Проделанная работа потребовала неимоверных усилий, которых я и не предполагал. И все же опыта во фресковой живописи у меня пока маловато. Не знаю, хватит ли меня на дальнейшую работу, а пока я сильно сдал. Но об отдыхе не помышляю, считая, что мое физическое состояние и настрой еще вполне сносны. Если бы я действительно решился поправить свое здоровье, мне бы следовало пожить в праздности по крайней мере месяца два. То же самое говорят здешние лекари. Но вряд ли я способен к такой жизни. Мой удел работать, не зная меры. Весь мой образ жизни мог бы показаться монашеским, но на самом деле живу я совершенно беспорядочно.
      Что бы там ни было, продолжаю трудиться, насколько это в моих силах. В диком исступлении набрасываюсь на плафон Сикстинской капеллы, борюсь с глухой каменной громадой, пытаясь оживить ее на свой манер. Меня не оставляет надежда, что со временем обрету большую сноровку в этом новом для меня роде живописи и смогу работать еще быстрее, избавившись от пут, которые нередко мне связывают руки. Если мое усердие не принесет желанного результата, боюсь, что Юлию II придется искать более способного живописца, чем я. Конец сентября 1508 года.
      * * *
      Воспользовавшись тем, что я нахожусь вдали от Флоренции, мои братья обнаглели и ведут себя крайне непочтительно с отцом. Особенно изощряется по части брани с родителем мой братец Джовансимоне. Который год я обращаюсь к нему с увещеваниями и угрозами, призывая его жить в согласии с людьми и не нарушать семейный покой. Однако все мои усилия ни к чему не приводят. Если же он не прекратит свои споры с отцом и будет зариться на чужое, мне придется съездить во Флоренцию. Уж тогда я ему объясню, что все, чем мы располагаем, заработано мной. Придется поучить его уму-разуму и показать, как надобно обращаться с родителями.
      Недавно обо всем этом я написал Джовансимоне. Что и говорить, мои домашние немало мне крови попортили. Вот уже более десяти лет я мотаюсь из конца в конец по Италии, тружусь непрестанно и терплю невзгоды. Все заработанное собственным горбом я отдал отцу и братьям и до сих пор продолжаю содержать всю семью. Но вряд ли я увижу когда-нибудь, что в семействе Буонарроти царит мир и согласие.
      Мое здоровье расшатывается не столько от непосильного труда, как от неприятностей, которые мне постоянно доставляют мои домашние. Нынче вечером, к примеру, меня раздосадовал Джовансимоне, назавтра буду вынужден выговаривать Сиджисмондо, делать внушение Буонаррото или же расстраиваться из-за отца. И так бесконечно, словно других дел у меня вовсе нет.
      В нашем доме живут по правилу: день прошел, и слава богу. Никто не хочет заниматься серьезным делом. А ведь все в доме умеют читать и писать. Даже обучены счету. Могли бы занять себя с пользой. Оставив место в лавке Строцци у Красных ворот, Буонаррото постоянно пишет мне о своем желании попытать счастье в Риме. И конечно, он рассчитывает на меня. А что я могу для него сделать? Не обращаться же за содействием к папе! Или мой братец надеется, что я пристрою его к носильщику, плетельщику или еще к кому-нибудь?
      Мои домашние все еще не возьмут в толк, что семейство Буонарроти должно держаться достойно. По мне, уж лучше пусть братья бьют баклуши, чем служат приказчиками в торговых рядах. Если бы они имели наклонность к искусству, я держал бы их при себе. Но они ничего в этом не смыслят и в моем деле непригодны. Поэтому пусть себе Буонаррото остается во Флоренции, живет, как ему вздумается, и перестанет донимать меня невыполнимыми просьбами. То же самое хотелось бы сказать Джовансимоне и Сиджисмондо. Все чаще подумываю завести во Флоренции какое-нибудь дело, дабы занять моих домашних. Но люди они больно ненадежные. Не умея ничем всерьез и по-настоящему заняться, они могут вмиг все промотать. Тогда плакали мои денежки, а без того шаткое положение моей семьи еще более усугубится.
      В моем доме среди братьев проявляется тяга к литературе. Им хотелось бы писать стихи и комедии, а также познавать мир, разъезжая по белу свету. Но я не поддерживаю такие наклонности, зная, насколько братья беспомощны там, где требуется настоящая работа ума. Мне более всего хочется, чтобы они занялись достойным делом и жили в мире и согласии, как и подобает уважаемым флорентийским семьям. Но видимо, я слишком многое от них требую. Нет, не могут они жить по-иному. Их удел - постоянно клянчить у меня деньги. Скрепя сердце мне придется то и дело писать им: "Ступайте в госпиталь Санта Мария Нуова и снимите со счета нужную сумму", вот чего ждут от меня в письмах отец и братья.
      Хочу сказать несколько слов о помощниках. Со мной остались лишь Якопо дель Тедеско и Бастьяно, племянник Джульяно. Молодые люди послушны и привязаны ко мне. Но я не вижу от них никакого прока и вскоре распрощаюсь с ними. Особенно неловко перед Бастьяно, но ничего не поделаешь. Я не привык ни перед кем кривить душой, да и времени у меня нет, чтобы обучать молодежь. Я даже не знаю, чему ее учить. Мне нужны толковые люди, способные на жертвы и лишения, как и я. Но мне никогда таковых не сыскать, поскольку они еще не появились на свет божий. Убежден в этом. Работа над сводом в Сикстинской капелле раскрыла мне глаза и на помощников. Март 1509 года.
      * * *
      Папа неотступно следит за ходом моих работ, но не слишком задерживается, заходя ко мне. Навестив меня, он направляется затем к Рафаэлю, который работает в залах по соседству с Сикстинской капеллой. Обычно папа появляется в сопровождении приближенного монсеньора и двух камерариев. Не без труда взбирается на леса и принимается рассматривать фрески. Его интересует, какие сцены я намереваюсь далее писать. При этом он неизменно просит меня поторопиться. Я до сих пор не могу понять причину его постоянной торопливости. Юлий II во всем спешит: в разговоре, ходьбе, политических делах, решении разных вопросов, даже если позднее ему приходится отменять ранее принятое решение. Такова его натура. Порою он загорается какой-нибудь идеей до исступления, а спустя день или месяц способен отказаться от нее с полнейшим безразличием.
      На днях, стоя на деревянных подмостках под сводом Сикстинской капеллы, он вдруг спросил меня, сколько мне еще понадобится времени для завершения работы.
      - Не знаю, да и не могу знать, - ответил я.
      - Извольте отвечать на мой вопрос, или вы не желаете?
      - Вероятно, понадобятся еще года два, а может быть, и три.
      Посох, которым он пользуется при ходьбе, задрожал в его руке.
      - Отвечайте без обиняков. Два года - это слишком. Я не могу так долго ждать... Вам придется поторопиться...
      - Работаю, как могу, и даже сверх сил... Ведь свод велик.
      - Свод велик, свод велик, - повторил за мной Юлий II. - А почему бы вам не взять себе помощников?
      - Подходящих людей нет. К тому же, работая один, я чувствую себя спокойнее... Да и времени у меня нет, чтобы возиться с помощниками.
      Тут папа пристально посмотрел мне в глаза, а затем сказал, то ли в шутку, то ли всерьез:
      - Берите пример с Рафаэля. Он не гнушается помощниками, которых у него предостаточно... Да и работа у него спорится, не то что у вас.
      Не дав мне возразить, папа тут же спросил:
      - А золото? Я пока не вижу золота в этих росписях. Свод должен выглядеть богаче. Добавьте поболе золота и не вздумайте мне прекословить...
      Я хотел напомнить о бедности моих героев, но не посмел.
      И на сей раз он лишил меня возможности ответить ему, неожиданно переменив тему разговора:
      - Как поживает ваш отец?
      - Неплохо. На днях ему удалось получить должность писаря неподалеку от Флоренции.
      - А ваши братья?
      - Им тоже живется неплохо.
      - А как идут дела в ваших поместьях?
      - Приносят доход моей семье.
      Затем папа направился к лестнице семенящим шагом и начал торопливо спускаться с подмостков, словно внизу его заждались придворные, собравшиеся на аудиенцию.
      Папе не терпится, чтобы не сегодня-завтра я закончил расписывать этот огромный свод. Мне не менее, чем ему, хочется поскорее закончить работу. Если я и дальше буду смотреть только на потолок, то в конце концов лишусь возможности что-либо видеть у себя под ногами. Глаза у меня болят. Чувствую, как они каменеют, и я уже с трудом вращаю зрачками. В затылке боль, словно на него давит ярмо, от которого я не в силах избавиться. Спина ноет, а ноги под вечер разламываются. Работать приходится в такой позе, которая становится для меня сущей пыткой. Лежа под сводом Сикстинской капеллы, испытываю почти нечеловеческие муки. Мой лекарь советует оставить работу хотя бы на месяц, а затем вновь взяться за дело, разумно сочетая труд с отдыхом. Словом, сколько дней работаешь, столько потом отдыхай, дабы дать возможность мускулам и всему организму обрести прежнюю силу.
      Представляю себе, какую бы папа скорчил мину, если бы я передал ему слова лекаря. Хотел бы я посмотреть, что бы сделалось с его "добрым сынком" Рафаэлем, окажись он на моем месте. Пусть бы он поработал немного на этой верхотуре, когда краска и известка залепляют тебе все лицо. Молодой красавец не утруждает себя плафонной росписью. За него это делают другие. Маркизанец предпочитает расписывать не слишком высокие гладкие стены. Для работы ему подавай небольшие удобные залы, которые зимой отапливаются, а летом проветриваются.
      В то же время хочу отметить, что ноги моей не было в залах, где работает Рафаэль. А вот он уже побывал в Сикстинской капелле, поднимался на леса, чтобы поближе разглядеть мои росписи... Кто ему дозволил, не знаю. Но я более не потерплю, чтобы он совал нос ко мне и лазил по лесам. Впредь, если ему захочется познакомиться с моей работой, пусть испрашивает разрешение только у меня. Ему не удастся более проникать исподтишка внутрь, как воришке. Коли хочет посмотреть, пусть гордыню поумерит и открыто попросит, как это бывало во Флоренции, когда он копировал наши с Леонардо картоны. Никому не дозволю хитрить и пользоваться плодами моих трудов, да еще оставлять после себя копоть от лампы на потолке. Знаю, что это дело рук маркизанца, который проникает ко мне по ночам и зажигает светильник.
      Крадущие на рынке сосиски и кошельки рискуют угодить в каталажку. А вот иные, которые воруют чужие мысли, ничем не рискуют да еще пользуются всеобщим уважением. Как найти на таких управу?
      * * *
      Буонаррото решил жениться, о чем сообщает мне в пространном письме, стараясь во что бы то ни стало убедить меня в своевременности такого решения. Он, видите ли, воспылал неодолимой страстью. Меня все это мало интересует, да и нет желания противоречить ему. Но мне вовсе не хотелось бы оказаться причастным к делам такого рода, иначе еще одна семья сядет мне на шею.
      На сей раз буду говорить напрямик. Предупрежу брата, что, прежде чем брать жену, следовало бы призадуматься, в состоянии ли он содержать ее. Пусть подумает и о детях, которые должны расти сытыми и здоровыми. К тому же их придется учить, коли они того пожелают. Было бы куда лучше, если бы он побольше занимался делами в лавке, которую я приобрел для него и остальных братьев. Только тогда можно будет рассчитывать на доходы, чтобы содержать семью, которой он решил обзавестись.
      Время для женитьбы он выбрал самое неподходящее. Ведь братья только что затеяли торговое дело. Думаю, большой беды не будет, если он повременит несколько месяцев. За это время никто не постареет, страсть перекипит и поостынет, да и сам он, возможно, одумается.
      Любопытно было бы знать, что думает о предстоящей женитьбе наш отец Лодовико и какие советы дает сыну на сей счет. Хотелось бы также знать мнение остальных братьев - Джовансимоне, Сиджисмондо и Лионардо. Интересно, посоветовался ли Буонаррото с отцом, прежде чем писать мне о своем намерении жениться? Достопочтенный синьор Лодовико имеет обыкновение перекладывать на мои плечи свои дела и сумасбродства собственных чад, словно сам лишен права голоса. Видимо, ему недостает необходимого авторитета в семье. Да откуда таковому взяться, коли до сих пор отец, как, впрочем, и его сыновья, жил, что говорится, надеясь на авось. Свое желание видеть семью в достатке он ничем не подкреплял.
      Заканчивая письмо, Буонаррото пишет о своем намерении приехать на несколько дней в Рим, дабы лично переговорить со мной о предстоящей женитьбе. Час от часу не легче. Нет уж, попрошу его повременить с приездом, пока не закончу роспись первой половины плафона в Сикстинской капелле. К тому времени мне самому хотелось бы наведаться во Флоренцию. Вот тогда и сможем поговорить, сколько душе угодно.
      Я всегда жду каких-нибудь неприятностей из дома. Но на сей раз известие Буонаррото меня настолько огорошило, что я вновь во власти мрачных мыслей.
      Между тем резь в глазах меня изрядно беспокоит. Чтобы прочесть письмо, мне приходится держать его высоко на вытянутых руках. При ходьбе почти не чувствую, куда ступают ноги. А порою испытываю такое ощущение, будто все вокруг меня находится в каком-то неведомом мне измерении. Вынужден работать с крайней осторожностью в Сикстинской капелле, дабы не свалиться с лесов. Чувствую, как все тело сжалось в клубок, словно меня стянули крепко-накрепко канатами.
      Не дождусь того дня, когда огромный свод целиком будет расписан. Только тогда настанет час моего избавления, ибо каждый божий день вынужден бороться, предпринимая отчаянные, невероятные усилия, как герои в моей сцене потопа, пытающиеся избежать смерти.
      В последние дни до меня дошли слухи, которые привожу здесь не без чувства страха. Говорят, что Юлий II намеревается силой восстановить власть Медичи во Флоренции, дабы склонить строптивую Тоскану к "большему повиновению" папскому государству и вырвать ее из-под французского влияния. Словом, если верить этим слухам, папа решил захватить Феррарское княжество и изгнать французов из Италии с помощью испанцев.
      Похоже, Юлий II не оставил свои прежние планы, цель которых освобождение Италии. Но позволительно спросить, о каком освобождении может идти речь, коли на смену одним чужеземным захватчикам придут другие? На мой взгляд, вся эта нечестная игра может обернуться неисчислимыми бедствиями для итальянцев и задушить последние свободы, кое-где сохранившиеся на нашей многострадальной земле. И понять смысл этой игры не так уж трудно. Как бы было хорошо, если бы папа оставил в покое Флоренцию с ее республиканским правлением. Но нет же, он никак не может примириться с тем, что Флоренция свободна благодаря поддержке французов и что Медичи могут туда въехать только как частные граждане.
      В Сикстинской капелле мне помогают теперь только два подмастерья, Джованни и Бернардо. Я взял этих молодых парней вместо вернувшихся домой Якопо дель Тедеско и Бастьяно. Хочу надеяться, что оба моих помощника, которых мне пришлось отправить обратно во Флоренцию, как и всех остальных, не будут на меня в обиде.
      Мне нужны главным образом подручные, в чем я уже убедился на собственном опыте. Каковы бы ни были помощники, все они хотят быть независимыми и действовать по-своему. А коли так, пусть себе работают дома.
      * * *
      Обо мне ходит молва, будто я брюзга и вечно всем недоволен, даже когда дело касается вещей, весьма далеких от искусства. Такого мнения придерживаются многие, и порою не без основания. Вот и нынче меня потянуло взяться за перо, чтобы излить свою горечь и посетовать на судьбу. Но попробуем разобраться, в чем тут дело, и посмотрим, заслуживаю ли я большего внимания к себе со стороны ватиканских властей.
      Когда заводят разговор обо мне, то обычно рассуждают так, словно речь идет не о человеке, а о муле. Я и на самом деле словно вьючное животное. Мне позволительно без устали писать фрески, высекать статуи, но не дано занимать высокие посты, рассчитывать на почести, награды и тому подобное. Словом, мул есть вьючное животное, и весь сказ, и когда он тянется к человеку, его отгоняют прочь пинками, ибо скотине не положено общаться с людьми. Точно так же и мне отказано в общении с ближним, а посему меня предпочитают держать подальше от себя. Так думают многие, и по крайней мере именно такое отношение было ко мне до сих пор. Но пойдем далее и будем называть вещи своими именами.
      В этих записках я, кажется, уже писал о назначении Браманте хранителем печати Ватикана. Мне, например, никто не удосужился предложить такую должность. Но в ту пору я сказал самому себе: "Успокойся! Браманте гораздо старше годами, а посему его предпочли тебе". Я не роптал и ни с кем словом не обмолвился об этом.
      Теперь и для Рафаэля найдено "теплое местечко", доходное и не хлопотное. Но почему на сей раз для Рафаэля, а не для меня? Отчего не приняли во внимание, что я на восемь лет его старше да и заслуг у меня поболе? Ведь я столько лет работаю для папы, а он здесь без году неделя.
      Думаю, на сей раз я вправе возмущаться, выражать недовольство и хулить всех тех, кто творит беззаконие. Хотя меня и считают мулом, но я не лягаюсь, а сам постоянно получаю оплеухи. Не успел этот красавчик здесь объявиться, как его тут же назначили писарем апостольских указов. Причем эта почетная должность предоставлена ему лично Юлием II. Итак, Рафаэль займет место, оставшееся вакантным после бедняги Винченцо Капучии, и станет писарем апостольских указов со всеми вытекающими отсюда "почестями, обязанностями и вознаграждениями". Что касается "обязанностей", то Рафаэль их возложит на других. Говорят, он еще ни разу не показывался в новой канцелярии. Ему теперь не до этого. Но от "почестей и вознаграждений" он ни за что не откажется.
      Возвышение Рафаэля, а я именно так понимаю принятое решение, задело меня за живое по многим причинам. Прав я или не прав, но во всей этой истории я усматриваю полное невнимание ко мне и чрезмерную заботу о молодом живописце из Урбино. Если говорить начистоту, то, несмотря на свои двадцать пять лет, он сумел обворожить в считанные дни самого Юлия II, курию и римскую аристократию. Более того, ему удалось заполучить важнейший пост, даже не домогаясь его. Но самое комичное в этом деле то, что вновь испеченный писарь апостольских указов не умеет даже писать.
      Папа и его советники должны были действовать без пристрастия и не оказывать такую почесть ни мне, ни Рафаэлю. Но они поступили иначе, чем нанесли мне незаслуженное оскорбление, даже если молодой живописец был здесь ни при чем. Ему эта должность была просто "предложена".
      На днях имел об этом разговор с Джульяно да Сангалло, который не видит здесь ничего предосудительного. Мой друг архитектор считает в порядке вещей, что Рафаэлю оказываются подобные почести.
      - Пойми раз и навсегда, что ты не рожден быть царедворцем, - закончил разговор Джульяно.
      Друзья и знакомые составили обо мне превратное мнение, и мне трудно их переубедить.
      Особых иллюзий я не строю, но с горечью замечаю, как постепенно утрачиваю завоеванное в Риме положение и как меня обходит этот молодой человек, с улыбкой шагающий по жизни. Он безостановочно идет вперед, и его не в чем упрекнуть. Лично мне он не сделал ничего плохого, обо мне не сказал дурного слова, даже общаясь с Браманте, с которым, кстати, водит дружбу. Он со всеми здесь дружен, но в меру, никого не выделяя и не вставая ни на чью сторону. Именно в этом главная притягательная сила всюду желанного молодого человека.
      Когда я встречаю его, он приветствует меня с неизменным радушием, даже если я пытаюсь избежать его, что со мной нередко случается. Сам не знаю отчего, но стоит мне завидеть его, как что-то вынуждает меня пройти стороной. Сколько раз давал себе зарок: "Если нынче повстречаю его, остановлюсь и поговорю". Но мне никак не удается побороть себя.
      С той поры, как этот молодой человек объявился в Риме, я подпал под его обаяние, от коего могу избавиться, лишь избегая встречи с ним. Подумать только, что каких-нибудь шесть-семь лет назад он стоял передо мной во Флоренции навытяжку, как робкий ученик перед учителем! Не знаю, что могло измениться за это время, но я все более усматриваю в нем опасного соперника. Возможно, меня отдаляют от него его роскошь и великолепие окружающих его людей, а возможно, и сам его образ жизни, столь отличный от моего. Мы оба поселились неподалеку от Ватикана, но я занимаю скромный дом около церкви Санта-Катерина, а он расположился в прекрасном особняке. Одному ему предназначены симпатии двора и всех прочих. Все тянутся к нему, как к целительному источнику, стараясь заручиться его расположением.
      Но теперь меня всецело занимают мысли о моих обнаженных героях, которых я пишу в Сикстинской капелле. Опирающиеся ногой на каменный пьедестал обнаженные рабы смотрят сверху на зрителя, не проявляя к нему никакого интереса. Они во власти собственных дум. Вот такими мне хочется изобразить моих рабов и других героев, которых успел набросать на картоне. Они будут непохожи друг на друга, но в их лицах можно будет узреть безразличие или презрение к тем, кто их разглядывает. Всех их будет объединять первозданная сила и благородство.
      Иные чувства будут выражать пророки и сивиллы. Но я их изображу обычными людьми, с коими сталкиваюсь в повседневной жизни. Никто из них не вырвется из нашего привычного мира. А посему никаких нимбов, сияний и прочих атрибутов святости. Все мои герои - дети единой семьи, имя которой человечество.
      Мир, который я хочу показать в Сикстинской капелле, - это мир простых людей с близкими всем нам мыслями и чаяниями. Многие осаждают Рафаэля просьбами запечатлеть их в фресках, которыми он расписывает бывшие залы апостольского суда. И он с готовностью удовлетворяет желающих, ибо изображаемый им мир является миром тщеславных людей. Вряд ли кто обратился бы ко мне с подобной просьбой. Готов побиться об заклад, что никому из этих знатных господ - старых и молодых - не захотелось бы увидеть себя запечатленным на потолке Сикстинской капеллы в образе пророка, раба или терпящего бедствие в сцене потопа. Мой "живописный мир" слишком отличен от того, чем так дорожит Рафаэль, и способен настроить на всевозможные размышления. Но он никогда не будет потворствовать тщеславию или ублажать глупую амбицию. Мой мир объединяет и роднит людей...
      Напасть любую, гнев и злую силу
      Возможно одолеть, вооружась любовью
      Октябрь 1509 года.
      * * *
      Хотелось бы соединить в одной сцене темы первородного греха и изгнания из рая, которые первоначально я намеревался писать раздельно. Набирается множество интересующих меня сюжетов, и я побаиваюсь, что мне не хватит отведенного для росписей пространства. Такое ощущение, будто уже написанные сцены разрастаются, заполняя поочередно весь свод. Я теряюсь, в ушах стоит гул, словно по голове бьют молотом, а мое воображение продолжает порождать все новые сцены и образы. Однако весь фресковый цикл должен вобрать в себя девять тематических сцен, обрамленных изображениями двенадцати пророков и сивилл, а также обнаженными фигурами, заполняющими люнеты и распалубки. В общей сложности мне предстоит написать около трехсот фигур, из коих каждая уже нашла свое место в многочисленных набросках и рисунках. Так чего же мне беспокоиться?
      Свод таков, каким я его вижу на самом деле. И мне не удастся расширить его, чтобы уместить другие сцены, то и дело возникающие в моем неугомонном воображении. И с этой мыслью мне следует смириться раз и навсегда. Во избежание неприятных сюрпризов я должен четко следовать разработанному замыслу. Только тогда мне удастся избавить себя от грустных мыслей, которые порою одолевают меня. Когда я смотрю на подготовительный картон с рисунками, то чувствую себя полным хозяином положения и непокорный свод вновь оказывается мне подвластен. Ко мне возвращаются приятное спокойствие и уверенность, но ненадолго.
      Кроме росписей в будущих папских покоях, Рафаэль продолжает писать мадонн и портреты. От заказчиков нет отбоя, как когда-то во Флоренции. Но теперь он не в состоянии всех осчастливить. На днях он приступил к написанию портрета Юлия II, сидящего в кресле за рабочим столом.
      Коль скоро папа возымел желание заиметь собственный портрет, то лучшего исполнителя ему не сыскать. Рафаэль способен мастерски изобразить любого. Он уже в милости у папы, а теперь постарается исполнить его желание, приложив все старание, на какое он только способен. Тем самым он обретет еще больший вес в этом обществе, обеспечив себя заказами на будущее. Но молодой живописец уже пользуется таким успехом и известностью, которых никто не в силах достигнуть.
      В последние дни я раза три видел, как он выходил из ватиканского дворца. При его появлении окна всех домов раскрываются и из них выглядывают оживленные лица людей, не спускающих с него глаз. Народ из лавок и харчевен валит на улицу, стараясь не проглядеть его. Мне не раз приходилось видеть такие сцены и во Флоренции. А он выступает в окружении своих учеников и все той же неизменной свиты поклонников. Особенно неравнодушны к нему женщины, которые прямо млеют при виде его. Но он лишь улыбается и спешно проходит мимо. Ему некогда осчастливить ни одну из этих завороженно смотрящих ему вслед молодых красавиц, способных любому вскружить голову. Нет, он может только одарить их улыбкой, и не более, ибо спешит к другой - пышной красавице венецианского типа, но с иссиня-черной копной волос, томным лицом и живыми глазами. Словом, в жизнь молодого мастера случайно вошла женщина редкой красоты, которой удалось поразить его сердце блеском своих несравненных карих глаз. Он привел ее к себе в дом и теперь живет с ней вместе. Кажется, он даже работать не может, если ее нет поблизости. Говорят, что он настолько привязан к ней и нуждается в ее присутствии, что берет ее с собой во дворец. Она сидит теперь рядом, пока он, стоя на деревянных подмостках, расписывает стены в папских покоях.
      Но маркизанец несколько изменился в последнее время. У меня такое ощущение, что он спал с лица и побледнел. А тем временем его избранница стала самой известной женщиной во всем Риме и повсюду в почете, несмотря на свое положение содержанки. Сколько римских аристократок завидуют ей и желали бы оказаться на ее месте. Говорят, он уже написал ее портрет. Зовут ее Маргарита *. Она дочь одного простолюдина из Трастевере.
      * Маргарита - дочь сиенца Франческо Лути, державшего булочную на улице Санта Доротеа в римском районе Трастевере (кварталы городской бедноты). Впоследствии стала фигурировать под именем Форнарины (от итал. fornario пекарь, булочник).
      Все эти подробности я узнал от своих подмастерьев. Хочу добавить, что мастерская Рафаэля притягивает к себе многих, как спасительный источник. Люди идут за помощью, и молодой мастер старается удовлетворить эти просьбы по мере сил и возможностей. К нему тянется молодежь, проявляющая наклонность к искусству. Он щедро раздает милостыню, вступается за некоторых осужденных, добиваясь их освобождения, одаривает приданым девушек из бедных семей. Нет, он не тратит деньги на пиршества, гулянки и сомнительные развлечения, как Браманте. Любит роскошь и живет в роскоши, но без чрезмерных излишеств и праздности. Ему полюбилась девушка, и он сделал ее своей. Обожает свою работу и испытывает также влечение к религии. Мне доподлинно известно, что, бывая в ватиканском дворце, он часто присутствует на заутрене, которую почти каждый день служит сам Юлий II в своей частной часовне или в капелле Никколина. Маркизанцу предоставлена и эта привилегия. Лишь немногим лицам дозволено присутствовать при отправлении папой религиозных обрядов.
      Авторитет Рафаэля все более возрастает и в римском обществе, где он стал лицом первостепенной важности. Литераторы, ученые, влиятельные придворные - все наперебой домогаются его расположения.
      Если бы в связи с этим мне пришлось говорить о себе, то следовало бы признать, что, по-видимому, я не в состоянии жить, как все остальные. Я даже не умею прилично одеться. Лишь от случая к случаю привожу в порядок нечесаную гриву и бороду, глаза у меня покраснели и слезятся от краски, ношу не снимая грубую одежду из посконины. Часто чувствую себя в одиночестве, хотя на самом деле это не совсем так.
      Мое замкнутое и почти оторванное от папского двора существование все более вынуждает меня уединиться в мире, которому чужды как праздное славословие и парадная мишура света, так и обычаи простолюдинов. Я бы мог назвать этот мир только своим. В нем я чувствую себя полным хозяином и пользуюсь абсолютной свободой, пренебрегая нравами и привычками двора, богачей, народа. Моя жизнь целиком посвящена искусству, и все мое внимание сконцентрировано на том, что я замечаю вокруг себя. Для меня искусство - это не средство, помогающее выделиться в жизни, а выражение внутреннего мира художника, осознавшего свои возможности. Порою я спрашиваю самого себя: а не выражаю ли я самосознание и чаяния нашего народа?
      Хотя о Рафаэле здесь написано уже немало, мне хочется вновь вернуться к нему и добавить, что его славу я принимаю такой, какая она есть, а именно: счастливый случай благодаря редкостному характеру, равного которому не сыскать на земле, и умению жить так, как никто другой не способен, кроме него одного. Кстати, об этих его свойствах мне не раз приходилось слышать от самых образованных людей при ватиканском дворе.
      Чтобы не запамятовать, хочу отметить, что павийский кардинал, а ныне папский легат в Болонье действует, не совсем четко следуя распоряжениям Юлия II. Пока это лишь слухи, и мне неизвестно, насколько они обоснованны. Но все настойчивее ведутся разговоры о предстоящей поездке папы в Болонью. Поговаривают, что на сей раз он полон решимости окончательно выдворить правящее семейство Д'Эсте из Феррары.
      Подумываю приобрести еще одно поместье где-нибудь неподалеку от Флоренции. Возможно, в Ровеццано. Поручу отцу заняться этим делом. В таких вопросах он знает толк.
      * * *
      Хочу упомянуть об одном эпизоде, касающемся Браманте. Если сейчас не запишу, то со временем забуду.
      Как-то папа призвал меня к себе в рабочий кабинет. Я несколько замешкался с делами и отправился к нему с некоторым запозданием. Каково же было мое удивление, когда у папы я застал и Браманте.