Поэтика литературной сказки послужила Виланду для построения фабулы политического романа «Золотое зеркало, или Правители Шешианские» («Der Goldene Spiegel, oder die Kфnige von Scheschian», 1772), к которому в виде эпилога была прибавлена «История мудрого Данишменда» («Geschich-te des weisen Danischmend», 1775). Повесть о правителях вымышленного государства, рассказанная в назидание индийскому «шаху» и переведенная якобы на китайский, с китайского на латынь, а с нее на немецкий, скрывала за восточным колоритом сказок «1001 ночи» серьезные общественно-политические идеи. Виланд назвал роман «книгой для королей» и прилагал старания, чтобы книга попала в руки молодого императора Иосифа II, с которым просветители связывали надежды на прогрессивные перемены в германских государствах. Надежды эти не осуществились, как не сбылось и желание Виланда оказаться в роли «мудрого Данишменда», советчика при императоре «германской нации». В 1794 г. Виланд дописал в книге главу о вырождении потомков просвещенного монарха Тифана, выразив этим скептическое отношение к своей прежней мечте об идеальном государе.
      Писатель изложил в романе гуманистические принципы своего мировоззрения, которым всегда сохранял верность: он был убежден в равенстве людей от рождения, возвышал голос против порабощения и унижения любого человека, говорил о необходимости братства и «взаимного долга» между людьми. Но роман не был сухим поучением. Каждая страница его была насыщена смехом, иронией. Виланд считал смех не менее действенной силой, чем разум, и видел в смехе союзника Просвещения. «Важнейшая цель шутки, – писал он в „Золотом зеркале“, – состоит в том, чтобы все, что во мнениях, страстях и поступках людей не согласуется со здравым смыслом и всеобщим чувством истины и красоты, т. е. все, что нелепо, изобразить достойным осмеяния» (I, 10).
      Просветительские идеалы «истины и красоты» приобретали в творчестве Виланда все более конкретный, демократический характер. Смех Виланда получал все более отчетливую социальную направленность. С годами заметнее становилась склонность писателя к достоверности изображения исторических, национальных, социальных черт его героев.
      Искусство рококо пользовалось как восточным экзотическим маскарадом, так и античными мотивами. Обращаясь к античности, Виланд и здесь ломал привычные литературные штампы. Увлечение античной культурой увело его в мир древних гораздо глубже, чем требовалось от условного салонного искусства. К концу 60-х годов Виланд стал настоящим знатоком греческой и римской старины. Разумеется, нынешний читатель не может не заметить, что виландовская античность, особенно так называемый «местный колорит» Древней Греции остаются несколько условными. Отчасти это объясняется сатирической задачей – если обратиться к античности, воспроизведенной в «Истории абдеритов». Но такая условность имела и объективные причины: для европейского эллинизма было характерно восприятие классической Греции через латинскую культуру. Сказывалась и длительная традиция переосмысления античности в искусстве барокко и рококо, в литературе французского классицизма.
      От произведения к произведению Виланда античный материал в них пополнялся новыми историческими сведениями, становился все более достоверным. Если в ранних произведениях и в первой редакции «Истории Агатона», в сценах «Диалогов Диогена Синопского» персонажи еще довольно абстрактны и окружающая их обстановка условна, то впоследствии Виланд очень заботился о том, чтобы изображаемый в его романах древнегреческий мир выглядел достоверно до мелких подробностей. В статье Виланда «Об идеалах греческих художников» («Uber die Idйale der griechischen Kunstler», 1777) древние греки были лишены ореола идеальной нации. Расцвет их культуры объяснялся как стадия, через которую может пройти любой народ. Виланд расходился во мнениях с Винкельманом, первым пропагандистом античного искусства в Германии. Винкельман идеализировал древний мир. Он первый указал на непреходящее значение древнегреческой культуры для немецкого демократического искусства. Но он видел в этой культуре образец, к которому следует стремиться. Позиция Виланда сближалась с точкой зрения Лессинга и Гердера на достижения античности как на результат определенных исторических и национальных обстоятельств, неповторимых в своей конкретности. Однако Виланд в полном согласии с мнением Винкельмана указал в упомянутой статье на то, что республиканский строй древнегреческих городов способствовал творчеству античных художников, которые, как он писал, «располагали большей свободой наблюдать прекрасные предметы, предоставлявшиеся им природой и их временем, чем это когда-либо могли делать художники новейшие».
      Насколько глубоко разбирался Виланд в философских учениях древности, видно из беседы Демокрита с соотечественниками в I книге «Истории абдеритов». Огромная начитанность писателя в литературе о философии и религиозных верованиях античной эпохи отразилась и в других его романах – «Тайная история философа Перегрина Протея» («Geheime Geschichte des Phiiosophen Peregrinus Proteus», 1791), «Агатодемон» («Agatodаmon», роман о философе Аполлонии Тианском, 1799), «Аристипп и некоторые из его современников» («Aristipp und einige seiner Zeitgenossen», 1801).
      Подобно другим современным ему деятелям немецкой культуры, от Винкельмана до романтиков, подобно великим веймарцам – Гете и Шиллеру, Виланд смотрел на античный мир, сопоставляя его с европейской жизнью последней трети XVIII и начала XIX столетия. Связь древности с текущим днем наполняла виландовскую Элладу движением и красками. Особенность же воспроизведения древнегреческого мира у Виланда заключалась в постоянном лукавом подтексте, когда читателю время от времени намекали на присутствие в повествовании элемента мистификации, на возможность понять текст иносказательно. Рецензируя в 1772 г. «Золотое зеркало», Гете писал о романах Виланда: «Это были нравы восемнадцатого столетия, но только перенесенные в страну греков или в страну фей».
      Поэтому представление о Виланде как писателе, замкнувшемся в своем кабинете, в окружении старых книг, было ошибочным. Это была тоже своего рода бытовая и литературная мистификация, роль отшельника, намеренно избранная Виландом после переселения в Веймар. В 1772 г., после того как не осуществился план переезда в Вену под покровительство Иосифа ІІ, писатель принял предложение веймарской герцогини Анны-Амалии и взял на себя обязанности воспитателя двух ее сыновей. Необременительная должность, давшая Виланду титул надворного советника и пожизненную пенсию, позволяла вести сравнительно независимый образ жизни. Материальная независимость литератора была в то время в Германии очень редким случаем, и Виланд знал ей цену. Он и жилище свое постарался перенести подальше от суеты города и герцогского двора, купив в 1797 г. небольшое имение Османштедт, в семи километрах от Веймара. Это имение оставалось местом его пребывания до конца жизни. Там Виланд завещал и похоронить себя, как бы утвердив за собой право на независимость и после смерти.
      Сдержанное отношение Виланда к любопытствующим посетителям его дома, жилища знаменитого писателя, выразительно передал H. M. Карамзин в «Письмах русского путешественника». Под датой 21 июля 1789 г. Карамзин записал: «Вчера два раза был я у Виланда, и два раза сказали мне, что его нет дома. Ныне пришел к нему в восемь часов утра и увидел его. Вообразите себе человека довольно высокого, тонкого, долголицего, рябоватого, белокурого, почти безволосого, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные – таков Виланд. Желание видеть вас привело меня в Веймар, – сказал я. „Это не стоило труда!“ – отвечал он с холодным видом и с такою ужимкою, которой я совсем не ожидал от Виланда». Лишь после разговора с молодым русским литератором писатель несколько смягчился. Эта сцена напоминает ситуацию, изображенную в десятой главе I книги «Истории абдеритов» (Демокриту досаждают непрошенные гости), и подобные же эпизоды из I книги «Аристиппа», связанные с Сократом.
      Сопротивляясь, как его герой – Демокрит, попыткам отвлечь его внимание от литературных занятий, Виланд отстаивал свое достоинство выходца из третьего сословия, живущего собственным трудом, и самостоятельность своих общественных позиций. В это время Виланд – ведущий журналист Германии, издатель и деятельный участник основанного им журнала «Немецкий Меркурий» («Der Teutsche Merkur»), выходящего с 1773 г. (в 1790–1810 годах – под заглавием «Новый немецкий Меркурий»). В журнале обсуждались не только литературные, но и политические вопросы, волновавшие Европу. Виланд самым внимательным образом следил за событиями во Франции. За несколько дней до даты, поставленной в записках Карамзина, в Париже пала Бастилия. Естественно, в такое время Виланд опасался доверительных бесед с незнакомыми людьми.
      Виланд много писал о французской революции. Он был убежден, что события, потрясавшие Францию и всю Европу, имеют огромное историческое значение. Он видел в них плод работы просветителей, конец ненавистной ему эпохи феодализма. Политические темы выдвинулись на передний план в виландовских «Новых разговорах богов» («Neue Gфttergesprаche», 1791) и в «Разговорах с глазу на глаз» («Die Gesprache unter vier Аugen», 1798–1799). Казнь Людовика XVI, оттолкнувшая от революции многих ее непоследовательных приверженцев, была воспринята Виландом как исторически закономерный акт. «Я желаю добра смертным, однако бессилен против естественной необходимости, – говорит Юпитер в „Новых разговорах богов“, – и когда все причины, вызывающие великое историческое событие, достигают точки созревания и совпадения, как это произошло в нашем случае, то никаким вашим силам вкупе с моими не удержать на плечах ни одной головы, которой надлежит упасть» (XII).
      В «Разговорах с глазу на глаз», помещенных в его журнале, Виланд первым из европейских публицистов высказал предположение, что французская революция может закончиться монархией, и назвал имя Наполеона Бонапарта. Остановившись в оккупированном Веймаре в октябре 1806 г., Наполеон, Знавший о виландовском «пророчестве», дважды встречался с писателем. Отзыв Виланда о французском императоре был уважительным, но не лишенным холодноватой иронии. Вступление наполеоновских армий в Германию Виланд решительно не одобрял.
      Дом Виланда не был разорен чужеземными солдатами потому, что французы знали писателя как «немецкого Вольтера». Виланд действительно ощущал свою близость к великому современнику, которого считал зачинателем «всемирной революции в области идей» и ставил выше Лютера. В кабинете Виланда стояла деревянная статуя Вольтера работы Гудона. Особенно перекликалась с Вольтером антицерковная тема сочинений Виланда. В романе «Перегрин Протей» ранние христиане изображены как рядовая религиозная секта, мало отличающаяся от прочих мистических обществ. В «Агатодемоне» автор прозрачно намекал на шарлатанство христианских чудотворцев и на то, что сохраненные традицией слова Христа недостоверны. Критику христианства с просветительских позиций читатель ощутит и в «Истории абдеритов». В последнем своем произведении «Эвтамнасия, или Три разговора о жизни после смерти» («Euthamnasie, oder Drei Gesprache iiber das Leben nach dem Tode», 1805) Виланд подверг сомнению церковный догмат бессмертия души.
      Вместе с Вольтером у литературных истоков сатиры Виланда стояли Стерн, Рабле, Свифт, а из старых сатириков – прежде всего Лукиан Самосатский (ок. 120 – после 180 гг.). Виланд переводил послания и сатиры Горация (издавались в 1782 и 1786 годах), а в конце жизни занялся переводами комедий Аристофана. Всех этих очень различных писателей объединял в представлении Виланда талант смеха, обличающего и исправляющего недостатки человечества. В 1788–1789 гг. Виланд издал сочинения Лукиана в своем переводе. Выдающийся сатирик поздней античности, «Вольтер классической древности» был в годы создания романа об Абдере важным стилистическим пособием немецкого писателя. Гете говорил, что в переводах из Лукиана, сделанных Виландом, «автора и переводчика можно счесть настоящими братьями по духу».
      Виланд был многим обязан Лукиану в самом жанре «Разговоров», излюбленном жанре греческого сатирика. Лукиановский элемент очень силен и в «Истории абдеритов», где широко применяются стилевые приемы этого автора – «сатирический бурлеск и ироническая насмешка». С Лукианом связан, по-видимому, самый замысел этого произведения. Отношение Виланда к миру Древней Греции как к миру, полному противоречий и заслуживающему критики не менее, чем современная Виланду действительность, восходит также к Лукиану. Лукиан высмеял рабовладельческое общество, шедшее к своему концу. Виланд бичевал обреченную гибели Германию феодалов и обывателей, надеясь, что конец ее близок и что скоро восторжествует новое, более совершенное человеческое общество, подготовленное просветителями.

* * *

      В завершающей роман главе «Ключ к истории абдеритов» Виланд полушутливо рассказал о внезапном и неожиданном для него самого зарождении сюжета этого произведения. Можно было бы увидеть здесь автобиографическое признание, если бы это место не напоминало один из пассажей «Тристрама Шенди» Стерна. «О, Слокенбергий! – начинает Стерн 36 главу III тома, – …скажи мне, Слокенбергий, какой тайный голос и каким тоном (откуда он явился? как прозвучал в твоих ушах? – уверен ли ты, что его слышал?) – впервые тебе крикнул: – Ну же – ну, Слокенбергий! посвяти твою жизнь – пренебреги твоими развлечениями – собери все силы и способности существа твоего – не жалея трудов, сослужи службу человечеству, напиши объемистый фолиант на тему о человеческих носах». Стерн смеялся над ложной ученостью. Виланд пародировал в «Ключе» все более распространявшееся мнение о творчестве как гениальном наитии, целя в эстетические представления «бурных гениев». История замысла романа была не такой простой.
      Замысел книги об абдеритах обдумывался долго и тщательно. Об этом свидетельствует композиция романа, представляющая собой систему концентрических кругов: от главы к главе примеры абдеритской глупости становятся все более грандиозными и зловещими. Каждая глава служит ступенью, по которой абдерская республика делает еще один шаг к своему концу. Сперва абдериты потешаются над своим земляком Демокритом, потому что он не похож на них (книга I). Затем картина их невежества расширяется: они отвергают подлинную науку в лице Гиппократа (книга И) и истинное искусство в лице Еврипида (книга III). Подобно «темным людям» Эразма Роттердамского, абдериты противостоят миру гуманизма. Их самодовольная ограниченность выглядит особенно впечатляюще в стенах театра, учреждения, которое было для немцев XVIII в. воплощением идеи единого национального демократического искусства. В театральном эпизоде глупость абдеритов обретает грозную общественную значимость. Описание судебного процесса из-за тени осла (книга IV) и рассказ о лягушках Латоны (книга V) – две широких сатирических панорамы немецкого общества в целом, каким это общество представлялось проницательному взору Виланда.
      История конфликта Демокрита с его земляками привлекла внимание Виланда, по крайней мере, за несколько лет до того, как он приступил к работе над романом. Абдеритская тема упоминалась мимоходом в начале поэмы Виланда «Жизнь – сон» («Das Leben – ein Traum», 1771). Две первые книги романа увидели свет в «Немецком Меркурии» за 1774 г., потом были отдельно напечатаны в Веймаре и Бонне. В последующие годы в журнале продолжали публиковаться главы романа, пока в 1781 г. не появилось первое полное его издание, вновь переработанное автором.
      В некоторых эпизодах «Истории абдеритов» содержатся намеки на реальные события. Так, театральная тема III книги была связана с попыткой Виланда поставить на сцене известного театра в Мангейме оперу на свой текст «Розамунда» («Rosemunde»); музыку написал композитор Антон Швейцер. Писатель столкнулся при этом с чиновничьей и театральной рутиной, с равнодушием аристократической публики. В письмах этого времени он называет нравы мангеймского театра абдеритскими. Веймарский ученый и литератор К. А. Беттигер вспоминал, что в разговоре с ним Виланд сравнил однажды театр в Мангейме с театром Абдеры. Предпринимались многочисленные попытки установить, кого именно подразумевал Виланд под тем или иным персонажем своего романа. Некоторые предполагаемые прототипы указываются в наших примечаниях. Можно добавить, что в фигуре Салабанды видели пародию на супругу биберахского бургомистра Хиллерна, которая решала городские дела вместо мужа. Мангеймского книгопродавца Кристиана Швана сравнивали с Гриллом и Флапсом, поскольку он подвизался в литературе, и т. д. В этих догадках была доля истины, хотя Виланд едва ли задавался целью высмеять только конкретных лиц. Он не желал, чтобы его роман считали собранием портретов современников. «Вопрос о том, какой немецкий драматический писатель скрывается под именем Гипербола, Флапса и других – это абдеритский вопрос, не достойный ответа», – писал он.
      Приведенные выше слова писателя взяты из «Немецкого Меркурия». В I томе журнала за 1776 г. Виланд поместил ответ критикам, которые обвиняли автора «Истории абдеритов» в неуважении отечественных законов и обычаев, в оскорблении почтенных бюргеров. Наиболее известным из выступлений против Виланда было письмо некоего швабского бургомистра, напечатанное в журнале «Немецкий музей» («Das deutsche Museum») в начале того же года. Письмо было примечательно откровенной неприязнью ко всему, что грозит нарушить раз и навсегда заведенный порядок жизни немецкого обывателя. Жалобы автора письма на беспощадность Виланда по отношению к немецкому бюргерству можно было бы принять за искусно составленную пародию, если бы не было известно, что письмо было написано с самыми серьезными намерениями. Литератор И. Г. Шлоссер, приславший письмо в «Немецкий музей», подтвердил против своей воли, что сатира Виланда достигла цели: немецкие филистеры узнали себя в абдеритах. «Нельзя сказать „тут Абдера, там Абдера“, – заявил Виланд в ответе Шлоссеру, – Абдера везде… и все мы в какой-то степени дома в Абдере».
      Виланд иронически отмечал, что в его «достопочтенном отечестве» во второй половине просвещенного XVIII в. можно сплошь и рядом натолкнуться на абдеритов и абдериток. На страницах его романа рождались типы, вбиравшие в себя характерные черты эпохи и социальной среды. Это не была еще типизация, свойственная реалистической литературе позднейшего времени, однако форма иносказания, античная «одежда» романа позволяла Виланду создавать образы, современная сущность которых одновременно и подчеркивалась и прикрывалась гротескными и живыми масками абдеритов. Освобожденная от просветительской назидательности, проза Виланда готовила, с одной стороны, основу для будущего немецкого романа на современные темы и – с другой, вела к боевой политической сатире немецких демократов конца XVIII в. (Л. Векрлин, А. Книгге, Г. Ф. Ребман).
      Мягкая на первый взгляд насмешка Виланда разила противника без промаха. Даже Веймар, приютивший писателя и ставший для него родным городом, не был избавлен от его сатирических стрел. Духовной ограниченности Виланд не прощал никому. «Глава об абдеритском театре, – писал Вилапд упомянутому К. Швану в сентябре 1778 г., – годится для Берлина и Вены, и для Гамбурга, и для Готы, и даже для Веймара». Отвечая в июле 1776 г. композитору Глюку, обратившемуся к нему с просьбой написать либретто для лирической оперы, Виланд вынужден был отказаться от этого предложения: «Конечно, если бы мне работать подле вас, на ваших глазах, согреваясь у вашего огня, заимствуя ваше могущество над всеми силами музыки! – Но здесь, в Веймаре!». В годы расцвета творчества Гете и Шиллера маленькую столицу Саксен-Веймарского герцогства величали иногда «немецкими Афинами». Заметим, что во второй главе I книги виландовского романа «вторыми Афинами» названа Абдера. Как пишет советский исследователь, Виланд обнаруживал подчас значительную прозорливость.
      Сатирическим зеркалом немецкого бюргерства Виланд избрал Абдеру. Можно догадываться, что первоначально его натолкнули на тему романа не только древние авторы, упоминавшие этот злополучный город (они перечислены в «Предуведомлении», первой главе I книги и в примечаниях к ним). Абдера и ее жители появлялись в литературе, более близкой по времени к Виланду.
      Отрывок из «Сентиментального путешествия» Стерна, где пересказывался Эпизод из сочинения Лукиана «Как следует писать историю», был переведен Виландом и включен в текст двенадцатой главы III книги романа. Ранее Стерна об абдеритах вспомнил Жан Лафонтен. В басне «Демокрит и абдериты» (1678) обыгрывался анекдот, восходящий к одному из писем, приписываемых Гиппократу. В письме рассказывалось, что жители Абдеры сочли безумным своего великого земляка Демокрита, поскольку он утверждал, что вселенная бесконечна и состоит из атомов. Абдериты пригласили в город знаменитого врачевателя Гиппократа, чтобы он излечил несчастного. Гиппократ же признал безмозглыми самих абдеритов. Нетрудно заметить, что отсюда выросло содержание двух первых книг романа, а переданный Стерном рассказ Лукиана о трагикомическом безумии, которое охватило абдеритов после представления «Андромеды» и «Андромахи» Еврипида, лег в основу книги III. Виланд опирался, таким образом, на определенную, хотя и не очень богатую, традицию сатирической разработки темы.
      Литературная история темы абдеритов имеет мало общего с подлинной историей древнего города-государства, носившего название Абдера, или Абдеры, как они названы у Геродота. Город располагался на фракийском побережье Эгейского моря, восточнее устья реки Нест (нынешняя Места, или Карасу в северной Греции) и был известен уже в глубокой древности. Кроме авторов, упомянутых Виландом, об Абдере писали Страбон, Аполлодор, Диодор. До IV в. до н. э· абдерская республика была влиятельной участницей Афинского союза. Впоследствии она страдала от нашествий с севера и востока, так как лежала на путях передвижения кочевых народов. Поселение на месте Абдеры существовало и в средние века под именем Полистили.
      Историческая Абдера была родиной двух выдающихся мыслителей – Демокрита и Протагора. Следовательно, культурная жизнь города должна была находиться на высоком уровне. Расцвет Абдеры совпал, очевидно, с веком Перикла в Афинах; между центром и отдаленной северной окраиной Древней Греции поддерживались культурные связи.
      Немногие сохранившиеся факты биографии Демокрита свободно обыграны в романе. Согласно одной версии, Демокрит долго странствовал по Элладе и Востоку, посетил Малую Азию, Египет, Персию, Халдею. По другой версии, персидский царь Ксеркс, захвативший Абдеру, жил в богатом доме отца Демокрита и повелел своим мудрецам-магам посвятить мальчика в тайны их учения. Жители города гордились своим ученым соотечественником и, по возвращении его из странствий, собрали для него 500 талантов, что было весьма значительной суммой. Последние годы жизни Демокрит посвятил научным занятиям, отойдя от городских дел, которым прежде уделял много внимания. Ни о каких столкновениях Демокрита с горожанами историки не сообщают.
      Встреча Демокрита с Гиппократом являлась, однако, вполне возможной. Современник и ровесник великого сына Абдеры, Гиппократ тоже много путешествовал, добираясь даже до далекого Дамаска. Известно, что в Афинах он успешно боролся с эпидемией чумы. С этой же целью, – а, конечно, не для того чтобы лечить Демокрита, – его могли призвать и абдерские жители. В этом случае Гиппократ и Демокрит, «первый энциклопедический ум среди греков», два ученых, чтимых всеми эллинами, могли встретиться как равные приблизительно так, как описывается у Виланда.
      Об истоках дурной славы абдеритов нельзя сказать ничего определенного. Отношение к ним как к чудакам зародилось, по-видимому, в античные времена. Не исключено, что начала этих насмешек содержались в древнем фольклоре. Древние греки посмеивались над обитателями различных местностей – над жителями Беотии и Аркадии, над горожанами из Ким, что в Эолии, над причудами выходцев из малоазийского города Алабанды. Существовали комические истории, связанные и с Абдерой. След одной из них сохранился в отрывке комедии Махона из Сикиона (II в.), где рассказывалось, будто в Абдере каждый житель может иметь собственного глашатая и провозглашать публично любую глупость. По всей вероятности, это была насмешка над уходящим в прошлое народным собранием. Но все же не случайно насмешка относилась именно к абдеритам. Виланд включил в роман старый анекдот о статуе богини, которую жители Абдеры поместили на такой высокой колонне, что снизу невозможно было ничего рассмотреть (I, 1). Абдеру и «абдеритство» упоминал Цицерон, критикуя порядки, принятые в сенате Рима. О глупости абдеритов писали Овидий и Марциал. Строки из Лукиана и Ювенала, посвященные Абдере, приведены у Виланда.
      Тема абдеритской глупости соединилась в романе Виланда с мотивами немецкого фольклора, типологически близкими ей. В первой же главе писатель сравнил абдеритов с шильдбюргерами, обитателями вымышленного «города дураков» – Шильды. Не забыл он и подобных же персонажей швейцарского фольклора – жителей анекдотического Лаленбурга. Сборники комических историй-шванков о шильдбюргерах и лаленбуржцах появились с конца XVI столетия в виде народных книг. Народные книги давали материал для сатирической литературы еще до Виланда. К ним обращались крупнейшие немецкие сатирики XVII в. Г. Я. К. Гриммельсгаузен и Г. М. Мошерош. Тема шильдбюргеров появилась в написанной Г. В. Рабенером вымышленной деревенской хронике (1742).
      Если обратиться к русской литературе, то и в ней обнаруяшвается преемственность между народным рассказом-анекдотом и литературной сатирической хроникой. «Анекдоты древних пошехонцев», изданные в Петербурге в 1798 г., послужили одним из источников для «Истории одного города» M. E. Салтыкова-Щедрина. На фольклор опирался и великий автор «Истории села Горюхина».
      Сопоставление «Истории абдеритов» с «Историями» Пушкина и Щедрина помогает получить представление о месте виландовского романа в развитии европейских литератур. Сатирические хроники русских писателей-реалистов превосходят роман Виланда точностью и глубиной социального обличения. Но у всех этих произведений общий источник – народная сатира, точка зрения народных масс на несправедливости общественного устройства. «История абдеритов» явилась просветительским вариантом той демократической литературной традиции, которая шла от фольклора к критическому реализму XIX в., к Пушкину, Щедрину, Анатолю Франсу.
      Связь с народным анекдотом и близкой к нему басней о животных особенно заметна в двух последних книгах «Истории абдеритов». Сюжет тяжбы из-за ослиной тени мог быть подсказан сатирическими произведениями Апулея (II в.) и Лукиана, где пресловутое животное выступало в подобных же трагикомических ролях. Но у Виланда отчетливее виден иносказательный, басенный смысл истории об осле. Тяжба из-за ослиной тени не просто иллюстрирует глупость абдеритов. Она становится развернутой метафорой, при помощи которой писатель показывает полную нелепость и деградацию абдерского общества. В лягушачьей «эпопее» V книги проступают черты животного эпоса, античной «Батрахомиомахии», поэмы о войне мышей и лягушек (упомянутой, кстати, в девятой главе I книги романа). Но Виланд опирался и на немецкую народную традицию осмеивания человеческих пороков под масками зверей. Интерес литераторов к народной животной сказке в эту эпоху подтверждается созданием в 1794 г. поэмы Гете «Рейнеке Лис», возникшей на основе народного животного эпоса. Виланд умело пользовался такими сатирическими приемами, как употребление значащих имен, пародирование судебных разбирательств, философских диспутов, церковной службы. Эти черты стиля связывают «Историю абдеритов» с многовековой традицией демократической литературы.
      Антицерковная сатира, столь широко и изобретательно развернутая в романе Виланда, одинаково характерна как для гуманистической литературы, так и для фольклора Германии. В рассказе о нашествии лягушек читатель, даже если он не был знаком с античной литературой, мог без труда угадать намек на засилье церкви, особенно католической. Впрочем, Виланд относился с одинаковой неприязнью и к католическим и к протестантским церковникам – это видно в романе достаточно отчетливо. Портреты главных жрецов двух соперничающих между собой абдерских храмов, очерченные Виландом в шестой главе IV книги, страшные в своей реальности, выходят за рамки прежних обличений церкви. Эта сатира перестает быть только антицерковной, она почти уже антирелигиозна.
      Позиция, с которой Виланд выступал обличителем нравственного убожества и политического застоя в Германии XVIII в., была в общих чертах намечена нами выше, в связи с его романами «История Агатона» и «Золотое Зеркало». Однако роман об абдеритах дополнил ее новыми, существенными чертами, каких мы не найдем, пожалуй, больше ни в одном произведении этого писателя.
      В «Истории абдеритов» присутствует тема народа, народной массы, так или иначе воздействующей на ход событий. Известно, что деятели Просвещения относились к народу настороженно. Виланд не был исключением из общего правила, предостерегая читателей в двенадцатой главе IV книги от «ярости зверя», разрывающего свои путы. Но отношение Виланда к народу имело свой оттенок, которого не было, например, у Шиллера, осудившего в «Песни о колоколе» (1799) всякое революционное насилие. Разумеется, народ и для Виланда оставался наивной толпой, действующей под влиянием минутных настроений. Тем не менее писатель считал, что следует внимательнее присмотреться к причинам, толкающим народ к возмущению. Вспомним, как толпа, устремившись на площадь Абдеры, заставляет трепетать нерешительных и неразумных правителей города, не знающих, как спасти республику от бед (V, 10). Признавая необходимость сословного деления общества, Виланд задумывался над тем, справедливо ли это с точки зрения просветительского гуманизма. «Вообще говоря, удивительное дело – эти разные сословия и виды занятий в человеческом обществе, – писал он одной из своих корреспонденток. – Если посмотреть внимательнее, то увидишь, что находящиеся в самом низу и самые пренебрегаемые – это как раз и есть те, от кого главным образом зависит все в целом».
      Народ Абдеры изображен в романе общими чертами, дифференциации его характеров от Виланда еще нельзя ожидать.