Его творенью суждено бессмертье обрести.
      Чем пуще пламя разгорится,
      Тем камню нипочем ни стужа, ни жара.
      Так очищается от скверны грешная душа,
      Что из объятий ада вырваться стремится.
      В горниле жизни закален,
      Горю страстями, не сгорая,
      И помыслами в вечность устремлен.
      Хоть смертна плоть, я буду жить века.
      Златые искры кремнем высекая,
      Огнем заставлю пламенеть сердца.
      * * *
      Получил сегодня письмо от Буонаррото. Пишет, что ему позарез нужны деньги, чтобы провернуть одно выгодное дело. Я же ничем не могу помочь, имея лишь самое необходимое на житье. Он просит меня также обратиться за содействием к Филиппо Строцци, чтобы тот пособил в решении дела, которое якобы должно принести немалую выгоду.
      Мой брат никак не хочет понять, что такого рода просьбы ставят меня в зависимое положение от людей, к которым приходится обращаться, да и могут причинить немало неприятностей. Не имея времени и желания, я обычно отказываю тем, кто хотел бы получить от меня картину, бюст или статую. А подобные просьбы тут же возникают, коли сам начинаю о чем-нибудь просить. Вижу, однако, что придется обратиться за таким содействием к Филиппо.
      Семейство Делла Ровере вновь подняло шум из-за того, что я взялся за статую Христа, которая не упоминается в контракте. Наследники папы Юлия полагают, что я нарушаю договорные обязательства. Но они ошибаются, ибо я почти не работаю над изваянием Христа, а порою даже забываю о нем.
      Когда ко мне явились братья Бернардо и Метелло Вари, чтобы уговорить взяться за изваяние Христа в натуральную величину, я поначалу отказался, памятуя о Делла Ровере, но затем все же уступил их просьбам и подписал контракт.
      Во время разговора с братьями Вари у меня вдруг мелькнула заманчивая идея. Я вспомнил одного из двенадцати апостолов, которых когда-то должен был изваять для флорентийского собора. Мне настолько отчетливо представились его гордая фигура и спокойное лицо сильного молодого человека, что в моей душе эхом отозвались перенесенные им мучения. Если бы я отказался от предложения, то не внял бы голосу этого призыва, и тут же подписал контракт.
      Теперь в углу мастерской стоит эта скульптура, упрятанная в мрамор, из которого мне еще предстоит ее извлечь. Я лишь слегка прошелся по глыбе молотом, наметив формы. А пока мрамор пылится и обрастает паутиной. Вот в каком состоянии работа над изваянием Христа, из-за чего так взволновалось семейство Делла Ровере...
      Когда берусь за молот твердою рукой,
      Чтобы упрямый камень сокрушить
      И нужную мне форму сотворить,
      Ударами повелевает гений мой.
      Но есть иной божественный творец
      Источник вдохновенья, красоты
      И праотец всех молотов земли.
      Всему начало дал его резец.
      И чем взметнется выше к небесам
      В порыве молот трудовой,
      Тем совершеннее само творенье.
      Порою вижу, понимаю сам,
      Как слаб бывает творческий настрой,
      Коли не движим высшим разуменьем.
      * * *
      Сколько же поклонников осаждают Рафаэля просьбами! Люди пускаются на всевозможные ухищрения вплоть до того, что подкупают подмастерьев молодого живописца. Но этот красавчик и любимец папы сам нашел выход из положения, дабы осчастливить всех желающих заполучить какую-нибудь его вещь. В своей мастерской он принялся расписывать (а вернее, заставил помощников) терракотовые безделушки, дабы ублажить своих поклонников, мечтающих заиметь хоть малую "реликвию" в память о его искусстве.
      Этот молодой человек поистине великодушен. С его легкой руки расписанная терракота стала очень модной. Иметь такое изделие дома и с гордостью показывать гостям - привилегия, которой не всякий может похвастать.
      Но Рафаэль не остановился на терракоте. Он делает рисунки для шпалер, которые ткутся во Фландрии, для тканей, ювелирных украшений, ларчиков...
      Он даже предается поэзии, но без особого успеха и с рифмой пока не в ладах. Хотя при дворе и в других местах ему прощается эта "прихоть", могу с уверенностью утверждать, что сочинение стихов - не его удел. Правда, Лев X получает истинное наслаждение от декламации стихов своего любимца. Но маркизанцу гораздо более удаются рисунки развалин античного Рима, над которыми он работает по заказу папы. Ему всюду хотелось бы поспеть, но таланта на все недостает. Так произошло не только с поэзией, но и со скульптурой - еще одна безответная любовь папского фаворита.
      Эта многогранная деятельность свидетельствует лишний раз о его желании возвыситься над всеми. В любом своем начинании молодой маркизанец находится во власти все того же миража славы. Все его усилия порождены не только желанием первенствовать, но и его отношением к искусству, где он считает для себя все возможным.
      Видимо, у него особый взгляд на искусство, лишенный всякой ответственности, коль скоро он хватается с такой легкостью за любые поручения. Он уже не может поступать иначе, а вернее, его подзадоривают и вынуждают торопиться толпы обожателей, каждодневно прославляющие своего кумира. Ему необходим как воздух этот хор похвал. Если бы вокруг него царило молчание, у него пропало бы всякое желание, а его усилия были бы лишены смысла. Как самовлюбленный юнец, дорожащий своим званием первого ученика в классе, Рафаэль хочет во всем быть первым. Удел всех остальных - вносить лепту все в тот же хор восхищения, без которого он уже не может обойтись. Но, став рабом источаемых восторгов, маркизанец может тратить время на сущие пустяки и безделицы.
      У меня иное отношение к искусству. Скажу откровенно, что искусство способно целиком меня поглотить и даже подавить своей властью. Меня не обольстит похвала ближнего. Как бы ни был громогласен и единодушен хор одобрения, никогда не поддамся соблазну. Не спорю, произведения искусства могут порождать восхищение, но я к нему глух. Пусть уж лучше меня каждодневно гложет дух сомнения, раздирая мне душу и иссушая плоть. Июнь 1515 года.
      * * *
      Каменотес Микеле, на которого я целиком положился, оставив его в Карраре, пока ничего толком не добился. Но он не виновен в этой неудаче. Кажется, ему пришлось столкнуться с трудностями при найме лодочников. Ко всему прочему, вновь заартачились каменотесы, подстрекаемые некоторыми негодяями, которые когда-то работали под моим началом.
      Вся эта история с мрамором стала известна уже во Флоренции, где о ней судачат незнакомые мне люди. О ней заговорили даже при дворе Медичи. Никак не возьму в толк, какое дело Медичи до каррарского мрамора, интересующего только меня да семейство Делла Ровере? Не могу понять и моего брата Буонаррото, который в последнем письме изъявляет желание помочь мне. Да будет ему известно, что я вовсе не желаю, чтобы он впутывался в эту историю. Поставка мрамора столь важна для меня, что ею не в состоянии заниматься ни он, ни кто другой из домашних. Пусть держится подале от этого дела. Сам обо всем побеспокоюсь, даже если рискую свернуть себе шею или вконец сойти с ума. Конечно, Буонаррото написал мне из самых добрых побуждений, за что я ему благодарен.
      Для меня важнее, чтобы ни он, ни остальные домашние ни под каким видом не принимали двух шалопаев, которых я был вынужден прогнать от себя. Не хочу, чтобы повторилась та же история с двумя подмастерьями, которых я прогнал из Болоньи, когда работал над статуей для фасада собора св. Петрония. Словом, мне не хотелось бы, чтобы отец и братья принимали в нашем доме этих бездельников как порядочных людей. Пусть они рассказывают обо мне все, что им заблагорассудится, но только людям своего пошиба.
      Если бы я их не выгнал из своего дома, они бы меня с ума свели, ибо способны оба только сплетничать и клеветать. Настоящие предатели. А я-то их специально выписал из Флоренции, так как мне их рекомендовали как надежных парней.
      Теперь они уже во Флоренции. Но я своевременно обо всем оповестил письмом Буонаррото. Думаю, что написал обо всем с предельной ясностью. Но послушает ли меня Буонаррото и остальные домашние? А может быть, этих каналий уже пригласили к нам отобедать, чтобы за столом порасспросить их о моем житье-бытье? Знаю, что дома начинают посмеиваться над моими посланиями. Мне известно также, что моим домашним не терпится разузнать о моих "странностях и безумствах". Помимо всего, их страшно удивляет, что в моем доме нет ни одной женщины, и они вбили себе в голову, что мне следует жениться. Как будто женщина способна облегчить мое сложное положение!
      В последний мой приезд отец напрямик спросил меня, намерен ли я жениться.
      - Даже не думаю об этом, - ответил я.
      - Но тебе уже сорок.
      - Меня это нисколько не трогает.
      Тогда в разговор вмешался брат Буонаррото:
      - Как бы было славно, если бы ты, брат, женился!
      - А для чего?
      - Чтобы жить по-христиански.
      - Я и так живу как христианин.
      - Неужели ты дал обет безбрачия, как наш старший брат Лионардо? спросил Буонаррото.
      - Я дал обет служения искусству.
      - В конце концов, тебе же нужна женщина, - сказал отец с ухмылкой.
      Он так рассуждает, поскольку сам имел двух жен. Даже теперь, в свои семьдесят лет, не теряется с моной Маргаритой, своей давней подругой, которую давно еще взял в дом прислугой. Нам это всем известно. Наш домашний патриарх, охочий до женского пола, поражается, отчего я не пошел в него. Ему хотелось бы, чтобы меня окружали всюду женщины, поскольку это в "нашей натуре".
      Хотел было ответить ему по-своему, но сдержался, пропустив его слова мимо ушей. Если бы я ему высказал то, что думаю на сей счет, у него бы волосы встали дыбом.
      - Признайся, мужик ты или нет? - продолжали наседать на меня братья, словно сговорившись.
      Боже, как мне их всех было жаль. Свое главное занятие они видят в возне с женщинами, в чем под стать своему родителю. С нетерпением ждали они от меня ответа. И я ответил так, как считал единственно возможным:
      - Настоящие мужчины вроде меня работают. А из вас никто не желает трудиться.
      Но что бы я ни говорил о своем семействе, мне хочется поставить его на ноги. Буонарроти не пристало жить, как последним простолюдинам. В прошлом они занимали иное положение в обществе, о чем я не перестаю думать, считая своим долгом вернуть его.
      * * *
      Если бы все, что связано с монументом папе Юлию (который теперь следовало бы называть гробницей, поскольку я значительно сократил размеры), зависело только от меня, я был бы более спокоен. Хотя не следует забывать о той враждебности, с которой ко мне продолжают относиться в Карраре. Там ничего не сдвинулось с места с той поры, как я оставил Микеле. Бедняге приходится сталкиваться со все возрастающими трудностями. Я уж не говорю о помощниках - этих вечно безразличных людях.
      Себе в утешение могу лишь сказать, что недавно приобрел большое количество меди и бронзы для отливки некоторых барельефов, которые намечены лишь вчерне. Они будут установлены на лицевой стороне гробницы.
      На столе у меня лежит стопа писем от флорентийских рабочих, изъявляющих желание поработать под моим началом, от брата Буонаррото, который сетует на плохие дела в лавке, от Микеле и Антонио да Масса, канцлера каррарского маркиза. В свое время я обращался письменно к канцлеру и просил его содействия в получении мрамора, заказанного мною в каменоломнях, принадлежащих его господину.
      Судя по письмам из Флоренции, мой труд над гробницей стал там своеобразной легендой. Многие флорентийцы надеются заполучить у меня работу. Но дела мои пока таковы, что в людях я не нуждаюсь. Даже если бы мне захотелось вызвать к себе подручных, им нечего было бы делать, так как мрамора все еще нет.
      Ответить всем флорентийским рабочим я не смогу. Однако написал Буонаррото и попросил его предупредить отца Бенедетто да Ровеццано, что не смогу взять его сына к себе. Надеюсь, что отец Бенедетто оповестит остальных.
      Вчера папа оставил Рим и направился во Флоренцию. Как пишет Буонаррото, его там ожидает торжественный прием. По такому случаю все флорентийские художники трудятся над украшением города.
      После своего избрания папа Лев X впервые отправился во Флоренцию. В поездке его сопровождают самые видные придворные сановники. Кортеж насчитывает огромное количество всадников и экипажей, а уж охране, прислуге и багажу несть числа. И самое главное - шик. Такой поезд можно было бы назвать поистине царским. Лишь испанский император да французский король могли бы позволить себе такое великолепие. Но как все это не вяжется с жизнью наших мучеников и святых.
      Лев X полон блеска и великолепия, как и его отец Лоренцо Медичи. Он щедр и расточителен, хотя золота, накопленного Юлием II и хранимого в подвалах замка св. Ангела, заметно поубавилось. В те времена ватиканский двор да и сам папа жили скромнее, не то что нынешний владыка. Ноябрь 1515 года.
      * * *
      В отличие от прошлых лет, у меня нет более желания продолжать эти записи, ибо не вижу в них пользы, как ранее. Все мне наскучило. Даже мои скульптуры, не говоря уж о мытарствах с мрамором. Не знаю, выдержу ли. Работа и само существование довлеют надо мной сильнее, чем когда-то. Силы мои иссякли, и я уже более не в состоянии работать с прежней отдачей. Чувствую, как постепенно теряю власть над собой и уже не в силах настроить себя на достижение какой-либо цели. Постоянно мучают головные боли, в глазах резь и ломота в костях. Чувство бесконечной усталости усугубляется изо дня в день. Лишь изредка мелькнет просвет, когда вдруг пробуждается мой гений. Тогда я загораюсь, во мне оживает неистовое желание работать и кое-что мне удается. Но назавтра чувствую вялость и ни на что более не способен.
      Врачи говорят, что я переработал и мой недуг вызван переутомлением. Чтобы излечиться, мне следовало бы оставить работу. Теперь даже труд мне не на пользу, став моим смертельным врагом. Но я продолжаю трудиться, не особенно заботясь, что из этого получится. Не могу иначе: обязывает контракт. Я превратился в подневольного раба, а рабов никто не щадит. Пока не околеют, они должны гнуть спину на хозяев.
      Меня вновь растревожил кардинал Леонардо Делла Ровере. На днях он предупредил меня, что следует предпринять все возможное, дабы герцогиня Урбинская, его родственница, уехала из Рима не особенно раздосадованная ходом моих работ. В который раз он помыкает мной, напоминая о сроках, оговоренных в контракте.
      Позавчера герцогиня побывала у меня. Хотя в ее словах, обращенных ко мне, чувствовался такт и воспитанность, они не смогли меня обмануть. Представляю, какое впечатление у нее создалось, когда она увидела, как мало я продвинулся в работе. А посему кардинал Леонардо может поберечь свой пыл и не поторапливать меня: герцогиня уехала из Рима "не особенно" раздосадованная, как он того хотел.
      Не буду далее распространяться на эту тему. Мучительно думать об этой затянувшейся истории с весьма плачевными результатами.
      Скажу лучше о другом. Я всерьез намереваюсь оставить Рим, как это уже сделали мои друзья Джульяно и Леонардо. Во Флоренции я смог бы подлечиться, да и работа шла бы спокойнее. Ведь над гробницей можно было бы трудиться и дома. А поскольку Каррара недалеко от Флоренции, я смог бы наконец сдвинуть с мертвой точки дело с поставкой мрамора. Смог бы чаще наведываться в каменоломни, лично следить за ходом работ, поддерживать связь с владельцами штолен и предупреждать вовремя всякие попытки вставлять мне палки в колеса. Кроме того, я смог бы докопаться до истины и разузнать, кто "тайно мне вредит", как пишет Микеле, который все еще в Карраре. Такие скрытые действия могут погубить все дело. Но пока я не очень этому верю.
      Словом, чувствую острейшую необходимость сменить обстановку и вернуться в свою флорентийскую мастерскую.
      Хочу упомянуть о том, что во время своего посещения Флоренции нынешней зимой Лев X вспомнил о моем семействе, предоставив право добавить к нашему фамильному гербу медицейский шар *. Этот знак высочайшего внимания не тронул меня вовсе, хотя отец и братья вне себя от радости. Но великодушие папы по отношению к моему семейству превзошло все ожидания. В то же самое время Буонаррото получил титул "comes palatinus" *. Все мои домашние довольны этой милостью со стороны Медичи.
      * ...добавить к нашему фамильному гербу медицейский шар - на фамильном гербе Медичи изображены шесть шаров.
      * ... получил титул "comes palatinus" - сиятельный граф (лат.).
      Но мне не совсем понятны эти знаки внимания папы к семейству Буонарроти. До сих пор теряюсь в догадках, зачем все это понадобилось папе. С какой стати он решил присовокупить медицейский шар к нашему фамильному гербу и присвоить почетный титул моему брату Буонаррото? Апрель 1516 года.
      * * *
      Прошел почти год с последней моей записи. В течение этого времени произошли некоторые события, которые, думаю, заслуживают внимания.
      Для пущего спокойствия неоднократно обращался к кардиналу Делла Ровере с просьбой подготовить новый контракт на создание гробницы папе Юлию. Наконец он решился, и 8 июля 1516 года был подписан новый документ в присутствии нотариуса. Спустя неделю я отправился в Каррару, чтобы положить конец проволочкам с поставкой мрамора.
      Поездка в горы значительно прояснила положение дел к моей же пользе. Все пошло своим чередом, и я уже ни о чем другом не думал, как о завершении работы над гробницей. И когда значительная партия мрамора была добыта и мне удалось договориться о ее доставке в Рим, когда семейство Делла Ровере - и это мне особенно хотелось бы отметить - пришло к полному со мной согласию, в Каррару пришел приказ Льва X, который требовал меня к себе. Папа вознамерился предложить мне достроить фасад флорентийской церкви Сан-Лоренцо. Итак, я перестал быть для Льва X человеком ужасным и несговорчивым, как это было ранее. Эта новость для меня была действительно неожиданной.
      Но приказ папы смешал и перепутал все мои планы. Во мне пробудилась надежда, но и проснулся гнев. Мое спокойствие нарушилось, я пришел в смятение, а старые раны начали вновь бередить мне душу. Но в то же время мне было очень лестно.
      Находясь еще в Карраре, дня четыре не мог прийти в себя, настолько предложение папы меня ошеломило. Оно неожиданно свалилось на меня странным недугом. И все-таки я принял твердое решение: скакать в Рим, словно ничего ранее не было, снять перед папой шапку и расшаркаться, забыв о былом его ко мне безразличии. Но вести себя следует осторожно. Я не стал задаваться излишними вопросами, почему папа вдруг вспомнил о моем существовании. Именно теперь, когда вопрос с мрамором утрясен и подписан третий контракт. Я не придал значения такому стечению обстоятельств, хотя идея завершения фасада Сан-Лоренцо меня заинтересовала и мне уже виделись статуи, высвобождающиеся из каррарского мрамора. Подхлестываемый воображением, я устремился мысленно за ними, как мальчишка, бегущий за бабочками. Я отчетливо видел, как будущие статуи стройно располагаются вдоль фасада церкви.
      Короче говоря, в начале декабря прошлого года, то есть спустя десять дней после получения высочайшего приказа, я добрался до Рима и был принят в ватиканском дворце. При первой же встрече со Львом X я сообщил ему о своем намерении не прерывать работу над усыпальницей папы Юлия, поставив его в известность о наличии третьего контракта и вытекающих из него моих обязательствах. Попросил также папу переговорить с Делла Ровере, чтобы мне не чинили препятствий (в новом контракте имеется статья, запрещающая мне браться за другие работы).
      Папа Лев заверил меня, что все будет устроено. Он обещал сам переговорить с Делла Ровере и уладить дело. Меня он просил ни о чем не беспокоиться, кроме порученной работы. На возведение фасада церкви Сан-Лоренцо мне отводится десять лет.
      Весь декабрь я просидел у себя дома на Вороньей бойне над эскизом фасада, который понравился папе. В конце того же месяца по приказу папы Льва отправился в Каррару, чтобы на месте отобрать мрамор для предстоящих работ. Мне придется извлечь и перевезти во Флоренцию целую гору мрамора. Но на сей раз сама перевозка будет не столь долгой и трудоемкой, что меня немало обнадеживает и успокаивает.
      Теперь занят тем, что лично слежу за отправкой мраморных глыб. Пишу из Флоренции, куда вчера прибыл. Но дня через два-три вновь отправлюсь в Каррару. Март 1517 года.
      * * *
      Мой отец сбежал в Сеттиньяно, где всем рассказывает, что я его выгнал из дома, притеснял, угрожал и тому подобное. Вся эта история меня немало удивила, ибо, насколько я себя помню, никогда не причинял ему никаких неприятностей. Достаточно вспомнить, как я выхаживал его больного, чтобы понять, насколько он несправедлив по отношению ко мне. Надеюсь, что он все же одумается и вернется во Флоренцию.
      Одного не могу понять, как у него язык поворачивается, когда он говорит, что я его выгнал из дома? Как он не понимает, что, возводя на меня напраслину, он тем самым играет на руку ополчившимся против меня канальям?
      Сегодня написал ему и даже попросил простить меня за все то доброе, что в течение двадцати лет делал для него и всей семьи, ни разу не идя супротив родительской воли. Попросил его в письме одуматься и положить конец скандалу, который разразился здесь из-за его бегства. Мне пришлось отложить поездку в Каррару, где ждут неотложные дела, связанные с открытием новых залежей, сулящих отборнейший мрамор.
      Среди стольких забот и треволнений не хватало только этого бегства обезумевшего Лодовико. Не знаю, о чем он думал, оставляя свой дом. В последнее время он стал очень раздражительным и требовательным, хотя не могу взять в толк, чего ему недостает.
      * * *
      Крупнейшие флорентийские зодчие давно уже имеют в своих мастерских собственный проект фасада Сан-Лоренцо, фамильной церкви семейства Медичи. Одни побеспокоились об этом еще во времена правления Лоренцо Великолепного, другие взялись за работу сразу же после избрания папы Льва X. Некоторые наши мастера видели даже собственноручный рисунок Лоренцо Великолепного, который увлекался архитектурой. Множество было причин, помешавших осуществлению того проекта. Нетрудно понять, что, заимев своего представителя на ватиканском престоле, Медичи вновь решили вернуться к заветной мечте и завершить строительство фасада своей церкви. Кто знает, когда еще представится такая счастливая возможность? Вот отчего Лев X полон решимости осуществить вековую мечту своего семейства.
      Но папа отверг как старые, так и новые проекты, с которыми имел возможность ознакомиться во время своего последнего наезда во Флоренцию. В то время его сопровождал в поездке Рафаэль, который постарался, чтобы папе не понравился ни один из проектов. Видимо, он сам не терял надежду заняться этим делом. Да и папа не случайно взял с собой прелестного фаворита. Однако когда маркизанец осознал подлинный размах дела, его надежды поугасли. Будучи не в меру хитрым, он решил не ввязываться в столь сложнейшее начинание и дал понять своему благодетелю, что не чувствует себя в силе браться за такое дело. А других заказов у него хоть отбавляй. Не сомневаюсь, что на сей счет у него были свои веские соображения. Вот тогда-то папа и вспомнил обо мне.
      У меня такое убеждение, что мне предложили взяться за работу только потому, что от нее отказался всеобщий любимец. Это факт немаловажный и, я бы даже сказал, знаменательный. "Коль скоро Рафаэль отказался заниматься этим фасадом, - часто говорю сам себе, - стало быть, здесь что-то не так". И эта мысль доставляет мне мало приятного.
      Ясно лишь одно, что ни папа, ни кардинал Джулио Медичи никак не решаются заключить со мной контракт на завершение строительства фасада. Мне пока неясны их подлинные намерения. Такое ощущение, что все это дело окружено какой-то таинственностью, а надо мной нависло нечто неопределенное. Тем временем я разрываюсь на части, добывая мрамор, отыскивая новые месторождения, чтобы приступить наконец к самой работе на площади Сан-Лоренцо.
      Пишу об этом и замечаю, насколько вся эта история похожа на поиски мрамора для монумента папе Юлию. Все повторяется сызнова. Но тогда папа Юлий II своим распоряжением разрушил мои надежды, и все труды и усилия оказались напрасными.
      Несмотря на заверения папы Медичи, Делла Ровере вновь начинают меня теребить. Недавно они опять взялись за свое и решительно потребовали, чтобы я занимался гробницей. Что я могу им ответить? Они правы, тысячу раз правы. Но и я уже не в силах порвать со Львом X. Нынче утром имел разговор о неприятностях, чинимых племянниками покойного папы, с кардиналом Джулио Медичи.
      - Это цикады. Что с них взять? - сказал он мне.
      - А если они будут и далее докучать?
      - Пусть себе стрекочут, сколько им влезет.
      - Но они начинают угрожать.
      - Цикады могут только стрекотать, и не более.
      Существует скрытое соперничество между Медичи и Делла Ровере, которых цикадами никак не назовешь. Взявшись за оба поручения разом, я оказался между двух огней. Как бы мне не обжечься...
      Уж поздно разводить руками.
      Добился сам, чего желал.
      И горю не помочь слезами
      Я из огня да в полымя попал.
      Хотя и верится с трудом,
      Ожоги исцеляются огнем.
      * * *
      Мрамор, добываемый по моему распоряжению из различных каменоломен, не всегда оказывается качественным. Недавно на огромной глыбе, извлеченной близ Поджо, появились трещины, которые похоронили мои надежды высечь из нее две колонны для фасада Сан-Лоренцо. Деньги растрачены впустую. Папский казначей успокоил меня, сказав, что глыба пойдет на другие работы.
      Принято считать, что прозрачный, легкий горный воздух целителен для здоровья и дает отдохновение мыслям. Однако частенько я с завистью поглядываю на заболоченную низину.
      Вернулся во Флоренцию в надежде, что Баччо Д'Аньоло подготовит макет фасада церкви Сан-Лоренцо. Но работа Баччо меня не удовлетворила. Чтобы не выглядеть болтуном в глазах Медичи, работаю у себя дома с помощью Баччо над другим макетом, который отошлю папе на одобрение. Надеюсь, что тогда он решится и подпишет контракт.
      Приходится сидеть здесь из-за того, что макет Баччо не удался, хотя мне следовало бы вернуться в каменоломни. В мое отсутствие добыча мрамора идет еле-еле, а каменотесы, обрабатывающие мрамор, часто калечат глыбы. Хочу надеяться, что Донато Бенти будет так же хорошо следить за ходом работ, как это ему удавалось, когда я отлучался в Пьетрасанта.
      Баччо продолжает ворчать и корить меня за то, что я не принял его макет. Будь я менее привередлив, говорит он, давно бы уже был в горах, а макет - в Риме, да и себя бы избавил от стольких хлопот. Я ему не перечу и даю возможность высказаться.
      Кстати, о Баччо. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы он слишком распространялся о моей работе над фасадом Сан-Лоренцо и делах в каменоломнях, равно как об этом деревянном макете и других вещах, касающихся одного меня. Ему не следовало бы вести такие разговоры не только с моими братьями, но и с остальными. На днях, говорят, он уж очень распространялся в кругу художников, собравшихся в Испанской лоджии.
      Нынче я ему вновь об этом напомнил. Он же мне ответил, что вступает в такие разговоры с единственной целью - чтобы защитить меня, когда в том есть нужда.
      - Пусть другие говорят, а сам помалкивай, - сказал я ему.
      - А если они плохо о тебе говорят?
      - Что особенного они могут сказать обо мне?
      - А то, что ты ни с кем не считаешься, плохо обращаешься с каменотесами, тратишь попусту время на поездки в горы и занимаешься делами, с которыми вполне справились бы другие...
      Мне знакома эта старая песня. Но дело касается одного только меня, а я ни в ком не уверен. Даже сомневаюсь теперь в Донато Бенти, которого взял к себе, чтобы заменить Микеле в каменоломнях. В делах я следую собственным правилам и в чужих советах не нуждаюсь. Оставив без внимания слова Баччо, я спросил его, насколько верны слухи о его связях с Рафаэлем.
      - Все понятно. Ты даже мне не доверяешь, - ответил он мне с обидой и укором.
      - Нет, ты отвечай на мой вопрос! - настаивал я.
      Тогда с присущим ему простодушием Баччо ответил:
      - Рафаэль - мой злейший враг... А посему у меня с ним не может быть никаких отношений.
      - Да разве Рафаэль тебе враг?
      - По правде говоря, не совсем так... Но толком я тебе ничего не могу на это ответить.
      - И все же почему ты стал его врагом?
      Баччо замолчал, вне себя от смущения. Тогда я вновь спросил:
      - Неужели чтоб только сделать мне приятное?
      Флорентийские художники разделились на две враждующие стороны. Те из них, которых я всегда держал от себя подале, переметнулись на сторону Рафаэля, и таких большинство. Остальные же всецело поддерживают меня и по непонятным причинам считают себя "злейшими врагами" маркизанца. Среди них оказался и мой друг архитектор Баччо Д'Аньоло.
      Но я противник такого разделения и осуждаю тех художников, которые, объявляя себя врагами Рафаэля, желают тем самым выразить мне свою преданность и все прочее.
      Однако, как там ни суди и ни ряди, а маркизанец продолжает поддерживать тесные связи с флорентийскими художниками. Сдается мне, что он вмешивается даже в дела, связанные со строительством фасада церкви Сан-Лоренцо. Видимо, по наущению своего благодетеля он хотел бы следить за моими делами в каменоломнях и знать все, что я делаю для Медичи и Делла Ровере. Я сказал "хотел бы". Но уже одного этого предположения достаточно, чтобы вывести меня из себя.
      С некоторого времени в нашем доме живет молодой человек, пока оправдывающий то, что сказал о нем его отец, который привел к нам сына. Юноша проявляет живой интерес к моим делам и настолько исполнителен, что справляется с любым поручением. На своем веку мне еще не приходилось знавать такого. Он из Пистойи, и зовут его Пьетро. Вижу, что он вполне ладит и с братьями.
      * * *
      Хотя деревянный макет фасада Сан-Лоренцо отправлен мной в Рим, Лев X желает, чтобы я прибыл к нему для подписания контракта. Из-за его прихоти пришлось пуститься в долгий путь, который сейчас для меня особенно утомителен и явно некстати. Я только что оправился после тяжелой болезни, которая вынудила меня проваляться в постели несколько недель. Но сейчас мне хотелось бы сказать о другом. Дорога и болезнь - все это уже позади.
      Между папой и племянниками Юлия II достигнута договоренность, согласно которой я могу одновременно трудиться над фасадом Сан-Лоренцо и над гробницей папы Юлия. Это разумное решение Льва X успокоило меня и Делла Ровере, которым не хотелось бы, чтобы ради поручения Медичи я предал забвению свои прежние обязательства.