Глава 15. БЕСПОЛЕЗНЫЙ МЕТРАЖ

– Внимание! Мотор!

Помреж, юное создание, до того запуганное работой, что старается от нее держаться на расстоянии, щелкнула хлопушкой:

– Четыреста пятьдесят восемь, дубль один!

– Стоп! – грозный взгляд на помрежа и извиняющийся – на Приблудного Пса. – У нас двадцать второй кадр, а вы что объявляете?

Татьяна Сергеевна виновато улыбается Игнатию, который уже успел выйти из образа (Хозяин Леса крепится, чтоб не выйти, понимая, как трудно будет потом войти).

– Здесь какая-то путаница, – оправдывается помреж. – Двадцать второй кадр показан как снятый.

– Опять! – негодует режиссер. – Снимать не снимаем, только отчитываемся! Опять отдали полезные метры!

Отдали – значит, в отчете показали как снятые, но не те неснятые кадры, которые нужно показать как снятые, а те, которые действительно нужно снимать. А как их теперь снимать, когда они показаны в отчете как снятые?

Суть дела заключается в том, что студия, экономя метраж, на каждый эпизод отпускает минимум метров. В этот минимум не может уложиться ни один режиссер, и он вынужден расширять метраж эпизода, но так, чтобы сохранить общий метраж, который увеличивать никто не имеет права. За счет чего можно расширить метраж эпизода, который не лезет в установленный для него метраж?

Есть такие эпизоды, записанные в сценарии и обеспеченные метражом, но не имеющие существенного значения. Допустим, снимается фильм про Золотую Рыбку, и сценарием предусмотрено, что Старик пять раз приходит к синему морю и всякий раз имеет с Рыбкой разговор, на который отведено, допустим, сто метров. Но на ста метрах много не скажешь, поэтому Старика решают зря не гонять, а послать его к морю всего три раза, но так, чтобы с Рыбкой поговорить обстоятельно. А остальные – запланированные, но не снятые эпизоды записывают в отчеты как снятые, употребляя их метраж на снятые эпизоды, в отчетах существующие в утвержденном метраже, а фактически – в расширенном. То, что снимается, это и есть полезный метраж, а то, в чем только отчитываются, – метраж бесполезный.

Глава 16. ЛЕПКА ОБРАЗА

– Двадцать два, дубль два!

Щелкнула хлопушка.

– Опять ты здесь! Только тебя здесь не хватало!

Легкий пушок на голове Хозяина Леса, после буйного цветения и отцветания вернувшийся к тихому младенчеству, чуть-чуть приподнялся, словно интересуясь, кого это там не хватало, и опал, уже не в силах ничем интересоваться.

Игнатий отпустил свои глаза куда-то вдаль, где они какое-то время блуждали без присмотра, выпустил из себя застоявшийся вздох, и сквозь эту задумчивость, сквозь эту тихую грусть прорвалось наглое и сварливое:

– Хватало! Меня всюду хватало!

Этот ответ не был предусмотрен в сценарии, но такая вольность была Игнатию разрешена, поскольку он, как настоящий артист, не играл, а жил на экране.

– Я Хозяин Леса, – ответил Хозяин Леса на предусмотренную сценарием реплику: «А ты кто такой?»

– Хозяин! – нашелся Игнатий. – Знаем мы этих хозяев!

– Бедный Пес! – среагировал Хозяин Леса, так как запланированная сценарием реплика Игнатия должна была звучать так: «Хозяин! О, когда-то и у меня был хозяин!»

На лицо Игнатия возвращалась ушедшая молодость. Возвращался румянец, возвращалась голубизна глаз, и лицо его добрело, добрело, пока не стало таким родным, что Хозяин Леса не мог понять, как они до сих пор жили под разными крышами.

Оправдана ли психологически реплика «Бедный Пес!» в ответ на реплику «Знаем мы этих хозяев!»? – молниеносно соображала Татьяна Сергеевна. И оправдана ли реплика «Я – Хозяин Леса» в ответ на реплику «Хватало! Меня всюду хватало!»? На первый взгляд они как будто не связаны, но, возможно, существует более глубокая, внутренняя связь?

Итак, Приблудный Пес идет к Хозяину Леса, чтобы сообщить ему о злоключениях Дюймовочки. Он впервые решается на такой хороший поступок, прежде все его поступки были нехорошими.

Но Хозяин Леса не подозревает о благих намерениях Игнатия и встречает его, как привык встречать: «Опять ты здесь? Только тебя здесь не хватало!» Приблудный Пес оскорблен в своих лучших чувствах, в нем опять просыпается забулдыга и разгильдяй, и он отвечает: «Хватало! Меня всюду хватало!» Естественно, что Хозяин Леса должен напомнить этому Псу, с кем он разговаривает, поэтому он говорит: «Я – Хозяин Леса». В ответ на это Игнатий должен предаться сентиментальным воспоминаниям о своих былых хозяевах («Хозяин! О, когда-то и у меня был хозяин!»), но он почувствовал внутреннюю фальшь этой реплики и решил ее заострить, приблизив к жизненной правде. «Хозяин! Знаем мы этих хозяев!» – возвышает он голос до протеста, до разоблачения несправедливости, и Хозяин Леса, испугавшись этого бунта, идет на попятную, лицемерно восклицая: «Бедный Пес!»

Молодец Игнатий, мысленно одобрила этот вариант Татьяна Сергеевна, он даже в сказке умеет создать правдивую ситуацию, лепит образ и за себя, и за партнера. Настоящий актер не следует слепо сценарию, он не играет, а живет в кадре.

Съемки продолжались. Игнатий жил, Хозяин играл.

Игнатий жил, как играл: хорошо. Хозяин играл, как жил: плохо.

Глава 17. НОС КОЛЛЕЖСКОГО АСЕССОРА КОВАЛЕВА

У директора картины было несколько заместителей, у Игнатия только один, и этого заместителя называли дублером. Увидев его впервые, Игнатий испытал такое чувство, словно кто-то проживает за него его жизнь, причем проживает не так, как он, а ловко, красиво, весело. У него даже возникла мысль, что это сильное, молодое тело принадлежит ему и украдено у него, а ему подсунуто старое, почти не годное к употреблению. От такого фантастического, хотя и вполне понятного чувства Игнатию стало как-то неуютно в собственном теле – ощущение, знакомое приговоренным к телесному наказанию, а также пьяницам, не умеющим пить. Тело, которое он видел перед собой и которое дублировало его собственное безотрадное тело, напоминало известный нос коллежского асессора Ковалева, предавший Ковалева ради собственной независимости.

Коллежского асессора предал только нос, и уже это считалось чем-то сверхъестественным, вопиющим. А когда нас с годами предает все наше тело, это считается нормальным явлением.

Для знакомства Игнатий пригласил дублера в ресторан, пообедал с ним по-приятельски и сказал, разомлев от безутешной своей философии:

– Смотрел я, как ты перед камерой прячешь лицо. Как преступник.

– Как преступник перед камерой, – обрадовался дублер осенившему его каламбуру.

– Ну, хорошо, – поморщился Игнатий, – пусть так. А ведь лицо у тебя – моему не равняться. Правильно я говорю?

– Неправильно, – запротестовал дублер – из уважения к тому, кому предстояло платить по счету.

Но при этом дублер вздохнул: обидно, конечно, что никто его лица не увидит. У дублера не должно быть своего лица, вернее, его лицо – это его личное дело. Настоящее же его лицо, всем известное и представляющее общественный интерес, – это лицо Игнатия.

А когда отснимется Игнатий? Кому будет нужен его дублер? Новые персонажи сменят их с Игнатием на площадке, и это будет, как на площадке жизни, где новые персонажи приходят, а старые чувствуют, что им пора уходить…

Но дублер Игнатия не уйдет и будет продолжать выкидывать свои фокусы на площадке. Это будут грустные фокусы, хотя и не лишенные профессионального веселья и озорства, но в них не будет того, без чего веселье уже не веселье. В них не будет чувства собственной нужности. Как будто весь кислород пустили на резиновые мячи, и он в них резвится, прыгает по земле, но ему грустно, что никто им не дышит. И тогда дублер поймет, что время Игнатия прошло и что настала пора дублировать кого-то другого.

Игнатий выпил рюмку. Вместо закуски минуты две помолчал.

Если б коллежский асессор Ковалев мог вот так посидеть со своим носом, они б, наверно, гораздо легче пришли к соглашению. Но нос у Ковалева был статским советником, в то время как сам Ковалев был всего лишь коллежский асессор…

Мысли Игнатия текли, как текут слезы по лицу истинного актера: размазывая грим и обнажая все, что под ним скрывается. Мысли Игнатия текли, обнажая душу Игнатия, и когда ее, обнаженную, уже нельзя было скрыть, он спросил у дублера:

– Ты «Нос» читал?

– Какой нос?

– Гоголя.

– Не читал. Видел на портрете. Длинный такой.

Глава 18. БОРЬБА ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ

Федор Иванович Купер загорелся чужим сценарием. Но Алмазов систематически подливал воду в его огонь, совершенно некстати напоминая ему о читателях.

– Вы все-таки писатель, Федор Иванович. Как же вы можете не встречаться с читателями?

– У меня нет читателей, – с горечью отвечал Купер.

– Как это нет? Положитесь на меня, Федор Иванович, я вам найду читателей. На Купера они пойдут.

– На какого Купера?

– На любого. Купер есть Купер, не мне вам объяснять. Встреча в Доме культуры. С цветами. С вопросами и ответами.

– Уйдите, Алмазов!

– Уже делается, – с готовностью отвечал Алмазов, но не уходил. – Вот, казалось бы, маленький городок, а знаете, сколько в нем читателей? И ни одного писателя. Кроме вас. Как же вы можете не встретиться со своими читателями?

– Это не мои читатели.

Чувствуя, что не сможет долго сопротивляться, Купер уходил от Алмазова и подолгу отсиживался у режиссера полюбившегося сценария.

– Татьяна Сергеевна, а что если они будут бороться за независимость?

– Кто будет бороться?

– Ну, эти… жуки…

В природе все взаимозависимо, поэтому борьба за независимость в природе естественна и, если хотите, логична. Деревья поднимаются к небу, борясь за независимость от земли. Волны устремляются к берегам, борясь за независимость от собственной водной стихии. И все, что движется и куда-то стремится, преодолевает свою зависимость от места, на которое его обрекает покой, и все, что дышит и живет, преодолевает свою зависимость от мертвой природы.

– Представляете, Татьяна Сергеевна: на недавно открытые земли хлынула саранча, и тогда туземцы…

– Какие туземцы?

– И вы еще спрашиваете – какие туземцы? Туземцы – это местные жители, они ведут справедливую борьбу. Когда налетает саранча, грозя уничтожить посевы, грозя опустошить их родную землю, туземцы – в данном случае это могут быть и жуки – все как один выступают на защиту своей земли, иначе говоря, борются за независимость. Силы неравные: захватчики отлично вооружены и имеют большой опыт захвата. Но у туземцев любовь к своей земле, а у захватчиков – любовь к чужой земле, что, поверьте, далеко не одно и то же. И пускай саранча превосходит их численно, пускай она до зубов вооружена, а у жуков всего-навсего томагавки…

– Томагавки?

– Ну да. Такие топорики. Пускай жуки вооружены одними топориками-томагавками, но они непобедимы, потому что борются на своей земле. Это-то и должно быть главной мыслью сказки.

– А Дюймовочка?

– Разве одно другое исключает? Дюймовочка может быть дочерью предводителя саранчи, она перешла на сторону борцов за независимость из-за любви к вождю краснокожих… То есть, жуков.

Какой получается захватывающий сюжет! У предводителя саранчи юная, прекрасная дочь, условно назовем ее Дюймовочкой. Она не разбирается в политической ситуации, не понимает преступных деяний отца, но сердце ей подсказывает… Потому что она любит вождя краснокожих, а любящее сердце мудрее холодного ума. Дюймовочка порывает с отцом. Великолепная сцена разрыва: предводитель саранчи разрабатывает план захвата чужой земли. Входит Дюймовочка. «Отец!» – «Что, дочь?» – «Я ухожу, отец!» – «До свиданья, моя девочка». Он, занятый мыслями о чужой земле, не понимает, что она уходит навсегда, он думает, что она идет прогуляться. «Я ухожу, отец!» – «До свиданья, моя девочка». Больше ничего не сказано, но этим сказано все.

Так рождался новый сюжет, который можно было назвать андерсено-куперовским, и даже куперовским вдвойне, поскольку в нем слышалось дыхание не только Федора Купера, но и самого Фенимора.

Глава 19. ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

Отставной старшина любил путешествовать в Будущее.

Делалось это так: старшина закрывал глаза и мысленно возвращался в давным-давно прожитое время. В тот полуразрушенный, теперь уже полузабытый мир, который когда-то был его миром.

Старшина только что возвратился с войны. Он прошел ее с первого до последнего дня – почти полторы тысячи дней, каждый из которых можно приравнять к месяцу. Для него навсегда осталось загадкой, как ему удалось уцелеть. Ну, понятно, не совсем уцелеть, но унести с войны самое необходимое для жизни.

Долго еще, не один год люди возвращались с войны, а многие так и не вернулись.

1946-й, первый послевоенный, требовал много труда и забот, поскольку пришел он на сплошные развалины. Годы – как люди: один на все готовенькое придет, а другому до последнего дня из беды не выцарапаться. 46-й, послевоенный, так и не дождался благополучных времен, но и то хорошо, что войны не было. Его предшественники – 42-й, 43-й, 44-й – вовсе не увидели мирного дня…

Старшина видит себя в 46-м… Комнатка у них с женой маленькая, сырая, но все же просторней и суше, чем было в окопчике.

– Окопались мы с тобой, Ивановна, лучше не надо. Теперь только в наступление идти.

И они ходили в наступление. А что? Он на свою, она на свою работу. Если отсиживаться в окопчике, враз прихлопнут. Это еще на войне было учено – наука побеждать.

Иной, правда, всю жизнь только и знает, что окапывается. Квартиру заведет попросторней, заставит ее мебелью, чтоб было тесней. Окапывается, окапывается, а в наступление не идет. Куда ему – от такого уюта!

Внезапно старшина открывает глаза и переносится в Будущее. В семидесятые годы. Перед ним расстилается широкий проспект, окруженный новыми домами без единой развалины. В витринах магазинов товары Будущего: полированные ящики с матовыми стеклами, белые эмалированные шкафы для хранения продуктов.

Будущее… Чего в нем только старшина не повидал! Он хорошо усвоил слова, которых не знало его послевоенное время: телевизор, холодильник, транзистор. Всякий раз, прибывая в Будущее, он бреется электробритвой, хотя в душе тоскует по мыльной пене и помазку, и регулярно усаживается перед полированным ящиком, который он, как гость из других времен, называет уважительно телевизором, а коренные жители Будущего, молодежь, называют просто ящиком, как какую-нибудь пустую тару.

Ребятишки, которые в 46-м годились старшине в сыновья, теперь годятся ему во внуки. Выходит, мир молодеет, хотя сам старшина все старее становится. Но с другой стороны: был бы он молодым, как бы он путешествовал в Будущее? А так – стоит только пошире открыть глаза…

Он открывает глаза и видит у стойки тира Валю Алмазова, человека, который в Будущем, как у себя дома. И спрашивает Валя Алмазов, как выполняется план по стрельбе, интересуется, не повысятся ли финансовые показатели, если передвинуть мишени подальше.

– Между прочим, у вас отличная роль, только жаль, что без текста, – говорит Валя Алмазов. – Но текст мы сделаем.

– Мы с вами?

– Зачем? Купер сделает. Я поговорю с Купером. Лично поговорю. В конце концов, если он написал все остальное, что ему стоит написать текст для вас? Что-нибудь подходящее, в вашем духе.

– Если вся массовка начнет говорить…

– Вся – не нужно. Вся – ни в коем случае. Массовка не должна говорить, за нее говорят действующие лица. Но почему бы вам не стать действующим лицом? В конце концов все мы вышли из массовки. А вы ведь все-таки не рядовой человек, вы человек со званием, хотя и в отставке. Я, как вас увидел, сразу понял, что вы нужный для нас человек.

– А остальные как? Ненужные?

Алмазов усмехнулся:

– Смотря кому. У нас в картине военные действия, а стрелять мы, честно говоря, не умеем. Вот тут-то и пригодится ваш тир. У вас, я заметил, не густо посетителей, а план поджимает. Это ведь не на войне, где стреляют незапланированно, тут план давай, верно я говорю? Так что дело взаимовыгодное: с одной стороны – массовка тренируется для кино, а с другой – вам перевыполнение плана. Средства мы найдем, об этом не беспокойтесь. Как говорят у вас в тире, обеспечим полное попадание. В десятку или даже в сотню, – Алмазов засмеялся, чтоб было ясно, какую сотню он имеет в виду.

– Я мог бы и бесплатно позаниматься с желающими.

– Ну, бесплатно – это уже ни к чему, – пресек Алмазов благие намерения. – Получите наличными, а там разберемся. Сначала получите, а потом разберемся…

Теперь старшина начинает понимать. Только неужели это все происходит в Будущем? Не в прошлом, а в Будущем?

Он закрывает глаза и сразу оказывается в 46-м, первом послевоенном. Он привычно входит в этот давно прожитый мир, как будто возвращается домой с ночной смены. Он сворачивает самокрутку и беседует с приятелями, которых жизнь с годами порастрясла, так что возле старшины никого не осталось.

Они сидят, курят и разговаривают. О текущих событиях – внутренних и международных, о насущных делах своего времени, а в небе рассеиваются последние тучи войны, и уцелевшие от бомбежек дома испуганно жмутся друг к другу…

– Ну так как? – доносится до него из другого времени. – Вы нам Венеру, а мы вам фанеру, так? Получите наличными, а там разберемся.

Старшина возвращается в Будущее и видит Валю Алмазова, который заговорщически подмигивает ему.

– Не надо разбираться. Я буду сниматься в массовке, без слов. И план буду выполнять, как выполнял раньше.

Глава 20. МАЛЬЧИК ЖДЕТ ДЕВОЧКУ

Купер сдался. Все-таки в душе он был писатель, а не сценарист, и он не мог не сдаться перед читателями.

Алмазов лично готовил его к этой встрече. Он посоветовал Куперу надеть пиджак, чтобы снять его на сцене по примеру больших писателей. Он даже где-то раздобыл трубку, но курить во время выступления Федор Иванович категорически отказался, тем более, что он вообще не курил. Отказался он и придумать себе вопросы, чтобы Алмазов имел что послать ему на сцену из публики, хотя так делали даже на защите докторских диссертаций.

Но зато – специально для выступления – Федор Иванович написал рассказ. Это был странный рассказ, в котором не было ни исторических, ни фантастических личностей, а были просто мальчик и девочка, как это бывает в непридуманной жизни.

События происходили на пляже. Маленький мальчик познакомился с девочкой – уже большой, из девятого класса. Она сама с ним заговорила, а потом они много говорили о разных вещах. Они договорились встретиться на следующий день, но девочка не пришла. А мальчик ждал ее. Он ведь не знал, что вчера еще, возвращаясь с пляжа, девочка познакомилась со студентом-старшекурсником, который обещал покатать ее сегодня на лодке. И сегодня она ждала его на лодочной станции.

Но студент не пришел, потому что его знакомая пригласила его к себе на дачу. Собирать ягоды, играть в бадминтон и вообще посмотреть, какая у нее дача. Студент еще не видел, какая у его знакомой дача, и он, конечно, тут же забыл о том, что пообещал какой-то незнакомой девочке.

Он поехал на дачу, однако знакомой там не застал. Поздно вечером она получила телеграмму от мужа. Муж должен был прилететь самолетом, и она, вместо того, чтобы ехать на дачу, поехала в аэропорт.

Целый день она просидела в аэропорту, но самолет все задерживался. И муж ее, который сидел в другом аэропорту, перерегистрировал билет на следующий день и поехал к своей знакомой – в том, другом городе. Жене он, конечно, дал телеграмму, но жена ее не получила, потому что сидела в аэропорту.

Впрочем, своей знакомой в том, другом городе муж не застал, потому что другой ее знакомый пригласил ее куда-то, куда тоже сам не пришел, потому что срочно должен был навестить другую знакомую.

А время шло. Мальчик ждал на пляже девочку. Девочка на лодочной станции ждала студента. Студент на даче ждал знакомую. Знакомая в аэропорту ждала мужа. Муж под дверью своей знакомой ждал знакомую, а она ждала другого знакомого, который был у другой знакомой.

Мальчик ждал девочку… Он не знал, сколько взрослых, больших надежд должно было рухнуть, чтоб не сбылась его маленькая надежда. Хотя она была только по возрасту маленькая, а на самом деле очень большая. И мальчик уходил с пляжа, потому что ему нужно было кушать и спать, хотя на самом деле ему нужно было только одно: остаться здесь, чтобы встретиться с девочкой.

И даже встретившись, наконец-то встретившись с ней у выхода, он все равно не мог остаться, потому что ему нужно было кушать и спать. Мама его увела и потом не раз рассказывала со смехом своим друзьям, как там, на пляже, мальчик ждал девочку.

Рассказ произвел впечатление на слушателей. Некоторые плакали. Купера забросали записками, в которых спрашивали, пережил ли он это на самом деле, и если да, то в качестве кого: мальчика, студента, мужа или другого знакомого. И Купер впервые увидел, какой прямой и короткий путь лежит от него к читателям, если отбросить всю эту режиссуру, киноаппаратуру и все, чего не знала литература за многие века существования.

Глава 21. СТИРАНИЕ ГРАНЕЙ

По примеру писателей Федора Ивановича Купера и Мольера, Большой Змей брал свое добро там, где его находил, хотя и в несколько ином, нелитературном плане. Как ни трудно было ему в семейной упряжке, он не мог долго обходиться без семьи, и если обстоятельства отрывали его от семьи, он тотчас же заводил новую, брал семью там, где ее находил.

Конечно, он не забывал о Катерине Ивановне, он о ней вспоминал. Но не о такой, какой она стала сейчас, а о такой, какой была в молодости.

Познакомились они в одной компании, прямо в лесу. Посидели у костра, хорошо выпили, а проснулся Кузьминич раздетый. Хотел сразу бежать в милицию, но куда побежишь в таком виде? К тому же он заметил, что вещи его преступники не унесли, – видно, кто-то их спугнул, не успели.

А потом он обнаружил рядом с собой еще одного человека из их компании – нынешнюю свою Катерину Ивановну, которую тоже раздели, а вещи не унесли. Так что с самого первого дня она оказалась его товарищем по несчастью.

Общее несчастье сближает, вот они и сблизились, да так, что с той поры никак не разойдутся. Вначале и не хотелось: Катерина Ивановна была молодой, ух, какой молодой была Катерина Ивановна! А потом оказалось, что не было у них ничего общего, кроме того, что они случайные товарищи по несчастью. Таких товарищей у Кузьминича было считать – не пересчитать, но те все забылись, а Катерина Ивановна помнилась. Вспоминалась. Видно, все же была у них в молодости взаимная любовь.

Правда, взаимная любовь тоже имеет свои минусы. При ней супруги повернуты друг к другу лицом и потому быстро друг другу надоедают. А чтоб не надоесть, нужно смотреть в разные стороны. Вот в чем залог крепкой семьи.

На данном отрезке времени Кузьминич смотрел в сторону Дюймовочкиной мамы. Маяту и тревогу куперовских краснокожих страстей он легко совмещал со спокойной идиллией Андерсена, в тесном кругу семьи, которая могла смело на него опереться, как уже опиралась не одна семья.

Он с удовольствием сиживал во главе стола, маленького гостиничного, но все же семейного стола, и говорил об искусстве. К его любимому и единственному Фенимору Куперу теперь прибавился, правда, еще не читанный, но уже слышанный от Зверобоя Шекспир, так что ему было чем крыть беззащитного Андерсена. Но он больше не крыл Андерсена, он даже проникся к нему симпатией, – может быть, потому, что Андерсен был такой беззащитный и тоже не читанный. Ему даже захотелось его почитать, – не сейчас, конечно, а позже, когда-нибудь, возможно, тогда, когда и Шекспира.

Он сидел в этом тесном, становившемся для него все более семейным кругу и просил Дюймовочкину маму положить ему земляничного, давал советы бабушке, как лечить радикулит, а Дюймовочке помогал войти в образ (Большой Змей наконец усвоил то, чему учил его режиссер, и даже начал передавать из поколения в поколение). Он рассказывал, что вселенная бесконечна и нужно уметь раствориться в ней так, чтобы одновременно и сохраниться.

Здесь уже чувствовалась школа не режиссера, а заместителя директора «Дюймовочки», который умел раствориться в нужный момент, раствориться именно для того, чтоб сохраниться. Но это, конечно, в других делах, поскольку в конкретных делах любви заместитель директора был человеком поверхностным, чтоб не сказать – дилетантом. О победах Кузьминича Алмазов мог бы только мечтать, но он не мечтал о них, у него было много побед, связанных не с семейным, а с уголовным кодексом. А стоило ему заговорить о любви, как у него появлялось не свойственное ему косноязычие, и язык у него во рту ворочался, как пьяный тюлень в сухих и знойных песках Сахары.

В аскетической роли Большого Змея сердце Кузьминича не могло заиграть всеми своими гранями, и он с радостью принял предложение режиссера «Дюймовочки» сыграть Бобра Самуэля, очень симпатичного, славного бобра. Когда Крот Фердинанд в качестве своего главного аргумента говорит Дюймовочке: «Любовь зла, полюбишь и козла», – Бобер как бы вскользь замечает: «Если любовь зла, полюбишь козла, а если любовь добра, полюбишь бобра». – «Какого еще бобра?» – гневно вопрошает Крот Фердинанд, на что Самуэль, застенчиво опустив глаза, говорит: «От бобра бобра не ищут».

Увидев его в этой сцене, Дюймовочкина бабушка, относившаяся к Кузьминичу с недоверием, прослезилась, вспомнила собственную молодость и сказала:

– Теперь я тебя понимаю. Ты лучше, чем ты есть…

А мама Дюймовочки все больше думала об индейцах. Она понимала, что это нехорошо, что это, можно сказать, предательство по отношению к своему фильму, но что она могла поделать, если ее в последнее время как-то меньше интересовал Андерсен и больше интересовал Купер (естественно, Фенимор)? Дюймовочка не читала Купера, ей еще рано, но со временем она прочтет и поймет свою мать и навсегда забудет об Андерсене…

Стирание граней в искусстве не является чем-то специфическим для искусства (стирание граней между правдой и вымыслом, стихами и прозой, чужим и своим), оно наблюдается даже в сферах, не имеющих с искусством ничего общего. Так, например, не однажды было замечено стирание граней между умом и глупостью, хамством и вежливостью, а один наблюдатель, придающий чрезмерное значение внешности, заговорил даже о стирании граней между мужчиной и женщиной, что, уж конечно, сущая нелепость.

Стирание граней в искусстве не таит в себе столь катастрофических для человечества последствий, как стирание граней между мужчиной и женщиной, но и оно нежелательно, за исключением тех случаев, когда искусство обогащает искусство.

Хозяин Леса никак не мог выйти из образа. Он долго в него вживался и теперь вжился, кажется, навсегда. Уже давно улетел Игнатий, эпизод «На ромашковой полянке» был снят и забыт, а Хозяин Леса все еще ходил в образе Хозяина Леса…

Он бродил в окрестностях города в поисках той ромашковой полянки, на которой прошли его лучшие съемочные дни, где он, в окружении кинокамер и декоративных кустов, посаженных на месте вырубленных, чувствовал себя нужным не только своей семье, но, может быть, всему человечеству. Может быть, он надеялся, что его позовут…

И его позвали.

Есть немало индейских легенд, в которых лес имеет своего хозяина, и когда снимаешь фильм об индейцах, трудно обойтись без поверий и легенд…

– Введите, – сказал Куперу Саваоф.

– А как же метраж? Ведь придется добавлять эпизоды…

Если бы библейский бог Саваоф учитывал все эпизоды истории, которые ему впоследствии пришлось добавлять, если бы он считался с метражом и боялся выйти за рамки вечности, ему бы пришлось отказаться от идеи сотворения мира. Но он не отказался, его не пугал метраж. На такой же позиции стоял и его последователь.