Нани раздела ее, зачесала ей волосы к ночи и, надев на нее легкий белый пеньюар, ушла. Молодая женщина заперла на ключ дверь приемной комнаты и дверь гардеробной и, вздохнув свободно, вернулась к себе в спальню. Проходя мимо зеркала, она остановилась на минуту, всматриваясь в свою пленительную наружность.

«Да, я красива, и вот объяснение его упорства; но он ошибается, думая, что приобрел себе новую одалиску», — прошептала она, опускаясь на кушетку. Закрыв глаза, молодая женщина погрузилась в размышления, стараясь привести в порядок хаос своих чувств.

Вдруг она вздрогнула. Ей послышалось, что кто-то постучался в дверь; она встала и тихонько прокралась в приемную. Толстый ковер заглушал ее шаги. Но она не ошиблась: нервная, нетерпеливая рука пробовала открыть запертую дверь, и легкое бряцание шпор не оставляло сомнений в том, кто был этот посетитель.

Молодая женщина стояла неподвижно; сердце ее сильно билось, между тем как ее лицо то бледнело, то краснело.

«Полночь, — прошептала она, взглянув на часы, — слишком поздно, чтобы еще наслаждаться его обществом. Может оставаться за дверью. Ах, слава Богу, он уходит». Она вздохнула облегченной грудью; но вдруг ей пришла мысль, что, быть может, она нехорошо закрыла дверь гардеробной или дверь коридорчика, который, как ей сказала Нани, ведет в комнаты графа. Как стрела, она метнулась в спальню и попробовала ту и другую дверь; обе были заперты на ключ. — Но вдруг она вздрогнула и замерла на месте, не успев отнять руки от ручки дверей, так как услышала возле себя насмешливый голос Танкреда:

— Замки новые и крепкие, милая Лилия; не бойся воров. Но я удивлен, что застаю тебя еще на ногах. Я стучался в дверь гостиной и, не получив ответа, думал, что ты легла и спишь. К счастью, в моем распоряжении потайная дверь, которой я и буду всегда пользоваться, чтобы входить не беспокоя тебя.

Едва Лилия пришла немного в себя от изумления, как, возбуждаемая несмешливым тоном мужа, вспыхнула как порох. Она совсем забыла, что Танкред имел неоспоримое право входить к ней; не подумала, что, быть может, он желал объясниться без свидетелей, испросить у нее прощения, примириться с ней.

— Вот что переходит всякие границы, граф, — воскликнула она. — Как вы позволяете себе входить ко мне, когда я не желаю вас видеть. Я имею, надеюсь, право такого дня, как сегодня, пользоваться уединением и покоем.

Она не знала, насколько ее лихорадочное волнение и ее неглиже, в каком Танкред никогда не видел ее, делали ее прелестной.

Пламень страсти вспыхнул в глазах Танкреда. Он наклонился так близко, что губы его слегка коснулись ее щеки, и протянул руку, чтобы привлечь ее к себе. Но молодая женщина с отрицательным жестом отодвинулась к туалетному столу. Яркая краска негодования и страха выступила на ее лице; воспоминания всех скандальных приключений Танкреда, о которых так образно рассказывала баронесса, рисовались перед ней, и задыхающимся голосом она проговорила:

— Слишком поздно!

— Это правда, слишком поздно я заметил, что жена моя так красива; но жизнь длинна, ошибка поправима, — сказала Танкред полушутя, полусерьезно. — И позволь мне тебе сказать, Лилия, что титул графа дурно звучит в твоих устах; для тебя этот титул канул в бездну, как и многое другое. Мадемуазель Берг могла этим жестом и пылающим взглядом воздвигать преграду между ней и графом Рекенштейном, но моя жена не может этого делать. Я не узнаю тебя, Лилия, с сегодняшнего утра. Ты, такая спокойная и строгая, как воплощенный долг, ужели ты в самом деле думаешь, что не имеешь никаких обязательств относительно меня, раз я сознаю свою вину и возвращаю принадлежащее тебе место, назначенное тебе твоим отцом. Соединяя нас браком, покойный барон мог ли иметь в виду ту роль, какую ты, по-видимому, желаешь разыграть? Ты очень странно относишься ко мне и, будь это возможно, вышвырнула бы меня из комнаты, где я имею неоспоримое право быть.

— Никакого не имеете! — отвечала Лилия, и в голосе ее звучало непоколебимое убеждение. — Вы даете себе право, когда вам это вздумается, и, конечно, ваша совесть, так внезапно пробудившаяся, продолжала бы дремать, как дремала в течение пяти лет, если бы я была все еще уродливой идиоткой, совой, некрасивой до отвращения, вид которой возмущал все струны вашей души. Я отлично понимаю вас, ветреный человек, лишенный всяких принципов, вечно гоняющийся за новой любовницей, за существом, которое можно обесславить и затем бросить как ненужную вещь. В этот раз судьба покровительствует вам, подставляя вам под руку вашу собственную жену, довольно красивую, к несчастью, чтобы возбуждать ваши дурные инстинкты. Вы привыкли наслаждаться жизнью, не стесняя себя чувствами; но я другого мнения и признаю только те обязательства, которые заключены добровольно и запечатлены любовью, а не прихотью человека, вздумавшего развлечься тем, что раньше он так глубоко презирал.

— А! Я внушаю тебе ужас и отвращение, — вскрикнул он, — потому что я не ползаю в ногах, вымаливая вашего прощения и вашей любви. Я сам теперь не желаю вас. Ужели ты думаешь, что я не найду себе женщин, которые буду любить меня?!

В своем волнении, на замечая того, он говорил то «ты», то «вы».

— Только, — продолжал он, — вы вашей беспримерной выходкой не заставите меня согласиться на развод. Я оставлю вас у себя и дам вам почувствовать все удовольствия роли, какую вы желаете играть; но она, быть может, не так интересна, как вы воображаете. Представив вас в общество, я повезу вас в Рекенштейн и, так как вы не хотите быть моей женой, то будете моей экономкой; а я тем временем буду изменять вам перед вашим носом с каждой хорошенькой женщиной, которая мне встретится; пока вы сами не придете вымаливать моего прощения, можете развлекать себя хозяйством.

Лилия побледнела. Она поняла, что, оскорбляя так безжалостно самолюбие этого избалованного и капризного человека, она сама возбудила в нем против себя его мстительность и его дурные страсти. Ей удалось, однако, скрыть, что она чувствует себя разбитой, и презрительная насмешка звучала в ее голосе, когда она ответила:

— Я никогда не сомневалась, что вы будете мне изменять с большим искусством и с полнейшей бесцеремонностью. Вы забываете, что я только сегодня оставила дом баронессы и, конечно, богата назидательными сведениями. Что касается вашей грубой выходки, совсем казарменного тона, которым вы отвечаете на мои слова, то он доказывает справедливость моего мнения: ваше тщеславие не выносит правды.

Танкред готовился к новому возражению: как вдруг сильно постучали в дверь гардеробной, и Нани крикнула взволнованным голосом:

— Графиня, скажите пожалуйста графу, что за ним пришел лакей доктора; случилось несчастье — месье Фолькмар застрелился.

Граф глухо вскрикнул и кинулся к двери. Лилия, уже расстроенная предшествовавшими волнениями, упала на ковер, словно пораженная молнией.

Шум при ее падении заставил Танкреда оглянуться; забыв свою досаду, он кинулся к ней и поднял ее. «Как она хороша! — прошептал он. — Но подожди, безбожная, я припомню тебе этот час и заставлю расплатиться за все твои оскорбления». Он положил ее на диван, открыл дверь и выбежал прочь.

В кабинете его ждал Мартын, старый камердинер фолькмара. Бледный и дрожащий, он рассказал, что его барин возвратился после обеда, заперся у себя в кабинете, приказав не беспокоить себя; но Мартын слышал, что молодой человек долго ходил взад и вперед по комнате. Вместо чая, как всегда, он велел подать себе вина; и когда Мартын принес вино, то заметил, что все ящики стола были открыты и Фолькмар только что сжег и изорвал множество бумаг. Затем он велел камердинеру пойти спать, но смутное беспокойство на давало старику сомкнуть глаз. Около половины двенадцатого один из пациентов доктора пришел звать его к своей больной жене. Мартын вместе с этим пациентом стучали в запертую дверь кабинета, но ответа не последовало, а минуту спустя раздался выстрел пистолета. Испуганные, они подняли страшный шум и с помощью дворника взломали дверь. Они нашли Фолькмара, опрокинутого в кресле с пистолетом в сжатой руке, но без признаков жизни. Дворник побежал объявить полиции, а он поспешил пойти за графом, как лучшим другом своего барина.

Бледный, как смерть, Танкред вышел из дому. Лестница и квартира Фолькмара были уже полны любопытных; два доктора входили в переднюю одновременно с графом. У старой ключницы сделался нервный припадок, и несколько соседок оказывали ей помощь. Но Танкред пошел впереди всех и поспешно направился к бюро, где тело Фолькмара находилось еще все в том же положении, только пистолет лежал теперь на ковре.

Почти такой же бледный, как и его друг, Танкред наклонился к нему и помутившимся взглядом всматривался в красивое неподвижное лицо, сохранившее в складках губ выражение горечи и страдания. «Евгений, Евгений! Как мог ты это сделать?!» — шептал он, взяв его руку, не успевшую остыть.

В эту минуту пришел комиссар, и доктора освидетельствовали рану, из которой еще сочилась кровь. Они могли лишь констатировать смерть.

— Пуля попала прямо в сердце, — заявил один из них, — он был слишком хороший доктор, чтобы не суметь направить пистолет, и рука его не дрожала!

Тело положили на постель, и граф, объявив свое имя и свои отношения к покойному, взял на себя все необходимые распоряжения до приезда родственника Фолькмара, на имя которого Евгений оставил письмо.

Когда наконец все ушли, Танкред предался отчаянию с тем страстным пылом, какой он проявлял во всем. Он лишился своего лучшего друга; и виновницей этого была женщина, только что нанесшая ему оскорбление и оттолкнувшая его с презрением. Едкое чувство, близкое к ненависти, заговорило в его сердце против Лилии, вызвавшей своим молчанием эту трагическую катастрофу.

Было около трех часов утра, когда он вернулся домой. В гостиной, смежной с его кабинетом, он нашел Сильвию, Арно и Лилию. Они были подавлены несчастным событием и не ложились спать. Арно очень желал присоединиться к брату, но боялся оставить дам в их тревожном состоянии, особенно невестку, с трудом приведенную в чувство от глубокого, продолжительного обморока.

Увидев смертельную бледность и изменившиеся черты брата, Арно поспешно встал и пожал ему руку, сказав несколько слов сердечного участия. Ничего не отвечая, Танкред повернулся к жене и проговорил голосом, преисполненным горечи:

— Радуйтесь, графиня Рекенштейн, так искусно придуманный вами сюрприз удался сверх вашего ожидания. Ваше молчание, мотивированное опасением, что друг мой предупредит меня, избавит меня хотя бы от малой доли страдания, хотя бы насколько-нибудь уменьшит мое смешное положение, привело к самоубийству честного человека, любившего вас.

— Танкред, какое несправедливое обвинение! Могла ли я это предвидеть? И разве я этого хотела?

— Так чего же вы хотели? — жестко спросил Танкред. — Не молчат, когда искренне желают отделаться от кого-нибудь, и не поддерживают невинными улыбками страсть и надежды человека, будучи еще связанной с другим. Но вы мечтали лишь о том, чтобы отомстить, унизить мужа, который бился, как муха в паутине, вам на потеху. О, вы достойная дочь своего отца; и вы, как он, поклоняетесь лишь самой себе и вашей гордости. Он тоже, этот безупречный рыцарь, этот раб чести, возбуждает безумную страсть, затем, преклоняясь перед своей собственной честностью, отталкивает женщину, которая его любит, доводит ее до преступления и до самоубийства. Безжалостная и эгоистичная, как он, вы хотели заклать меня в жертвенник вашей оскорбленной и кровожадной гордости; но стрелы ваши не попали в цель, и бедный Евгений поплатился жизнью за песнь сирены, пропетую прелестной Лорелеей.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел в сопровождении Арно, который чувствовал, что никогда молодой человек так не нуждался в слове любви и дружеской поддержке.

— Прости Танкреду, что он так несправедлив в своем горе, — молвила Сильвия, плача и обнимая невестку.

Разбитая душой и телом, Лилия вернулась к себе и легла; но сон бежал от ее глаз и множество мучительных мыслей терзали ее. Смерть Фолькмара преследовала ее, как упрек совести, и она строго разбирала и судила свое поведение относительно него. Конечно, она никогда не поощряла ухаживаний молодого доктора, держалась с ним любезно, насколько то следовало с человеком, посещавшим дом баронессы; но дал ли бы он своей любви развиться, если бы она с самого начала честно призналась ему, что она замужем? Нет, он, быть может, забыл бы ее.

Похороны Фолькмара происходили с большой пышностью; гроб исчезал под массой венков, и немало искренних слез было пролито над телом доброго, симпатичного человека, погибшего преждевременно жертвой рока.

Накануне похорон Лилия и ее невестка в сопровождении Арно отправились в дом покойного. Графиня плакала, долго молилась у гроба и положила букет цветов на грудь усопшего. Но при погребении ни та, ни другая не присутствовали, чтобы не обращать на себя внимания любопытных.

Душевное состояние Лилии было печально и уныло; и лишь неукротимая гордость давала ей силу иметь всегда спокойный и холодный вид. Ее отношения к Танкреду ограничивались ледяной вежливостью; и сверх всех неприятностей, она должна была еще деятельно заняться туалетами, так как граф заявил, что в назначенный им день они начнут делать визиты, что затем дадут большой обед и что она должна позаботиться о приготовлении надлежащих туалетов как для названных случаев, так и для непредвиденных.

Наконец суетливое время выездов и приемов пришло к концу. Молодая графиня Рекенштейн была должным образом представлена обществу, приняла различные приглашения, появлялась с мужем в театре и наконец созвала всех знакомых на большом обеде перед отъездом в деревню.

Когда все гости разъехались, молодые супруги остались одни в маленькой красной гостиной.

— Слава Богу, что вся эта суета кончилась! — воскликнул Танкред с видимым нетерпением. — Я хочу как можно скорей уехать в Рекенштейн и попрошу вас, графиня, поторопиться со сборами, чтобы нам выбраться отсюда дня через три: самое позднее.

Он слегка поклонился и направился к дверям.

— Танкред! — окликнула вполголоса Лилия.

— Что вам угодно?

— Я хотела просить вас отпустить меня одну в Рекенштейн, — сказала графиня, подходя к нему. — Никто не будет удивлен, что вы не сопровождаете меня в замок; останьтесь в городе, где больше развлечений; они нужны вам.

— Я искренне тронут вашим внезапным и нежным участием, — прервал ее насмешливо граф, — но успокойтесь; я не приношу жертвы, а желаю отдохнуть в деревне от удовольствий последнего времени. Не бойтесь, впрочем, я ничем не буду вам мешать; замок велик; могу даже занимать отдельный флигель. Что касается развлечений, в них не будет недостатка; у нас не мало соседей: я буду много выезжать, и так как наши отношения не замедлят сделаться басней всей окрестности, — меня будут жалеть от всей души.

— Что вы хотите этим сказать? Полагаю, что каждый разумный человек будет гораздо более жалеть меня, — сказала Лилия, сморщив лоб.

Граф насмешливо улыбнулся.

— Вы ошибаетесь, моя премудрая супруга. Будучи вынужден объяснить как-нибудь ваше внезапное появление, я сказал, что женился на вас против воли вашего отца, который тотчас из-под венца увез вас неизвестно куда, сделав мне самую тяжелую сцену. К этому я прибавил, что, возвратясь сюда, я не говорил о моем браке, так как был глубоко оскорблен, но найдя вас, поспешил примириться. Теперь ясно, что каждый объяснит мое внезапное охлаждение сделанным мной печальным открытием, что я напрасно поспешил; что, когда женщина, молодая и красивая, отваживается жить одна в течение пяти лет, муж становится так же далеко от сердца, как и от глаз. И вы сами бросили на себя тень, оказывая мне при посторонних так много доброты; моя холодная сдержанность достаточно доказала, что оскорблен, обманут — я.

Каждое слово этого объяснения была ложь. Но он хотел оскорбить Лилию, довести до бешенства и заставить ее раскаяться, что она так грубо оттолкнула его. Заметив, что достиг цели, так как графиня пошатнулась как ошеломленная, он продолжал, прислоняясь к столу и скрестив руки:

— Неужели вам, действительно, никогда не пришло на ум, что по наружному виду все будет против вас и что самая строгая добродетель может подвергнуться пересудам злых языков? Без серьезных причин муж не бывает холоден к красивой жене, с которой его разлучили в церкви и которую он снова принял с распростертыми объятиями; и если из честности и сожаления я бы не продолжал отказывать в разводе, на вас указывали бы пальцем и не сомневались бы в причинах, заставивших нас разойтись.

С воспаленным лицом и тяжело дыша, Лилия прислонилась к столу. Да, их несогласие не могло не возбудить подозрений; слуги не знали, где она провела все время; но чтобы подозрения были такого рода, это не приходило ей на ум.

— Гнусная ложь! — вскрикнула она прерывистым голосом.

— Докажите противное, — возразил граф, подергивая с усмешкой усы.

В эту минуту глаза их встретились. Жестокая радость, что ему удалось уколоть ее, так ясно выражалась в жгучем взгляде Танкреда и в беспечной, насмешливой улыбке, скользнувшей по его губам, что это мгновенно возвратило графине ее хладнокровие. Она выпрямилась, и взгляд, брошенный ею на мужа, ответил ему насмешкой за насмешку; губы ее дрожали, и она сказала язвительным голосом:

— Так радуйтесь нанесенному вам оскорблению, которое заставит друзей и соседей жалеть вас. Но ваша ветреность известна всем. Вы не можете отрицать ваших шумных любовных похождений с брюнеткой Розитой, наездницей цирка, с танцовщицей Браун, с оперной певицей мадемуазель Адари, которую вы содержали эту зиму открыто для всех. Я уже не говорю о таких маленьких грешках, как хорошенькая белошвейка на Вильгельмштрассе, как цветочница и… целый реестр, достаточный, чтобы возмутить самую терпеливую жену и вызвать неприятности, способные испортить мужу его настроение духа.

Эти слова на минуту привели Танкреда в замешательство.

— Ах, не знал, что вы так за всем следите, — заметил он.

— Не я, а баронесса. Она рассказала мне о ваших успехах.

— Бедная Элеонора не знала, какую опасную соперницу она приютила у себя и как ее откровенность была неуместна. Это заставляет меня выслушивать первую супружескую проповедь. Благодарю.

И с насмешливым низким поклоном добавил:

— А все же, графиня, ваши колкости не производят на меня большого впечатления и не изменяют того, что я высказал на ваш счет.

Лилия повернулась к нему спиной, и, ничего не говоря, вышла из комнаты. Минуту спустя в ту же дверь вошла Сильвия, раздраженная, с покрасневшим лицом.

— Чем ты опять так расстроил Лилию? Как тебе не стыдно сердить и оскорблять ее на каждом шагу?!

— Она тебе жаловалась? — спросил невинным тоном Танкред.

— Нет, но я застала ее в слезах, и она не хотела объяснить мне их причину; но я сама угадываю ее, находя тебя здесь.

— Так я открою тебе истинную причину ее слез. Бедной Лилии не удалось взбесить меня; ее язвительные слова скользнули по мне, как вода по стеклу. А что может быть ужаснее для женщины, как неуспешная попытка вывести из себя человека, если ей того хочется? Эта неудача и вызвала ее слезы.

— Фи, Танкред! Ты обижаешь жену, а потом лжешь на нее, вместо того чтобы пойти попросить у нее прощения.

Танкред повернулся на каблуке и стал насвистывать охотничий мотив.

— Мне, просить у нее прощения?! — резко возразил он некоторое время спустя. — Это зачем? Отчего не ей у меня? Расстояние между нами одинаковое. Но оставим этот разговор; наши ссоры с Лилией не твое дело. Я имею предложить тебе более важный вопрос, милая сестра. Скажи, сделай милость, что заставило тебя отказаться от двух таких выгодных партий, как барон Дорн и граф де Гейерштейн? Оба красивы, богаты, оба сделают блистательную карьеру, один на военном поприще, другой на дипломатическом. Потом, они самые искренние мои приятели, и я был уверен, что ты выберешь одного из двух.

— Оттого я им и отказала, что они неизменные товарищи всех твоих безрассудств и похождений.

— Это очень лестно. Но твои опасения напрасны. Самый ветреный человек делается солидным, когда на его шее висит супружеская цепь; и ревнивая жена лучше всякого тюремного сторожа. Достаточно нескольких бурных супружеских сцен, чтобы обратить в ягненка, в надломленный цветок самого отчаянного кутилу. А тебе это будет еще легче, так как оба очень в тебя влюблены и просили меня уговорить тебя.

— Нет, они слишком в твоем роде; даже в их предложении не было слышно того глубокого и полного чувства, той истинной любви, которая выражается в каждом взгляде, звучит в голосе и чувствуется сердцем. Что касается сильной любви графа, — Сильвия расхохоталась, — она явилась у него по приказанию отца; старый граф был очень недоволен его открытой связью с вдовой коммерции советника Гаммера и приказал сыну покончить и жениться приличным образом.

— Кто тебе это сказал? — спросил удивленный Танкред.

— Его сестра. Ты видишь, источник очень верный. Нет, нет, если я не найду человека серьезного, умного, сердечного, я не избавлю тебя от твоих опекунских забот.

— Полагаю, что опека будет продолжительна и что ты рискуешь остаться старой девой. Все мои приятели заранее подверглись твоему приговору. Должно быть, Лилия научила тебя с презрением относиться ко всему, что имеет соприкосновение со мной, и находить, что мы все мужики и солдафоны, прикрытые фраком или мундиром.

— Она это сказала? — спросила с изумлением Сильвия.

— Да. И подавленный собственным ничтожеством, я должен отказаться искать тебе жениха. Попрошу Арно заняться этим делом. Он, такой серьезный и последнее время такой меланхоличный, лучше поймет твои требования; если же не найдет никого тебе по вкусу, то не останется другого ресурса, как ему самому жениться на тебе.

— Танкред! — воскликнула Сильвия, покраснев по уши. — Воздержись от шуток дурного тона. Арно такой превосходный человек…

— Что же, ты недостойна его?

— Конечно. А потом, не могу же я выйти замуж за брата.

— Та-ра-ра! Это родство — одна фантазия. Кто может помешать графу Арнобургскому жениться на дочери Габриэли и Района де Морейра? Ты имеешь даже некоторый шанс, — продолжал неосторожный, неисправимый ветреник. — Ты поразительно похожа на мать, которую он любил так безумно, что в течение семнадцати лет едва мог забыть ее, а может быть, не забыл и теперь. Но, к несчастью, у тебя нет того чарующего обаяния, той демонической силы, которыми наша мать покоряла сердца мужчин.

Сильвия смертельно побледнела; не говоря ни слова, она повернулась и ушла к себе.

— Ого! Надо будет исследовать этот любопытный вопрос, — прошептал он, улыбаясь.

Переодевшись в домашнее платье и отослав своих горничных, мадемуазель де Морейра предалась размышлению, и несколько горячих слезинок скатилось по ее щекам. Безрассудные слова брата порвали завесу, скрывавшую от нее самой ее собственное сердце. Да, Арно был для нее идеалом; она стремилась к нему душой, и не родство становилось преградой между ними, а равнодушие графа, который не находил в ней того, что любил в ее матери; видел в ней лишь бледную копию, тело, лишенное духа. Была минута, когда она горько пожалела, что не обладала такой же обаятельной, порабощающей силой, но почти тотчас покачав своей хорошенькой головкой, прошептала.

«Нет, даже ценой твоей любви, Арно, я не хотела бы причинить тебе страдания, подобные тем, какие ты вынес».

Опасение, что Арно может заметить ее чувство, сильно смущало ее, а мысль, что она лишь напоминала ему его прошлую любовь, приводила ее в нервное раздражение. И она решила принять первое предложение, какое ей будет сделано, чтобы выйти из неловкого положения и иметь цель жизни.

В назначенный день Танкред и Лилия сели в купе первого класса. Она была холодна и спокойна, он — задирист и язвителен.

Путешествие совершилось благополучно, и Лилия делала вид, что не замечает, как ее муж, выходя на каждой станции, лорнировал с хвастливой бесцеремонностью всякую хорошенькую женщину, какая попадалась ему на глаза. В Рекенштейне их приняли с торжеством. Школьный учитель сказал приветственную речь, и под градом злых насмешек, какие нашептывал ей муж, молодая графиня вступила в замок. Супруги поместились в отдельных апартаментах и после нескольких дней отдыха начали делать визиты в окрестностях.

Между соседями самым близким был один старый граф де Равенгорст, года два-три назад поселившийся в своем поместье, бывший кутила, подагрик и почти слепой, но чрезвычайно богатый. Последним его безрассудством была его женитьба на молодой и красивой женщине, не очень богатой, но большой кокетке, интриганке, жаждущей удовольствий.

Танкред, казалось, был обворожен, увидев графиню, которая была действительно прелестной женщиной; маленькой, стройной, как сильфида, с пепельными волосами и зеленоватым цветом больших прекрасных глаз, вследствие чего ее прозвали Ундиной.

На мадам де Равенгорст Танкред произвел не менее сильное впечатление, и, судя по тому, как она к нему относилась, Лилия поняла тотчас, что в ней появилась опасная соперница, если она действительно станет оспаривать ее у Танкреда.

Знакомство сразу стало очень интимным, так как оказалось, что Танкред встречался в Берлине с братом графини Генриетты, который приехал провести у зятя свой двухмесячный отпуск.

Визит был очень скоро отдан, и между графом Рекенштейн и красавицей-соседкой начался усердный флирт, между тем как брат последней ухаживал за Лилией; но Танкред делал вид, что не замечает, какое страстное восхищение молодой человек выказывал его жене.

Раз утром Лилия, возвращаясь с прогулки, встретила мадам де Равенгорст; она ехала верхом одна. Дамы поговорили с минуту, но амазонка не могла скрыть своего нетерпения и поспешила уехать.

Мрачная, нахмурив брови, Лилия вернулась в замок. Возбужденная в ней ревность внушала ей разные подозрения, обратившиеся в уверенность, когда из окна своего будуара она увидела, что Танкред несся во весь опор вдоль авеню и затем повернул лошадь к лесу. Буря забушевала в душе молодой женщины, возбуждая в ней желание отомстить. И это желание приняло определенную форму, когда полчаса спустя щегольский экипаж брата соперницы остановился у подъезда.

Барон Дагобер де Сельтен был красивый молодой человек, стройный блондин, как его сестра, и гусарский мундир шел к нему как нельзя более.

Лилия встретила барона с той милой приветливостью, какой она никогда не оказывала ему; задержала его, потом повела в сад, показала ему оранжереи, олений парк, фазаний двор; наконец, принимая с полной благосклонностью любезное внимание и пламенные взгляды своего спутника, Лилия села с ним возле пруда, чтобы кормить лебедей.

Они были поглощены этим невинным занятием, когда в конце аллеи показался Танкред с раскрасневшимся лицом и очень разгоряченный. Он шел очень скоро, хлопая хлыстом и не сводя глаз с Лилии. Она была прелестна в своем белом платье и большой шляпе из голубого крепа; с веселой улыбкой она бросала лебедям кусочки хлеба, которые подавал ей собеседник, говоря ей что-то с большим оживлением.

— Боже мой! Лилия, что за дикая идея тащить барона в сад, когда солнце печет, как в странах жаркого пояса, — сказал Танкред, стараясь придать голосу шутливый тон и кланяясь гостю.

— Мы здесь в тени; и возле воды довольно свежо, — ответила она простодушно. — Я старалась, как умела, развлечь нашего милого соседа; ты так долго не возвращался: провожал, вероятно, графиню до дома.

— Да, — отвечал граф, неприятно пораженный, и поспешил переменить разговор.

Вернулись в замок, и так как было довольно поздно, то Лилия оставила барона обедать. Затем играли в крокет, и графиня отпустила гостя лишь после чая. Танкред задыхался, а молодая женщина была в восторге от этих симптомов затаенной злобы своего супруга и находилась в прекрасном настроении духа. Когда наконец барон уехал, граф сказал язвительно:

— Сельтен обворожил тебя сегодня: ты не могла с ним расстаться.

— Разве это тебя стесняло? Ведь я одна занимала гостя; ты был так молчалив, что месье Сельтен спросил меня, что с тобой, я отвечала, что у тебя болят зубы.

— Тем более ему следовало убраться прочь. Какая бестактность оставаться бесконечно, когда хозяин дома нездоров. Потом я должен тебе заметить, что совсем неприлично показывать ему такое внимание в мое отсутствие: декорум должен быть соблюден.

Лукавая улыбка скользнула на румяных устах Лилии.

— Боже мой! Ему хотелось тебя видеть, а так как я знала, что ты отправился на прогулку с графиней, то и оставила его. Потом зубная боль не такая болезнь, чтобы из-за этого уезжать.

— Вероятно, барон сказал тебе, что я провожаю мадам Равенгорст; он встретил нас, — заметил граф, насупив брови.

— Ах, нет! Ведь он твой приятель и слишком скромен, чтобы вмешиваться в дела, которые его не касаются. Я сама догадалась, так как встретила графиню; она не могла удержаться на месте от нетерпения, и когда затем я увидела, что ты мчишься вдоль авеню, как ураган, то поняла, что вы спешите друг к другу, чтобы отправиться вместе на прогулку.

Танкред отвернулся взбешенный и, выходя из комнаты, сильно хлопнул дверью.

С этого дня барон сделался усердным посетителем Рекенштейнов, ухаживал за прекрасной владетельницей замка, которая принимала его с неизменной приветливостью. Танкред был вне себя от ревности: бесился втихомолку, когда барон помогал Лилии сойти с лошади, или выйти из экипажа, или вообще оказывал какую-нибудь подобную услугу. Он совсем перестал интересоваться графиней де Равенгорст, не трогался из замка и, когда приезжал Сельтен, следил за ним, как сторож.

Лилия была в восторге от такого положения дела, так как это удовлетворяло ее мстительность и успокаивало ее ревность. Она не щадила Танкреда и смеялась исподтишка, когда он употреблял всякие хитрости, чтобы первому подойти снять ее с лошади, или жаловался на мигрень, когда она хотела играть в четыре руки с бароном. Тем не менее молодая женщина действовала настолько с тактом, что граф не мог ни к чему придраться. Он понимал, что она дразнит его и хочет его помучить, но, несмотря на эту уверенность, не мог победить своей ревности и страха, что эта опасная игра может привести к гибельным последствиям.

Приезд Сильвии и графа Арнобургского вскоре после нее, придал этой игре неожиданный оборот. Барон стал понемногу отставать от Лилии, влюбился заметным образом в мадемуазель де Морейра и ухаживал за ней так, что его намерения сделались ясными для всех. Танкред был бесконечно рад, а Лилия немного досадовала, что расстроились ее манеры; и так как граф больше хотел, чтобы Сельтен был его родственником, чем соперником, то он открыто поощрял искания барона.