Согласно городскому уложению, гражданские тяжбы, связанные с собственностью, рассматривались судом из двадцати присяжных заседателей, собиравшемся в портике храма Немезиды. Все дела разбирались этим судом письменно, в чем, кстати, проявлялась справедливая забота городских властей об источниках пропитания для сикофантов. И поскольку абдеритское правосудие осуществлялось извилистыми, улиткообразными путями и по скорости не уступало улитке (тем более, что сикофанты выносили свои заключения не прежде, чем истощали весь запас своего красноречия), то письменные иски подавались до тех пор, пока, по всей вероятности, обе стороны не разорялись из-за судебных расходов.
      Однако на этот раз соединилось много причин, дабы дать делу более быстрый ход. И было неудивительно, что процесс о тени осла менее чем за четыре месяца созрел для окончательного решения на ближайшем заседании. Безусловно, процесс о тени осла взбудоражил бы умы в любом городе мира. Можно себе представить, что он вызвал в Абдере! Едва о нем разнесся слух, как тотчас же потеряли смысл все прочие темы светских бесед, и каждый говорил о процессе с таким живейшим участием, словно дело касалось его личного выигрыша или проигрыша. Одни приняли сторону зубодера, другие – погонщика. Даже у осла появились свои приверженцы, считавшие, что он вполне имеет право подать иск, поскольку осел более всего пострадал от несправедливой претензии врача посидеть в его тени и был вынужден находиться на солнцепеке. Одним словом, пресловутый осел бросил свою тень на всю Абдеру, и делом этим занимались с такой горячностью, с таким рвением и интересом, словно на карту было поставлено, по крайней мере, общее благосостояние города и республики Абдеры.
      Хотя такой образ действий и не удивит никого, кто знаком с абдеритами по предыдущим правдивым историям, мы, однако, думаем, что окажем приятную услугу тем из наших читателей, которые считают, что вполне разбираются в событии лишь тогда, когда им открывается действие тайных пружин во всей взаимосвязи причин и следствий. Поэтому мы им обстоятельно расскажем, как случилось, что эта тяжба, захватившая сначала лишь маленьких людей и касавшаяся в высшей степени незначительного предмета, стала затем настолько значительной, что постепенно втянула в свой водоворот всю республику.
      Бюргерство Абдеры (как издавна в большинстве городов мира) было разделено на цехи, и, по старинному установлению, зубной лекарь Струтион относился к цеху сапожников. Основание для этого, как обычно у абдеритов, было весьма хитроумное. В первые времена существования республики в этот цех входили только сапожники и башмачники, потом сюда начали принимать вообще всех, кто занимался какой-либо починкой. И таким образом к этому цеху впоследствии стали относить и хирургов, ремонтирующих людей, и, следовательно, ob paritatem rationis всевозможных лекарей. Итак, на стороне Струтиона оказался весь достохвальный цех сапожников (исключая лишь врачей, с которыми он постоянно находился в весьма натянутых отношениях), и особенно башмачники, составлявшие весьма значительную часть бюргерства Абдеры. Естественно, зубодер прежде всего обратился к своему главе, цеховому старшине Пфриму. И сей муж, патриотическое рвение которого в защите республиканских свобод было общеизвестно, высказался тотчас же со своей обычной горячностью, что он «скорей заколется сапожным шилом, чем допустит, чтобы права и вольности Абдеры были столь грубо ущемлены в лице его собрата по цеху».
      – Справедливость, – разглагольствовал он, – есть высшее право. И разве не справедливо, что человек, посадивший дерево ради его плодов, наслаждается при этом также и его тенью? И почему то, что справедливо в отношении деревьев, нельзя применить с таким же основанием к ослу? И чего стоят, черт побери, все наши свободы, если бюргер из цеха не имеет права свободно посидеть в тени осла? Как будто тень осла благородней и значительней, чем тень от ратуши или от храма Ясона, в которых может стоять и лежать любой, кому только вздумается! Тень есть тень, от кого бы она ни исходила, от дерева или от памятника, от осла или даже от его милости архонта! Короче говоря, – прибавил мастер Пфрим, – положитесь на меня, господин Струтион. Грубиян в соответствии с вашим правом обязан будет уступить не только тень, но и самого осла или же в Абдере не бывать ни собственности, ни свободе! Но до этого, проклятье, дело не дойдет, пока я цеховой мастер Пфрим!
      В то время как зубодер обеспечивал себе покровительство столь значительного человека, погонщик Антракс, со своей стороны, тоже не медлил заручиться равным по влиянию покровителем. Антракс собственно не являлся гражданином Абдеры, а вольноотпущенником, проживавшим при Ясоновом храме. И в качестве клиента храма он находился под юрисдикцией архижреца этого героя, почти обожествленного в Абдере. Естественно, что прежде всего он подумал, как добиться, чтобы архижрец Агатирс принял ревностное участие в его судьбе. Но архижрец Ясона был в Абдере слишком важной персоной, и погонщик вряд ли мог надеяться получить доступ к такому высокому лицу без особых на то каналов.
      После совещания с ближайшими друзьями он избрал, наконец, следующий план действий. Его жена Кробила была знакома с модисткой, брат которой являлся счастливым любовником горничной одной милетской балерины, находившейся, по слухам, в большой милости у архижреца. И не то, чтобы он – «как это обычно случается…особенно потому, что жрецы не имеют права вступать в брак…», – короче, не то, чтобы он вел себя так, как приписывали ему злые языки. Просто дело заключалось в том, что архижрец Агатирс был большим любителем пантомимических сольных танцев. И поскольку, не желая вводить в искушение своих прихожан, он не мог разрешать появляться балерине днем, то ему оставалось с предосторожностью впускать ее в свой кабинет через садовую калитку только ночью. Заметив, что из дома жреца не раз выходила на рассвете женщина под густой вуалью, некоторые люди распустили слух, будто это балерина и будто архижрец питает особое расположение к юной девице, которая, действительно, способна была и посильней разволновать любого мужчину, окажись он на месте жреца. Как бы там ни было, но погонщик переговорил со своей женой, госпожа Кробила – с модисткой, модистка – со своим братом, брат – с горничной. И так как горничная имела огромное влияние на балерину, о которой предполагали, что она имеет огромное влияние на жреца, а тот – на богачей Абдеры и… их жен, то Антракс ни минуты не сомневался в том, что передал свое дело в самые надежные руки.
      Но, к несчастью, выяснилось, что фаворитка балерины была столь же мало склонна оказывать свои всемогущие услуги бесплатно, как и Антракс – давать пользоваться тенью своего осла. У нее существовала своего рода такса, согласно которой любая услуга, требовавшаяся от нее, предполагала выражение признательности, по крайней мере, в четыре драхмы. В данном случае менее всего можно было надеяться, что она уступит хотя бы полдрахмы, ибо, по ее словам, она вынуждена была совершить прямо-таки насилие над своей стыдливостью, принимаясь хлопотать о деле, где главным действующим лицом являлся осел. Одним словом, Ирида настаивала на четырех драхмах, а это было как раз вдвое больше того, что мог бы выиграть бедняга в случае счастливого исхода тяжбы. Итак, он опять оказался в затруднении. Разве мог надеяться бедный погонщик противостоять противнику, не имея прочной поддержки, кроме справедливости своего дела, противнику, которого поддерживал целый цех и который повсюду хвастался, что победа в его руках?
      Наконец Антракс придумал средство, каким образом он смог бы без вмешательства балерины и ее горничной расположить к себе жреца. Более всего привлекало его в этом средстве то, что за ним не надо было далеко ходить. Короче, у него имелась дочь Горго, которая вполне сносно пела и играла на цитре, надеясь пристроиться в театр. Девушка не была красавицей, но стройная фигура, пара черных больших глаз и свежий цвет юности достаточно восполняли, по мнению Антракса, отсутствие красоты. И в самом деле, хорошенько умывшись, в своем праздничном наряде со смоляными кудряшками и с букетиком цветов, приколотым на груди, она почти напоминала дикую фракийскую девушку Анакреонта 4. И когда в результате более точных справок выяснилось, что архижрец Агатирс является также любителем игры на цитре и разных песенок, известных Горго во множестве, то у Антракса и Кробилы появилась великая надежда достичь своей цели кратчайшим способом, благодаря таланту и фигуре их дочери.
      Итак, Антракс обратился к камердинеру архижреца, а Кробила между тем наставляла девицу, как ей следует себя вести, чтобы вытеснить балерину и стать единственной хозяйкой садовой калитки. Дело свершилось по их желанию. Камердинер из-за склонности своего господина к переменам и разнообразию нередко оказывался в затруднительном положении и, вынужденный удовлетворять желания жреца, обеими руками ухватился за эту возможность: юная Горго для дебютантки сыграла свою роль мастерски. Агатирс нашел в ней соединение наивности, задора и дикой грации, привлекшей его своей новизной. Короче, едва она два или три раза пропела у него в кабинете, как Антракс из верных источников узнал, что Агатирс поручил вести его справедливое дело различным судьям и определенно заявил, что не намерен отдавать в жертву крючкотворству сикофанта Физигната и пристрастию цехового старшины Пфрима даже самого бедного клиента Ясонова храма.

      Между тем наступил день, когда эту странную тяжбу должен был разрешить суд. Сикофанты принялись за работу, и бумаги были переданы Мильтиаду, в беспристрастности которого весьма сомневались недоброжелатели зубного лекаря. Ибо, действительно, нельзя было отрицать, что он находился в очень близких отношениях с сикофантом и кроме того ходил упорный слух, что мадам Струтион, считавшаяся одной из самых красивых женщин, сама лично несколько раз посвящала его в справедливое дело мужа. Но так как эти доводы не имели под собой никаких оснований, а очередность в исполнении служебной обязанности пала в этот раз на Мильтиада, то все осталось без изменений.
      Мильтиад представил историю спора столь объективно и изложил все судебные мотивы и сомнения в этом деле столь подробно, что слушатели долго не могли понять, куда же он собственно гнет. Он не отрицал, что у противников есть много «за» и «против». С одной стороны, казалось бы яснее ясного, что тот, кто нанял осла в качестве основного предмета тем самым как бы молчаливо подразумевал в договоре и приложении, акцессорий к нему, то есть тень осла. Или же (если допустить иной молчаливый уговор), поскольку тень следует за телом, то значит лицу, нанявшему осла, должно быть разрешено беспрепятственно пользоваться по своему усмотрению и тенью такового, тем более что естеству осла не было причинено ни малейшего ущерба.
      С другой стороны, не менее ясно, что хотя тень и нельзя рассматривать ни в качестве существенной, ни в качестве побочной части осла, то, следственно, от нанимателя ни в коем случае нельзя было бы и ожидать, чтобы он вместе с телом молчаливым образом желал нанять и его тень. Однако же, ввиду того, что упомянутая тень не может существовать сама по себе или же вне упомянутого осла – (ведь тень осла не что иное, как ослиная тень, и владелец осла с полным правом может считаться также и владельцем исходящей от осла тени) – то никто не может его заставить уступить нанимателю безвозмездно. Кроме того, если даже допустить, что тень – акцессорий неоднократно упомянутого осла, то это еще не дает никакого права нанимателю пользоваться ею, поскольку в контракте он выговорил для себя не любое использование осла, а лишь такое, без которого не могло бы быть выполнено условие договора, то есть задуманное им путешествие. Но так как в законодательстве города Абдеры нет ни одного закона, который бы ясно и внятно толковал данный случай и решение по нему должно быть вынесено исключительно из сущности самого дела, то все упирается в обстоятельство, оставленное без внимания сикофантами обеих сторон, или, по крайней мере, лишь слегка ими затронутое, а именно, в вопрос: можно ли относить то, что называется тенью, к вещам общего достояния или же к тем особенным вещам, на которые имеют или могут приобрести исключительное право отдельные лица? И поскольку при отсутствии положительного закона согласие и обычаи человеческого рода, являющиеся истинными оракулами самой природы, имеют, по справедливости, силу положительных законов и в соответствии с этим всеобщим обычаем, тенями предметов (принадлежащими не только отдельным лицам, но и целым сообществам и даже самим бессмертным богам) доныне разрешалось пользоваться беспрепятственно и безвозмездно, то отсюда следует, что, ex consensu et consuetudine generis humani, упомянутую тень, подобно свежему воздуху, ветру, погоде, реке, ночи, дню, лунному свету и пр., нужно отнести к вещам общего достояния, наслаждаться коими дозволено любому человеку и на которые – если только к названному наслаждению не присоединятся некоторые исключительные обстоятельства, – право моментального владения приобретает каждый, кто первый воспользуется ими.
      Итак, взяв за основу этот тезис (для его подтверждения проницательный Мильтиад привел массу примеров, которыми мы не хотели бы обременять читателя), он стремился доказать, что тень всех ослов во Фракии, а, следовательно, также и та, что послужила непосредственным поводом данной тяжбы, столь же мало может считаться собственностью отдельного лица, как тень горы Афон или же городской абдерской башни.
      Отсюда вытекает, что неоднократно упомянутая тень не может быть ни унаследована, ни куплена, ни преподнесена в дар inter vivos mortis causai, ни отдана внаймы или же каким-нибудь иным образом сделана предметом гражданского контракта. Исходя из этих и других приведенных причин в деле погонщика ослов, истца Антракса, обвиняющего зубного лекаря Струтиона в причиненном им истцу ущербе путем незаконного присвоения ослиной тени (salvis tarnen melioribus, суд постановил: ответчик имел полное право воспользоваться по своему усмотрению упомянутой тенью, истцу же, несмотря на все его возражения, не только отказать в его незаконных притязаниях, но и обязать его возместить все убытки, понесенные ответчиком в ходе данного процесса и предварительного судебного расследования.
      Предоставляем благосклонному и искушенному в законах читателю судить о заключении мудрого Мильтиада, приведенном, правда, лишь в кратких извлечениях. Не осмеливаясь высказывать своего суждения по этому делу, а выступая лишь в роли беспристрастного историка, ограничимся следующим сообщением. С незапамятных времен в городском суде Абдеры существовал обычай утверждать заключение референта единогласно или большинством голосов. По крайней мере так происходило свыше столетия. Да иначе и не могло быть по самой сущности абдерского суда. Ибо во время доклада, длившегося обычно очень долго, господа присяжные заседатели делали все, что угодно, но только не слушали Rationes dubitandi et decedendi говорившего. Большинство из них вставали, глазели в окна, выходили, чтобы закусить в соседней комнате небольшими копчеными колбасами или печеньем, или же отправлялись нанести краткий визит своей хорошенькой подруге. А некоторые оставшиеся и, казалось, принимавшие кое-какое участие в деле, шептались со своими соседями, а то и просто дремали. Короче, между ними и говорившим существовало своего рода молчаливое соглашение, и только ради проформы за несколько минут до того, как референт переходил к окончательному заключению, все вновь появлялись на своих мостах, дабы подтвердить составленный им приговор с подобающей торжественностью. До сих пор так происходило всегда, даже при более важных тяжбах. Но процессу о тени осла была оказана неслыханная честь. На нем присутствовали все, за исключением трех или четырех человек, уже заранее обещавших отдать свои голоса лекарю и не желавших отказаться от своего права вздремнуть во время судебного заседания. Каждый слушал со вниманием, достойным такого удивительного процесса. И когда окончилось голосование, оказалось, что приговор был утвержден всего большинством в 12 голосов против 8.
      Тотчас же после оглашения приговора Полифон, сикофант истца, не замедлил поднять свой голос против приговора как несправедливого, пристрастного, полного ничтожных доводов и апеллировал к Большому совету Абдеры. Поскольку этот процесс велся по поводу вещи, оцененной самой пострадавшей стороной не выше двух драхм, а суммы этой было далеко не достаточно для покрытия всех законных издержек и убытков, то в суде поднялся великий шум. Меньшинство утверждало, что дело в данном случае вовсе не в сумме, а в общем юридическом вопросе, касающемся собственности и пока еще не разрешенном ни одним абдерским законом. Следовательно, в сомнительных случаях подобного рода право выносить приговор, исходя из существа дела, должно быть представлено законодателю.
      Как произошло, что Мильтиад при всем своем расположении к ответчику не подумал, что приверженцы противной стороны воспользуются таким предлогом и обратятся с делом в Большой совет – причина этого нам неизвестна, кроме того, что он был абдерит и, по старинному обыкновению своих земляков, подходил к любому предмету односторонне и притом достаточно поверхностно. Однако извинить его может, вероятно, то обстоятельство, что часть последней ночи, накануне суда, он провел на большом пиру, а вернувшись домой, вынужден был дать довольно длительную аудиенцию мадам Струтион и, по-видимому,…не выспался.
      После долгих споров и шума городской судья Филиппид, наконец, заявил, что при таком положении дел он не преминет запросить сенат о праве истцов подавать апелляцию. Затем он встал. Члены суда расходились довольно шумно, и обе стороны спешили посоветоваться со своими друзьями, покровителями и сикофантами о том, что же предпринять дальше.

      Процесс о тени осла, вначале развлекавший абдеритов лишь своей нелепостью, начинал превращаться в событие, в котором оказались замешанными привилегии, мнимая честь, всевозможные страсти и интересы разных, отчасти даже видных граждан республики.
      Цеховой мастер Пфрим поклялся головой, что его собрат по цеху должен выиграть дело. Проводя большинство вечеров в компаниях простых бюргеров, он привлек уже почти половину народа на свою сторону, и число его сторонников росло день ото дня.
      Архижрец, напротив, до сих пор не считал тяжбу настолько значительной, чтобы употребить весь свой авторитет на пользу тому, кому он покровительствовал. Но когда дела его с прекрасной Горго начали становиться серьезней и он вместо ожидаемого послушания натолкнулся на сопротивление, которое в ней трудно было предположить по ее воспитанию и происхождению, более того, когда она даже дала ему понять, что «не решается более подвергать свою добродетель опасности посещения через садовую калитку», то, естественно, он не замедлил приобрести право на благодарность дочери рвением, с каким он принялся поддерживать дело ее отца.
      Новый шум в городе, возникший в связи с апелляцией в Большой совет, дал ему возможность переговорить со знатнейшими советниками, причастными к делу.
      – Как ни смешна эта тяжба сама по себе, – сказал он, – нельзя все же не признать, что бедный человек, находящийся под покровительством Ясона, терпит притеснения со стороны явных интриганов. Дело не в поводе процесса, слишком ничтожном, а в направлении судопроизводства, в замышляемых тайных намерениях. Наглость сикофанта Физигната, главного виновника всего этого скандала, должна быть наказана, а властолюбивого, глупого демагога цехового мастера Пфрима нужно заблаговременно укротить, прежде чем ему удастся свергнуть аристократию и пр.
      Справедливости ради необходимо указать, что некоторые господа из совета вначале расценивали это дело так, как и следовало бы его расценивать, и весьма осуждали городского судью Филиппида за то, что у него не хватило благоразумия погасить нелепую распрю в зародыше. Однако постепенно мнения изменились. И безумие, вскружившее головы кое-кому из бюргеров, охватило, в конце концов, подавляющее число советников. Некоторые из них начали считать дело более важным, ибо даже такая особа, как архижрец, принимает в нем ревностное участие. Других беспокоила опасность, которая могла возникнуть для аристократии в результате происков цехового мастера Пфрима. Одни приняли сторону погонщика ослов просто из духа противоречия; другие из действительного убеждения, что по отношению к нему творится несправедливость. А прочие стали приверженцами зубодера потому, что его противниками были лица, с которыми они вообще никогда не ладили.
      При всем том эта ничтожная тяжба, хотя абдериты и были… абдеритами, никогда не вызвала бы такого брожения, если бы злой демон республики не подстрекнул вмешаться в процесс также и жреца Стробила, не имевшего для этого никакой иной причины, кроме беспокойного своего духа и своей ненависти к архижрецу Агатирсу.
      Чтобы это было более понятно благосклонному читателю, мы должны, подобно древнему сказителю «Илиады», начать ab ovo, тем более что тогда предстанут в надлежащем свете и некоторые места в нашем рассказе об Еврипиде и некоторые высказывания жреца Стробила против Демокрита.

      Культ Латоны в Абдере (как уверял Стробил Еврипида) не уступал в своей древности ликийской колонии, обосновавшейся во Фракии. Простота маленького храма могла служить достаточным тому подтверждением. И так же, как неказист был храм Латоны с виду, так же малы были доходы его жрецов. Однако голь на выдумки хитра, и господа жрецы уже давно изобрели способ облагать контрибуцией суеверия абдеритов, чтобы возместить скудость своих обычных доходов. Но поскольку и этого оказалось недостаточно, они добились того, что сенат, ничего не желавший и слышать о прибавке жалованья жрецам, изыскал все-таки для содержания священного лягушачьего пруда определенные доходы, большую часть которых бескорыстные лягушки представляли своим попечителям.
      Совсем по-иному обстояло дело с храмом Ясона, этого известного предводителя аргонавтов, на долю которого выпала в Абдере честь быть принятым в сонм богов и пользоваться всеобщим поклонением по единственной, видимо, причине: самые древние и самые богатые семьи Абдеры вели свой род от этого героя. Согласно преданию, один из его потомков обосновался в городе и стал общим прародителем различных родов. Некоторые из них еще весьма процветали во времена рассказываемой нами истории. В честь героя, от которого они происходили, была сооружена сначала небольшая домашняя капелла. Со временем она превратилась в большой общественный храм, которому благочестие Леоновых потомков обеспечило немало поместий и доходов. Когда, наконец, благодаря торговле и счастливым случайностям Абдера превратилась в один из богатейших городов Фракии, то Ясониды решили выстроить своему обожествленному предку храм, красота которого принесла бы республике и им самим славу у потомства. Новый храм Ясона стал великолепным сооружением, и вместе с относящимися к нему зданиями, садами, жилыми помещениями для жрецов, чиновников, клиентов и пр. занимал квартал города. Архижрец его должен был непременно принадлежать к древнейшей линии Ясонидов. И так как помимо солидных доходов он еще выполнял и обязанности судьи для лиц и поместий, относившихся к храму, то легко понять, что жрец Латоны не мог смотреть равнодушно на все эти преимущества Ясонова храма, и между двумя прелатами возникло соперничество, перешедшее к наследникам и постоянно проявлявшееся в их поведении.
      Хотя верховный жрец Латоны считался главой всего абдерского жречества, но архижрец Ясона был не ниже его и составлял со своими подчиненными особую коллегию, находившуюся под покровительством города Абдеры и свободную от всякой иной зависимости. Праздники Латонова храма были самыми большими праздниками в республике. Но скромные его доходы не позволяли чрезмерных затрат, тогда как праздник Ясона, справлявшийся с необычайной пышностью и большими церемониями, был в глазах народа если и не самым почетным, то, по крайней мере, самым веселым праздником. И все искреннее благоговение, питаемое к древнему культу Латоны, и глубокая вера простого народа в ее жреца и священных лягушек нисколько не прибавляли авторитета верховному жрецу, мнившему себя более значительной фигурой, чем служитель Ясона. Простонародье вообще-то было более расположено к жрецу Латоны, однако это преимущество опять-таки перевешивалось тем обстоятельством, что жрец Ясона был связан с аристократическими семействами и поэтому располагал таким влиянием, что честолюбивый человек на его месте легко мог бы играть роль маленького тирана.
      Ко многим причинам традиционного соперничества и неприязни между двумя князьями абдерского клира у Стробила и Агатирса прибавлялась еще и личная антипатия, являвшаяся естественным следствием их противоположных характеров.
      Агатирс, скорее светский человек, чем жрец, действительно напоминал жреца только своим одеянием. Любовь к наслаждениям была его главной страстью. Ибо хотя у него и не было недостатка в гордости, но никого нельзя, пожалуй, назвать честолюбивым человеком, пока рядом с честолюбием в его душе господствует другая страсть. Он любил искусства, поддерживал близкие отношения с артистами и считался одним из тех жрецов, которые мало верят в своих богов. Во всяком случае, он частенько довольно свободно шутил насчет лягушек Латоны. И кто-то даже готов был поклясться, что слышал, как Агатирс сказал: «Лягушки богини уже давным-давно должны были бы превратиться в жалких поэтов и абдерских певцов». И неплохие отношения его с Демокритом также не свидетельствовали о ревностной вере архижреца. Короче, Агатирс был человеком бодрого темперамента, живого ума и достаточно свободного образа жизни, любимый абдерским дворянством и еще более – прекрасным полом, а за свою щедрость и фигуру, напоминавшую Ясона, он пользовался симпатией даже у низших классов. Но ничего более противоположного Агатирсу, чем жрец Стробил, и не могла бы создать причудливая природа. Человек этот, как и многие ему подобные, пришел к выводу, что постное лицо и строгий вид – надежные средства прослыть у простонародья мудрым и безгрешным. Будучи по натуре довольно угрюмым, он без особого труда выработал в себе эту важность, которая большей частью является просто свидетельством тупого ума и неотесаного нрава. Не способный понимать великое и прекрасное, он презирал все таланты и искусства, предполагающие наличие особых чувств. А его ненависть к философии была лишь маской обычной злобы дурака против тех, кто умней и ученей его. Суждения Стробила были превратными и односторонними, в своих мнениях он проявлял упрямство, в спорах – раздражительность, грубость и необычайную мстительность, когда ему казалось, что оскорблен он лично или его лягушки. Тем не менее он готов был заискивать самым низким образом перед человеком, которого ненавидел, если только не мог достичь своей цели без его помощи. Кроме того, о нем говорили – и не без основания, – что за определенную сумму дариков и Филиппов из Стробила можно сделать все на свете, даже если это и не вполне отвечало внешним проявлениям его характера.
      Из противоположности таких натур, из столь многочисленных поводов для жреца Стробила к зависти и соперничеству между обоими прелатами и возникла естественным образом взаимная вражда, трудно совместимая с обязанностями их звания и положения. Она отличалась лишь тем, что Агатирс слишком презирал верховного жреца, чтобы его сильно ненавидеть, а Стробил слишком завидовал жрецу Ясона, чтобы ненавидеть его, как хотелось, всей душой.
      Кроме того, Агатирс по своему происхождению и положению тяготел к аристократии. Стробил же, напротив, несмотря на его связи с некоторыми советниками, был явный друг демократии, и, наряду с цеховым старшиной Пфримом, оказывал самое большое влияние на простонародье благодаря своему характеру, важности, горячему фанатизму и общедоступности своего красноречия.
      Можно заранее предположить, что процесс о тени осла или об ослиной тени, безусловно, должен был стать более серьезным, едва в него оказались втянутыми два таких мужа, как оба жреца.
      Пока процесс вели городские судьи, Стробил не проявлял своей сильной заинтересованности в нем и при случае только заметил, что на месте зубного лекаря он бы действовал точно так же. Но едва он узнал от госпожи Сала-банды, своей племянницы, что Агатирс принялся за дело своего клиента, как за свое собственное, он вдруг почувствовал себя обязанным стать во главе партии ответчика и помочь коварству цехового старшины всем своим влиянием, которым он пользовался у советников и народа.
      Салабанда, вмешиваясь по своей старой привычке во все абдеритские тяжбы, не желала отставать и на этот раз. Кроме ее родственных отношений со жрецом Стробилом, у нее имелась еще особая причина для единодушия со жрецом, причина немаловажная, хотя хранимая в тайне. Мы уже упоминали, что эта дама из чисто политических соображений, или, быть может, из кокетства – кто знает, не присоединялось ли к ее действиям иногда то, что в современном светском французском лексиконе именуется «дамским сердцем», – всегда имела под рукой несколько покорных рабов, кое-кто из которых (как полагали) желал бы точно знать, во имя чего он служит. Тайная хроника Абдеры свидетельствует, что архижрец Агатирс имел честь быть длительное время таким рабом. И, действительно, масса обстоятельств заставляла считать этот слух не только простым предположением. Одним словом, интимная дружба между ними длилась немалое время, пока в Абдере не появилась милетская балерина и не показалась вскоре легкомысленному Ясониду столь достойной внимания, что Салабанда не преминула счесть себя принесенной в жертву. Агатирс, правда, все еще бывал в ее доме на правах старого знакомого, и госпожа Салабанда, достаточно политичная, не дала заметить в своем поведении ни малейшей перемены. Но сердце ее кипело жаждой мести. Она не упускала из виду ничего, что могло бы глубже втянуть архижреца в процесс и постоянно подогревать его ярость. Тайно, однако, она следила за каждым его шагом, за всеми дверями, ведущими в его кабинет, – парадными и черными, большими и малыми входами, – и настолько тщательно, что вскоре обнаружила его интрижку с юной Горго и дала возможность жрецу Стробилу представить рвение Агатирса в деле погонщика в гнусном свете, стараясь в то же время сама сделать архижреца посмешищем.