От этих флорентийцев всего можно ожидать... Зато какое удовольствие испытает Антонио Младший по завершении работ, когда разжиревший герцог Алессандро похвалит его за службу и отечески похлопает по плечу. Тираны порою столь же великодушны к своим лакеям, сколь бесчеловечно жестоки ко всем тем, кто противится их воле, не обладая рабской душой. В этом я смог убедиться на собственной шкуре сразу же после падения Флорентийской республики и вступления в город папских эмиссаров и легиона чужеземных солдат.
      * Антонио да Сангалло Младший (1473-1546) - архитектор и военный инженер, племянник Антонио да Сангалло Старшего. Работал в Риме (руководил строительством собора св. Петра, начал возводить дворец Фарнезе).
      Теперь мое единственное желание - целиком отдаться работе над гробницей Юлия II. Вряд ли я смог бы ее завершить при жизни папы Климента, который намеревался дать мне новое поручение, едва я управлюсь с делами и смогу окончательно поселиться в Риме. Речь шла о фреске Страшного суда, некоторые рисунки для которой я подготовил еще в прошлом году.
      Итак, я покинул Флоренцию. Я, пожалуй, был бы удовлетворен, переселившись в Рим, если бы не мысли о Сан-Лоренцо, которые постоянно терзают меня и не дают покоя. Меня особенно тяготит, что не удалось довести до конца все задуманное. Я намеревался расписать Новую ризницу от стен до свода, исходя из совершенно новых предпосылок. У меня давно зрела идея создать произведение искусства, в котором скульптура и живопись являли бы собой единое художественное целое.
      Я всегда мечтал стереть неравенство между скульптурой и живописью, чтобы оба эти искусства можно было бы называть единым именем. А Новая ризница Сан-Лоренцо являла собой редчайший пример, где можно было бы добиться такого единства. Но нынешние смутные времена помешали осуществлению моего замысла. С трудом верится, что мне еще раз представится такая счастливая возможность. Все скульптурные работы там были почти завершены, а для фресковых росписей я уже подготовил картоны с рисунками. Мне не хватило только одного года.
      Будучи доведенной до конца, эта работа явилась бы для меня самого великим испытанием и положила бы конец вековым спорам о превосходстве одного искусства над другим. Боже, сколько художниками и литераторами потрачено времени на эти пустопорожние разговоры...
      Пленен с рожденья красотой
      И высшее в ней вижу назначенье.
      Добиться в двух искусствах совершенства
      Вот цель, владеющая мной.
      Все прочие ошибочны сужденья.
      Берясь за кисть или резец, иного не ищу блаженства.
      Записано в моем доме на Вороньей бойне. Сентябрь 1534 года.
      * * *
      Узнал наконец всю правду о том, что приключилось с бывшим моим помощником Антонио Мини во Франции. Этого скромного молодого человека неизменно отличала глубокая преданность искусству, но отсутствие таланта помешало ему подняться выше посредственности. Я всегда считал и считаю, что в искусстве надо работать головой, а не руками.
      Во Флоренции Мини влюбился в одну девушку, мать которой была очень бедна. Они кое-как перебивались с хлеба на воду. Состоятельные родители моего помощника без особой симпатии смотрели на эту несчастную семью, а посему всячески противились браку их сына.
      Однажды они заявились ко мне домой и слезно упрашивали, чтобы я заставил их сына покинуть Флоренцию под любым предлогом. Мне удалось убедить Антонио пойти на труднейшее испытание: порвать все отношения с девушкой и уехать подалее от родного города ради спокойствия и благополучия его родителей. Уж не помню теперь, когда это точно произошло, но, кажется, три или четыре года назад. Молодой человек отправился в Париж с намерением обосноваться затем в Лионе. Перед отъездом я решил подарить ему свою картину "Леда" (которую раздумал отдавать феррарскому герцогу по причинам, о коих здесь умолчу), а также несколько слепков для фасада Сан-Лоренцо и кое-что из рисунков. Однако несколько безалаберный молодой человек имел неосторожность оставить все мои подарки у своего парижского приятеля (некоего Джулиано Буанаккорси, флорентийца, переехавшего во Францию), чтобы по возвращении из Лиона забрать их обратно.
      Мне стало известно, что Мини повез с собой мои работы в надежде продать их Франциску I. Поэтому нетрудно себе представить его отчаяние, когда, возвратившись в Париж, он узнал, что его дружок-прощелыга уже успел продать все мои работы французскому королю, урвав за них куш, которого Мини хватило бы за глаза на безбедное существование на чужбине. Потрясенный подлостью приятеля, оставшись без средств и покровителей, бедняга Мини занемог и в прошлом году умер от разрыва сердца.
      Мой племянник Леонардо пишет из Флоренции, что ежедневно уделяет несколько часов сочинению стихов. Мне и ранее было известно об этой его наклонности. Думаю, однако, что поэтом он не рожден. Но, как говорится, чем бы дитя ни тешилось...
      А по мне, чем баклуши бить да марать бумагу, лучше бы потихоньку приобщался к делам в лавке, купленной мною когда-то для его отца и дядьев. Кстати, не забыть бы написать об этом Джовансимоне и Сиджисмондо.
      Так хочется, чтобы мальчик обучился как следует письму. Получаю от него пространные послания, над которыми вынужден ломать голову, прежде чем могу что-либо уразуметь. Думаю, что времени у него хоть отбавляй, а посему пора научиться писать толково и вразумительно, дабы стать достойным человеком.
      * * *
      Павел III уже призывал меня к себе в Ватикан, желая поручить роспись фресками алтарной стены в Сикстинской капелле. Но я был вынужден ответить отказом на его предложение, сославшись на контракт с Делла Ровере, который связывает меня по рукам. На днях папа сызнова меня вызвал и дал, а вернее сказать, навязал свое поручение.
      И вот сегодня собственной персоной он пожаловал в мой дом в сопровождении свиты кардиналов, дабы лично осмотреть мои рисунки к сцене Страшного суда, выполненные в прошлом году.
      Все мои доводы и сомнения, которые я вновь изложил святому отцу, пытаясь уклониться от непосильной работы расписывать фресками необъятную по своим размерам стену, остались пустым звуком.
      - Тридцать лет я лелеял эту мечту, - сказал Павел III в ответ на мои возражения. - И ныне, став папой, неужели же я откажусь от нее? Да я скорее порву вот этими руками злополучную бумажонку. - Он имел в виду последний контракт, подписанный мной с герцогом Урбинским. - Ни перед чем не остановлюсь, но моя воля будет исполнена!
      Последние его слова вконец убедили меня, что упорствовать бессмысленно. Как говорится, нет худа без добра. Зато папа пообещал оказать давление на герцога Урбинского, дабы тот не хорохорился и довольствовался тремя статуями, выполненными мной собственноручно, не претендуя на большее. Как семейство Делла Ровере проглотит эту горькую пилюлю, не знаю да и не хочу гадать.
      В эти дни к моим римским знакомствам прибавилось еще одно - с маркизой Витторией Колонна *. В прошлом мне не раз приходилось слышать имя этой женщины, особенно в разговорах с Берни *, Донато Джаннотти *, Томмазо деи Кавальери и другими друзьями.
      Она вдова знаменитого маршала, одержавшего победу при Павии *. Это само воплощение меланхолии. Когда маркиза обращает на тебя взор или разговаривает, ее редко покидает выражение изысканной холодности. Ее отличает королевское величие и столь редкий у женщин живой ум, который она проявляет весьма сдержанно. Все это в сочетании с благородством чувств и гордой отрешенностью от мирской суетности придает ее личности неповторимое своеобразие.
      * Виттория Колонна (1490-1547) - поэтесса, вышла из знатного римского рода. Испытала влияние Петрарки и средневековой мистической поэзии.
      * Берни, Франческо (1497-1535) - флорентийский поэт-сатирик, бичевавший своими едкими терцинами существующие нравы и порядки, создатель особого пародийного жанра - "бернеско". Выступал противником всякой тирании, был отравлен сторонниками Медичи.
      * Джаннотти, Донато (1492-1573) - флорентийский литератор и политический деятель, сторонник республиканского правления, автор известных книг "Диалоги Данте", "О флорентийской республике", комедии "Милезия".
      * ... маршала, одержавшего победу при Павии - Фердинандо Франческо д'Авалос (1490-1427), возглавлял испанские войска в битве при Павии (1525) и пленил французского короля Франциска I.
      * * *
      Аретино давно выражал желание получить какой-нибудь из моих рисунков. Однако я не смог ублажить его. Тогда он обратился к Вазари *, и тот, зная нрав этого борзописца, поспешил незамедлительно выслать ему из своей коллекции два моих рисунка, выполненных еще в ту далекую пору, когда мальчиком я посещал школу ваяния в садах Сан-Марко.
      * Вазари, Джорджо (1511-1574) - живописец, архитектор и историк искусства, автор "Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих", т. 1-4, М., 1956-1970.
      Хочу надеяться, что добряк Базари ублажил неугомонного просителя. Может быть, теперь он перестанет докучать письмами, полными безудержных восхвалений, кои меня вовсе не трогают. От этого человека следует держаться подале, иначе рискуешь ненароком быть публично ославленным или, еще того хуже, стать мишенью его пера, которое столь же язвительно и беспощадно в гневе, сколь трусливо и угодливо в прошениях.
      Чтобы добиться своей цели, этот Аретино прибегает к весьма своеобразной уловке. Вначале он закидывает удочку, присылая тебе хвалебное письмо, на которое так или иначе приходится отвечать; затем, когда ты попался на живца, он вновь объявляется, но уже с просьбой подарить ему что-нибудь на память (картину, статую, посвящение), словом, вымогает знаки "признательности", дабы насытить свою тщеславную утробу. Если в дальнейшем он видит, что слава твоя скромна, то, поблагодарив тебя за дар, вскоре забудет о твоем существовании. Но если имя твое у всех на устах, а ты не изволишь отвечать, он будет скромно ждать. Затем, когда его терпение лопнет, он вышлет тебе и своему издателю новое письмо, полное неслыханных оскорблений, расправившись тем самым с тобой и призвав всех прочих именитых людей быть более податливыми.
      Насколько мне известно, Аретино точно так же занимается вымогательством в отношениях с князьями, неизменно добиваясь желаемого. Мои друзья советуют ответить ему, иначе он может учинить любую мерзопакость.
      * * *
      Изменил прежние рисунки к Страшному суду, изъяв все декоративные детали и объединив по-иному образы праведников и грешников. Даже в наиболее разработанном из старых рисунков над алтарем, под фигурой Христа, зияла некая пустота, создававшая впечатление, что вся композиция резко делится на две части. В новом эскизе я заполнил эту пустоту группой трубящих ангелов, которые призывают души умерших предстать перед высшим судией.
      Стена, которую мне предстоит расписать, уже очищена от старых наслоений. Несколько каменщиков, предводимых старшим мастером, уже не один день трудятся в Сикстинской капелле, чтобы придать наклон алтарной стене, и, таким образом, пыль не будет оседать на фреску. Кривизна составит почти полметра, но для зрителя она будет незаметной.
      Нынче специальным указом папа назначил меня главным архитектором, скульптором и живописцем Ватиканского дворца. Само назначение не явилось для меня неожиданным, хотя я его никогда не домогался. Но оно непременно породит возмущение и беспокойство среди архитекторов, работающих над возведением нового собора св. Петра, от коих постараюсь всячески держаться подале. К счастью, в папском указе ничего не говорится о том, что мне надлежит заменить нынешнего главного архитектора собора. 1 сентября 1535 года.
      * * *
      Изо дня в день возрастает число флорентийских беженцев в Риме - явный признак того, что абсолютизм герцога Алессандро становится все более невыносимым. И не только для давних противников Медичи. Он в тягость даже тем, кто в дни осады Флоренции стал на сторону папы Климента и его семейства. И ныне все эти Ридольфи, Сальвиати, Альбици, а также Джулиано Содерини, Баччо. Валори и другие, что верой и правдой служили тирану, сами оказались на положении изгнанников. А разве Филиппо Строцци, вернувшийся в 1530 году в родной город в надежде добиться более либерального правления, не был вынужден уехать в Венецию и на чужбине обдумать былые заблуждения?
      Теперь все они расплачиваются за то, что восстановили власть Медичи и жестоко расправились с республиканцами. Под стать "бешеным" им остается теперь только вынашивать планы мести. Но их присутствие здесь вызывает неприятные воспоминания, особенно когда они принимаются ловчить и изворачиваться. Нет, им не зачеркнуть свое мерзкое прошлое. Боже, и когда-то я трепетал от страха перед этими господами, которые теперь выглядят жалкими прирученными львами! (До сих пор меня не покидает гадкое чувство от случайной встречи с Баччо Валори, который имел наглость протянуть мне руку.)
      Возвращаясь сегодня домой, услышал, как чей-то приятный женский голос распевал мой старый мадригал, положенный на музыку маэстро Тромбончино * и начинающийся так:
      * Тромбончино, Бартоломео (ум. ок. 1533) - венецианец, придворный музыкант, получивший известность своими обработками народных мелодий. В 1518 г. издал в Неаполе сборник песен, куда вошел мадригал Микеланджело.
      Смогу ль прожить без вас, о моя радость,
      Посмею ли вдали от вас дышать,
      Коль не дано надежду мне питать?
      Слова этого романса напомнили мне на какой-то миг короткий, но бурный отрезок моей жизни.
      * * *
      У меня уже вошло в привычку каждое воскресенье встречаться с Витторией Колонна в монастыре Сан-Сильвестро, чтобы вместе послушать, как брат Амброджио читает Священное писание. Однако вчера вопреки установившемуся правилу мы начали не с отрывков из Библии. Как только все расселись по местам, я попросил Витторию на сей раз выбрать что-нибудь из Апокалипсиса. Она согласилась с моей просьбой, и брат Амброджио начал читать спокойным голосом:
      "Откровение св. Иоанна Богослова... Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем... Я, Иоанн, был в духе в день воскресный... Увидел подобного Сыну Человеческому. Глава Его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень, огненны... Итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего..."
      Здесь монах перевел дыхание и продолжал чтение. Но я, потрясенный этими словами, которые так точно передавали мое нынешнее состояние, не мог далее слушать и сделал знак, чтобы он прервал чтение. Я еле сдерживался: меня душили рыдания, исходящие из глубины души, глаза увлажнились, дыхание перехватило. Взглянув на меня, маркиза поняла мое волнение и приказала монаху прерваться. Затем она начала расспрашивать меня о картонах для росписи в Сикстинской капелле, после чего разговор перешел на тему Страшного суда.
      Монах внимательно прислушивался к нашим словам, храня молчание. Прежде чем я покинул монастырь, Виттория с некоторой ноткой любопытства спросила:
      - Скажите, мастер, что вас так растрогало сегодня, отчего вы так разволновались?
      Тогда я ответил ей:
      - Оттого, что я тоже с седыми волосами, как и тот, кого повстречал Иоанн Богослов...
      Почто не может молодость понять,
      Что все меняется к закату жизни:
      Любовь, желанья, вкусы и мечты.
      В забвеньи суеты нисходит благодать.
      Коль смерть с искусством не дружны,
      На что тогда мне уповать?
      * * *
      Сегодня утром в сопровождении моего слуги Урбино и каменщика я поднялся на леса, сооруженные в Сикстинской капелле, дабы приступить к росписи алтарной стены. С вечера уже стояли наготове склянки с красками, бадьи с водой, картоны и все прочее, необходимое для фресковой живописи. После того как подручный наложил слой свежей штукатурки в указанном месте (то есть в правом люнете), Урбино взял первый картон и помог мне приложить его к стене и закрепить. А потом он вместе с подручным наколол картон, чтобы рисунок перешел на свежий слой штукатурки, отнял от стены картон, после чего я смог приступить к самой росписи.
      Вижу, что не смогу работать с тем самопожертвованием, как это было, когда я расписывал здесь свод. Силы мои уже не те, что тридцать лет назад. Придется расписывать не спеша, сообразуя труд с отдыхом. Да и прежняя страсть, ненасытная жажда работы, меня почти оставила. Апрель 1536 года.
      * * *
      Все настойчивее дает себя знать необходимость проведения реформы церкви. Из Женевы, Венеции, Неаполя приходят тревожные вести для всех тех, кому дорого единство церкви и веры. Но Ватикан пока относится вполне терпимо к таким настроениям, поскольку побаивается, и не без основания, прибегать к карательным мерам против представителей реформистского движения, ибо такая политика чревата расколом. Но вопреки воле Павла III кое-кто в Ватикане был бы не прочь прибегнуть к насильственным мерам, дабы вернуть в стадо "заблудших овец". Среди таковых прежде всего выделяется кардинал Караффа *, рьяный католик и блюститель чистоты веры, который слеп и глух к веяниям времени.
      * Караффа, Джампьетро (1476-1559) - кардинал, глава верховного суда инквизиции, отличался фанатизмом и жестокостью. С 1555 г. папа Павел IV. По его указанию впервые был издан "Индекс запрещенных книг". Когда он умер, народ сбросил его статую в Тибр и сжег тюрьму инквизиции.
      В отличие от него куда большей широтой взглядов и веротерпимостью наделен кардинал Контарини, который ради блага католицизма склонен даже обсудить с реформистами все, что они подвергают сомнению и хотели бы переиначить. Что касается меня, то я мыслю просто: не затрагивая догм веры, следовало бы положить конец злоупотреблениям со стороны служителей культа. Именно это явилось причиной нынешних брожений.
      Виттория Колонна, чьи идеалистические воззрения намного превосходят мои, в этих вопросах мыслит иначе, находясь под сильным воздействием Бернардино Окино *, Пьетро Карнесекки * и других непримиримых реформистов.
      Если вспомнить о другом, отмечу, что часто бывающие у меня друзья литераторы то и дело заводят разговор о Страшном суде. Им не терпится узнать, как продвигается работа над фреской. Но я не охотник рассказывать о своих делах, а посему избегаю таких вопросов, оставляя неудовлетворенным их любопытство.
      На днях вновь зашел разговор о том, как писать Страшный суд, и кто-то изъявил живейшее желание увидеть то, что уже сделано мной (в чем его сразу же поддержали все остальные).
      - Друзья, - сказал я им, - если бы я даже разрешил вам подняться на леса в Сикстине, вы бы были разочарованы, поскольку я еще не начал писать.
      - Неправда, мастер, - послышался чей-то голос. - Всем известно, что вы работаете, проводя дни напролет в Сикстине.
      Когда в ответ на это возражение я сказал, что написал только сцены страстей господних, друзья посмотрели на меня в изумлении. Неужели они услышали от меня более того, что хотели?
      Замечаю, что все реже обращаюсь к этим запискам. Меня отнюдь не волнует, что между отдельными записями проходит немало времени.
      Вот и сейчас хочу вспомнить, что на прошлой неделе был на ужине в доме Донато Джаннотти, куда были приглашены также Луиджи дель Риччо * и Томмазо Кавальери. В подобных случаях разговор ведется обо всем, а чаще всего об искусстве. Если не ошибаюсь, именно Донато спросил меня, как подвигается работа над Брутом. Я ответил ему, и это была сущая правда, что пока еще не приступил к нему. Дело в том, что мне еще не удалось в качестве модели подыскать соответствующее лицо, которое выражало бы одновременно гордость, силу и величие духа.
      * Бернардино Окино (1487-1564) - проповедник, генерал монашеского ордена капуцинов, автор "Проповедей" и "Диалогов о вере".
      * Пьетро Карнесекки (1508-1567) - флорентиец, один из руководителей реформистского движения в Италии, приговорен к смертной казни как еретик.
      * Луиджи дель Риччо (ум. 1546) - флорентиец, политический изгнанник, переписчик стихов Микеланджело, отобрал для издания 89 произведений, это издание однако, не было осуществлено.
      - Но ведь есть наш Томмазо! - воскликнул Джаннотти. - Уж он-то мог бы вдохновить вас на создание образа Брута.
      Его тут же поддержал Луиджи дель Риччо. Но я думал иначе.
      - Томмазо не подходит для этого, - ответил я друзьям.
      - Вот те на! Да он же само воплощение красоты...
      - А мне нужна прежде всего мужская сила.
      - И все же я считаю, что наш Томмазо вполне соответствовал бы такому образу, - настаивал Джаннотти.
      - Наш друг прекрасно бы подошел, если бы я задумал ваять Аполлона. Но в данный момент мне нужен Геракл.
      Друзья удивленно умолкли. Но мне показалось, что сам Томмазо не понял смысла моих слов. Он слегка нахмурился, а в его взоре проступила тень недовольства. Тогда я спросил его, отчего он не согласен со мной.
      - По правде говоря, мастер...
      - Договаривайте. Я вас слушаю, - настаивал я.
      - Я думал, что...
      - Что бы вы там ни думали, но прошу вас понять меня правильно. Весь ваш облик не навевает мне мысль о тираноубийце.
      - Я начинаю понимать вашу мысль, мастер, - с готовностью ответил Томмазо.
      Он совсем справился с волнением и уже спокойно добавил:
      - Я полностью с вами согласен.
      Но мне еще долго пришлось убеждать Донато и Луиджи. Но в конце концов они тоже согласились, что по самой своей идее Брут никак не может походить на Аполлона.
      Нет, я знаю, что изображу Брута по-своему, и у меня уже зреет одна мысль...
      Коль дивное искусство осознало
      Суть формы, данную в движеньи,
      Его идеи получают преломленье
      Сперва в модели из любого матерьяла.
      Затем уж в диком камне суждено
      Свои посулы молоту раскрыть,
      Чтоб чудо совершенства нам явить,
      Которому забвенье не страшно.
      * * *
      Сегодня по городу распространилась весть об убийстве Алессандро. Она вызвала ликование среди флорентийских изгнанников. Уверен, если бы убийца герцога оказался сейчас в Риме, ему устроили бы триумфальный прием. Среди проживающих здесь флорентийцев ведутся жаркие споры о свободе и республике, произносятся пламенные речи, в которых прославляется Лоренцино *, подославший наемного убийцу, читаются сатирические и даже непристойные стишки, высмеивающие Медичи, и, конечно же, поднимаются бесконечные заздравные тосты.
      * Лоренцино Медичи, прозванный Лорензаччо (1513-1548) - литератор, пользовавшийся скандальной славой, автор "Апологии" (1539), в которой старался оправдать политическое убийство. Пал от руки наемного убийцы, подосланного тосканским герцогом.
      Лоренцино называют теперь не иначе как вторым Брутом. Но я не считаю его таковым. Этот Лоренцино неизменно сопровождал своего двоюродного братца Алессандро во всех ночных вылазках во Флоренции и округе, был неизменным соучастником диких оргий, считался фаворитом герцога и его закадычным другом.
      Сегодня Урбино допоздна прождал, пока я возвращусь и улягусь в постель. Бедняге пришлось пободрствовать, так как я засиделся у друзей за полночь. В комнате меня ждал накрытый стол с фьяской доброго треббьяно, хлеб, сушеные фрукты, окорок на вертеле, сыр. Но я ни к чему не притронулся, ибо отужинал в доме у Донато Джаннотти, где был также Томмазо деи Кавальери.
      Возвращаясь к событиям во Флоренции, хочу отметить, что совет Сорока восьми, этой горстки льстецов, где главенствуют Гуиччардини, Веттори, Никколини и Палла Ручаллаи, избрал флорентийским герцогом молодого Козимо, сына Джованни делле Банде Нере. Флорентийцы, у которых в свое время было изъято все оружие, ничего не могли предпринять против такого "престолонаследия". К тому же головорезы из отряда Алессандро Вителли жестоко подавляли любую попытку беспорядков в городе.
      Тем временем как в Риме, так и в других городах Италии среди флорентийских изгнанников начались разногласия и распри. В эти дни и мне пришлось поспорить до хрипоты и потратить на это немало времени. Но назавтра вернусь к работе в Сикстинской капелле и оттуда - никуда.
      Мне часто приходят на память мои закованные рабы, оставшиеся во флорентийской мастерской. Видимо, не суждено их закончить, как бы мне этого ни хотелось. Ведь я настолько сократил размеры гробницы Юлия II, что этим четырем рабам не нашлось бы в ней места. Сколько усилий потрачено впустую, сколько работ остались незавершенными, как и эти рабы! В который раз память прошлого бередит мне душу, напоминая о моих провалах и неудачах. Поэтому самое время отложить перо в сторону и пожелать моей злопамятной голове спокойной ночи.
      Забыл отметить, что по настоянию папы во Флоренцию отбыла депутация флорентийских изгнанников, дабы попытаться на месте решить многие вопросы, вставшие особенно остро после убийства Алессандро. И самый первый из них возвращение беженцев на родину. Январь 1537 года.
      * * *
      Алтарную стену в Сикстине уже украшает множество фигур, теснящихся вокруг грозного Христа. Все эти пребывающие в смятении блаженные, апостолы и мученики взывают к высшему Судии, доказывая ему свою верность, показывая знаки перенесенных мучений. Им сейчас не до умиления и не до молитв. Их манит призывный глас Христа, и они в движении, словно подталкиваемые порывами разразившейся бури, как в сцене потопа, написанной мной на плафоне капеллы.
      Эти герои не объединены никакими деталями архитектурного декора, которые можно увидеть в работах старых мастеров и которыми я сам пользовался при росписи свода. Ветер жизни - вот что отныне их всех объединяет и наполняет надеждой. Я не ошибся, говоря "надеждой", ибо они тоже трепещут перед грозным Судией.
      На моем месте любой художник изобразил бы зеленую цветущую лужайку, на которой собрались герои, увенчанные золотыми нимбами. Любой другой мастер представил бы эту часть сцены Страшного суда как райскую идиллию. Я же оторвал от земной тверди божьих избранников, а на нашей земле оставлю лишь проклятых грешников да демонов во плоти. Для меня было особенно важно показать эту пропасть, отделяющую одних от других. Все персонажи, толпящиеся вокруг Христа, лишены свойственной им в произведениях старых мастеров мистической отрешенности. Нет, я решил наделить жизнью этих выразителей высшего провидения.
      Помню, как во Флоренции люди падали ниц и молились перед Страшным судом работы Беато Анджелико *. Перед моей же фреской зритель остановится и задумается, ибо мои праведники подобны ему и наделены свойственными ему чертами. Но когда фреска будет закончена, поймут ли ее художники и литераторы, дойдет ли до них подлинный смысл того, что мне хотелось сказать?..
      * Беато Анджелике фра Джованни да Фьезоле (1387-1455) - живописец флорентийской школы Раннего Возрождения, был настоятелем монастыря Сан-Марко во Флоренции, работал также в Риме и Орвьето. Среди главных произведений: "Благовещение" и "Страшный суд" (музей Сан-Марко, Флоренция).
      Кто майскую листву не замечает,
      Тому весною насладиться не дано.
      * * *
      Получил сегодня из Венеции письмо от Аретино, в котором среди прочего он весьма многословно излагает свои убеждения, как художникам следовало бы изображать сцену Страшного суда. Я не могу ему возразить, ибо у каждого человека свое собственное представление на сей счет, и он вправе изложить мне свои соображения. Но когда мне начинают навязывать свои идеи, как это делает Аретино, то тут уж я позволю себе не согласиться с господами советчиками.
      Этот литератор, то осыпающий меня похвалами, то мечущий громы и молнии, пишет мне из Венеции следующее: "Средь этого вихря мне видится Антихрист, но лишь внешне похожий на того, каким вы его себе представляете. Вижу искаженные ужасом лица живущих; вижу, как вот-вот угаснут солнце, луна и звезды; вижу, что вскоре исчезнут огонь, воздух и вода, а чуть поодаль вижу напуганную Природу, тщетно старающуюся уберечь свою немощную старость..."
      Аретино еще видит (если вкратце изложить его пространное письмо) бегущие облака и окрашенное в различные цвета небо, на котором восседает Христос, "окруженный сиянием и ужасом"; он видит славу, брошенную под колеса небесной колесницы со всеми ее лаврами и прочим багажом. Наконец - и здесь, пожалуй, самое курьезное из всего увиденного им, - "из уст сына божьего исходит окончательный приговор" в виде двух стрел, летящих вниз и грохочущих.
      Когда литераторы дают волю безудержной фантазии, не особенно заботясь, насколько логичны их рассуждения, то способны написать с три короба глупостей. Если бы Аретино хоть чуточку подумал, то не стал бы писать об огненных стрелах, изрыгаемых устами Христа и пересекающих сверху донизу алтарную стену в Сикстинской капелле, а выразился бы несколько иначе, не заставляя меня хохотать до упаду над его нелепым предложением. Не поняв причины моего смеха, Урбино только что спросил меня:
      - Что это вас так разбирает? Никогда не видывал ранее, чтобы вы так веселились в одиночку.
      - Мне вдруг пришла в голову одна смешная идея, - ответил я, чтобы успокоить его.
      Покажу завтра Виттории это престранное письмо.
      Кстати, о письме. Вопреки клятвенному заверению, что ноги его не будет в Риме, Аретино пишет о своем намерении прибыть сюда, чтобы увидеть мои фрески в Сикстинской капелле. Свое решение он сопровождает выражениями восхищения, заявляя, что среди множества королей, живущих на земле, единственный - это Микеланджело. Правда, несколькими строками далее, как бы между делом, вновь напоминает о своем желании иметь какую-нибудь мою работу.
      Днями отвечу на письмо и извинюсь, что не смог осуществить его идею, поскольку далеко продвинулся в работе по собственному замыслу. Подивлюсь непременно его неистощимому воображению, которое позволяет увидеть столь дивные вещи, а заодно взмолюсь, чтобы он не покидал Венецию и не нарушал клятвенный обет ради бедного человека, не заслуживающего такой чести. Именно так и напишу, ибо зазнавшимся и наглым попрошайкам надобно отвечать общими пустыми фразами. Никогда еще мне не доводилось сталкиваться со столь курьезным типом, как этот Аретино. Сентябрь 1537 года.
      * * *
      Меня частенько попрекают, что художникам я предпочитаю общество литераторов. Что же тут зазорного, если люблю общаться с людьми, с коими можно самому поговорить и с удовольствием их послушать. Вот уже многие годы я живу в отрыве от мира художников. Поначалу это было вызвано их завистью, соперничеством и непониманием. А ныне не могу себя заставить встречаться с ними, поскольку их совсем не занимает судьба Флоренции и они глухи ко всему тому, что, на их взгляд, чуждо искусству. Я уж не говорю об их дремучем невежестве, которое порою становится смешным (от некоторых из них ко мне приходят письма, которые даже мой слуга Урбино написал бы куда грамотнее). Хочу сказать, что художникам давно пора вырваться из болота засосавшего их эгоизма и невежества.