Все эти дни сижу не разгибая спины над рисунками для будущих росписей. Несмотря на свою обычную медлительность, Леонардо далеко продвинулся в работе. Но он занят рисунками уже несколько месяцев, а я - не более недели. С ним переговоры велись еще в прошлом году, а со мной контракт подписан всего пару месяцев назад. В этом причина моего отставания, и теперь мне приходится наверстывать упущенное, насколько силы позволяют. По всей видимости, Леонардо рассчитывает на это преимущество. Ему не терпится первым вынести свою работу на суд флорентийцев, дабы стать единственным бесспорным победителем, обожаемым кумиром, которому нет равных. Но в тот же день и я предстану со своими рисунками, чего бы мне это ни стоило. Здоровьем поступлюсь, а сделаю и своего случая не упущу. Я заставлю Леонардо признать, что живопись мне не менее дорога, чем скульптура, и что живописец не только он один. Я тоже таковым являюсь, с той лишь разницей, что значу кое-что и в скульптуре.
      Тем временем мои домашние и друзья, а особенно отец, умоляют меня поумерить пыл в работе и не думать, что только искусством единым жив человек. Но если я не буду трудиться в поте лица, то к чему мне носить свое бренное тело? Ведь искусство создается не мечтаниями, а трудом. Я не прожил бы дня своей жизни в праздности и безделье. Лишь в искусстве нахожу отраду и отдохновение, даже если приходится трудиться до боли в суставах. В нем и мое успокоение - часто настолько увлекаюсь, что забываю о самом себе. Искусство помогает мне погрузиться в мир идей, творческих замыслов. Туда проникнуть нелегко. С сожалением вспоминаю порой заказ на фигуры апостолов для собора. Работа заброшена. Но идея жива, и я ей не изменил. Октябрь 1504 года.
      * * *
      Сегодня у меня побывал молодой художник из Урбино, недавно объявившийся в наших краях. Уже второй раз он приходит ко мне. Откровенно говоря, не понимаю, что ему надобно от меня? Ведь он уже видел мои камни и рисунки. С восторгом говорил о моем Давиде, хотя я почувствовал в его речах некую неловкость, искусно скрываемую, словно сам воздух моей мастерской ему не по нутру.
      Что там ни говори, а скульптором он не рожден, да и комплекцией не вышел. Своими длинными волосами до плеч, деликатными манерами и проникновенным взором красивых очей он, скорее, напоминает придворного пажа. Его уже знают в наших художественных кругах, и отзывы о нем самые лестные. Перед ним распахнулись двери многих аристократических домов. Сегодня я понял наконец, что этот хрупкий молодой человек, с виду столь не приспособленный к труду, на самом деле обладает сильным характером. Меня не трогают его учтивые манеры, но его внешний вид отнюдь не означает, что он слаб. Я послушал, как он разговаривает, и могу судить, что это решительный и волевой человек. И главное - хочет работать, а заказы уже посыпались. Он становится фаворитом флорентийской знати (хотя меня такое звание нисколько не прельщает). Рафаэль прибыл во Флоренцию не новичком в живописи. Ему пришлось уже поработать с Перуджино, Пинтуриккьо и еще кое с кем, чьих имен я не упомню. Рассказывая мне о своих учителях, он то и дело улыбался, словно само воспоминание о них забавляло. Он признался, что ему по душе "современная манера", но, когда я поинтересовался, где же он таковую обнаружил, Рафаэль осекся и промолчал. Переведя разговор на Леонардо, сказал мне, что видел у того "прекраснейший" женский портрет. Я спросил его мнение о Боттичелли, Бартоломео делла Порта *, Андреа дель Сарто *, Лоренцо ди Креди и о том же Леонардо. Для него они все "великие мастера", и ни о ком он не осмелился высказать малейшее критическое замечание.
      * Бартоломео делла Порта, или Фра Бартоломео (1472/75-1517) флорентийский живописец, монах-доминиканец. Испытал влияние Леонардо и Микеланджело. Один из создателей типа монументальной алтарной картины, выражающей гармонический идеал эпохи: "Оплакивание Христа" (галерея Палатина, Флоренция), "Савонарола" (музей Сан-Марко, там же).
      * Андреа дель Сарто (1486-1531) - флорентийский живописец, ученик Пьеро ди Козимо. Создатель поэтически одухотворенных композиций: "Рождение Богородицы" (церковь Сантиссима Аннунциата, Флоренция). В последние годы в его творчестве наметилась склонность к догматизации художественных принципов Высокого Возрождения.
      Все мои сомнения относительно этого молодого человека разом рассеялись. Ничего не скажешь, умен, да и хитрости ему не занимать. Возможно, он побоялся раскрыть свои мысли, дабы не оплошать передо мной и не нарваться на неугодный ему вопрос. Но вскоре вся эта его обходительность мне осточертела. Так и подмывало задать ему взбучку, которой он заслуживал, но я передумал. Мне нравятся толковые ребята, которые не скрывают своих чувств и их не надо за язык тащить. "Но этот юноша особенный, - подумал я. - С ним у меня ничего не получится". Я счел, что настало самое время, когда мне надобно побыть одному, с чем он и ушел. Думаю, что ко мне он более не заглянет.
      О многом поведала мне его внешность скромного и робкого молодого человека. Я всегда был тугодумом, но на сей раз до меня дошло наконец, что скромность и робость - это всего лишь игра, результат слишком расчетливой "осмотрительности". Уверен, что этот маркизанец далеко пойдет, и порукой тому его обходительность, умение расположить к себе людей, осторожность, приятная наружность.
      Я уж не говорю, как он держится на людях. Его никогда не увидишь одного на улице. Постоянно в окружении молодых людей, и все из знатных и богатых семейств. С прежней посконной поддевкой он уже распростился и следит за своей наружностью так, что утрет нос самому Леонардо и прочим нашим щеголям. Весь разодет в атлас и бархат, нарядное платье украшено драгоценными побрякушками, и даже сандалии стянуты серебряными снурками. Не думаю, чтоб за такими пышными одеяниями могла скрываться скромность. Видимо, и мне стоило бы поболее следить за собой и не показываться на людях в таком затрапезном виде.
      Понаписал я тут чересчур об этом юноше. Но сдается мне, что у нас с ним есть что-то общее. Возможно, та же амбиция, воля, преданность искусству. Вот чем он заинтересовал меня.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      Рим, апрель 1505 года.
      Надеюсь, что в скором времени по поручению папы Юлия II смогу взяться за осуществление грандиозного начинания, о котором давно мечтаю. В Рим на сей раз меня востребовал сам папа. Девять лет назад я впервые приехал сюда как жалкий провинциальный подмастерье, без гроша в кармане, с одними лишь рекомендательными письмами от влиятельных особ да ворохом радужных надежд. Теперь все для меня обернулось иначе. И если в дни моего тогдашнего первого пребывания я выкраивал время, чтобы ознакомиться с римскими развалинами, то отныне мне не до них. Меня постоянно требует к себе папа, часто встречаюсь с высокопоставленными прелатами и занят поисками мрамора, который мне пока не удается достать в нужных количествах для моих новых дел.
      По настоянию папы поселился в доме неподалеку от ватиканской стены, где и буду работать. Прибыв сюда в марте, провел уже несколько недель в ожидании высочайшего поручения. По правде говоря, если бы я подчинился сразу повелению папы Юлия, мне следовало бы явиться к нему еще в конце минувшего года. С тоской вспоминаю мою Флоренцию и картон битвы с пизанцами, который был вынужден забросить. Леонардо небось преспокойно себе работает в монастырской тиши. И все же не теряю надежду довести начатое дело до конца и выставиться одновременно с Леонардо. Не хочу, чтобы во Флоренции пошли разговоры, что Микеланджело увильнул от борьбы.
      В последние дни вынужденного ожидания по милости папы Юлия не раз встречался с флорентийским архитектором Джульяно да Сангалло, которого ценят здесь, как, впрочем, и повсюду. Мне приятно с ним видеться. Оказавшись на чужбине, флорентийцы всегда понимают друг друга с полуслова. Джульяно порассказал мне немало о нравах здешних художников. Именно он посоветовал папе Юлию пригласить меня в Рим, дабы поумерить пыл некоего Браманте *, который пользуется здесь большим влиянием. Этот архитектор родом из Урбино, откуда и юный Рафаэль, оставшийся во Флоренции.
      По словам Джульяно, здесь уже объявился мне соперник по имени Кристофоро Романо *, который тоже, кстати, уроженец и выходец из Урбино, где, судя по слухам, успел даже породниться с местными правителями Делла Ровере. В Риме он пользуется известностью крупного мастера, хотя, как считает мой друг Джульяно, полностью бездарен и в скульптуре смыслит не более любителя. Но его обожает знаменитый Кастильоне, познакомившийся с ним при дворе в Урбино. За Романо водится слава занимательного рассказчика, умеющего к тому же читать и писать. Недурен собой и производит приятное впечатление, а эти качества особенно ценятся при папском дворе. Я видел его пару раз, да и то мельком. Он очень дружен со своим земляком Браманте, хотя в его поддержке не нуждается. Сам папа к нему благоволит.
      * Браманте, Донато д'Анджело (1444-1514) - архитектор и живописец, работавший в Милане и Риме. Его творческое наследие является одной из вершин ренессансного зодчества: дворец Канчеллериа, купольная часовня-ротонда Темпьетто (Рим).
      * Романо, Джан Кристофоро (ок. 1470-1512) - скульптор, медальер, коллекционер; ученик Браманте. Работал в Риме, Ферраре и Анконе.
      Вижу, что наше с Джульяно поприще соприкасается с полем деятельности обоих маркизанцев. Пока мне не довелось обменяться даже словом с Браманте, но чувствую, что он питает ко мне жгучую неприязнь, как, впрочем, и его дружок скульптор. Оба избегают меня. Но почему? Что я им такого сделал? Возможно, моя близость с Сангалло настраивает их против меня. Хотя я не разделяю некоторые взгляды моего друга, но должен заметить, что человек он достойный во всех отношениях, чего, пожалуй, не скажешь о двух маркизанцах.
      Мое вторичное пребывание в Риме едва началось, но уже вижу, что жизнь здесь будет несладкой для меня.
      * * *
      Сегодня вновь повидал свою "Пьета", которую изваял на исходе минувшего столетия. Фигура Богоматери настолько напоминает мою мать, что я частенько теперь наведываюсь в часовню, где установлена скульптура. Всякий раз меня охватывает волнение, словно я пришел повидаться с мамой, ожидавшей моего прихода. Никто и никогда меня не разуверит, что эта беломраморная фигура молодой женщины, почти девочки, - моя мать. Да, ее звали Франческа ди Нери. Родилась она в 1456 году, шестнадцати лет была выдана замуж за моего отца, а в 1481 году умерла во Флоренции, родив ему пятого сына - Сиджисмондо. Мне в ту пору было шесть лет. О ней у меня сохранилось смутное, расплывчатое воспоминание, но оно мне дорого как прекраснейший поэтический образ. Часто мне вспоминается ее голос, а порою я его даже почти слышу. Этот нежный девичий голос так подбадривал меня, когда я высекал "Пьета". Он неизменно звучал где-то поблизости и ласково советовал передохнуть, если я уставал. Но в ее лице и голосе никогда не чувствовалась усталость. Она сохраняла спокойствие, даже когда я проявлял непослушание и продолжал работать. Ее присутствие придавало мне новые силы.
      И вот я сызнова побывал у нее. Мы говорили о нашей семье и моей работе. Это посещение утвердило меня в желании трудиться еще более. Я переполнен новыми образами и замыслами. Особливо замыслами. В моем воображении то и дело возникают образы людей, высеченные в камне в соответствии с моими новыми представлениями о мире и человеке. Меня интересует только человек как центр мироздания. Без устали готов на этом настаивать и повторять даже самому себе. Именно в человеке можно находить и выражать все новые чувства и стремления. Насколько же сей кладезь богаче всех прочих земных сокровищ! И он поистине неисчерпаем, ибо в нем заключено все.
      Правда, когда я высекал "Пьета", то был далек от таких идей, а тем паче не задумывался особенно над значением этого источника, к которому теперь направлены все мои помыслы. Тогда я был занят мыслями только о матери, что и позволило мне изваять ее портрет, единственный созданный мной до сих пор. Эта работа еще не отмечена печатью нынешних моих страстей. "Пьета" выражение материнской любви и дань глубокой сыновней признательности. Я изобразил мать юной, какой она зачала меня, что и породило тогда недоумение среди прелатов и всех остальных. "Возможно ли, чтобы мать была столь молода, если сыну тридцать три года?" - в изумлении задавались многие таким вопросом. Но моя мать была такой, какой я ее изобразил. Именно этот ее образ запечатлен навсегда в моей душе. С того самого дня Франческа Буонарроти стала неподвластна годам, и они не в силах ее более старить. И хотя я уже старше ее годами, все равно остаюсь ее сыном...
      Я смертен, жизнь моя в тебе.
      Правь временем, будь вечно молодой.
      Жить буду, сколь прикажешь мне,
      Покорствуя тебе одной.
      Блажен, кто годам неподвластен,
      Душой всевышнему причастен.
      Более мне нечего добавить к написанному.
      * * *
      Сдается мне, что папа Юлий вознамерился соорудить для себя усыпальницу. В то же время мне стало известно, что ему хотелось бы расписать плафон Сикстинской капеллы. Широкий свод, перекрывающий всю залу, подавляет зияющей первозданной наготой, оставшейся после строителей, и производит неприятное впечатление в сравнении со стенами, расписанными фресками. Словом, папа задался целью взяться разом за две сложнейшие задачи. Насколько я понял из бесед с ним, решение первой из них он намерен поручить мне.
      Пока папа молчит и пребывает в раздумье. Не исключено, что помехой служат интриги Браманте, которого подначивает его закадычный приятель и земляк Кристофоро Романо. Но я не намерен вечно сидеть сложа руки в ожидании заказа и вводить себя попусту в расходы. Если папа не соберется с духом, пусть пеняет на себя, а я вернусь во Флоренцию. Не думаю, чтоб такой оборот дела меня страшно огорчил. Дома меня ждет неоконченная работа над картоном битвы с пизанцами; кроме того, перед моим отъездом Анджело Дони хотел заказать мне "Святое семейство" для своей жены Маддалены из рода Строцци. Причем о своем желании говорил он тогда с такой уверенностью, что я тотчас взялся за наброски. Коль скоро придется вернуться, мне не останется ничего другого, как засесть за написание картины.
      Навестил сегодня Джульяно да Сангалло. Как всегда, поговорили о наших планах, намерениях папы Юлия и, конечно, кознях Браманте. Причем я первый завел о нем разговор, едва поздоровался с Джульяно. Маркизанец упорно продолжает меня не замечать. Да и я при встрече с ним не останавливаюсь, а иду себе дальше своей дорогой. Его, видимо, раздражает даже моя тень, хотя делить нам с ним нечего. У моего друга тоже неважные с ним отношения, особливо теперь, когда им обоим приходится работать над проектом нового собора св. Петра. И все же Джульяно посоветовал мне уважительнее относиться к Браманте, как бы ни велика была его неприязнь ко мне, поскольку маркизанец оказывает сильное влияние на папу. Он напомнил мне также, что Браманте уже под шестьдесят, о чем не следует забывать. Но ведь и моему другу столько же.
      - Особенно не обольщайся и помни, - сказал Джульяно, - здесь ничего не делается без его согласия... Старайся не давать ему малейшего повода наушничать на тебя папе Юлию.
      Джульяно вновь предостерег меня, насколько непостоянен характер папы Юлия, а посему свои идеи следует высказывать осторожно, особливо если они расходятся с его собственным мнением. Мой друг настоятельно советует мне именно так держаться с папой, если я не хочу впасть в немилость и потерять его расположение.
      Но чтобы следовать советам Джульяно, мне нужно было бы родиться сызнова. Стараюсь хранить терпение, выслушивая его советы и наставления. Однако признаюсь: если бы его не было в Риме, я давно бы уже убрался отсюда подобру-поздорову.
      Этот человек немало потрудился на своем веку в различных уголках Италии, где строил дворцы и храмы, возводил мосты и крепостные укрепления. Насколько же он мягок и сердечен, а уж скромен донельзя. Он, скорее, походит на доброго рассудительного крестьянина, чем на прославленного зодчего. Что и говорить, Джульяно отличается как небо и земля от маркизанца - своего главного соперника.
      * * *
      Флоренция, май 1505 года.
      Какая отрада вновь оказаться в родном городе. Мы неизменно находим здесь частицу самих себя, оставленную при расставании. Через несколько дней отправлюсь отсюда в Каррару, чтобы раздобыть мрамор для усыпальницы Юлия II. После долгих раздумий папа призвал меня к себе на прошлой неделе во дворец и дал четкие указания относительно собственной гробницы, которая будет установлена в новом соборе, возводимом позади нынешней базилики св. Петра. Мы с Сангалло нашли очень удачным такое решение папы.
      Хочу отметить, что представленный мной проект усыпальницы вызвал одобрение папы и явно ему понравился. Так что не зря я потрудился, хотя не был уверен до конца в намерениях папы. Папа Юлий - человек своеобразный. Ему достаточно малейшей зацепки, чтобы с поразительной легкостью изменить свое мнение. И хотя контракт подписан и мне выдан на руки значительный задаток, меня не покидает чувство неуверенности и страха.
      На днях еду в Каррару, где немало превосходных каменоломен. Но если понадобится, поищу и прикажу открыть новые. Мне нужен добротный белоснежный мрамор, без "ворсинок", как говорят каменотесы. А мрамора понадобится скульптур на сорок. Так что предстоит перевезти в Рим чуть ли не один из отрогов Апуанских Альп. Одно меня утешает, что Каррара от нас неподалеку и я смогу часто наведываться во Флоренцию, где меня ждет картон для фресковой росписи зала Большого совета дворца Синьории. Постараюсь не обидеть и Анджело Дони, который вновь подтвердил свой заказ на "Святое семейство". Думаю написать его на деревянном тондо *, которое уже заказано лучшему плотнику с улицы Серви. Он же позаботится вырезать раму по моему рисунку, над которым еще надобно поработать.
      Недавно поручил отцу подыскать и купить кусок земли в окрестностях Сеттиньяно. А сегодня виделся с Бенедетто да Ровеццано, который трудится сейчас над бронзовой статуей Давида, заказанной в свое время для французского маршала. Работа давно была поручена мне Синьорией, но из-за чрезмерной занятости пришлось ее передать Ровеццано * - моему ровеснику, хорошему резчику, который питает ко мне большую симпатию.
      * Термин тондо обозначает произведение живописи и рельеф, имеющие круглую форму (от итал. tondo - круглый).
      * Бенедетто да Ровеццано (ок. 1474-1552) - флорентийский скульптор, работавший также во Франции и Англии: скульптурные группы в церкви св. Апостолов (Флоренция).
      * * *
      Здесь у всех на устах имя Рафаэля - молодого живописца из Урбино, обосновавшегося у нас с конца прошлого года. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы завоевать всю Флоренцию своим обаянием и живописью, которую не назовешь ни старомодной, ни современной. Дабы заполучить его к себе, между домами наших патрициев развернулась настоящая борьба. Всем хотелось бы обзавестись его картиной или хотя бы рисунком. Недавно он был гостем семейства Таддеи, занимающего на улице Джинори особняк, построенный Баччо д'Аньоло. Для этого дома он написал мадонну, а теперь работает над другими заказами. Работы у него хоть отбавляй, и все же ему как-то удается, чтобы все были довольны и удовлетворены. За несколько месяцев он завоевал всеобщее доверие, на что мне понадобилось затратить куда больше времени и сил.
      Не успеет Рафаэль появиться где-нибудь на улице в сопровождении неизменной свиты почитателей, как все вокруг преображается, наполняясь радостью и светом. Ему удается приковывать к себе всеобщее внимание и вызывать огромный интерес. Не только знать, но и простолюдины смотрят на него с обожанием. Все - независимо от богатства и положения - тянутся к нему, словно объяты общим чувством. Такое ощущение, что само время остановило на нем свой выбор, дабы он одаривал всех улыбкой и радостью. Любой флорентиец мог бы найти в нем частицу самого себя, и мне думается, что на земле нет другого человека, подобного юному маркизанцу. Он поистине наделен редкостным и бесценным даром, хотя до сих пор не обучен грамоте: не умеет ни читать, ни писать. Многим людям, в том числе и мне, трудно взять в толк, каким образом его отец - литератор и живописец - умудрился оставить сына неучем. Говорят, что Рафаэль засел наконец за грамматику, дабы побыстрее наверстать упущенное. Ему всего двадцать два года, и он на восемь лет моложе меня. Верю, что молодой человек сотворит немало прекраснейших произведений. Но главное его творение уже создано. Оно хранится в тайниках его души. Сын безвестного поэта и придворного живописца из Урбино сам по себе - величайшее чудо природы. Вот в чем подлинный секрет его небывалого успеха.
      Признаюсь, я не таков и вылеплен из иного материала, что, однако, меня вовсе не огорчает.
      Продолжаю усиленно работать над эскизами статуй для гробницы папы Юлия II. Одновременно занят поисками мрамора в нашей округе и в Карраре. Иногда удается выкроить время и посидеть над "Святым семейством" для четы Дони.
      Кстати, об этих Дони. Мне кажется, они загорелись желанием заказать свои портреты юному Рафаэлю. Вчера сам Анджело намекнул мне на это, однако не стал вдаваться в подробности. Словом, пока мне ничего еще доподлинно не известно на сей счет. И все же, если маркизанец действительно согласится на этот заказ, боюсь, что у меня с ним могут сложиться такие же отношения, как с Леонардо. Хочу сразу же оговориться, что как соперник или просто конкурент этот юноша куда более опасен, нежели Леонардо. Но не своим мастерством. Здесь он мне не страшен. Меня тревожит его удивительная способность завоевывать расположение и симпатии людей. Даже само его присутствие в нашем городе уже кое-что значит. Во Флоренции он принадлежит всем и никому. Он идет вперед, набираясь сил и не встречая препятствий на пути. Перед ним простирается широкая гладкая дорога без колдобин, словно вымощенная мрамором. Такое ощущение, что Рафаэль шествует по ней один, обогащаясь новыми мыслями и идеями, которые наиболее полно отвечают его духу и натуре.
      В связи с этим мне вспоминаются некоторые суждения Леонардо о достоинствах, которыми должен обладать художник. Но применимы ли его поучения и максимы к молодому живописцу из Урбино? Леонардо утверждает, что художнику надлежит действовать в уединении. "Живя в уединении, будешь безраздельно принадлежать самому себе", - заявляет он. Не далее как вчера мне вновь довелось услышать это изречение в компании друзей. Среди нас не было маркизанца, иначе он наверняка посмеялся бы над этой максимой. Кто-кто, а он никогда не бывает один. Говорят, что даже над картинами он работает в постоянном окружении друзей и заказчиков. Как знать, может быть, Рафаэль захирел бы в одиночестве.
      В последнее время я вовсе забыл о его существовании и никак не предполагал, что вновь придется о нем вспомнить. Вся сущность этого маркизанца в его постоянном стремлении к общению с ближним.
      * * *
      Пока могу заметить, что дела с гробницей, а вернее, с монументом папе Юлию обстоят неплохо; я бы даже сказал, что все идет слишком хорошо. Что ни говори, а одобрение моего проекта и принятие его к осуществлению без проволочек, денежный задаток, выданный папским казначеем, - все это признаки того, что папа действительно загорелся идеей. Впрочем, губа у него не дура кому не захочется заполучить монумент из сорока скульптур и бронзовых барельефов, представляющих собой стройное архитектурное решение, объединяющее все изваяния? И все же меня не покидает страх, что в любой момент намерения папы могут измениться. Ведь достаточно одного "совета", высказанного при случае соответствующим образом, чтобы вызвать у папы недоброе отношение к моей работе. Я знаю, что в Риме немало людей, почти мне незнакомых, которые готовы погубить меня. И когда вчера я возвращался верхом из Каррары, такие мысли не давали покоя и всю дорогу терзали мне душу. От них голова идет кругом и прошибает холодный пот.
      Но если бы не частые наезды во Флоренцию, я вовсе бы сдал, проводя почти все время в Карраре и Апуанских горах. Мне не по себе вдали от моей мастерской. Я постоянно испытываю нужду в общении с друзьями, которых сам навещаю или принимаю у себя. Это все молодые художники, которые следуют за мной и работают в новой, современной манере, не идя ни на какие сделки со старым искусством. Кроме того, здесь на площади Синьории стоит мой Давид, к которому флорентийцы, мои братья и мой отец Лодовико относятся с обожанием. Мне доставляет удовольствие наблюдать, как флорентийцы рассматривают Давида и делятся впечатлениями. На днях я случайно оказался свидетелем курьезного разговора между одним молодым флорентийцем и французским купцом.
      - Посмотри на ту статую, - сказал мой земляк чужестранцу, указывая на Давида. - Это наша республика.
      - Какая же большая у вас республика, - промолвил купец.
      - Она велика, как и успехи нашего города. С той поры, как Микеланджело взялся за статую, наши враги или поумирали, или утратили свою силу.
      Тогда француз воскликнул:
      - Какие неблагодарные вы люди, флорентийцы! Почему вы до сих пор не поставили памятник французскому королю?
      Хочу отметить, что мои поездки в Каррару и обратно стали опасны. И мой отец настаивает, чтобы я ездил как можно реже. Что ни говори, а на горных тропах то и дело рискуешь напороться на разбойников или просто бывалых людей. Приходится все время держать ухо востро и ездить только засветло. Я всегда отправляюсь в путь в сопровождении двух всадников. Кони у нас добрые и в нужный момент выручат из беды. Но несмотря на тряску и прочие дорожные неудобства, продолжаю наведываться во Флоренцию, без чего не могу обойтись, ибо здесь все мои жизненные интересы. Август 1505 года.
      * * *
      Настал день, который я ждал с надеждой и страхом. Картоны, предназначенные для росписи зала Большого совета во дворце Синьории, выставлены для всеобщего обозрения. Мой помещен во дворце Медичи на улице Лярга, а картон Леонардо - в папском зале монастыря Санта Мария Новелла. Выставка пользуется шумным успехом, и флорентийцы валят толпами, чтобы посмотреть наши картоны. Никак не ожидал, что они вызовут столь большой интерес. В городе известно, что у нас с Леонардо неважные отношения, и, видимо, кое-кто усматривает в этом состязании отголоски глухой борьбы за пальму первенства, и такое мнение глубоко укоренилось среди многих флорентийцев. Пожалуй, такова главная причина столь большого интереса горожан к этому событию.
      И все же, если оставить в стороне праздное любопытство, подхлестывающее посетителей обоих залов, и сплетни, раздуваемые некоторыми художниками, хочу отметить здесь, что молодежь отдает предпочтение моему картону. И даже среди людей пожилого возраста можно встретить немало моих сторонников, хотя большая их часть высказывается в пользу Леонардо. Но меня более всего занимает сейчас такой вопрос: разница в оценке вызвана сюжетным или стилевым различием обоих картонов?
      Не ошибусь, если скажу, что и то и другое в равной степени повлияло на расхождение в суждениях. Мой рисунок напоминает флорентийцам о нескончаемой войне против строптивой Пизы. Я выбрал сюжет из самой жизни, и мой картон способен не только вызвать, но даже обострить чувства, переполняющие всех граждан нашей республики, а особливо флорентийцев. Картон Леонардо относится к событиям давно минувших дней, а посему не может вызвать столь живой интерес. Не стоит также забывать о различии в стиле обеих работ. В рисунке Леонардо фигуры людей выполнены иначе, нежели у меня. Словом, кому по душе искусство, не порвавшее полностью с традициями минувшего века, те, скорее, оценят по достоинству картон Леонардо.
      Имеются и другие причины, в силу которых мнения резко разделились. Это прежде всего застой, переживаемый ныне флорентийским искусством, его стремление к назидательности, вызывающей тошноту у молодежи, приверженность застывшим схемам, за которые все еще цепляются многие наши мастера. Нетрудно узреть и в работе Леонардо ту же схему, пусть даже тонко выполненную, но мешающую ему предстать обновителем искусства в подлинном смысле этого слова.
      В своем рисунке Леонардо пришел к логическому завершению искусства пятнадцатого века, не способного уже породить ничего нового. И хотя он идет далее, но многие - как молодежь, так и люди среднего возраста - не могут не почувствовать некоего увядания и не увидеть, насколько вымучена сама работа... С другой стороны, сплошь и рядом я выступаю "возмутителем спокойствия", он же "восхищает". Уже сам этот факт лишний раз показывает, насколько велико различие между нашими картонами. Но я возмутил спокойствие как раз тех "здравомыслящих" граждан и не отрешившихся от старых традиций художников, чье восхищение заслужил Леонардо. И все же от моей работы в восторге молодежь, извлекающая полезный урок и усматривающая в ней новый путь для себя. Это особенно мне дорого. Молодые люди видят во всем этом пример назидания, а не просто скандальную шумиху. К тому же им трудно вступать в "тонкие рассуждения" и заводить спор с "маститыми" мастерами, к чему они еще не привыкли. Да и мне подобная болтовня ничего не говорит, что бы там мастера велеречиво ни заявляли.
      Завтра мне еще придется послушать эти споры, а дня через три-четыре вернусь в Каррару. Сегодня встретил во дворце Медичи Баччо да Монтелупо, с которым поговорил о работе над изваяниями для алтаря Пикколомини в Сиенском соборе. Мне пришлось передать ему этот заказ, о чем, кажется, я уже писал.
      * * *
      Сегодня мой картон во дворце Медичи видел молодой живописец из Урбино. Среди прочих художников в зале находились Ровеццано и Якопо Альберти. Кто-то из них спросил маркизанца, чьей работе он отдает предпочтение: картону Леонардо или моему. Ответ тут же последовал:
      - Не знаю, право. Мне трудно ответить, поскольку я еще не видел картон Леонардо...
      Он ловко вывернулся из трудного положения и ничего более не добавил. Если бы он отдал предпочтение Леонардо, то ему пришлось бы иметь дело с молодыми художниками, собравшимися в зале. Проявив осторожность и бесстрастность, Рафаэль никого не обидел и продолжал спокойно копировать мой картон. Как всегда, за его спиной стояли плотной стеной почитатели, словно ограждая его от бог весть какой напасти.
      Мой картон вызывает раздражение и неудовольствие все тех же противников "наготы", которые в свое время ополчились против Давида.