И угрожала наложить на себя руки, если я изменю своему слову. Конечно, я поклялся во всем, что ей было угодно. Утром следующего дня я уехал в Берлин и не слышал более ничего о Готфриде. Мама вышла замуж за дона Рамона, который всегда был для меня самым добрым отцом, и я совсем забыл о таинственном происшествии, как вдруг одна случайность озарила его новым и ужасным светом. Я был произведен в офицеры и мои первые эполеты праздновал большим обедом. Один из присутствующих предложил тост за здоровье Веренфельса, который оказал такую большую услугу, победив мою леность и мои капризы. Я рассмеялся и, наполнив бокал, сказал, что действительно бедняге много было со мной хлопот, и выразил сожаление, что он скрылся неизвестно куда. «Как, ты не знаешь, что, покидая Рекенштейн, Веренфельс украл крупную сумму денег у твоей матери; в его чемодане нашли банковые билеты, и он был приговорен к двухлетнему тюремному заключению».

Арно потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Потом он поднялся со стула, бледный, как призрак.

— О, несчастный! И Габриэль пала так низко! — воскликнул он.

— Мне тоже, как обухом, ударило по голове. Я понял, какого гнусного преступления я был соучастником. И потрясение было так сильно, что я лишился чувств, — продолжал Танкред порывистым голосом. — Все приписали этот обморок избытку радости и утомлению. Но мать поняла, и у меня с ней была страшная сцена, имевшая результатом долгое охлаждение. Но трагическая смерть дона Рамона и затем болезнь Сильвии, о которой я уже тебе говорил, примирили нас. К тому же мне было жаль ее; я понял, что угрызения совести терзали ее беспрерывно, лишая покоя и счастья. Что-то демоническое кипело в ней; с лихорадочным увлечением она кидалась в вихри всех удовольствий, предавалась игре, так как лишь эти сильные волнения давали ей минутное забытье. Таким образом мы приехали в Монако, и мама проиграла в рулетку такую сумму денег, что мы оказались несостоятельными должниками одного нахального еврея, который позволил себе оскорбить мать гнусными предложениями.

— Ах, зачем я не вернулся раньше! — прошептал Арно. — Но отчего вы не обратились к моему банкиру? У него всегда был открыт для вас кредит в сто тысяч марок.

— Мать ни за что не хотела прибегнуть к тебе, а моего капитала я не мог касаться до двадцатипятилетнего возраста. В такой крайности я хотел заложить некоторые драгоценности; но устроить это дело было трудно, из-за краткости срока. И единственный человек из дающих под заклад, который согласился дать требуемую сумму, был… Готфрид Веренфельс. Избавь меня от передачи подробностей, — продолжал Танкред глухим голосом, — но через несколько часов после этого открытия мать моя умерла: она отравилась. И Веренфельс имел то удовлетворение, что женщина, погубившая его, умерла у него на глазах.

Долгое молчание последовало за этим рассказом; слышалось лишь тяжелое, прерывистое дыхание обоих братьев. Наконец Арно снова сел и устремил свой взгляд глубокого сострадания на Танкреда, который, откинув голову и закрыв глаза, казалось, изнемогал под тяжестью воспоминаний.

— Успокойся, бедное дитя, ведь ты не виновен в этой трагической истории. Но как же ты выпутался из беды?

— Я все уплатил, хотя мне это стоило тяжелых жертв.

— Я должен поехать в Монако, — заявил Арно, — повидаться с Веренфельсом, вымолить его прощение и загладить, насколько возможно, то зло, жертвой которого он пал.

— Ты его не увидишь: он умер от разрыва сердца спустя несколько недель после мамы.

— И он тоже умер! Но, быть может, он оставил семью? Мне помнится, у него был ребенок, дочь кажется. Не женился ли он вторично?

— Нет.

— Ну, так надо отыскать его дочь, которая лишилась честного имени. Разве ты не понимаешь, Танкред, что обязанность одного из нас жениться на ней, тем более что мы — причина ее раннего сиротства, так как, конечно, Веренфельс не умер бы в сорок два года, если бы незаслуженный позор не снедал его гордую душу. Это мое убеждение, что на нас лежит обязанность загладить зло: один из нас должен снискать расположение молодой девушки и поставить ее в качестве графини Рекенштейн или графини Арнобургской в то общественное положение, которое ей принадлежит.

Танкред сидел облокотясь, пряча от брата свое лицо, отражавшее столько горечи и злобы.

— Ты увлекаешься, Арно, — сказал он, наконец, тихим голосом. — Эта девушка так отвратительно некрасива, что жертва была бы выше наших сил.

— Это тем более обязывает нас устроить ее. И может ли быть речь о наружности, когда дело идет об уплате долга чести? Впрочем, я поеду сам в Монако и приму меры, чтобы вступить в сношения с мадемуазель Веренфельс.

Молодой граф порывисто вскочил со стула. Отчаянное бешенство звучало в его голосе, когда он воскликнул:

— Брось этот старый скандал, не шевели позора! Готфрид был богат и оставил дочери большое состояние, которое обеспечивает ей независимое существование; она не пропадет. Не будем более говорить об этом; я больше не в силах.

Арно глядел с удивлением на воспаленное, изменившееся лицо брата и, приписывая его возбуждение расстройству нервов, вызванному тяжелым воспоминанием, он замолчал, переменил разговор и оставил Танкреда лишь тогда, когда увидел, что он совсем успокоился.

Прошло несколько недель после приезда Арно. Жизнь в обширном Рекенштейнском замке оживилась его присутствием, сделалась более интимной и более серьезной. Приводя в порядок многочисленные дела, накопившиеся и запутавшиеся за время его долгого отсутствия, он наблюдал за братом, отдавшимся снова рассеянной жизни. Танкред ездил по вечерам и бегал за женщинами. И у Арно очень скоро сложилось убеждение, что молодой человек несчастлив, что какая-то тайная скорбь снедает его душу и таится под его принужденной веселостью.

Но причина этого затаенного страдания оставалась неведомой для Арно, и его деликатные попытки узнать истину ни к чему не привели.

Раз он посоветовал Танкреду жениться, доказывая, что на нем, как на представителе известной фамилии и обладателе большого состояния, лежат обязательства относительно его рода и его страны; а главное, что нормальная жизнь с красивой и любимой женой даст ему больше счастья, чем все его увлечения, которыми он имел время пресытиться. В ответ на эти разумные советы молодой человек отвечал цинизмом и критиковал женщин, заинтересованных им, с такой беспощадной жестокостью, с таким едким презрением, не исключая и баронессы, что Арно прекратил разговор, окончательно убежденный, что прежде чем искать лекарства тайному недугу, надо было найти его причину.

Но зато, чем более граф узнавал Сильвию, тем более привязывался к этой прелестной девушке, которая представляла собой очищенное и идеальное воплощение его первой любви. Он баловал ее, как в былое время баловал ее мать, и не знал большей радости, как замечать возрастающее доверие, с каким она обращалась к нему, когда желала чего-нибудь. Только теперь речь шла не о счетах поставщиков, не о бриллиантах и нарядах, но о делах благотворительности, о бедных, которым надо было помочь. И когда однажды Танкред, обиженный, упрекал ее, что она не обращается больше к нему, а выпрашивает все у Арно, она ответила, смеясь:

— Потому что ты даешь всегда с ворчанием, а он с улыбкой.

Самыми приятными вечерами для Арно и Сильвии были те, которые они проводили вместе. Он рассказы вал о своих путешествиях, о приключениях на охоте и с неослабным удовольствием читал в блестящих глазах, устремленных на него, разнообразные ощущения, вызываемые его рассказами.

Конечно, граф Арно был вынужден возобновить сношения с родными и знакомыми. Везде радостно принимали и приглашали, наперебой красивого и богатого холостяка.

Баронесса Зибах тоже приняла своего кузена с распростертыми объятиями. Арно сделал ей визит и два раза обедал у нее, не встретив Лилии. В первый раз она сказала, что у нее сильная мигрень, а во второй воспользовалась довольно серьезным нездоровьем маленького Лотера. Баронесса ничего против этого не имела, так как всегда была рада сложить на другого свои материнские обязанности. После случая с пощечиной молодая девушка находилась в неловком положении, и многие мелочи, как результат этой неприятной истории, сделали встречи с графом положительно невыносимыми. Во-первых, удаление от нее Сильвии дало ей понять, что молодой графине запретили относиться к ней, как к подруге; потом странная перемена в Фолькмаре, который стал избегать ее, а между тем испытующим взглядом всматривался в нее и, казалось, старался заглянуть в глубину ее души, вызвали в ней подозрение, что каким-нибудь образом ее оклеветали; и никто, кроме Тан-креда, не мог это сделать, мстя ей так низко за то, что самым законным образом она защищала себя. Но Лилия была слишком горда, чтобы и помыслить приблизиться к Сильвии и оправдываться перед молодым доктором. Она просто избегала графини и на грустный подозрительный взгляд Фолькмара отвечала гордым и холодным равнодушием.

Танкред тоже избегал встреч с Лилией и устраивал свидания с Элеонорой у ее отца или у одной старой родственницы, которых ни тот, ни другая никогда не посещали так усердно. А между тем он сгорал внутренне; и эта долгая разлука разжигала еще более страсть, смешанную с ненавистью, какую молодая девушка внушала ему. Наконец, встреча сделалась неизбежной.

Баронесса снова пригласила обедать Сильвию и своих кузенов; а так как неожиданно пришли Фолькмар и прелат, то им тоже предложили остаться. Маленькое общество, собравшееся в зале, вело оживленный разговор, но Лилия не появлялась. Сильвия, Танкред и доктор все чаще и чаще взглядывали украдкой на дверь, через которую она всегда входила; и не вытерпев, мадемуазель де Морейра спросила наконец:

— Разве Нора опять больна, что ее не видно?

— Нет, она придет; но задержится на час до обеда, чтобы ответить не спешные письма, полученные из дома.

— А где находится дом вашей таинственной компаньонки? — спросил Танкред дерзким тоном.

— Я уже вам говорила, что ее родина — Южная Бавария, — отвечала мадам Зибах. — Но я не понимаю вашей враждебности к этой прекрасной особе.

Несколько минут спустя вышла Лилия; поклоняясь почтительно прелату и с холодной сдержанностью другим, села к столу и молча занялась вышиванием. Лишь время от времени она взглядывала на Арно и прислушивалась к его разговору с прелатом. Она так хорошо знала графа Арнобургского из рассказов отца, называвшего его самым лучшим и честнейшим человеком.

Арно, со своей стороны, был поражен аристократической красотой молодой девушки и изящным благородством ее манер. Он с удивлением заметил, как надменно Танкред ответил на ее поклон, и какая холодная враждебность существовала между ними.

«Где я видел такие глаза? — спрашивал он себя, встретив снова устремленный на него взгляд. — Гордый и бесподобный взгляд! Вполне возможно, что мой братец позволил себе какую-нибудь вольность и будучи за то проучен, относится теперь к ней с высоты своего величия».

После обеда все пошли в кабинет, где был приготовлен кофе и стояла ваза с конфетами. Сильвия села возле Лилии и тихо разговаривала с ней. Бедная девочка не могла долее выдержать и шепнула своей любимице, что она ни при чем в этом наружном охлаждении и что любит ее всем сердцем.

— Я угадываю причину вашей принужденной сдержанности и знаю настоящую цену притеснениям графа. Мои чувства к вам, мадемуазель Сильвия, никогда не изменялись, — ответила она с ласковым взглядом.

Танкред тем временем ходил взад и вперед; внутреннее раздражение мучило его, и он не переставал глядеть украдкой на Лилию, причем сердце его сжималось всякий раз, когда взгляд молодой девушки устремлялся на Арно с видимым сочувствием. Движимый злобой, кипевшей в нем, он ушел в зал и оттуда в рабочую комнату. Молодой человек чувствовал потребность быть одному и кинулся на стул возле больших пяльцев, где Элеонора — а в действительности Лилия — вышивала большой ковер.

Вдруг граф заметил в корзинке, стоявшей возле пяльцев и наполненной шерстью и шелками, довольно большую книгу и тетрадь.

«А! Посмотрим, какое чтение занимает эту святую Нитуш, — говорил он себе, поспешно наклоняясь к корзинке. — Быть может, в уединении эта неприступная особа упивается романами Золя».

К своему большому удивлению, он прочел на переплете книги: «Библия в Индии» Жаколио; а на тетради: «Спиритический и магнетический указатель». «Ого, мы занимаемся тайными науками. Постой, еретичка, я сейчас подведу тебя. Прелат отлично проучит тебя, заблудшую овцу своего стада».

Взяв книгу и тетрадь, он пошел в кабинет и, с большим самодовольством показывая то и другое, спросил, смеясь:

— Что значат эти corpus delicti, которые я нашел в вашей рабочей корзинке, кузина? С каких пор вы сделались еретичкой и читаете запрещенные книги, в которых рассказывается о сношениях с дьяволом?

— Вы говорите загадками, кузен, — возразила баронесса, меж тем как прелат читал с видимым неодобрением заглавие сочинений, которые Танкред положил на стол.

— Я нашел эти отступнические сочинения в вашей рабочей корзинке и поспешил показать их его высокопреосвященству, чтобы он спас вашу душу от погибели, — продолжал граф, глядя украдкой на Лилию.

Молодая девушка сильно покраснела. Она знала ханжество Элеоноры, и спор с ней и с фанатическим священником был ей крайне неприятен; но встретив недружелюбный, вызывающий взгляд мужа, глаза ее сверкнули гордой смелостью, и, взяв со стола порицаемые сочинения, она сказала твердым голосом:

— Это мои книги.

— Как! — воскликнул изумленный прелат, — вы, такая молодая, читаете эти бессмыслицы, придуманные шарлатанами, чтобы злоупотреблять легковерием глупцов, и вы заражаете вашу душу этими произведениями атеистической литературы, которая старается подрывать основы религии!

— Извините, ваше высокопреосвященство, я не считаю за грех изучать науку, доказывающую фактами те истины, которым нас учит церковь, дающую нам возможность наглядно убеждать в бессмертии души и показывающую нам, что, по закону милосердия нашего Отца Небесного, мы можем иметь общение с отошедшими, которых мы любили.

— Софизм, софизм! Закон Моисея, равно, как и евангелие, запрещает вызывать умерших. Лживый демон, принимая на себя маску чистых духов, является, чтобы губить и деморализовать души людей, — возразил раздраженный прелат.

— Если эти, так называемые демоны научают меня лишь добру, внушают мне своим примером, что я несу ответственность за каждый мой поступок и должна применить к делу их дивный девиз: «Помимо милосердия нет спасения», то я не могу допустить, чтобы они желали зла моей душе.

— Во всяком случае, мадемуазель Нора, эти загробные сношения не что иное, как вредные галлюцинации, если только не плутовство. Наука строго осудила фанатическую секту спиритов, явившуюся результатом безумия, — возразил с жаром Фолькмар.

Насмешливая улыбка скользнула по губам Лилии.

— Эта бледная официальная наука, к несчастью, всегда последней признает самые великие открытия. После того, как она осмеяла Галилея и Гальвани, отвергла силу пара и возможность передачи посредством электричества, наука должна бы быть осторожней, а не продолжать упорно срамить себя, произнося свой приговор в вопросах, которых она не изучила, и не признавая существования сил, для нее неизвестных.

Доктор покраснел; но в эту минуту прелат, перелистывавший книгу Жаколио, с восклицанием, исполненным негодования, перевел спор на почву истории.

Тут вмешался Арно. Он тоже защищал древнюю науку, существование дивных, неведомых сил, неоспоримые доказательства которых факиры дают ежедневно публично на площадях городов Индии, между тем как самые поразительные проявления этих сил происходят в таинственном мраке пагод и храмов. Но наконец он тоже замолчал, предоставляя поле сражения Лилии, так как прелат обращался главным образом к ней.

Опершись скрещенными руками на стол и сдвинув брови, Танкред следил за перипетиями этой интеллектуальной борьбы, которую он сам вызвал, и глаза его были прикованы к оживленному лицу молодой девушки, смело и ловко защищавшей свое мнение. Мало-помалу перевес стал клониться на ее сторону, она поражала прелата его собственным оружием, разбивая его доказательствами, черпаемыми из всех наук, восстанавливая с беспощадной логичностью при помощи археологии и истории развитие религиозных, социальных и нравственных идей. Граф слушал ее очарованный. Она являлась ему совершенно в ином свете; эти бархатистые глаза, которые он видел лишь холодными и насмешливыми, теперь светились возвышенным умом. Эта скромная компаньонка была и ученой, и артисткой; неожиданно она выказала глубокие, разносторонние знания, ум твердый и гибкий, способность к быстрым возражениям, причем она не теряла меру сдержанности и уважения к антагонисту.

— С вами можно считаться, вы стойкий и деликатный противник, что делает спор приятным, — сказал, наконец, прелат, вставая.

— Мы возобновим этот разговор, и, несмотря ни на что, я надеюсь, милое дитя мое, обратить вашу мятежную душу к той простой вере, незараженной софизмами, которая одна дает христианину мир и опору в жизни.

Когда священник ушел, баронесса, слушавшая все время безмолвно, воскликнула:

— Нора, я восхищалась, как вы возражали прелату. Но, Боже мой, откуда вы все это знаете? Вы говорили, как книга.

— Мой отец интересовался этими вопросами, и ему я обязана тем немногим, что знаю, — отвечала она уклончиво.

Но Арно сел возле нее и продолжал разговор, которым вскоре оба они были поглощены. Граф рассказывал ей о своих экскурсиях на берега Нила и Евфрата, о раскопках, какие он предпринимал, об опытах, какие делал со старым брамином, открывшим ему о первобытной истории мира удивительные вещи, которые смутили бы ученых, если б они могли взглянуть на древние документы, эти остатки угасшей цивилизации в ту эпоху, когда только возникали великие египетские города.

Лилия слушала с трепетным вниманием, беспрерывно задавая вопросы; а граф, находя в ней ум, подготовленный для понимания, переходил, увлекаясь, все к новым и новым предметам. Ни тот, ни другая не замечали, что Сильвия, опершись на кресло, сидела бледная и безмолвная, и что Танкред едва отвечал на болтовню Элеоноры, в первый раз казавшейся ему невыразимо скучной. Ее кокетливая улыбка раздражала его своей приторностью, и нежное восхищение, отражавшееся в ее взгляде, действовало ему на нервы.

Танкред не спал ночь. Впечатление, произведенное на него Лилией, усилило еще более его страсть к ней. Он не мог забыть ее прелестного лица, оживленного, подвижного, и ее глаз, блистающих умом. Очарование этого глубокого, просвещенного ума покорило его так же, как и ее красота. А между тем мучительная ревность примешивалась к этому чувству; он ревновал ее к своему брату, которого она дарила такими добрыми улыбками, такой открытой симпатией, к брату… который был свободен.

Цепь, связывающая его с отдаленной супругой, показалась ему тяжела как никогда. Неодолимое желание свободы охватило его; и вдруг в нем созрела решимость положить конец этой пытке, превышающей его силы, объясниться с Лилией и получить от нее согласие на развод, хотя бы ценою самых больших жертв.

Несколько успокоенный, молодой человек уснул и утром написал Неберту, единственному человеку, который знал его тайну, вызывая его в Берлин. Бывший поверенный дона Рамона жил теперь в Рекенштейне, где управлял большой шелковой фабрикой, устроенной Танкредом вскоре после смерти матери. Неберт женился на одной из дочерей судьи и пользовался блестящим положением в его округе. Преданность Неберта семье, которой он служил, была все та же.

Несколько дней спустя приехал Неберт. В продолжительном тайном разговоре граф высказал ему все муки, которые ему причиняло его ложное и невыносимое положение; он поручил ему поехать в Монако, узнать, возвратилась ли Лилия и если да, то начать с ней переговоры насчет развода.

— Даю вам на это самое широкое полномочие. Идите на все допускаемые условия графини, лишь бы она согласилась дать мне свободу; а если ее нет в Монако, то отыщите ее. Я имею, наконец, право узнать, что делает и где находится женщина, носящая мое имя.

Неберт глядел с сожалением на расстроенное красивое лицо своего собеседника, который нервно дрожащей рукой подергивал свои усы.

— Я понимаю ваше чувство, граф, и сделаю все, что будет зависеть от меня, чтобы устроить это дело по вашему желанию. Уверять вас в моей скромности считаю излишним.

Жизнь Лилии тем временем тоже не представляла ничего приятного. Баронесса все чаще и чаще бывала капризна и не в духе. Она была недовольна Танкредом; ее тревожила неровность его настроения, его холодность подчас и скучающий вид, увлечения, которым он стал сильней предаваться, и главное — его упорное молчание о том, что более всего ее интересовало, о их браке, который она считала делом решенным. Раз на ее довольно прямой намек по этому поводу граф улыбнулся, поцеловал ее руку и промолвил:

— Одно препятствие замыкает мне уста, но скоро оно будет удалено, и тогда, кузина… вы увидите, что будет.

Элеонора успокоилась после этих таинственных слов и ждала; но были минута, когда в ней снова пробуждались сомнения. Мужчины так изменчивы, и Танкред более чем кто другой. В часы такого мрачного настроения баронесса, поверяя свои тайны Лилии, рассказывала ей о всех безрассудствах, о всех скандальных связях графа, которые ей были известны, прибавляя однако, что когда они поженятся, то он остепенится, и что она со своей стороны будет наблюдать за его верностью.

Можно себе представить, что чувствовала молодая девушка во время этих назидательных бесед. Но их главной опасности она и не сознавала; не замечала, что мысль ее была занята Танкредом, что ее ревность была постоянно возбуждена и что связь ее с этим человеком становилась все прочней. Никогда Лилия не чувствовала себя такой несчастной, такой одинокой. И в таком настроении духа примирение с Фолькмаром было для нее весьма отрадно.

Однажды утром, через несколько дней после спора с прелатом, доктор, пользуясь минутой, когда они были одни, сел возле нее и поцеловал ей руку.

— Что с вами, доктор? — спросил Лилия с удивлением.

— Я прошу у вас прощения за дурную мысль, которую я имел на ваш счет, — ответил он с таким теплым взглядом, исполненным такой честной любви, что злопамятство молодой девушки мгновенно исчезло. И с этой минуты они стали более близки, сделались друзьями более чем когда-нибудь. Около Фолькмара она искала забвения, стараясь отрешиться мыслью о Танкре-де и о всем, что тяготило ее.

Через десять дней после своего отъезда Неберт возвратился. Граф только что проснулся, как его камердинер доложил ему о прибытии управляющего. Накинув наскоро халат, Танкред прошел в кабинет; но при первом взгляде, брошенном на своего поверенного, он побледнел.

— Вы привезли мне дурные известия, Неберт, я это вижу.

— Да, граф, я должен сообщить вам нечто непредвиденное и обескураживающее, но если позволите, я буду говорить по порядку.

— Говорите! — сказал Танкред, утирая пот, выступивший на его лбу.

— Приехав в Монако, — начал Нерберт, — я тотчас отправился в дом покойного месье Берга.

— Берга!.. Разве его звали Бергом? Я совсем забыл это, — перебил его граф, вздрагивая. — Может ли это быть! Но об этом после.

— Итак, — продолжал Неберт, — я пошел в этот дом, но он принял совсем другой вид. Все ре-де шоссе занято мастерской цветочницы и портнихой. О домохозяевах они ничего не знают и направили меня к управляющему. Он живет во дворе, во флигеле; и оказалось, что это тот же самый старик, который впускал нас, когда мы приезжали по известному нам делу. Он сообщил мне, что графиня в отсутствии, но что ее местопребывание ему неизвестно; и я не мог решительно ничего выпытать от него. Я хотел обратиться к банкиру Сальди, как свидетелю брака, но он умер за два месяца до того, и его семья, обедневшая вследствие несчастного переворота, покинула Монако. Я был в большом затруднении. Начать официальные поиски, обратиться к властям я не посмел без вашего форменного разрешения и уже собрался возвратиться за вашими приказаниями, как вдруг мне пришла на ум одна мысль. В то время, когда я еще вел дела в Монако, я бывал в сношениях с одним старым евреем-фактором Стребельманом; это настоящая городская хроника! Он и рекомендовал мне тогда месье Берга, или вернее месье Веренфельса. Хотя старик и не занимается больше делами, но он дал мне неожиданные сведения. От него я узнал, что банк, в котором лежали деньги вашего свекра, лопнул, и графиня осталась без копейки. О браке вашем он не знает. Затем он сказал, что мадемуазель Берг возвращалась на некоторое время и, похоронив свою родственницу, умершую с горя, отдала дом в наем, поселила в нем своих старых слуг и уехала, — он не знает наверно куда, но имеет основание думать, что она живет в Англии в качестве учительницы музыки. Он мне тоже рассказал, что отец молодой барыни был разорившийся дворянин, которого старик Берг усыновил перед тем, как передать ему дела. Узнав все это, я опять отправился к старику Роберту и строго заявил ему, что вы имеете право знать, где находится ваша жена. Была минута, когда он, казалось, колебался и наконец сказал, что ничего не может сообщить, так как ему неизвестно местопребывание графини, но что он берется доставить письмо, если оно будет прислано к нему.

Танкред слушал, не прерывая длинного рассказа своего поверенного. Голова его шла кругом, и он с трудом переводил дыхание. Жена его разорилась и, одинокая, работала, чтобы снискать средства к жизни, и между тем не обратилась к нему; а он, из небрежности, даже не возвратил ей денег, ссуженных Готфридом для уплаты Финкельштейну.

— Оставьте меня теперь, Неберт. Я вам очень благодарен, но мне надо побыть одному; вечером придите опять, и я вам сообщу о моем решении.

Оставшись один, Танкред кинулся на диван, стараясь привести в порядок мысли, бушевавшие в его голове.

Голос совести упрекал его в том, что он покинул сироту, которая, однако, была его законной женой. Что же делать теперь? Его обязанность была обеспечить будущность жены, не отказываясь, однако, от развода. И результатом всех этих размышлений было то, что Танкред решился написать графине и выяснить положение дела.

Не теряя времени, он сел к бюро и, оттолкнув раздушенные бумажки, которые дюжинами разлетались в форме любовных записок, он взял большой лист со своим вензелем, чтобы написать на нем это первое письмо к своей жене. Но самое начало затруднило его; как назвать ее, чтобы это не было ни слишком нежно, ни слишком холодно. И решился, наконец, так как писал по-французски, начать обычным обращением: «madame».

«Необходимо, — писал он, — положить конец странным отношениям, в которых мы находимся по воле Вашего отца, связавшего нас друг с другом, не приняв во внимание наших вкусов. Что Вы не желаете меня, достаточно доказывается упорством, с каким Вы скрываетесь. Я не отыскивал вас потому, что если бы Вы желали встречи со мной, то Вам легко было бы найти графа Рекенштейна. А между тем я узнал с крайним сожалением, что Вы лишились состояния и служите по найму, что более чем странно для женщины, носящей мое имя. Ввиду недостатка симпатии между нами предлагаю Вам развод, обязываясь при этом обеспечить надлежащим образом Вашу будущность. Но еще, прежде чем приступить к делу, прилагаю к этому письму ту сумму денег, которую я Вам еще должен и не мог возвратить по причине Вашего исчезновения. Попрошу Вас также дать мне Ваш точный адрес. Примите и проч.

Танкред Рекенштейн»

Вечером он отдал письмо и деньги Неберту, прося отправить их старику Роберту с наказом прислать ответ прямо к нему в отель.

С лихорадочным нетерпением он ожидал ответа и надеялся, что он будет благоприятен, так как зачем бы женщине, убегающей от него, не согласиться развязать друг друга? И убаюкивая себя этой надеждой, он уносился сладкой мечтой приобрести любовь Норы, несмотря на ее холодную сдержанность и постоянную враждебность к нему.

Пакет со штемпелем Монако вдруг положил конец его мечтам. В нем возвращались ему деньги и его письмо, оставленное нераспечатанным. В первую минуту безумное бешенство охватило Танкреда. Эта женщина, убегающая от него, находит удовольствие держать его, как муху в паутине. Но эта злоба перешла в глубокое отчаяние при мысли о будущем. Влачить свое существование при таких условиях казалось выше его сил; действовать законным порядком он не хотел; это внушало ему отвращение, и мысль о скандале заставляла его трепетать. Не имея возможности сделать тут что-нибудь, граф весь день оставался у себя в комнатах. Вечером он был приглашен с братом и Сильвией на чай к баронессе. Сначала он хотел отказаться, но страсть к Лилии и ревность к брату заставили его поехать, несмотря на его бледность и расстроенный вид, обративший внимание его близких и Элеоноры; но эту перемену в лице он приписал мигрени. Один лишь человек угадывал действительную причину его недуга: то была Лилия. При виде страдальческого выражения в складках его губ, она пожалела, что не прочла его письма, и жалость, самое предательское из всех чувств, закралась в ее сердце. Как знать, о чем он просил ее?

Но что сделано, того не вернуть. И чтобы рассеять осаждавшие ее мысли, она вступила в ученый разговор с Арно и ей удалось, наконец, заинтересоваться этой беседой. Зная ее любовь к древностям, граф Арнобургский принес коллекцию картин и рисунков, изображающих замечательные предметы и разные наброски, сделанные на месте им самим; наконец, он подарил ей, как воспоминание их мысленного путешествия к берегам Нила, прекрасного скарабея, привешенного на цепочке и снятого им самим с одной мумии, найденной в подземелье, которое вскрывали при нем.

Арно, не подозревая, что дружеское сочувствие, какое он выказывал красивой и умной девушке, возбуждало ревность в Сильвии, равно как и в Танкреде, предавался без всякой задней мысли удовольствию беседы. К тому же на него всегда производила неприятное впечатление холодная надменность, какую его брат выказывал Лилии. И ничего не понимая в их обоюдной враждебности, он старался загладить своей приветливостью то, что считал неуместным по отношению к особе, вполне достойной уважения, несмотря на скромность ее положения.

Задыхаясь от ревности и затаенной злобы, Танкред следил за выражением их обоюдной приязни; улыбки и блестящие взгляды, обращенные на его брата, возмущали его. Бог знает, чем это может кончиться. Арно со своими либеральными идеями, конечно, не остановится перед щепетильностью дворянства и женится на буржуазке, как сам он желал это сделать. Но он был связан и теперь был вынужден слушать скучную болтовню своей кузины.