Никогда и нигде еще не было памятника, восславляющего труд, и я таковой воздвигаю как раз на надгробии тех, которые всю жизнь провели в праздном безделье.
      На этих саркофагах нет и не будет привычных изображений распростертых фигур усопших с крестом в руках, никаких мраморных покрывал с бахромой, фестонов, завитков и даже традиционного изображения смерти. Я намеренно отказался от всех этих мрачных атрибутов, которыми в прошлом украшались надгробия, переиначив и все решив по-новому, ибо исхожу из совершенно иных представлений...
      Простая замкнутая полость иль объем
      Любое вещество незримо заключает,
      А ночь своим покровом защищает
      Его от солнечного света даже днем.
      Но пламя или факел одолеет ночь,
      И дивные ее черты рассеять в силах
      Не только гордое небесное светило,
      Но даже червь презренный гонит темень прочь.
      Когда крестьянская соха избороздит поля,
      То в почву попадет тепло и влага,
      И прорастут все семена на глубине.
      Для зарожденья человека тень важна,
      А посему не день, а ночь есть благо,
      Коль человек всего дороже на земле.
      * * *
      Из Фландрии возвратился Алессандро Медичи. Он привез с собой эдикт Карла V, а вернее, послание к флорентийскому народу, в котором этот отпрыск Медичи объявляется пожизненным полновластным правителем. "В знак особого расположения к папе" император решил смилостивиться и "простить Флоренции ее тяжкую вину", вернув городу его неприкосновенность и привилегии, утраченные из-за "супротивного поведения" его граждан. Та часть императорского эдикта, где речь идет о передаче в случае смерти Алессандро всех постов его прямым наследникам, означает не что иное, как окончательную утрату Флоренцией своих свобод.
      Как же просчитались все эти недальновидные господа, которые, поддерживая папу, надеялись тем самым спасти то немногое, что осталось от былых флорентийских свобод! Тирания торжественно провозглашена и закреплена все тем же императорским эдиктом, который был оглашен на заседании высшего органа власти, представляющего собой жалкое сборище прожженных льстецов и интриганов.
      Спасибо хотя бы за то, что пощадили меня, не заставив заниматься украшением города по случаю прибытия этого ублюдка Алессандро и связанных с этим торжеств. 8 июля 1531 года.
      * * *
      Наследники Юлия II вновь принялись за свое, настаивая, чтобы я должным образом занялся их заказом, оставив все остальное. Обо мне распускают грязные сплетни и, чтобы добиться своего, на меня жалуются папе. Если они не угомонятся, не знаю, чем кончится вся эта канитель. Боже, как я устал от постоянных попреков и наветов. Дабы положить конец их уловкам и прийти к полюбовному согласию, направил им новые предложения. Хочу надеяться, что они станут окончательными.
      В заключение отмечу, что и мои завистники без устали изощряются, лишь бы очернить меня в глазах папы и нынешних хозяев Флоренции. Правда, не в пример здешним господам в Ватикане не очень-то принимают близко к сердцу все эти наговоры. Насколько мне известно, папа Климент неизменно пожимает плечами, когда ему напоминают о моих деяниях во время осады Флоренции. Говорят, что недавно он изволил заметить: "Микеланджело не прав, ибо я не делал ему ничего дурного".
      Никак не возьму в толк: а в чем, собственно, моя неправота?
      Надеялся быстро поправить здоровье, но постоянные тревоги не позволяют мне окончательно прийти в себя. Тоска, страх, подозрения заставляют людей увядать, словно листья осенью, и они гибнут. Слышу, как порою за моей спиной говорят, что долго я не протяну и мне остались считанные дни. При встрече знакомые глядят на меня такими удивленными глазами, словно видят перед собой призрачное видение, мой вид пугает их. Но я тут же привожу их в чувство одним лишь взглядом или полусловом.
      * * *
      Мои друзья из других городов предупреждают, чтобы я был осторожнее в выражениях, поскольку мои письма приходят к ним вскрытыми. Очевидно, в глазах верных слуг Алессандро лицо я "подозрительное", хотя они всячески успокаивают меня и просят не верить слухам, что, мол, карающая десница уже занесена надо мной. Но мне доподлинно известно, какие чувства питает их господин к моей персоне. Отлично знаю, что не моргнув глазом он тут же приказал бы расправиться со мной, да руки коротки, ибо его желание идет вразрез с волей всесильного дяди - папы Климента.
      Не знаю, насколько доверяет юный деспот донесениям ищеек, которые неотступно следуют за мной и уже успели, чай, изучить всю мою подноготную. Ума не приложу, отчего этот осел, ставший по иронии судьбы герцогом, так страшится несчастного беднягу, каким на самом деле я являюсь. Неужели он верит, что я продолжаю поддерживать связь с опасными лицами, объявленными вне закона?
      Некоторые придворные Алессандро все еще негодуют, требуют возмездия, будучи не в силах простить, что я согласился занять пост генерального инспектора фортификационных сооружений. А иные раскрывают рты от удивления и не могут поверить собственным глазам, видя, как я преспокойно шествую по городу, ежедневно направляясь из дома в Сан-Лоренцо. "Не смотрите, что он художник. Прежде всего он человек, руководивший фортификационными работами", - говорят самые фанатичные из них. Такие голоса начинают причинять мне новые неприятности.
      Униженный, находясь под постоянным наблюдением, живу здесь, словно в ссылке. Как только закончу работы в Сан-Лоренцо, постараюсь тут же покинуть Флоренцию, чтобы обрести покой где-нибудь на стороне. Я нередко вел разговоры о свободе в этих моих записках, но лишь в эти дни по-настоящему понял ее подлинный смысл. Видимо, чтобы полнее оценить свободу, нужно прожить под игом тирании по крайней мере пару месяцев.
      Чувствую себя прескверно, постоянно болит голова. По ночам то и дело вскакиваю, пробуждаясь со стоном от страшных кошмаров, которые порою преследуют меня и днем. Всем своим обликом напоминаю душевнобольного, живущего во власти галлюцинаций и кошмаров. Но не прекращаю каждодневно трудиться, ибо руки и ноги пока послушны мне. Работаю, дабы отвлечься, успокоить душу, развеять мрачные мысли и предчувствия - словом, чтобы работой заглушить все то, что тревожит мое сердце. Работаю, чтобы жить. Если бы не работа, пришлось бы выбирать между кладбищем и домом для умалишенных...
      Какое рабское унынье, какая в мыслях пустота,
      Душа вся страхом обросла
      И мне божественные образы ваять!
      * * *
      Специальным декретом папа пригрозил мне отлучением, если я позволю себе отвлекаться на иные дела, кроме гробницы Юлия II и работ в Сан-Лоренцо. Видимо прослышав о состоянии моего здоровья, он просил передать мне, чтобы я не слишком изнурял себя, работал спокойно, и даже посоветовал почаще бывать на свежем воздухе.
      Несмотря на угрозу, содержащуюся в декрете, папа Климент явно хитрит, желая припугнуть и отвадить от меня не в меру настойчивых заказчиков, число которых растет изо дня в день. Я и сам старался всеми правдами и неправдами отклонять новые предложения. Теперь же, размахивая копией папского декрета, могу без утайки сказать красномордым сытым заказчикам: "Взгляните, синьоры, на эту бумагу. Если вы не хотите, чтобы меня отлучили от церкви, то не просите у меня ни статуи, ни картины и ничего другого". В конце концов я не оказался внакладе, а Климент проявил в этом деле удивительную сообразительность.
      В местных кругах, где меня терпят скрепя сердце, любой мой отказ всесильным заказчикам порождал такое недовольство, что мне не раз приходилось серьезно побаиваться возможной расправы.
      Алессандро отдал приказ изъять все оружие, находящееся в распоряжении флорентийцев, и отослал на родину ландскнехтов, заменив их головорезами из банды Алессандро Вителли. Племянничек Климента VII лишил тем самым флорентийцев права охраны порядка в городе, которым они спокон веков пользовались, прибегая к услугам ландскнехтов. Представляю себе, какие порядки установит во Флоренции весь этот сброд каналий!
      Хочу отметить, что сегодня впервые случайно увидел самого герцога Алессандро, шествующего по улицам Флоренции. Никогда еще не видывал такого зрелища. Окруженный сворой образин в латах, стальных шлемах и с ужасными тесаками, входящими теперь в моду, молодой тиран гордо выступал, не одаривая даже взглядом толпы собравшихся простолюдинов. Трепеща от страха, несчастные изо всех сил пытались изобразить радость при виде герцога и хлопали в ладоши, как на представлении.
      В былые времена флорентийцы встретили бы такой кортеж смехом и улюлюканьем, приняв его за шутовское шествие, какое нередко можно было видеть на городских улицах в дни праздничного карнавала.
      * * *
      Семейство Делла Ровере настаивает, чтобы готовые статуи для гробницы Юлия II были отправлены в Рим, где бы я лично проследил за их установкой и завершил всю работу на месте. Вижу, что племянникам папы Юлия просто невтерпеж. Но совесть у меня чиста, и им не в чем меня упрекнуть. Я уже сообщил этим торопыгам, как будут окончательно расположены все статуи, а посему пусть угомонятся и наберутся терпения. Боже, сколько же еще с ними возиться! Когда же этому придет конец?
      Некоторые избранные, коим было дозволено увидеть завершенные скульптуры Лоренцо и Джулиано, в один голос выражают недоумение по поводу несхожести моих героев с прообразами и их удрученного, меланхолического вида. Всем этим ценителям я могу лишь посоветовать рассматривать искусство с несколько иных позиций и обрести хоть толику воображения. Люди, которые спустя века будут лицезреть мои статуи, вряд ли заинтересуются всей этой галиматьей. Однако никто не должен думать, что, отказавшись от передачи портретного сходства, я в какой-то мере хотел насолить семейству Медичи. Нет, совсем иные мысли занимали меня, когда я ваял эти "причудливые" статуи.
      * * *
      Сегодня до наступления темноты я решил остаться в Новой ризнице Сан-Лоренцо, дабы еще раз спокойно обозреть все, что пока мне удалось здесь сотворить. Услав по домам подмастерьев да и самого сторожа, я остался наедине с моими творениями, окунувшись в этот покой, тонущий в тишине. Как завороженный, не мог оторвать глаз от строгих стен часовни, украшенных скульптурными надгробиями. В какое-то мгновение у меня создалось ощущение, что каждая скульптура вбирает в себя другую, как бы сливаясь в единое целое, а все позы и жесты стали настолько одинаковы, что Джулиано выглядел как Лоренцо и, наоборот, День - как Ночь... Мне даже показалось, что статуи обоих герцогов и аллегорические фигуры стали разрастаться и превращаться в единого героя, вбирающего и олицетворяющего собой все пространство.
      Это состояние созерцания монотонного единообразия начало меня тяготить. Но затем образ призрачного героя стал постепенно видоизменяться и растворяться у меня на глазах, а подавленность окончательно прошла, когда все четыре аллегории, отделившись друг от друга, заняли свои места, а оба герцога вновь обрели каждый свойственное ему выражение и позу.
      Я почувствовал, как жизнь вновь наполнила пространство. Ночь склонила голову к груди, положив ногу на ногу; День уставился на меня из-за приподнятого плеча, словно выражая недовольство моим присутствием; утренняя Аврора делала над собой усилие, чтобы вновь не погрузиться в сон, и, наконец, Вечер в предвкушении предстоящего отдыха после трудов растянулся во весь рост на камне, породившем его, и приподнял слегка натруженные плечи, ожидая наступления сумерек.
      Оба герцога сидели в тишине, погрузившись в свои думы и не замечая всего того, что творилось у их ног на каждом из надгробий. На дворе уже сгустились сумерки...
      О, ночь, хоть мрачен твой покров,
      Зато как спорится работа в тишине
      И как просторно мыслям в голове!
      Ты похвалы достойна мудрецов.
      Уходят прочь усталость и сомненья.
      Взамен даешь покой, бодрящую прохладу
      И предрассветных снов усладу,
      Что охраняют все мои стремленья.
      О, призрак смерти, ты один
      Кладешь конец душевной нищете
      И служишь за страданья искупленьем
      Над нашим бренным телом господин,
      Ты осушаешь слезы на челе
      И праведным даришь терпенье.
      * * *
      В замке Беттона умер Малатеста Бальони. Его скосила галлийская болезнь и желчь, разлившаяся от отчаяния, что папа так ловко обвел его вокруг пальца, не сдержав ни единого обещания в награду за низость и вероломство. Оставленный всеми, кто склонил его к предательству, этот господин кончил свои дни, как того заслужил. Первыми гибнут жертвы предательства, но рано или поздно и самих предателей карает заслуженное возмездие.
      Рассказывают, что, когда бывший деспот Перуджии испустил дух, среди грома и молний над землей пронесся невиданный ураган. Декабрь 1531 года.
      * * *
      События, происшедшие за последние два года, изменили облик Флоренции. Помимо замены старых органов власти новыми и общего обнищания, вызванного войной, в городе можно заметить немало перемен, даже в одежде. Редко кто носит на голове заостренные колпаки, уже не увидишь старинные флорентийские орнаменты на одежде, да и сам ее покрой изменился. Серебряных пряжек, снурков, кушаков из тисненой кожи уже не увидишь, как бывало, почти на каждом. И даже волосы не носят ниспадающими до плеч, что когда-то составляло особую гордость знати и старых магистров, а так, лишь слегка прикрыв макушку.
      Только возвратившаяся в свои дворцы аристократия да нажившиеся на войне торговцы могут позволить себе роскошь носить традиционные флорентийские одеяния. Все прочие, коих явное большинство, не только одеваются по-новому, но и несут на себе печать новой жизни, так отличающейся от прежних мятежных времен. С горечью вижу, что носителями старых добрых флорентийских традиций, пусть даже в их чисто внешнем проявлении, ныне выступают как раз, те, кто строил козни против нашей республики или относился к ее судьбе с полнейшим равнодушием.
      * * *
      В апреле месяце мне пришлось побывать в Риме, где с доверенными лицами герцога Урбинского окончательно утряс все вопросы, связанные со старой тяжбой вокруг памятника Юлию II. Кратковременное пребывание в Риме позволило мне также выверить с семейством Делла Ровере все счета, как большие, так и малые. Наследники папы Юлия утверждали, что выплатили мне ни много ни мало шестнадцать тысяч дукатов. На поверку же вышло, что я получил всего лишь пять тысяч, и это смог подтвердить прокуратор герцога Урбинского, сверивший все счета. Я особенно доволен, что мне удалось опровергнуть эту гнусную клевету. Согласно новому контракту - а это уже четвертый, который я подписываю, - мне надлежит взять расходы, связанные с новыми работами, и в течение трех лет изваять собственноручно шесть статуй для усыпальницы папы Юлия. Хочу надеяться, что мне не придется более возвращаться к этой истории, набившей оскомину.
      Виделся с папой; не сказал бы, что его состояние лучше моего. По одному его облику можно судить, сколько ему пришлось испытать со времен разграбления Рима и до капитуляции Флоренции. Да, горя он хлебнул немало. В тамошних кругах узнал, что папа заметно изменил отношение к своему племяннику Алессандро. Говорят, что особенно его удручают беззаконие, которое тот творит, злоупотребляя данной ему властью, и постыдный, скотский образ жизни. Другой папский племянник, Ипполит, несколько помоложе и приятнее в обхождении, нежели этот ирод Алессандро, затаил злобу против флорентийского деспота и плетет против него сети заговора, водя дружбу с политическими изгнанниками.
      Поживем - увидим, что принесут козни Ипполита и распри между братьями этому городу, уже и без того испытавшему немало лихих годин.
      * * *
      В эти дни Новая ризница Сан-Лоренцо наводнена молодыми художниками, коих взял себе в подмогу, вняв советам Климента VII. Сам же я работаю над рисунками для росписи фресками часовни и леплю в воске модели будущих изваяний.
      Впервые в жизни вижу себя окруженным таким множеством помощников, которым надлежит работать по моим рисункам и слепкам. Хотя и понимаю, что нужна подмога в столь трудоемком деле, все же мне было бы куда покойнее без этой оравы. Однако силы мои уже не те, и в одиночку справляться с делом стало трудно. Хочешь не хочешь, а приходится считаться с этим. Вот и хожу день-деньской, отдавая распоряжения и делая замечания, особенно тем, кто норовит работать на свой манер. Не терплю отсебятину, а посему художникам со мной не сладко.
      Хочу, однако, добавить, что все здесь мнят себя художниками, полагая, видимо, что искусство - это такое же ремесло, как и все прочие, которому можно обучиться, походив несколько месяцев в подмастерьях. Правда, некоторые, поработав немного кистью или резцом, отворачиваются от искусства. Но таковых, к сожалению, гораздо меньше. Все эти, с позволения сказать, художники принесли бы куда больше пользы, катая тачки с песком и камнем. А скольким молодым людям, очарованным искусством и обладающим приятной наружностью, подошла бы роль пажей в аристократической свите! Но они, поддавшись магическому соблазну, растрачивают свои силы и терзают себя понапрасну. И этим юношам, одержимым страстью, невозможно внушить, что искусство - это не блажь, а великое серьезное испытание и дело весьма трудное.
      Поскольку никому невозможно запретить заниматься искусством, которое, кроме особой склонности, не требует иных задатков, увлеченность им и приводит сплошь и рядом к весьма плачевным результатам. А посему для меня куда ценнее простой рабочий или пастух, что ходит за стадом и доит коров, нежели любой несостоявшийся художник.
      Эти мысли навеяны сегодняшней стычкой с одним наглым великовозрастным детиной, что работает у меня в Сан-Лоренцо. Он не признает никаких замечаний, считая, что вполне справляется с порученным делом. Сегодня я не принял у него работу. Его наглое упрямство меня просто озадачило. Но со мной шутки плохи. Поворчав, он все же вынужден был взять новую мраморную плиту и начать все сызнова. Не стал его прогонять из-за уважения к отцу. Бедняга нуждается в помощи.
      На сей раз решил набрать поболе помощников, дабы поскорее закончить работы в Сан-Лоренцо. Хочу при первой же возможности покинуть Флоренцию. Не могу жить в обстановке подозрений и ненависти, постоянно испытывая страх за жизнь. Знаю, что для Алессандро я как бельмо на глазу, а посему у меня немало причин опасаться его.
      * * *
      Римский соглядатай, который с семьей столько лет занимал мой дом на Вороньей бойне, был выдворен с превеликим трудом стараниями моих друзей, особенно Бастьяно. Но дом оставлен в таком состоянии, что для приведения его в божеский вид придется раскошелиться. Боюсь, что это мне обойдется чуть ли не как сама покупка дома. Маленький сад вокруг стал неузнаваем, но деревья в нем продолжают давать сочные плоды, и друзья дурно поступают, если не лакомятся ими.
      Говоря о доме и саде, тут же вспоминаю моих многочисленных кошек, с которыми так любил коротать время. Не знаю, сколько из них осталось в живых. Никто не догадался написать мне о них. Не думаю, что из уважения к моей персоне бывшие жильцы кормили их.
      Бастьяно пишет, что жена соглядатая влюблена в меня без памяти и хотела было оставить для меня множество каких-то вещей и безделиц, которые мой друг не принял, и правильно сделал. Если бы несчастная женщина познакомилась со мной, думаю, что она бы тут же остыла. Пусть поболе заботится о собственном муже, хотя он и соглядатай.
      В последнее время мной овладела странная форма меланхолии. Живя в какой-то прострации и в полном отрыве от мира, все окружающее я воспринимал в иной, видоизмененной форме. Ничто меня более не занимало, не печалило, но и не радовало. Я перестал даже докучать своим помощникам бесконечными придирками и замечаниями, но и они, видимо, не осмеливались обращаться ко мне. Уставившись в небо, подолгу разглядывал звезды, не испытывая при этом никаких чувств. Даже работы в часовне Медичи утратили для меня всякий интерес, а мраморный Лоренцо с его ироничным выражением и отсутствующим взглядом, казалось, говорил мне: "К чему старанья? Почто ты высекаешь форму из камней?"
      Все казалось мне бесполезным времяпрепровождением, и любое намерение я отгонял как пустой обман. Став пленником всего того, чему ранее противился и с чем не соглашался, я перестал понимать суть даже собственных мыслей. Но порою чувствовал себя счастливо отрешенным. Такое, вероятно, случалось во сне, когда я бредил.
      Триболо *, который должен был изваять статуи Земли и Неба, слег в горячке. Этот молодой человек, хотя не очень крепкий, но удивительно живой и острый на язык, постоянно веселил своих товарищей по работе. В любом разговоре об искусстве он проявлял незаурядный ум и трезвость мысли. Странным прозвищем Триболо-живодер * он обязан тому, что в детстве своими проказами держал в страхе однокашников и окрестную детвору. Во Флоренции редко кому удается избежать прозвища. Достаточно малейшего предлога, чтобы за тобой навечно закрепилось прозвание, которое заставит забыть имя, данное тебе при крещении. Так, если ты хил и худ, тебя тут же прозовут заморышем. Стоит флорентийцам хоть раз увидеть, как ты слегка припадаешь на ногу, неумело срезав ноготь, как к тебе тут же прилепится кличка - хромой. Не дай бог, если в твое отсутствие жена впустит в дом сына молочника или трубочиста. Любой флорентиец в разговоре с друзьями будет называть тебя не иначе как рогоносцем, твою жену - шлюхой, а дом твой - борделем. Февраль 1533 года.
      * Триболо, Никколо деи Периколи (1500-1550) - флорентийский скульптор и архитектор, ученик Микеланджело. Автор паркового ансамбля Сады Боболи во Флоренции, надгробия папы Адриана VI в церкви Санта Мария делл'Анима (Рим), скульптурной группы "Природа" (Лувр, Париж).
      * ... странным прозвищем Триболо-живодер - от итал. tribolare истязать, мучить.
      * * *
      Вчера вечером, когда я приводил дома в порядок некоторые счета, вдруг послышался громкий стук в дверь. Никто не осмелился бы стучать ко мне с такой наглостью, и я тут же подумал, что этот поздний визит сулит какую-то неприятность. При первых ударах в дверь я приказал служанке не отпирать и, пока она застыла, дрожа, у порога, успел из окна разглядеть четырех лошадей, которых держал под уздцы вооруженный солдат. Стало быть, ко мне ломились три визитера. Когда яростные удары вновь потрясли весь дом, вне себя от страха, я приказал трепещущей Анджеле открыть дверь. Каково же было мое удивление, когда среди трех вошедших вооруженных людей я признал Алессандро Вителли, одного из главарей разогнанных черных банд Джованни *!
      * ... черных банд Джованни - Джованни делле Банде Нере (1498- 1526) кондотьер, сын Льва X: после смерти отца облачил в знак траура своих воинов в черные мундиры.
      Непрошеные гости вошли в дом, соблюдая учтивость. Капитан Вителли тут же снял берет, приказав знаком своим товарищам последовать его примеру. Присев на стул, он без лишних слов приступил к разговору:
      - Что бы вы сказали, мастер, если бы я предложил вам покататься верхом со мной и герцогом Алессандро? Это неподалеку, на лужайке по дороге в Прато и Фаэнцу.
      - Во Флоренции всем доподлинно известно, господин капитан, - ответил я, -что у меня нет времени на верховую езду. К тому же посмотрите на меня, у меня и сил не хватит на такое занятие.
      - Не будем говорить о времени. Вы его потратите с толком для себя, в чем скоро сами убедитесь. А коли вам трудно держаться в седле, беда невелика - мы вас прокатим в карете.
      Его ответ поставил меня в очень затруднительное положение. Я напряженно думал, стараясь подыскать благовидный предлог, дабы отклонить его приглашение.
      - Так что же вы думаете насчет того, чтобы проветриться немного? вновь спросил Вителли.
      Вооруженные канальи, стоявшие, словно псы сторожевые, по бокам своего главаря, смотрели на меня в упор.
      - Никак не могу взять в толк, - начал я, - а что, собственно, вы мне предлагаете? Мне непривычно вступать в дело, не зная его цели.
      - Пусть будет по-вашему, мастер, - промолвил Вителли. - Я изложу вам суть. Меня прислал к вам герцог Алессандро. Он желает, чтобы вы построили крепость по его заказу, и готов даже простить ваше недавнее прошлое, приняв вас в круг своих друзей, но, разумеется, если вы окажетесь достойным такого внимания. Надеюсь, что теперь вам все ясно. Так решайтесь же. Каковы будут ваши соображения?
      Стараясь казаться как можно более спокойным, я попросил у него несколько дней на обдумывание такого предложения. Но мои возражения не убедили Вителли.
      - Нечего здесь раздумывать, достопочтенный мастер! - воскликнул он, резко вскочив с места, а затем мрачно выдавил из себя, словно угрожая: Речь может идти только о вашем согласии или отказе.
      Вителли вновь присел и продолжал уже менее резким тоном:
      - Князьям, мой мастер, не принято ни в чем отказывать. Берясь за строительство крепости, вы как архитектор делаете свое кровное дело, а как флорентиец исполняете свой истинный долг.
      Он помолчал немного, а затем добавил с ухмылкой:
      - Вам ли объяснять, что всякий, кто отказывается подчиняться распоряжениям герцога, особенно когда дело касается защиты города, рассматривается если не как прямой враг герцога, то по крайней мере как лицо подозрительное, выступающее против нашего правительства.
      - Да, но папа не давал мне никаких указаний по поводу такого предложения, - тут же нашелся я. - Да будет вам известно, что он мне пригрозил отлучением, если без его ведома я возьмусь за какое-нибудь дело. Надеюсь, что герцог не пойдет против воли его святейшества.
      Ничего не сказав мне в ответ, Вителли со своими телохранителями поспешно покинул мой дом.
      Но в эту ночь я не смог сомкнуть глаз, да и нынешний день у меня все валилось из рук.
      * * *
      Чувствую, что Алессандро мечет громы и молнии по поводу моего отказа и не намерен его принимать. Но что бы там ни стряслось, никогда не буду строить для тирана крепости и тюрьмы. На прошлой неделе я имел беседу с папой и в весьма осторожных выражениях высказал свои соображения на сей счет. Я наивно полагал, что святой отец был в полном неведении о предложении, сделанном мне капитаном Вителли. Однако из некоторых его слов я скоро убедился в обратном. И все же должен признать, что Климент не оказывал на меня никакого давления в этом деле. Более того, на прощанье он вновь призвал меня никого не бояться.
      Креплюсь покуда, но боюсь, как бы не впасть в прострацию, в которой жил последнее время. Однако для меня ясно как божий день, что, если я лишусь поддержки папы, мне следует незамедлительно бежать из Флоренции.
      * * *
      Рядом с моим Давидом установлена статуя Геракла работы Баччо Бандинелли благодаря настоянию самого папы, хотя друзья скульптора и герцог Алессандро хотели бы установить ее где-нибудь в другом, не столь видном месте. На сей раз правитель Флоренции и покровители Бандинелли не ошиблись в своих опасениях. Этот Геракл воистину стал притчей во языцех, породив нескончаемый поток насмешек в адрес скульптора и самого правительства. Чтобы заставить острословов прикусить язык, герцогу пришлось принять ряд крутых мер. Немало флорентийцев угодило в карцер за свои поэтические вольности, а многие насмешники поплатились крупным штрафом. Но шуточные сонеты и язвительные частушки продолжают появляться на свет, вызывая восторг слушателей. Вот начало одного из таких сонетов:
      Застыл на площади с дубиной великан.
      Какое жалкое соседство для Давида,
      А флорентийцам кровная обида.
      Геракл стоит как истукан.
      Но есть еще один, более едкий стишок, направленный не только против Бандинелли. Вот он:
      Очнись, Геракл, ото сна!
      Иди и палицей в руке
      Наотмашь вдарь по голове
      Того, кто изваял тебя уродом
      И осрамил перед честным народом.
      Конечно, такие стишки огорчают Бандинелли, хотя бедняга сделал то, на что способен. Но не в них дело. Установка статуи Геракла на площади Синьории - это еще один удар для меня. Представляю, как возрадовался мой соперник, этот господин Баччо, увидев свою работу рядом с моей в самом центре Флоренции. Но и он в глубине души не может не признать - и в этом я более чем уверен, - что ему удалось куда более преуспеть как интригану, нежели как скульптору.
      Что до флорентийцев, то в его статуе они не увидели ничего особенного, что дало бы им возможность окрестить ее одним из тех характерных имен, которые нередко придают самому произведению искусства значение символа. В их глазах этот Геракл выглядит посмешищем, и не более. Кроме своих размеров, колосс ничем не примечателен.
      Подхлестываемый непомерной амбицией, Бандинелли работал над статуей с пылом и усердием. Однако ничто не помогло ему возвыситься над собственной серостью. И пусть "первый художник герцога" не кичится, ибо своей статуей он не снискал себе лавров. Чтобы стать первым во Флоренции, ему еще нужно проявить себя и создать нечто более значительное, чем этот колосс. У флорентийцев особое чутье на искусство, они слишком тонко чувствуют его суть, чтобы их можно было покорить какой-нибудь пустельгой. Июнь 1534 года.
      ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
      Наконец я вдали от Флоренции, которую спешно покинул, оставив незавершенными работы в Новой ризнице Сан-Лоренцо и библиотеке из-за боязни, что Климент VII раньше испустит дух, чем я соберусь в Рим. На сей раз фортуна была ко мне благосклонна, и я прибыл сюда за два дня до кончины папы, успев тем самым избежать мести злодея Алессандро. Представляю, как герцог кусает себе пальцы от злобы, что не распорядился схватить меня, едва по Флоренции разнесся слух о неминуемой смерти его дяди. Возможно, он был уверен, что мне некуда деваться и меня всегда можно изловить на улице Моцца или в Сан-Лоренцо, как только я лишусь высочайшего покровительства. Как бы то ни было, я теперь в Риме, который мне кажется поистине свободным городом в сравнении с Флоренцией.
      Пресловутая крепость, строительство которой мне навязывал флорентийский тиран, уже сооружается с июня месяца. Работами руководит сын Антонио да Сангалло *, прозванный Антонио Младшим. Он так горячо взялся за дело, что, думаю, пройдет совсем немного времени, и цитадель будет готова. Вот уж тогда откроются ее потайные казематы, чтобы принять "неверных", которых опасно держать в городских тюрьмах, где их в любой момент может освободить бунтующий народ.