Завтра я покидаю отчий дом и отправляюсь в Венецию вместе с двумя юными попутчиками, которые решились следовать за мной ради приключений, а не по каким иным соображениям.
      * * *
      Сегодня могу лишь записать, что наконец добрался до Венеции, подвергнув себя немалому риску. По всем дорогам и через горные перевалы пришлось пробираться крадучись, дабы не угодить в лапы разбойников или французских солдат Карла VIII, стоящих на постое по всей Романье. Уподобившись ночному призраку, я мчался во весь дух. Страх напороться на врага подхлестывал мое желание поскорее добраться до безопасного места...
      Теперь я здесь с моими двумя попутчиками, которых к тому же должен содержать за свой счет. А небольшая сумма денег, взятая про запас из дома, заметно поубавилась. Одному забот было бы куда меньше. Беспокойство не покидает меня: во Флоренции меня преследовал ужас неминуемого краха Медичи, а здесь я страшусь голодной смерти.
      * * *
      До чего же этот город непохож на Флоренцию. Улицы намного теснее, зато люди поспокойнее. И повсюду гондолы, плывущие вдоль великолепных дворцов, фасады которых украшены нескончаемым мраморным кружевом. Уж не скажешь никак, что возведены они для отражения неприятеля. Башен и крепостных стен нет и в помине. Все здесь, кажется, построено для того, чтобы люди мирно жили и честно трудились. Но под сваями домов и набережных волны плещут зловеще. О хранимых ими тайнах рассказывается немало былей и небылиц. Маска и кинжал - самое страшное оружие в этом городе, который безмятежно любуется собственным перевернутым отражением в зеркале вод. Кстати, я постоянно вижу перевернутыми людей и окружающий мир, что позволяет лучше их разглядеть.
      Прекрасны здешние памятники, спору нет. Но они не в состоянии настроить меня на созерцательный лад, оставляя равнодушным мое восприятие. А изысканность, которая повсюду здесь бросается в глаза, вызывает ощущение какого-то скрытого снедающего недуга. Венеция - не крепость, а впечатление такое, что она подавляет.
      Люди и дома окутаны серой дымкой. Сквозь ее пелену уже не могу отличить небо от моря. Слившись воедино, они словно готовы задушить меня в своем объятии. Какая тоска и какое нестерпимое желание вернуться назад, пока не растрачен последний флорин.
      Базилика св. Марка заслуживает более внимательного осмотра.
      * * *
      Когда острейшая необходимость вынуждает решиться на трудный шаг, это воспринимается не столь болезненно. Иное дело, когда такую необходимость создаем мы сами из-за собственного слабоволия. Такова плата за малодушие.
      Останься я во Флоренции, что со мной могло стрястись?
      Неужто мне суждено было пасть жертвой борьбы между сторонниками Медичи, плакальщиками * и бешеными *?
      * Плакальщики - прозвище, полученное сторонниками Савонаролы, чьи проповеди и выступления напоминали заупокойный плач.
      * Бешеными называли представителей флорентийской знати и богатых слоев, рьяно выступавших против абсолютизма Медичи.
      Если бы я задался целью разрешить сомнения этих дней, мне следовало бы ответить на один-единственный вопрос: что же все-таки заставило меня покинуть Флоренцию? И я бы ответил, что люди меня не страшили, нет. Этот мой поступок, как и любой другой, можно объяснить одним только желанием безраздельно принадлежать искусству. Мог ли я подумать, что придется начинать этот дневник с описания злоключений, вынудивших меня к бессмысленному бегству?
      Завтра же во Флоренцию! Постараюсь уговорить и своих товарищей. Думаю, что быстро с ними столкуюсь, ведь оба без царя в голове. Когда странствуешь по белу свету, то за любой совет, даже не очень дельный, хватаешься как за спасительную соломинку. Хотя куда разумнее следовать не чужим советам, а прислушиваться к голосу собственного отчаяния, стараясь извлечь из него крупицу здравого смысла, которая всегда там отыщется.
      * * *
      Сколько ни брожу по этим тесным улочкам, как по подземным переходам наших крепостей, никак не могу избавиться от чувства безысходности. На небо взглянешь - словно проваливаешься на дно глубокого колодца. С наступлением сумерек стены высоких зданий начинают походить на кулисы гигантской сцены, за которыми притаились невообразимые чудища...
      Если до отъезда из Флоренции я жил во власти кошмаров, то теперь к ним добавились преследующие меня на каждом шагу призраки, порождаемые моим собственным воображением. Но терзают меня не столько жуткие видения, которыми стращал Савонарола, и не безудержное желание бежать без оглядки. Я в полном исступлении от сознания того, насколько же был до смешного наивен, когда поверил россказням некоторых шарлатанов о судьбе, уготованной Флоренции. Только теперь я прозрел и вижу всю бессмысленность затеи с поездкой в Венецию. К тому же я здесь не знаю никого, кто согласился бы помочь мне найти работу. Да и кому охота возиться с каким-то незнакомцем вроде меня, которому нет еще и двадцати от роду.
      * * *
      Ничто мне не причиняет такой мучительной боли, как вынужденное безделье. У меня нет даже собственного угла, где можно было бы побыть наедине со своими мыслями. Оба моих товарища - обычные шалопаи. Я их интересую, только когда завожу разговор о деньгах или предлагаю пойти куда-нибудь поужинать. Пуще всего их занимают женщины. Один из них относится ко мне вполне терпимо, но и он - еще одно разочарование. Несчастные создания, как им приходится ухитряться, чтобы мое терпение не лопнуло окончательно. Их смех вызывает во мне жалость, их слезы заставляют меня смеяться.
      * * *
      Хотя не вижу особой нужды в этой короткой записи, все же отмечу, что ни за что не отступлюсь от принятого решения: через несколько часов покидаю Венецию и недели через две буду дома. Пусть эти строки послужат клятвенным обещанием самому себе. Прочь упаднические настроения! Наконец-то я знаю, что мне следует предпринять, и я это сделаю во что бы то ни стало.
      * * *
      В Венеции свободы куда больше, нежели в Болонье, в чем вчера я смог воочию убедиться сразу по прибытии в этот город. На заставе нас немедленно взяли под стражу - меня и двух моих попутчиков. У нас, видите ли, не было сургучной печати на ногте большого пальца, по которой отличают местных жителей от чужестранцев. Оказавшись без денег, мы не в состоянии были возместить урон, нанесенный порядкам, которые ввели Бентивольо - местные правители. Нас собирались было препроводить в каталажку, но оказавшийся в таможне синьор Франческо Альдовранди, член Совета шестнадцати, выказал живейшее участие к нашей судьбе и из собственного кармана уплатил пошлину за всех троих. Нас тотчас освободили. Мои юные друзья решили следовать дальше до Флоренции, а я остался в Болонье, чтобы дать себе небольшую передышку. Последние гроши я отдал уехавшим друзьям, а сам воспользовался любезным гостеприимством синьора Альдовранди. Его резиденция, пусть не такая роскошная, как дворец Медичи во Флоренции, оказалась вполне достойной считаться знатным домом.
      * * *
      Великодушный жест Альдовранди оказался не столь уж бескорыстным. Присутствуя при моем допросе в таможне, он выяснил, что я скульптор и увлекаюсь литературой. А этому знатному и образованному вельможе был нужен молодой человек, который мог бы ублажать его в часы досуга. Недаром говорится: знать хлебом не корми, а дай покуражиться. Словом, синьор Альдовранди возымел желание обзавестись собственным шутом для дворцовых нужд. Не то чтоб это был фигляр в прямом смысле, а так, нечто вроде домашнего трубадура, услаждающего слух хозяев декламацией стихов, пусть даже против собственной воли. И его выбор пал на меня.
      Одного не мог у понять, как могло приключиться, что я застрял здесь и не последовал дальше до Флоренции? Вряд ли смогу ответить вразумительно. Как правило, скоропалительные решения оказываются ошибочными. Что же касается меня, то это был не просто необдуманный шаг, а нечто другое, связанное с необходимостью найти работу, безденежьем, отчаянием, желанием укрыться от действительности и обрести покой.
      Моему здешнему благодетелю доставляют величайшее удовольствие беседы со мной об искусстве. Занятным собеседником его не назовешь - в нем, скорее, говорит праздное любопытство. Он задает вопросы, чтоб вызвать меня на разговор, хотя в искусстве смыслит мало. Склонен пофилософствовать, но обо всем судит поверхностно. Любит Данте, считая его вечным скитальцем в поисках пристанища и хлеба насущного; завидует семейству Маласпина * из Луниджаны, приютившему в свое время поэта, и страшно сокрушается, что никто из его предков не сподобился великой чести принимать Данте у себя дома. О самом поэте говорит с таким чувством, что нередко его слова глубоко меня трогают.
      * Семейство Маласпина - одно из аристократических итальянских семейств, приютившее в 1306 г. Данте во время его скитаний, о чем упоминается в "Божественной комедии" (Чистилище, VIII).
      Альдовранди, хорошо осведомленный обо всем, что творится во Флоренции, то и дело советует мне повременить с отъездом.
      * * *
      Как же мне хочется во Флоренцию! В любую минуту готов отправиться в путь, даже в одиночестве, как бродячий пес. Но в моем городе льется кровь, бурлят политические страсти, и власть Медичи заметно пошатнулась. Многие их сторонники уже нашли убежище в Болонье.
      Сколько горьких вестей приходится выслушивать о событиях во Флоренции! Какие невзгоды обрушились на этот город, который всегда был противником всякой тирании. Ревнительница свободы, Флоренция желает сохранить республиканское правление, гордясь узами кровного родства с Афинами. "Да здравствует свобода!" - кричит народ на площадях. "Долой тиранов!" многоголосным хором отвечает весь город.
      Пока Пьеро Медичи добился лишь того, что снискал всеобщую ненависть. И чтобы избавиться от него, флорентийцы готовы приветствовать Карла VIII как освободителя. В свое время Данте тоже ратовал за приход германского императора *.
      (В доверительных беседах с друзьями Лоренцо не раз высказывал сомнение относительно способности своего старшего сына, Пьеро, править Флоренцией. Видимо, не зря он назвал его самонадеянным юнцом.)
      * Данте тоже ратовал за приход германского императора - имеется в виду Генрих VII, на которого поэт возлагал надежды как на миротворца и приветствовал его поход в Италию в 1311 г., посвятив ему три послания на латыни.
      * * *
      Мне все более сдается, что синьор Франческо Альдовранди держит меня при себе из-за моего "особого обхождения" и "странности характера", якобы присущей мне. Уж пусть бы я казался ему куда менее странным и оригинальным, лишь бы избавиться от невыносимой скуки при общении с ним. Никогда-то я не доверял всем этим внешним знакам внимания со стороны тех, кто тщится показать себя эдаким покровителем художников и поэтов. Меня бесит, что забавы ради эти господа позволяют себе заигрывать с нами. Теперь мне то и дело приходится мило улыбаться, дабы сделать приятное моему благодетелю. Но самое смехотворное, что синьору Франческо даже невдомек, каких усилий мне стоит выступать в роли обласканного. Что ни говори, он добр, великодушен и наделен всеми достоинствами, отличающими знатного вельможу. Но если бы он занялся каким-нибудь делом и несколько поотстал от меня, я не отказал бы ему и в уме.
      Вижу, какая черная неблагодарность разлита в этих строках. А ведь мне следовало бы проникнуться признательностью к синьору Франческо. Как-никак, он спас меня от тюрьмы, заплатив выкуп за меня и двух моих друзей, приютил в своем доме и не далее как вчера замолвил обо мне словечко своим влиятельным знакомым, стараясь устроить мне заказ. Более того, признаюсь, что порою слушаю его не без интереса, особливо когда он заводит разговор о моем характере. Должно быть, он разбирается в людях, если способен отличить волевого человека от слабохарактерного. Меня он считает человеком со странностями и особенным, а вчера даже заметил, что я очень вспыльчив и излишне горяч. Посему мне надлежит быть сдержаннее, коль скоро я хочу преуспеть в обществе. Тон его бесед со мной "отеческий", а "советами" он одаривает только собственных "чад" (как раз на днях узнал от челяди, что одна из служанок забрюхатела от старшего отпрыска чадолюбивого наставника).
      Будь я менее доверчив, сидел бы себе дома и не понесся сломя голову ни в какую Венецию. Никто волоска моего не тронул бы в родном городе. Остались же другие мои сверстники, да и оба моих попутчика преспокойно возвратились домой. Не такие уж они отчаянные, как я думал.
      Но со мной все обстоит иначе. Синьор Франческо уговорил меня остаться у него, посулив работу. А работать я всегда готов, кто бы мне ни предложил. Все больше ловлю себя на том, что начинаю походить на вполне здравомыслящего человека, как того хотелось бы моему патрону. В моих рассуждениях появилась некоторая толика логики, и можно было бы чувствовать себя наверху блаженства. Но никакого заказа нет и в помине, несмотря на старания синьора Франческо.
      * * *
      Медичи изгнаны из Флоренции и сегодня прибыли в Болонью. Семейство Бентивольо приняло их с плохо скрываемым неудовольствием. Пьеро заметно поумерил свой пыл, а его братец Джованни, кажется, и бровью не повел, несмотря на бурю, разразившуюся над всей семьей. Один лишь Джулиано показался мне наиболее опечаленным.
      Не исключено, что неугомонный Пьеро вынашивает в душе планы мести. Еще бы, уже второй раз Медичи вынуждены спасаться бегством *. Он, конечно, спит и видит вернуться во Флоренцию. Но вряд ли ему удастся заручиться поддержкой союзников. Будь среди троих братьев хотя бы один достойный своего отца, успех попытки вернуть власть был бы более вероятен. Но пожалуй, никто из них не наделен одновременно такими чертами, как коварство, политическое чутье, любовь к искусству и щедрое покровительство, какими обладал Лоренцо Великолепный. История может повторяться в своих наиболее существенных чертах, но определяющие ее события не повторяются. Возможно, что власть Медичи будет восстановлена, но их час пробил и закат неминуем. И я страстно надеюсь, что так оно и будет, несмотря на добрые воспоминания о Лоренцо Медичи и его меценатстве. Не знаю отчего, но я никогда не любил Медичи. Возможно, нелюбовь эта вызвана моей неприязнью к врагам республики. А Медичи таковыми являются по самой своей натуре. Итак, Карл VIII, сторонники Медичи, плакальщики, Пьеро Каппони, Джироламо Савонарола. Нынешняя Флоренция бурлящий котел, и пока туда я не поеду. Ноябрь 1494 года.
      * ... второй раз Медичи вынуждены спасаться бегством - первое изгнание произошло в 1433 г., но спустя год Козимо Медичи, дед Лоренцо Великолепного, вновь был полновластным хозяином Флоренции.
      * * *
      Благодаря стараниям Альдовранди я получил долгожданный заказ украсить арку св. Доминика тремя небольшими скульптурами. Мне поручено изваять для надгробия фигуры святых Петрония и Прокла, а также коленопреклоненного ангела с канделябром, за что обещано тридцать дукатов.
      В этом городе между местными художниками не утихают склоки. Они с такой враждебной настороженностью относятся к каждому пришлому мастеру, что вряд ли можно надеяться на получение новых заказов. Видимо, чтобы не дразнить здешних гусей, придется сидеть сложа руки. Работавший ранее над этим надгробием мастер Никколо * хлебнул не меньше горя, чем я, от этих завистников. Есть люди, которые для того и существуют, чтобы докучать другим. Как только они не изощряются, лишь бы насолить ближнему. Если бы эти интриганы вникли в мое положение и поняли наконец, что я тоже рожден быть ваятелем, может быть, они повели бы себя иначе. Так нет, вбили себе в голову, что только им дано право творить, а всяких там "чужестранцев", вроде меня, надо просто оттеснить в сторону. Жалкие людишки, интриганы низкого пошиба!
      * Мастер Никколо - Никколо делл'Арка (1440-1494), скульптор, уроженец Апулии, работал в Болонье.
      * * *
      Если бы меня однажды спросили, какая самая приветливая страна на свете, я бы ответил, не раздумывая: Италия. Едва ли сыщется более гостеприимная земля, где так вольготно живется чужеземным князьям. Они приходят и уходят со своим войском, встречая сопротивление лишь со стороны книгочеев и борзописцев, да и то не всегда. Веками сражаются на наших землях испанцы, французы, немцы. Когда им придет вдруг охота перерезать друг другу глотки, тут же находится благовидный предлог, и они выступают в роли заступников то папы римского, то кого-нибудь из наших местных правителей.
      Со дня моего рождения и поныне Италия постоянно охвачена огнем войны, и нет конца кровопролитию. Доколе будет продолжаться такое положение и когда же наконец я смогу заняться искусством? Блажен, кто предан своему делу. Как бы мне хотелось этого! Но по прихоти горстки негодяев ты вынужден изменять себе, кривить душой, страдать. Разве оказался бы я в нынешнем положении приживалы, если бы каждый занимался положенным ему делом? Я хочу сказать, если бы монархи правили, не думая о захватнических войнах, папы римские служили богу, а не дьяволу, торгуя коронами и занимаясь устройством племянничков, ну а князья довольствовались праздностью, не помышляя о вероломных убийствах. Заговоры, насилие, войны - такова история этого века.
      Если говорить обо мне, то жизнь в Болонье проходит никчемно. И я окончательно зачах бы от безделья, не окажись у синьора Альдовранди библиотеки, где часами сижу, склонившись над книгами, а вернее, где провожу свободное от службы время. Как-никак, а я ведь нахожусь при дворе в услужении.
      Хотя я и склонился на приглашение синьора Альдовранди, моей натуре чуждо куртизанство. Вижу, что не способен жить даже при его скромном дворе. Наверное, нужно обладать определенными качествами, которых я вовсе лишен, чтобы преуспеть на этом поприще.
      * * *
      Наглость местных художников переходит все границы, и работа над надгробием св. Доминика доставляет мне все больше неприятностей. Здесь побаиваются, как бы мне не перепал еще один заказ: то и дело раздаются угрозы и требования призвать к порядку заезжего мошенника, втершегося в доверие к самому члену правительственного Совета. Но скоро все успокоится, и я оставлю Болонью, церковь св. Доминика и отправлюсь восвояси. Кстати, я уже не раз объявлял об этом намерении синьору Франческо. Как бы отечески он ни заботился обо мне, я здесь ни за что долее не останусь. Не могу же я вечно жить в его доме, где не в состоянии даже подумать о своих делах! Вряд ли кто-нибудь о них позаботится вместо меня. За год мне удалось изваять всего-навсего две небольшие статуи.
      Сегодня вечером синьор Франческо окончательно донял меня, и вот тут-то я ему отрезал по-своему раз и навсегда. Он, видите ли, считает, что я веду себя неподобающим образом со здешними художниками, недостаточно почтителен к старшим, слишком резок в суждениях о чужих работах, а иногда выказываю даже явное пренебрежение. "Будь сам терпим, да терпимым будешь другими", закончил свои сентенции Альдовранди. Спору нет, не терплю верхоглядство, благоглупость, зависть, словоблудие. Все это я выпалил в лицо синьору Франческо. Плох я или хорош, зато всегда и всюду остаюсь самим собой.
      * * *
      Похоже, что во Флоренции установился относительный порядок и власть Савонаролы усилилась после изгнания Медичи. Наконец-то дела в моем городе начинают улучшаться, о чем я могу судить по рассказам флорентийских купцов, останавливающихся проездом в Болонье, и из других источников. Один лишь Альдовранди продолжает описывать Флоренцию как ад кромешный. Я все более склонен думать, что именно он со своими наставлениями служит главным препятствием моему избавлению. Теперь у него появилась новая блажь - сделать из меня "благовоспитанного" человека наподобие всех этих вертопрахов, которых можно встретить в Болонье и повсюду. По его понятиям, мне следовало бы даже одеваться по-иному, и прежде всего расстаться с моей кожаной курткой - "сермягой", как он ее называет. Для него моя куртка словно бельмо на глазу.
      * * *
      15 декабря 1495 года. Вчера вернулся во Флоренцию. Более года не был дома. Отца нашел затворником, сидящим в комнате над обычными расчетами. После изгнания Медичи он лишился должности в таможне, выбит из колеи и вконец обескуражен. Домашние ничего не знали о моем приезде, и из братьев я застал одного Буонаррото *. Стены отчего дома словно вдохнули в меня живительные силы, и сегодня уже чувствую себя значительно лучше, чем в предыдущие дни. Ко мне даже вернулась некоторая уверенность. Но многое изменилось в привычной жизни флорентийцев после того, как плакальщики одержали верх. Атмосфера в городе накалена, и дышится с трудом.
      * Буонаррото Буонарроти (1477-1528), любимый брат Микеланджело. Старинное и редкое имя Буонаррото было распространено в роду, откуда, видимо, и сама фамилия - Буонарроти.
      * * *
      Объединившись, сторонники Медичи и их недавние соперники, прозванные "бешеными", строят козни и из кожи лезут вон, чтобы положить конец фанатизму приверженцев Савонаролы. Но те завладели большинством мест в Большом совете *, и с ними трудно что-либо поделать. Повсюду только и разговоров что о борьбе за флорентийские свободы. Но покуда такие призывы будут исходить от людей, одержимых честолюбивыми замыслами, не окажется ли фикцией это простое слово - свобода?
      Сколько бед может породить политическая нетерпимость вкупе с религиозным фанатизмом! Дочиста опустошен дворец Медичи, и все собранные в нем произведения искусства попали в руки еще более корыстолюбивых людей, нежели их прежние владельцы. Страшному разграблению подверглись многие дома сторонников Медичи. Если хозяевам не удавалось вовремя скрыться, им перерезали горло в их же постели или живьем выбрасывали из окон. Бесчинства и разнузданные страсти еще не улеглись.
      Вот до чего довело Флоренцию вмешательство монаха Джироламо Савонаролы в общественную жизнь. Многие флорентийцы - как богатеи, так и нищие поверили монаху и поныне внимают его наставлениям. Его страстные проповеди с амвонов Сан-Марко доходят до каждой улицы, проникают в любой дом. На всех углах ведутся разговоры только о нем. О нем говорят даже в Риме. Известно, что папа и римская курия * настроены против монаха и хотели бы, чтобы он наконец умолк. Излишне говорить, что Савонарола рассчитывает на предрассудки и ханжество людей, дабы разжигать страсти.
      * Большой совет - высший законодательный орган Флоренции, учрежденный Лоренцо Великолепным в 1480 г.
      * Римская курия - совокупность учреждений, посредством которых римский папа осуществляет руководство католической церковью.
      Не забыть отметить также, какие усилия предпринимал напоследок синьор Альдовранди, лишь бы удержать меня в Болонье. Он без устали убеждал меня, что если я наберусь чуточку терпения и выдержки, то вскоре стану первым художником в городе, где всяк - и стар и млад - мне будет оказывать почет и уважение. Его посулам завалить меня работой не было конца.
      * * *
      Во времена Лоренцо Великолепного во Флоренции не делали различия между горним и земным, между Данте и Гомером. Любое достойное произведение принималось всеми и находило благожелательный отклик. Во всем проявлялась терпимость. Художники были окружены не напускным, а подлинным уважением. Им выражалась признательность за их труд, а это всегда доставляет истинное удовлетворение людям искусства, глубоко их волнует и окрыляет.
      Но когда оголтелые толпы, подобные тем, что беснуются ныне во Флоренции, готовы видеть руку дьявола в любом произведении античного искусства, это лишь означает, что безумие и бесчинства порождены не невежеством несведущих, а умело направляются рукой хитрых и коварных людей, желающих насадить мракобесие. И самое страшное, что та же рука хотела бы лишить тебя всякой свободы выбора. Какая разительная перемена в сравнении с былыми временами, когда никто не докучал художникам и они были вольны в своих поступках!
      Черпать вдохновение в природе, в ее совершенных жизненных формах - вот задача современного художника, достойная самих Джотто, Гиберти, Петрарки. Мастера, которые уничтожают свои вчерашние произведения в угоду нынешним умонастроениям, заранее обреченным на провал, совершают две погрешности: одну - моральную по отношению к самим себе; другую - историческую, направленную против искусства. Коль уж ошибся, то не топчи работу, а исправь. Дело это многотрудное, как и само искусство, но необходимое.
      Изо дня в день ползут по городу слухи о доминиканском монахе, и частенько крепко ему достается от злых языков. Сегодня, например, проходя мимо лоджии Ланци, слышал, как некто божился, что разузнал пренеприятнейшие вещи о Савонароле. Одни обвиняют его в извращенности, утверждая, что кое-кто из монахов монастыря Сан-Марко делит с ним ложе. Другие поговаривают, что он колдун, от которого надо держаться подальше. Таковы слухи. Я же думаю, что все это обычная клевета, пущенная в ход, чтобы опорочить монаха и разделаться с ним. Неужели нельзя честным способом избавиться от него? Бесспорно одно - недругов у Савонаролы хоть отбавляй.
      * * *
      Думал ли я найти сады Сан-Марко в столь ужасном состоянии! Только бесчувственные вандалы могли причинить такие разрушения. До моего отъезда в Венецию это место почиталось как святыня искусств и поэзии. Сам Лоренцо распорядился устроить здесь школу для юных дарований, проявляющих особую склонность к ваянию. По его приказу сюда были снесены из его частного собрания произведения античного искусства и работы лучших современных мастеров. Здесь было все необходимое для плодотворных занятий скульптурой. Лоренцо с любовью относился к тем, кто помогал ему превратить этот уголок Флоренции в подлинное лоно искусств как для искушенных мастеров, так и для начинающих.
      Всего здесь было вдоволь. Молодежь нашла в лице мастера Бертольдо * своего учителя, а сады обрели заботливого садовника. Лоренцо поставил его во главе школы, видя, что престарелому мастеру уже трудно справляться с резцом и молотком скульптора. Верный ученик великого Донателло *, он выделялся среди всех остальных как старейшина, но не прожитыми годами, а проделанной работой. Бертольдо умер до изгнания Медичи. Время пощадило его, избавив от зрелища страшного погрома, учиненного в его школе, о чем бы старик горько тужил.
      Недавно на свой страх и риск взялся высекать Купидона, и пока мне удалось заставить его забыться непробудным сном. Чтобы предложить ценителям античности сего спящего амура, которому всего лишь несколько дней от роду, пытаюсь теперь состарить скульптуру по крайней мере столетий на пятнадцать. Ничего не поделаешь, торговцам подавай только античный товар, за который неплохо платят. Если мне удастся придать моей работе греческий или римский облик, тем легче будет сбыть ее с рук. Я испытываю нужду в деньгах, так как должен "помогать" моему родителю Лодовико содержать семью. За помощью он чаще обращается ко мне, чем к братьям, двое из которых - Джовансимоне и Сиджисмондо * - обычные лоботрясы, то и дело препирающиеся с отцом и со мной. Живут себе дома на всем готовом как у Христа за пазухой, так им еще денег подавай. Наглости им не занимать.
      * Бертольдо ди Джованни (1420-1491) - флорентийский скульптор, создатель рельефного цикла о подвигах Геракла. Вошел в историю как учитель Микеланджело.
      * Донателло, Донато ди Никколо ди Бетто Барди (ок. 1386-1466) - один из основоположников ренессансной скульптуры в Италии. Из работ наиболее известны: Давид, Юдифь и Олоферн (Флоренция), конная статуя кондотьера Гаттамелаты и алтарь с рельефами в соборе св. Антония (Падуя).
      * Джовансимоне (1479-1548) и Сиджисмондо (1481-1555) Буонарроти, младшие братья Микеланджело.
      * * *
      Сегодня видел знаменитого Леонардо да Винчи. Об этом человеке, которому чуть больше сорока, говорят немало, хотя не все сказанное делает ему честь. У нас многим известно, особенно это знают художники, что мессер Пьеро выгнал сына из дома из-за скандальных историй. Родитель Леонардо держит во Флоренции нотариальную контору и, чтобы не оттолкнуть клиентов, особливо среди монахов и монахинь, был вынужден оградить себя от делишек сына, охочего водить знакомство с веселыми компаниями. Молодой Леонардо стал жить на стороне по собственному разумению. Как и прежде, вел беспорядочный образ жизни, освободившись от опеки даже своего учителя Верроккьо *.
      Теперь он пользуется славой великого мастера, хотя заказчики не очень-то ему доверяют. Редко он доводит до конца начатую работу, даже получив за нее в виде аванса значительный куш. В этом убедились на собственном горьком опыте и монахи монастыря Сан Донато в Скопете, не дождавшиеся обещанного "Поклонения", и один из заказчиков, так и не получивший долгожданного "Св. Иеронима" *. Говорят, что Леонардо бросает любую начатую работу, чтобы заниматься научными трудами, которые никто у нас всерьез не принимает.
      Человек он, безусловно, незаурядный, хотя и водит за нос заказчиков. Он так и не сдержал, например, обещания написать картину для часовни св. Бернарда во дворце Синьории. Позднее работа была завершена сыном фра Филиппо Липпи.
      Во Флоренции немало людей, готовых посудачить на чей-либо счет. Вот и я узнал эти подробности от художников, чей час пробил и им ничего более не остается, кроме сплетен. Обо всем-то они помнят, словно эти воспоминания, особенно самые скабрезные, нанизаны у них на палец.
      Выходя сегодня из мастерской Баччо д'Аньоло *, я увидел проходящего мимо Леонардо да Винчи. Тут-то меня и остановил один из наших болтунов:
      - Гляньте-ка на этого важного господина. Сколько уверенности и достоинства в нем, как он чинно выступает, а ведь бывало...
      Я остановился, а мой собеседник продолжал брюзжать, пока знаменитый мастер не скрылся из виду.
      Откровения моего случайного собеседника не то чтобы потрясли меня, но оставили неприятный осадок. Дабы избавиться от назойливого рассказчика, я спросил его полушутя-полусерьезно:
      - А каков ты был сам лет пятьдесят назад? - И, не дожидаясь ответа, пошел себе своей дорогой. Что и говорить, в этом городе ничто не забывается.
      * * *
      Сегодня я присутствовал при долгом разговоре с Симоне дель Поллайоло *, Джульяно да Сангалло *, Баччо д'Аньоло и Леонардо по поводу работ, которые должны в скором времени начаться в зале Большого совета дворца Синьории. Каждый из нас высказался, и мнение каждого было подвергнуто всестороннему обсуждению. Симоне отстаивал свою идею с наименьшим жаром, а Баччо говорил столь неубедительно, будто ему безразлично собственное мнение. Леонардо вознамерился подвести "итог" нашему обсуждению, но у него ничего не вышло.