ШОКОЛАДНЫЕ ВАФЛИ-РАКУШКИ

1 стакан муки, 1, 5 чайных ложки порошка какао, 1 стакан

сливочного масла, растопленного и охлажденного,

0, 5 стакана сахара, 1 чайная ложка ванильного экстракта, 4 яичных белка.

Все смешать и вылить в формочки для вафель-ракушек. Выпекать в духовке при температуре 200 градусов в течение 8-10 минут. Охладить.

НАЧИНКА ИЗ СЛАДКОЙ СЛИВОЧНОЙ СЫРКОВОЙ МАССЫ

2 стакана сливочной сырковой массы, 0, 5 стакана

сахарной пудры, 0, 5 стакана порошка какао, 2 стакана

густых сливок, 1 чайная ложка порошка ванилина.

Приготовить начинку и аккуратно наполнить ею ракушки из теста, пользуясь ложкой или кулинарным шприцом.

ШОКОЛАДНЫЙ СОУС

0, 5 стакана сахара, 2 чайных ложки порошка какао, 0, 25-0, 5 стакана воды, 3 унции умеренно сладкого шоколада.

Смешать в кастрюльке сахар и порошок какао. Добавить воду и шоколад. Поставить на слабый огонь и, помешивая, довести до кипения. Охладить. Полить охлажденным шоколадным соусом вафли-ракушки. Посыпать сверху сахарной пудрой.

Глава 1

В один прекрасный день Мэри Руссо изыскала убедительный довод в пользу поглощения шоколада. Причина могла бы заключаться в том, что солнце светило очень ярко или слишком плотные облака густо закрывали небо, что вызывало затяжную депрессию. К тому же всегда существовала еще и такая причина, что ее кот Морти выкашлял большую, чем обычно, порцию шерсти — он имел обыкновение глотать свою шерсть, а потом отрыгивать ее большими комками.

Но в этот особенный, совершенно безоблачный, хотя и не слишком солнечный день, когда Мэри вгрызлась в роскошную, ласкающую язык и сочащуюся изысканной шоколадной и сливочной начинкой вафлю, плавающую в восхитительном шоколадном соусе, она оправдывала себя тем, что уж сегодня-то у нее было особое основание наесться сладостей до самозабвения, почувствовать себя совершенно дерьмово и возненавидеть жизнь, и вообще-то неласковую к ней, а сегодня представшую еще более скверной стороной.

Дело было в том, что умер Луиджи Маркони.

Для большинства людей, знавших его, смерть Луиджи не была такой уж неожиданностью и сильным ударом. Владелец ресторана был невероятно тучен и в течение многих лет страдал диабетом, а в последние четыре месяца находился в состоянии тяжелой депрессии. Но никто, в том числе и Мэри, работавшая на Луиджи во «Дворце пиццы» все последние десять лет и совмещавшая должности шеф-повара и бухгалтера, не ожидал, что он приставит дуло пистолета к виску, скажет «arrivederci» и выйдет из игры.

Бум! Вот так. Всего один выстрел. Один смертоносный, продиктованный преходящим импульсом выстрел — и Мэри потеряла не только близкого друга, человека, перед которым она преклонялась и к которому относилась как к родному дяде, но вместе с ним она потеряла и работу.

А найти новую работу в ее возрасте было не так-то легко — она уже не была (да не примет читатель мои слова за каламбур) такой аппетитной вафельной трубочкой.

— Если ты позволишь себе еще хоть одну вафлю, ты наберешь лишних десять фунтов. Твое несчастье, Мэри, в том, что у тебя абсолютно отсутствует воля. Ты так и не смогла избавиться от тех десяти фунтов, которые набрала после разрыва с этим привередливым Марком Форентини. А ведь это произошло два года назад! — София Руссо поджала губы, неодобрительно глядя на дочь. — Мужчины не любят толстых.

Мэри подняла голову — губы ее были измазаны шоколадом. Ее мать никогда не упускала случая высказать критическое замечание по адресу дочери. Если речь не шла о лишнем весе Мэри, то мать не устраивал ее вкус по части мужчин, одежды или друзей. Самоуважение Мэри было на столь низком уровне, что и низким-то его назвать можно было с большой натяжкой. Его просто не существовало. Угодить Софии было практически невозможно, и Мэри давным-давно оставила все попытки сделать это.

— А мне казалось, ты всегда говорила, что они не любят костлявых.

София постоянно твердила это младшей сестре Мэри, потому что Конни даже после того, как обзавелась тремя детьми, сумела избежать проклятия всех Руссо, отмеченных пышностью бедер и ягодиц. Она была тощей, что соответствовало моде, и Мэри ей завидовала.

Способность надеть джинсы и застегнуть молнию без необходимости лечь плашмя на кровать и затаить дыхание была мечтой Мэри и, по ее представлениям, почти что раем. Ей не хотелось стать тощей и костлявой. Ей хотелось только легко и свободно застегивать молнию. И она прекрасно сознавала, что едва ли сможет это делать, если будет есть шоколадные вафельные трубочки, пусть даже это был последний изобретенный ею рецепт деликатеса. Но сейчас ей было все равно.

— Lascia la bambina solo [1], София, — сказала бабушка Мэри, не скрывая своей неприязни к невестке. — Она не оправилась от ужасного удара. А у тебя нет сердца, если ты не понимаешь этого. — Бабушка помолчала и добавила, обращаясь к Мэри: — Хочешь вкусного крема, девочка?

Обычно Мэри не позволяла втягивать себя в постоянные препирательства между матерью и бабушкой. Между ними существовала классическая вражда свекрови и невестки, в течение поколений отравляющая жизнь многим семьям.

Мэри подозревала, что это чувство возникло, уже когда свет очей Флоры Руссо, ее сынок Фрэнк, привел в дом Софию, чтобы познакомить ее со своей мамой.

Ни одна женщина не была достойна Флориного Фрэнка, и это не должно было вызывать ни малейших сомнений. Поэтому София приняла критику спокойно и мужественно и не пала под ее тяжестью.

В глубине души София знала, хотя и на смертном одре не призналась бы в этом, что и для ее Джо не нашлось бы подходящей женщины на всем белом свете. К счастью, старший брат Мэри стал священником. Поэтому, кем бы ни была возможная и ни о чем не подозревающая невестка Софии, она избежала участи, худшей, чем смерть.

Да и кто, будучи в здравом уме, вошел бы в семью, по сравнению с которой даже Вито Корлеоне [2] показался бы вполне нормальным человеком?

Хотя Мэри не выносила постоянных препирательств бабушки и матери, она ценила то, что бабушка принимала ее сторону в бесконечных перепалках, возникавших между матерью и ею. В некотором роде они с бабушкой были союзницами, и за долгие годы Мэри потеряла счет случаям, когда та заступалась за нее.

В свои восемьдесят три женщина, передвигавшаяся, лишь опираясь на палку, надевавшая очки с линзами в два дюйма толщиной, если у нее появлялась охота вышивать тамбуром, носившая нижнее белье, походившее на расставленную палатку и называемое ею «панталончиками», иной раз одерживала победу над Софией, но давалась она ей нелегко, и эту победу можно было приравнять к подвигу. София Руссо имела свое мнение почти по любому вопросу, особенно если речь заходила о ком-нибудь из ее детей. Хотя Мэри нежно любила мать, ни для кого не было секретом, что ни на один предмет их взгляды не сходились, включая склонность Мэри экспериментировать с традиционными итальянскими рецептами.

Если не считать того, что обе они не жалели времени на приготовление теста. Они обе любили положить на зуб что-нибудь основательное.

Подмигнув старой леди, Мэри ответила:

— Спасибо, бабушка, но помощи не требуется.

Потом она язвительно улыбнулась матери, потянулась за следующей вафлей и откусила от нее сразу половину, сознавая, что завтра, когда весы покажут, сколько фунтов прибавилось, она пожалеет. Но сейчас ей требовалось утешение, а от матери ждать его не приходилось.

Отсутствие способности к сочувствию София компенсировала убежденностью в своей правоте.

— Луиджи Маркони был глупым и эгоистичным человеком. Убивать себя — великий грех перед Господом. Он нарушил завет, и теперь его бедной жене предстоит страдать, потому что он был трусом и выбрал легкий путь.

София перекрестилась, как будто скверное поведение Луиджи по отношению к Господу могло каким-то образом отразиться на ней.

Мэри не знала, почему Луиджи решился убить себя, но в отличие от матери могла понять, что человек способен пожелать легчайшего выхода из трудного положения. После того как она осознала, что лишилась работы и что ее несчастная жизнь теперь станет еще более несчастной, она вдруг подумала о том, чтобы последовать его примеру, хотя эта мысль посетила ее не более чем на пять секунд.

Это объяснялось ее зацикленностью на идее смерти, что было естественно для добропорядочной итальянской девушки. Ее вырастили в сознании, что конец света близок. И мать, и бабушка с неиссякаемой уверенностью твердили, что кончина их вот-вот наступит, и любую фразу они обычно заканчивали словами: «Если только я доживу до этого».

Чаще всего на этом разговор не заканчивался и следующая реплика была такой: «Только Господу ведомо, сколько еще мне осталось топтать эту землю». И далее: «Ваша бабушка (или мать) безвременно сведет меня в могилу».

Однако Мэри никогда не думала о пистолете как о возможном способе покончить счеты с жизнью. Такой способ самоубийства казался ей слишком грязным. Она все еще помнила мрачное зрелище, которое представляли мозги Луиджи разбрызганные по поверхности плиты из нержавеющей стали и холодильнику, когда она явилась утром на работу в ту злополучную пятницу две недели назад и обнаружила тело на полу кухни. От этого воспоминания Мэри поежилась и почувствовала приступ тошноты.

По ее мнению, лебединое ныряние с балтиморского моста Фрэнсиса Скотта Ки [3] было бы гораздо предпочтительнее. И некоторое время она тешилась этой мыслью, пока не вспомнила, какие ужасные пробки на этом мосту в любое время дня и ночи и как она ненавидела там ездить. К тому же смерть в результате переедания шоколада показалась ей гораздо более привлекательным способом самоубийства.

— Ты всегда встаешь на ее сторону. Я думаю, тебе бы следовало помолчать, — сказала София свекрови, продолжавшей вышивать и время от времени бросать взгляды на невестку. — Мэри слишком упивается своей депрессией и печалью. Ей пора встряхнуться и найти новую работу. Какая польза сидеть здесь и набивать желудок вафлями? Кто вообще когда-нибудь слышал о шоколадных вафлях? Это не итальянское блюдо. — И, считая вопрос исчерпанным, София кивнула и добавила: — Я собираюсь пригласить отца Джозефа и посоветоваться с ним. Пусть он поговорит с Мэри.

Эта идея вызвала у Мэри судорожный спазм, и она проглотила оставшуюся половину вафли, облизав с пальцев шоколадный соус. Потом улыбнулась:

— Джо посоветует мне трижды прочитать «Богородицу» и заглянуть к нему утром. Мама, ну почему ты упорно продолжаешь называть собственного сына «отцом Джозефом»? Объясни мне, ради всего святого?

Эта реплика вовсе не означала, что Мэри отказывалась поговорить с Джо. Она была очень близка со старшим братом и любила его. Но для нее он всегда был просто Джо, а вовсе не отец Джозеф, и она не собиралась сидеть в исповедальне и изливать свои печали бедному малому. Она понимала, что и без нее он ежедневно получает немалую дозу омерзительных признаний.

Кроме того, Джо уже давно знал все ее ужасные тайны — ну, например, приверженность к шоколаду и то, что в двенадцать лет она прочитала все неприличные страницы Библии, да еще подчеркнула пикантные места желтым фломастером.

К сожалению — именно к сожалению, — все зависело от того, как на это посмотреть. Ведь ее могла застать за этим занятием мать, а застукал Джо. Но он никогда никому не обмолвился об этом ни словом, и уже по одной этой причине Мэри обожала его.

Вырасти в семье Руссо было не так-то легко. Все трое детей Софии и Фрэнка до сих пор хранили в себе следы, оставленные их воспитанием.

Конни предпочла избавиться от своей властной матери с помощью замужества, едва выпорхнув из средней школы. Конечно, для Софии, считавшей брак окончанием всех мировых проблем, это было благословением Божьим.

Разумеется, это было ничто по сравнению с тем облегчением, которое она испытала, когда Джо вскоре после окончания колледжа объявил о своем намерении стать священником. Он оказался не у дел и, чувствуя себя очень несчастным, предпочел затеряться в среде церковников.

Мэри осуждала своих родителей, главным образом мать, хотя и отец ее нес немалую долю ответственности за то, что разрешал Софии верховодить и командовать собой. Мэри считала, что это попустительство жене и послужило причиной бегства из дома ее сестры и брата. Детей никогда не ободряли и не поддерживали в достижении целей, в них не воспитывали честолюбия. Их не побуждали использовать весь отпущенный им природой потенциал. И особенно несправедливо это было в случае с Мэри.

Будучи средней по возрасту, Мэри всегда чувствовала себя заброшенной. Она не была ни такой умной, как Джо, ни такой хорошенькой, как крошка Конни. Она справедливо считала себя обычной ординарной девочкой.

В школе у нее были посредственные оценки, но ее никогда и не нацеливали на что-то, кроме брака и материнства. С рождения она была запрограммирована на то, чтобы быть посредственностью.

Поэтому никто не был ни удивлен, ни рассержен, когда Мэри не закончила колледж. Когда же она поступила на работу, не обещавшую никакого будущего, никто не возразил.

Жизнь дома гарантировала безопасность. От Мэри ничего не ожидали, и она, в свою очередь, ничего не ожидала ни от кого, в том числе и от себя самой. Если бы можно было вкратце изложить историю ее жизни, то следовало бы подытожить ее, сказав, что она избрала наилегчайший путь. Как Луиджи. Разница заключалась лишь в том, что она все же была жива, хоть и вела мертвенное существование.

Сложив ладони вместе, София воздела руки к небесам и принялась раскачиваться.

— Не поминай имя Господа всуе!

Она снова перекрестилась, и на этот раз даже бабушка Флора кивнула, выражая согласие. Потом они обе, как по команде, обратили взоры к золотому распятию, висевшему в столовой над буфетом красного дерева и выделявшемуся на фоне поблекших и немодных обоев с розовато-коричневым узором из цветов. Распятие помещалось между фотографиями родителей Софии, мрачной пары, которую можно было счесть олицетворением итальянского варианта американской готики.

Обе женщины молча принялись молиться, беззвучно раскрывая рты, чтобы Господь простил Мэри ее легкомыслие и непочтительность.

Обеспечив таким способом безопасность дочери, София продолжила, не дав ни себе, ни другим времени передохнуть:

— Знаешь, я подумала, что было бы славно, если бы ты нашла себе такую работу, где могла бы встречаться с мужчинами приличных профессий — докторами, юристами. Карл Андретти, например, прекрасный ортопед. Теперь, когда он овдовел, его можно считать хорошей добычей. А ведь ему должна понадобиться секретарша. Твое несчастье, Мэри, в том, что ты не метишь достаточно высоко.

У Мэри глаза чуть не вылезли из орбит, и она сделала отчаянное усилие, чтобы не хмыкнуть. Неужели было мало того, что мать толкнула Конни на брак с врачом-проктологом, доктором, любующимся чужими задами! О Господи! Нет, Эдди был, конечно, славным малым, но зарабатывал себе на жизнь тем, что заглядывал людям в анальные отверстия. А теперь София хотела заставить Мэри выйти замуж за человека, проводящего целый день за изучением грязных и вонючих ног!

«Я так не думаю!»

Одна лишь мысль о ногтях на ножищах какого-нибудь спортсмена чуть не заставила ее изрыгнуть съеденные вафли.

— Я польщена тем, что ты считаешь меня способной стать чьей-либо секретаршей, мама, — сказала Мэри, вложив в свои слова немалую долю сарказма и удивляясь, почему это пожелание не было высказано много лет назад. — Возможно, Бетти Фриден или Глория Стайнем были бы счастливы узнать о такой возможности.

София отпрянула от стола и покачала головой:

— Много ты знаешь! Эти женщины — лесбиянки. Они не интересуются мужчинами. И что дурного в том, чтобы стать секретаршей? Это вполне достойная и уважаемая работа. Вот я, например, познакомилась с твоим отцом на профсоюзном собрании электриков. И, слава Богу, мы женаты уже сорок три года.

Мэри пришла в голову неблагородная мысль о том, что ее отец заслуживает медали, но она проглотила ее прежде, чем успела озвучить.

— Я вовсе не хочу сказать, что эта работа недостойна меня или кого бы то ни было. Я просто думаю, что не гожусь в секретарши. Не знаю, как сложится моя дальнейшая жизнь, но знаю только, что в мои планы не входит печатание и подшивание бумаг.

Мэри была единственной ученицей в классе мисс Лафферти, которая не смогла запомнить расположения клавиш на пишущей машинке и все еще смотрела на пальцы, когда ей случалось печатать.

Несмотря на желание матери, Мэри не была способна стать секретаршей, да и вообще ей претила работа подобного рода. Все ее преподаватели говорили в один голос, что у нее нет необходимых данных для секретарской работы. И то, что она смогла справляться с бухгалтерией, чуть не вызвало у них апоплексического удара.

Мэри была счастлива, когда Луиджи Маркони рискнул нанять ее на работу. Она знала свои возможности и не хотела пытаться делать то, что было обречено на неудачу. Даже преуспев в бухгалтерском деле, она все еще не была убеждена, что достаточно сообразительна, чтобы пойти по этой стезе дальше.

Возможная неудача всегда маячила у нее на пути и лишала ее энергии.

— Все, кто ест в заведениях, где подают пиццу, — недотепы и неудачники, синие воротнички и ничтожества. Как ты можешь рассчитывать на встречу с достойным и славным мужчиной, если не хочешь прислушаться к моим словам? Проблема твоя, Мэри, заключается в том, что ты неразборчива. — София мотнула головой, чтобы придать особый вес своим словам. — Ты должна сделать над собой усилие и поработать мозгами.

Мэри слизнула сахар с пальцев и возразила:

— Па был электриком до того, как ушел на пенсию. И ты, мама, не можешь отрицать, что он как раз принадлежал к презираемым тобой синим воротничкам.

Проявив большее оживление, чем за все предшествующие недели, бабушка Флора внезапно распалилась гневом. Ее карие глаза заполыхали и изрыгнули огонь, а губы сжались в тонкую линию.

— Мой Фрэнк — просто святой! Он всегда был хорошим кормильцем для тебя, София Грациано. И не смей обзывать его ничтожеством и недотепой! — Она вскинула руку к подбородку, выразив традиционное для итальянцев неодобрение. — Бесстыдница! — выкрикнула она, и София покраснела.

— Ты безумная старуха! Как ты смеешь оскорблять меня после того, как я все эти годы заботилась о тебе и давала тебе кров? И за это ты платишь мне черной неблагодарностью!

Благодарность и уважение для итальянцев значат очень много. Проявление же неблагодарности может окончиться для человека весьма плачевно, если он или она проявят неуважение не там и не так, как это положено. Они могут оказаться в цементных сапогах на дне реки или другого водоема. Разумеется, мать Мэри никогда не рассматривала возможность применения столь жестокой кары к свекрови, но она частенько намекала на то, что ее брат Альфредо связан с самим тефлоновым бароном. Но найдется ли хоть один уважающий себя итальянец, который бы не стал утверждать, что он не обласкан мафией и не вскормлен ею?

Конечно, Мэри знала, что все это ложь, но ей эти претензии на значительность казались безобидными, а раз уж это льстило самолюбию ее матери и дяди, верившим, что это способствует укреплению статуса семьи, она была готова мириться с этим.

— Puttana! Sie la folia del diavolo![4]

Бабушка Флора могла бы еще многое сказать о родстве Софии с дьяволом, но Мэри поспешила настроить женщин на другую ноту. Ей уже приходилось все это слышать и прежде. И по многу раз. По правде говоря, неискушенная Мэри долгое время считала слово «puttana» ласкательным, пока ее тетя Энджи не объяснила ей, что оно означает нечто совсем иное.

Отодвинув блюдо с тремя оставшимися вафельными трубочками, Мэри подняла глаза к распятию и мысленно вопросила Господа, сколько времени ей потребуется на то, чтобы уподобиться матери и бабушке и заговорить их языком.

В конце концов, ей ведь было почти тридцать пять, точнее — будет тридцать пять всего через каких-нибудь два года. И пока что она не могла похвастаться никакими достижениями. Ей было неприятно, просто ненавистно признаваться в этом даже самой себе, но иной раз ей приходило в голову, что ее мать права. Может быть, настало время перестать купаться в жалости к себе и сделать решительный шаг, чтобы переломить ситуацию?

Жизнь слишком коротка, а Мэри не хотелось бы провести ее остаток в доме матери, слушая перебранку двух старых женщин.

Настало время собраться с силами, рискнуть, а возможно, даже наделать ошибок. Она прожила всю свою жизнь в полной уверенности, что рождена и обречена быть неудачницей, а потому должна идти по проторенной дорожке, постоянно проявляя осмотрительность. А что, если попытаться делать что-нибудь другое, новое? Вдруг из этого ничего не выйдет?

Но ведь она стала старше и мудрее. И могла бы справиться с новым делом.

Внезапно в сером веществе мозга Мэри сверкнула искра — у нее вдруг появилась идея, и она улыбнулась, мысленно назвав ее блестящей.

«Твое несчастье, Мэри, — сказала она себе, — в том, что ты слишком медлительна. Ты тугодумка. А решение твоих проблем вот оно — рядом, и всегда было рядом. Только ты этого не подозревала».

— Мама! — закричала она так громко, что голос ее перекрыл галдеж женщин. — Я решила последовать твоему совету! Я собираюсь открыть собственный ресторан!

Распятие с грохотом рухнуло на пол.

Это было дурным знаком.

Дэн Галлахер мерил шагами офис «Балтимор сан», гадая, зачем он понадобился главному редактору Уолтеру Байерли и почему в этот самый момент тот направляется в офис Дэна, вместо того чтобы вызвать его к себе.

Ходили упорные слухи о том, что в редакции газеты грядут перемены, и Дэн надеялся на давно обещанное ему продвижение по службе. Он рассчитывал стать редактором спортивного отдела — это место должно было освободиться. Это означало бы, что он будет меньше мотаться и больше зарабатывать, а теперь, когда на нем одном лежала ответственность за Мэтью, и то и другое было нелишним.

Он был спокоен за свою судьбу и не допускал мысли, что дело не выгорит. Он проработал в газете уже пятнадцать лет, всегда и со всем справлялся в срок, за последние пять лет не пропустил ни единого рабочего дня, а его колонка «Спортивная жизнь» была одной из самых популярных в газете, Дэн считал, что повышение в должности у него в кармане.

Он поправил воротничок своей белой рубашки-поло и смахнул нитку с синей спортивной куртки, которая висела на спинке вращающегося стула и которую теперь он решил надеть. Дэн никогда не носил галстука, что было одним из многих преимуществ работы в спортивной колонке.

Галстуки надевали только гомики в раздевалке. Только гомики и тележурналисты. Кроме того, по мнению Дэна, галстуки как-то не сочетались с джинсами «Ливайс». Это было, пожалуй, чересчур.

Дверь открылась, и в комнату вплыл Уолтер. К его бронзовому лицу была приклеена слишком широкая улыбка, и это было признаком того, что он только что посетил свой любимый салон, где принимал ультрафиолетовую ванну. Актер Джордж Гамильтон был личным божеством Байерли, и он пытался соперничать с этим представителем Южной Калифорнии, олицетворявшим жизнерадостность и здоровье, хотя сам Уолтер выкуривал не менее двух пачек сигарет в день и под этим искусственным загаром был, вероятно, пепельно-серым. Он-то уж, разумеется, был при галстуке. Галстук был красным, с узором из крошечных синих рыбок и идеально сочетался с костюмом-тройкой от Армани, который, вне всякого сомнения, жена Уолтера купила у «Сакса» или «Неймана»[5].

Семье Матильды Байерли принадлежала газета «Сан», и у этой дамы водились немалые деньги. Всем было известно, да и сам Уолтер не скрывал, что прислушивается к мнению или, как он это называл, к «идеям» своей жены, хотя на самом деле это были не идеи, а указания. Никто бы, конечно, не осмелился сказать об этом вслух, но эта женщина имела власть и могла бы дать под зад коленом любому неугодному, если бы только пожелала это сделать.

— Дэн, мой мальчик, ну как ты? Мне понравилась эта последняя колонка, которую ты сделал о Кэле Рипкине-младшем. В ней есть некий личный подход, и это чувствуется. Очень славно. Очень хорошо. Право же, очень хорошо.

Будучи знаком с газетным делом не понаслышке и проработав в этой сфере достаточно долго, Дэн тотчас же насторожился. Излишне прочувствованные комплименты Уолтера хоть И приятно было слышать, но уж слишком бурно и охотно он их расточал. Обычно Уолтер если и высказывал чему-либо свое одобрение, то совсем в иной форме — он ворчал что-то себе под нос. Байерли отнюдь не был сентиментален и не стремился быть приятным.

Дэн мог объяснить его медоточивость и словоохотливость только одним обстоятельством, и от этой догадки у него тотчас же началась изжога. Желудок Дэна был весьма чувствителен поэтому он всегда держал при себе несколько упаковок антацида. Обычно они лежали в его письменном столе и в кармане джинсов. Просто на всякий случай.

— Я не получу нового назначения, да?

Дэн мог заметить, что лицо его босса покраснело — это было видно даже под загаром. Поэтому желудок его тотчас же начал выделять кислоту, как бешеный. Дэну до смерти было нужно это место, потому что теперь он нес двойную ответственность.

— Как раз об этом-то я и хотел поговорить с тобой, сынок.

«Сынок!» О, черт возьми! Теперь он уже точно был настроен на худую весть и готов к самому неприятному обороту. Возможно, его даже собирались уволить.

— Садитесь, — сказал он, предлагая боссу стул, стоящий перед письменным столом, и садясь в свое кресло напротив.

— Право, не знаю, как и начать, Дэн. Возможно, лучше всего приступить к делу прямо. Племянник Матильды переезжает в город, и она настаивает на том, чтобы я дал молодому стервецу пост редактора спортивного отдела. — Дэн открыл было рот, чтобы возразить, но Уолтер удержал его за руку. — Я понимаю, как это несправедливо. В прошлом мы говорили о том, что этот пост достанется тебе. И он будет твоим. Но не сейчас.

— И что, черт возьми, это значит, Уолтер? Я ждал этого пятнадцать лет. Сколько же еще мне придется ждать?

Дэн чувствовал себя оплеванным, и в эту минуту ему было не важно, с кем он говорит. Пост редактора отдела спорта был обещан ему. Отдел спорта нуждался в более молодом редакторе, и всем это было известно. Когда наконец два месяца назад Флетч Купер ушел в отставку, Уолт обещал это место Дэну — если не прямым текстом, то прозрачными намеками. И вот теперь извольте радоваться!

— У тебя есть все основания сердиться, Дэн. Я тебя понимаю. Знаю, что это место много лет маячило перед тобой. Всем известно, что отделу спорта требуется квалифицированная замена прежнего редактора. Но у меня связаны руки. — Говоря это, Уолтер как раз вытирал эти вспотевшие руки о брюки. — Ты же знаешь, что за Матильдой всегда остается последнее слово, когда речь идет о делах в «Сан». Ее дурак-племянник Брэдли сидит у меня, как репей в заднице, с самого дня своего рождения. Но он член семьи, и тут я ничего не могу поделать. Я должен дать ему возможность попытаться. А потом смогу его уволить, а тебе отдать место, которое принадлежит тебе по праву.

Откинувшись на спинку кресла, Дэн тяжело вздохнул и задал вопрос, который так и вертелся у него на языке:

— И сколько мне ждать?

— Самое большее шесть месяцев. В конце концов мы сумеем избавиться от Брэдли. У этого типа нет никакой подготовки, нет ни опыта, ни знаний, чтобы руководить отделом спорта. Черт возьми! В колледже его любимым видом спорта была игра в триктрак. Ты подумай только, Дэн! Триктрак! Ты меня слышишь? И она хочет, чтобы я посадил этого говнюка руководить отделом спорта! Я молю Бога, чтобы к тому времени, когда я уволю его, мы еще не разорились окончательно.

— А как насчет меня, Уолт? Я, вероятно, должен смиренно получать указания от Брэдли и дать ему полную свободу принимать любые решения в деле, в котором он ни черта не смыслит?

Будучи человеком действия, привыкшим держать бразды правления в своих руках, Дэн никак не мог радоваться такой перспективе.

Уолтер покачал головой:

— Нет, я не собираюсь просить тебя поработать под началом моего племянника. Я хочу предложить тебе временно другой отдел, где есть вакансия. Это тоже место редактора. Ты будешь начальником отдела.

Эта новость застала Дэна врасплох. Глаза его округлились, но он все еще был настороже.

«Не натягивать вожжи слишком сильно» не было свойственно Байерли.

— Это уже можно считать свершившимся фактом? А как насчет моего оклада? Я получу прибавку? — Дэну приходилось думать о будущем Мэта, о его образовании и о том, что когда-нибудь придется послать его в колледж. — Дело в том, что я должен сказать решительно и откровенно, что…

— Да, — поспешил ответить Уолт. Дэн был одним из лучших его репортеров, и он не хотел терять его. — Пока что прибавка будет небольшой, но она возрастет, когда ты вернешься в спортивный отдел. Ты заслуживаешь ее после всего, что вложил в газету, после того, как столько трудился в ней.

Ну что же! Это было все-таки хоть какой-то компенсацией.

— И в какой же отдел вы меня прочите? Путешествий? Отдел по купле и продаже земли? Бизнеса?

Дэн подумал, что, руководя одним из этих отделов, он мог бы как-нибудь протерпеть шесть месяцев.

Уолт откашлялся, прочищая горло. Выглядел он несколько смущенным.

— Думаю, ты слышал, что Розмари Флорес собирается в отпуск в связи с приближающимися родами?

— Да, и что же?

Розмари собиралась произвести на свет шестого маленького представителя семейства Флорес. Должно быть, этой женщине удалось счастливо сочетать карьеру с удачным браком, и это было нечто непонятное для Дэна. Он подозревал, что она слишком серьезно восприняла призыв Господа «плодиться и размножаться». «Дай Бог ей сил», — подумал Дэн, радуясь тому, что возиться с шестью милыми крошками суждено не ему. На сегодня ему было вполне достаточно и одного Мэтью.