* * *
      Когда папа Сикст IV возымел желание расписать свою капеллу в Ватикане, он позвал к себе в Рим Перуджино *, Гирландайо, Козимо Росселли * и Сандро Боттичелли, самого стоящего из всех. Но фрески в Сикстинской капелле сковала такая вялость, словно несколько старцев коротали здесь долгие зимние вечера, борясь с дремотой, когда усталым членам пора в постель, а сон не идет. Та же усталость пронизывает эту живопись. И если она не окончательно заснула, то явно пребывает в дремотном забытьи, как бы ожидая, пока кто-нибудь явится и, подхлестнув, выведет ее из этого состояния. Какая немощь воображения и таланта! Где былая смелость и живость, что отличали флорентийскую школу со времен Мазаччо * и Донателло?
      * Перуджино, Пьетро Вануччи (ок. 1450-1523) - один из крупнейших мастеров умбрийской школы, для которой характерны плавность композиционных ритмов, мягкость колорита и лиризм пейзажных фонов. Оказал сильное воздействие на своих учеников - Рафаэля и Пинтуриккьо. Оставил большое живописное наследие, его полотна представлены во многих музеях мира.
      * Козимо Росселли (1439-1507) - флорентийский живописец, автор приглушенных по колориту и несколько статичных композиций на традиционные религиозные сюжеты: "Св. Варвара, Иоанн Креститель и апостол Матфей" (Академия, Флоренция); "Поклонение золотому тельцу", "Тайная вечеря" (Сикстинская капелла, Рим).
      * Мазаччо, Томмазо ди Гуиди (1401-1428) - живописец, чье суровое и мужественное искусство, проникнутое верой в человека, оказало глубокое влияние на развитие ренессансной живописи в Италии. Росписи в капелле Бранкаччи (Флоренция), "Распятие" (музей Каподимонте, Неаполь).
      Теперешние живописцы пишут по стереотипной схеме. В их работах не найдешь проблеска каких-либо новшеств. Да они и не пытаются внести ничего нового в искусство. К чему утруждать себя, когда достаточно полистать Писание, найти там подходящий сюжетец, сделать пару набросков, а там уж рисуй и ваяй себе на здоровье. У каждого теперь перед глазами тысячи примеров готовых решений, оставшихся от времен расцвета тосканского искусства. Куда спокойнее малевать фигуры, нежели подвергать себя риску, внося движение в застывшие композиции того же Гирландайо или Росселли. Но упорствовать, цепляясь за старое, - значит пребывать в состоянии вынужденного равновесия, при котором даже немощные избавлены от необходимости утруждать телеса.
      * * *
      Благодаря великодушным стараниям Якопо Галли я получил важный заказ от аббата Сен-Дени - французского посланника при Ватикане. Мне поручено изваять в мраморе фигуру Богоматери, склоненной над телом Христа. Работа должна быть завершена в течение года, за что мне будет уплачено четыреста пятьдесят дукатов. Под контрактом Галли собственноручно сделал приписку, звучащую добрым и обнадеживающим напутствием. Однако он несколько переусердствовал, поставив меня в неловкое положение. Смогу ли я сотворить "самое совершенное мраморное изваяние, когда-либо существовавшее в Риме", как он написал? Француз мило улыбнулся этим словам, которые пришлись ему по душе, и теперь наверняка будет ждать от меня нечто особенное.
      Я не страдаю ни излишней скромностью, ни тщеславием и оцениваю свои способности той меркой, под которую подхожу. Да и кто может знать лучше и более обо мне, чем я сам? А заказчики - те же торговцы, и не следует обольщаться на их счет. Уж коли пообещаешь им хорошую работу и таковая получится, они примут заказ не моргнув глазом, словно так оно и должно быть. Но не приведи господь, если работа не удастся, - они тут же тебя оговорят.
      За всю мою недолгую карьеру художника (если можно так назвать мои трудовые годы) я впервые получил заказ такой важности. Но порученная композиция основана на религиозном сюжете, а посему придется действовать в жестких рамках и соблюдать некоторые каноны. Не знаю, насколько я смогу быть волен в работе над этим заказом? А француз уже успел надавать мне кучу советов, которые я постарался побыстрее забыть. Ни от кого я не намерен принимать никаких указаний, идей и советов, тем более что то и дело приходится отказываться от собственных идей, пока не отыщется одна-единственная, стоящая всех остальных. Август 1498 год.
      * * *
      Гораций в оде Меценату пишет о разных наклонностях, свойственных людям. Одни мечтают только о том, как бы одержать победу в заезде колесниц на стадионе в Олимпии, другие предаются праздности и ни за какие богатства Аттала * не согласились бы трудиться в поте лица, обрабатывая землю предков, а иные, наоборот, не помышляют ни о чем, кроме жизни среди лесов, полей, рек. Сам Гораций довольствуется судьбой, дарованной ему Полимнией. Введя его в круг поэтов, муза красноречия посулила, что однажды ему суждено будет достичь высот небесных. И поэт жаждет оказаться в окружении богов и заслужить венец лавровый - единственная награда светлым умам. Как и Гораций, на иное я не уповаю.
      С некоторых пор во мне все более зреет желание покинуть Рим, и эта мысль берет верх над всеми остальными. Оставить Рим ради Флоренции. Но что случилось? Почему?
      Все более убеждаюсь, что делать мне здесь почти нечего. Закончу для французского аббата скульптуру Богоматери, оплакивающей Христа, а что дальше меня ожидает? Пока не вижу для себя никакой возможности получения новой работы. Заказ на изваяние "Пьета *" - случай из ряда вон выходящий, и когда еще такой подвернется? Непросто найти заказчиков в городе, где что ни день отыскиваются античные скульптуры, достающиеся даром счастливым владельцам римских развалин. Высшее духовенство и знать нарасхват раскупают эти статуи для украшения апартаментов, фасадов дворцов, садов. Еще одна причина, сдерживающая подлинное развитие искусства в Риме, на что я открыто посетовал в разговоре с кардиналом Риарио. Правду я привык говорить без утайки, даже если это чревато неприятностями и нередко вредит мне самому.
      * Аттал I (241-197 до н. э.) - один из правителей Пергамского царства. Термин пьета используется в изобразительном искусстве для обозначения сцены оплакивания Христа Марией (от итал. pieta - жалость, милосердие).
      Потом, не стоит забывать о здешнем окружении. Настоящей художественной среды как таковой в Риме не существует. Кого тут только не встретишь: и выходцев из Ломбардии, работающих в основном скульпторами, и уроженцев Умбрии и Тосканы, заметно поотставших в своем творческом развитии. Все эти люди лишены каких бы то ни было принципов. Главное для них - не выходить за рамки традиционных канонов, и не более. Споров об искусстве среди них не услышишь, ничто их не может зажечь, расшевелить. Сейчас они работают в Риме, но с не меньшим успехом могли бы работать и на Туретчине. Все это ловкие ремесленники, поднаторевшие в своем деле.
      В Риме не чувствуется никакого духа творческого соревнования. Да и откуда ему взяться, когда искусство здесь в загоне, а роль художников сведена на нет. Разве во Флоренции такое бывало? Словом, боюсь задохнуться в этой среде. Меня все более страшит, что, не ровен час, сам смирюсь с этим жалким прозябанием. Много ли нужно, чтобы человек сдался и похоронил в себе былые порывы? Достаточно довольствоваться пусть даже безбедным существованием. Здешние толстосумы на это и рассчитывают, а остальное приходит само по себе.
      Ко всему прочему, для меня становится все более невыносимой одержимость местных почитателей античности. Римская знать и духовенство окончательно помешались на старине. А я хочу смотреть вперед, а не назад, в прошлое. Меня интересует будущее и годы, которые мне предстоит еще прожить.
      Встретил сегодня умбрийского живописца Пинтуриккьо *, которому особенно повезло в Риме. В свое время он прибыл сюда как подручный Перуджино для работы в Сикстинской капелле да так и осел здесь.
      * Пинтуриккьо, Бернардино ди Бенто (1454-1513) - живописец умбрийской школы, ученик Перуджино. Основные произведения: фресковые росписи покоев Борджиа (Ватикан) и библиотеки Пикколомини (Сиена).
      * * *
      Стоит подумать о "Пьета", как меня начинают одолевать сомнения: не слишком ли я поддался "советам" заказчика, а может быть, даже перестарался, прислушиваясь к ним? Француз пожелал, чтобы изваяние было "тонко" обработано, и я шлифовал мрамор что есть сил; ему хотелось, чтобы Христос лежал в традиционной позе, таковым я его сотворил - красивым и пропорционально сложенным. Доколе я буду поддаваться уговорам заказчика и не пора ли наконец больше прислушиваться к собственному голосу? Думаю, что мне удалось придать образу ту живую непосредственность, к которой стремился с самого начала. Непосредственность достигается не только мастерством. Работа все более и более нравится французскому прелату и его окружению, что меня несколько настораживает и огорчает. И чтобы закончить этот разговор, признаюсь, что, по-моему, мне так и не удалось выразить ничего нового в "Пьета". Вся скульптурная композиция слишком робка и приглажена, чтобы являть собой нечто новое.
      От других я не потерпел бы подобной критики, да и вряд ли она будет высказана. Никак не возьму в толк, что вдруг заставило меня засомневаться, когда работа почти закончена и заказчик ею удовлетворен?
      * * *
      Сколько же детей наплодили священники в Риме! Дурной пример подается сверху, где терпимость дошла до предела. Что ни говори, а терпимее Александра VI папы не сыщешь. Он на все смотрит сквозь пальцы, лишь бы его оставили в покое. Вопросы веры его занимают куда меньше, чем интересы собственной семьи. На первом плане для него Ванноцца и ее дети. Чтобы не нажить себе неприятностей, достаточно не совать нос в личные дела папы и римской курии.
      А Савонарола как раз этим и занимался. Поначалу исподволь, а потом уж пошел напролом и даже потребовал созвать во Флоренции вселенский собор *, дабы низложить правящего порфироносца. Да, это был святой и бесстрашный человек! Но его ждал ужасный конец, какой не приснится самому отъявленному негодяю. От него не осталось даже горстки пепла, развеянного над Арно.
      Не знаю, отчего мне вспомнился сегодня Савонарола? Возможно, чтобы лишний раз отметить, что никогда я не был его приверженцем. О нем у меня было свое особое мнение. Я не верил в его идеи. И не потому, что считал его лицемером или шарлатаном, преисполненным особой амбиции, оказавшейся сильнее его самого, как, скажем, полагали Фичино *, Макиавелли * и другие наши литераторы. Просто я не верил Савонароле, считая его намерения заранее обреченными на провал. Он вознамерился изменить мир, а такое никому не доступно. Мир существует таким, каким его сотворил господь бог, и ничего с этим не поделаешь. Да и рассуждать об этом бессмысленно. Савонарола стремился даже изменить ход развития искусства и перевоспитать самих художников. (В этом смысле мне, например, не следовало создавать ни Купидона, ни Вакха.) Ему, правда, удалось кое-кому заморочить мозги (и среди таковых бедняга Сандро Боттичелли). А в его разделении людей на добрых и злых было что-то смехотворное, но по своей душевной чистоте он не замечал всего этого.
      * Вселенский собор - съезд высшего духовенства христианской церкви для обсуждения и решения вопросов богословского, религиозно-политического и дисциплинарного характера.
      * Фичино, Марсилио (1433-1499) - гуманист и философ, организатор Платоновской академии во Флоренции. Перевел на латинский язык сочинения Платона и учеников. В комментариях к ним и трактате "Платоновская теология о бессмертии души" (изд. 1482) разработал оригинальную систему философии на основе неоплатонизма, оказавшую влияние на развитие философской мысли Возрождения.
      * Макиавелли, Никколо (1469-1527) - писатель, историк и государственный деятель Флорентийской республики. Выступал против феодальной знати и папства, сторонник единого итальянского государства, во имя становления которого считал допустимыми любые средства (впоследствии появился термин "макиавеллизм", обозначающий политику, игнорирующую законы морали).
      * * *
      Только что вернулся из Ватикана, где рассматривал залы, в которых папа принимает знатных особ, устраивает званые обеды, беседует с приближенными и наслаждается тишиной домашнего уюта. Это посещение позволило мне увидеть фрески, которыми Пинтуриккьо со сподручными расписал стены и своды парадных зал.
      Сразу же замечу, что живопись значительно уступает той славе, которой художник здесь окружен. Свою склонность к вычурности он ловко подчинил прославлению величия папы Александра. И неплохо преуспел, наляпав в каждом углу позолоту, лепнину и прочую мишуру. А потом, это несметное количество портретов приближенных двора, детей папы и, возможно, самой его возлюбленной Ванноццы Каттанеи, этой таинственной красотки, ублажающей папу в часы досуга. Сам он изображен в профиль, коленопреклоненным, с молитвенно сложенными руками перед сценой воскрешения Христа. Когда я рассматривал портрет, мне даже почудилось, уж не во сне ли я вижу этот бесподобный лик Александра Борджиа с его правильными благородными чертами, в которых так мало святости. Меня нисколько бы не удивило, если бы изображенным оказался какой-нибудь иностранный посол, князь или высокопоставленный царедворец.
      Ничего не скажешь, Пинтуриккьо - хороший портретист и, возможно, ни в чем не уступает нашему Гирландайо. Но позволительно узнать, а что нового он вносит в традиционную манеру письма и к чему, собственно, стремится? Всякое там злато и завиточки - эка невидаль. Как там ни суди и ни ряди, а живописец он заурядный, хотя и слывет великим творцом. Просто диву даешься, насколько же он преуспел в Риме, снискав себе славу несравненного мастера! А ведь вся эта позлащенная красота и приторная слащавость, не говоря уж об елейной набожности его святых и ангелочков, всего лишь пыль в глаза тем, кто ничего не понимает в искусстве. Окажись он по дороге из своей Умбрии у нас во Флоренции, а не здесь, никто сегодня не знал бы даже его имени. Художники типа Пинтуриккьо могут процветать только на здешней ниве, где мысль дремлет, искусство под спудом и любое новшество вызывает страх.
      Недалеко ушли по сравнению с ватиканскими залами и фрески Пинтуриккьо в церкви Арачели, что на Капитолийском холме. Все те же портреты заказчиков рядом с изображениями святых, застывших в привычных позах. И здесь смешалось воедино земное и небесное, что вызывало такой гнев у бедняги Савонаролы.
      Нетрудно понять из всего сказанного, на что способны остальные художники, работающие в Риме. Я уж не говорю о манере писать яркими красками - безвкусица, распространенная с легкой руки Пинтуриккьо. А потом, все эти деревца, тучки, пышные одеяния, драгоценные каменья... Возможно, это тоже имеет отношение к искусству. Но мне хотелось бы, чтобы живопись очистилась от всякой дребедени, рассчитанной на простофиль. Живопись я хочу видеть без украшений, обнаженной, как выжженная земля.
      * * *
      Заходил нынче к кардиналу Риарио, чтобы оценить его последнее приобретение для знаменитой коллекции антиков. Вскоре там появился Якопо Галли, и разговор об искусстве древних греков и римлян еще более оживился. Но вдруг, прервав себя на полуслове, Галли спросил, отчего я выгляжу крайне неряшливо и совершенно не слежу за своей наружностью и одеждой? Ведь положение обязывает меня поддерживать больший "лоск". Вторя ему, Риарио загорелся желанием поскорее увидеть меня женатым. Мне, мол, нужна женщина, которая заботилась бы обо мне. Словом, пришла пора меня обженить, и он, Риарио, уже присмотрел одну девушку - племянницу своего друга епископа.
      Сдается мне, что кардинал и Галли затеяли такой разговор неспроста. Но что бы они там ни говорили, я не собираюсь изменять своим взглядам и привычкам. Коли оба нуждаются во мне, пусть принимают меня таким, каков я есть. Женщина нужна мне лишь тогда, когда я вспоминаю о ее существовании.
      И все же сделанная запись кажется мне несколько курьезной, но не лишенной смысла. Ведь мысли о женщинах тоже составляют частицу моего бытия. И коль скоро я их высказываю, а вернее, записываю, значит, не собираюсь вовсе с ними расстаться. Но голова моя занята другим, и мне пока не до женитьбы.
      * * *
      На исходе пятнадцатый век. Мне уже двадцать пять. Годы бегут, а мне кажется, что я выкован из железа. Ни труд, ни невзгоды не могут меня сломить. Я чувствую в себе такой заряд сил, что мне по плечу любое начинание в искусстве. Но самое главное, у меня такое предчувствие, что наступающий век будет всецело моим веком. То, что пока мне не удалось сделать, я совершу в недалеком будущем. И я твердо в это верю.
      Если оглянуться назад на прожитые годы и вспомнить то немногое, что я сделал, то причин для особой радости у меня нет. Удовлетворения я не испытываю, но вера во мне жива. Мне удалось в совершенстве овладеть искусством ваяния, и вряд ли сыщу себе равных здесь или где-либо. Я умею также извлекать мрамор из каменоломен, как заправский каменотес. Этому ремеслу я обучился в Карраре, куда выезжал, чтобы раздобыть мрамор для моей "Пьета". Приобретенные там навыки будут для меня большим подспорьем в работе ваятеля. У меня появилось немало друзей среди рабочих в этой среде, и мне стал ближе и понятнее их труд. Скульптура для меня - это человечество, обнаженное, как камень, отягощенное непосильным трудом и лишениями.
      Ничего мне не жаль в уходящем старом веке. Мне не жаль даже дней моей молодости, поскольку я лишен был сладостной свободы и беззаботного детства моих сверстников. Мне даже кажется, что никогда я не был ребенком. Меня постоянно сопровождали труд и заботы. Возможно, поэтому я привык смотреть больше на жизненные невзгоды, нежели на радости бытия. И пока мир предстал мне только одной своей стороной. Все остальное - сущая глупость, услада для дураков.
      О старом веке я сохраню в памяти только год своего рождения.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Флоренция, июнь 1501 года.
      Снова я в моем городе. Оставаться долее в Риме было уже невмоготу: и работы никакой, да и охота пропала. Хотелось сменить обстановку. После того как плакальщики лишились власти, здесь дышится легче. Нашел немало перемен в общественной жизни, религиозный угар заметно угас. У меня такое ощущение, что все вокруг вздохнули наконец с облегчением - обратная реакция, пусть еще робкая, на то состояние надрыва, в котором все оказались по милости настоятеля Сан-Марко. Но когда я бываю у художников, то с горечью вижу, что многие из них еще не оправились от недавнего безумия, которое дает о себе знать в их работах.
      Боттичелли - творец "Весны" и "Рождения Венеры" - доживает свою старость, каясь в грехах. Старина считает, что совершил их немало при написании "богохульных" картин (работая сейчас над рисунками к "Божественной комедии" Данте, он надеется вымолить прощение всевышнего *). Филиппино Липпи вконец исписался и ни на что более не способен, как повторяться с монотонной назойливостью. Пьеро ди Козимо * все еще оглушен голосом Савонаролы, разбит болезнью и мучается кошмарами, от которых уже не исцелят ни говения, ни моления. Лоренцо ди Креди живет монахом и корит себя, отчего писал не одни только распятия и вовремя не покаялся, прежде чем все суетное было предано сожжению.
      * ...надеется вымолить прощение всевышнего - здесь автором допущена неточность: Сандро Боттичелли (1444-1510) работал над рисунками к Данте ранее, т. е. до 1481 г., и завершил свой графический цикл к 1495 г. В упоминаемый период мастер писал "Мистическое рождество" (Национальная галерея, Лондон), отмеченное смятением чувств и отходом от ренессансных идеалов.
      * Пьеро ди Козимо, Пьеро ди Лоренцо (1462-1521) - флорентийский живописец, ученик Козимо Росселли. Тонкое ощущение поэтической красоты мира сочетается в его произведениях с элементами мифологии, утонченной стилизацией, манерностью образов: "Персей и Андромеда" (Уффици, Флоренция), "Симонетта Веспуччи" (музей Конде, Шантийи).
      Сколько их, поддавшихся пророчествам и запуганных кошмарными видениями, оказалось в добровольном заточении! Я хочу сказать, сколько талантов теперь глухи к нуждам искусства. Если бы они вышли из оцепенения, которое разрушает человека, и, воспрянув духом, взялись бы наконец за настоящее дело! Ведь сутана и нытье к искусству непричастны.
      А что говорить о молодежи, понапрасну тратящей время в художественных мастерских, оставшихся нам в наследство от старого века? Какое жалкое зрелище - видеть этих юнцов хотя бы у того же Перуджино, где они безропотно ткут узоры по рисункам старого мастера. Тот уже ничем не гнушается, берясь за самые ничтожные заказы.
      Наши флорентийские мастерские перестали быть кузницами Вулкана. В них не создают ничего нового и лишь пережевывают старое. А искусства нет, оно мертво. Несчастные послушники! Словно безвольные монахини, перебирающие четки, и ни малейшего над собой усилия, чтобы приблизиться к настоящему искусству. А живописцы продолжают набирать учеников, нуждаясь главным образом в "подручных" - послушных исполнителях, работающих споро, без лишних "фантазий", не помышляющих ни о какой учебе или высоких материях. Их трудами и стараниями маститые "мастера" заполоняют рынок искусства. Ну а кто осмелится возражать и вольничать, того тут же объявят ослушником, выскочкой. Своего мнения не смей иметь, не то наживешь неприятности и будешь ославлен. Эти господа ведут себя так, словно у них в руках ключи от храма искусства.
      Я всего несколько дней во Флоренции, но уже чувствую, что окунулся в свою среду, пусть даже банальную, но так располагающую к работе и настраивающую на хороший лад. Наряду с добрыми всходами здесь немало произрастает сорняков. Тут-то уж за словом в карман не полезут и обо всем говорят открыто, без обиняков, правда, и не без издевки, а порою и оклеветать непрочь. Кто-то назвал Флоренцию городом безумцев. Зато как здесь вольно дышится с порывами нового флорентийского ветра! Стараюсь обходить опасные водовороты, чтобы не захлебнуться.
      * * *
      Моя "Пьета", установленная в часовне французских королей собора св. Петра, вызвала и здесь немало похвал (но и немало зависти). Видевшие ее в Риме флорентийцы повсюду рассказывают о скульптуре как о непревзойденном совершенстве, сопоставимом разве что с лучшими греческими изваяниями. Я часто вижу, как на улицах незнакомые мне люди указывают на меня и громко расхваливают. Словом, успех всеобщий. Однако растет и неприязнь среди флорентийских коллег. С моим приездом кое-кто опасается утратить первенство в работе и престиж среди влиятельных лиц города. Слава, которую "Пьета" мне снискала во Флоренции, уже приносит первые радости и огорчения. Здесь никто не примирится с тем, чтобы я "главенствовал", как поговаривают мои соперники. Хотя я не собираюсь становиться "первым ваятелем" или посягать на чей-либо скипетр. Кроме работы, я ни о чем не помышляю.
      Могу здесь отметить, что подписал контракт с кардиналом Пикколомини * на изваяние пятнадцати скульптур святых и апостолов для его фамильного алтаря в кафедральном соборе Сиены. В эти дни мой родитель Лодовико от счастья ног под собой не чует. Новый заказ заставил его воспрянуть духом, хотя трудиться над его исполнением придется мне одному. Теперь на моей шее все семейство Буонарроти: отец и братья, за исключением второй жены Лодовико, почившей в бозе в 1497 году, когда я еще был в Риме. Она прожила в супружестве с отцом двенадцать лет, и звали ее Лукреция Убальдини. Но я ее почти не помню. Думаю, синьор Лодовико женился на ней только потому, что не может спать один, без женщины. Правда, теперь он божится, что в третий раз ни за что не обзаведется женой, но я ему не верю. Отцу еще нет шестидесяти, и по виду он вполне крепкий мужчина, да и здоровьем не обижен.
      Сегодня вечером у меня была обычная семейная перепалка с Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо. Последний мне кажется самым несносным из всех. Домашний патриарх Лодовико не проронил ни слова. Ну почему же, в самом деле, Сиджисмондо не обучится какому-нибудь ремеслу? Не собирается же он за сохой ходить? Ведь мы, как-никак, принадлежим к знатному роду старинного происхождения, как явствует из флорентийской летописи за прошлые века. Я изо всех сил бьюсь, чтобы возвысить нашу семью и вернуть ей былое благородство. Иного желания нет у меня, когда приходится затевать споры с братьями и отцом.
      * * *
      Боттичелли не показывается более ни в своей мастерской, ни в кругу художников, где раньше его часто можно было видеть. Сегодня его брат Симоне сказал мне, что Сандро уже не в состоянии работать и предпочитает не выходить из дома. Никогда-то он не отличался крепким здоровьем, а работал всю жизнь до изнеможения, за что теперь и расплачивается. Но говорят, что Сандро переживает тяжелую душевную драму после страшной расправы над Савонаролой. Всем известно, каким ревностным приверженцем монаха был он вместе со своим братом Симоне. Именно он добивался у Доффо Спини объяснения * причины столь ужасного конца настоятеля Сан-Марко и вины, которая ему вменялась.
      * Пикколомини, Франческо Тодескини (1440-1503) - кардинал, ставший в 1503 г. папой Пием III на 27 дней.
      * ... добивался у Доффо Спини объяснения - Симоне Филипепи, младший брат Боттичелли, сделал 2 ноября 1499 г. в дневнике запись: "Когда Сандро... попросил рассказать ему правду, за какие смертные грехи монах Савонарола был предан позорной смерти, Доффо ответил: "Хочешь знать правду, Сандро? У него не только не обнаружили смертных грехов, но и вообще никаких, даже самых малых". Тогда Сандро спросил: "Почему же вы так жестоко расправились с ним?" И Доффо ответил: "...если бы этот проповедник и его друзья не были убиты, народ отдал бы нас им на расправу... Дело зашло слишком далеко, и мы решили, что во имя нашего спасения лучше умереть ему".
      Никогда я не был близким другом Сандро, и мы встречались от случая к случаю. Но я питаю к нему глубокое уважение за его творения. Когда-то его работами восхищались и он был самым почитаемым живописцем во Флоренции. Ему удалось сбить спесь с молодого Леонардо и заставить того несколько поумерить свой пыл. Это было до отъезда Леонардо в Милан.
      Леонардо и Боттичелли никогда открыто не соперничали, но и подлинного взаимопонимания между ними не было. Ведь первый считал себя выше всех во Флоренции и корил Сандро за торопливость и небрежность письма. Если бы Сандро долго раздумывал, мог ли он создать столько произведений? А какая у него была легкая рука! Всегда-то он был человеком слова, чего никак не скажешь о другом. Во Флоренции до сих пор рассказывают анекдоты, как Леонардо заставлял раскошеливаться заказчиков, а сам сидел и в ус не дул, водя всех за нос. От него обещанного ждать - все одно, что воду решетом черпать.
      Мне сегодня вовсе не хотелось писать о Леонардо. Но когда начинаешь думать о Боттичелли, невольно вспоминается и его приятель, который теперь оказался приближенным Цезаря Борджиа *. Другого, более подходящего момента он не мог сыскать, чтобы поступить на службу к Цезарю, который угрожает теперь Флоренции. Что и говорить, Леонардо готов служить всем, кто хорошо платит. В этих делах он не слишком разборчив и поступает вопреки тому, чему поучает других. Не успел, скажем, правитель Милана потерпеть крах, как Леонардо с легкостью необыкновенной тут же меняет патрона. Как прирожденный философ, он всегда с улыбкой воспринимает несчастья своих покровителей.
      * Цезарь Борджиа (1475-1507) - сын папы Александра VI, политический деятель, который не останавливался ни перед какими средствами ради достижения своих целей; послужил прототипом государя в произведении Н. Макиавелли "Князь".
      Меня же тем временем ждет заказ на изваяние скульптур для семейства Пикколомини, а желание пропало. Первоначальный интерес к работе почти совсем угас. Эти мелкие статуи ничто в сравнении с теми горделивыми замыслами, которые будоражат мое воображение. Не вижу в этом заказе ничего, что могло бы меня увлечь. Да и сами статуи кажутся мне теперь крохотными. Сотвори я их, ну и получится целый ряд статуэток высотой чуть более двух локтей. Еще будучи в Болонье, я изваял три такие статуи еще меньшего размера. Все это напрасная трата времени, хотя продолжаю рисовать и делать наброски. Посмотрим, что из этого получится.
      * * *
      Во Флоренции кое-кто начинает поговаривать об отмене закона об изгнании Медичи. Некоторые высказываются, чтобы бывшим правителям разрешили вернуться как "частным гражданам" (а не как хозяевам). Эти господа находят поддержку в лице Цезаря Борджиа, хотя всем известно, что за всем этим стоит Пьеро, сын Лоренцо Великолепного. Судя по всему, Медичи не собираются примириться с судьбой, веря, что заручились поддержкой такого мощного союзника, как Цезарь Борджиа. А тем временем без их участия решаются во Флоренции и общественные, и государственные дела.
      Опираясь на республиканское правление, Флоренция в состоянии сама решать свои дела и делает это несравненно лучше, чем в условиях господства одной семьи, какой бы знатной та ни была. Сейчас сторонников Медичи повсюду зажимают, и даже в Большом совете им пришлось потесниться. Но они стараются ловко скрывать свои намерения, и затянувшееся ожидание их вовсе не обескураживает.
      У нас всем известно, что враги республики побаиваются Франции. И все же флорентийцам не следует обольщаться надеждами на сей счет. Ведь власть в городе может смениться в считанные часы, и никто даже глазом не успеет моргнуть. Достаточно одного сильного удара исподтишка, чтобы создать в республике такое положение, когда всякое противодействие окажется бесполезным. Сейчас против Флоренции плетут сети заговоров не только Медичи, их сторонники и Цезарь Борджиа, этот самый опасный враг. Около сотни литераторов и художников - бывших прихвостней двора Медичи, мечтающих о возврате своих привилегий, - оказывают немалое влияние на мелких тиранов, которым несть числа в Италии. Живя вдали от Флоренции, они ждут не дождутся того часа, когда смогут сюда вновь вернуться.
      Почему мне вздумалось сегодня написать обо всем этом? Только потому, что все мои симпатии на стороне республики, а не монархического патриархального правления одного семейства. Ничто, кроме республики, не в состоянии обеспечить нам свободу, отвечающую нашему человеческому достоинству. И те флорентийцы, которые выступают сейчас против республики, показывают лишь свою ограниченность и отсталость. Как тлетворно влияние рабства, разъедающего душу словно ржа! Когда же, наконец, человек сбросит с себя вековые путы?
      * * *
      Восторг и восхищение, вызванные моей "Пьета", о чем я, кажется, уже писал, хотя и приносили мне в Риме некоторые неприятности, но все же не бесили до такой степени, как зависть некоторых флорентийцев.