Александр Александрович Крон
      Кандидат партии
      Пьеса
      в трех действиях
      Книга известного советского писателя Александра Крона состоит из двух частей. В первой части представлены пьесы: "Винтовка № 492116", "Трус", "Глубокая разведка", "Офицер флота", "Кандидат партии", "Второе дыхание". Во вторую часть вошли статьи Крона, посвященные театру.
      От автора
      Эти пьесы написаны давно. Первая - полвека назад, последняя датирована 1956 годом.
      С тех пор я больше не писал пьес и уже многие годы пишу только прозу.
      Для литератора, вдохнувшего запах театральных кулис еще в школьные годы, переход от драматургии к прозе связан с существенной перестройкой.
      Глаз писателя в некоторых отношениях подобен фотообъективу. Для различной натуры существуют разные типы объективов, более того, - одна и та же натура, снятая различными объективами, дает несхожие изображения. Когда прозаик берется за драматургию или, что реже, драматург за прозу, происходит как бы смена объектива.
      Когда меня спрашивают, как могло случиться, что драматург, четверть века активно и небезуспешно участвовавший в театральной жизни, так надолго, если не навсегда, от нее отошел, у меня на этот вопрос нет однозначного ответа. Меньше всего мне хочется ссылаться на трудности и огорчения, каких было немало. Еще меньше - возлагать вину на кого-либо или на что-либо от меня независящее.
      Одна из причин - хотя и не главная: драматическая форма стала для меня тесна. В послевоенные десятилетия обозначился любопытный процесс: кинофильмы стали длиннее, а спектакли короче. Стало уже нормой, что спектакли идут с одним антрактом или даже совсем без антракта. Появилось множество пьес, рассчитанных на минимальное число участников. Драматурги, писавшие раньше симфонии, стали писать дуэты и трио.
      Большинство моих пьес - в четырех актах. В них много эпизодических ролей. Пьесы, несомненно, грешат многословием, тем не менее сокращать их трудно. От некоторой громоздкости мне, вероятно, уже не избавиться. Не случайно, став прозаиком, я обратился к романной форме, а не к новелле.
      Но есть еще одна причина, пожалуй, даже более существенная. Отдавши драматургии четверть века, я обнаружил, что у меня нет близкого мне театрального коллектива, нет театра-единомышленника, где режиссура была бы заинтересована не в случайных контактах, а во мне как в равноправном участнике общего дела. Я достиг к тому времени возраста, когда уже становится утомительным ощущать себя вечным дебютантом и лишний раз убеждаться, что твоя пьеса лишь повод для спектакля.
      У моего покойного друга, драматурга и театрального критика Леонида Антоновича Малюгина, есть книга с программным названием - "Театр начинается с литературы". Я полностью разделяю его убеждение. Вопреки мнению многих театральных деятелей, я не считаю пьесу полуфабрикатом. В отличие от пищевых полуфабрикатов, несъедобных без дополнительной обработки, пьеса самостоятельное произведение, предназначенное для театра, но существующее и вне театральных подмостков. Не называем же мы полуфабрикатами сонаты и симфонии, хотя чтение нот - умение сравнительно редкое, требующее специального образования. Читать пьесы значительно легче, и за последние десятилетия заметно возросло число людей, не только любящих, но и умеющих читать драматургию, выработавших на основе своего культурного опыта своеобразную стереоскопичность видения, позволяющую им разыгрывать спектакли наедине с автором. Об этом говорят возросшие тиражи пьес и киносценариев. Многие прозаики охотно включают в свои сборники наряду с повестями и рассказами киноповести и радиопьесы; все чаще печатаются пьесы в журналах, вышли из печати и разошлись несколько многотомных антологий. Рассчитаны все эти издания в основном на читающую публику, театры по традиции предпочитают машинописные экземпляры или стеклографические оттиски.
      Почти одновременно с этой книгой в издательстве "Художественная литература" выходит в свет двухтомное собрание моих сочинений. Только проза - романы и очерки. Но мой отчет перед читателями за полвека работы в литературе был бы неполон без избранных пьес и статей о театре. Они составляют как бы дополнительный, третий том. Я включил в него только те пьесы, которые, с моей точки зрения, имеют право на жизнь. Не исключена возможность, что театры еще вернутся к ним, но в основном книга адресована читателям, а вошедшие в нее немногие статьи делают излишним особое предисловие к пьесам и помогут читателям ближе познакомиться с автором.
      Действующие лица
      ПРОКОФИЙ АНДРЕЕВИЧ ЛЕОНТЬЕВ.
      НИКОЛАЙ ПРОКОФЬЕВИЧ ЛЕОНТЬЕВ, его сын.
      ЛЮДМИЛА ПРОКОФЬЕВНА ЛЕОНТЬЕВА, его дочь.
      АНАТОЛИЙ АКИМОВИЧ ВОСТРЯКОВ, товарищ Николая.
      ВЕРА ВАСИЛЬЕВНА ЕРМОЛАЕВА, работница, заместитель председателя завкома.
      АЛЕКСЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ ПЛОТОВЩИКОВ, секретарь парткома.
      ВЯЧЕСЛАВ АЛЕКСЕЕВИЧ ЧАСТУХИН, главный технолог.
      НИНА ПАВЛОВНА ЧАСТУХИНА, его жена, стенографистка.
      ЛАРИСА ФЕДОРОВНА ВЕНЦОВА.
      НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАСАТКИН, заведующий бюро рационализации.
      ИНСПЕКТОР КОВАКО.
      СТРАЖЕВСКИЙ, инженер-полковник.
      ФИЛАТОВА, работница, секретарь цеховой партийной организации.
      ГРОМОВА, технический секретарь завкома.
      БЕНСКИЙ, дирижер клубного духового оркестра.
      Действие происходит в Москве и под Москвой в первые
      послевоенные годы.
      Действие первое
      ЛЕТО
      Картина первая
      Просторная, в три окна, комната в небольшом
      одноэтажном домике. Домик окружен палисадником и
      выходит фасадом на загородное шоссе, ведущее к одной
      из московских застав. Железная дорога проходит
      поблизости - гудки электрички доносятся отчетливо. В
      комнате две двери - одна ведет в парадные сенцы,
      другая - в смежную комнату. Посредине стоит обеденный
      стол, накрытый цветной клеенкой. У стены - два
      плоских светлого дерева книжных шкафа, между ними на
      высокой тумбочке - старинного вида граммофон с
      трубой. Рядом висит гитара. Под окнами - поближе к
      свету - помещается громоздкое сооружение,
      напоминающее одновременно слесарный верстак и
      письменный стол ученого. Здесь соседствуют слесарные
      тисочки, миниатюрный токарный станок, несколько
      радиоприемников, телевизор и множество других
      предметов, в назначении которых не так легко
      разобраться.
      Над столом - увеличенная фотография, изображающая
      двух женщин в белых блузках, очень похожих друг на
      друга. Сквозь чисто вымытые стекла окон видны рослые
      подсолнухи и ствол молодой рябины. Моросит дождь.
      За обеденным столом расположилась с книжками и
      конспектами Людмила Леонтьева. Ей года двадцать три.
      Часы пробили шесть раз. Людмила оторвалась от книги,
      взглянула на циферблат, охнула, легко вскочила,
      бросила на клеенку сложенную скатерть и выбежала.
      Несколько секунд комната остается пустой. Затем из
      сеней появляется сухонькая фигурка в костюме
      табачного цвета, поношенном плаще и капитальных,
      устаревшего фасона, мокроступах. Вошедшему лет
      шестьдесят с лишком. Высокий изборожденный лоб,
      тонкие губы, острый нос. Многозначительно сдвинув
      брови и демонически усмехаясь, вошедший внимательно
      оглядывает комнату. Людмила на секунду заглядывает в
      дверь (в руках у нее горячая сковородка) и, заметив
      пришедшего, кричит: "Папа! К тебе пришли! Слышишь,
      папа?.."
      На зов появляется Прокофий Андреевич. Лет ему тоже за
      шестьдесят, он небольшого роста, лицо круглое,
      свежее, гладко выбритое. Держится скромно, с большим
      достоинством, очень внимательно слушает, говорит
      негромко и неторопливо - к слову сказать, это черта
      семейная. Он в рабочем фартуке, ноги обуты в
      войлочные туфли, в руках разобранный электрический
      утюг.
      К о в а к о (так зовут вошедшего). Гражданин Леонтьев, не так ли?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Леонтьев, да.
      К о в а к о. Уточняю: Леонтьев Прокофий Андреевич, шестидесяти трех лет, уроженец Московской области...
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Города Москвы. Рожден в столице. А позвольте узнать...
      К о в а к о. Не торопитесь - сейчас вы все узнаете. (Присел к столу, надел пенсне и вынул из очень потертого портфеля тоненькую папку.) Садитесь, Леонтьев.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Ничего, постою.
      К о в а к о. Садитесь, садитесь...
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч (кротко). Да вы обо мне не тревожьтесь - я у себя в доме. Захочу - так ведь, пожалуй, и не спросившись сяду.
      К о в а к о. Хм... Вот вы как разговариваете? Смело.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Смелости большой не вижу, да ведь если подумать, то и бояться нам нечего.
      К о в а к о. Вы знаете, кто я такой, Леонтьев?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Н-нет, не признаю что-то.
      К о в а к о. Я - инспектор Ковако.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч (не понял). Виноват - чего?
      К о в а к о. Общественный инспектор финансового отдела районного исполнительного комитета депутатов трудящихся Тихон Аполлинарьевич Ковако. Среди налоговых работников столицы мое скромное имя пользуется некоторой известностью.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Не доводилось слышать. С чем пожаловали, гражданин инспектор?
      К о в а к о. Слушайте меня, Леонтьев. Слушайте внимательно. Поговорим начистоту, как взрослые мужчины. Я располагаю неопровержимыми данными, что вы являетесь владельцем незарегистрированной электромеханической мастерской, производящей ремонт бытовых приборов с целью извлечения прибыли, и в силу этого подлежите налоговому обложению, уклонение от какового карается в соответствии со статьями шестидесятой и шестьдесят второй УК РСФСР. Выводы сделайте сами. (Пауза.) Ну-с? Что скажете?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Скажу, что все это одна сплошная глупость.
      К о в а к о. Но позвольте...
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Да нет уж, не позволю - я вас не перебивал. Сплошная, повторяю вам, глупость, не стоящая внимания. Только глупый и мог вам такое сказать, а ежели, допустим, вы умный человек, то вам тем более не следует повторять.
      К о в а к о. Скажите, Леонтьев, вы знаете, что такое дедуктивный метод?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Н-нет, не слыхал.
      К о в а к о. Так я и думал. Что вы держите в руках?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Как что? Утюг.
      К о в а к о. Правильно. Утюг. Чей?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Соседкин.
      К о в а к о. Правильно. Подчеркиваю - соседкин. Зачем он у вас?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Чиню.
      К о в а к о (торжествуя). Вопросов больше не имею.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Напрасно. А то спросили бы. Может, я денег не беру?
      К о в а к о. Детские уловки, Леонтьев. Тихон Ковако - старая лисица. Вам не удастся замести следы.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Позвольте, а почему вы со мной так нехорошо разговариваете?
      К о в а к о. Изволите обижаться? Стара песня.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Я не обижаюсь нисколько, гражданин инспектор, но желаю вам указать. Приходите в незнакомый дом, еще "здрасте" не сказали, вон даже калошки не потрудились снять, не полюбопытствовали, что за народ здесь проживает и чем он дышит, а сразу, что называется с порога, зачисляете человека в лагерь капитализма. Зачем вы обижаете?
      К о в а к о. Что за вздор! Пожалуйста, не учите меня.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Я, гражданин инспектор, вздора сам никогда не говорю и вам не советую. А учить вас - дело совсем не мое, на это есть над вами старшие, я вас не учу, а только разъясняю свою мысль. Мысль же моя состоит в том, что во всяком деле надлежит сперва разобраться и лишь потом действовать. Но не наоборот. Возьмите, к примеру, такой случай: вошли вы сюда не постучавшись, в отсутствие хозяев, трогаете руками разные предметы. Вот я, не разобравшись, возьму да и зашумлю: "держите его, люди добрые, вор ко мне в горницу забрался!" Ну, понятное дело, сбегается народ, кто пошустрее, норовит за ворот взять, волокут всем миром в отделение. Приятно вам это будет?
      К о в а к о. Вы шутите, надеюсь?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Не знаю. Пока еще сам не разберу шучу или нет. (Кричит.) Людмила!
      К о в а к о (испуганно). Что вы хотите делать?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Посоветоваться желаю с родной дочерью. (Вошедшей Людмиле). Вот послушай, Милка, что гражданин инспектор объясняет. Частники мы с тобой, оказывается. Владельцы. Буржуазия.
      Л ю д м и л а (смеется). За что же такая немилость?
      К о в а к о. Ваш почтенный папаша утрирует... Разъясняю: кустари в глазах закона...
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Не затрудняйте себя - у меня есть кого спросить. Людмила! Кустари - они кто? К чему принадлежат? Они буржуазия?
      Л ю д м и л а. Мелкая, папа.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. А хоть бы и мелкая. Не желаю. Я рабочий человек и ни с кем, кроме как со своим рабочим государством, никаких делов не имею: я на него работаю оно меня кормит. Во мне частного нисколько нет. Я, гражданин инспектор, сорок семь лет на одном заводе и лишь по причине острого суставного ревматизма до юбилея не дотянул. Без дела не сижу, слесарничаю, сирень развожу и в огороде копаюсь, но никакого извлечения прибыли я у себя не наблюдаю. Мне это ни к чему - я пенсию имею, и сын зарабатывает. Вот я какой человек, а вас я совершенно не знаю, может быть, вы еще и превышаете свои права, а потому покорнейше прошу предъявить свои бумаги.
      К о в а к о (пожимая плечами). Ваше право.
      Протянул удостоверение. Пока Прокофий Андреевич,
      надев очки, изучает его, Людмила с интересом
      рассматривает инспектора. Взгляд ее падает на ноги
      Ковако.
      Л ю д м и л а (всплеснула руками). Вот хорошо! Утром своими руками пол вымыла, а он мне все загваздал. Как же вам не стыдно? Почему вы калоши не сняли?
      К о в а к о (смущенно). Я сниму.
      Л ю д м и л а. Нет уж, сидите, а то еще хуже натопчете. Сейчас я вам газету подстелю. (Так и сделала.) Теперь сидите и без меня не смейте вставать.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Мила! Поди сюда. Читай. Ну? Он и не инспектор вовсе, а пенсионер - такой же мусорный старикан, как я. Ведь это, выходит, он шарлатан какой-то, Дмитрий-Самозванец? (Ковако, строго.) Что вы за человек? Отвечайте.
      К о в а к о (с большим достоинством). Вы хотите знать, что я за человек, Леонтьев? Вы это узнаете. Да, я пенсионер, Леонтьев, инвалид труда. Я начал свою трудовую деятельность сорок девять лет назад в скромной должности писца в управлении косвенных налогов. До Октября жизнь моя была бесцветной и бессмысленной, лишь революция пробудила мое сознание. Весь свой богатый опыт я отдал делу борьбы с эксплуататорскими классами. В годы нэпа мое имя гремело, достаточно напомнить дело нэпманов Маслюкова и Бурмана, дело корсетной мастерской Брие! Передо мной трепетали, любая попытка скрыть свои доходы разбивалась об мое искусство и мою неподкупность. В эпоху реконструкции я вновь нашел себя. В тридцать шестом году, если припомните, в газете "Финансовый работник" появилась статья "Тихон Ковако - гроза нарушителей финансовой дисциплины". В годы Отечественной войны я был инициатором движения по борьбе с разбазариванием промышленных отходов. Вскоре после Победы ослабление сердечной мышцы заставило меня выйти на пенсию, но во внимание к моим заслугам и опыту я и сейчас привлекаюсь, в общественном порядке, для расследования наиболее сложных дел. Вот с кем вы имеете дело, Леонтьев. (Встал.) Вам угодно было назвать меня Лжедмитрием... (Заметив движение Людмилы.) Помню, помню, я с газеты не сойду. Ценю юмор, но не расположен шутить. Я горжусь своей профессией, и в интересах истины я обличу вас, Леонтьев!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Стало быть, за свою работу вы денег не берете? Так я вас понял? Почему же вы мне не верите?
      К о в а к о. Факты - мое божество. (Жест в сторону рабочего стола.) Не станете же вы утверждать, что все эти предметы являются вашей личной собственностью?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Здесь не моя держава. Вот сын с работы вернется - он вам разъяснит.
      Л ю д м и л а. Правда, подождите. Николай всегда в это время обедает. Посидите. (Выбежала.)
      К о в а к о. Ну что же - объявим перемирие? Но помните - вы меня ни в чем не убедили. (Разглядывает книжные шкафы.) А вы книжник, оказывается?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. У нас в семье все книжники - и сын и дочь. Основание библиотеке я положил. С девятьсот шестого года по шестнадцатый выписывал "Ниву" со всеми приложениями. Классиков в коленкоровых крышках содержу - сам переплетал.
      К о в а к о. Приятно видеть. Скажите, нет ли у вас Габорио? Могу похвастаться: имею "Мир приключений" в комплектах с девятьсот одиннадцатого по двадцать шестой год.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Этого у нас нет.
      К о в а к о. Жаль. (Показывая на граммофон.) Увлекаетесь? Старомодная машина.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Вот то-то и оно, что торопитесь судить. Модернизирован - слыхали такое слово? Звук высшей очистки через адаптер. И управляется на расстоянии.
      Прокофий Андреевич взял в руки стоящий на столе
      маленький ящичек, не соединенный проводами с
      граммофоном. Нажим кнопки - диск граммофона начал
      вращаться, иголка коснулась пластинки, и в трубе
      чисто зазвучал великолепный бас: "На земле весь род
      людской..." Нажим кнопки - все остановилось, голос
      умолк.
      К о в а к о (почтительно). Федор Иванович?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Он. Желаете послушать?
      К о в а к о. Хорошо. Но помните - вы меня ни в чем не убедили.
      Прокофий Андреевич нажимает кнопку. Опять раздается:
      "На земле весь род людской..." Где-то рядом резко
      тормозит мотоцикл. Через несколько секунд появляется
      Николай Леонтьев. Ему лет двадцать шесть, одет в
      черный бумажный свитер и суконные черные брюки, на
      обшлагах брюк велосипедные зажимы. Не взглянув ни на
      кого, бросился к окну. Отец окликнул его, но Николай
      только отмахнулся и прильнул к стеклу. Вновь
      возникает треск - какой-то мотоциклист на полном ходу
      пронесся мимо окон дома. И только тогда Николай
      обернулся. Он по-мальчишески радуется.
      Н и к о л а й. Опять промахнулся!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Кто, Миколушка?
      Н и к о л а й. Чудак один из автоинспекции. Он мне еще на прошлой неделе сказал: "Будешь без номера ездить - оштрафую и колымагу твою заберу". И вот заметь: третий раз он за мной на своем "харлее" гонится и каждый раз след теряет.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Ну и возьми номер! Только еще мотоциклетного инспектора здесь не хватает.
      Н и к о л а й (удивлен). Батя, да ты никак сердишься? Я бы рад взять не дают. Еще смеются, дьяволы, - это, говорят, не мотоцикл, а драндулет на заре технической мысли. Поезжай с ним за сто километров от Москвы, на проселках коров пугать.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. И правильно. В столице живешь.
      Н и к о л а й. Что правильно? Я не спорю - внешний вид у машины еще не отработан. А я считаю так: было бы толково, а красиво - будет. Черти! На заре технической мысли! А почему же он мою колымагу третий раз догнать не может? (С улицы доносится треск мотоцикла. Николай опять прильнул к стеклу.) Обратно покатил. Вот злится-то небось. Ой-ой, остановился... К чему бы это? А-а! Пацанов соседских расспрашивает. Ну нет, брат, ничего они тебе не скажут...
      Вошла Людмила с посудой, поставила посуду на стол и
      неслышно подошла к брату.
      Ф-фу... пронесло. Ты что, Милка?
      Л ю д м и л а. Что! Ничего. Поцеловать хотела своего братика. Могу?
      Н и к о л а й. Скажите, какие нежности. Можешь.
      Л ю д м и л а. Дурак. Ну, подойди ко мне теперь...
      Н и к о л а й. Человек хочет есть - стало быть, от него чуткости не жди.
      Л ю д м и л а. Ах, простите. Разрешите подавать или, может быть, сперва умоетесь?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Погоди, Мила. Микола, послушай-ка... тут гражданин инспектор... он тебя дожидается.
      Н и к о л а й. Какой еще инспектор? (Только сейчас заметил Ковако.) Виноват. Здравствуйте. Ко мне? А что, если я все-таки помоюсь? Вся эта операция займет по часам три минуты. Милка, дай мне... это, ну как его?..
      Л ю д м и л а. Что у тебя вид такой ошалелый? Людей не замечаешь, слова забываешь.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Почаще такие гонки устраивать, можно и вовсе в уме повредиться. Ну, что там у нас на заводе? Как дела идут?
      Н и к о л а й. На заводе? Такие дела пошли - ой-ой!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Хорошие?
      Н и к о л а й. Как тебе сказать? Непонятно какие. Разные. (Людмиле.) Полотенце - вот что. Сама не могла догадаться?
      Вышел, за ним - Людмила.
      К о в а к о. Поскольку в моем распоряжении есть три минуты, я хотел бы дослушать пластинку. Но помните - вы меня ни в чем не убедили. Наоборот, я нахожу, что ваш сын заметно не в ладах с законом.
      Прокофий Андреевич третий раз нажимает кнопку. Опять
      раздается "На земле весь род людской...". В этот
      момент к дому подъезжает автомашина. В дверь
      постучались, затем, не дожидаясь ответа, врывается
      Касаткин. Это плотный, добродушного вида человек лет
      сорока пяти, улыбчивый, суетливый, размашистый. Носит
      усы и бородку клинышком, одет в темно-серую тройку,
      не расстается с огромным всегда до отказа набитым
      портфелем.
      К а с а т к и н. "Чтит один кумир презре-е-енный!" Каков голос? Гостей здесь принимают?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Гостям всегда рады, а редкий гость - вдвойне радость. Здравствуй, Николай Иванович.
      К а с а т к и н (единым духом, почти без знаков препинания). Здравствуй, родной. Разреши мне, так сказать, без околичностей и долгих слов, а попросту, от души, заключить тебя в дружеские объятия. Давай, старый хрен, поцелуемся. Э, нет, так дело не пойдет; что ты мне нос-то подставляешь, я ведь не японец... Будь здоров, родной, поздравляю тебя. Но-но, не притворяйся, будто не знаешь, с чем... Ох хитрец, ох хитрец, ох скромняга! Я Николашку твоего, тезку моего дорогого, с малых лет знаю, горжусь им и радуюсь за него... А тебя, старик, я люблю. Вот люблю - и все. Уважаю, чту в тебе одного из стаи славных, основоположников, так сказать, ветеранов... Я, конечно, себя с тобой не равняю, но ведь и я на заводе с двадцать шестого, шутка сказать, каждую щель знаю, каждого рабочего по имени-отчеству, живой свидетель роста; между прочим, зимой как раз юбилейная дата подошла, я и забыл, жинка напомнила, и хоть бы поздравил кто, - вот, ей-богу, люди! - ну да ладно, я ведь не честолюбив. Ты не думай, я зря не похвалю, я на похвалу скуп, ежели мне что не по душе - не постесняюсь сказать, за это меня и не любят некоторые... (К Ковако.) Здорово. Ты откуда? Молчи, знаю, - из бухгалтерии. Я в цехах всех знаю, ну а контору-то похуже, хоть и сам стал по воле партии в некотором роде чиновником, но как был слесаренком, комсой - таким в душе и остался. Здоровье не то, а задор прежний. Как время бежит, ох как время бежит. Кажется, давно ли Колька Касаткин был чумазым фабзайчонком, активистом, заводиловкой, а теперь вот эдакий солидный дядя, бороденка хоть покрась, хоть выбрось, седой волос прет - беда; руковожу, понимаешь, ответственнейшим участком, хоть и считается бюро, но на правах отдела, должность по номенклатуре главка, шутка сказать: изобретательство - раз, рацпредложения - два, разработка новых методов - все у меня; диплома нет, вот что подрезает, сколько раз просился на учебу, некем заменить, разве отпустят, - вот, ей-богу, люди! - ну что ж, зато я практик, ближе к массам, доверяют пока, шестой созыв член завкома, шутка сказать... К чему я все это говорю? Забыл, вот история, понимаешь... (Растерянно озирается.) Братцы, в чем была моя мысль? Ага, вот к чему: время! Время, говорю, как бежит!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Сядь, отдохни. Скажи лучше - в какие ты святцы глядел, что поздравлять меня надумал? До именин моих вроде еще далеко...
      К а с а т к и н (сначала удивился, но затем захохотал). Ох хитрец! И глядит святым, будто ничего не ведает. Где Микола? Подать его сюда на расправу! С вас банкет!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Ты, Николай Иванович, коли шутишь так брось, а коли не шутишь - так говори дело. У меня и так сегодня что-то сердце обрывается.
      К а с а т к и н. А ведь и правда - не знает! Неужели Николашка так ничего и не сказал? Вот, ей-богу, характерец! Толя! Ларочка! Что вы так долго копаетесь?
      Вошли Анатолий Востряков и Лариса Венцова. Анатолий 
      тридцатилетний атлет, держит себя уверенно. Ларисе
      тоже около тридцати - высокая, по-спортивному
      сухощавая, с жестковатым юношеским лицом. Одета в
      курточку из мягкой кожи, на груди "колодочка",
      фотоаппарат на ремне. Они очень веселя, в руках
      свертки, бутылки.
      В о с т р я к о в. Прошу извинения за нахальное вторжение... Прокофий Андреевич, милый... (Ставит на пол бутылки и идет к Леонтьеву с распростертыми объятиями.) От полноты сердечных чувств... Счастлив Колька, у него отец, сестра - есть кому порадоваться... Лариса Федоровна, знакомьтесь - это Колькин батька.
      В е н ц о в а (протягивая руку). Поздравляю. У вас замечательный сын.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Замечательного я в нем пока не замечаю что-то, а малый ничего, честный.
      К а с а т к и н. Ребятки, а ведь он полностью не в курсе. Прошу слова для краткого сообщения.
      В о с т р я к о в. Две минуты!
      К а с а т к и н. Не уложусь, Толя.
      В о с т р я к о в. Тогда молчи.
      К а с а т к и н. Короче и ты не скажешь.
      В о с т р я к о в. А я и говорить не буду. Читай, Прокофий Андреевич! (Вытащил из кармана пиджака смятый плакат и развернул.) Читай вслух, с выражением читай!
      К а с а т к и н. Ну смотри-ка, сорвал все-таки... Вот, ей-богу, люди!
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. "Молния. Сегодня токари первого прецизионного цеха Н.П.Леонтьев и А.А.Востряков, выполнив за пятилетку по двадцать годовых норм, начали работать в счет пятой послевоенной пятилетки". Так, значит, вы с Миколой теперь в совсем другой пятилетке живете? Или вы там только работаете, а выпивать к нам возвращаетесь? Во всяком случае (рукопожатие), лестно подержаться за ручку.
      К а с а т к и н (в восторге). Ох, ехида! Этот - скажет. Остроумный, чертила! Да ты понимаешь ли, Прокофий Андреев, масштаб событий? Министр приезжал, вместе с директором заявился в цех, лично благодарил, поздравлял. Я сразу почуял обстановку, сажусь на телефон, звоню: в ЦК Союза - раз, в райком партии - два, в газеты - три, к обеденному перерыву прилетает кинохроника, крутят на пленку... Между прочим, Толя, чуть не забыл: завтра тебя с Колей будут прямо из цеха передавать в эфир.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Куда?
      К а с а т к и н. В эфир. Сегодня у меня был человек оттуда. Оставил свой телефон. Куда же я его подевал? Караул, братцы! (Роется в портфеле.)
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Толя, ты человек положительный, растолкуй мне, что он болтает... И откуда у вас шальные деньги? Средь бела дня вино...
      В е н ц о в а (осматривает комнату). Как интересно! Востряков, вы молодец, что уговорили меня поехать. (Прокофию Андреевичу.) Не надо тревожиться. Все очень хорошо. Это слава, настоящая слава.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Слава, говорите? А вы, уважаемая, знаете ли, что такое слава, да еще настоящая?
      В е н ц о в а. Ох, даже слишком хорошо. Должность такая.
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Значит, не все знаете, а вот вы послушайте старого человека. Когда я был в ваших летах, рабочего человека ежели снимали на карточку, так только для полиции, а в газете про него писали - разве уж под конку угораздит. А все-таки слава у рабочего человека была, и он ею дорожил, потому что добывалась она годами. Живет, скажем, человек на одном месте десяток лет, работает опять же на одном заводе, соседи к нему приглядываются и видят: человек трудящийся, обходительный, слову своему хозяин, не пьяница, ну а если и пьет, то рассудка не теряет, человек общественный, компанейский, не шкура, стало быть, и дело свое порядочно знает. Вот тогда помаленьку начинает идти про человека добрая слава. Она, слава, не громкая, но замечательно прочная, как все, что не наспех сработано. Оно, конечно, приятно, что про нашего брата в газетах печатают, но только доморощенной славой тоже пренебрегать не следует. Не хочу хвалиться, но вот нарочно, хотите в поселке, хотите на заводе, скажите людям, что Прокофий Леонтьев дела своего не знает, или что он частную мастерскую открыл, или что он туркам продался, - так вам засмеются в глаза и скажут, что этого никак не может быть.
      В о с т р я к о в. Это уж ты что-то допотопное проповедуешь. Патриархат какой-то...
      Вошел Николай с полотенцем на шее, за ним - Людмила с
      тарелкой супа.
      К а с а т к и н. Вот он, беглец! Ах, тезка, опозорил ты меня перед дамой.
      В е н ц о в а. Как видите, у меня характер настойчивый. Придется сниматься.
      Н и к о л а й (со вздохом). Вижу. Разрешите, я только тарелку супу проглочу. (Сел за стол.) Слушаю вас, товарищ инспектор. Извините меня...
      К о в а к о. Нет, это я прошу вас извинить. Произошло печальное недоразумение.
      К а с а т к и н. Какое недоразумение?
      П р о к о ф и й  А н д р е е в и ч. Да вот гражданин инспектор обличать нас пришел, что мы частники, а налогов не платим...
      Общий смех.
      К о в а к о. Вы вправе смеяться, товарищи. Я сам смеюсь. (Людмиле.) Если вы предоставите в мое распоряжение еще две старые газеты, я готов немедленно удалиться.
      В о с т р я к о в. А я полагаю - не пускать! Пусть выпьет с нами за успех.