Ишакович

Когда мы с Григорием виделись последний раз, этих людей вообще не было в природе. Где они были – извечная загадка для всех, но в природе их не было.

Ничего удивительного: мы с Григорием не виделись тридцать лет. Разве мог я предположить, что он станет директором школы?

То ли от солидной этой должности, то ли оттого, что прошло столько лет, Григорий и сам посолиднел, покрупнел и раздался вширь, как его имя. Раньше он назывался узенько: Гриша, а теперь – широко: Григорий Исаакович. За тридцать лет каждый станет Григорием Исааковичем, если он, конечно, Гриша и отец его был Исаак.

Григорий Исаакович движется по коридору, как Эльбрус, и внимательно следит за тем, что происходит у его подножья. С такой высоты эти люди кажутся маленькими, но они действительно маленькие, потому что только начинают расти.

– Что тут происходит? – задает директор традиционный вопрос, возвышаясь над местом наиболее драматических событий. – Почему деретесь?

– Он обзывается.

Обзывался вот этот, самый маленький. Из первого «И». И обзывал не кого-нибудь, а самого директора школы.

– Как же ты обзывался?

– Я говорил… я говорил… Григорий Ишакович…

Так директора еще никогда не обижали. Конечно, на этой работе станешь не только Ишаковичем, тут работы на десять Ишаковичей…

Григорий Исаакович приводит оскорбителя в кабинет, устанавливает на таком расстоянии, чтоб его было хорошо видно, а сам садится на директорский стул и долго смотрит на этого человека, которого еще и в природе не было, когда он уже сидел на директорском стуле.

– Ты посмотри на меня, – устало говорит директор

Григорий Исаакович, – я такой большой, я директор школы… Я так много работаю… Но это еще не повод называть меня Ишаковичем.

Сам он не уверен, что это не повод. Может, только так его и следует по справедливости называть. Но если всех называть по справедливости… Справедливость – жестокая вещь.

По щекам оскорбителя текут слезы. Он стоит, опустив повинную голову, так, что видны все его три макушки – верный знак, что природа еще с ним наплачется.

– Ну вот, ты уже все понял, – смягчается директор Григорий Исаакович. – Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.

Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:

– Я не обживалшя, Григорий Ишакович…

Тауэр

Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.

– У нас один вернулся из Англии.

– Из Великобритании?

– Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.

– У нас один был в Испании. Тоже по путевке.

– Этот, из Англии, был там в тюрьме.

– По путевке?

– Я же рассказываю: у них тюрьма – это музей… Нет, не так. Музей – это тюрьма. Тауэр.

– В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.

– Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.

– И свидания разрешают?

– У них не свидания, а посещения. Это же музей.

– Но если ничего не переменилось…

– Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов.

Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально поинтересовался: настоящие они, или их только для вида посадили.

– Ну?

– Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.

– Великобритания, ничего не скажешь!

Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.

Но лучше всего вот так, за столиком.

Правда, не всегда помнишь, где сидишь. С кем сидишь. Почему сидишь.

Как те, в Тауэре.

Фамильная драгоценность

Есть у меня знакомый с трудной фамилией. До того трудной, что даже вслух не произнесешь. А начнешь писать – рука дрожит, буквы расползаются, – ну прямо будто пишешь на заборе.

– Вы что, – спрашиваю его как-то, – не можете фамилию поменять? Вы же своей фамилией оскорбляете людей, уже не говоря о том, что при вашей фамилии дети присутствуют.

Улыбнулся он холодно, свысока, как улыбаются люди невысокого роста.

– А мне, – говорит, – и с моей фамилией хорошо. У него на заводе за пятнадцать лет ни одного

выговора: не решаются писать его фамилию в приказе. И пускают его всюду без пропуска – стоит паспорт показать. И на собраниях никогда не критикуют.

– А была б у меня другая фамилия… Мне бы при моих трудовых показателях ни на одном предприятии не работать. А так работаю. Не увольняют. Пусть бы попробовали уволить, да я бы их… – губы его беззвучно шевельнулись, словно он произносил свою фамилию. – А детей возьмите. Их у меня двое: один в третьем, один в шестом. И на пятерках идут, хотя учителя их никогда не вызывают. Там у них все учителя женщины, как же они могут их вызывать?

Да, вот так посмотришь – фамилия как фамилия. И даже хуже, чем фамилия. А присмотришься – настоящая фамильная драгоценность.

Страна показателей

У нас легкая атлетика опережает легкую промышленность, ее не стыдно вывозить за рубеж, а легкую промышленность стыдно держать и у себя дома.

Легкой атлетике легче. Здесь один спортсмен может быть показателем общих достижений. А один пиджак – это не показатель, его не вывезешь за рубеж. В крайнем случае в нем может выехать руководитель делегации.

Мы – страна показателей. Выставок достижений, а не народного хозяйства. Показатели культурного роста нам заменяют культурный рост, а показатели экономического развития – экономическое развитие.

Только в стране показателей могло появиться высокое звание «корова-рекордистка». Потому что при нормальном развитии животноводства коровы не ставят рекорды, а дают молоко.

В латинском языке слово «рекорд» означает воспоминание. Помните, какое мясо было до войны? Помните, какая птица была до революции? Новое – это хорошо забытое старое, поэтому, если мы по-настоящему стремимся к новому, нам ничего не остается – только вспоминать.

Обратный хозрасчет

Сторожа у нас на зарплате, а воры на хозрасчете, поэтому у нас воруют охотней, чем сторожат. И дело не только в социалистическом принципе: от каждого по способностям, каждому за труд, – но и в принципе еще более социалистическом: что уворовал, принадлежит тебе, что усторожил, принадлежит государству.

Призадумались в нашей организации: а что если воров перевести на зарплату? Материальная незаинтересованность снижает энтузиазм, она – незаменимый стимул плохой работы, могучий двигатель ее в обратную сторону.

Уволили сторожей, а на их места приняли воров. Но, поскольку воров у нас значительно больше, чем сторожей, пришлось потеснить и другие специальности.

Работают наши воры. Инженеры, инструкторы, бухгалтера. Командиры производства. Политработники.

Только однажды приходим на работу – нет сейфа. В другой раз приходим – ни единого письменного стола. И это на одной зарплате, без всякой материальной заинтересованности.

Видно, они заинтересованность с прежней работы принесли. Со своей прежней, весьма заинтересованной деятельности.

И ведь сколько мы их воспитывали, перековывали в сторожей государственной собственности, а жизнь упорно перековывала их обратно.

Стали переводить их обратно на хозрасчет, чтоб хоть на зарплате сэкономить, а они ни в какую. Упираются, жалобы пишут. Сидячую забастовку устроили – прямо на работе, на зарплате и на прочем довольствии. Им, конечно, выгодно: там у них один хозрасчет, а здесь зарплата, плюс материальная заинтересованность.

Так с тех пор и работаем: каждый сторож – и по совместительству вор. Слесарь – и по совместительству вор. Профессор – и по совместительству вор. Социалистический принцип: каждому за труд, а остальное по способностям. Труда мало, способностей много, и в результате получается ничего.

Пора закрывать нашу организацию.

Ученик архимеда

По законам планеризма вверх взлетает тот, кто летит против течения, по законам карьеризма – наоборот. Тут только попробуй против течения, в два счета крылья переломают.

В школе учитель формулирует закон: на погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, не равная весу вытесненной им жидкости. Кто с этим согласится? Все соглашаются. Но один с задней парты устремляется против течения: нет, почему же? Сила должна быть равна весу вытесненной телом жидкости.

Учитель говорит: «Садись, два».

Но тот не садится. Он ссылается на закон Архимеда.

«Архимед? – учитель делает вид, будто впервые слышит эту фамилию. – Кто такой Архимед?» 38

В классе – хохот. Вот это дает, Архимед! Это ж надо – придумать Архимеда!

Ученик Архимеда говорит: «Архимед – это физик. Из учебника».

У всех учебники раскрыты на законе Архимеда. Спортретом Архимеда. Но класс продолжает хохотать.

Наконец учитель вызывает ученика с первой парты. Тот встает и отбарабанивает: «На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, не равная весу вытесненной им жидкости».

Учитель ставит ученику пятерку и спрашивает, как это можно доказать. Откуда мы знаем, что выталкивающая сила не равна весу вытесненной жидкости?

Лес рук. Отличница с косичками, каждая из которых изогнулась в форме пятерки, говорит: «Это правильно, потому что так сказал директор школы».

«Вот видите, директор. А ты – Архимед. Сам ты Архимед! – Учитель доволен. – А кто нам объяснит, почему директор школы не ошибается?»

Руки, руки… «Потому что ему сказали в гороно». «А откуда знают в гороно?» «Потому что сказали в горкоме партии». Потом, в университете, куда ученик Архимеда, конечно, не попадет, но если бы он попал, ему объяснили бы, почему выталкивающая сила не равна весу вытесненной жидкости. Потому что силы у нас некуда девать, а воды систематически не хватает. Нам нужен строгий режим экономии, чтобы двигаться… куда? Это можно всегда спросить у директора. А директор спросит в гороно. А гороно спросит в горкоме партии. Что? Архимед? Причем здесь Архимед? Вот если б в горкоме у нас был Архимед, тогда бы мы ссылались на Архимеда.

Леченье – свет

Водном городе строили больницу.

По-разному строили: одни с желанием, с огоньком, а другие – спустя рукава, через пень-колоду. И одних вывешивали на Доску почета, а других пригвождали к позорному столбу.

Чтобы помнить, что строим, через все здание протянули плакат: «Лечиться, лечиться и лечиться!»

Но все-таки не упомнили. Когда строительство было завершено, смотрят – это вовсе и не больница. Это не лечебное, а скорее исправительное заведение.

Тут лодыри быстренько отгвоздились от позорного столба и потянулись к Доске почета. И стали всем рассказывать, как они плохо строили эту тюрьму. А энтузиасты оправдывались, писали объяснительные записки. В том смысле, что они ведь не знали, что построят. Они только знали, что строили. Но – что построили, то построили. Стали перестраивать из тюрьмы больницу. Фундамент решили не менять, он был еще вполне хороший. И стены, тоже крепкие, решили оставить. Хотели снять решетки, но тут запротестовала бухгалтерия: решетки числились у нее на балансе.

Глазок в двери оставили, чтоб наблюдать за здоровьем больных. Забор с колючей проволокой – чтоб оградить больных от лишних посещений. И вышки по углам – для дежурных врачей. Вышки тоже числились на балансе.

Оставили и Доску почета. Ее водрузили на позорном столбе и написали на ней крупными буквами: ЛЕЧЕНЬЕ – СВЕТ. Правда, этот свет или тот – не уточнили.

Ночной досмотр

Люди делятся на тех, которые рождены по любви, и на тех, которые рождены по недосмотру. Рожденные по недосмотру несколько отстают в развитии, зато по служебной лестнице продвигаются быстрей, потому что продвигаются они тоже по недосмотру: кто-то где-то недосмотрел, они и продвинулись.

Недосмотра вокруг много, куда ни повернешься, всюду недосмотр. У нас одна женщина много лет ждала ребенка, а когда почувствовала, что скоро дождется, приходит записка из поликлиники: «Просим явиться на меддосмотр».

Слово «меддосмотр» было написано, вероятно, по недосмотру, но женщина была грамматически впечатлительная, выезжала за границу, летала самолетами – знала, что такое досмотр. Процедура неприятная и не для всех кончается благополучно.

А тут ребенок. Причем долгожданный, по любви, до даже не по одной любви, потому что за столько лет по одной любви не дождешься.

И вдобавок – слухи разные. Будто задержали автобус по дороге в Югославию, изъяли сто палок колбасы, кильку в томате, которой у нас уже давно никто не видал. Господи, какая колбаса, какая килька! Столько лет ждешь ребенка – и на тебе, досмотр! Как будто она собирается родить какую-то контрабанду.

Ночью ей приснилась картина Рембрандта «Ночной досмотр». В ужасе проснулась. Муж успокоил: у Рембрандта не досмотр, а как-то иначе. Кажется, ночной позор. Но женщина не успокаивается: ей только позора не хватало в ее положении!

Слава Богу, подвернулся старичок из соседнего подъезда. Я, говорит, регулярно хожу на этот меддосмотр. Кроме болезней, ничего не находят. А болезни у нас разрешенные, на них ограничения нет, хоть по десять штук в одни руки.

И в более широком плане старичок высказался: у нас, говорит, всюду нужен досмотр. Как в семнадцатом недосмотрели, так с тех пор и досматриваем. Он-то, старичок, уже не досмотрит, а молодым еще смотреть и смотреть. Тут у нас еще много чего будет.

А картина, сказал старичок, «Ночной дозор» называется. Не досмотр, не позор, а просто дозор.

Умный оказался старичок, эрудированный. И как он со своей эрудицией дожил до таких лет? Вероятно, тоже по недосмотру.

Неконвертируемый Сидоров

Впалату впорхнула сестричка.

«А кто у нас мама министра Иванова? Кто у нас мама маршала Петрова? За вами приехали кортеж и эскорт…»

В руках она держала конверты с маршалом и министром и, подпархивая на месте, говорила: «Гули-гули-гули, вот и мы, вот и мы…»

«А как же мы?» – спросила мама Сидорова.

Сестричка перестала подпархивать и прошлась по палате тяжелым солдатским шагом.

«Не шумите, мама Сидорова. Вы поедете на трамвае».

Тут же появился и Сидоров. Без конверта, в пеленке с чужого плеча. Никто его и не приносил в палату – уж не сам ли пришел?

Услышав про трамвай, Сидоров заревел, хотя ему никто не давал слова. Мама принялась его успокаивать: «А-а-а, мой маленький, теперь ты видишь, куда ты родился. Подумаешь – мама министра, мама маршала! Может, из нас вообще вырастет президент».

Министр и маршал мгновенно затихли, как затихают перед президентом министры и маршалы. Неконвертируемый Сидоров от радости открыл все шлюзы, тем более, что не нужно было экономить конверт.

Сестричка смутилась: «Разве я сказала мама? Я хотела сказать: дочка маршала, дочка министра… – Сестричка сделала к ноге и равнение направо. – А с вами мы разберемся, мама Сидорова. Выясним, как вы попали в наш роддом».

Это был такой роддом. Такой род дома, в котором необязательно даже рожать, а можно просто лежать для укрепления общего состояния. Но попасть в такой роддом – все равно, что попасть с дальнего расстояния в копеечную монету. Все зависит, из какого положения стреляешь.

Министр и маршал из своего положения попадут, но их надменные потомки (как зорко заметил из прошлого века поэт), почему они стреляют из этого положения?

Министр Иванов, теперь уже бывший министр, покосился на бывшего маршала, и оба скривили физиономии, готовые зареветь. Да и как тут не зареветь: не успели родиться на свет – и уже бывшие…

Неизвестный дядя

Папа в семье говорит, что он работает на дядю. Но приходит дядя и говорит, что он тоже работает на дядю. На какого-то другого, никому не известного.

Все вокруг говорят, что работают на дядю. Он та-кой бедный: в газетах пишут, что у него даже собственной машины нет. Приходится ездить на государственной. И дачи собственной нет. Приходится отдыхать на государственной. А вот в государственные магазины он никак не вырвется, приходится брать то, что привозят ему домой.

Этот дядя – государственный человек, поэтому он предпочитает государственную собственность. Государственная собственность – это когда можно пользоваться чужим, как своим. В отличие от частной, когда чужим не попользуешься.

Поэтому дядя против частной собственности. Государственной он пользуется, как своей, а частную придется покупать за свои кровные.

Еще дядя очень любит колхозную собственность. В колхоз пригнал машину, загрузил колхозным добром и пользуйся им в индивидуальном порядке. А в частное хозяйство не пригонишь, оттуда так загремишь, что не соберешь колес своей государственной машины.

Папа говорит: они это ловко придумали. Все, что население зарабатывает, складывается в один карман, а потом из этого кармана дядя распределяет: кому дать больше, кому меньше, кому повысить зарплату, а кому оставить так.

И откуда этот дядя взялся на нашу голову? Кого ни спроси, все работают на дядю. А дядя совсем не наш, посторонний, может быть, вообще не из нашего города. И зачем он нужен в нашем государстве?

Реактор

Позвонили из домоуправления:

– Будем ставить у вас в квартире реактор.

Какой реактор? Я же просил прислать водопроводчика.

Отвечают: реактор атомный, на подземных водах.

С ума посходили! Я живу на восьмом этаже, ко мне и надземные воды не поступают.

Тут выясняется, что с нижними соседями уже договорились. Они не возражают, чтобы подземные воды пропускали через них. Им даже удобно: снизу, из-под земли, холодная вода, а сверху, от реактора горячая.

– Но почему именно в моей квартире?

Оказывается, квартира не моя. То есть, вообще-то она моя, но принадлежит государству. Как заводы и фабрики, поля и леса. По идее у нас вся земля государственная – то ли общая, то ли ничья. Потому что никто из живущих на ней не хозяин.

Как я у себя в квартире. Как все мы в нашем городе.

В нашем – это только так говорится. Потому что город не наш, он тоже государственный. Вроде бы общий, а по сути ничей. Потому что те, кто им распоряжаются, живут от него за тысячи километров.

И они звонят оттуда в наш город и говорят:

– Будем строить у вас… – тут они называют такое, о чем страшно подумать, а не то, что рядом с ним жить.

Но они и не собираются рядом жить, они собираются жить за тысячи километров. Пользуются, что земля ничья, что она государственная, и строят от себя подальше, поближе к нам.

Мы, конечно, будем спорить, будем доказывать…

Но соседи снизу уже звонят: когда наконец им пустят горячую воду?

Внутренняя секреция

Наконец и до меня добрались: я стал стратегическим секретным объектом.

Внешне я остался такой, как был, каждый желающий может меня потрогать. Но внутренние мои органы засекречены, теперь они проходят по ведомству внутренних дел. Точнее, внутренние мои дела проходят по ведомству органов.

Ведомство – нехорошее слово. В основе его два значения – знать и управлять, и оно обычно предпочитает второе значение. Ведает в смысле управления, поэтому в смысле знаний не ведает, что творит.

И вот прихожу я к врачу. А врач глаза отводит.

«У вас, – говорит, – свинка. Или ветрянка». Раньше были засекречены только мои мозги. Что я думаю, например, о нашем развитом социализме и не считаю ли, что у нас не те люди стоят

у руля и не те сидят там, где сидеть положено. Я эти секреты если и выделял, то лишь в той мере, в какой каждый организм выделяет секреты (смотри об этом в медицинской энциклопедии). Теперь же мои мозги рассекретили, зато засекретили щитовидную железу, лейкоциты в крови и что-то в моче – что именно, это уже секреты моего организма.

Медицину тоже можно понять: она лечит не от себя, а от государства. А в тех условиях, когда государство не гарантирует гражданину личную безопасность, повышается роль государственной безопасности от каждого отдельно взятого гражданина.

И вот в интересах этой государственной безопасности достает мой доктор справочник, в котором точно записано, что от чего лечить: цистит от мастита, колит от радикулита. Скосил я глаза – у меня природное косоглазие – и вычитываю, вычитываю, чтобы как-то свести концы с концами и не отдать концы, которые мне еще в жизни понадобятся. Как говорит мой приятель, которому медведь на ухо наступил (у него медведь – сокращенно «медицинское ведомство»), с этим медведем нужно держать ухо востро, и не только ухо, а все остальные органы.

Вот так – повычитывал я, что от чего лечить, теперь мне не страшны никакие болезни. Кроме, конечно, косоглазия.

Жизнь такая: приходится смотреть вкось.

Технология осторожности

Всюду предупреждают: будьте осторожны! Поезд отправляется – будьте осторожны! Тучи собираются – будьте осторожны!

А кто у нас во дворе? Во дворе у нас злая собака.

А какие у нас скамейки? Скамейки у нас крашеные.

На скамейки можно не садиться, можно и постоять – подальше от будки с собакой, от мест возгорания, затопления и, конечно же, не под стрелой. «Не стой под стрелой!» – это еще одно серьезное предупреждение. Но что делать, когда ты не б этих опасных местах, что делать, когда ты у себя дома?

Ты садишься обедать, подносишь ложку ко рту и вдруг – словно кто-то схватил тебя за руку. Потому что в ложке такое, что это хуже, чем стоять под стрелой. В том числе и под стрелой Робин Гуда.

Ты выходишь во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха, но этим воздухом лучше не дышать. А чем дышать, никто не объясняет. Некоторые дышат дымом. Говорят, дым в сильной концентрации убивает радиацию. Так же, как фенол в воде убивает нитраты в пище.

Так с чем же быть осторожным – с фенолом или с нитратами?

Возьмите море. В него нельзя далеко заплывать, но почему же рыба, достаточно опытная в этих делах, старается, наоборот, держаться подальше от берега? Здесь, у берега, все что угодно плавает, только не рыба. Здесь ТАКОЕ плавает!

И никто не предупреждает: «Будьте осторожны! Заплывайте подальше, ныряйте поглубже, дышите пореже и только не воздухом!»

Помните песенку.» «Солнце, воздух и вода…»? Вспомните ее – и будьте осторожны! На солнце – будьте осторожны! В воде – будьте осторожны! На воздухе – будьте осторожны!

Бегите от них подальше! Бегите, превышая скорость, перебегая улицы в неположенных местах, останавливаясь под стрелой и отдыхая на крашеных скамейках!

Мы уходим из восторга

Мы все реже приходим в восторг. И все реже приходим в восхищение…

Раньше мы, бывало, часто приходили.

Придешь в восторг – и одновременно приходишь в восхищение.

Придешь в восхищение – и одновременно приходишь в восторг.

Они всегда вместе – восхищение и восторг. Где восторг, там и восхищение, где торг, там и хищение… И не бывает торга без хищения…

Вот поэтому мы уходим из восторга.

Из жизни секретных служб

Я плохо себе представляю Нкетию Квабену. Я вообще о нем впервые читаю в энциклопедии. Мне не было никакого дела до ганского музыкального фольклора, я искал в энциклопедии простое русское слово НКВД, и вдруг, на том самом месте, где должно быть НКВД, я читаю: НКЕТИЯ КВАБЕНА.

Про НКВД – ни звука. Как будто его никогда не было. Вместо этого даются нейтральные сведения про Нкетию Квабену. Дескать, он фольклорист, музыкант, композитор, даже профессор – все, что угодно, лишь бы не говорить про НКВД. Старые приемчики: на месте НКВД возникает нечто совсем отвлеченное, а там, где должно быть отвлеченное, внезапно возникает НКВД.

Эх, Нкетия, Нкетия, наивный ты человек! Стоишь ты в энциклопедии, все сведения нараспашку, а что за тобой скрывается? Ты бы еще кебайю нацепил. Слыхал про кебайю?

Ну, конечно, делаешь вид, что не слыхал, а кебайя тебе как раз впору.

Отвлекает внимание. Во-первых, женская одежда. Во-вторых, индонезийская, что тоже встретишь не каждый день. Приталенная кофточка с застежкой на груди, но если заглянуть под застежку… Мы-то с тобой знаем, Нкетия, что там под застежкой, мы с тобой не вчера родились…

Это неподалеку от тебя, в той же энциклопедии. Я искал там простое русское слово КГБ – и вдруг натыкаюсь на эту индонезийскую кофточку. Кебайю. И стоит она, кебайя, на месте КГБ, застегнувши грудь на застежку, чтоб никто не видел, что там скрывается. Но мы-то знаем, мы с тобой, Нкетия, знаем, нам достаточно энциклопедию полистать. Листаем, листаем… ВЧК – на месте, ГПУ – на месте. А НКВД и КГБ скрылись в неизвестном гано-индонезийском направлении.

Потому что ВЧК и ГПУ – это история, а НКВД и КГБ – это, как говорится, наша жизнь. Зачем лишний раз напоминать про жизнь? От этого она лучше не станет.

В самый разгар тридцатых годов на сцене одесского клуба НКВД шел спектакль «Доктор Штраус». Сцена изображала зверинец. Из клеток выходили хищники, и укротитель принимался хлопать бичом, загоняя их обратно в клетки.

Звери были очень хищные, но укротитель ничем не рисковал. Потому что это были не звери, а люди, одетые в звериные шкуры. Их для того и наняли, чтоб они изображали зверей. Потому что для укротителей это было не так опасно.

Театр НКВД демонстрировал методы работы этой организации. Она ведь тоже старалась не иметь дела с настоящими врагами народа. С настоящими было бы трудно справиться, поэтому вместо них использовали не настоящих – обычных людей, на которых цепляли шкуру врага – диверсанта, вредителя илишпиона.

А мы были просто зрителями. Мы хлопали, кричали «браво!», как это обычно бывает в театре. Мы вырастали зрителями, а на сцену попадали только самые лучшие и самые худшие из нас.

Между ними была борьба – между лучшими и худшими. Побеждали худшие, и им доставались все цветы и аплодисменты. А лучшие ждали и надеялись, что когда-нибудь их время придет. Но время очень медленно идет и когда, наконец, приде!, на сцене уже совсем другие люди…

Вор Прошкин обнаружил в кармане у случайного прохожего дензнаки иностранного происхождения, именуемые в обиходе валютой. Поскольку прохожий как по внешнему виду, так и по манере выражаться не был похож на гостя нашей страны, вор Прошкин тут же сообразил, что валютой он владеет незаконно. Опасаясь сесть в тюрьму как валютчик, вор Прошкин доставил ограбленного в милицию, где подтвердились незаконные операции задержанного лица. Валюта была конфискована в пользу государства, а вор Прошкин получил благодарность и пообещал и впредь помогать нашей славной милиции в задержании нежелательных лиц. И действительно: вскоре он вытащил пачку новеньких сторублевок, которые показались _ему фальшивыми, и он сдал их вместе с владельцем в милицию, чтобы чего доброго не сесть в тюрьму как фальшивомонетчик. Деньги оказались настоящими, но были конфискованы в пользу государства, а вор Прошкин получил в подарок именные часы и путевку на южный берег Крыма. Там он обчистил в пользу государства несколько квартир, за что был представлен к званию Почетный Работник Государства.

В настоящее время вор Прошкин продолжает сотрудничать с государством. Недавно он взял банк, передав всю сумму в государственную собственность, а государство, припрятав эту сумму подальше, взыскало аналогичную с ограбленных лиц.

У Шерлока Холмса спросили, как он нашел себя. – О, совсем несложно! – ответил великий сыщик. – Я просто искал преступника…

Новые люди в арифметике

Прежде у нас в арифметике были одни профессионалы. Посчитают до ста, а обсчитают до тысячи. Посчитают до тысячи, а обсчитают до миллиона. Одному вместо зарплаты насчитают штраф, другому вместо премии – семь лет строгого режима.

Не понравилось это рядовым среднеарифметическим массам, и отправили они профессионалов на заслуженный отдых, на персональную пенсию. А новых решили избирать альтернативным путем, преимущественно из обсчитанных прежней арифметикой.

Бурные были выборы. Обсчитанных столько набралось, что за ними ни в какую арифметику не пробьешься. Но зато выбрали достойных людей. Трудолюбивых. Неделями бьются над каждым» арифметическим действием. Дважды два выносят на всенародное обсуждение – пусть народ скажет свое слово.

Народ, конечно, не прочь сказать слово, но почему-то после всенародного обсуждения дважды два получается пять. Или семь. И приходится недостающее добавлять из собственного кармана.