять франков! То что ты не так смазлива, как раньше, тебя не оправдывает.
      По обыкновению, он не мог не подбавить в свое и без того мало радушное «приветствие» ядовитой горечи унижения. Держась большим барином, он вообще редко щадил чувства собеседников, кто бы они ни были; же он намеренно унижал жену, чтобы лишний раз подчеркнуть всю глубину ее падения. Деньги, зарабатываемые ею, ему были не нужны, на виски ему и так хват и тем не менее он выгонял ее на панель с упорством, которое сделало бы честь и профессиональному сутенеру В своей утонченной жестокости он никогда не бил ее, же пальцем не трогал, чтобы она не подумала, будто ее любит. Для него она была лишь игрушкой, средством удовлетворения своей страсти к мучительству; для нее же он был тем единственным человеком, которого она любила.
      Она провела под дождем всю ночь, проделав путь от Бульваров до кафе, служившего им приютом; жалкая, несчастная, насквозь промокшая, она сумела найти лишь одно оправдание своей непривлекательности — оправдание, которое заставило бы застрелиться любого мужа, в душе которого осталась хоть капля порядочности и чести, хоть одно воспоминание о собственной матери. Дуглас же вместо этого, помолчав, вдруг объявил ей, что очень скоро все будет иначе — вот только вернется в Париж доктор Баллок.
      Несмотря на все унижения, которым он подвергал ее годами, стараясь погубить и покрыть несмываемым позором, она еще находила в себе силы сопротивляться. Однако в этот раз она не успела и рта раскрыть в свою защиту, как Дуглас вскочил на ноги с блеском очередного адского замысла в глазах:
      — Да, именно так! Ладно, ступай ложись на свою солому, грязная потаскуха. И благодари свою звезду, что от тебя еще есть какой-то прок — даже без смазливой рожи. Спать Дуглас отправился, лишь когда уже окончательно рассвело, потому что осенившая его идея дала обильную пищу воображению, и он с удовольствием обдумывал детали. Перед тем как удалиться к себе, он разыскал служанку, уже переодевавшуюся для выполнения своих дневных обязанностей, и послал ее за виски, чтобы хорошенько выпить напоследок.
      Проснулся он далеко за полдень; вызвав к себе мадам Кремерс, которая стала для него чем-то вроде мальчика на побегушках, он велел ей пойти на телеграф и немедленно вызвать в Париж Баллока, и пусть тот прихватит с собой своего друга Батчера.
      До сих пор Дуглас отказывался иметь дело с этим Батчером. Это был шарлатан из Чикаго, возглавлявший там фальшивый орден розенкрейцеров. Он давно пытался заручиться поддержкой Дугласа и его Ложи в надежде поправить свои финансовые дела, но тот, не усмотрев для себя в дружбе с ним никакой выгоды, уклонился от встречи. В свой орден Дуглас предпочитал принимать людей приличных; преступники требовались ему лишь для высших должностей. Однако в этот раз Дугласу вспомнилась одна деталь биографии Батчера, как нельзя лучше соответствовавшая его новому замыслу; вот почему он вызвал его в Париж.
      Личная встреча с Дугласом была большой (хотя и сомнительной) честью. Он редко принимал у себя кого-либо — за исключением тех, чьи акции в данный момент высоко котировались в его глазах. Да и сама обстановка его «гнезда» мало подходила для того, чтобы приглашать туда эзотерически настроенных герцогинь. Для приема посетителей подобного рода у него были в Париже две другие квартиры. Ибо, тщательно оберегая свое инкогнито от членов Черной Ложи, он всегда был к услугам людей влиятельных и богатых. Свою рыбку Дуглас предпочитал ловить сам, зная, какими липкими умеют быть пальцы его подчиненных.
      Одна из этих квартир находилась в самом фешенебельном квартале Парижа. Это были скромные апартаменты шотландского аристократа самых чистых кровей. Обставлены они были неброско, но дорого. Даже с портретами предков Дугласу удалось не переборщить. На почетном месте в гостиной лежал меч, якобы принадлежавший Роб Рою. Одна из легенд, которыми хозяин квартиры потчевал своих гостей, заключалась в том, что этот славный горец был его предком, поскольку полюбившая' его фея произвела на свет на редкость здоровое потомство. Другая легенда гласила, что он сам был не кем иным, как королем Иаковом IV Шотландским, пережившим Флодденскую битву вступившим в некий тайный орден и таким образом обретшим бессмертие. Несмотря на то, что сопоставление этих легенд должно было бы вызвать; по меньшей мере массу вопросов даже у самого непредвзятого человека (не говоря уже о полной невероятности самих легенд), они, тем не менее, заглатывались его теософически настроенными гостями с величайшей охотой, как самая лучшая наживка.
      В этой квартире Дуглас принимал людей легковерных, для которых громкий титул заслонял все на свете; и роль эта удавалась старому пропойце и обманщику как нельзя лучше.
      Вторая квартира была призвана изображать келью отшельника; это был частный домик с хорошо ухоженным садом, какие иногда еще встречаются в Париже в самых неожиданных местах.
      Домик принадлежал одной пожилой даме, которая души не чаяла в своем интеллигентном и благовоспитанном постояльце. Тут Дуглас играл роль старого мудреца, святого, анахорета, давно отошедшего от мирской суеты, питающегося лишь сырыми овощами или иной вегетарианской пищей, и пьющего только напиток, услаждавший уста праотца Адама, то есть простую воду. Периоды своего долгого отсутствия сей святой муж объяснял необходимостью путешествовать по иным мирам, требовавшей участия его не только астрального, но и физического тела. На самом же деле он, конечно, навещал эту квартиру, лишь когда ему требовалось встретиться с «рыбкой», для которой титулы не имели значения, ибо их у нее и у самой было достаточно, зато имелось навязчивое желание познать мистическую истину, носителем которой и не мог быть никто иной, кроме святого отшельника.
      Для приема чикагского «розенкрейцера» Батчера Дуглас избрал первую из вышеописанных квартир. Сам он был одет в строгий твидовый костюм, на лацкане которого красовалась розетка ордена Почетного легиона.
      Подобный антураж мог смутить любого, даже самого наглого чикагского гангстера; однако Дуглас умел подбадривать нужных ему людей.
      — Я чрезвычайно рад познакомиться с вами, мистер Батчер! — произнес он радушно.
      — Позвольте мне предложить вам сесть. Надеюсь, что вот это кресло не покажется вам недостойным принять вас в свои объятия. — И, скромно улыбнувшись, добавил: — Когда-то оно имело честь принимать легкую ношу тела Его Величества Фридриха Великого.
      Вошел слуга, одетый, как подобает, в традиционное шотландское платье, и предложил гостям виски и сигары.
      — Черт подери! — воскликнул американец. — Вот это, я понимаю, виски, граф! Такой виски я пробовал только один раз, в детстве, когда упал с дилижанса, и мне влили его в глотку, чтобы оживить; примите мою чувствительнейшую благодарность!
      — Этот виски — из запасов герцога Аргайля, — заметил Дуглас самым любезным тоном. — Кстати, мистер Батчер! В свое время я знавал одного графа Батчера; вы не его родственник?
      Батчер, не знавший даже, как авали его деда с бабкой, воспринял этот пассаж скорее аллергически. Его мать была проституткой и наркоманкой, «сломавшейся» на допросе в участке, и это он помнил слишком хорошо. Откусив и выплюнув кончик сигары, он выпалил прямо в лицо Дугласу:
      — Это что, допрос? Тьфу! В нашем ордене — розенкрейцеров, я имею в виду, — принято интересоваться лишь тайными науками и философским камнем. Что же до моих предков, то я знаю, что они жили в Иллинойсе, а до остального мне дела нет.
      — О, я интересуюсь лишь подробностями, которые могли бы сыграть роль в задуманной нами магической операции, — ничуть не смутился Дуглас. — Генеалогия, знаете ли, это великое дело. Так, мне было бы чрезвычайно приятно убедиться, что вы один из дорсетширских Батчеров — или пусть даже из их шропширской ветви. В обеих ветвях способность иметь вторые мозги развита необычайно ярко.
      — Прошу прощения, сэр, — прервал их беседу осторожно вошедший слуга, — его светлость герцог Хантский просит принять его по неотложному делу, касающемуся фамильной чести. Он ждет внизу.
      — К сожалению, я занят, — высокомерно ответил Дуглас. — Пусть оставит мне записку.
      Лакей удалился с торжественным поклоном.
      — Извините, ради Бога, — небрежно обронил Дуглас. — Некоторые клиенты бывают так назойливы! Но что поделать, такова наша печальная обязанность. Впрочем, за чем я вам все это рассказываю? Вы, разумеется, и сами не раз могли в этом убедиться.
      Батчера так и подмывало соврать в ответ, что сам Джон Пирпойнт Морган частенько приходит занять у него денег, но так откровенно обманывать хозяина он все-таки не решился. Правда, в столь сногсшибательные успехи самого Дугласа на почве обирания богатых идиотов Батчеру тоже верилось с трудом.
      — Что ж, перейдем к делу, — меж тем промолвил Дуглас, вперяя в гостя подчеркнуто серьезный взгляд и мысленно потирая руки, оттого что его новый план уже начинает приносить плоды.
      — Итак, зачем же я вам понадобился? — продолжил Дуглас. — Скажу откровенно: вы мне нравитесь, тем более, что я уже давно слежу за вашими действиями и восхищаюсь их результатами. Так что вы смело можете рассчитывать на любую помощь, которую я в силах вам оказать.
      — Олл райт, граф, — обрадовался Батчер, энергично сплевывая на пол. — Считайте, что шар уже в лузе. Но, чтобы я мог как следует раскопать эту жилу, нужно, что бы меня приняли в долю.
      — Еще раз прошу извинить меня, — Дуглас элегантно поклонился, — однако боюсь, что длительное пребывание в Париже заставило меня изрядно подзабыть родной английский. Не будете ли вы так любезны выразиться не много понятнее?
      — Да я все о том же, граф. Вес эти штучки вашей Ложи — ну, там, дипломы, значки и прочая требуха — работают, как хороший паровоз, знай прицепляй вагоны. За это платят! Вот почему я готов сейчас же купить у вас проездной билет.
      Дуглас изобразил недоумение.
      — Да знаете ли вы, о чем просите? — спросил он, возвышая голос. — Понимаете ли вы, что мы не можем отдавать священные арканы наших знаний в неосторожные руки? Так вот, я скажу вам, что уже очень многие, чьих имен лучше не называть, до сих пор цепляются остатками ногтей за скалы, окружающие Бездну, надеясь не свалиться в нее, ибо профанам не дано проникнуть в тайный смысл Каабы Невыразимого! Если бы вы знали, сколько таких любителей Непознанного, а на самом деле всего лишь искателей приключений на свою голову, осаждают нас ежедневно! Спаси, Господи, их души, и наши тоже…
      Тут Дуглас перешел на речитатив, слова которого невозможно было разобрать: возможно, это был один из мертвых ритуальных языков. На Батчера это, во всяком случае, подействовало, так что он даже снял ноги со стола.
      — Нет, правда! — воскликнул он. — Я же по честному! Бизнес хороший, так почему бы вам в нем не поучаствовать?
      — Я уже убедился, что ваши слова заслуживают самого, пристального внимания, — сменил Дуглас гнев на милость. — Однако для того, чтобы пройти через врата, охраняемые демонами, которые больше всего на свете любят пожирать профанов, требуется немалое мужество.
      Готовы ли вы переступить порог этой лестницы, ведущей в Бездну?
      — О, со стариком Цербером я давно уже в хороших отношениях. Схвачено. Дайте мне диплом, который позволит придавить конкурентов в Чикаго, Сент-Луисе» прочих Чертовых Выселках, и я отплачу вам сторицей Теперь вы понимаете мой английский?
      — Теперь я понимаю, что вы не собираетесь отказываться от своего первоначального намерения.
      — Это-то само собой. Если надо, за меня поручится сам Эндрю П. Сатана.
      — Что ж, в таком случае я буду рад включить ваше имя в список, составляемый для нашего стража врат.
      — И во что мне это встанет?
      — Простите, не понял.
      ?Сколько я должен буду вам заплатить? Назовите свою цену! Неужели только это до сих пор мешало вам принять меня? Вовсе ни к чему было держать меня в очередниках столько времени.
      — Цена для всех одна. Инициация стоит тысячу франков.
      — Что ж, думаю, на такую сумму я вполне могу раскошелиться, не пустив по миру своих малых детушек.
      — Деньги можете перевести на счет моего личного казначея, вот адрес. И еще вам придется заполнить формуляр кандидата.
      Они перешли к бюро (украшавшему в свое время, по словам Дугласа, библиотеку Людовика XIV), на котором лежало, судя по роскошной виньетке и адресу, личное письмо от германского кайзера и послание от президента Пуанкаре с приглашением к ужину — «совершенно попросту, дорогой друг, безо всяких чинов», — чтобы Батчеру было па что полюбоваться. «Формуляр кандидата» оказался весьма впечатляющим документом, легко сошедшим бы за торжественный договор о вечном мире между двумя государствами средней руки. Правда, требовать росписи кровью Дуглас не стал: он был выше этих средневековых условностей. Батчер расписался самой обыкновенной авторучкой.
      — А теперь, мистер Батчер, — произнес Дуглас, — я надеюсь, что и вы не откажете мне в одной маленькой услуге.
      — Выкладывайте, граф! — с готовностью отозвался Батчер. — Я согласен даже купить у вас собрание сочинений О. Генри в девятнадцати томах, с иллюстрациями и золотым обрезом.
      Дуглас не знал, что книготорговцев американцы боятся больше, чем гремучих змей, однако понял, что гость не прочь заключить с ним сделку — само собой, на разумных условиях.
      — Я слышал, что вы были священником римско-католической церкви.
      — А у меня второе имя, между прочим, Питер: родители дали мне его в честь Святого Петра.
      — И все же, отвлекаясь от святцев, если позволите: этот сан по-прежнему на вас?
      — А как же! — не стал возражать Батчер. — Утверждено канцелярией Большого Даго Бенедикта. Просто у меня тогда так фишка легла. Я ведь родом из Миссури, а там обманывают, кто как может. Четыре «пирамиды» подряд! Нет, сработано было чисто; для меня это было все равно что сыграть в рулетку. Они меня прямо-таки на руках носили. Так что тут все в порядке.
      — Однако вас лишили права произносить проповеди — из-за какого-то скандала, если я не ошибаюсь?
      — В то время я держал еще спортивный клуб; в нашем штате, знаете ли, популярен бег с препятствиями.
      — Слухи о ваших махинациях дошли до епископа, и он счел это несовместимым с вашей миссией священнослужителя.
      — Ага, это был вылитый Келли.
      — М-м… Вы имеете в виду епископа Келли? Я тоже нахожу безвкусным его дисциплинарное рвение. Но сана вас тем не менее не лишили? И ваши требы до сих пор имеют силу? Если вы, скажем, совершите таинство помолвки или брака, оно будет считаться действительным?
      — На все сто. Аллилуйя и отпущение грехов гарантируются. Фирма «Святой Павел», товарищество с неограниченной ответственностью, обращаться в контору храма Святого Иакова.
      — Что ж, тогда я попрошу вас, сэр, оказать мне любезность и послезавтра, в девять вечера, совершить над двумя людьми таинство святого крещения. После этого, если вас не затруднит, нужно будет еще сочетать их законным браком.
      — Аминь.
      — Значит, я могу на вас рассчитывать?
      — Ноги в руки, и я у вас.
      — Церемония должна быть самой обычной; постарайтесь только не опаздывать, мистер Батчер. Необходимое облачение у вас имеется?
      — Достанем.
      Обменявшись с хозяином еще несколькими любезностями, новый «ученик чародея» отправился восвояси.
      В тот же вечер состоялась еще одна, не менее замечательная беседа.
      Лорд Энтони Боулинг был приглашен на ужин к Саймону Иффу, и разговор, как всегда, скоро перешел к излюбленной теме старого мистика — к Пути Дао.
      ? В связи с тем, что ты говорил о необходимости общаться с газетчиками на их уровне, — заметил Саймон Ифф, — я вспомнил об одном из парадоксов Магики. Если ты помнишь, в Библии есть место, где говорится, что на вопросы глупца нужно отвечать сообразно мере его глупости, а чуть дальше, почти в следующем стихе, что этого как раз делать не следует. Это, так сказать, документальное подтверждение той же истины, которую мы выражаем другими словами. С любой антитезой можно поступить двояко: сравнять с землей на ее собственном уровне или отступить на уровень более высокий. Огонь ведь тоже можно остановить огнем, а можно водой. Это — грамотная магия. Один способ тут неотделим от другого: либо ты изменяешь объект, либо уходишь на более высокие этажи. Черный же маг или, лучше сказать, колдун, чтобы не профанировать слово «маг», всегда отступает на низший уровень. В качестве аналогии можно взять, скажем, банковского клерка. Предположим, что однажды этот джентльмен обнаруживает несоответствие между своими тратами и размерами своего жалованья. В этом случае он может, например, переменить образ жизни, чтобы уменьшить траты, или начать работать с удвоенным усердием, чтобы увеличить свой заработок. Но есть и третья возможность, которой не преминет воспользоваться человек с характером колдуна. Колдун попытается раздобыть денег низкими средствами. Он может начать играть; проигравшись, он спустится еще ниже, станет воровать и в конце концов дойдет до того, что убьет родную мать, чтобы получить страховку.
      Здесь следует отметить, что, теряя таким образом почву под ногами, он испытывает все больший страх. Сначала он всего лишь недоволен начальством, которое мало ему платит; потом он боится, что в игре его обманут партнеры; далее он начинает бояться полиции, и этот страх уже прочно вселяется в его душу; и, наконец, приходит самый жуткий страх — страх перед палачом, к которому этот путь приведет его рано или поздно.
      — Этюд вполне в духе Хогарта, — заметил лорд Энтони. — Мне это напоминает о том, что привычка лгать рано или поздно вырождается в тупость. У нас в военном министерстве не так давно был один случай. Нужно было заказать партию шкурок, я имею в виду мех. Из мехов, как ты знаешь, в частности, ценится котик. Менее ценным считается заяц, хотя на вид они очень похожи. В торговле называть зайца зайцем считается неприличным, потому что-де это отдает «дешевкой», и по всем ведомостям он проходит как «кролик». Этого «кролика» обрабатывают, то есть попросту варят до тех пор, пока он не станет неотличим от котика. Иногда его еще красят. Тогда его называют «кролик под котика». Но это еще не все: существуют варианты, уводящие еще дальше от истины. Спрос на такого кролика, то бишь зайца, все время растет, торговать им постепенно становится невыгодным, и ему тоже нашли еще более дешевую замену. Без всякого уважения к чувствам древних египтян под зайца теперь обрабатывают того скромного представителя семейства львиных, который столь часто утешает сердца старых дев. Загримировав, таким образом, под морского котика шкурку его несчастного сухопутного тезки, ему в довершение ко всему меняют имя, называя в отличие от зайца, «кроликом под котика ординарным», и если человек не знает всей этой предыстории, то узнать, что же в действительности он покупает, ему уже никогда не удастся. Так маленькая ложь приводит к полному извращению действительности.
      — Это вообще весьма характерный пример англосаксонского лицемерия, — поддержал его Саймон Ифф. — Похожая история случилась у меня недавно с одной статьей, которую я отдал в «Ревью». Заканчивалась она словами: «Так Наука склоняет свою невинную головку под материнскую руку Магики». Однако редактор напел слово «невинную» слишком откровенным и заменил его на «девичью».
      — Ты напомнил мне отца Амвросия, нашего гримторпского викария, — отозвался лорд Энтони. — У нас в приходе слово «бедра» считается неприличным, и его стараются не произносить; когда же нашему викарию никак не удавалось избежать этого предмета, он заменял его словим «члены».
      Однако это тоже скоро перестало выручать его, тем более, что все знали, что тут имеется в виду; наконец он перестал произносить и слово «член», мотивируя это какими-то туманными ссылками на латынь. Кончилось это тем, что в один прекрасный день он отказался играть в крокет, объяснив это тем, что во время своего вчерашнего похода к старой миссис Постлетуэйт сильно натрудил себе «сами знаете что».
      — Глупцы всегда попадают в яму, которую сами же себе вырыли, — согласился Ифф. — Вес это вполне можно отнести и к Магике. Нет ничего глупее подобной подмены понятий. Я глубоко сочувствую как самим индийским аскетам, так и их бездумным подражателям в Европе. При давая наивысшее значение дарам духовным, что само по себе не так уж плохо, они начинают развивать их за счет угнетения даров или сил низших уровней, а это уже ошибка. Проводя этот принцип в жизнь, они заходят слишком далеко, самым глупейшим образом подрывая эти силы организма чрезмерным постом, самоистязанием и даже причинением себе увечий. Они убеждают себя, что физическое тело — их враг, тогда как оно их верный слуга, причем единственный, на которого можно положиться. Вот как можно извратить любую идею, пусть даже изначально верную: обменивать шлаки на золото.
      Колдун меняет свое золото на шлаки, стремясь магическим путем добыть денег, удовлетворить свое чувство зависти или мести. Вот на что он растрачивает свои высшие дары. Поэтому и адепты «Христианской науки», называющие себя так по явному недоразумению, суть не что иное как колдуны самого низшего пошиба. Ибо они отдают все богатства религии в обмен на избавление от телесных недугов. Что, кстати, тоже нелепо, ибо их основной постулат гласит, что тело — это иллюзия.
      — Следует ли понимать это так, что наша жизнь заключена между этими двумя полюсами, и человек с высоким сознанием отдает материальные богатства в обмен на вещи возвышенные, будь то наука, искусство или какой-то иной идеал, обыватель же поступает наоборот, жертвуя всеми духовными ценностями ради накопления материального богатства?
      — Совершенно верно! В том-то и состоит истинное различие между поэтом и буржуа — или, если хочешь, между аристократом и плебеем. Деньги и вещи, которые можно купить за деньги, на самом деле не имеют никакой ценности, потому что это всего лишь Мера, в которой нет Творения. Дома, земельные участки, деньги, даже произведения искусства могут, таким образом, сколько угодно переходить из рук в руки, их можно и продать, и купить. Однако ни ты, ни я не можем сочинить сонета; а то, что мы имеем — я имею в виду нашу способность любить и понимать искусство — нельзя купить ни за какие деньги. Мы лишь унаследовали эту способность — и всю жизнь развивали ее в поте лица. То, что у нас были деньги, только помогло нам сберечь время и силы да еще предоставило возможность путешествовать. Во всяком случае, основной принцип тут ясен: жертвовать низшим ради высшего и, как поступали древние греки, следует всячески откармливать и пестовать своих жертвенных животных, чтобы они были прекрасны и достойны Высшего.
      — А если человек поступает наоборот?
      — Если человек разменивает свое золото на медяшки, он пропал. Колдун продаст за деньги свою душу; потом растрачивает эти деньги и обнаруживает, что ему больше нечего продать. Ты заметил, что видные адепты «христианской науки» по большей части инвалиды? Они растратили свои духовные силы ради обретения того, что представляется обывателю стандартом благополучия; низшие же силы организма, обычно вполне способные поддерживать его в здоровом состоянии, если их не подавляют каким-либо бездумным вмешательством, в результате этого ослабляются и тоже растрачиваются впустую. Вот почему я ежедневно молюсь о том, чтобы случилась какая-нибудь большая война, которая бы вытряхнула из этих трусливых дегенератов весь их столь тщательно лелеемый страх перед смертью и бедностью. Смерть должна, как-то было в Средние века, а тем более во времена язычества, служить наградой человеку, прожившему достойную жизнь или отдавшему ее ради благородного дела; бедность же должна быть благословенным, священным состоянием, доступным лишь праведнейшим и счастливейшим, и только им одним.
      Но вернемся к нашим баранам, то есть к колдунам. Вначале колдун легко решается продать свою магическую шпагу, чтобы получить золото. Однако ясно, что варвар, купивший это оружие, не замедлит использовать его, чтобы вернуть свое золото. Иными словами, Диавол, купивший чью-то душу, рано или поздно постарается вернуть свои деньги обратно, поэтому продавец своей души, в сущности, всегда отдает ее даром. Далее наш колдун, опять оставшись без средств, будет вынужден отступить на низшие уровни, то есть прибегнуть к преступным средствам; очень скоро он окажется в состоянии войны со всем остальным человечеством. Ради достижения своих целей он должен будет применять все более грубые средства, а расплачиваться за это ему придется собственной свободой. В конечном итоге он поставит на карту свою жизнь, надеясь одним махом отыграть все потерянное, и, естественно, лишится и ее. Когда я был еще молод и неопытен, я часто ввязывался в битвы с такими колдунами; оканчивались эти битвы всегда одинаково: колдун преступал Закон. После этого он был вынужден сражаться уже не со мной, а с соединенной волей человечества; он должен был строить все новые дамбы против этих могучих волн, и на меня у него просто не оставалось времени.
      В связи с этим я вспомнил еще кое-что. Как вы знаете, наш юный друг, обитающий на побережье Средиземного; моря, вынужден сейчас бороться с шайкой самых отчаянных диаволов в мире. Дело дошло до того, что я уже спрашиваю себя, не совершил ли я ошибки, оставив его таким образом с ними один на один? Мне хотелось лишь, чтобы юноша сам пожал все причитающиеся ему лавры; он еще достаточно молод, чтобы искренне желать таких вещей.
      — Хм! Мне кажется, я понял, что ты имеешь в виду, — улыбнулся лорд Энтони. — Но я не думаю, чтобы тебе следовало слишком беспокоиться по этому поводу. Лично я не знаю другого такого человека, который бы умел так хорошо позаботиться о себе.
      — Однако именно теперь ему грозит настоящая опасность. Он пошел на слишком большой риск, одержав над, своими противниками столь полную победу. После этого противник мобилизует всю свою королевскую конницуирать, а также артиллерию, движимый даже не столько жаждой мести, сколько страхом поражения еще худшего к тому же наш юноша и сам допустил ряд серьезных ошибок в ходе подготовки кампании.
      — Ну что ж, с Наполеоном тоже такое случалось. Что такое была Йена, как не результат плохо подготовленной кампании? То же в какой-то мере можно сказать даже об Аустерлице. Так что не волнуйся! Чем больше весит твой противник, тем громче он загремит, когда рухнет; говаривал любимый боксер моего покойного отца. А теперь, дорогой друг, мне пора: меня ждут у одной дамы которая дает сеанс материализации демонов в улите Так что не забудь внести мое имя в мартиролог мучеников науки!

      Весна горстями разбрасывала свои украшения над неаполитанской бухтой. Именно Весне принадлежат наиболее мощные силы, ибо ее фанфары возглашают начало Творения. Она — соправительница Всевышнего, ибо в нее Он вложил тройную по сравнению с другими своими чадами силу. Южные страны ощущают ее присутствие постоянно, начиная приветствовать ее задолго до того, как равноденствие официально отворит ей двери. Вспышки ее фейерверка заглядывают за крепостные стены Зимы, а ее клич подхватывают те силы, томящиеся в казематах души, освободить которые она и пришла.
      Однако в руках своих она держит лишь меч: она приходит разрушить то равновесие, которого достиг умирающий год после долгих радостей и мучений; то же происходит и с душой, с ликованием впитывающей сладкие яды Весны. Душа, которая, подобно душе Илиэль, не может не реагировать на импульсы внешнего мира, стремясь усилить их и претворить в действие, всегда открыта влиянию космических сил и, сама того не зная, то и дело даст вовлечь себя в новый водоворот переживаний и событий.
      В том настроении опустошенности, в котором сейчас находилась Лиза Ла Джуффриа, ей было достаточно малейшего толчка, чтобы сорваться с места и бежать хоть в Китай, если ей не помешают собраться в течение часа.
      Она готова была завести себе любовника, чтобы вскоре так же легко бросить его, и поступать так хоть двенадцать раз в году; и она очень удивилась бы, если бы кто-то при этом обвинил ее в непостоянстве. Нет, она не была неглубоким человеком; просто она верила всей душой, что каждый ее минутный импульс выражает ее подлинную волю, ее истинное «Я». Однажды вечером, когда они еще жили в отеле «Саввой» вместе с Лавинией Кинг, у них как-то зашел разговор о неустроенности лондонской жизни. Лизе не понадобилось тогда и пяти минут, чтобы поднять на ноги всю компанию, заставить ее набить карманы мелочью, сколько ее нашлось в отеле, и вывести на набережную, чтобы чем Бог послал оделить безработных. В тот вечер она была неким супер-Шефтсбери, строила тысячи планов, чтобы раз навсегда разрешить проблемы нищеты, и пришедшая наутро портниха застала ее за кипой экономических расчетов.
      И экономика тут же уступила место дизайну: был создан не только новый фасон платья, но и разработана целая концепция мирового развития моды.
      Для таких людей подавленный импульс равнозначен душевному краху. Илиэль начала открыто выражать не? довольство теми ограничениями, которые накладывал на нее жизнь в «Сачке», хотя в конечном итоге они были результатом ее собственного добровольного решения. Но она до сих пор не знала материнства, и чисто физические факторы, ограничивающие, как казалось, ее свободу, ранили ее тем больнее, чем менее были ей знакомы.
      Пока шла «охота на Бабочку», эти волнения заставляли ее держать себя в руках, а те необычные явления, которые сопровождали весь процесс, помогали ей воспринять его. Ее тщеславию льстило, что она сделалась краеугольным камнем величественного свода, возводимого, чтобы соединить Небо и Землю. Теперь когда первоначальные волнения прошли, внешний кой стал вызывать у нее внутреннее напряжение. Эксперимент был фактически закончен; осталось лишь дождаться конца, а это означало месяцы неодолимой скуки выносить которую она должна была к тому же без обычных человеческих развлечений.
      Она принадлежала к числу тех людей, которые готовы сами пойти просить милостыню, чтобы именно сейчас, в данную минуту, помочь другу, однако ни за что не подпишут чека даже на самую скромную сумму, если уплата назначена только через неделю, хотя бы от этого зависела его жизнь. Апрель и май в этом году были полны для Илиэль таких подавленных импульсов. Необходимость и дальше оставаться в магическом круге ради собственной безопасности мучила ее. И, хоть она и не знала этого, однако ее собственная воля была подавлена волей ее стражей.
      В астрологии Луна также имеет значение «публики», которая (сама того не сознавая) поддается влиянию чужой независимой воли, если эта воля выражена с достаточной энергией. Публика, отправившая утомленного ею Людовика XVI на гильотину, позже с радостью сама шла умирать за Наполеона. Демократия, построенная па психологии толпы, также имеет лунный характер. Стоит людям сбиться хоть в маленькую группу, они теряют личность. Парламент, составленный из мудрейших и сильнейших людей нации, стремится уподобиться ватаге школьников, крушащих столы и швыряющих друг в друга чернильницы. Возможность истинной кооперации дает лишь дисциплина и автократия, которых иногда удается достигнуть под знаменем борьбы за равные права. Илиэль принадлежала теперь целиком и полностью к лунному микрокосму, и ее бунтарские настроения либо сменялись энтузиазмом благодаря нескольким вовремя сказанным словам сестры Клары, либо попросту игнорировались. Она была публикой, а публика — это терпеливое вьючное животное, старый осел, стонущий под тяжелой ношей, которому для ощущения неколебимости мира нужно не только привычно-грубое обращение, но и своевременный пинок в нужном направлении, данный до того, как ему взбредет в голову взбунтоваться. Все импульсы, посещавшие Илиэль, были деструктивны, это были бессмысленные идеи бегства скорее от чего-то, нежели к чему-то. Ей хотелось выпрыгнуть из сковородки не оттого, что она боялась огня или мечтала о чем-то, находившемся за ее пределами. Eй казалось, что ее лишают какого-то неизвестного, но наверняка прекрасного будущего и ее ощущения были сродни тоскливому беспокойству наркоманки, лишившейся очередной дозы.
      Избранный ею путь, так сказать, привел в точку, где сходятся потоки всех четырех ветров, а такие точки чрезвычайно опасны для кораблей, лишенных собственной тяги. Корабль Илиэль еле держался па плаву, без мачт, без такелажа, и лишь канат, связывавший его с буксиром Сирила Грея, позволял ей выравнивать курс; однако этот канат, именовавшийся узами любви, в то же время связывал ее по рукам и ногам, оставляя кровавые раны.
      Один или два раза она пыталась вызвать Сирила на откровенный разговор, но он был достаточно юн для того, чтобы не скрывать своего раздражения по поводу ее жажды выяснять отношения. Подобное обращение очень оскорбляет женщин Лизиного склада; гнев скоро начинает буквально распирать их. Если бы он ударил ее, а потом приласкал, это лишь утроило бы ее страсть к нему. «Что это за китайский божок, — сказала бы она в ответ, — если он за совершаемые ради него китайские церемонии не награждает своих подданных китайскими же пытками?»
      Однако главная причина се психической нестабильности коренилась все-таки в ее собственных желаниях.
      В какой-то мере они вытекали из ее физического состояния; многократно усиленные добавленным к этому ментальным стрессом, они вздымались многотонными; волнами, подобно леднику, зажатому в горном ущелье. В нашем мире желательно строить себя из материала более прочного, чем окружающая среда. На самом Илиэль не обдумывала своих желаний, они возникали рефлекторно; это была реакция на собственное состояние, которую она принимала за подлинную волю. Она начала испытывать свои фантазии на терпеливых окружающих: ей хотелось то нарядиться в какой-нибудь экзотический костюм, то вырядить себя и других в маски; однако и эти чудачества в глубине души не радовали ее. Сирил Грей всячески старался потворствовать ее замыслам; из всех строгостей первого этапа эксперимента оставались лишь два запрета, по-прежнему соблюдавшихся неукоснительно: ей не дозволялась интимная близость с Сирилом, и категорически запрещено было общаться с кем бы то ни было, кроме обитателей замка. Другими словами, круг обороны вокруг нее оставался таким же прочным; во всем же остальном, что не выходило за его границы, ей предоставлялась полная свобода. Однако именно это се и не удовлетворяло, и эти две запретные вещи манили се больше всего. (Змея в известной истории с яблоком была придумана потом, чтобы хоть как-то оправдать неспособность женщины устоять перед искушением.) Ее подсознательное желание нарушить эти запреты вызывало в ней столь же подсознательную антипатию к лицам, их олицетворявшим, то есть в первую очередь к Сирилу Грею и брату Онофрио. В конце концов оба эти столь ненавидимые ею персонажа слились в некоем едином, достаточно малопривлекательном образе.
      Выражалось это, в частности, в припадках глупейшей ревности, отравлявших сферу интимных отношений обитателей крепости, в целом вполне здоровую. Иногда, когда мужчины располагались позагорать на нижних террасах, естественно, почти нагишом, Илиэль вдруг сбегала к ним с какой-нибудь идиотской историей на устах, призванной оправдать срочность ее прихода; в таких случаях брату Онофрио никогда не удавалось скрыть, насколько это его раздражает. Конечно, он старался брать пример с присутствовавшего здесь же учителя, изо всех сил пытаясь прикрыть хорошими манерами врожденное женолюбие. Сирилу тоже доставалось, особенно наедине с Илиэль: однажды, когда он в очередной раз был примерно-тактичен, она не выдержала:
      — Ты мне кто, любовник или дедушка?!
      Если бы дело было только в этом, то это, конечно, обошлось бы ей дорого. Однако человеческая душа — инструмент достаточно странный; «Сатана найдет игрушку даже для самых бездарных рук», как говорит старая пословица, вполне заслуживающая звания одного из важнейших постулатов современной психологии. Илиэль нечем было занять свой ум, не натренированный ни на сосредоточение на какой-то определенной мысли, ни на отсечение ненужных мыслей. Многих женщин в таких ситуациях спасает вязание, преграждающее путь на панель или в реку. И так же, как образующийся в болотах газ метан, рассыпаясь лживыми огнями, сбивает с пути путешественников, так нездоровая мысль порождает чудовищ в нетренированном сознании. У Илиэль начало развиваться нечто вроде мании преследования. Она начала воображать себе, как Сирил и брат Онофрио сговариваются погубить ее. Счастье ее было в том, что каждый из членов гарнизона крепости обладал познаниями не только в оккультной, но и в практической медицине, а особенно в психологии, так что отмстить и нейтрализовать признаки «сдвига» им не составляло труда. Однако это знание, как часто бывает, порождало свою собственную опасность. Развитие непривычных для человека способностей, пусть даже в каком-то одном направлении, означает не только опасность соскользнуть в миры безумия, но и возможность подняться в миры осознания причин теперешнего критического состояния своей души. Илиэль восприняла: эту ситуацию как очередное сражение, в котором у нее нет союзников, поэтому любой трюк, направленный на; обман стражей врат, был для нее оправдан. Для нее это была война, в которой у нее не было союзников, а были, лишь враги. Те, у кого в семье есть душевнобольной наркоман, знают, сколь дьявольски сложна бывает в подобных случаях их задача, и сколь проста задача их подопечных. Для женщин, приходящих к специалисту, лечиться от алкоголизма, не отнимающих от глаз промокший платочек, пет ничего проще чем пропустить рюмашку за минуту до или через минуту после визита прославленному светилу.
      Илиэль научилась различать те состояния души, в которых ей было приятно находиться, и стимулировать их. Ее успокаивало общение с Природой, в особенности — с ЛУНОЙ, и она старалась оставаться одна в такие моменты, потому что другие люди мешали ей; тогда-то она и предавалась своим самым ужасным мыслям. Мысли и правда были почти безумные. Удивительно, но у опаснейшего маньяка дух обычно ровен, и мысли самые спокойные. Разница между ним и нормальным человеком лишь в том, что маньяк таит свои фантазии. «Истории» лорда Дансэнина дают прекраснейшие образчики тонкой, стилистически отточенной прозы, порожденной изысканным воображением, достойным любимого сына всемогущего Отца Света и Истины; однако если бы они были порождением его пораженного опухолью мозга, он никогда бы не опубликовал их. Безумец свято хранил бы тайну о том, что сегодня среда, хотя бы потому, что «Диавол не велел ему говорить этого». «Аз семь Истина», провозгласил один из величайших мистиков, Мансур, и был распят, ибо всех, провозглашающих истину, распинают; если бы он сказал: «Ребята, я Господь Бог», его бы сочли просто сумасшедшим.
      Так Илиэль постепенно привыкла проводить большую часть времени в своей «люльке», спокойно предаваясь самым кошмарным мыслям. Одно сознание того, что она ограничена в своих действиях, значительно ухудшало ее состояние. Подавлять импульсы, телесные или ментальные, — большая ошибка. Выпусти его наружу и забудь о нем, или скажи себе, что в твоей системе такие импульсы не имеют права на существование; все лучше, чем оставить их постепенно загнивать у себя внутри. Так, подавление нормального сексуального инстинкта служит источником тысячи болезней. В пуританских странах секс неизбежно обрастает самыми разнообразными формами извращений и дегенерации. А разного рода зависимости, от алкогольной до наркотической, в латинских странах почти не известные, заставляют только удивляться англосаксонскому темпераменту.
      Вот как получилось, что ум Илиэль, застоявшись, начал порождать чудовищ. Час за часом перед ее расслабленным умственным взором проходили образы одни. больнее другого, сливаясь в целые Гольфстримы хаоса Духа. Фантомы приходили и откуда-то извне, облекая себя в образы, доступные ее сознанию — одни привлекательные, другие страшные; однако даже самые жуткие; кровавые символы вызвали в ней чувство странного восторга. То и дело повторялось видение огромного тропического жука-оленя, с горящими глазами, величиной слона, с клешнями, готовыми схватить ее. Однако страх перед ним был не больше ее любопытства, и они всякий раз с упоением разглядывала его, воображая себе как его острые жвалы сомкнутся на ее плоти. Даже собственная теперешняя полнота становилась при этом для нее источником удовольствия: она часто представляла себе, что попала в плен к людоедам, которые отрезают по куску от ее тела, варят или зажаривают их на вертеле так что кровь и жир кипят и падают на горящие угли. В современных теориях психоанализа или психосинтеза подобные видения часто квалифицируются как любовные мечтания. Во всяком случае, сама она где-то в глубине души при этом осознавала, зачем суффражистки требовали от мужчин мучить их; это был всего лишь угнетенный сексуальный инстинкт, нашедший выход в расовой воспоминании об умыкании невесты.
      Однако в самом деле опасными для нее были не эти, а другие образы, которые она научилась вызывать, дав имя, подсказанное ей одним из них. На самом деле было даже не имя, потому что его нельзя было записать буквами какого-нибудь алфавита; оно было скорее же на вздох, легкий кашель, придыхание перед произнесением настоящего имени. Ей достаточно было воспроизвести это придыхание, как ее видение возвращалось все в ту же местность. Она шла по узкой белой той тропе, ведшей очевидно к вершине какого-то поле того холма. С обеих сторон тропу огораживали колючие кустарники, перемежавшиеся полянками и порослью, дико растущих цветов, пробивавшихся между камнями. Добравшись до вершины холма, тропа упиралась в некое подобие ворот, составленных из двух скал по обе стороны от нее, похожих на башни. Башни были невысоки, некрасивы, без окон, если не считать нескольких щелей, которые вполне могли бы сойти за бойницы для лучников; однако нигде не было видно признаков жизни. Но она чувствовала, что в этих башнях и за ними есть жизнь; ей хотелось пойти и узнать, кто там живет, и все же какой-то неизъяснимый страх удерживал ее от этого. Убывающая Луна {она всегда была убывающей, когда Илиэль попадала в эту местность) довольно ярко освещала тропу, однако за врата башен ее лучи почти не проникали. Впереди на тропе ей виделись тени, похожие на звериные — то шакал, то гиена, а то и волк, ибо она слышала завывания и лай, походивший на смех, сменявшиеся довольным урчанием и истошными воплями, как будто между зверями начиналась драка, словно они вырвались из загона.
      Однако на саму тропу, то и дело осыпавшуюся мелкими камнями, никто не выходил, и Илиэль было даже приятно чувствовать себя полной ее владелицей. Всякий раз ей хотелось пойти дальше и заглянуть за скалы башен, однако ей мешала старуха. Однажды она наконец дошла до нее и сумела разглядеть вблизи. Старуха сидела на повороте тропы, у подножия большой скалы, в щели которой, по-видимому, укрывалась. Илиэль сама поздоровалась с ней и спросила, чем она может ей помочь, ибо та явно занималась какой-то сложной работой.
      — Вы мне позволите вам помочь? — спросила Илиэль.
      — Я сумею, даже если работа у вас очень сложная.
      Старуха лишь пробурчала в ответ что-то нечленораздельное, а потом призналась, что разводит огонь.
      — Но у вас же нет спичек!
      — Мы не употребляем спичек для разведения огня — в этой стране. — Последние три слова прозвучали как давно привычный рефрен.
      — А чем же вы тогда разжигаете дрова?
      — Для этого годится все Круглое, Красное и Кислое — в этой стране, — сообщила старуха.
      — А дальше что? Вы поджигаете это спичками или трете палочки друг о друга, или наводите лупу на опилки?
      — Не спеши так! Здесь нет ни серы, ни деревянных палочек, ни Солнца — в этой стране
      — Как же вы добываете огонь?
      — У нас нет огня — в этой стране.
      — Но вы же сами сказали, что хотите добыть его!
      — Я лишь пытаюсь добыть огонь, дитя мое; мы всегда пытаемся добыть его, и никому из нас еще это не удалось — в этой стране.
      — И как давно вы пытаетесь?
      — У нас нет времени — в этой стране.
      Илиэль, почти загипнотизированная этой странной поэзией отрицаний и особенно рефреном, решила включиться в игру.
      — Ну что ж, бабушка, у меня есть нечто Круглое, Красное и Кислое, из которого можно сделать огонь. Я отдам вам это, если вы отгадаете, что это.
      В ответ старуха лишь покачала головой:
      — Нет ничего Круглого, Красного и Кислого — в этой стране.
      — Так и быть, я скажу вам: это яблоко. Если хотите, я отдам вам его.
      — Мы здесь ничего не хотим — в этой стране.
      — Хорошо, тогда я пойду дальше.
      — У нас некуда идти дальше — в этой стране.
      — Неправда, есть, и я как раз иду туда.
      — Разве вы не знаете, какое сокровище храним мы здесь, — в этой стране?
      — Нет, а что это за сокровище?
      Старуха проворно скрылась в щели скалы и вскоре вернулась, держа в руках Макаку, Мышеловку и Мандолину.
      — Начало, — объяснила она, — состоит в Арбалете, Анаконде и Араке, вот почему всякое начало страшно — в этой стране.
      — Для чего же нужны эти… предметы?
      — Ни для чего — в этой стране. Но я сменяю их на Нугу, Нерпу и Невод, в надежде, что сумею сохранить их до того дня, когда мне понадобятся Цапля, Цитра и Циновка, а их уже можно будет обменять на Круглое, Красное и Кислое — в этой стране. Это было похоже на детскую считалку, которую Илиэль рассказывала сама себе; однако в данном случае рассказчик не сам придумывал свой рассказ и не знал, что будет дальше. А старуха и в самом деле была непроста. Когда Илиэль пришла к ней во второй раз, та показала ей, что нужно делать с этими предметами. Она дала макаке мандолину и, когда та начала играть, поставила перед ней мышеловку; тотчас же по реке приплыла нерпа, привлеченная нугой и музыкой, и угодила в невод. К чести старой дамы следует сказать, что она согласилась сменять свои сокровища всего лишь па сетку для волос, которую без колебаний отдала ей Илиэль.
      — Боюсь, что она не выдержит вещей слишком крупных, — на всякий случай предупредила Илиэль старуху.
      — А мне и нужны всего лишь Грейпфрут, Гобой и Голотурия, — сообщила старуха. — Их-то как раз нетрудно найти в этой стране.
      С каждым разом старуха все больше нравилась Илиэль, и однажды, когда они вместе с пей расставили ловушки, чтобы поймать Улитку, а заодно и ее Виноградник, Уникума вместе с его Воспитателем и Виолончель, исполняющую дуэт с Укулеле, старуха вдруг прервала свои церемонии и спросила Илиэль без обиняков, не согласится ли та вместе с ней принять участие в следующем шабаше, который состоится, как и положено, в Вальпургиеву ночь, то есть в ночь на первое мая, «ибо отсюда путь туда короче, я имею в виду — из нашей страны».
      Илиэль сразу же отказалась, потому что почувствовала в этой затее нечто опасное. Однако старуха сказала:
      — Не бойся, мы тебя переоденем. Конечно, совершенно ни к чему, чтобы тебя узнали Сирил, брат Онофрио или сестра Клара, потому что им не понравилось бы, что ты бываешь здесь — в этой стране.
      — Все равно не пойду, — возразила Илиэль достаточно резко. — Я вообще пришла сюда просто так, комедии ради.
      — О, дорогая! — воскликнула старуха. — Ты не можешь не знать, что Комедия — то же, что Кит, я имею в виду, этой стране. И ты наверняка помнишь, что Кит изрыгнул проглоченного им Иону совсем не там, куда тот собирался прибыть, а там, где его больше всего ждали. Таковы повадка Китов и здесь, в этой стране.
      — А как вы узнаете, что, отправившись на шабаш, попали куда надо?
      — «Как на нашей земле означает то же, что «Курица»: Чего не знает Курица, спрашивают у Кабана; чего не знает Кабан, спрашивают у Кобылы, а если уж та не знает, так того вообще никому не дано знать — в этой стране.
      Илиэль ужасно рассердилась на своих друзей: почему они сами не пригласили ее па шабаш? В тот день она вернулась из путешествия в самом отвратительном настроении.
      Этот разговор со старухой был лишь одним из многих; разве что он был самым оживленным и самым логически непротиворечивым. Да и закончился неплохо, потому что Илиэль узнала важные вещи. И потом, она с'6-гласилась отправиться на шабаш. Как туда добираются, Илиэль так и не узнала, потому что старуха явно нарочно темнила. Полагая, что добираться придется известный способом, Илиэль спросила об этом, но старуха сказали «У нас нет ни козлов, ни ступ с помелом — в этой стране Большинство других ее видений были полны бесформенных и противоречащих друг другу ужасов. Это были образы, в которых воплощались ее глупые мысли и произвольные импульсы; часто они походили на зверей причем таких расплывающихся и рыхлых, какими представляются позвоночным самые безобразные формы; жизни, то есть именно те линии эволюционного развития, с которых удалось свернуть им самим; поэтому они относятся к ним как к экскрементам. Однако безобразие этих образов как раз и притягивало Илиэль больше всего. Она получала болезненное, противоестественное удовольствие, наблюдая за каракатицей, расползающейся в своей черной липкой жиже подобно раздавленной улитке, а лужа этой жидкости выпускала отростки-ложноножки, жирные, как машинное масло, покрытые отвратительной слизью, пока не превращалась в некое подобие тарантула, после чего опять собиралась, точно устав от борьбы с земным притяжением, и снова напоминала гниющую лужу, но лужу тем не менее живую и к тому же явно обладающую индивидуальностью, вбиравшей в себя и жадно поглощавшей все, что оказывалось в пределах ее досягаемости. Илиэль поняла, что эта и другие подобные твари — символы желаний, жадных и неудержимых влечений, не имеющих однако ни воли, ни силы, чтобы сделать хотя бы шаг к их осуществлению, и что эта их ограниченность — для них самих ужасная, непрекращающаяся мука, агония без малейшего проблеска надежды, бессилие настолько полное, что им не дано было обрести освобождение даже через Смерть. И еще она поняла, что порождены они ее собственной слабостью; однако ей нисколько не хотелось избавиться от них, о нет! она наслаждалась их уродством и беспомощностью, гнев их доставлял ей неизъяснимую радость, хотя это был ее собственный гнев, подпитываемый ее индивидуальностью и волей. Это была своеобразная Nostalgic de la boue, только духовная, которая росла в Илиэль как раковая или иная злокачественная опухоль, самообман, как обманывает себя тело до тех пор, пока единственным средством спасения не останется только ампутация; ибо как только плоть утратит свою волю к прочности, к организации и необходимому развитию, начинается дегенерация, все быстрее переходящая в разложение, и склон, по которому происходит это стремительное движение вниз, становится все круче.
      Как же тонка нить, по которой человек карабкается к звездам! Какова же должна была быть сила той подсознательной воли его расы, благодаря которой в течение тысяч поколений совершался его удивительный подъем! И вот, оказывается, достаточно всего один раз оступиться; поскользнуться, и он уже в болоте, хотя еще трепыхается. Дегенерация есть, увы, самая легкая из всех возможностей выбора, предоставленных человеку, ибо падший использует силу космической инерции, того самого «давления Вселенной», которое по крайней мере стремится: присутствовать везде и повсюду; эта сила воздействует' па человека постоянно и становится тем сильнее, чем дальше он продвинулся по пути Различения. Нет, история про Атланта — не сказка, он действительно держит Вселенную на своих плечах, как и история Геракла, богорожденного мужа, который тяжелой работой должен заслужить путь на Олимп, взвалив на себя никому более не посильную ношу.
      Цена каждого следующего шага на этом Пути безмерна, счет идет на мириады отданных ему жизней; человек же, который не верит в себя, не только вынужден воевать с суммой всех вещей в мире, но даже его собственные товарищи обращаются против него, стараются уничтожить, лишить его индивидуальности и энергии, чтобы сравнять с серой массой таких же, как они сами. Таково в действительности было могущество римской империи, воздвигшей Крест на Голгофском холме; и как же слепы должны были быть Каиафа и Ирод, чтобы таким образом лишить себя своей самой драгоценной надежды — надежды на освобождение от этой железной тирании! И предатель нашелся, из тех, кто когда-то «оставил все и последовал» за Сыном Человеческим.
      И кто усомнится в истинной божественности человечества, видя, что даже зачатие человеков невозможно без Освобождения, того самого, которое олицетворяет" для нас Он, так ясно сознававший тьму собственного невежества и решившийся сам пойти ей навстречу, обратив лицо Свое, пылавшее, как яркая звезда, в направлении Иерусалима?

      Операция, задуманная Черной Ложей, была столь же проста, сколь и грандиозна — как с практической, так и с теоретической точки зрения. В основу ее был положен известный принцип симпатической магии: сломав предмет, связанный невидимой связью с неким человеком, ты сломаешь и самого человека. Дуглас догадался использовать сходство между своим склепом и жилищем Сирила Грея. Теперь ему не нужно было предпринимать прямую атаку ни на молодого мага, ни на Лизу; он решил ударить по самому уязвимому месту их союза — по тому существу, которого еще не было. Больше ничего не требовалось; попытайся он пробить магическую защиту Сирила, тот без сомнения отразил бы удар, и вся его мощь обрушилась бы на самого Дугласа. У магии свои законы; человеческие представления о добре или зле ей безразличны. Если вас переехал поезд, то с точки зрения физики безразлично, намеревались ли вы покончить с собой или бросились спасать ребенка. Различие существует, но на гораздо более высоком уровне.
      Маг, довольный успешно проведенной операцией низшего уровня, по меньшей мере неосмотрителен; если же он полагает, что сумел обойти закон упомянутого высшего уровня, на котором оцениваются духовные и нравственные мотивы каждого действия, то он просто глуп. В принципе Дуглас сумел бы даже вышвырнуть своего врага за пределы планеты, однако в результате лишь усилил бы потенциал бессмертного божественного «Я» своей жертвы, и это «Я» потом вернулось бы, обладая еще большими знанием и мощью; его же самого такая «победа», как ее расценили бы глупцы, вышвырнула бы за порог сферы трансформации духа, и его собственное «Я» оказалось бы сломанным и иссякшим. Он походил бы на человека, который, собрав все свое добро у себя в доме, поджег его; истинные же адепты, чей дух трансформируется постоянно, переводят свое добро в такие формы, которым огонь не страшен.
      Люди, считающие себя «магами», об этом чаще всего даже не догадываются. Они надеются, что накопленных ими бесполезных вещей и сведений хватит, чтобы перевесить чашу весов высшего суда — все равно как вор, надеющийся когда-нибудь наворовать столько, что этого хватит подкупить судей и прокурора (что и можно но наблюдать в Америке). Однако законы природы созданы не человеком, не человеку и отменять их; если уж на то пошло, их вообще нет. У природы нет «законов» в человеческом смысле слова, это лишь обобщенные констатации неких наблюдаемых в природе и осознаваемых разумом фактов, формулы имманентных свойств сущности. Их нельзя ни обойти, ни отменить, ни игнорировать; всякая подобная попытка тоже укладывается в эти формулы, всякое нарушение равновесия компенсируется, даже если временной интервал; между нарушением и компенсацией превышает силы человеческого восприятия, и компенсируется с безупречной точностью, потому что мотивы нарушения космосу безразличны. Никакие средства или манипуляции не могут в конечном итоге изменить даже единств венный атом кислорода в миллионе миллионов тон воды. Ни одна вещь в космосе не может быть ни изменена, ни разрушена, она лишь меняет форму. И, это верно в отношении какого-нибудь атома углерода представление о котором само по себе есть лишь порождение нашего разума, то насколько же более верно это в отношении столь простой вещи, как душа, которая есть необходимое условие разума? Есть сомневающиеся в этом? Ответом может быть лишь встречный вопрос: а кто в этом сомневается?
      Наверное, возможен случай, что маг окажется умен и попытается привести в равновесие все противоречия своей личности, как алхимик, пережигающий в золото кучу мусора. Однако большинство «магов» даже не пытается проникнуть так глубоко в суть вещей, их интересует лишь минутный выигрыш. Дуглас тоже нимало не беспокоился об отдаленных последствиях своих действий; скорее всего, он просто избегал думать об этом, однако в том, что им двигала прежде всего ненависть к Сирилу Грею, сомневаться не приходилось. Для важных операций (которые назывались «вести группу») Дуглас снимал особый склеп, где все всегда было готово. Склеп находился в доме на тихой улочке между Сеной и бульваром Сен-Жермен. Дом считался более или менее приличным, наверху в нем находился средней руки бордель, тоже принадлежавший Дугласу и Баллоку — не прямо, конечно, а через подставное лицо, вполне благообразную даму. Внизу имелся погребок, где по традиции собирались парижские апаши, чтобы потанцевать и сколотить очередной заговор против властей — так, по крайней мере, гласила легенда, — и на каждой такой вечеринке неизменно присутствовали два ажана с примкнутыми штыками и выложенными на стол револьверами. На самом же деле Дуглас просто убедился, что на апашах не заработаешь, и превратил погребок в достопримечательность для приезжих янки, британцев, немцев и девиц из провинции, жаждущих парижской экзотики. Опаснее зажиточных торговцев овощами посетителей в погребке никогда не было, а там и сям расположенные апаши, распевавшие свои песни и время от времени перекидывавшиеся бутылками или ножами, были попросту местными обывателями, старательно отрабатывавшими гонорар, еженедельно выплачиваемый им «фирмой».
      Из погребка, через вход, не известный даже полиции, можно было — спуститься в склеп, служивший для вызывания духов. Он был расположен ниже уровня реки; крысы, сырость и неизбывный запах создавали в нем атмосферу, типичную для тайных мест. В мире нет мест, более приемлемых для властей, чем дом порока, надежно охраняемый полицией; и разум мага, ищущего места для своих операций, не мог бы найти лучшего помещения, свободного благодаря полиции от каких бы то ни было помех. В погребок на этой улице мог зайти любой, ища хоть налоговых, хоть магических злоупотреблений: двое полицейских со смехом выставили бы его оттуда. Вход в магический склеп был скрыт, но не благодаря маскировке, а при помощи несложной хитрости. Под лестницей, ведшей из погребка наверх, к спальням прекрасных дам, находился чулан, известный как «Берлога Троп-мэна», где этот знаменитый преступник однажды прятался несколько дней подряд. На стенах чулана остались его автографы и весьма примитивные стихи (распетые потом со сцены одним ушлым эстрадником). Любой посетитель погребка мог, не вызывая никаких подозрений, пойти осмотреть этот чулан, места в котором едва хватало для одного человека среднего роста. Выйти же оттуда он мог, не возвращаясь в погребок, а просто поднявшись по лестнице, что опять-таки никого бы не удивило, ибо многие так и поступали. Однако тот, кто знал секрет, мог, войдя туда, нажать скрытый рычаг, и пол в чулане опускался, открывая ход вниз. Внизу был коридор треугольного сечения, который мог быть затоплен в критический момент; в конце его была дверь, вполне обыкновенная для больших помещений — последняя предосторожность перед входом в святая святых. Был там и запасный выход, тоже устроенный весьма хитроумно — в виде трубы, второй конец которой выходил непосредственно в Сену ниже уровня воды. Вход и выход имели герметические запоры. Если кому-то нужно было исчезнуть, ему давали тонкий пробковый пояс, так что даже самый плохой пловец мог беспрепятственно выбраться на набережную. Однако этот секрет был известен лишь Дугласу и одному из его приближенных.
      Первым шагом, которого Дуглас требовал от своих учеников, решившихся учиться магии, был отказ от всех принципов и правил морали, чтобы они привыкли нарушать их и в конце концов закоренели в безнравственности, научившись презирать любые человеческие эмоции, и прежде всего — любовь. Черная Ложа заставляла своих членов упражняться в жестокости и подлости. Ги де Мопассану принадлежат два рассказа из числа тех, которые особенно эпатируют публику: один — о мальчике, ненавидевшем лошадь, и другой — о крестьянском семействе, мучившем оставленного ему на попечение слепца. Описанная божественной рукой великого мастера, подлость убивает желание подражать ей; достаточно задумчивой скорби. Можно сказать, что подавление всех естественных порывов души составляло основу системы Черной ложи; в высших ступенях ученик начинал манипулировать ими. То, как сам Дуглас пользовался любовью, каждодневно отравляя жизнь своей жене, заставило бы самого добросердечного судью включить его в список злейших преступников века. Внутренний круг ложи — четырнадцать приближенных Дугласа, он сам и то пока не известное лицо, которому он подчинялся, женщина, которую называли «Анни» или «А.Б.», — были связаны мерзейшими узами из всех возможных. Никакие клятвы не имеют силы в Черной Ложе, первым и главным принципом которой считается отказ от морали, а целью — устрашение глупцов. В круг Четырнадцати, называвших себя Гхаагхаэлъ, принимали лишь тех, кто совершил хладнокровное убийство и предъявил Дугласу доказательства этого. Так каждый шаг этих магов означал для них все большее рабство; как позволил себе один человек передавать в руки другим такую мощную силу, с помощью которой о ни могли осуществлять Бог знает какие свои желания, составляет одну из тайн извращенной психологии. Высшая ступень в Ложе называлась Тавмиэлъ-Кверетиэлъ, и лишь двое из этих людей, «Анни» и Дуглас, имели доступ ко всем ее тайнам. Лишь у них и у Четырнадцати были ключи от склепа, и лишь им был известен секрет замка.
      В склепе проводили инициацию учеников, скрыть его местоположение от которых также сумели с гениальной Простотой. Учеников подвозили к дому на машине, а на глазах у них были обыкновенные автомобильные очки, вместо стекол в которые были вставлены металлические пластины. Сам же склеп был оборудован для эвокации. Устроено там все было сложнее, чем у Весквита в Неаполе, ибо от этого зависела безопасность Ложи. На полу были изображены символы, смысл которых не был до конца ясен даже Четырнадцати; любой из этих символов, случайно задетый, мог стать магической ловушкой для предателя; а поскольку таковым был каждый из Четырнадцати — и не мог не быть им, если хотел достичь высших ступеней, — то низменный страх был лучшим стражем этой мрачной святая святых. В назначенный час мистер Батчер явился в апартаменты графа, ему надели автомобильные очки и отвезли в Бет-Хол или «Дом Ужаса», как маги называли склеп между собой.
      Баллок, мадам Кремерс, Абдул-бей и жена Дугласа были уже там. Первая часть церемонии состояла в отказе от обетов, данных за миссис Дуглас священником при крещении: это было формальное отступничество от христианской веры. Делалось это не из ненависти к христианству, а для того, чтобы позволить ей вновь выйти замуж в виде Лизы и под ее девичьей фамилией. Следующим был турок, которого заставили отказаться от ислама и вступить в брак с ней под именем маркиза Ла Джуффриа. После этого американский священник вновь утвердил их в христианской вере, чтобы скрепить таинство брака. Теперь они были муж и жена. Ужас таился в той будничной простоте, с которой все эти храмовые священнодействия буквально выворачивались наизнанку. Можно понять доброту верующего христианина, объясняющего черные мессы бунтом измученной души или припадком безумия. Он способен представить себе запоздалое раскаяние человека, в лей участвовавшего, и то просветление, которое затем наступает; однако столь хладнокровное извращение самых святых обрядов, отыгранных походя, как пустая прелюдия к задуманному преступлению, сопоставимому в глазах здравомыслящего человека только с убийством, вызвала бы не только у свободомыслящего христианина, но даже у еретика ощущение ничем не извинительного святотатства.
      Дуглас не пренебрег никакими средствами, способными помочь осуществлению его плана. Баллок и мадам Кремерс изображали «деток», сам же Дуглас, как «глава семейства», отдал свою жену в жены турку. Для полной картины святотатства недоставало лишь реального жертвоприношения. К нему и приступили.
      Дуглас испытывал удовольствие не только от устроенного им убогого преступного фарса, но и от тех мучений, которые испытывала при этом его жена. Каждое новое унижение терзало ее сердце, причем она сознавала, что это — только начало, что подлинный разгул дьявольской силы еще впереди. От Батчера, Кремерс и Абдул-бея больше ничего не требовалось, и их увели из склепа. Баллок остался, чтобы проделать ту операцию, за которую ему был обещан гонорар.
      Однако перед этим нужно было совершить еще несколько магических действий. Дуглас целиком сосредоточился на задуманном деле, заставляя себя верить, что все эти церемонии не игра, а реальность, что его жена — в самом деле Лиза, а Абдул — в самом деле маркиз; он выступил вперед, став сердцем и мозгом операции. Главная трудность заключалась в том, чтобы втянуть в нее Сирила Грея, но им удалось раздобыть образец его подписи. Теперь нужно было посвятить жертву Гекате, а еще лучше — ее еврейскому аналогу, Наэне, пожирательнице детей: она тоже считалась одной из ипостасей Луны, и раз Лиза посвятила себя этой планете, то ее магической заместительнице придется участвовать в этой церемонии.
      Искусством эвокации Дуглас владел в совершенстве. Он был человек практического склада, материалист по натуре, и не любил работать на тонких планах. Он выдерживал колоссальное напряжение, заставляя духа являться в зримом образе, тогда как маг, более осторожный ила более тонкий, работал бы на иных уровнях. Дуглас достиг того, что в любом «наработанном» месте, как этот склеп, мог зримо вызвать почти любого демона, причем времени ему для этого требовалось не более получаса. Связь с местом играет в магии большую роль — вероятно, оттого, что там накапливается энергия духа. Так, в часовне Кингс-Колледж невозможно не ощутить прилива религиозности, а в соборе Св. Петра в Риме, наоборот, невозможно проникнуться верой: и восток-то у него на; западе, и античная статуя Юпитера загримирована под очередного святого, да и вся архитектура свидетельствует, что ни одно из божественных имен, известных людям, не соответствует Истине. Готика — это мистика в чистом виде, тамплиеры и византийцы — религия, замешанная на сексе, англиканская архитектура — сплошное морализаторство; современная же архитектура просто не выражает ничего. В Бет-Холе всегда находился сосуд, наполненный свежей бычьей кровью и поставленный на угольную жаровню.
      Наука, хоть и медленно, но все-таки начинает убеждаться в том, что жизнь — это нечто большее, чем чистая химия и физика. У занимающихся оккультными науками на этот счет давно нет никаких сомнений. Динамическое; начало живой субстанции со смертью не исчезает. Поэтому начало, ищущее реализации, вынуждено либо дожидаться следующего воплощения, либо искать еще: живую материю, в бессознательном состоянии отпустившую от себя свое начало или душу. Ничего нет удивительного, что для переноса такого начала в живую материю маги используют коктейли из свежей крови — так легче вызвать желаемый дух. Дело это само по себе не трудное демоны всегда готовы вмешаться в плотскую жизнь, Время от времени этим сущностям попадаются необразованные или просто глупые люди, сами ищущие бессознательных состояний и для того собирающиеся в темных комнатах — без всякой магической защиты! — чтобы пригласить какого-нибудь духа или демона овладеть ими. Эта мерзкая глупость именуется спиритизмом, и любителей его можно узнать по тому, что ни к чему другому их умы уже не пригодны. Они не способны ни к ментальному сосредоточению, ни к логическому мышлению, потому что овладевший ими дух слишком часто вмешивается в происходящее, чтобы выражать их устами всякие глупости и нелепости, когда это взбредет ему в голову. Истинные духи никогда не пользуются столь неблагородными средствами, чтобы вернуться в земную жизнь; их пути светлы и не противоречат Природе. Для истинного духа реинкарнация есть жертва, отказ от уже открывшейся ему божественной жизни ради освобождения воли смертных от низменных желаний; демон же ищет реинкарнации, чтобы хоть отчасти удовлетворить свои неутолимые похоти.
      Как животное, парализованное раневым шоком, следила жена Дугласа за действиями мужа, совершавшего свой отвратительный ритуал; лицо его было обращено в сторону, ибо никто не может взглянуть в лицо Гекате и сохранить разум. Заклинания, посвященные Гекате, суть проклятия против всякой нарождающейся жизни, символами же ее служат страшные ночные тени, белена и черный ягненок, еще неродившимся извлеченный из брюха черной овцы.
      Это-то и обещал маг Гекате, сардонически усмехнувшись в душе, когда та внезапно дала знать о своем присутствии. Увидели ли они что-нибудь? Неизвестно. Тем более, что вряд ли кто-то из них осмелился даже поднять глаза. Просто по склепу вдруг распространилось ощущение ледяного холода, как будто некая сущность и впрямь отозвалась на произнесенные слова и совершенные ритуалы.
      Ибо Геката и есть то, что в Библии названо «второй смертью». Обычная смерть для человека — величайшее из таинств, а все остальные таинства — лишь его символы; ибо это — последнее и абсолютное слияние с Творцом, но также и столп храма жизни, даже в материальном мире, ибо Смерть есть Жизнь.
      Жена Дугласа тоже ощутила присутствие этой жуткой сущности, вызванной из Тартара. Ледяной холод пронизал ее до костей. Ничто никогда не терзало ее так, как упорное нежелание мужа позволить ей выполнить свое земное предназначение.
      Она готова была даже смириться с проституцией, навязанной ей мужем, которого так любила, если бы — если бы…
      Но всякий раз к ней вызывали Баллока, и всякий раз смысл ее жизни уничтожался в нестерпимых муках и еще более нестерпимой ярости. Это было уже не столько осознанное желание, хотя и оно было достаточно велико, сколько реальная физическая потребность ее натуры, такая же неодолимая и глубокая, как голод или жажда. Баллок, всю свою жизнь бывший жрецом Гекаты, еще ни разу не участвовал в вызывании той силы, которой служил. Его просто трясло, когда маг перечислял его хирургические подвиги, предъявляя богине, так сказать, поручительство в верности ее слуги. Он совершал свои преступные операции исключительно успеха ради, пользуясь ими также в качестве средства шантажа, не задумываясь об их магической подоплеке. Магией он тоже занимался, но почти исключительно ради удовлетворения чувственности необычным, а точнее даже нефизическим путем. Так бывало, когда его обуревала гордыня, что всегда сопровождалось' упадком духа; ибо он понимал, что его госпожа — сама стерильность и смерть. Та смерть, которой он сам боялся. больше всего. Циничное спокойствие Дугласа раздражало его; он сознавал превосходство этого великого мага, и надежда когда-либо занять его место умирала в его груди. В этот миг Геката проникла и его душу, нераздельно; сплетясь с его сознанием. Он вспомнил, что был жрецом ее, и ощутил готовность и дальше убивать в ее честь. богинь сильнее ее! Его охватил священный трепет тугов и, потрясенный сознанием своего невероятного; превосходства над другими людьми, он поклялся и дальше служить ей. Он был готов признать се единственной богиней Черной ложи — пусть только поможет ему избавиться от Дугласа! И тут же у него в голове возник план: он вспомнил, что «Анни» была верховной жрицей Гекаты, то есть рангом выше его; она не стеснялась открыто пропагандировать ритуальные убийства, за что однажды едва избежала ареста. Он подговорит Дугласа избавиться от Анни — и потом выдаст его ей.
      Охватившие его чувства были настолько сильны, что его снова затрясло, но теперь уже от ярости и злорадства. Сегодня — особая ночь, и эта величественная церемония станет шагом к его следующей инициации. Он так обрадовался, что чуть не пустился впляс; согревшись в его старых костях, Геката вознаградила его великой радостью. Скоро пора и ему вступать в церемонию.
      — Геката, мать смерти, пожирателъница всякой жизни! — гремел голос Дугласа, произносившего последнее заклинание. — Как я посвящаю эти тайное порождение человеков занесенному над ним зубу твоему, так да будет и со всем, что с ним сходно и сродно! И то, что произойдет с этой жертвой, брошенной на алтарь твой, да произойдет и с потомством Лизы Ла Джуффриа! Он повторил это заклинание тринадцать раз, всякий раз открывая его формулой:

      ЕППСАЛОУМАГ ЕЕ THN EN ТШ KENE6I
      FINEYMATI, AEINAN, AOPATAN.
      ПАМТОКРАТОРА, 0EPOnOIAN KAI
      EPHMOnOIANEONTA OIKIAN
      EYLTA0OYZAN,

      взывая к «той, что опустошена духом, ужасна, невидима, всесильна», и препоручая ей «означенное тайное, названное и неназванное». Затем он обратился к Баллоку, велев ему действовать. Тот начал, но минуты через три вдруг выругался; когда же у лежавшей на алтаре женщины, несмотря на все ее мужество и стиснутые зубы, вырвался отчаянный крик, он выпрямился и, побледнев, спросил резко:
      — Почему вы не позволили дать ей анестезию?
      — А в чем дело? Ей плохо?
      — Хуже некуда. А здесь, черт побери, нет ничего, что мне нужно!
      Однако ему уже ничего не было нужно: он и так сделал; больше, чем предполагал.
      Лицо миссис Дуглас, и без того мучительно-бледное, исказилось; невероятным усилием приподняв голову, она обратилась к мужу:
      — Я всегда тебя любила, прошептала она, люблю и, теперь, когда… я… умираю.
      Голова ее с глухим стуком упала на стол алтаря. Никто не знает, слышала ли она еще ответ Дугласа:
      — Вот чертова кукла, она все испортила!
      Ее уста произнесли слово «любить», произнесли с неподдельным чувством, и все так старательно подготовленное заклятие мгновенно рассеялось, как дым. В склепе не было больше ни Гекаты, ни даже магов: остались лишь двое убийц да мертвое тело их жертвы.
      Дуглас не стал тратить на Баллока бранных слов.
      — Приберите здесь, да побыстрее, — приказал он спокойно, и это спокойствие ранило больнее, чем издевательство или ругань. И ушел.
      Предоставленный самому себе, Баллок чуть не впал, истерику, однако вскоре ему пришло в голову, что лучшей жертвы богине, чем содеянное им в этот раз, и быть не может.
      Чувство мистической одержимости снова охватило его, радостное возбуждение вернулось: теперь уж Геката непременно возвысит его надо всеми!
      Ему нужно было лишь втащить тело вверх по лестнице. А дальше старая дама свое дело знала. Он, как врач, свидетельствует смерть, и никто даже не вспомнит о кой-то жалкой проститутке. Сам же он немедля отправлялся в Лондон, чтобы переговорить с «А.Б.» с глазу на глаз

      Легконогая Весна прямо-таки рвалась в Неаполь, и приход ее был поистине божественен. В конце апреля ни на Апеннине, ни на Альбане, ни на горе Аполлиапа не было больше ни крупицы снега. Последний день месяца был жарок и тих, как в середине лета; склоны Позилиппо, казалось, ловившие каждый всплеск океана, так и не могли утолить жажды. Воздух над морем был так мутен и тяжел, что обитателям виллы не было видно не только Капри и голубого залива, глубоко вдававшегося с Запада в сушу, но даже Везувия.
      Закат Солнца был величественен и печален; его диск казался лишь бледной тенью обычно столь вызывающе-яркой красноты, напоминающей кожу индейца. Уходя в немыслимых муках, оно пронизывало туман нитями мутного шафранного золота, и края грозовых туч на горизонте, приобретая все более фантастические очертания, создавали вместе с возвышенными, морщинистыми уступами гор удивительнейший пейзаж, постоянно меняющийся и до такой степени сказочный, что казалось, будто весь окружающий мир стал сценой чудовищных сатурналий, где плясали гигантские фантомы драконов, грифонов и химер.
      Илиэль с нетерпением ждала наступления темноты, когда она вновь сможет встретиться со старухой и отправиться вместе с ней на шабаш. В этот день она случайно стала свидетельницей совещания между сестрой Кларой и обоими мужчинами; у нее не было сомнений, что они сговаривались о том же. Это подозрение лишь усилилось, когда они поочередно подошли к ней, чтобы пожелать доброй ночи. Теперь Илиэль окончательно решилась принять участие в шабаше. К девяти часам вечера в саду все стихло; лишь шаги патруля, назначенного братом Онофрио, раздавались на верхней террасе, да время от времени звучали тихие гармоничные голоса, произносившие охранные заклинания, которыми стражи магических мест пользовались в течение веков, после каждой строки повторяя: «На тебя да обопрется воля моя, о Закон Света».
      Илиэль воспроизвела свое придыхание-кашель и тотчас очутилась па тропе, которую уже так хорошо знала. Ей не понадобилось и нескольких минут, чтобы добраться до скал-башен; старуха уже ждала ее.
      — Вот что я скажу тебе, дорогая, — начала она, как всегда, без предисловий, — тебе придется совершенно точно выполнять все, что я скажу — в той стране. — Рефрен был тот же самый, за исключением одного слова.
      — Во-первых, тебе ничего нельзя называть прямо — в, той стране. Так, увидев, например, дерево на горе, ты. должна сказать: «Я вижу зелень на возвышенности», ибо так говорят они все — в той стране. И, что бы они ни делали, они всегда найдут этому другие объяснения — в той. стране. Грабя кого-нибудь, они говорят, что тем самым помогают ему и избавляют его от бед: такова мораль той стране. И все, что хоть чего-то стоит, не стоит ничего — в той стране. Гений — тот, кто обыкновенен до мозга костей — в той стране. Если тебе что-то нужно, ты должна делать вид, что оно тебе совершенно не нужно; и oбо всем, что есть, ты должна говорить, что его нег — в той стране. И всякий раз, когда тебе захочется придавить соседа ты должна говорить, что приносишь себя в жcртву религии или морали, человечности, свободе или прогрессу — в той стране.
      — Великий Боже! — догадалась Илиэль. — Значит, это Англия!
      — Они называют это место «Стоунхендж» — в той стране.
      И, не говоря больше ни слова, старуха потащила Илиэль за собой в свою щель в скале. Там было темно, совсем темно, и Илиэль то и дело спотыкалась о камни. Затем старуха отворила небольшую дверь, и Илиэль очутилась на узком скалистом карнизе. Не успела она оглянугься, как дверь за ней затворилась, чуть не столкнув се в пропасть. Перед ней не было ничего кроме бездны звезд. Она манила ее, и Илиэль уже была готова отдаться ей, когда ее позвал резкий голос старухи:
      — То, что я говорила тебе там, на улице, была полная чушь; это было нужно, чтобы сбить этих мозгляков со следа, дорогая; соблюдать нужно только одно правило — принимать вещи такими, каковы они на самом деле, и никак иначе — в этой стране. И она решительным движением столкнула Илиэль с карниза; громко вскрикнув, та полетела в пространство. Однако старая жрица уже объясняла ей, что ее ждут на островке среди моря, в старинном замке. Мягко приземлившись на поверхности оледеневшего моря, Илиэль быстро дошла до островка, но у замка, казалось, не было никакого входа. Замок выглядел естественным продолжением скал, так что его нельзя было бы даже различить среди них, если бы не зубчатые стены; в них не было ни ни дверей, ни ворот, а редкие узкие окна находились на недосягаемой высоте. И все же, подойдя к нему, Илиэль вдруг оказалась внутри, сама не зная, как это у нее получилось. Ей без труда удалось подняться на смотровую площадку, однако главная палуба замка лоснилась, будто смазанная маслом, истекавшим из тысячи устий. Тем не менее ей удалось добраться до Проходной, где она обнаружила свою собственную Щетку для волос; тут она сумела вспомнить о ритуальном Жаворонке, и дальнейший путь для нее был свободен. С левой стороны тянулись целые леса пиний, с правой — ряды высоченных муравейников; прямо же перед ней по просеке, по которой она шла, виднелась пагода, возле которой уже собирались жрицы (и знакомая ей старуха в том числе), чтобы почтить обитающего в ней китайского божка.
      Ну конечно! Там были и Сирил, и брат Онофрио, и сестра Клара. И они наверняка часто бывали здесь — что за обман!
      Они-то и были жабами, вечно квакающими на высокие темы, а свой алмаз, хранимый в средине лба, показывали только здесь!
      Увидев Сирила, она разглядела и двух его помощников, составлявших некий особый треугольник среди тысяч почитателей пагоды; остальные тоже становились по трое, так что вся площадь оказалась покрыта правильной сетью, напоминающей гигантскую паутину. Каждый узел этой сети, треугольник, состоял из божества и двух; его почитателей, и все они были сами по себе. Тут были миллионы божеств, каждое в сопровождении пары их верных слуг; среди них были представлены все расы, все цвета кожи и все исторические периоды. Илиэль видела богов Мексики и Перу, Сирии и Вавилона, Греции и Рима, видела властителей мрачных эфиопских болоту! безводных пустынь и холодных гор. Нити же, соединяющие между собой эти узлы-триады, составлялись из невиданных насекомых, странных животных и уродливых пресмыкающихся, каждое из которых исполняло свой особый танец. Они плясали, пели и извивались, так что вид всей сети вызывал головокружение. Илиэль почувствовала тошноту. Однако ее поддерживала ненависть: она считала, что старуха тоже обманула ее. Илиэль не желала приближаться к сети еще по одной причине: ее злило что это наверняка была сестра Клара, которая, прикинувшись старухой, заставил ее явиться сюда на шабаш зачем же было устраивать все так не по-людски? Тут она заметила, что у каждой пары почитателей своего божества появился ребенок; держа его на руках, они подносили его своему богу, который тут же отправлял его в самый центр сети. В центре же, как это виделось Илиэль, находилось нечто вроде огромного паука. Его шесть ног; голова и тело казались одним сплошным шаром, чернь пронизанным лишь светом постоянно движущихся глаз испускавших лучи во всех направлениях, и ртов, высасывающих свою добычу безо всякой жалости и снисхождения, чтобы потом выбросить переваренные остатки обратно в бесконечную, нервно подрагивающую паутинную сеть.
      Ужас этой картины потряс Илиэль до глубины души; она увидела в ней затаенную угрозу. И все же она была не в силах пошевелиться, чувствуя себя то ли загипнотизированной, то ли просто беспомощной. Ей казалось, что недалек день, когда она сама станет добычей этой всепоглощающей демонической силы тьмы.
      Продолжая наблюдать, она убедилась, что не только люди, но и их боги становились добычей прожорливых ртов. Длинная жуткая нога вытягивалась, и вот уже распадается очередной треугольник, и бог, его священные атрибуты и его почитатели исчезают в раздутом брюхе черного паука. Потом они выходят наружу, но уже в иной форме, и вновь принимаются выполнять те же ритуалы.
      Илиэль стоило немалых трудов преодолеть инерцию этого адского зрелища. Где же любвеобильная Земля с ее красотой и светом? Кой черт дернул ее оставить Лавинию Кинг и броситься в пучину жутких приключений, в это море иллюзий, в этот океан безумия? Зачем ей понадобились эти иные миры, гораздо более мрачные и опасные по сравнению с обычной жизнью? Ее уже не интересовало, что это за миры, и какие чудеса они скрывают; единственное, чего ей хотелось, это снова вернуться к людям, к обычной человеческой жизни, которую она и вела до недавнего времени. И пусть это с ее стороны неблагородно, пусть даже это будет падение; но это все-таки лучше, чем переживать без конца эти кошмары, полные фантомов, жестоких, злых, мерзких, полные самых фантасмагорических проклятий.
      Она резко отвернулась от открывшейся ей картины; потом она, должно быть, потеряла сознание на какое-то время, потому что обнаружила себя уже лежащей в постели на вилле. Движимая неудержимым порывом, она вскочила с: постели и бросилась к шкафу, где хранились платья, чтобы одеться для поездки. Ей будет нетрудно перебраться через невысокую стенку террасы и выйти на улицу; через час она уже будет в Неаполе. Тут она обнаружила, что ни одно из платьев ей не годилось. С той же энергией, напоминавшей ярость, она принялась перешивать их — и, как раз когда ей осталось сделать чуть ли не последний стежок, в ее комнату вошла сестра Клара.
      — Пойдем, Илиэль, — сказала она, — пора совершать ритуал в честь майского утра.
      Илиэль даже подпрыгнула от возмущения, готовая взорваться; однако сестра Клара продолжала смотреть на нее спокойно и ласково, с мягкой улыбкой. Илиэль глядела на нее, ничего не видя из-за плотной пелены гнева, и все же невольно ощущала излучение, исходившее от всего существа сестры Клары, ее сияющую ауру и свет счастья, лучившийся из ее глаз.
      — Нас ждут в саду, — сообщила она, приподнимая Илиэль под руку, как медицинские сестры приподнимают беспомощных инвалидов. И, прикрыв Илиэль большой лунной шалью из голубого шелка с вышитыми полумесяцами, талисманами Луны и тяжелыми жемчужными кистями, она увенчала ее голову тиарой из лунных камней.
      — Пора, нас давно ждут.
      Илиэль пришлось, скрепя сердце, еще раз дать отвести себя в сад. На Востоке пробивались первые лучи Солнца, восходившего над вершинами Позилиппо и оживлявшего своими розовыми перстами бледную лазурь неба. Все уже собрались — стойкая фаланга защитников крепости, готовая по обычаю приветствовать Подателя Жизни и Света. Илиэль никак не могла встроиться. в этот хор. Сердце ее было переполнено озлоблением и тьмою, уста же отравлял приступ тошноты. Да, восход Солнца прекрасен, но эти люди способны были лишь изгадить его своей низостью! Ладно, Бог с ними; она все равно решила уйти отсюда.
      Когда последние отзвуки величественного гимна замерли в прохладном воздухе, к Илиэль подошли Сирил И брат Онофрио. Сирил взял ее за руки:
      — Знаешь, мне надо тебе многое сказать.
      Он подвел ее к мраморной скамье и усадил. Брат Онофрио и сестра Клара остановились поодаль и присели у подножия большой скульптуры из зеленоватой бронзы, изображавшей Марсия и Аполлона.
      — Девочка моя, — начал Сирил мягким, но необычайно серьезным тоном, — ты видишь восточный склон Позилиппо? Видишь звезды, изливающие на нас свой ясный свет? Ты видишь стайки сверкающих рыбок, живущих в водах залива? А свое левое ушко — у него такая очаровательная форма, и цветом оно напоминает утреннюю зарю!
      Лиза хотела сказать ему, чтобы он прекратил наконец валять дурака, но буквально задохнулась от злости и лишь смерила его с ног до головы презрительным взглядом. Сирил же продолжал невозмутимо:
      — На самом деле ты не можешь видеть ничего этого, потому что условия не позволяют твоим глазам видеть. Однако все эти вещи существуют. С другой стороны, существует множество вещей, которые твои глаза видят, а ты их тем не менее не замечаешь, потому что еще не научилась видеть вещи такими, каковы они суть. Вот перед тобой лежит остров Капри, такой прекрасный в лучах восходящего Солнца! Однако ты не знаешь, сон это или явь, облако или морское чудовище. Узнать это можно лишь путем сравнения с собственными знаниями и опытом. Ты видишь, то есть замечаешь лишь вещи, представление о которых в твоем сознании уже есть, или которые не слишком отличаются от твоих привычных представлений. Того же, что тебе до сих пор было не известно, ты не сможешь увидеть никаким иным образом, кроме как научившись и приобретя опыт. Как мы учимся читать? Точно так же. Разве буквы алфавита не казались тебе странными и непонятными, когда ты впервые начала знакомиться с ними? А арабское письмо, например, и сейчас выглядит для тебя «странным», равно как и наше письмо для арабов; за один раз ты, пожалуй, сможешь запомнить одну букву, со второй уже придется повозиться, а о том, чтобы соединить их вместе и понять все слово, и речи быть не может. То же самое произошло с тобою и этой ночью. Я знаю, что ты была там; и, поскольку я знаю также, что у тебя нет Посвящения, то я очень хорошо могу представить себе, что ты там увидела. Ты увидела лишь то, что могла, увидеть, то есть проекции своего собственного сознания {и подсознания!) на какие-то явления действительности. Неужели не ясно, что представление об этих явлениях, полученное таким образом, с той же долей вероятия может быть как истинным, так и ложным! Вот, взгляни на мою руку!
      Сирил поднял правую руку, в то же время загораживая ее книгой от Илиэль.
      — Как же я могу ее увидеть! — все еще раздраженно воскликнула она.
      — Посмотри на тень на стене, — посоветовал Сирил.
      — Да ведь это… Она похожа на голову черта, — удивилась Илиэль.
      — Между тем я всего лишь сделал знак приветствия!
      Он опустил книгу, и Илиэль тотчас убедилась в правоте его слов. Теперь она глядела на него, широко раскрыв глаза и забыв закрыть рот. Ему вновь удалось поразить её образностью своих аллегорий и умением театрально передать их. Наконец она пришла в себя.
      — И что же?
      — Так и этой ночью. За тем лишь исключением, что там время не имеет значения: ты видела не только то что должна была увидеть, но и то, что увидишь потом, свое время, когда научишься постоянно ощущать в себя свое высшее «Я».
      Он вынул записную книжку из белого пергамента и начал читать.
 
Орел и Лев, борьба воды с огнем!
Сионский холм и Дерево на нем!
Далеких звезд и льдин полярных брак!
Пути богов сквозь непроглядный мрак!
Возьми ж метлу, коль ты на Шабаш зван!
Пришпорь Козла, его же имя Пан!
Тебе послушен Космос, путь открыт!
А звезды — только пыль из-под копыт!
Возвеселись, душа, и смело бей,
Сжав время, точно мак, в руке своей!
А правою вожми Святой Крааль
Его к губам и поднести не жаль!
Взгляни на сеть сверкающих лучей:
В ней бьется пульс неутомимый! Чей?
То волны океана Бытия
На круги возвращаются своя
Родится свет от света в вышине.
Крест от креста в космическом Огне;
От жизни жизнь, как Роза средь цветов,
И в браках тех одна царит Любовь.
На острие же каждого луча
Кружится мир, стеная, и крича;
Священным Змеем каждый окружен,
Миры — его, и их питает он.
Даруя смелость людям, гриву львам
Даруя крылья сказочным орлам,
Ликуя и блистая чешуей.
Да станут перья Феникса золой,
Да прорастут в ней Духа семена!
Таятся в них и Солнце, и Луна:
Со Светом Свет встречается в бою.
Ему бросая радугу свою.
Как мост — через Ничто, и эта связь,
Магическим кристаллом становясь,
Рождает Жизнь, а с ней Любовь и Стон
Желания — вот Истины Закон!
Четверолистый образ Божества —
Цветок и плод, и корни, и трава
Неодолимой силою горят.
Преображаясь в дивный аромат.
О росных звезд искристое вино!
Все Сущее в тебе отражено
Когорты, хоры всех живых существ
И пламя всех химических веществ;
Пылинки в свете солнечного дня
Их танец, полон силы и огня!
Они так исчезающе малы,
И все же их божественны балы:
Со Светом Свет кружится, захмелев,
И вновь передо мной Орел и Лев,
Вот Бог, а вот Ему покорна Тварь,
Вот освященный пламенем Алтарь,
И в каждом тлеет искорка Души,
И все они — Одно. Как хороши
Союзы Трех в Одном, и Одного
Троякое в единстве естество!
Стремясь за Духом Вечным сквозь эфир,
Они приходят в чистый, светлый мир,
С собой одну лишь радость принося,
Любя и понимая все и вся.
Лишь просветленным путь туда открыт,
Отринувшим гнилую плоть и быт.
В руке их меч: то знак высоких сил!
Удар его как взмах широких крыл.
Их ясный взор всевидящ и глубок,
В сосудах их — вселенской Крови ток,
И эта Кровь могуча и густа.
Чье имя обжигает им уста?
Того, Кто звал больших и малых сих
На Празднество для избранных Своих;
И вот настала Таинства пора,
И Плотью стало Слово, как вчера.
Но кто Владыка сей, кто Властелин
Звезды небесной и Волны глубин?
Нет слов у нас, чтоб рассказать про то.
Неназван Он — иль именем Никто.
Вот Истина, сокрытая во Лжи.
Вот почему мы все не миражи.
Вот кто раскрасил красками миры.
Существовать оставив до поры.
Он — центр всех сфер, Он — Пламя, он — Весна,
Что души пробуждает ото сна.
Не чти ж Его, когда Он чтит Тебя —
Тень бренну, сотворенную любя,
Возвысься же, пойми же, что ты-мост,
И образ твой превыше всяких звезд!
 
      Сирил отложил книгу. — Язык, — сказал он, — вначале примитивный донельзя, разрабатывался и совершенствовался людьми, главной целью которых было сбыть свой лежалый товар подороже, ни слишком греша при этом словами. Ясно, что многие аспекты явлений в результате этого вообще остались без словесных обозначений. Мистический опыт точно так же нельзя выразить словами. В лучшем случае удается описать эти феномены с сухой, дубовой точностью, или в определенном приближении передать ощущение возникающего при этом экстаза. Ты, конечно, помнишь строки: «Вейся, вейся, смейся мне, Звездный лучик в вышине…». Проанализировав их, легко убедиться, что на самом деле они ничего не выражают; и все же они передают некую идею, хотя словами опять-таки трудно передать, какую. То, что ты видела, моя дорогая Илиэль, находится к этим моим словам в таком же отношении, в каком они сами находятся к тому, что видела сестра Клара — или, точнее, к тому, чем она там была. И мораль отсюда: как только сестра Клара изменится, мы все тоже немедленно изменимся вместе с нею. Считай это моим, пусть и не слишком «уклюжим», извинением за те плохие стишки, которые я заставил тебя выслушать с утра пораньше; на этом наш сегодняшний урок можно считать оконченным. Брат Онофрио сейчас пойдет созывать людей на собрание. Подавай нищим, он тем самым подает Господу; подробности о том, кому из них какой в этом интерес, можно узнать у главы фирмы. Здоровому духу нужно здоровое, я бы даже сказал, жирное тело, однако я занимаюсь бантингом" 4, то есть разбавляю водными процедурами твердые шлаки. Разбавляющий же, как известно, сам да разбавлен будет, поэтому перед началом я все-таки схожу приму душ. Вечер юных матерей состоится, как и было объявлено, в четверг, в половине девятого; гости, не являющиеся матерями, но намеревающиеся стать таковыми, приглашаются на собеседование ко мне в приемную непосредственно по окончании рабочего дня.
      Произнося вею эту ерунду, Сирил улыбался самым непринужденным образом, изображая всеобщего любимчика; таков был его способ восстанавливать нарушенный светский тон беседы.
      Илиэль взяла его под руку, и они со смехом направились к завтраку. Однако душа у Илиэль всё еще была спокойна. Она спросила его о старухе: не была ли то действительно сестра Клара?
      — Да, конечно, — подтвердил он. — Мы решили, что лучше всего будет поставить там, в астрале, сторожа, чтобы предохранить тебя от возможных неприятностей Хотя в принципе тебе, конечно, ничто серьезное не угрожало и угрожать не может — до тех пор, пока ты деть верна клятве и не выйдешь за пределы Круга, самое главное. Ее высшее «Я» чувствовало себя удовлетворенным это было ее лучшее «Я», которому хватило немногих; ков, чтобы научиться обуздывать свой темперамент, давая ему идти на поводу первого же внешнего импульса! Она испытывала счастье и гордость оттого, что любил настоящего Мага и была им любима. Однако в то же время она ощущала в себе и некую подсознательную слабину ненавидя ее и в то же время отчасти завидуя ей, тем людям, которые еще могли позволить себе слабое для нее самой давно уже недозволенные. При этом эль на собственном опыте убедилась, что такие «победы над собственными слабостями достаются дорогой ной: ей самой пришлось отказаться от «темной звериной души» и дикарской привычки не доверять никому и чему, прежде делавших ее жизнь такой прекрасной! даром поэт пишет о «безграничной ярости рыб, жаждущих иметь крылья»; если рыбе объяснить, что для этого ей придется отказаться от привычки прокачивать через жабры, то она отлично смогла бы найти компромиссное решение, которое удовлетворило бы пару миллионов последующих поколений; и, если название «летающая рыба» показалось бы ей неприемлемым (хотя бы силу своей очевидной неточности), то мы охотно назвали бы ее «плавающей птицей», что не только точнее, и вежливее.
      Между тем злость на сестру Клару у Илиэль все не проходила. Она и отправлялась-то в свои путешествия. затем, чтобы вырваться из пут замыслов Сирила, освободиться от власти его Магики; а он не только даже не явился ей ни разу, но подослал вместо себя сестру Клару, велев ей переодеться старухой, чтобы выведывать у Илиэль самые сокровенные мысли! Она не находила слов, чтобы выразить свое возмущение.
      Сирил, разумеется, сделал все возможное, чтобы представить все события в их истинном свете. Он даже рассказал Илиэль целую историю.
      — Одна очаровательная дама, супруга одного из приятелей лорда Боулинга, которую я про себя предпочитал называть «Пышкой» — поверь, что по своим физическим, а тем более душевным качествам она вполне тому соответствовала, — так вот, однажды эта дама отправилась в астральное путешествие… и заблудилась. Произошло это на острове Манхэттен, одном из самых пустынных островов на свете, как тебе известно. А надо сказать, что муж ее в это время как раз находился тут, в том самом Неаполе, который ты имеешь честь лицезреть перед собой, моя дорогая (нет, не прямо тут, а несколько левее). Вместе с лордом Энтони они охотились за каким-то очередным привидением. Миссис Пышка проявила чудеса изобретательности, как это часто бывает с американскими женщинами, когда им ничего иного не остается; привлекательной ее, правда, при всем желании назвать нельзя было, однако в мире духов царят, очевидно, совершенно иные критерии красоты, нежели на Пекок-Аллее или Трафальгар-Сквере, так что у нее моментально образовалась целая свита потусторонних поклонников. И они стали указывать, что и как она должна делать, будь то еда, питье, музыка и все остальное, и скоро она уже шагу не могла ступить без разрешения своих «духов». И вот однажды они сообщили, что на нее возлагается некое чрезвычайно важное и почетное поручение — спасение человечества или иная подобная же чушь, я сейчас уже не помню. Да и не в этом дело. А у нее самой уже не было ни сил, ни воли не только чтобы сопротивляться этому, но даже чтобы отнестись к этому хоть немного критически. Голоса «духов» были для нее гласом Божиим. Они послали ее сначала в банк за деньгами, потом в тур агентство за билетом на пароходный рейс в Европу; когда она прибыла в Ливерпуль, они велели ей ехать в Лондон, оттуда — в Париж, а из Парижа в Геную. В Генуе они назвали ей отель, где она должна была остановиться, а потом заставили купить револьвер с патронами. Когда она сделала это, ей просто и без обиняков приказали приставить револьвер ко лбу и спустить курок. Однако мягкая револьверная пуля, судя по всему, оказалась неспособна пробить мощную лобовую кость, или она просто не на то нажала: так или иначе; врожденная непробиваемость спасла миссис Пышку, что бы та могла потом рассказать нам свою историю. Она так ее потом и рассказывала, почти слово в слово: у нее даже не хватило сообразительности хоть чуть-чуть ее приукрасить. Как видишь, моя милая, эта история показывает, почему лучше иметь хотя бы одного верного друга среди живых, прежде чем флиртовать с озверевшими от любви привидениями, которые к тому же Могут казаться весьма коварными.
      — Надеюсь, ты не считаешь меня такой!
      — Все женщины такие.
      Илиэль прикусила губки; впрочем, врожденная интуиция подсказывала ей, что в самом главном Сирил Грей прав. Она тоже оказалась неспособна противостоять искушениям, таким привлекательным и таким опасным в своей неопределенности. Однако как не могла она постоянно жить высокими целями, так не могла и прочно стоять на земле: голоса Болота и Пещеры все время звали Поэтому ее успокоение оставалось лишь внешними глубоких корней у него не было. Недели две все б порядке, она чувствовала себя здоровой душой и телом! однако затем упрямство овладело ею, и она вновь принялась «сочинять сказки», как сама это называла, стараясь на этот раз быть начеку против козней сестры Клары. Законы потустороннего мира становились ей все понятнее, в его символике она тоже начала разбираться; она научилась даже вызывать или удалять некоторые сущности по своему желанию. От сестры Клары же она отгородилась мощным невидимым барьером. Порождениям своих душевных импульсов она давала волю лишь в глубокой тайне, никогда не выходя за пределы двух-трех испытанных, наиболее излюбленных сущностей.
      Ее земная жизнь также все больше смахивала на сумасшествие; и, поскольку для женщин такого типа месть — явление более чем обыденное, то вскоре весь гарнизон крепости потешался над ее безуспешными попытками завязать флирт с местными мужчинами. Целомудрие входило в нерушимый кодекс обитателей виллы, однако это было целомудрие позитивное, творческое, не такое, каким его выставляют в пуританских странах, превращая в худший из смертных грехов, так что «позитивным» оно остается разве что для строительных кирпичей.
      Илиэль, впрочем, была достаточно умна, чтобы уже через несколько часов заметить, какими смешными выглядят в глазах окружающих эти ее попытки; но это тем не менее не послужило для нее поводом пересмотреть свое отношение к ним, как не служило до нее сотням столь же целомудренных женщин, от Дидоны до жены Потифара, до сих пор считающихся у наших психологов ярчайшими примерами обратного. Ситуация становилась напряженнее день ото дня, несмотря даже на небольшие всплески эмоций, время от времени разряжавшие обстановку. Строжайшая дисциплина, царившая на вилле, не позволяла этим всплескам вырасти до неприемлемых размеров, однако Сирил Грей не стал скрывать от брата Онофрио, что успехи, достигнутые Эдвином Артуэйтом со товарищи в своей подрывной деятельности, с каждым днем беспокоят его все больше.
      — Я с радостью бы пожертвовал своими ушами, — восклицал он, — чтобы увидеть, как Эдвин Артуэйт поднимается сюда из Неаполитанской бухты, рука об руку с Lucifuge Rofocale (Духами преисподней), чтобы окончательно уничтожить нас всех при помощи какого-нибудь мистического амулета рабби Соломона! Тогда, по крайней мере, я был бы уверен, что счастье и благополучие явились к нам прямой; доставкой на дом — что называется, праздничный набор, родинки удачи и любовный напиток в комплекте, цена для подписчиков «Оккулт Ревью» два фунта одиннадцати шиллингов и три пенса.
      Однако в июне настроение Илиэль наконец изменилось. Ожидание чуда, от которого готово было расцвести ее сердце, преобразило ее. Прежняя угрюмость исчезла; теперь Илиэль прямо таки сияла с утра до вечера. Физическая усталость, ни бытовые неудобства больше не заставляли ее страдать. Она подружилась с сестрой Кларой и дни напролет проводила в беседах с нею, усиленна работая спицами, совмещая, так сказать, приятное с полезным, чтобы встретить появление маленького сокровища уже готовым набором изящных вязаных вещиц. Илиэль забыла даже об ограничивавших ее свободу запретах, прежде так ее задевавших; к ней вернулась Вся природная радость и живость юности, так что если у окружающих и оставался повод следить за ней, то только затем, чтобы она чисто физически не набила себе шишек. Она больше не предавалась болезненным фантазиям и не испытывала тяги к опытам со зловещими образами. Она была у себя дома, па седьмом небе своего романа, ощущая себя главной героиней самой волшебной, всех сказок на свете. Ее любовь к Сирилу перешла В необычайно нежную, еще более возвышенную фазу; она полностью осознавала теперь всю ценность своей жизни, свое собственное достоинство. У нее появилось особое чувство природы, которого не было раньше; она ощущала свое родство с каждым листочком, с каждым цвет» в саду, рассказывала сама себе любовные истории про рыбаков, чьи парусники разноцветными пятнами раскрашивали лазурную гладь залива, воображала удивительные романы, развертывающиеся на палубах роскошных морских пароходов, пришедших откуда-нибудь Америки окружить по Средиземному морю, смеялась над проделками детей, игравших на склонах горы, и радовалась той могучей, земной силе, с которой загорелые крестьяне таскали вверх и вниз мимо ее террасы то корзины с рыбой, то цветы, то хворост. Там была одна крестьянка, уже старая; долгие годы труда оставили на ее лице неизгладимые следы морщин, однако она всякий день радовалась жизни, даже склоняясь под тяжелой ношей, и никогда не упускала случая остановиться и поприветствовать Илиэль с той душевной теплотой, которая так отличает итальянских крестьян:
      — Благослови вас Бог, синьора, пусть и этот день будет для вас добрым и прекрасным!
      Нет, мир и в самом деле был прекрасен для Илиэль; Сирил был лучшим возлюбленным на свете, а она сама — счастливейшей из смертных женщин.

      Смерть жены крепко выбила Дугласа из колеи. Она давно стала для него чем-то вроде привычки, послушной рабыни, на которой можно было сорвать злость; кроме того, он лишился объекта своих лучших издевок. Баллок же он не просто перестал доверять; он был на него зол. В этот критический период его карьеры на помощь ему пришла мадам Кремерс. Один ее овдовевший знакомый передал ей на попечение свою дочь; что-что, а вызывать у людей доверие мадам Кремсрс умела. Эта дочь воспитывалась в каком-то интернате в Бельгии. Старуха вызвала ее по телеграфу в Париж и представила Дугласу, не скупясь на комплименты. Дугласу это пришлось более чем кстати. Девушка была юна и невинна, прелестна и настолько обворожительна, что ему показалось, что до сих пор он не встречал ничего подобного. Для Кремерс же она была важной фигурой в ее игре со влиятельным магом; благодаря ей она рассчитывала укрепить свое влияние на него. Сначала он, правда, заподозрил, что девушку подослала его старая врагиня, уже небезызвестная нам А.Б., готовая любым способом сжить его со свету. Колдун всегда желает быть единственным и самым высшим, для чего ему приходится унижать, если не уничтожать своих соперников, врагов и товарищей; настоящий же Маг ищет Высшего в Единстве, объединяясь с другими и равно участвуя во всех элементах их бытия. Разница та же, что между ненавистью и любовью. На всякий случай Дуглас провел магическое расследование и убедился, что в этом деле нет и следа «А.Б.». Даже напротив: аура мадам Кремерс показывала, что она вполне способна заменить А.К., и это опять-таки было ему на руку. Однако сначала ему нужно было ввести ее в число Четырнадцати и сделать своей правой рукой. Она же, со своей стороны, хотела сделаться для него незаменимой. Она знала, что Дугласом движет неукротимая ненависть к Сирилу Грею, и поэтому решила завоевать доверие Дугласа, предъявив ему скальп упомянутого джентльмена. Фигурально выражаясь, она принялась точить свой томагавк.
      Наконец в апреле однажды наступил день, когда она решилась заговорить с ним об этом прямо.
      — Послушай, Большой Брат, нам с тобой надо бы еще раз пересмотреть все это ваше дело. Мне кажется, что известные тебе дураки наделали тут много лишнего. — Она помедлила, задумчиво глядя на реку. — Ты пойми, я никого не осуждаю, кроме разве что Баллока, с которым ты поступил совершенно правильно.
      Дуглас, настроение которого как раз было довольно мрачным, взглянул на нее с недоверием. Откуда она узнала о его прошлых, а тем более теперешних планах? Она же тем временем без всяких обиняков продолжала:
      — Нам нужно рассчитаться с этими недоумками, разве не так? Поразить их можно только в их логове. Ты нащупал их слабое место, однако не попал в него. Так вот, я тебе подскажу, как это сделать. Эта девушка долго была с кем? С Лавинией Кинг. Вот и начни с нее! Я видела эту беспечную дочь Терпсихоры от силы минут пять, однако попила, что это далеко не высоконравственная особа, о нет, сэр. Проснись, большой Босс! Ты заварил кашу, и теперь они все ходят вокруг нее, и она в том числе. На кого мы еще можем рассчитывать? Ты вообще думаешь только о себе или о родине, о нашей Великой Британии?
      Так и быть, я сама позабочусь обо всем этом. Единственное, что мне от тебя нужно, так это хорошая зацепка — и банка жирных червей, чтобы выманить рыбку на сушу, и если мне это не удастся, то можешь забыть обо мне раз и навсегда. Ты думаешь, я не сумею? Да я саму Блаватскую сколько раз сажала в лужу! Не волнуйся, я много чего умею.
      Мне это, как съесть порцию селедки!
      Дуглас задумался. Потом, невзирая на присутствие Кремерс, он посовещался со своими дежурными демонами. Однако их оракул был скорее двусмыслен. Дуглас решил, что он сам виноват в этом, нечетко сформулировав запрос, и повторил его другими словами. В первый раз он спросил, «ожидает ли мадам Кремерс успех в задуманном ею деле», и ответ был «да», однако в комментарии к нему просматривался намек на некую иллюзию, выражения же были такие: «Лжедмитрий», «Троянский конь» и что-то непонятное о Шотландии и острове в Британском море. Во второй раз он спросил, удастся ли Кремерс заманить Лизу в ловушку. Ответ, последовавший на это, был уже гораздо более ясен, хотя и менее утешителен. Однако после смерти жены его демоны и так вели себя странно, пораженные, казалось, то ли медлительностью, то ли страхом. Так или иначе, Дуглас услышал в их голосах подтверждение собственным ожиданиям и счел это хорошим предзнаменованием.
      Остаток вечера они провели очень мило, пытая кошку, сначала ослепив ее, а затем поливая серной кислотой. Утром мадам Кремерс уехала в Неаполь, прихватив с собой Абдул-бея в качестве наживки. Прибыв на место, она велела Абдулу расслабиться и отдыхать, пока не наступит нужный час: тогда она позовет его. Кремерс была женщиной сугубо практического склада, не то что черти Св. Иакова, сначала уверовавшие, а потом потрясенные. Ее потрясало все, чему, по ее мнению, верить не стоило, а верить она не считала возможным никому и ничему. Она од сама терпеть не могла правды, потому что правда освобождает людей, то есть делает их счастливыми; однако у нее хватало здравого смысла, чтобы пользоваться и ею когда желаемый результат не вызывал сомнений.
      В Магику она не особенно верила, да и многочисленные духовные учения вызывали у нее лишь насмешку; однако результат они давали, поэтому она не брезговала и ими. Ее слова о том, что ей несколько раз удалось «посадить в лужу» саму Елену Блаватскую, тоже не были пустым хвастовством.
      Вместе с одной компаньонкой ей удалось завоевать доверие сей добросердечной теософки, после чего они принялись обманывать ее самым бессовестным образом. Потом мадам Кремерс попыталась проделать такой же трюк еще с одним магом, однако тот, скоро раскусив ее, поступил неожиданно: он с любовью раскрыл перед нею свою душу. После этого ей оставалось либо раскаяться и честно признаться во всем, либо приобрести мозговую горячку; она выбрала последнее. Ее неверие в Магику было тесно связано с неверием в неизбежность Смерти, как она сама это называла, а на самом деле — страхом перед ней. Смерти и Магики она боялась больше всего на свете, хотя и отказывалась признаться себе в этом. Впрочем, ошибок людей слабых она не делала: торопить как-то, так и другое было не в ее характере. Характер у нее как раз был очень сильный, а запасы терпения почти неисчерпаемые. Она затевала игру без всяких мыслей о выигрыше; вот секрет лучших игроков, играющих в самые важные игры. В том, чтобы поступать так, как того требует задуманное дело, тоже есть своя правда, хотя, если применить это вполне очевидное правило, например, к искусству, то тут же найдется прорва мещан, которые обвинят художника в. безнравственности. В том, что касается интриг, мадам Кремерс была настоящий художник. Сделать подлость своему лучшему другу или благодетелю ей ничего не стоило; однако даже погубив таким образом человека, она не испытывала удовлетворения — сделать ее счастливой не могло ничто на свете. Хотя, конечно, в таких случаях она бывала довольна собой. Тогда она ощущала, что хорошо сделала свое дело. Радостей бытия она не знала и не желала знать, раз и навсегда избрав для себя пуританский образ жизни, исключающий даже мысли о личном счастье, так что даже приглашение па хороший обед воспринималось ею как оскорбление, а участие в таковом других лиц — как святотатство. Ее желание помочь Абдул-бею в его любовных исканиях зиждилось лишь на циничной догадке, что Лиза процентов на сорок готова дать совратить себя. В этом мадам Кремерс не сомневалась.
      Лето уже вступило в свои права. Солнце окончательно утвердилось в южной части небесной сферы; оно вступило в знак Льва, осеняя иссохшие склоны Позилиппо своим строгим и благородным жаром. Большую часть времени Илиэль проводила на Террасе Луны, за вязанием, наблюдая за лодками и пароходами или за крестьянами, предававшимися своему повседневному труду или отдыху. Настало первое августа, время близилось к вечеру. Илиэль стояла, опершись па каменный бордюр террасы, и глядела на дорогу. Сестра Клара ушла в дом, чтобы подготовиться к вечернему ритуалу Луны. По дороге, вымощенной грубыми, неровными камнями, шла старая рыбачка; она перехватила свою корзину поудобнее и приветствовала Илиэль, как обычно. В тот же миг она поскользнулась и неловко упала.
      — Ой! — воскликнула она, призывая на помощь каких- то святых. — О, Санта Мария, кажется, мне вступило в спину. Боюсь, я не смогу подняться.
      Илиэль не слишком хорошо понимала по-итальянски, однако сама картина не требовала объяснений. Не сомневаясь ни минуты, она перескочила через стену террасы и подала крестьянке руку, чтобы помочь ей встать на ноги.
      — Знаете ли, — вдруг заговорила крестьянка по-английски, — этот молодой человек просто с ума по вас сходит а лучшего жениха я, между прочим, за всю свою жизнь не видала. Может быть, вы соблаговолите сказать ему хотя бы пару слов?
      У Лизы даже рот открылся от удивления.
      — Что? Кто? О чем вы говорите? — пробормотала она.
      — Да этот турок, Абдул. Он такой красивый! Вы ведь его знаете, моя милочка!
      Произнося это, мадам Кремерс — это была она, — внимательно наблюдала за лицом Лизы; и оно не обмануло ее. Она прочла на нем ответ на свой вопрос. Тихонько свистнув, она подозвала Абдул-бея, и тот, подхватив Лизу под руки, начал страстно целовать ее в тубы. Лиза даже не думала сопротивляться. Сама ситуация казалась ей волшебной сказкой. Она — принцесса, он — князь эльфов, ужасная дворцовая интрига: каждое слово этой сказки было волшебным.
      — Я мечтала о тебе каждый день, каждый час, все эти месяцы! — говорила она между поцелуями. — Боже мой, почему же ты не приходил ко мне раньше? Ей не приходило в голову, что она по меньшей мере преувеличивает; все, что с ней было в прошлом, оказалось стерто, исчезло под натиском этих новых необыкновенных переживаний; и, кроме круга, ограничивавшего дом и сад, и ее в них, и обрывков данной когда-то клятвы ничего больше не было в ее воспоминаниях.
      — Вот он я, я здесь, я с тобой, — бормотал Абдул-бей, с усилием выталкивая слова. — Пойдем со мной! У меня внизу яхта, она ждет нас.
      — Да, забери меня, возьми меня с собой! Я поеду с тобой, куда захочешь.
      Мадам Кремерс тем временем довольно ловко встала на ноги.
      — И то сказать, пора сматывать удочки, — сообщила она. — На вилле сейчас ее хватятся.
      И, подхватив Лизу под руку, она вместе с Абдулом заспешила вниз по лестнице, ведущей к берегу. Патруль брата Онофрио, вышедший к тому времени на террасу, видел всю эту сцену; вмешаться они, однако, не посмели, опасаясь, что у Абдул-бея может быть оружие. Когда все вышли приветствовать Луну, они доложили об этом. Брат Онофрио воспринял новость холодно и, промолчав, продолжил свой лунный ритуал.
      Час спустя, когда закончился ужин, по всему дому разнесся звон колокола: явился гость. Гостем был Саймон Ифф. Первым, кого он навестил, был Сирил, уже в цивильном платье, а не в зеленом ритуальном хитоне. Сирил курил сигару на той самой террасе, где он на следующий день после Вальпургиевой ночи читал Лизе свое стихотворение. Он не поднялся навстречу своему учителю.
      — Передай претору, что видел Кая Мария, беглеца, сидевшего на развалинах Карфагена! — воскликнул он.
      — Не расстраивайся, мой мальчик, — мягко сказал старый мистик. — Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Однако моя должность требует от меня сделать тебе выговор, и лучше будет, если я сразу покончу с этим. Задуманная тобой операция была плохо спланирована и, можно сказать, обречена на провал. Ты сам выбрал себе женщину, и кто виноват, что она не выдержала испытания? У нее не было даже религиозной нравственности, которая помогает слабым натурам преодолевать искушения. Я с самого начала подозревал, что Эксперимент окончится неудачей — по ее вине.
      — Твои слова ранят меня тем больнее, что я тоже подозревал это — с самого начала.
      — И все-таки не остановился.
      — О, нет! — простонал Сирил, закрывая глаза.
      — И что же должно означать твое «о, нет» в данном случае?! — воскликнул старый маг. Он читал в душе Сирила, как в раскрытой книге.
      — Не я же все это затеял!
      — А кто же, интересно? Изволь объясниться.
      Губы Саймона сложились в язвительную усмешку.
      — Впрочем, эта телеграмма несколько утешила меня в моем горе, — не обращая на это внимания, произнес Сирил, элегантным жестом доставая из кармана клочок бумаги. — Она пришла неделю назад.
      Саймон Ифф повернул телеграмму ближе к свету.
      — «Горации», — прочел он с удивлением. — Что это — шифр, пароль? Послано с острова Ион, из Священного Дома, из резиденции Самого! — «Самим» в Ордене называли его главу.
      — Да, — мягко подтвердил Сирил, — мне выпала большая удача. Мне удалось заинтересовать нашим Экспериментом Самого; так что сестра Кибела приезжала не просто так, а по поручению Махатхера Пханга.
      — Вишь, чертенок! только и сумел сказать на это старый маг. Впервые лет, наверное, за сорок его застали врасплох. — Так значит, ты сам устроил все это, чтобы вызвать огонь противника на себя?
      — Конечно; нельзя же было подвергать опасности сестру Кибелу.
      — А что такое «Горации»?
      — Это не пароль. По-моему, это что-то из римской истории
      — А-а, трое юношей!
      — Целая армия, не так ли?
      — О да, как раз то, что нужно, — вздохнул Саймон. — Я ведь тут тоже немного позанимался Магикой.
      — Да? И что же?
      — Все те же поиски Золотого Руна, Сирил. Я прорастил зубы Дракона — ты помнишь, зачем они нужны? И выросли из них мужи, вооруженные до зубов, и перебили друг друга.
      — Ну, и где же твои вооруженные мужи?
      — Скоро ты их увидишь. Ты что, не читаешь газет?
      — Я никогда не читаю газет. Я поэт и люблю свои произведения, как моя мать когда-то любила меня.
      — Что ж, тогда я тебе объясню. В Европе начинается война. Я нашел твой старый офицерский патент, и теперь ты можешь приступить к своим обязанностям как офицер связи при штабе генерала Крипса.
      — Прямо как у анархистов; от каждого по способностям, каждому — по потребностям. И все же: в чем дело?
      Ты хочешь сказать, что происходит что-то серьезное?
      — Народ думает, что кто-то наверху нарушил священные договоренности, что большие нации опять попирают права малых и тому подобное; правительства думают, что соседям опять понадобились их рынки сбыта; я же, который вызвал весь этот процесс к жизни, знаю лишь, что новая эра не родится на свет без кровопускания; беременность и так затянулась. Как можем мы проповедовать Закон свободы в мире, где всякая человеческая свобода подавлена законами индустрии? Люди настолько превратились в рабов, что безропотно подчиняются законам, которые в любые иные времена, в любой стране немедленно вызвали бы революцию! Каждый получил учетный кодовый номер, сковывающий его не хуже цепей! И они позволяют своим тиранам по своему произволу лишать их даже тех удовольствий, на которые еще хватило бы их нищенской зарплаты. Нет, осталось лишь одно средство превратить лавочного приказчика в Курция, а тупую ткачиху — в героическую Корнелию, и я этим средством воспользовался.
      — И каким же образом?
      — О, это долгая история. Впрочем, ты помнишь сэра Эдварда? Он хороший мистик. Ты наверняка читал его статью о конце эры Рыб.
      — Да, но я не думал, что это следует понимать буквально.
      — И тем не менее это так. Впрочем, ему самому от этого мало проку; скорее всего, он потеряет свою должность. Он человек слишком духовный. А им в течение ближайшего года двух нужны будут одни фанатики. Хотя и это тоже необходимо: сожрав друг друга, фанатики освободят место философам, и настанет новая эра, иная цивилизация.
      — Не так давно ты сам упрекал меня в излишней любви к сильнодействующим средствам, — вспомнил Сирил Грей.
      — Я гнусно лицемерил, то есть прикидывался добрым порядочным англичанином, — не моргнув глазом, ответил старый мистик. — Тем не менее на этой неделе у меня назначена встреча с премьер-министром — как раз обсуждения этих вопросов. Извини, что пришлось на твои шутки отвечать такими же. И все же я хотел бы, ты понял: то, что я сделал, было необходимо. Тупой обыватель — худший из преступников.
      — В этом я с тобой совершенно согласен.
      — Возьми примеры из истории. Во времена рыцарей мы симпатизировали юношам, добивавшимся рыцарского звания, чтобы исправить ошибки, сделанные другими, И королям, мужество и мудрость которых не раз спасали подданных от могущественного врага. Когда же королевская власть сделалась тиранией, а феодализм — рабством, нашими кумирами стали бунтовщики. Робин-Гуд, Хервард Неспящий, Добрый Принц Чарли, Роб Рой; тогда для нас героем был угнетенный. Потом настали времена индустрии, и мы, вслед за лордом Байроном, начали симпатизировать пиратам и бандитам. Однако вскоре не стало и их, и теперь или, лучше сказать, позавчера нам пришлось полюбить откровенных негодяев — Арсена Люпена, Раффлза, Стингери, Фантомаса и еще добрую сотню других, или, наоборот, сыщиков, их ловивших, которые хотя и защищали породившее их общество, однако превосходно умели водить полицию за нос. В этом, собственно, и заключается весь шарм этих… Пера Непомню-как-дальше у Габорио, Дюпена и Шерлока Холмса. Нигде в литературе не найти хоть сколько-нибудь приличного сыщика, у которого были бы хорошие отношения с полицией! При этом не следует забывать, что настоящий писатель, хочет он того или нет, всегда выражает подсознательные желания своих читателей. Ни один литературный поденщик, следующий вкусам богатых обывателей и выбирающий героев из числа миллионерских сынков, до сих пор не создал — и никогда не создаст! — подлинного характера. Что ж, если читатели любят воров и ненавидят судей, значит, с судьями явно что-то не в порядке.
      — Но если в мире действительно разразился кризис, то ты-то зачем явился сюда, в самую его гущу?
      — Я явился, чтобы купить Италию. Боулинг уже купил Бельгию, как тебе, наверное, известно. Он был в хороших отношениях с покойным Леопольдом, но тот был слишком тонкого склада, чтобы торговаться по-настоящему. Хотя и понимал, что, начнись война, он проиграет ее первым. Альберт же просто сгреб денежки, не мучаясь никакими угрызениями совести; а от них-то обычно вся морока. Это очень хороший способ; его изобрели немцы.
      — Да, но зачем покупать Италию? Только затем, чтобы не дать расслабиться Австрии? Ведь эти итакийцы даже воевать не умеют, не говоря уже о том, что несчастный трентинский клин в границе сведет на нет любую их стратегию.
      — В том-то и дело. Конечно, проще и дешевле было бы купить Болгарию. Но сэр Эдвард не желает об этом и слышать. Поэтому на Балканах теперь нашими врагами будут и те, и эти. У России, таким образом, любви к нам тоже не прибавится, а это, в свою очередь, усилит раздоры между членами Антанты. Впрочем, это тоже не будет иметь значения, когда с обеих сторон погибнет достаточно людей. Те же, кто выживет, приобретут каждый на локоть больше жизненного пространства, чтобы было где разгуляться душе, да еще на фунт воспоминаний о героическом прошлом, чтобы было чем разбавить сытую скуку бытия. Нет, два года окопов хоть кого приведут в чувство. Да они просто с лица земли сметут всех этих ханжей, поучающих, что курить вредно, что употреблять мясо и пиво — грех, как грех гулять после одиннадцати вечера, целовать девушек, читать романы, играть в карты и ходить в театр, да еще в субботу!
      — Возможно, ты и прав. У меня складывается впечатление, что с возрастом ты делаешься все оптимистичнее. В моих же юных ушах раздаются лишь вопли несчастных рабов, которым в очередной раз предложили скинуть цепи.
      — О, в ближайшие годы вся Европа наполнится воплями — и вонью. Однако придет новое поколение, которое не будет знать ни бедности, ни страха перед смертью.
      Единственное, чего они будут страшиться, это слабости.
      Они не позволят себе ни слабости, ни подлости.
      — Какая обширная программа! Что ж, qui vivra verra!
      А я меж тем буду ежедневно являться на рапорт к генералу Крипсу.
      — По-моему, он уже во Франции, так что ты легко найдешь его. Если удастся отстоять Париж, то делать тебе будет почти нечего. Ты же знаешь, что англичанин будет три года собираться, прежде чем натянет сапоги. Если бы мы прислушались к людям, которые знали, как американцы, и вовремя выставили свою трехмиллионную армию, то войны вообще могло бы не быть, тем более при такой неразберихе этих европейских альянсов. Максимум, что могло бы произойти, это очередная социальная революция, стычка рвачей с еще большими рвачами — мерзкое дело, потому что от этого люди подлеют и только коснеют в своем рабстве. Впрочем, как водится, народ по обе стороны баррикад свято верит, что сражается за правое дело; только правительства знают, кого и зачем они обманывают. Что ж, зато обе стороны, и победители, и побежденные, лишь укрепляются в сознании своей правоты. Ты только посмотри на них! Еще три дня назад Франция была Францией Панамы и Дрейфуса, Францией мадам Юбер и мадам Кайо; сегодня — это Франция Роланда и Генриха Четвертого, Дантона и Наполеона, Гамбетты и Жанны д'Арк!
      — А Англия — все еще Англия войны с бурами, ирландской резни, скандала с Маркони и битвы При Трэнби?
      — Не торопи Англию, дай ей время. Ей должно сделаться очень плохо, чтобы она задумалась, как сделать лучше.
      — Время, говоришь? Ты прав! Мне и впрямь не стоит терять времени, если я хочу успеть на утренний поезд в твою Страну радужных надежд.
      — А поезда уже не ходят. Я добрался сюда из Тулона на военном корабле, это эсминец. Он же обратным рейсом доставит туда тебя. Командует им наш человек, Джек Мэннерс. Придете в Тулон, и ты как раз поспеешь к рапорту. Так что времени у тебя всего полчаса; увидимся на борту. Моя машина отвезет тебя в порт. А вот и твой патент.
      Сирил Грей спрятал его в карман, и оба мага вошли в дом. Час спустя они уже были на борту эсминца. Саймон пожал Сирилу руку; никто из них не произнес при этом ни слова. Старый маг быстро спустился по сходням на пристань, и их тотчас же убрали. Капитан Мэннерс отдал команду сниматься с якоря. Когда эсминец, набирая скорость, лег курсом на север, он прошел всего в полукабельтове от легкой белой яхты. Яхта принадлежала Абдул-бею; он находился на ней вместе с Лизой, отмечавшей свое освобождение огромным количеством шампанского. Ее глаза сияли радостью на заплывшем жиром лице; щеки, формой и консистенцией напоминавшие добрую порцию камамбера, свисали складками, переходя в такую же жирную шею, размерами походившую на зоб; все это стекало на формы еще более пышные, способные привести в восторг любого архитектора, рассчитывающего округлить сумму предъявляемого спонсору счета с помощью чудовищного количества возможно более материалоемких цоколей, колонн и подпорок. Луна по-прежнему влияла на Лизу, и это влияние, ничем более не сбалансированное, выливалось в полубезумные причуды; если у носорога, мозг которого составляет лишь ничтожную долю его общего веса, это неравновесие проявляется главным образом на эмоциональном уровне, то у женщины, тем более такой, как Лиза, оно проявлялось главным образом на уровне физическом. Она наслаждалась тем дорогим шиком, который ей обеспечивали деньги Абдул-бея, не задумываясь о том, что фактически по уши погрузилась в то самое болото, которого в свое время так опасалась. Мадам Кремерс, хмыкая про себя, называла Лизу пухлым снеговиком, не ко времени решившим растаять.
      Старая дама помахала влюбленным рукой, прощаясь с ними, и отправилась к себе в каюту. Яхта шла прямым курсом на Марсель. Там Кремерс должна была сойти, чтобы немедленно отправиться в Париж и доложить Дугласу об успехе операции; влюбленным же предстояло продолжить свое свадебное путешествие. Дул свежий юго-западный ветер, и Кремерс, которой, как нам известно, редко доводилось испытывать истинную радость, внезапно почувствовала себя почти счастливой: яхта шла бойко, подпрыгивая на волнах, а снеговик в кают-компании, кажется, и вправду собирался превратиться в порцию лакомого мороженого для се подопечного. В то же самое время эсминец, взрывая волны, как взрывает землю пес, выслеживающий лису, шел к Тулону. Выражение лица Сирила Грея было настолько резким и жестким, что капитан Мэннерс не решился оставить его в одиночестве.
      — Я думал, вы из тех, кто с утра до ночи твердит, что все люди братья, — заметил он. — Однако, судя по вашему лицу, вы хоть сейчас готовы перерезать глотку братьям- немцам.
      — Остроты, — холодно заявил Сирил в ответ, — есть не что иное как торпедные катера в море мысли, выражаясь языком военных моряков. Лучше всего будет, если вы сразу признаете себя проигравшей стороной. Вы — слишком образованный человек, капитан, эти игры не ваше дело. А все люди и на самом деле братья. Как Маг, я обнимаю и целую взасос всех людей, в том числе этого маньяка, Кровавого Билла. Но вступить в действующую армию — это не просто ритуал. Это значит, что человек решился выставить себя идиотом, включиться в ряды полных и безнадежных тупиц, чтобы сдержать данное кому-то и кем-то слово джентльмена. А поскольку я, к несчастью, принадлежу к тому классу, который это самое слово придумал, то с честью и отправлюсь сдержать его. Ну пойми те же меня! Для меня нет никакой радости записываться в число героев Валгаллы, чтобы дать богам-олимпийцам очередной повод для насмешек; однако когда у меня от насморка закладывает нос, то мне ничего не остается, как только найти возможность высморкаться. Я никого ни в чем не убеждаю, и уж тем более не принимаю ничью сторону; поэтому мое тело свободно, оно повинуется своей природе, и при насморке оно вполне естественно реагирует на это таким обильным сморканием, которого никогда бы себе не позволила моя личность, если бы могла управлять его реакциями. В этом преимущество мага: он не только знает, чего хотят отдельные части его личности, но и позволяет им делать то, чего требует их прирез да, если это, конечно, не вступает в противоречие с требованиями других частей. Вы ведь не пошлете своего; штурмана кидать уголь в топку, а кочегара — прокладывать курс. Первое правило Ученика гласит, что он должен научиться распознавать отдельные части своей личности и управлять ими, навести в них порядок и наладить настоящую дисциплину. На этом я, пожалуй, закончу свою первую лекцию и пойду спать
      .—Такие тонкости не для меня, Сирил. Я знаю лишь, что готов отдать жизнь за правое дело.
      — Так ведь никакое оно не правое, в том-то и дело! Мы заперли двери перед Германией, отрезали ее от всего мира на многие годы, поступив с ней точно так же, как сто лет назад с Наполеоном; да, Вильгельм желал мира, но, лишь для того, чтобы поднакопить жиру, а нас он всегда считал своим врагом номер один. В девяносто девятом; году, после Фашодского кризиса, он попытался зайти с туза, начав сколачивать против нас европейскую коалицию. Тогда нам удалось расстроить его планы, однако с тех пор его зависть к нам росла не по дням, а по часам.
      Он пытался вмешаться в нашу войну с бурами. В ход было пущено все, от прямых угроз до хитроумной дипломатии. Однако война на Балканах и Агадирский кризис показали, что с нами ему тягаться рановато. Или королевство Албания! Триполийский кризис доказал лишь, что итальянцы ему тоже не помощники. Но когда раскрыл рот Россия, чтобы выразить недовольство этим безобразным убийством в Сараеве, вот тут-то у него и взыграло! Нет, Англия — пират, и пират первостатейный, но сказать, исторический. Со времен Хенгиста и Xopcs со времен викингов она умела только одно: воевать. Кто был Вильгельм Завоеватель, как не пират? А сэр Френсис Дрейк? Или возьми Моргана, которого произвели в цари, да и всех прочих! Они все были морскими разбойниками, были ими и остаются. Одно наше каперство чего стоит! Ты помнишь историю с судном «Алабама»? править морями мы научились; мы можем любой стране! в Европе перекрыть морские пути снабжения — любой, кроме Швейцарии и России. Вот откуда страх Англии перед Россией! Вот тот джокер, с которого надо заходить, Джек Мэннерс! Но нет, нас волнует. Германия и возможное «расширение сферы ее влияния». Мы твердим, что мы с немцами — братья, однако стоило им восстановить свой военно-морской флот, как мы тут же начали подсчитывать, скольких тонн рыбы из-за этого лишились!
      — О нет, дорогой Сирил, это уж точно вне моей компетенции.
      — Ну и ладно. Могу я считать себя зачисленным в вашу пиратскую команду?
      — О да, вполне! Вы — вылитый капитан Кидд, — Я смотрю, вы уже забыли, что я только что говорил об остротах? Однако я и в самом деле пойду спать. А вы приступайте к работе и разыщите судно какого- нибудь нейтрального государства, чтобы хорошенько его ограбить.
      — Я сделаю все, чтобы соблюсти законы морей.
      — Придуманные все теми же пиратами? Боже, боже! Я не понимаю, зачем нам все время нужен этот пиетет. Зачем нужно всякий раз читать молитву и петь церковный гимн, прежде чем приступить к совершению очередного гнуснейшего и подлейшего акта! Впрочем, у меня хватит характера, чтобы перебить достаточно немцев, не убеждая себя, что тем самым я освобождаю их от прусской тирании. Доброй ночи!
      «То ли я не понимаю эту современную молодежь, то ли она и в самом деле утратила всякое понятие о морали, — думал Мэннерс, обращая лицо летящей навстречу морской пене. — Но, во всяком случае он, кажется, действительно готов перебить кучу немцев».

      Лорд Энтони Боулинг был одним из трех сотрудников военного министерства, умевших хорошо говорить по-французски. Поэтому его, несмотря на весьма нетривиальное реноме (особенно в глазах начальства), отрядили в Париж для переговоров с французским генеральным штабом. Там-то он и встретился с Сирилом Греем, который как раз был занят выяснением отношений со своим парижским портным. В свое время молодой маг был зачислен в гусарский полк, и год, проведенный в Индии, навсегда привил ему любовь к экзотическим местам и личностям. Сначала он пытался отказаться от своего патента и посвящал этому много времени. Между тем ему, однако, пришлось побывать в Центральной Азии и в разбойничьих краях за Ассамом, и бесконечные поло, флирт и гимнастические залы в многочисленных английских гарнизонах вызывали у него лишь бесконечную тошноту. Однако Саймон Ифф научил его кое-каким магическим трюкам, незаменимым, когда начинается настоящая война, и они очень помогли юному магу. Он научился ковать свои планы загодя.
      С лордом Энтони они встретились на Итальянском бульваре, вечером, и тут же решили отужинать вместе. Сидя в открытом кафе, из которого так приятно было наблюдать окружающий мир, пока военная полиция еще не начала проверять документы из-за комендантского часа, всенародно объявленного в восемь вечера, они договорились провести остаток дня в ресторанчике «У Зизи», где: была известная опиумная курильня. Сама же Зизи была очень образованной девушкой, жившей вместе с одним неплохим английским журналистом на бульваре Марсель. В полночь, когда один Господь лишь бдит на небесах, как выразился в свое время Роберт Браунинг, они поняли, что лучше всего будет закончить свою чрезвычайно занимательную беседу у Сирила в студии. Дома наш юный маг с удовольствием поведал лорду Энтони о прыгающих шариках «герцогини» и о твари в саду, чем особенно порадовал «русалочьего водолея». Затем он предложил разукрасить мундир Боулинга дюжиной креветок — красных, в синих подвязках, — а полтергейстов заменить благовоспитанными молодыми людьми с не менее чем герцогскими гербами.
      Скромно отказавшись от этих геральдических излишеств, лорд Энтони в свою очередь развлек хозяина повестью об одном шведе, которому путем материализации удалось извлечь образы, неописуемые по колориту и интенсивности, — впрочем, при обстоятельствах, которые, как следовало из рассказа, следовало считать скорее трагическими, — из некоего стального цилиндра длинной двенадцать и диаметром три дюйма, что явилось для самого медиума, очевидно, полной неожиданностью. На самом же деле, конечно, ни Сирила, ни лорда Энтони эти истории не слишком интересовали. Подсознательное напряжение, создаваемое войной, делало искусственными беседы на любые иные темы. Повесть Боулинга показала это со всей откровенностью, и некоторое время оба молчали. Поговорив немного о сообщениях с полей сражений и методах разоблачения шпионов, они пришли к выводу, что занятия спиритизмом наверняка пошли бы на пользу контрразведке, научив ее легко распознавать любые трюки.
      Потом Сирил заговорил о Магике.
      — Дела у Германии идут не так уж плохо, — начал он. — Она уже вступила в войну; мы же пока только раскачиваемся. Однако первое условие успеха магической работы — это чистота помыслов. Какое бы дело ты ни начинал, никаким иным помыслам тут не должно быть места. А мы, то есть англичане, только и делаем, что лицемерим; отсюда то компромиссы, то просто искажение фактов. Лишь когда в дело вмешивается настоящий маг, возникает надежда на успех; вспомни, как долго Саймону удавалось умерять пыл Германии! Однако в конце концов ему помешали наши же собственные власти, не дав требуемых пяти миллионов; если бы не это, сейчас все Балканы были бы с нами. Как вы думаете, во что нам обойдется со временем эта маленькая «экономия»? О такой чудовищной глупости, как оставить без внимания Турцию, я вообще не говорю!
      — Что верно, то верно, — согласился Боулинг. — Нам нужно было с самого начала поддержать Абдул-Гамида.
      Самые тонкие из англичан, по сути, кровные братья мусульман, но опять-таки тоже лишь самых тонких. Их отличают смелость, гордость, чувство справедливости и любовь к свободе. Надо было на веки вечные заключать союз с мусульманами против индусов, этих рабских душенок, и против так называемых христиан, давно утративших дух паладинов, тамплиеров и рыцарей Круглого Стола. Кто такие теперь эти «христиане»? Обыватели, вся натура которых состоит из трусости и подлости.
      Как тебе известно, животные бывают двух видов: одним оборону создает темнота, под покровом которой они спасаются от опасности и от смерти; для других же единственная оборона — это нападение. Да-да, пока нас боятся, наше дело правое. Однако викторианская жеманность превратила наших тигров в волов; мы поверили, что бороться за что-либо — нехорошо, что пить пиво — опасно, что влюбляться неприлично; потом еще оказалось, что кушать мясо — жестоко, веселиться — аморально, а дышать так вообще смертельно. Мы увязли в этих вездесущих страхах — и превратились в жирных, трусливых рабов. Я слышал, что Китченеру стоило немалых трудов собрать по своему призыву первую сотню тысяч. Только школы откликнулись сразу, еще спортивные клубы. Вот и выяснилось, что по-настоящему любят родину одни дворяне да спортсмены, то есть те самые люди, которых все последние годы иначе и не называли, как бездельниками и прожигателями жизни.
      — Что ж, они оказались настоящими мужчинами, — кивнул Сирил.
      — А больше, выходит, у нас не было мужчин, а были только жулики, старые бабы, трусы, ипохондрики да лежебоки?
      — Боже, упокой душу Эдуарда VIIй7! Я думал, что все переменится еще со смертью Виктории, однако и в этот раз…
      — Ладно, сейчас не время для поэтических излияний. Германии приходится, возможно, еще похуже нашего: у нее есть Социал-демократическая партия. Сирил от неожиданности сел прямо, спросил резко:
      — Вы уверены в том, что говорите?
      Его волнение по поводу очевидных пустяков, которые столь непринужденно излагал лорд Боулинг, могло показаться излишним; однако сам лорд ничуть не удивился.
      — Я не просто уверен, я знаю, — спокойно подтвердил он. — Социал-демократы там сейчас — главная движущая сила войны. Цабернский инцидент показал, что боевого задора у германского юнкерства хватит в лучшем случае еще на год-полтора, а потом их не выманишь из своих нор ни на какую войну.
      Боулинг умолк, ожидая реакции своего юного собеседника.
      — А если и так, то что из того? — спросил Сирил спокойно, однако голос его дрогнул. В эту минуту он был совершенно трезв.
      — А то, что эта партия стряпчих хотела войны и добилась ее, а сыграли они именно на возрождении духа «на стоящих мужчин», которые должны вновь отвоевать своей нации место под солнцем.
      — Боже мой, боже мой! — молодой маг со стоном вновь откинулся на спинку кресла. Однако вскоре его отчаяние сменилось все той же великолепной самоуверенностью.
      — А Кровавый Билл, наверное, сильно испугался за судьбу своей династии? — осведомился он.
      — Это еще слабо сказано, — подтвердил лорд Энтони.
      — Тогда подождите минутку! Картинка, кажется, вырисовывается неплохая… Дайте мне подумать. У меня такое чувство, будто я до сих пор еще не разучился этого делать.
      Лорд Энтони молчаливо повиновался. Сирил молчал и минуту, и пять, и двадцать минут.
      — Пожалуй, мне действительно пора к Крипсу, — заявил он наконец. — Все-таки я его офицер связи. Моя обязанность — немедленно сообщать ему все, что я знаю о планах германского генерального штаба.
      — Без всякого сомнения, — улыбнулся в ответ лорд Боулинг.
      — Тогда давайте пройдемся по бульварам и выпьем где нибудь по чашечке кофе, — предложил Сирил. — Уже светает. Мы можем зайти в кафе «Ротонда». А потом я от правлюсь к своему портному и буду его тиранить до тех пор, пока не получу наконец свой мундир. Они вышли, вдыхая холодный утренний воздух. В трехстах ярдах от них, возле тюрьмы Сайте, собралась небольшая толпа. Она окружала нечто вроде высокой рамы из двух вертикальных балок, накрытых третьей, под которой поблескивал треугольный кусок металла.
      Это была гильотина.
      — Обывателю знай подавай победы — что в войну, что в мирное время, — усмехнулся Сирил. — Будем считать, что вчера я отлично развлек вас; а теперь, на закуску, предлагаю взглянуть на это изысканное зрелище, и можно будет считать вечеринку законченной.
      Лорд Энтони поморщился: ему-то как раз было прекрасно известно, что там происходит. Однако любопытство его юного друга, казалось, передалось и ему. Они подошли ближе. Помост гильотины был оцеплен полицейскими.
      В этот самый миг ворота тюрьмы открылись, и оттуда вышла небольшая, но весьма торжественная процессия.
      Все взоры немедленно устремились к центральной фигуре: это был мужчина, очевидно, уже очень старый, с отвисшей челюстью; из глотки его раздавался отвратительный вой. Глаза его готовы были выскочить из орбит, а выражение их было таково, что описать его невозможно никакими словами. Руки, упрятанные в рукава странного балахона, были крепко привязаны к туловищу. Двое стражников поддерживали его, в то же время решительно подталкивая вперед. Кроме этого ужасного крика, вокруг не было слышно ни звука. Из толпы не доносилось ни шороха, ни вздоха. Служаки знали свое дело: быстро, почти машинально они уложил и старика на доску, привязали к раме. Его вопли неожиданно прекратились. Еще через секунду раздалась отрывистая команда жандарма; нож упал. Толпа вздохнула, как единое существо, глубоко, жутко, каким-то нечеловеческим вздохом. Лорд Энтони Боулинг потом так и не мог вспомнить, когда именно до его ушей донесся звук падения головы в корзину, до этого вздоха или после.
      — Кого казнили? — спросил Сирил у соседа.
      — Un Anglais, — ответил тот. — Le Docteur Balloch
      Сирил пошатнулся: в этом страшном старике он никогда бы не узнал своего бывшего знакомого.
      В тот же миг к нему приблизился еще один человек, не узнать которого он не мог бы при всем желании, даже одетым, как сейчас, в форму французского полковника — Дуглас!
      Он держал за руку девочку: глаза у той заплыли гноем, волосы, были растрепаны, улыбавшийся рот раскрыт; казалось, что ребенка самым бессовестным образом накачали наркотиком.
      — Доброе утро, капитан Грей, вот так встреча! — любезно произнес Дуглас, очевидно чувствуя себя триумфатором. — Надеюсь, вы хорошо провели время в Неаполе?
      — О да, просто превосходно, — ответил Грей.
      — Доктор Баллок, — продолжал Дуглас, кивком головы указывая на гильотину, — осмелился перейти мне дорогу. Я рад, что мне удалось увидеть заслуженный им конец.
      — Что ж, рад за вас.
      — А знаете ли вы, какой конец я уготовил вам? — угрожающе прошипел колдун, внезапно меняя тон.
      — Нечто еще более очаровательное, я полагаю, — безмятежно предположил Сирил. — Я всегда восхищался вашими способностями. Особенно этим переводом из «Книги священной Магии Абрамелина»! Вы помните то место, об Антонии Проклятом из Праги? — продолжил он, и голос его вдруг налился силой и торжественностью. — О его удивительных волшебствах и о той награде, которой он удостоился за это? Его тело нашли в придорожной канаве, язык был вырван, а плоть пожирали собаки! Да вы сами-то хоть понимаете, что спасало вас все это время? Любовь женщины не давала вам погибнуть, и эту женщину вы убили!
      И, выкрикнув на прощание еще три слова на каком-то странном языке, Сирил развернулся и пошел прочь; его друг последовал за ним, Дуглас же стоял, точно оцепенев. Язык словно прилип к небу: откуда этот мальчишка узнал о смерти его жены? Впрочем, этому еще можно было найти какие-то объяснения; но как он узнал о его самых тайных, самых жутких опасениях? Ведь после смерти жены его демоны действительно почти перестали помогать ему! С трудом стряхнув с себя оцепенение, Дуглас повернулся и направился к гильотине, чтобы еще раз взглянуть на тело Баллока.
      — Кто это такой? — поинтересовался Боулинг.
      — Великий монгол собственной персоной, да еще в красной шапочке! Это Дуглас.
      — Предводитель Черной Ложи?
      — Бывший.
      — Теперь мне все ясно. Баллока приговорили к смертной казни за одно преступление, совершенное лет двадцать назад. Вы наверное знали об этом; Дуглас тоже знал и, очевидно, выдал Баллока властям.
      — Да, это в его привычках.
      — Но как ему удалось сделаться французским офицером?
      — Понятия не имею. Впрочем, он водил дружбу с кем-то из французских министров, кажется, Бекассо. Оккультисты часто лезут в политику, и вы, наверное, тоже об этом знали.
      — Это любопытно. Очень может быть, что я встречусь с этим министром еще сегодня утром; я поговорю с ним. А вот у тебя времени для мелочей уже не осталось. С тех самых пор, как план мобилизации провалился в Льеже и Намюре, и его стали срочно пересматривать, во Франции воцарилась растерянность, и она уже не праздная двух-трех ночей услада, а жизни спутница для всех исчадий ада!
      — Цитировать Теннисона, к тому же неточно, к тому же в тени Бельфорского Льва70, это безвкусица, дорогой мой! Что же до мелочей, то в войне ничто не мелочь. Если не верите мне, спросите у немцев.
      Несколько позже, после визита в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас, прекрасного кофе и великолепных булочек, напоминающих старым джентльменам о первых поцелуях юности, друзья дошли вместе до площади Согласия, где и распрощались.
      Сирил двинулся в направлении театра Гранд-Опера к своему портному, обитавшему на улице Мира. Мысли его были заняты той самой грандиозной идеей, которая пришла ему в голову во время вчерашней беседы: разгадывать планы противника при помощи дивинации. У лорда Энтони эта идея вызвала только смех. Сам же Сирил отнесся к ней более чем серьезно, он испытал настоящий творческий подъем и теперь размышлял, как воплотить эту идею в жизнь. Он слишком хорошо знал, как трудно бывает убедить людей, особенно облеченных властью, в чем-то новом и до сих пор совершенно им не известном.
      На углу площади Гранд-Опера он поднял глаза, собираясь перейти на другую сторону улицы…
      Абдул-бей тоже предавался размышлениям. Первая ночь, проведенная на яхте, была для него сплошным восторгом; наутро, впрочем, он проснулся с совершенно ясной головой, сознавая всю сложность своего положения. Нет, в личных делах все было более чем в порядке, тут его ничто не беспокоило. Однако, помимо этого, он ведь был еще сотрудником Турецкой секретной службы, ее парижским агентом. В том числе и поэтому политическая ситуация была известна ему очень хорошо, и он знал, что; I Турция намерена не только заключить союз с Германией, но и идти с ней до конца; заключение этого союза было лишь вопросом времени. Значит, возвращение в Парна; было бы чревато для него большими опасностями. С другой стороны, дезертировать с фронта тайной войны было бы для него не менее опасно; кроме того, ему тоже хотелось отхватить кусочек того пирога, который очевидно начнут делить во Франции. В конце концов он решил сойти на берег в Барселоне и ехать дальше по своему американскому паспорту (добытому у одного рассеянного миллионера). Обе его спутницы имели американское гражданство, что также должно было способствовать выполнению этого намерения. Если возникнут трудности или полиция уже напала на его след, это могло помочь ему ускользнуть; если же нет, он останется в Париже, изучит обстановку и начнет действовать сообразно обстоятельствам.
      Он велел капитану взять курс на Каталонию. Путешествие прошло без осложнений, если не считать встречи с британским крейсером, инспектора которого не обнаружили на яхте, впрочем, никакой контрабанды. Абдул и Лиза в это время были просто пьяны. Когда они уже подходили к берегам Каталонии, холодный утренний ветер несколько испортил Лизе медовый месяц, и последствия этой простуды были достаточно серьезными. Лиза слегла, едва высадившись в Барселоне. Еще через неделю врачи решили применить радикальное средство — кесарево сечение. На следующее утро они извлекли на свет девочку, живую и здоровую, несмотря на необыкновенные обстоятельства ее рождения. Девочка была пропорционально сложена, глаза были не просто голубые, а совершенно синие; кроме того, она родилась уже с четырьмя зубами и с волосами длиной до шести дюймов, серебристо-белыми. И, точно татуировка, прямо над сердцем у нее красовалось бело-голубоватое, лишенное пигментации пятнышко, по форме напоминающее лунный серп.
      После этого Лиза начала выздоравливать, хотя, по мнению нетерпеливого турка, и не так быстро, как следовало бы. Тем больше было его удивление и огорчение, когда он убедился, что, выздоравливая, она превращается в себя прежнюю, грациозную и подвижную. Лишний жир почти совсем исчез за три недели болезни; когда же она начала не только ходить, но и бегать по городу, то выглядела почти как той ночью, в которую они впервые встретились с Сирилом: это была живая, стройная, элегантная женщина. Эти перемены несколько охладили пыл Абдула, да и ее чувства к нему не остались без изменений. Прежде всего се начала раздражать неряшливость ее любовника. Что же касается ребенка, то девочка, кажется, никому из них была просто не нужна. От мадам Кремерс тоже было мало толку: она могла бы испортить настроение даже ипохондрику, отправляющемуся на похороны любимого дядюшки, не оставившего ему ни гроша. Не прошло и трех дней после того, как Лиза поднялась с постели, как разразился скандал. Лиза заявила, что в Париже ей нечего делать, и она желает ехать в Америку. Абдулу, наоборот, просто необходимо было попасть в Париж как можно скорее. Мадам Кремерс по одной ей известным причинам вдруг передумала являться с докладом к Дугласу и тоже захотела в Америку: она, по ее словам, «соскучилась по родно 186-й Вест-Стрит», Страсти накалились еще более, когда выяснилось, что нерадивая испанская гувернантка «не так» перепеленала девочку.
      — Черт бы ее побрал! — выругался Абдул-бей неизвестно по чьему адресу.
      — Если бы вы знали, как мне надоел этот ребенок! — воскликнула счастливая мамаша.
      — Слушай! — сказала вдруг Кремерс. — Отдай-ка его мне!
      — Черт бы тебя… — снова разозлился Абдул-бей.
      — Нет, ты послушай. Ты отдашь ребенка мне, а я уж с ним разберусь. Мы уедем. Ты купишь билет на пароход и дашь мне три тысячи долларов, и будешь платить еще три тысячи каждый год, а остальное — мое дело. А вы оба поедете в Париж и будете там веселиться сколько влезет. Ну, как вам мое предложение?
      Абдул-бей просиял. Теперь его беспокоило только одно:
      — А что скажет Дуглас?
      — Это уж моя забота.
      — Неплохое предложение, — отозвалась Лиза. — Давай поедем прямо сегодня: мне так надоело сидеть в этой дыре! — и она нежно погладила турка. Однако Париж давно уже не был городом ее мечты, городом роскоши и развлечений, «куда после смерти попадают правоверные американцы»: это был военный город, отмеченный комендантским часом и ура-патриотизмом, настоящий кошмар для женщины, чьи подруги рожали сыновей не для того, чтобы из них сделали солдат. Лиза обвинила во всем Абдул-бея, на что тот пожал плечами и напомнил ей, что им надо радоваться, если удастся раздобыть что-нибудь на обед, потому что через неделю или две город займут немцы. Она высмеяла его, и тогда он обрушил на нее целый водопад нецивилизованных эмоций, таящихся в глубине души каждого из нас по отношению к женщине, с чем так и не смогла справиться так называемая общественная мораль.
      В этот момент они как раз ехали в открытом автомобиле по площади Гранд-Опера.
      Резко развернувшись, оскорбленная Лиза сломала зонтик о голову Абдул-бея, после чего собралась было выцарапать ему глаза; но тот ударил ее в живот, и она со стоном рухнула на сиденье.
      Этот инцидент и привлек внимание Сирила, заставив его забыть о разгадывании германских планов.
      Догнав автомобиль, он схватил Абдул-бея за горло; выволок наружу и начал тщательно избивать, главным образом ногами. Полиция, однако, вмешалась довольно быстро: выхватив шашки, к ним подбежали трое ажанов и положили конец этому действу. Они арестовали всех, однако Сирилу Грею удалось уйти от них уже известным нам способом, предъявив клочок бумаги, как тогда, на станции Море-ле-Саблон.
      — Я иду к портному. По поручению министра, — произнес он многозначительным тоном, хотя и с издевательской усмешкой. Взяв под козырек, полицейские отпустили его.
      — В конце концов, меня это вообще не касается, — бормотал он, примеряя новый мундир под восхищенным взглядом портного — можно сказать, полномочного представителя того общественного класса, восхищение которого чьей-то красотой всегда находится в прямой зависимости от того, во что эта красота тому обошлась. — Нет, все же лучше однажды полюбить и потом потерять, чем никогда не любить, — продолжал он. — Хуже всего, когда терять нечего. Бедная Лиза! Бедный Абдул! Хотя, наверное, это меня все-таки не касается, как сказано выше. Моя задача сейчас — разгадать замысел врага и убедиться, правильны ли были мои догадки… Боже мой, сколько же сил и времени на это уйдет! Как подумаешь, что иначе убедить наших в серьезности намерений Кровавого Билла смогут только восемь миллионов солдат, поставленных им под ружье, то сразу поймешь, что задача предстоит нешуточная.
      Он отправился в казармы, где предъявил свой патент и приказал как можно скорее доставить его к генералу Крипсу. Настроение у него было самое отвратительное. Автомобиль, впрочем, был предоставлен ему немедленно.
      Лизу с турком продержали в участке около суток, после чего тоже отпустили. Встреча с Сирилом, его внезапное вмешательство в их ссору с Абдулом всколыхнули в ней прежние чувства. Она бросилась к нему в студию, но та оказалась заперта, консьержка же не могла или не хотела ничего сообщить ей. Лиза помчалась в орденский дом на Монмартре. Однако и там ей сказали лишь, что он вступил в британскую армию. Поиски по другим известным ей адресам тоже не привели ни к чему; наконец она нашла лорда Энтони Боулинга. Он отнесся к Лизе весьма сочувственно, признавшись, что симпатизирует ей с самой первой встречи; помочь же, то есть устроить ей встречу с Сирилом, он тоже был не в состоянии.
      — Впрочем, у вас есть возможность попасть на фронт, — сообщил он. — Запишитесь в Красный Крест. Одним из его отделений здесь заведует моя сестра. Если хотите, я напишу ей записку.
      Лиза готова была запрыгать от радости. Воображение уже рисовало ей картины, гораздо более яркие, чем если бы это была реальность. Она представляла себе, как Сирил со своим отрядом драгун в последней яростной атаке возьмет стены Берлина, его смертельно ранят, и она спасет его, возможно, даже отдав ему свою кровь, Он вылечится, его произведут в маршалы и пэры — нет, в графы; чем плохо? Сирил Грей, граф Кельнский (за то, что под Кельном он переплывет Рейн и вырвет ключи от города из дрожащих рук бургомистра, чтобы перебросить их через реку своим не столь решительным товарищам); и он, с украшенным золотом и бриллиантами Крестом Королевы Виктории на мужественной груди, поведет ее, Лизу, к алтарю в церкви Святой Маргариты в Вестминстере.
      Да, учить Магику стоило уже ради того, чтобы уметь так ясно заглядывать в будущее! С сожалением отвлекшись от этих прекрасных видений, но все столь же стремительно она помчалась к леди Марсии Боулинг, чтобы записаться на курсы медсестер. Об Абдуле она больше не думала. На самом деле она никогда бы не увлеклась им, если бы не мешавшие этому препятствия. Что же касается самого Абдул-бея, то он страдал безмерно, что и выразил в тот же вечер несколько необычным способом. Мы не будем искать в этом глубокую философскую подоплеку, даже если она действительно была — это не так уж интересно. Интереснее будет узнать, как именно он поступил. Отправившись на Итальянский, Бульвар, он нашел там кокотку и пригласил на ужин в шикарное «Кафе де Пари». По окончании ужина, который можно описать лишь как вариант уже известного нам «лошадиного» способа излечения желудочных колик, к нему подошел метрдотель и с изящным поклоном вручил запечатанный конверт. Открыв его, Абдул-бей нашел там приказ Дугласа немедленно явиться к нему на квартиру па Фобур-Сен-Жермен.
      Выбора у турка не было. Извинившись перед своей очаровательной спутницей, он оставил ей стофранконую банкноту и поехал по указанному адресу. Дуглас принял его необычайно приветливо. — Поздравляю вас, молодой человек, вы одержали блестящую победу! Вы добились успеха там, где опытнейшие и сильнейшие мастера потерпели самое позорное поражение. Я вызвал вас, чтобы торжественно сообщить: вас примут в число Четырнадцати. Там как раз освободилось место, знаете ли, с сегодняшнего утра.
      — Баллока казнили? — догадался Абдул.
      Дуглас кивнул, холодно усмехнувшись.
      — Почему же вы не спасли его, учитель?
      — А зачем я должен был его спасать? Он пытался обмануть меня, и я его уничтожил, другим в острастку!
      Извинившись, турок постарался возможно убедительнее выразить свои верноподданнические чувства.
      — Правда, мы вряд ли сможем сейчас устроить вам Главное испытание, — продолжал Дуглас. — Идет война, и оно как бы… теряет в весе. У нас у всех и без этого слишком много подобных дел. Однако без Испытания тоже нельзя. Скажите, в каких вы отношениях с Германией?
      Абдул вздрогнул, и сердце у него учащенно забилось.
      — С Германией? — наконец пробормотал он. — Почему с Германией, полковник? (Он постарался подчеркнуть голосом это его звание французского офицера.) У меня нет с ней никаких отношений… Я хотел сказать, у меня нет по этому поводу инструкций от моего правительства. Сказав это, он поднял глаза и увидел взгляд Дугласа, полный насмешки и презрения.
      — Вы пытаетесь играть со мной в кошки-мышки?
      Турок усиленно запротестовал.
      — Тогда, надеюсь, вы мне скажете, что могло бы означать вот это?
      И Дуглас извлек из жилетного кармана пятидесятифранковую банкноту. Турок машинально взял ее, все еще не придя в себя от удивления.
      — Посмотрите на нее хорошенько!
      Турецкий агент посмотрел банкноту на свет. Под цифрами, обозначавшими номер, светились две булавочные дырочки.
      — А-а! — воскликнул он. — Так, значит, вы…
      — Значит, я. Возможно, теперь вы поймете, что своими трудностями в Индии британские войска также обязаны нашей Ложе, а именно г-же А.Б., влияние которой на определенные индийские круги очень велико. Вы, с вашей стороны, могли бы попытаться повлиять на мусульманские части французской армии, я имею в виду африканцев. Но будьте осторожны: вам предстоит выполнить гораздо более важную задачу, касающуюся боевых частей французской армии на фронте. Вы отправитесь в мой домик, который я тут снимаю под видом святого аскета. Его хозяйка мне очень доверяет. Вы представитесь ей как йог и будете всячески поддерживать в ней эту иллюзию. В саду — вот здесь, возьмите этот план, — находится секретный телефон. Провод от него идет в тот дом, где вас крестили и женили, помните? Оттуда он идет на ту сторону Сены, в квартиру одного старого оккультиста-бельгийца — он выдает себя за друга Метерлинка, ха-ха-ха! На самом деле его зовут фон Вальдер, он из Дрездена. От него провод под землей идет дальше, на целых триста миль — спасибо министру Бекассо, помогшему организовать прокладочные работы, — и оканчивается в городе, где находится резиденция германского кронпринца. Вам придется сидеть в саду и медитировать, как положено йогу, а на самом деле слушать и записывать все, что вам будут говорить и передавать. Через вас пойдут все донесения туда и обратно. Моих агентов вы будете узнавать по надпиленной пуговице. У каждого донесения будет порядковый номер, так что вы тотчас заметите, если что-то не дошло. Вам все понятно?
      — Это просто невероятно! Вы и представить себе не можете, как я горжусь тем, что мы с вами — на одной стороне! А то эта ваша французская форма меня все-таки пугала
      — Риза ещё не делает монахом, весело ответил Дуглас. — А теперь, сэр, я предлагаю вам провести ночь за обсуждением наших дальнейших действий — и бутылкой этого прекрасного виски, которая совершенно случайно нашлась сегодня у меня в доме. И оба шпиона с усердием принялись за выполнение этой двойной задачи, завершить которую им удалось лишь к утру. Днем Дуглас отправился в Суассон: во французской армии он был командиром сигнальной роты — еще одна услуга добрейшего г-на Бекассо.
      Его собственные планы и дальнейшие действия были ему совершенно ясны: он тоже сковал их загодя, причем уже более пятнадцати лет назад.

      Отступление британских войск из-под Монса71 не имело аналогов в истории. Во-первых, наступление противника оказалось для них полной неожиданностью; во-вторых, они все-таки продержались целых три недели, прежде чем их выбили оттуда; в-третьих, ликующий противник подсчитал соотношение их и своих потерь как три к одному; в-четвертых, их действия оказались никак не скоординированы с действиями французских войск, хотя те должны были, среди прочего, снабжать их провиантом и боеприпасами, однако не сумели этого сделать; и тем не менее англичане боролись не на жизнь, а на смерть, с величайшими потерями отстаивая каждый опорный пункт, каждый город и каждый дом в отданных им под защиту французских деревнях. Чем дальше они отступали, тем больше растягивалась линия обороны; от этого, и еще из-за потерь их стойкость таяла, опускаясь ниже той точки плавления, которую еще может вынести человек; однако для Англии это было даже неплохо, потому что ее солдаты выкованы из такого железа, что чем тоньше нить, тем она делается прочнее.
      И все же наступает момент, когда выражение «приказ по войску» начинает звучать так же нелепо, как слово «декольте», примененное как указание на форму одежды для знатных американок, приглашаемых на какой-нибудь раут, ибо приказывать, в сущности, стало уже некому; в таком именно положении и находился генерал Крипс, когда его новый офицер связи явился к нему с докладом. Было около шести часов вечера; Крипс и его штаб располагались лагерем неподалеку от какого-то французского городка. Они обсуждали маршрут дальнейшего отступления.
      — Садитесь, капитан Грей, — добродушно пригласил командующий, не отрывая взгляда от карты. — Мы тут еще успеем отужинать… Пока еще там наши приказы доберутся до полевых командиров… Вам я хочу поручить один из флангов, так что слушайте внимательно… Об остальном доложите после ужина… Лучше даже уже в походе. Сирил нашел свободный стул и уселся. Тут с ним поздоровался лорд Джувентиус Меллор, адъютант его превосходительства, известный лондонский денди с чрезвычайно ленивым выражением губ, бывший в мирные времена учеником и личным секретарем Саймона Иффа.
      — Как хорошо, дружище, что я тебя встретил! — обрадовался Сирил. — Мне нужно кое-что сообщить Крипсу, но он скорее всего подумает, что я спятил. Впрочем, и само мое сообщение — лишь догадка. Однако эта догадка верна, мало того — это наш единственный шанс.
      — И что же это за шанс?
      — Скажи сначала: мы действительно отступаем?
      — Конечно, и будем отступать всю ночь. Линия обороны все растягивается, так что Парижа нам не отстоять.
      — Брось, Париж в такой же безопасности, как и Бордо — недаром, кстати, правительство переехало именно в Бордо.
      — Н-да, мой бедный друг! Я, пожалуй, тоже склонен думать, что у тебя не все дома.
      Никто в британских войсках не строил себе иллюзий по поводу сложившейся ситуации. Все прекрасно понимали, что линия обороны — лишь тоненькая, едва видимая цепь воинов и, будь они хоть трижды герои, конец их будет бесславен, найдись у немцев военачальник пободрее. До сих пор, правда, легионы противника продвигались вперед по всем правилам традиционной тактики, соблюдая предписываемую ими осторожность. Однако любой генерал, обладающий достаточным темпераментом и интуицией, не преминул бы бросить свои войска в новый рывок и наверняка смял бы эту несчастную линию обороны. Но, как известно, кто действует «по науке действует медленно, и британцы тоже это знали. Поэтому к смерти они готовились не спеша, просто и обстоятельно, как и положено мужчинам. Они не знали, да и не захотели бы знать, что пресса и обыватели всей Европы издеваются над ними, называя их «ангелами-хранителями Монса»!
      Лорд Джувентиус Меллор давно взял себе в обычай чтить людей необыкновенных. Началось это еще с его службы у Саймона Иффа, каждое слово которого он воспринимал с величайшим почтением; в теперешнем заявлении Грея было что-то от манеры Саймона Иффа.
      Именно поэтому оно показалось Меллору не просто абсурдом, но непозволительной дерзостью. Париж падет, это так же ясно, как-то, что завтра утром взойдет Солнце. Нет, шутить на такие темы — дурной вкус.;
      — Ты неправ! — возразил Сирил. — Я говорю совершенно серьезно.
      — Тем хуже для тебя, — вздохнул Меллор. — Я тоже совершенно серьезно думаю, что тому, у кого не все дома, лучше всего дома и сидеть.
      — Однако ты не говорил бы так, если бы речь шла о Магике?
      — Разумеется, нет.
      — Так вот, старый осел! Я говорю именно о ней! О если бы этот осел еще имел уши, чтобы слышать!
      — То есть как?
      — А вот как. Ты ведь знаешь, что у всего на свете есть магическая подоплека, да и у самого «всего света» тоже. Война — это Магика, ты только вслушайся в само слово! Поэтому слушай внимательно, как говорит его превосходительство. Я провел дивинацию, то есть разложил карты Таро, по методу, которого пока не могу тебе открыть, потому что его сообщают лишь адептам высших ступеней, о которых ты не знаешь даже, как они называются.
      И карты открыли мне все планы германского генерального штаба! Последние слова этого на первый взгляд абсурдного сообщения Сирил проговорил таким торжественным тоном, что они прозвучали как оракул сивиллы, будь то дельфийской или кумской, так что его собеседника невольно проняла дрожь. Verus incessu patuit Deus  — как всегда, когда Сирил считал необходимым напугать непосвященного; Когда золото представляется людям злом, его подменяют жалкой позолотой, проставляют на нем десятикратную цену и священное слово «жертва». Это и есть тот единственный случай, когда умные, то есть преуспевшие в своем деле торгаши и менялы действительно выпускают его из рук.
      — Ты прости, но я тебя все-таки не понял.
      — Но ты хотя бы понимаешь теперь, что я не смогу объяснить этого Крипсу; мне придется плести иную сеть.
      — А? Ну, да — На самом деле сеть была уже сплетена. Своими догадками насчет планов германского генерального штаба Сирил был обязан лишь своему природному, к тому же хорошо тренированному уму, а вовсе не картам; однако лорд Джувентиус был из тех людей, для которых и Истина — не Истина, если она не окутана тайной и не уснащена всякими дурацкими выходками, ибо ум у них не развит. Такие люди просто незаменимы на вторых ролях в любом деле: их безграничное доверие своему вождю впечатляет посторонних, не знающих, что между вождем и этими его сторонниками — дистанция огромного размера. Говорят, что никто не выглядит героем в глазах своего лакея; с другой стороны, для своего секретаря любой человек выглядит самим Господом Богом. Если это не так, то секретаря давно пора гнать в три шеи. Лорд Джувентиус при всем желании не сумел бы даже повторить стратегических выкладок Сирила — тех, о которых тот собирался доложить генералу Крипсу; однако за правильность выкладок на картах Таро, пусть даже столь темных, что о них не только не дозволено слышать, но в действительности и сказать было бы нечего, потому что их и не делали, он готов был поручиться честью. Меж тем наш юный маг, вспомнив о картах Таро, попросту приплел их к своему рассказу в порыве самого безудержного вдохновения.
      — Я скажу генералу, — вновь заговорил Сирил, — что ситуация на фронте находится в прямой и чрезвычайно тесной зависимости от соображений не только политических, но и династических; я открою ему глаза на положение в мире! Лорд Джувентиус лишь ахал от удивления.
      — Вот и скажи мне, — перешел Сирил от слов к делу, — у тебя есть какое-то влияние на старика? Я имею в виду, насколько ты вхож к генералу?
      Прикрыв глаза, лорд Джувентиус склонился к Сирилу и прошептал доверительно:
      — Ты помнишь день — он был далек и долог…
      — Шикарно! Хотя я думал…
      — Забыто. Пустой бурдюк.
      Подобные дружеские беседы часто бывают непонятны посторонним; впрочем, это Как раз тот случай, когда посторонним и не следует знать больше, чем они уже знают. В английском свете на такой язык переходят, когда говорят о вещах чрезвычайно важных — или о высокой политике.
      — Ну так постарайся, чтобы он меня принял.
      — Заметано, Korille!
      — Precelur, oculis mellitis!
      — Korille, Cartulle"!
      Когда англичане переходят на мертвые языки, это свидетельствует о том состоянии души, которое, как говорит Псалмопевец, подобно драгоценному елею, стекающему на бороду Ааронову и даже на края одежды его.
      Офицеров штаба позвали к ужину. Сирила, как новоприбывшего, посадили по правую руку от командира.
      — Вас мне очень, очень рекомендовали, — сказал этот старый кавалерист, когда настало время закурить. — И вы действительно… м-м… производите соответствующее впечатление. Вы будете находиться под началом полковника Мэвора; не забудьте потом явиться к нему с рапортом.
      — Вы позволите мне, генерал, передать кое-что непосредственно вам? — спросил Сирил. — Дело не терпит отлагательства, и мне кажется очевидным, что вы первым должны узнать об этом. Кроме того, думаю, будет лучше, чтобы вы узнали об этом, так сказать, из первых рук.
      — Весьма затейливое начало, — отозвался генерал. — Что ж, валяйте. Разрешение прозвучало не слишком по-военному, однако нарушению устава отводится в британской армии традиционно почетное место. Генерал Крипс лишь слегка перегнул палку.
      — Только, — добавил он прежде, чем Сирил успел вновь раскрыть рот, — исключительно в частном порядке, сугубо неофициально.
      Это — тоже излюбленный прием англичан, когда они хотят услышать или сказать что-то, от чего потом можно будет отказаться. Официальный разговор никогда не бывает таким бесплодным — он полон примечаний, напоминаний, перечней, сообщений, рекомендаций, списков состава комиссий, проектов решений, еще сообщений, запросов к парламенту, смет расходов и т. п. В официальном разговоре ничто никогда не доводится до конца, как, впрочем, и в неофициальном; так что выбирайте, сэр, черт бы вас побрал со всеми потрохами!
      — Конечно, генерал, сугубо неофициально, — согласился Сирил. — Я хотел бы раскрыть вам планы германского генерального штаба.
      — Благодарю вас, капитан Грей, — усмехнулся старик ядовито, — тем самым вы окажете нам просто неоценимую помощь. Чтобы не тратить время, пропустите дня три и начинайте сразу со взятия Парижа генералом фон Клуком.
      — Этого не будет, генерал! Клук никогда не войдет в Париж. Тем более, что на самом деле он вовсе не дворянского рода, а выходец из низов.
      — Что ж, после ужина подобные замечания служат даже признаком хорошего тона. Однако в иное время…
      — Я вовсе не шучу, генерал. Клуку не дадут войти в Париж.
      — Странно, почему же он до сих пор продвигается к нему, причем довольно быстро?
      — Ему нужно растянуть нашу линию обороны. Вам уже известно, что немцы оттеснили наш фланг к Сен-Мийелю?
      — Известно. И что же?
      — Его цель — и тут я с вами согласен, сэр — заключается в том, чтобы отрезать Верден с юга.
      — Почему же именно Верден? — поинтересовался генерал.
      — Почему Верден? — переспросил Сирил. — Потому что во главе армии, продвигающейся тула., стоит крон принц! Однако этому современному Цезарю никогда не взять Парижа!
      — Н-да, в ваших рассуждениях что-то есть. Наследник действительно архи непопулярен.
      — Потому-то немцы и пытаются сделать из него национального героя, причем любой ценой.
      — А какова же наша роль во всем этом?
      — Это яснее ясного! Смотрите: их правый фланг прорвет нашу оборону или обойдет нас, и Верден будет отрезан. Кронпринц, да хранит Бог его благородное сердце, тут же вырвется вперед и поведет войска церемониальным маршем прямо на Париж, ведь для династии Гогенцоллернов это единственный шанс удержаться на троне
      — Но с военной точки зрения это безумие!
      — Вот именно. Однако немцы думают, что все козыри у них на руках, и рискнуть стоит. А вот теперь смотрите, что получается. Если я прав а я уверен, что я прав! — то Клуку с его армией будет некуда деться, кроме как выйти прямо на нас, и тут мы его разобьем!
      — Он не сумасшедший, чтобы решиться на подобный маневр.
      — Можете поймать меня на слове, генерал: он решится!
      — И что же вы посоветуете нам делать в этом случае — неофициально, конечно, капитан Грей?
      — Подготовиться и разгромить его в пух и прах, сэр! Неофициально, конечно.
      — Что ж, поздравляю вас, сэр: вы рассказали мне преудивительнейшую байку, каких я не слышал со времен своей последней беседы с генералом Баллером! Но все-таки лучше будет, если вы не станете откладывать свой рапорт майору Мэверу, к которому откомандированы как офицер связи. — В голосе генерала послышалось презрение. — В нашей армии верят только фактам.
      — Психологические факты — тоже факты, сэр!
      — Чепуха, сэр! Вы не в клубе и не на чаепитии в кружке любителей наук!
      — Именно это последнее, сэр, — холодно отозвался Сирил, — и огорчает меня более всего.
      Тут вмешался лорд Джувентиус Меллор, заставив генерала забыть об этой невежливой реплике. Направив томный взгляд на красное лицо ветерана, он произнес мягким тихим голосом, почти шепотом:
      — Извините, сэр; не позволите ли вы нам еще на пять минут продлить этот неофициальный разговор?
      — В чем дело, мой мальчик?
      — Я думаю, что было бы только справедливо порадовать этой байкой генерала Фоша. Я слышал, сэр, что в последние дни настроение у него было неважным.
      — Вряд ли он отнесется к этому так же легко, как мы. Все-таки речь идет о его родине; французы не любят таких шуток.
      — А что он может сделать, старина? В крайнем случае посадит Грея под арест. Дайте ему два дня, чтобы съездить к Фонту, а потом пусть идет на рапорт к Мэвору.
      — Что ж, я не против, чтобы рота связи еще денек-другой обошлась без нашего молодца. Хорошо, Грей, поезжайте; однако подумайте, стоит ли сообщать ему все те «факты», которые вы сообщили мне. Я вам советую это для вашего же блага!
      Откозыряв, Сирил распрощался и вышел. Джувентиус проводил его до автомобиля.
      — Не волнуйся, я уболтаю этого старого осла, — шепнул он своему другу. — Я заставлю его отдать нужные приказы — так, чтобы не нарушить линию обороны и в то же время быть готовыми к выступлению, если Фош согласится с твоим планом.
      — Молодец. Ладно, пока!
      — Будь здоров!
      Сирил отправился в путь. Поездка в штаб-квартиру генерала Фоша оказалась удручающей, если не сказать ужасной. Линия фронта изгибалась то туда, то сюда, так что шоферу то и дело приходилось искать обходные пути; все дороги были заняты не только всевозможными военными грузами, следовавшими в полном беспорядке, но и дезертирами, и гражданскими лицами, тащившими свой убогий скарб, и ранеными, за которыми тянулся въедливый дух агонии. Страну заполонили стаи одичавших собак, всего за один месяц войны превратившихся в койотов или динго. Однако Сирил радовался, испуская вопли ликования, и чем дальше он ехал, тем больше росла его уверенность в удаче задуманного дела. По совету генерала Крипса он пересмотрел кое-какие из своих «фактов», отобрав те, которые без сомнения могли убедить французского главнокомандующего.
      Прибыв в замок, где располагался генерал со своим штабом, Грей доложил о себе и был моментально принят. Ему навстречу поднялся рослый, красивый француз, во взгляде которого светился недюжинный ум. С первой секунды он был весь внимание.
      — Вы прибыли от генерала Крипса?
      — Точно так, мой генерал, но по собственной инициативе. У меня есть одна идея…
      — Почему вы в английском мундире? — с истинно галльской живостью вдруг прервал его Фош, по выговору принявший его за француза.
      — Капюшон ещё не делает монахом — ответил Сирил Грей. — Я наполовину шотландец, наполовину ирландец.
      — Хорошо, тогда не сочтите за труд продолжить свою речь.
      — Должен сразу сказать, что я уже докладывал о своей идее генералу Крипсу, и он решил, что я либо слабоумный, либо остряк-неудачник.
      Это был первый и главный из его «фактов», и он возымел свое действие. Фош оживился еще больше, в глазах его заблестели отвага и ожидание.
      — Рассказывайте! — генерал взял записную книжку.
      Улыбнувшись, Грей в нескольких словах изложил суть дела.
      — Вы абсолютно правы! — воскликнул Фош. — Извините, подождите минутку: мне надо позвонить.
      Он вышел из комнаты. Вернувшись минут через пять, он вновь обратился к Сирилу:
      — Все в порядке, капитан Грей. Мы будем готовы ударить по армии фон Клука, когда он сюда явится. Вы не будете так любезны передать вашему шефу вот эту записку?
      Я хочу, чтобы англичане тоже были готовы выступить в нужный момент. Сегодня я, очевидно, не могу просить вас составить мне компанию, однако надеюсь непременно отужинать с вами после победы.
      Ах, как звучит слово victoire (победа) B устах французского солдата! В нем слышится звон меча, вогнанного по самую рукоять, крик влюбленного, соединившегося с любимой, и гимн мученика, с которым тот в момент казни обращается к Богу.
      Сирил отправился обратно в ставку британского командования и передал письмо генерала Фоша — официально, через майора Мэвора.
      События следующей недели оставили неизгладимый след в истории. Жестокий удар противника был отбит уверенной рукой. Более того: эта победа союзников не только спасла Францию, но и показала, что к французским солдатам вернулся боевой дух воинов Бонапарта. Она показала, что 1870 год был для французов всего лишь такой же временной слабостью, как для англичан — тот позорный год, когда ван Тромп лишил их корабли морских просторов.
      Генерал Крипс вызвал Сирила Грея к себе.
      — Боюсь, майор, — сказал он, — что ни одно командование в мире не возьмет на себя смелость воздать вам за ваши заслуги. Что есть, то есть: ваши безумные теории совпали с истиной. Однако это ничего не доказывает, кроме того, что на войне огромную роль играет случай. И такие случаи происходят буквально ежедневно. В конце концов, этим беднягам из бюро погоды тоже иногда удается попасть в яблочко. Однако даже если предположить, что ваш прогноз действительно заслуживает награды, британское командование все равно ничего не может для вас сделать, потому что, как вы наверное помните, наша беседа была сугубо неофициальной. Тем не менее, что касается меня, то я представлю вас к ордену Бани второй степени, а там будь что будет. Сейчас же, майор, вам следует незамедлительно отправиться к генералу Фошу, который желает представить вас двум джентльменам — г-ну Жоффру и г-ну Пуанкаре. Так что надевайте шпоры и седлайте коня — соседа по фронту не стоит заставлять ждать!
      Генерал поспешно закончил свою речь, очевидно не желая заставлять новоиспеченного майора Грея искать слова благодарности. Однако, когда оба подали друг другу руки на прощание, их глаза встретились — и они поняли друг друга: и тот, и другой думали о судьбе Англии.
      Итак, Сирил отправился в Париж, где его ожидали двое пока не знакомых ему людей. Победа изменила облик тыла. Беженцев больше не было, беспорядка тоже. По дорогам все еще тянулись обозы, но ощущение победы озаряло все вокруг, точно луч солнца на очистившемся от туч небосводе. Да и сами обозы, казалось, дышали уверенностью. Все было новое — винтовки, повозки, кони. Свежие полки весело шагали на фронт, распевая песни. Их бодрость и хорошее настроение были так сильны, что они передались и Сирилу. Ему повстречался полк алжирских стрелков, которых переводили на другой участок фронта — каждый стрелок был увешан трофеями, собранными па поле великой битвы. Сирилу захотелось обнять их — так велико было его восхищение этими дикарями, истинными воинами, не испорченными цивилизацией. Это была сама жизнь, одолевшая смертельную опасность, и сердце Сирила преисполнилось такой радости, что в глотке у него сама собой зарождалась песня.
      Прошло немного времени, и сердце его вновь учащенно забилось, тронутое на сей раз ужасной картиной.
      Воткнутое в край рва, у дороги торчало копье спаги, на котором висел большой плакат с грубо выведенными буквами: ESPION'. Движимый фатальным любопытством, Сирил подъехал поближе, спугнув одичавших собак, пожиравших что-то у основания этого мрачного надгробия.
      Там лежал непогребенный труп с вонзенной в брюхо саблей; язык был вырезан. С первого взгляда было ясно, что это дело рук алжирцев — отрядов, потерявших из-за германских шпионов треть своего состава. Труп был основательно изуродован, однако Сирил все-таки узнал его: это был Дуглас.
      И тут Сирил Грей совершил странный поступок, на который уже много лет не считал себя способным: он зарыдал.
      — Да, теперь я знаю! — бормотал он. — Саймон Ифф прав. Только Дао! Я должен идти этим путем — путем того, кто движется вперед, отступая.
      Утром следующего дня он явился на рапорт к представителям британских властей в Париже; одним из них был лорд Энтони Боулинг, который и представил его президенту и главнокомандующему.
      На банкет он явился уже кавалером ордена Почетного легиона и сидел за столом при всех регалиях. Однако настроение у него было неважное: воспоминания об изуродованном трупе на обочине не покидали его. Не досидев до конца банкета, он извинился и покинул президентский дворец.
      У ворот дворца стоял автомобиль; в нем находилась Лиза Ла Джуффриа.
      Увидев Сирила, она выскочила наружу и обняла его за плечи. Захлебываясь, она рассказала ему о своем безумии и его последствиях, о том, как оно закончилось, как она искала его, не щадя сил, чтобы начать все сначала. Он слушал ее молча, и это молчание было преисполнено неисцелимой печали. Когда она умолкла, он покачал головой.
      — Неужели у тебя не найдется для меня хоть слова? — воскликнула она, и в ее голосе слышалась неподдельная мука.
      — Неужели ты не привезла мне хоть маленького сувенира? — спросил он тем же тоном, и она поняла.
      — О, я знаю, что ты человек! — прошептала она. — Я это очень хорошо знаю!
      — Я и сам не знаю, кто я, — ответил он. — Вчера я убедился, что игра окончена — по крайней мере, для одного из игроков.
      И он в нескольких словах рассказал ей о страшном трупе у дороги.
      — Поэтому, — сказал он, — возьми ту девушку, которая, пожалуй, больше всех пострадала от Дугласа — ну, эту свою гувернантку, — и поезжай в Америку. Найди там Лунное дитя. Там, возможно, у нас появятся новые задачи, которые мы должны будем решать вместе. Не знаю, не знаю; время покажет.
      — Я поеду, поеду! — ответила она. — Поеду немедленно. Поцелуй меня… На прощание. В глазах мага вновь появились слезы; глубже, чем когда-либо, он осознал сейчас Печаль Вселенной. Он понял, насколько несовместимы все идеалы с законами обычной человеческой жизни. Медленно, мягко обняв Лизу, он поцеловал ее. Но Лиза не ответила на поцелуй: теперь — же она поняла, что это был не тот человек, которого она любила. Этого человека она не знала — или знала, но не осмеливалась любить. Влекомый некоей высшей идеей, он стал чужим. И, показавшись сама себе мелкой и недостойной, она отступила на шаг назад.
      — Я еду, — произнесла она твердо, — и я найду ребенка, Прощай и будь здоров!
      — Будь здорова и прощай, — эхом откликнулся он. Лиза села в машину. Сирил Грей, опустив голову, растворился в очаровании деревьев Елисейских Полей.
      Он шел, ощущая лишь смертельную усталость, сам удивляясь этому и задавая себе бессмысленный вопрос, не болен ли он. В том же усталом недоумении он дошел до обелиска на площади Согласия, не заметив даже, что деревья уже кончились. И обелиск вдруг точно разбудил Сирила: его тень напомнила ему о мистериях египетской Магики, и душа его ожила. Ощущение у Сирила было такое же, как от прыжка в холодную воду. Легким шагом он двинулся к Монмартру. Орденский дом был превращен в госпиталь. И кто еще мог выйти ему навстречу, как не сестра Кибела?
      Рядом с ней, внушая уважение всем своим обликом, стоял Саймон Ифф. За ними находились еще двое. Увидев своего бывшего учителя, Махатхера Пханга, Сирил нисколько не удивился; но что делает здесь Абдул-бей?
      — Ну, заходи же, и здравствуй! — протянул ему руку Саймон Ифф. — Я тут тоже не сидел без дела. Не удивляйся: я давно следил за нашим юным другом и в последний момент успел-таки вытащить его из болота. Я объяснил ему, что шпионаж — дело самое собачье, и что смерть его ожидает соответствующая. Впрочем, он и сам уже догадывался об этом. Так что теперь он — кандидат нашего священного Ордена.
      Молодые люди поздоровались; турок пробормотал несколько слов извинения, Сирил же лишь смущенно рассмеялся.
      — Что с тобой, Сирил, тебе плохо? — воскликнула сестра Кибела, приглядевшись к нему повнимательнее: молодой человек и вправду едва стоял на ногах.
      — Все правильно, за акцией следует реакция, удовлетворенно констатировал Саймон Ифф. — Тебе надо выспаться, Сирил, а потом — семь дней медитации по методу глубокого транса. За этим уж я прослежу!
      — Есть одна медитация, — произнес Сирил твердо, — ее нашел сам Будда. Медитация над трупом, растерзанным дикими зверями. Я воспользуюсь ею.
      Саймон Ифф не возражал. Он не знал того, что тогда открылось Сирилу Грею: труп Дугласа был его собственным трупом, ибо он внезапно ощутил свое единство со всеми живыми существами на свете, поднявшись тем самым на новую ступень познания мира.
      Да, это была инициация, и был человек, также понявший это. Когда Сирил, опираясь на руку сестры Кибелы, прощался с друзьями, чтобы отправиться в отведенные ему покои, он увидел священный Свет.
      Этот Свет горел в глазах Махатхера Пханга.