Благословенный дух зерцалом отражает
      Твой лик божественной красы,
      Самой природой сотворенной для любви,
      Что равной на земле себе не знает.
      Тот дух сулит надежду на блаженство,
      Порой прорвавшись изнутри дыханьем ветерка.
      Тогда в очах любовь и состраданье вижу я,
      Как точное подобие земного совершенства.
      Как бы хотелось отвадить от себя этих вертопрахов. Готов переехать даже подалее от Ватикана. Хоть на Воронью бойню у колонны Траяна *. Ведь для папы Льва я как бы не существую. Он даже не удосужился принять меня приличия ради. Видимо, ему претят мои республиканские убеждения, и он до сих пор еще помнит мои смелые высказывания о том, какой ценой Медичи вернули себе власть. Но все дело в Рафаэле, к которому папа питает глубокую привязанность и одаривает его высочайшей милостью. Недавно он распорядился выделить средства на поездку в Афины учеников Рафаэля, дабы те привезли своему учителю рисунки со скульптур в Акрополе.
      * ...на Воронью бойню у колонны Траяна - в начале XVI века глухой римский район, занятый виноградниками и огородами, расположенный по соседству с Бычьим рынком на месте форума императора Траяна.
      А я тем временем сижу со своими обидами. Скрепя сердце вынужден терпеть, хотя многое мне не по нутру.
      Если бы я обладал красноречием и не был букой, то мог бы, на худой конец, попытать счастья среди здешних недалеких дам или же, как это принято, покаяться...
      Пишу об этом лишь для того, чтобы указать причину, вынуждающую меня покинуть жилище у церкви Санта-Катерина близ Ватикана, о чем не говорится ни в каких документах. Одному лишь мне известна суть дела, и она глубоко упрятана в морщинах, избороздивших мой лоб. Но я еще вернусь к этой теме.
      * * *
      Хотя мне самому пришлось побывать в Карраре и изрядно повозиться там, до сих пор не получено ни одной глыбы мрамора для монумента папе Юлию, а ведь я отдал четкие распоряжения Бальдассарре. Видать, этот болтун, владелец каменоломен, решил прикарманить мои денежки. Он даже на письма не отвечает. Если в течение месяца мрамор не будет доставлен, придется прибегнуть к более жестким мерам, и тогда ему не отвертеться. Не помогут никакие разговоры о непогоде или нехватке денег, чтобы расплатиться с рабочими.
      Не могу понять одного: всякий раз, когда я ожидаю прибытия заказанного мрамора из Каррары, возникают непредвиденные трудности и проволочки. Я даже начинаю подозревать, что кто-то искусственно создает такие помехи, желая помешать мне в работе над заказом семейства Делла Ровере.
      К счастью, мне удалось отыскать часть пропавшего мрамора, вывезенного мною много лет назад из Каррары. Но пока я в полном неведении относительно судьбы остальных партий мрамора. А мне приходится считаться с наследниками папы Юлия, особенно с кардиналом Леонардо Делла Ровере, который давит на меня и постоянно поторапливает.
      Кардинал настаивает, чтобы я нанял побольше каменотесов и ускорил дело. Словно искусство - это какое-то штукарство. Думаю, что наследники папы Юлия опасаются какого-то нависшего над их заказом злого рока или противостоящей мне силы. Но я заверил кардинала в самых решительных выражениях, что непременно завершу эту работу. И все же он и его родственники в чем-то сомневаются. Все это начинает меня раздражать, и я не могу понять, в чем тут дело. Однако новых помощников нанимать не собираюсь, ибо не вижу в них никакого толка. Я сам должен изваять Моисея, рабов и другие скульптуры. Никто не сможет меня заменить, да и сам я никогда не потерплю, чтобы мой замысел искажали какие-нибудь ремесленники, сколько бы их ни было.
      Кардиналу Леонардо давно бы следовало это понять и оставить меня в покое. Он должен верить мне, ибо других заказов у меня нет. Могу признать, что никогда еще я не был так свободен, как при нынешнем папе Медичи.
      Среди чужестранцев, работающих в Риме, выделяется молодой венецианский художник по имени Бастьяно Лучани, прибывший сюда еще в 1511 году. Он был учеником знаменитого венецианского мастера Джорджоне да Кастельфранко. Я постоянно слежу за успехами молодого Лучани * и поддерживаю с ним самые добрые, если не сказать дружеские, отношения. Он лет на десять моложе меня, но я проникся к нему уважением за его независимость по отношению к Рафаэлю. Бастьяно всегда держался в стороне от последователей и учеников маркизанца, никогда не пользовался расположением Юлия II, да и нынешний папа к нему не больно благоволит. Все это дает основания полагать, что венецианец должен обладать иным характером, отличающим его от жаждущих славы молодых бездарей, обосновавшихся при папском дворе. При всем том юноша он искренний и душевный. Следуя нынешней моде, играет на различных музыкальных инструментах и неплохо поет. Кажется, именно за эти его таланты банкир Агостино Киджи пригласил юношу к своему двору.
      * Бастьяно Лучани (1485-1547) - венецианский мастер, известный под именем Себастьяно дель Пьомбо (от итал. piombo - свинец), так как в 1531 г. получил должность прикладчика папской печати; друг Микеланджело. Из работ наиболее известны росписи в церкви Сан Пьетро ин Монторио и во дворце Фарнезина (Рим), "Пьета" (городской музей, Витербо).
      Как бы там ни было, Бастьяно Лучани на хорошем счету в римских кругах. Думаю, что если он будет следовать моим советам, то вскоре сможет соперничать с самим Рафаэлем. Но превзойти его ему не удастся, хотя он и мечтает об этом. Ему явно недостает тех качеств, которыми в избытке наделен маркизанец. Они оба - совершенно разные типы. Насколько прост и даже грубоват венецианец, настолько тонок и изящен маркизанец.
      Теперь, когда я не бываю при дворе, мне необходим человек, который рассказывал бы мне обо всем, что там творится. Бастьяно поистине незаменим в этом деле. Я ему во многом помогаю, и он мне отплачивает, как может. Между нами существует негласное соглашение, к обоюдной нашей выгоде...
      Пора наконец написать моему другу Франческо Боргерини, флорентийскому купцу, чтобы он имел в виду молодого венецианца, коли надумает расписывать свою часовню в римской церкви Сан Пьетро ин Монторио. Венецианец мечтает заполучить такой заказ и как-то в разговоре со мной признался:
      - Хочу помериться силами с Рафаэлем в деле, которое у всех было бы на виду.
      - Довольствуйся тем, что тебе дадут такую работу... И не думай состязаться с первым придворным художником.
      - Но я надеюсь на вашу помощь, мастер!
      - Я могу снабдить тебя только рисунками.
      - А остальное я сделаю сам, - прервал меня венецианец.
      - Это не пустячное дело, коли придется тягаться с Рафаэлем, - ответил я ему, а про себя подумал: "Не очень-то, братец, задавайся. Не то что состязаться, а и знать-то тебя маркизанец не захочет".
      Впрочем, я и не надеюсь, что из Бастьяно может выйти художник, способный противостоять маркизанцу в искусстве или оспаривать при дворе его положение. И все же я не отказываюсь поддерживать его, особливо если он будет оттачивать свое мастерство. Ноябрь 1513 года.
      * * *
      Нередко можно слышать такие советы: не гнушайся ближним, ибо он может сослужить тебе полезную службу; коли подберешь ключ к сердцу женщины, почитай ее своей, и т. д.
      Но все это общие слова и примитивные советы, идущие на пользу одним лишь бездарям. Правда, Рафаэля бездарем никак не назовешь, и все же он инстинктивно следует таким советам, хотя и прислушивается к ним по-своему, с высоты своего положения. У меня из головы не идут залы, которые он заканчивает расписывать фресками.
      Когда в начале нынешнего года умер Юлий II, маркизанец уже успел написать два его портрета и работал над третьим - в сцене "Пленение Аттилы". Но едва на престол взошел Лев X, как Рафаэль тут же замалевал почти завершенный третий портрет покойного папы, заменив его изображением вновь избранного. Это звучит почти анекдотично. Но Рафаэль именно так поступил. Более того, он явно рассчитывал на то, что никому не удастся проявить такую прыть и за столь короткое время создать высокохудожественное изображение.
      Когда несколько дней спустя после своего избрания Лев X увидел собственное изображение - а художник представил его верхом на белом коне, увенчанным тиарой и с поднятой в момент благословения рукой, - он настолько был поражен и растроган, что чуть было не расцеловал Рафаэля, присутствовавшего тут же в зале. Папа Лев не просил живописца изобразить себя вместо Юлия II, да ему пока и в голову не могло прийти требовать, чтобы ему оказывали такие знаки почтения, тем паче что пришел он посмотреть росписи, заказанные его предшественником. Поэтому, когда он увидел собственное изображение на стене, оно предстало перед ним как "приятное и неожиданное виденье".
      Это был первый, можно сказать, коронный номер Рафаэля, благодаря которому он тут же добился расположения Льва X. Ив этом шаге я вижу отраженными, словно в зеркале, основные его черты человека, а именно: умение уловить подходящий момент для любого поступка, способность льстить без зазрения совести и отсутствие истинного душевного величия. Все в нем нацелено на достижение конечных результатов, коими для него являются слава, почет, деньги. У меня не умещается в сознании, как он мог проявить такую неблагодарность к тому, кто нам так помогал! А ведь Юлий II относился к Рафаэлю с поистине отеческой лаской. Не успел он умереть, как маркизанец забыл его и начал лихорадочно думать, что бы ему такое предпринять, дабы расположить к себе нового папу, пусть даже путем показного преклонения...
      Племянник покойного папы, кардинал Леонардо, видимо, испытывал те же чувства, что и я, когда рассказывал мне о превращениях, которые случились с портретом его дяди. И если своим поступком Рафаэль сумел одним махом заручиться симпатией нового папы, то ему придется считаться с неприязнью влиятельного кардинала Леонардо и всего клана Делла Ровере.
      Однако эта неприязнь была недолговечна. Как-то на днях, к моему великому изумлению, кардинал Леонардо завел со мной разговор об этом "любезнейшем сыне", которому он заказал собственный портрет. Хитрый маркизанец согласился исполнить его просьбу и тем самым заручился покровительством кардинала, хотя в нем особенно и не нуждается.
      И пока я нахожусь здесь, на Вороньей бойне, терзаемый тревогой о моих делах и житейскими заботами, Рафаэль купается в славе. К нему благоволят даже кардиналы, враждующие друг с другом не на жизнь, а на смерть. От него без ума целая армия придворных художников и литераторов. При одном упоминании его имени все они готовы забыть о своих обидах, распрях и жадной зависти. Вот какого положения добился в Ватикане этот апостольский живописец.
      По отношению ко мне кардинал Леонардо постоянно проявляет недовольство. Он не удовлетворен ходом работ, то и дело напоминая об условиях контракта и прочих бесполезных вещах. Когда ему самому становится невмоготу, он напускает на меня своих родственников. Но я всем неизменно отвечаю одно и то же: "Прошу не мешать мне работать".
      Я действительно изваяю монумент папе Юлию. Мои намерения не изменились. Но если семейство Делла Ровере будет давить на меня, я брошу все и вернусь к себе во Флоренцию. Кстати, если бы у меня не было этого заказа, в Риме мне нечего было бы делать.
      По мере сил работаю над фигурами рабов и Моисеем. Но из головы не идет мрамор, который до сих пор не прибыл. Я постоянно должен думать о лодочниках и владельцах каменоломен - всех этих болтунах, отравляющих мне существование. В то же время мне то и дело приходится увещевать моих домашних, умоляя их не ссориться из-за денег. На днях написал им о своем решении поделить между ними четыреста дукатов, высланных для поддержания дел в нашей лавке. Каждому выделяю по сто дукатов: отцу, Буонаррото, Джовансимоне и Сиджисмондо. Именно так, всем поровну, дабы никому не было обидно. Одному только Лионардо никогда ничего не перепадает от меня. Но он уже вознагражден тем, что тишину его монашеской кельи в Сан-Марко не нарушают отголоски скандалов в отчем доме.
      * * *
      Насколько мне известно, Лев X недоволен проектом нового собора св. Петра. Папа сам завел этот разговор с Браманте, но высказался при этом весьма неопределенно. Главный архитектор выслушал его нарекания с невозмутимым видом и не стал утруждать себя какими бы то ни было объяснениями и обещаниями.
      В Ватикане среди папских приближенных считают, что критика исходит от Рафаэля. Одного не могу понять, зачем этому синьору понадобилось совать нос не в свои дела? Что он смыслит в архитектуре? Коль говорить по совести, проект Браманте вовсе не плох. Свое мнение я высказал когда-то Юлию II и готов его подтвердить и папе Льву. Меня не устраивает в нем один лишь купол. Но это совершенно другое дело.
      * * *
      Дня не обходится без неприятностей, которые чинят мне помощники, обрабатывающие мрамор для монумента папе Юлию. Видимо, все кончится тем, что я отправлю их назад во Флоренцию. А это еще более разозлит кардинала Леонардо. Но у меня уже нет сил терпеть, видя, как они калечат мрамор, который мне достался слишком дорогой ценой. Когда прибудет остальная партия мрамора, не знаю.
      Ни за что не потерплю, чтобы они жаловались на меня всей округе и поносили всяческими словами. Какие только обвинения не сыплются на мою голову! Оказывается, я надул их, заставляю гнуть спину до изнеможения, никого ни в грош не ставлю. Хотя, по правде говоря, одному лишь мне приходится денно и нощно возиться с мраморными глыбами, а этим лежебокам наплевать на мою работу. И они же позволяют себе порочить меня! Их послушать, так я и чудак, и вовсе безумец. Боже, как я устал от возводимой на меня напраслины. Причем терплю ее от людей, которым, кроме добра, ничего не сделал.
      Одного из каменотесов, у которого язык особенно длинен, я уже выгнал из дома, лишив его возможности похваляться перед другими за моей спиной. Теперь будет рассказывать обо мне небылицы всем тем, кто желает моей погибели.
      У меня уже нет мочи ладить с этими бездельниками. Мои привычки, убеждения, требовательность в работе - все, что называют чудачеством, вынуждает меня распрощаться с ними.
      Стоит мне среди ночи вскочить и приняться за работу, как они тут же принимаются судачить о моем чудачестве. Хотя пробудила меня ото сна внезапно осенившая мысль, откровение моего гения, и, чтобы не упустить такое наитие, я тороплюсь что-то изменить в наброске статуи. Мой гений часто недоволен мной, ворчит, и, дабы успокоить его, мне приходится будить каменотесов и просить их пособить мне.
      Не дай бог, если я принимаюсь наблюдать за ними, когда они бегают по комнате нагие в поисках своих лохмотьев и начинают одеваться. Вот вам еще одно чудачество. А я смотрю на них с единственной целью - чтобы уловить какое-то новое и незнакомое мне движение тела, которое способно поразить мое воображение.
      Многие наброски к рабам появились в результате таких наблюдений за движениями моих подручных в самое неурочное время. И все это выглядит чудачеством, которое вовсе превращается в безумие, когда я вынужден держать ответ перед моим гением... Подручные подслушивают такие разговоры, а затем бегут передавать их тем, кто проявляет к моей персоне нездоровый интерес. Как бы я хотел никого не иметь подле себя, быть свободным и совершать любые чудачества, ибо они идут мне только на пользу...
      - Скажи, Любовь, в чем сущность красоты?
      О ней все помыслы, ищу ее везде.
      А может быть, она заключена внутри, во мне,
      И только в камне суждено узреть ее черты.
      Тебе ль не знать, коль с нею заодно
      Терзаешь душу, гонишь прочь мечту.
      Как ни велик соблазн, подачек не приму.
      Скорее заживо сгорю - мне все равно.
      - От девы юной красота, пленившая тебя,
      Что, ослепив, дух бренный окрыляет
      Полетом сладостной мечты.
      Она божественно прекрасна и чиста.
      Себе нетленная душа ее уподобляет.
      Такую красоту узрел и ты.
      Несколько месяцев кряду не получаю писем от отца и братьев. Видать, осерчали, что я высылаю мало денег. Будь я чуть пощедрее, мои милые братья со своим родителем обобрали бы меня до нитки. А как бы они жили, если бы меня не было на свете? Январь 1514 года.
      * * *
      Почти закончены две статуи из скульптурной группы рабов для монумента папе Юлию. Я уже вижу, как из камня вырастают их крепкие тела, всей своей плотью выражающие рабство, каким оно мне представляется. Когда вся скульптурная группа будет высечена, одни статуи отразят порыв к свободе, другие - смирение с рабской участью. Но все они будут объединены общим для них выражением силы духа и чувством боли. Я не мыслю себе искусство в отрыве от людей и мира, в котором они живут. Для меня искусство и человек составляют нерасторжимое целое.
      Распространяюсь сейчас об искусстве и человечестве, совсем забывая, что мне надлежит изваять дюжину скульптур рабов, а также шесть статуй для верхней части монумента, из коих пока лишь высечена одна только фигура сидящего Моисея, но над ней еще нужно немало потрудиться. А скульптуры, олицетворяющие победу над варварами? Когда же я за них примусь? В общей сложности я должен изваять тридцать две статуи, не считая бронзовых барельефов.
      Но как я смогу далее работать, если до сих пор не прибыл заказанный мрамор из Каррары? Едва подумаю о всех этих неурядицах, как мой пыл тут же охладевает. Именно пыл, ибо работать нужно с полной отдачей сил и с огоньком, чтобы продвинуться в деле. К сожалению, придется расстаться с каменотесами, так как мрамор у меня на исходе.
      Держу себя в руках, стараясь не поддаваться отчаянию. Всем своим существом противостою превратностям судьбы, хотя порою побаиваюсь, что не выдержу. У меня такое ощущение, словно тысячи рож воззрились на меня в ожидании моего неминуемого провала, и я чувствую, что начинаю задыхаться. Это болезненное ощущение порождает во мне самые мрачные мысли.
      Но несмотря ни на что, работаю с ожесточением, ибо только в труде обретаю самого себя. Однако порой чувствую, что столь мрачный настрой способен погубить меня самого и все замыслы, которые владеют мной безраздельно. И хотя работаю, не щадя живота, вижу, что не поспеваю по времени. Одним словом, не знаю, когда смогу завершить работу над монументом папе Юлию.
      * * *
      Благодаря покровительству брата нынешнего папы Леонардо удалось устроиться в Бельведерском дворце. Он поселился там с четырьмя молодыми учениками, которых привез с собой из Ломбардии. Но как же он заблуждается, надеясь заполучить какой-нибудь важный заказ от Ватикана с помощью кардинала Джулиано Медичи. Неужели он не знает, что папа Лев X очарован своим кумиром Рафаэлем и любую работу поручает только ему?
      Леонардо прибыл в Рим в самый неподходящий момент, когда Рафаэлю удалось заворожить Агостино Киджи и стать кумиром его двора, который по значению считается здесь вторым после папского. Кроме того, на Джулиано Медичи косо посматривают даже в Ватикане. С молодых лет он болен страшной галлийской болезнью, от которой все шарахаются, как от скверны. Его считают мотом, человеком с гнильцой, по уши погрязшим в пороках. Ко всему прочему, он увлекается алхимией, что и послужило, видимо, причиной его сближения с Леонардо, для которого кардинал добился солидного вознаграждения.
      Но как бы там ни было, и я это хочу вновь повторить, Лев X не желает ничего знать о присутствии Леонардо и не выказал ни малейшего интереса к его опытам, к которым тот приступил в Бельведерском дворце, и даже относится к ним с подозрением. Если нынешнему папе удалось полностью отгородиться от меня, то вскоре он развеет и все надежды Леонардо. И в этом я более чем уверен. На ватиканском небосклоне должна блистать лишь одна звезда Рафаэля.
      Мы с Леонардо потерпели поражение на одном и том же поле боя - во флорентийском дворце Синьории, где фортуна от нас отвернулась. Причины были разные, но итог один: мы оба остались ни с чем. Когда недавно я встретил его в Риме, мне тут же вспомнилась его проигранная "Битва при Ангьяри", а он, видимо, подумал о моем поражении в "Битве с пизанцами", и в этот момент мы подошли друг к другу.
      Сегодня Леонардо навестил меня в моем новом жилище на Вороньей бойне. Он пожаловал в сопровождении своего молодого друга Мельци *. Говорил он непрерывно, и я старался не мешать ему. И все же должен сознаться, что никогда не смогу найти общий язык с Леонардо, о чем бы ни шла речь: об искусстве, правителях, народе. Особенно во мне вызывает неприязнь его способность устраиваться, пользуясь услугами покровителей.
      * Мельци, Франческо (ок. 1493-1570) - миланский живописец, ученик Леонардо да Винчи, которому великий мастер завещал все свои бумаги и рисунки.
      Рассуждая нынче у меня дома, Леонардо ратовал за свободу. Но о какой же свободе может он говорить, если постоянно занят поисками все новых покровителей? Мне достаточно подписать контракт, как я уже чувствую, что моя личная свобода ущемлена.
      Из Тосканы вернулся Джульяно да Сангалло. Вчера я побывал у него во флорентийском квартале. Мой друг сильно сдал, и камни в печени его совсем замучили. Но он не утратил бодрости духа и все еще полон желания осуществить свои замыслы и намерения. Мы поговорили о новом строительстве собора св. Петра, о папе Льве, Браманте и о многом другом. Джульяно все еще не расстается с собственным проектом собора св. Петра, теша себя несбыточными надеждами. Во Флоренции он виделся с моим отцом, который расспрашивал его обо мне. Мой друг привез мне письмо от Буонаррото.
      * * *
      На днях мне пришлось побывать в Ватикане, дабы утрясти с папским казначеем некоторые платежи за мою работу в Сикстинской капелле. Поскольку канцелярия казначейства расположена рядом с залами, расписанными Рафаэлем, я решил еще раз мельком взглянуть на его фрески и убедиться, насколько верны слухи о наличии сходства с моими росписями в Сикстине.
      Нельзя сказать, чтобы я был в полном неведении. За Рафаэлем давно уже водится такой грех, и мне хорошо известна его манера работать. Знаю, что он без стеснения черпает полными пригоршнями, где только можно. Кажется, я уже писал об этом. Недавно ко мне заходил Паоло Джовио, чтобы специально поговорить о "заимствованиях" Рафаэля из моих работ. Оказывается, маркизанец особенно усердствовал в последнее время.
      Должен признать, что "любезный сын" неплохо поработал над моими обнаженными рабами, которые, видать, сильно пленили его воображение. Однако он еще не дошел до того, чтобы полностью копировать моих героев со свода Сикстины, как меня уверял Джовио. Нет, Рафаэль привнес нечто свое, тщательно разработав детали, которые я оставляю без внимания. Кроме того, он кое-где подправил рисунок, приведя его в соответствие с академическими требованиями. Я уж не говорю об игре светотени и его увлеченности глубокими тенями, которые меня обычно мало интересуют, хотя именно они вызвали удовлетворение Леонардо, о чем он мне сам сказал.
      Заимствуя мои образы и решения, Рафаэль действовал весьма осторожно, изменяя рисунок и прибегая к другим уловкам, дабы все было шито-крыто. На сей раз он вел себя иначе, чем когда-то во Флоренции. Копируя тогда моих обнаженных купальщиков, юный живописец старался не столько показать свой талант, сколько передать верность оригиналу. Понадобились годы труда, прежде чем он смог набить руку в этом деле. Что греха таить, изображение обнаженного тела вызывает некоторую неприязнь к художнику, а порою порождает нелестные отзывы.
      В первом и во втором залах нет изображения обнаженных тел, все герои облачены, как того требует традиция. Будучи художником ортодоксальным, Рафаэль действовал так, чтобы не дать Юлию II малейшего повода для неудовольствия. Зато после смерти папы живописец с лихвой отыгрался за былую сдержанность.
      Как бы ханжество глубоко ни укоренилось в душах, мои фрески в Сикстинской капелле продолжают вызывать всеобщее восхищение. А посему, приступая к росписи третьего зала, Рафаэль собрался с духом и решил изобразить, пусть даже с некоторым запозданием, несколько обнаженных фигур, придав им вполне "пристойные" позы, дабы нагота не выглядела "вызывающе". Но как он ни старался, я никак не могу назвать его фреску "Пожар в Борго" триумфом наготы или чем-то вроде этого. Рафаэлю куда более дороги яркие одеяния, и в передаче их цвета он знает толк лучше, чем я.
      Ему не хватило здесь смелости. А может быть, он не захотел раскрыться до конца? Но если бы он даже пожелал действовать иначе, то, вне всякого сомнения, вызвал бы неудовольствие папы, своих советчиков и придворных эрудитов. Словом, росписи третьего зала, посвященного Льву X, таковы, какими их задумал автор. Уверен, однако, что если бы Рафаэль был волен в своих поступках, то наверняка расписал бы этот зал сплошь обнаженными фигурами. Отсутствие свободы - такова цена, которую он вынужден платить, дабы не разочаровывать своих заказчиков и советчиков. Я никому ни в чем не уступаю, а советчики как таковые для меня вовсе не существуют.
      По-моему, Рафаэль - образцовый церковный служка, незаменимый при богослужении. Могу ошибиться, но нутром чувствую, что, вдохновившись моими фресками, он пошел по неверному пути. Мое искусство не терпит никаких сделок с совестью и советов извне. И тот, кто подражает мне, рано или поздно выдает себя с головой, и тут уж ничего не поделаешь.
      Рабская приверженность к писанию портретов и здесь служит удобным спасительным средством. Но даже если бы он пожелал, никто из изображенных им титулованных особ не согласился бы лицезреть собственную наготу. Рабство для Рафаэля стало привычным состоянием. Дорого же ему приходится платить за растущую славу! А между тем все эти знатные синьоры, чьи портреты красуются на его фресках, без устали расхваливают его на все лады. Еще бы, их тщеславие полностью удовлетворено. Как никто другой, Рафаэль умеет порадеть нужным людям. Но, не будь этих портретов, вряд ли он имел бы столь рьяных поклонников, прославляющих его "божественные достоинства".
      Хочу сказать и о другом. В отличие от моих героев, все его обнаженные фигуры лишены жизненной силы и бесплотны. Они лишь заполняют пространство в чисто декоративных целях. Достаточно взглянуть, как неестественно напрягается молодой человек, несущий на спине невесомого старца, словно вылепленного из воска, или как картинно другой юноша преодолевает высокую стену...
      Да и сама нагота здесь неоправданна. И хотя Рафаэль использует богатство колорита и оттенков, все это не спасает положение. Его герои не озарены внутренним светом, а посему выглядят надуманными. Чтобы добиться высокой художественной правды, нужна предельная искренность, и только она позволяет художнику полностью выразить себя. Для подлинного мастера не может быть иного выбора, и он не должен идти ни на какие сделки в ущерб собственным идеалам. Даже вопросы целесообразности не должны его занимать. Над чем бы я ни трудился, никогда не считаюсь ни с какими обстоятельствами. Главное для меня - выразить себя, свое художественное кредо. Я готов безбоязненно поступиться любой прекрасной идеей, коли таковая исходит не от меня самого, и прихожу в бешенство, когда кто-нибудь суется с советами.
      Рафаэль очень расчетлив. Вот отчего написанные им обнаженные фигуры утратили непосредственность. Он постоянно вынужден делать уступки всем тем, кто его восхваляет. Став рабом и господином им же созданного положения, Рафаэль как художник лишен свободы в подлинном понимании слова. И это можно заметить не только во фресках, но и в его прославленных мадоннах.
      Меня же никто и никогда не сможет заставить создать произведение, которое шло бы вразрез с моим видением. Кто живет в согласии только с собственным гением, то есть ревностно сохраняя верность своим мыслям, тому незачем черпать их у других. Такой мастер все находит в самом себе, подчиняясь собственному воображению.
      Вокруг себя я вижу глупость и пустоту. А Рафаэль дорожит этим окружением, вынужден с ним считаться, дабы утвердиться как художник и человек. Боже, как он ценит дружеское расположение, связи, бесчисленные знакомства, как нуждается в поддержке. Ко всему прочему, для него крайне необходимо знакомиться с работами других мастеров, дабы почерпнуть в них заряд бодрости, а иногда и выудить полезные для себя идеи...
      Но обо всем этом Джовио не упомянул, когда вел на днях долгий разговор о Рафаэле. Хотя этот медик и сочинитель модных стишков склонен порою передергивать, он не в пример остальным оценивает искусство маркизанца с некоторыми оговорками. Словом, Джовио полагает, что небывалым успехом маркизанец во многом обязан своим качествам ловкого царедворца. Но я не совсем с ним в этом согласен, иначе мне пришлось бы ставить Рафаэля на одну доску с другими, не менее опытными царедворцами, к которым фортуна менее благосклонна, нежели к маркизанцу.
      Но хватит разговоров о заимствованиях Рафаэля, его умении устраиваться в жизни и болтовне Джовио. Всем уже достаточно воздано по заслугам. А вот сам я в полном отчаянии: работа над монументом подвигается медленно, мрамор на исходе, и трудностей невпроворот. Хотя я еще не вижу, как окончательно будет выглядеть сама гробница, но уже чувствую, что вконец буду раздавлен ею...
      Здесь сердце потерял я, от любви сгорая.
      А вскоре страсть и жизнь мою взяла.
      Там, все улыбкой озаряя, надежда снова завлекла.
      Но и ее утратил, сам того не зная.
      То раб закованный, то снова господин.
      Как горько я рыдал над собственной судьбой,
      Когда из камня вышло чудо, созданное мной,
      И в вечность кануло. Остался я один.
      Скоро должен прийти Бастьяно Лучани, венецианский художник. Он собирается что-то сообщить мне. Видимо, сызнова примется болтать о Рафаэле. Как же я устал от него. Боюсь, что на сей раз венецианцу придется тут же отправиться восвояси. Не хочу более слышать никакой болтовни.
      * * *
      Всякий раз, когда я задумываюсь над собственным одиночеством, меня одолевают мрачные предчувствия и мысли. Живу бобылем на Вороньей бойне, вдали от Ватикана и даже, если вдуматься, вдали от Рима. Вечный город словно не существует для меня. Все мне в нем опостылело, даже друзья, живущие здесь. Как ни горько сознавать, но я вконец одичал от такой жизни. В последнее время меня все раздражает. Надоели даже мраморные глыбы, наваленные повсюду. Не могу видеть ни помощников, ни подмастерьев. Одна лишь горечь наполняет меня. Но отчего? Попробуем разобраться.