- Подумать только! - говорит Муфлон.
      И все остальные говорят:
      - Подумать только!
      Все интересуются Мамонтом. Говорят, что он был больше слона, это правда? А что он ел, а чем он вообще интересовался?
      - Покойный Мамонт был моим предком, - напоминает свинья Бабируса.
      И тут от стада отделяется козел Безоар. Да, представьте себе, козел Безоар выходит из стада, оставив там плачущую антилопу Бейзу. Он подходит к свинье Бабирусе и смотрит на нее - если б вы видели, какими глазами!
      А свинья Бабируса смотрит на него. Боже мой, какие у него ноги, и какая шея, и какие рога! И вообще - какой он, козел Безоар!
      И свинья Бабируса говорит:
      - Покойный Мамонт был моим предком.
      Потом они вдвоем выходят из стада, оставив там плачущую антилопу Бейзу, и идут вдвоем, и свинья Бабируса высоко поднимает свои клыки, точно такие клыки, как были у ее предка Мамонта.
      И все вокруг - совсем, как во сне: и степи, и леса. И тихий голос зовет:
      - Безоар!
      Это голос свиньи Бабирусы.
      Они идут рядом, он и она, и она смотрит только на него, а он - только на нее - если б вы видели, какими глазами! И уже ничего не слышно - ни шелеста листьев, ни птиц...
      - Как ты спал, мой Безоар?
      - Превосходно, моя дорогая!
      1966
      МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ОСЛОМ
      Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
      Сейчас я все чаще вспоминаю старое время. В старое время я был молодым, а теперь я уже старый.
      Старое время было трудное время. С утра до ночи мы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко - из амбара на станцию, - и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном - как бы не свалиться в дороге. Больше мы ни о чем не заботились. Мы были тогда молодыми.
      Мы шли через город, мимо людей, которые если шли, то куда-то спешили, а если стояли, то обязательно в очереди. Никто не смеялся. Никто не шутил. Старое время было грустное время.
      Мы шли через город на станцию. Сколько там было улиц? Одна или сто? Все они были похожи одна на другую. Но был там переулок, такой переулок, что если в него свернуть, тебе облегчат твою ношу, отсыпят немного зерна. Да еще вдобавок накормят сеном, настоящим сеном, запах которого мы успели уже забыть. Кое-кто из наших сворачивал в этот переулок и потом всю дорогу жевал сено, стараясь подольше не проглотить, чтобы растянуть удовольствие. А я не сворачивал. Как меня ни уговаривали, как ни ругали, я шел прямо и никуда не сворачивал...
      Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
      Позже, когда стало уже легче жить, когда можно было не так мало есть и не так много работать, я встретился с моей Лошадью. Она была стройная и красивая, она была гораздо выше меня - где мне было до нее дотянуться! Вокруг нее увивались чистокровные арабские скакуны, английские рысаки, аргамаки. Все они были стройные и красивые, но ни у кого из них не было серьезных намерений. Она этого не понимала, а я понимал. И мне за нее было обидно.
      - Послушай, - говорил я ей, - плюнь ты на них. Разве ты не видишь, что для них это только забава?
      А она смотрела на меня глазами, в которых каждый мог прочесть что хотел, и говорила:
      - Ты хороший. Ты самый лучший из них... Но они все такие глупые!
      "Нет, это ты глупая", - хотел я сказать, но не говорил, потому что она была не глупая, а просто доверчивая. И я отходил в сторону, уступая место ее скакунам, которые все прибывали и прибывали - откуда их столько бралось? Но никто из них не женился на ней, а я женился.
      Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел.
      Мы поселились в одном хозяйстве, где было много всяких работ, так что на другое не оставалось времени. Каждый день нужно было что-то отвезти, что-то привезти, что-то перенести с места на место. Мы радовались, что обзавелись хозяйством, а на самом деле хозяйство обзавелось нами, и мы уже не могли от него уйти.
      Я старался работать за двоих, потому что ведь нас теперь было двое. Потом нас стало трое, и я стал работать за троих.
      Иногда, возвращаясь с работы, я сталкивался в воротах с каким-нибудь скакуном, который приветливо раскланивался со мной, хотя мы были совсем не знакомы. Меня это огорчало, мне были неприятны эти раскланивающиеся скакуны, которые вели себя так, будто мы были давно знакомы. Но она говорила:
      - Ты хороший. Ты самый лучший из них.
      Что я мог на это ответить?
      Время шло, и я уже работал за четверых, потом за пятерых. Я старался прийти попозже, чтобы в воротах ни с кем не раскланиваться. Это мне удавалось, тем более, что с годами нас стали все меньше посещать - разве что приятели наших детей, которые стали уже совсем взрослыми.
      Наши дети. До чего они не похожи на нас. Мы в их годы были не такими какими-то они будут в наши годы? Мы в их годы грузили мешки с зерном, из которых нам не доставалось ни зернышка. Нести приходилось далеко - из амбара на станцию, - и, голодные, мы тащили эти мешки, заботясь лишь об одном - как бы не свалиться в дороге.
      Наши дети никогда не были голодными. Мы делали все, чтобы они жили лучше нас, потому что сейчас уже не то время. И вот они выросли - наши дети, ни в чем не похожие на нас...
      Мой сын Мул называет меня ослом. Действительно, я осел...
      1966
      КИВИ-КИВИ
      Киви-киви выглядит так, будто у него крылья в карманах, поэтому у него такой независимый вид. И он ходит с этим видом, словно бы говоря: "Вот погодите, сейчас я выну крылья из карманов, тогда посмотрите!"
      А на самом деле у Киви-киви попросту нет крыльев. Был бы он зайцем или бобром, в этом не было бы Ничего удивительного, но он птица, ему положено их иметь, поэтому всем кажется, что у него крылья в карманах.
      Еще в школе, когда он выходил отвечать, учитель всякий раз делал ему замечание:
      - Как ты стоишь? Ну-ка вынь крылья из карманов!
      Но он не вынимал, он не мог вынуть, ему нечего было вынуть, и ему всякий раз снижали отметку по поведению.
      Потом он вырос и встретил Горлицу, и они часто гуляли вдвоем по полянке, пропадая в высокой траве. Киви-киви хорошо бегал, у него были сильные ноги, и он всегда догонял Горлицу, а она его догнать не могла. И так они гуляли и бегали по полянке, и Горлица предлагала ему полететь, а он отвечал:
      - Что-то не хочется.
      Но он обманывал, ему очень хотелось, ему так хотелось полететь с Горлицей, но он обманывал, потому что у него не было крыльев.
      И однажды Горлица улетела с кем-то другим. А он все ходил с независимым видом, будто это его не тревожило, будто - подумаешь, велика беда, скатертью дорога!
      Потом Киви-киви поступил на работу. Он стал почтальоном и должен был доставлять срочные письма, но он доставлял их с большим опозданием, потому что всюду ходил пешком. И когда ему делали замечание, он обманывал, что была буря, что на него налетели коршуны и пришлось задержаться, чтобы их разогнать.
      И у него отобрали все срочные письма и сказали, чтобы он поискал себе другую работу. А он сказал:
      - Подумаешь, велика беда, я и сам хотел уходить, эта работа мне вовсе не нравится!
      Потом он работал на метеорологической станции. Для того, чтоб определить погоду, нужно подняться очень высоко, но он не поднимался, он не мог подняться, и, когда его спрашивали о погоде, он обманывал, что будет дождь, или что будет солнце - тоже обманывал. И все возмущались, все говорили, что это безобразие, что этому нет названия, что эту станцию давно пора разогнать.
      Но станцию не разогнали, а выгнали только его - Киви-киви.
      И все равно он ходил с независимым видом, показывая всем, что, подумаешь, как-нибудь проживем, обойдемся - подумаешь!
      И еще он работал в разных местах, но нигде не задерживался, и его называли летуном за то, что он так часто меняет работу.
      А он все обманывал, обманывал и обманывал, он все обманывал и ходил с независимым видом. Целый день он ходил с независимым видом, а вечером залезал в свою норку и ворочался с боку на бок и долго не мог уснуть. И он тер об землю эти места, где у него должны были вырасти крылья, и вспоминал небо, каким оно было после дождя... И он думал, что небо это - подумаешь, и Горлица эта - подумаешь, и вообще это все - подумаешь!
      Потому что себя он не мог обмануть.
      1966
      ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ГОРНОСТАЕМ
      Если бы я был Горностаем, я расхаживал бы, как король, и все удивлялись бы, откуда у меня моя шуба, и все спрашивали бы: "Скажите, где вы купили эту шубу, кто вам ее подарил, кто вам ее прислал, у вас, наверно, рогатые родственники?" А я бы ходил в горностаевой шубе, в шубе из чистого горностая, потому что я был бы сам Горностаем, и я отвечал бы: "Нет, я нигде не купил шубу, и никто мне ее не подарил, и никто не прислал, я хожу в горностаевой шубе, потому что, вы же видите, я сам Горностай". Но они бы чае, конечно, не верили - ведь Горностая встретишь не на каждом шагу, и они бы просили: "Ах, пожалуйста, дайте нам поносить эту шубу!" А я бы отказывал, я бы всем категорически отказывал: и Зайцу, и Суслику, и Волку... И Волку? Нет, боюсь, что Волку я бы не смог отказать, Волку очень трудно отказать, он наверняка снял бы с меня мою шубу...
      Если бы я был Волком, я бы снимал шубу с каждого Горностая, и с Куницы, и даже с Зайца, хотя у Зайца шуба очень плохого качества, она все время линяет, и ее едва хватает на один сезон. Но я все равно бы снимал с него шубу, потому что ведь я был бы Волком, а Волк может себе это позволить, Волк может себе позволить абсолютно все, кроме удовольствия залезть на дерево. Волки не лазят по деревьям, хотя, конечно, им очень хотелось бы, они бы не отказались, но где им, куда! По деревьям лазят обезьяны, а волки бегают по земле, и им ни за что не залезть на дерево!
      Если бы я был Обезьяной, я бы никогда не спускался на землю, я бы прыгал по веткам и кричал, и визжал, и швырял бы сверху бананы, стараясь попасть кому-нибудь в голову. И другие обезьяны тоже бы визжали и швырялись, и мы бы соревновались, кто громче завизжит и кто скорее попадет, и радовались бы, что никто не может достать нас на дереве. Разве что Жирафа, потому что она сама, как дерево, потому что у нее шея такая длинная, что по ней можно лезть и лезть и все равно до конца не долезешь!
      Если бы я был Жирафой, я бы ни перед кем не склонял голову, я бы смотрел на всех сверху вниз, такая б у меня была длинная шея. И мне ничего не стоило бы заглянуть через забор, и я видел бы, что там внутри, а там обязательно что-то должно быть внутри, потому что заборы существуют не зря - но, конечно, не для тех, у кого такая длинная шея. И никто до меня не мог бы дотянуться, потому что для этого нужно было бы прыгнуть очень высоко, а это не каждый умеет.
      Если бы я был Леопардом, я бы, конечно, сумел. Я бы прыгнул этой Жирафе на шею и в одну секунду откусил бы ей голову. А потом прыгнул бы на дерево и откусил бы головы всем обезьянам, а заодно и Волку, чтоб не отнимал чужих шуб, а заодно и Горностаю, чтоб не кичился своей шубой. Если б я был Леопардом, мне не был бы страшен никто - разумеется, кроме Льва, потому что Лев каждому страшен. Когда встречаешь Льва, хочется стать маленьким я незаметным, хочется зарыться в землю, как Крот.
      Если бы я был Кротом, я бы каждый день зарывался в землю. Я бы рылся там под землей, и меня бы совсем не интересовало, что происходит здесь, на белом свете. И кто у кого отнял шубу, и кто у кого откусил голову - все это было бы мне ни к чему, все это меня нисколько бы не тревожило. И никто бы меня не видел - ни Лев, ни Леопард, потому что они ведь не станут рыться в земле, им и на земле дел хватает. А я бы себе рылся да рылся, - и только иногда высовывал голову, чтобы посмотреть, как там растет трава и как ее щиплют бараны. Бараны ходят по полю и щиплют траву, и греют спину на солнышке, и они могут ни о чем не думать, хотя, конечно, и они думают, иногда они так задумаются!..
      Если бы я был Бараном!
      Впрочем, я ведь и есть Баран.
      1966
      МЫ С ЗАЙЦЕМ ИДЕМ НА ОХОТУ
      Сегодня чуть свет заглянул ко мне Заяц.
      - Вставай, братец Кролик, пошли на охоту!
      На охоте мне не раз приходилось бывать, но все это получалось как-то случайно. Нарвешься на собаку - и ходу, а она за тобой. Ну, и пошла охота.
      - Оставь, - говорю, - я еле с прошлой ноги унес.
      - Да нет, братец Кролик, я не о том. Мы сами будем охотиться.
      Мы - охотиться. Вот чудак!
      - Тоже скажешь... Какие из нас охотники?
      - Еще какие! - говорит Заяц и разглаживает усы - это он недавно завел себе такую привычку. - Пойдем, засядем в кусты, глядишь, и затравим кого-нибудь. На прошлой неделе - слыхал? - во-от такого Медведя затравили.
      - Медведя?
      - Ну да. - Заяц почему-то начал смеяться. - Сидим мы, понимаешь, с ребятами в кустах. То, се, пятое, десятое... Смотрим, Медведь ползет. Не спеша так, видно, прогуливается. Ступит шаг - воздух понюхает, но нас не чует: ветер-то в нашу сторону. И тут Хорек говорит: "Трави его, ребята!"
      Первым начал травить Сурок. Спрятался подальше за кустик и кричит: "Эй, ты, рыжий!" Медведь идет, будто его не касается. "Рыжий! Рыжий!" - кричит Сурок. Еще немного прошел Медведь и все-таки обернулся. "Это вы меня?" спрашивает, а сам никого не видит, потому что мы все в кустах. Только хлопает глазами да носом водит по сторонам. Потеха!
      "Тебя! - кричит Хорек. - Тебя, рыжего!" - "Я вовсе не рыжий, - говорит Медведь. - Это вам показалось". - "Рыжий!" - кричит Сурок. "Рыжий!" кричит Хорек. "Я коричневый, - оправдывается Медведь. - Это только сверху немного выгорело". Представляешь? Мы там, в кустах, прямо валимся со смеху. "Рыжий!" - кричит Хорек. "Рыжий!" - кричит Сурок.
      Тут и я голос подал: "Рыжая кандала, тебя кошка родила!" А чего мне стесняться? Ветер-то в нашу сторону!
      Эх, жаль, что тебя там не было, когда я ему это крикнул. Я еще тогда, когда крикнул, подумал: "Жаль, что здесь нет братца Кролика!" "Рыжая кандала, тебя кошка родила!" - крикнул я, и Медведь сразу присел, попятился. "Нет, не родила! - заревел он. - Причем здесь кошка и еще какая-то кандала?" Жаль, что тебя там не было, ты б на него посмотрел. Мы с ребятами так и покатились в кусты от смеха. "Рыжий!" - кричит Хорек. "Рыжий!" - кричит Сурок. И я тоже кричу: "Рыжий!"
      Ревет Медведь, рвет на себе шерсть, будто хочет показать, какой он внутри. "Честное слово! - ревет. - Не верите, да? Чтоб я так был здоров, чтоб мои дети так были здоровы!" - "Рыжий! - кричим мы, а сами помираем от смеха. - Рыжий черт! Рыжая команда!"
      И тогда, представляешь, он лег на спину и рванул шкуру у себя на груди. "Не верите? Тогда сами можете посмотреть. Снимайте с меня шкуру!"
      - Ну?
      - Ну и сняли. Это проще всего, когда Медведь затравленный.
      Да, вот это охота. Никто за тобой не гонится, никто не преследует по пятам. Сиди себе под кустиком, отдыхай. Тут и покричишь, и посмеешься.
      Пошли мы с Зайцем.
      - А кого сегодня будем травить? - спрашиваю его по дороге.
      - Это уж кого придется, заранее трудно сказать. - Заяц засмеялся: - Не могу забыть, как он сдирал с себя шкуру.
      Когда мы пришли, ребята - Сурок и Хорек - уже сидели под кустиками.
      - Значит, травим? - сказали они.
      - Травим, - сказали мы с Зайцем.
      Залезли мы под кустик, и все вместе стали ждать. Час ждем, два ждем никто не появляется. Погода хорошая, солнышко не печет, и ветерок с полянки как раз в нашу сторону.
      - Я пойду погляжу, - говорит Заяц. - Может, они там ходят другой дорогой?
      Вышел он на полянку, вокруг походил, назад возвращается. Я уже и потеснился, чтобы место ему освободить, как вдруг слышу - Хорек кричит:
      - Рыжий!
      Упал Заяц на землю, по сторонам оглядывается. Но по сторонам никого нет.
      - Рыжий! - кричит Хорек.
      А за ним и Сурок:
      - Рыжий!
      Только я один ничего не понимаю.
      - Кого травим? - спрашиваю ребят.
      - Ты что - не видишь? Вот этого! - И показывают на Зайца.
      А Заяц, видно, и сам смекнул - не в первый раз на охоте. Сидит, прикрылся ушами, а глазами водит по сторонам. Никогда я не думал, что у Зайца такие большие глаза. И круглые, как капуста.
      - Это вы меня, ребята? - спрашивает Заяц и жмется к земле.
      - Тебя! - кричит Сурок. - Тебя, рыжего!
      Глаза у Зайца стали еще круглей, и такими большими, что в них сразу поместились мы все, со всеми нашими кустиками.
      - Какой же я вам рыжий, ребята? - тихо сказал Заяц. - Я просто серый, обыкновенный, как все.
      - Рыжий! - кричит Сурок.
      - Рыжий! - кричит Хорек.
      Никуда от них не сбежишь, не спрячешься.
      - Вы же меня знаете, ребята, - объясняет Заяц, а у самого даже уши дрожат. - Я же серый, это только сверху немножко выгорело.
      - Рыжий красного спросил, где ты бороду красил? - пропел Хорек, покатываясь от смеха.
      - Я на солнышке лежал, кверху бороду держал! - подхватил Сурок.
      - Ну что вы, какая у меня борода? - сказал Заяц, и мы все исчезли из его глаз - такими они стали мутными. - А если у меня шкура... немножко... так внутри я ж совсем не такой...
      - Такой! - крикнул Хорек.
      - Такой-сякой! - крикнул Сурок.
      А я добавил, вспомнив, как травили Медведя:
      - Рыжая кандала, тебя кошка родила!
      Услышав про кошку. Заяц вскочил, но тут же снова упал на землю.
      - Не верите? - крикнул он и заплакал.
      Слезы текли у него по шерсти, она становилась мокрой и торчала клочьями, так что на Зайца было смешно смотреть.
      И мы хором крикнули: "Рыжий!", и опять крикнули: "Рыжий!", и опять крикнули, и опять.
      А он все мокрел и мокрел от своих слез, и шерсть у него все больше торчала клочьями. И он катался по земле, которая к нему прилипала, так что уже нельзя было определить его цвет.
      - Не верите? - плакал он. - Почему же вы мне не верите? Ну почему? Почему?
      Конечно, мы верили ему. Но охота есть охота.
      1966
      ОТДЫХ НА БЕРЕГУ
      Я специально пришел пораньше, когда на берегу еще никого не было. Я сидел в высокой траве и смотрел на море, которое у нас называли речкой, но у речки должен быть еще один берег, а я не видел другого берега. Может быть, я просто плохо видел.
      Я сидел и смотрел на море. Потом подошел Геккон.
      - Отдыхаем? - спросил Геккон.
      - Отдыхаем, - ответил я.
      - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
      - Только течение быстрое, того я гляди все утечет. - Море у нас текло слева направо.
      - Не утечет, - сказал Геккон, - можешь не волноваться. - И тут он меня проглотил.
      - Сегодня хорошее утро, - сказал я. - Интересно, какой будет день?
      Я почувствовал, что он растянулся на траве, и тоже рас" тянулся. Так мы лежали и разговаривали - о том, о сем, ни о чем существенном.
      - Отдыхаем? - я узнал голос Оцелота. Он иногда приходил на берег, но старался держаться поближе к лесу, подальше от воды.
      - Отдыхаем, - ответили мы с Гекконом.
      - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
      - Река, - коротко бросил Оцелот. Он, вероятно, видел другой берег.
      - Течение только быстрое, - сказал я. - Того и гляди утечет.
      - Не утечет, - сказал Геккон. - Море не утечет.
      - Река, - опять возразил Оцелот и проглотил Геккона.
      Вернее, он проглотил нас с Гекконом, потому что Геккон еще раньше проглотил меня.
      - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
      - Да, - сказал Геккон. - Утро просто на редкость.
      Оцелот лежал на траве, его пригревало солнышко, и мы с Гекконом грелись в этом тепле.
      - Отдыхаем? - это был голос Каймана.
      - А? Да, да... - мы почувствовали, как вскочил Оцелот.
      - Море сегодня спокойное, - сказал Геккон.
      - Только течение быстрое, - сказал я, - того и гляди утечет.
      - Море не утечет, - сказал Геккон.
      - Река, - стоял на своем Оцелот.
      - Конечно, река, - подтвердил Кайман и проглотил Оцелота.
      А так как раньше Оцелот проглотил Геккона, а еще раньше Геккон проглотил меня, то получилось, что Кайман проглотил нас троих. И мы все четверо растянулись на солнышке.
      - Утро сегодня хорошее, - сказал я.
      - Какое там утро! - буркнул Кайман. - День в самом разгаре. Такая жара... Пойти, что ли, искупаться?..
      И тут мы все переполошились. Мы привыкли отдыхать на берегу, но лезть в это море или реку - или как там оно называется - нет уж, извините! Хорошо Кайману, ему не привыкать, для него, крокодила, вода - одно удовольствие. А как быть Оцелоту, сухопутной кошке, как быть Геккону, сухопутной ящерице, и, главное, как быть мне, сухопутному муравью?
      - Спасите! Тонем! - крикнули мы и полезли в воду - все четверо.
      1967
      КОГДА ЕХИДНА НЕ БЫЛА ЕХИДНОЙ
      Тогда она была птицей... У нее были сильные крылья, которые отрывали ее от земли и уносили высоко в небо. Там, в небе, все было совсем не так. Если на земле было пасмурно, то там светило солнце, потому что тучи оставались внизу. Тучи совсем нетрудно оставить внизу, но для этого нужно иметь крылья.
      У нее были хорошие крылья, но мог ли Опоссум это понять? И когда она говорила ему о небе, он, толстенький, пушистый Опоссум, лениво сворачивался клубком и щурил глаза, пряча в них насмешку и недоверие.
      - А если дождь? - спрашивал Опоссум. - Если ливень, гроза, гром и молния?
      - Пойми ты, чудак, - волновалась Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. - Там ничего этого нет. Если подняться достаточно высоко, все останется внизу - и дождь, и гроза, и молния.
      - И гром? - уточнял дотошный Опоссум. При этом он хвостом цеплялся за ветку и повисал так, что мысли его приливали к голове.
      - Да, конечно, и гром. И буря, и наводнение.
      Мешкопес, больше известный как сумчатый волк, с интересом принюхался к разговору.
      - Допустим, - сказал Мешкопес. - Допустим, что все это так. Но если там ничего нет, как же быть с проблемой питания?
      - Ах, я не о том, - досадовала Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной. - Я говорю о свободе...
      Опоссум довольно искусно умел висеть на хвосте, и при этом лапы его были совершенно свободны.
      - О свободе? - блаженно прищурился он и подвигал всеми свободными лапами. - Мы все говорим о свободе.
      - Между прочим, свобода питания есть одно из проявлений свободы личности, - сказал Мешкопес, с удовольствием принюхиваясь к этой замечательной фразе. А Кенгуру добавил по этому поводу:
      - Только не нужно злоупотреблять. Если дать себе в этом свободу, не возьмешь и самой пустячной дистанции.
      - Кстати, как вам понравилось последнее состязание по прыжкам? - сверху вниз осведомился Опоссум, болтаясь на ветке вниз головой.
      - Слабовато, - откликнулся Кенгуру. - Наши были не в форме, а тут еще погода подкачала...
      - Нет, но все же было несколько дельных прыжков!
      О небе сразу как-то забыли. Опоссум и Кенгуру спорили о прыжках, Мешкопес, презиравший спорт за то, что он отвлекал умы от центральной проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных проблем. А Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.
      - Вы просто не пробовали, - сказала она. - Если б вы хоть раз попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.
      Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был чисто спортивный интерес, поскольку он ограничивался использованием крыльев в спорте, точнее - в прыжках на большие дистанции.
      - Тебе хорошо рассуждать, - сказал Кенгуру. - А как быть тем, у кого нет крыльев?
      - А вы б полетели?
      - Конечно, - сказал Кенгуру.
      - Еще бы! - ухмыльнулся Опоссум.
      - Не исключена возможность, - подтвердил Мешкопес.
      И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а была настоящей птицей, поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать из них перо за пером.
      - Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.
      Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это заметил Опоссум.
      - Вы посмотрите на нее! - взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И все посмотрели и тоже покатились от смеха.
      Потому что птица, у которой выдраны перья, - не правда ли? - довольно смешное зрелище.
      - А когда же вы полетите? - спросила Ехидна, которая и теперь еще не была Ехидной.
      И сразу все вспомнили о своих перьях.
      Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу. Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.
      Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были неутешительными - еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес жевал перья и думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.
      - Тьфу! - сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.
      И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не была Ехидной, и стали над ней потешаться.
      - Ну! - говорили они. - Чего ты сидишь? Лети в свое небо!
      А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.
      Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела. И все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала назад, потому что у нее больше не было крыльев.
      - Да она же сама не умеет летать! - крикнул Опоссум. - Сама не умеет, а еще учит других!
      Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь и слякоть, и эти ноги, которые пинают и швыряют ее? И, может, прав Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?
      Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она забилась в темную норку и старалась никому не показываться на глаза. Она научилась принюхиваться ко всему, как Мешкопес, и в случае чего сворачиваться клубком, как Опоссум.
      И вместо крыльев у нее появились колючки, острые колючки, совершенно бесполезные в небе, но порой очень нужные здесь, на земле.
      1966
      Я БЫЛ ТАРПАНОМ
      Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и от скучного долга возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не было, чем стоило дорожить на земле.
      Мы неслись между степью и солнцем, испепеляющими друг друга вечным жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя огнями, как стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на закате, когда, изнемогая, солнце и степь склонялись друг к другу, мы одни не чувствовали усталости.
      Мы ничего общего не имели с мустангами, с этими в прошлом домашними лошадьми, которые отказались ходить в узде, но не смогли отказаться от многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда презирали узду, даже если она была из чистого золота.
      Мой друг Белогрив, который лучше меня разбирался в жизни, не раз говорил:
      - У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее опутаны толстой веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше думать?
      И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли свои ноги и уносился в степь, увлекая нас за собой.
      Белогрив был самым лучшим из нас. Это понимали все, особенно Рыжая Кобылица.
      Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно нет, и давно нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я, да и то этому никто не поверит. "Тарпан? - спросят. - А что это такое - тарпан?"
      Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица - это не выдумка, потому что мы ее любили все, все до одного - до того одного, которого она любила.
      И, конечно, это был Белогрив.
      Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к другу, стараясь укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая Кобылица подошла к Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.
      - Холодно? - спросил Белогрив.
      - Нет, - она сказала и закрыла глаза.
      - Устала? - спросил Белогрив.
      - Нет, - сказала Рыжая Кобылица.
      И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал в тупик.
      - Тогда я не понимаю... - сказал он и замолчал.
      Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и глаза ее были закрыты.
      Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился им помешать.
      - А если я не могу без тебя... - сказала Рыжая Кобылица.
      - Глупости, - сказал Белогрив. - Ты просто устала.
      - Но ты меня любишь?
      - Нет. Все это глупости.
      Подумать только, что их давно уже нет - ни Белогрива, ни Рыжей Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно уже нет, если от них ничего не осталось?
      Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла голову с его спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а мы смотрели ей вслед, и никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.
      Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся какие-то тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.
      - Волки! - крикнул кто-то из нас, но никто не двинулся с места. Мы смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому что все мы ее любили. Все, кроме одного.
      И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи. Он бежал так, как умел бежать только он - почти не касаясь земли, распластавши на ветру белую гриву.
      Там он и погиб - рядом с нею, с той, которую не любил.
      - Ты меня любишь?
      - Нет. Все это глупости.
      Не знаю, быть может, с тех пор нами овладел страх, и нас все чаще настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней, выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза. Но нас все равно находили и все равно убивали. А потом я остался один...
      Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни этой телеги, я скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега и видя впереди только степь... И Белогрив - это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица - не выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!