Мысль об этой картинке вынуждает меня вскочить и бежать в кухню, чтобы исторгнуть рвоту в умывальник — отнюдь не шикарный, а по-хамски прибитый к стене. И все, что извергается у меня изо рта, зловонной массой забивает эту жалкую раковину.

Меня очень удивляет количество мерзкой блевотины, вдвое превышающее все, что я мог съесть за последние сутки. Разглядывая эту гадость, я чувствую новый позыв и торопливо выхожу из кухни.

Я иду на улицу, чтобы забыться, и прогуливаюсь, как все нормальные люди, но только на улицах нет ничего, кроме людей и магазинов, ну ровно ничего.

При мысли о загаженном умывальнике мне не хочется возвращаться домой, но и ходить по улицам тоже нет желания; тогда я останавливаюсь на тротуаре, спиной к большому магазину, гляжу, как люди входят и выходят, и думаю, что те, кто выходит, должны были бы остаться внутри, а те, кто входит, — снаружи, и это сильно сократило бы их усталость и количество телодвижений.

Вот такой замечательный совет мог бы я дать им, но кто станет меня слушать? Итак, я ничего не говорю и не двигаюсь; мне не холодно здесь, подле входа, — меня обдает теплом, что льется из магазина через постоянно раскрытые двери, и мне становится почти так же хорошо, как недавно, когда я сидел у себя в комнате.

Сегодня я вновь начинаю свой бессмысленный бег на месте.

Встаю в пять утра, моюсь, бреюсь, готовлю кофе, выхожу, бегу на Центральную площадь, сажусь в автобус, закрываю глаза, и на меня обрушивается весь ужас моей нынешней жизни.

Автобус делает пять остановок. Одну — на окраине города, остальные — в деревнях, по которым мы проезжаем. В четвертой деревне как раз и находится фабрика, где я работаю вот уже десять лет.

Часовая фабрика.

Я закрываю лицо руками, якобы сплю, а на самом деле желая скрыть слезы. Я плачу. Не хочу больше надевать свой серый халат, пробивать табель, включать станок. Не хочу больше работать.

Я надеваю серый халат, я пробиваю табель, я вхожу в цех.

Станки уже включены. Мой тоже. Мне остается только сесть перед ним, взять деталь, вложить ее в тиски и нажать на педаль.

Часовая фабрика расположена в громадном здании, которое высится над долиной.

Все, кто здесь работает, живут в одной деревне, за исключением нескольких человек, вроде меня, что приезжают из города. Нас не очень много, автобус почти пуст.

Фабрика производит отдельные детали, вернее, заготовки для других заводов. Никто из нас не способен собрать часы целиком.

Что касается меня, то вот уже десять лет, как я сверлю на своем станке одни и те же отверстия в одних и тех же деталях. Этим и ограничивается наша работа. Вставить деталь в тиски и нажать на педаль.

За это мы получаем ровно столько денег, чтобы хватало на пропитание, скромное жилье, а главное, на то, чтобы были силы каждый день начинать все сначала.

И в ясную и в пасмурную погоду в огромном цехе постоянно горят неоновые лампы. Звучит негромкая приятная музыка. Дирекция полагает, что под музыку рабочие лучше трудятся.

Один из рабочих, тщедушный человечек, продает белые порошки — транквилизаторы, приготовленные специально для нас деревенским аптекарем. Не знаю, из чего они делаются, эти снадобья, но иногда покупаю их. Глотнешь такое, и день вроде проходит быстрее, и чувствуешь себя не таким несчастным. Порошки стоят недорого, почти все рабочие их покупают, дирекция смотрит на это сквозь пальцы, аптекарь наживается.

Иногда происходит взрыв — какая-нибудь женщина вскакивает с места и вопит:

— Не могу больше!

Ее уводят, работа продолжается, нас успокаивают:

— Ничего страшного, просто нервы сдали.

В цеху каждый сам по себе, наедине со своим станком. Разговаривать с другими можно только в туалете, да и то недолго, каждая минута нашего отсутствия записывается, регистрируется, учитывается.

Вечером, после работы, у нас едва хватает времени забежать в магазин, затем поесть и лечь пораньше, чтобы не проспать утром. Иногда я спрашиваю себя: живу ли я для того, чтобы работать, или же это работа заставляет меня жить?

Но что это за жизнь?!

Монотонный труд.

Ничтожная зарплата.

Одиночество.

Йоланда.

Да таких Йоланд в мире тысячи и тысячи.

Белокурых красоток, глупых или не очень.

Выбираешь одну из них и спишь с ней.

Но эти Йоланды не исцеляют от одиночества.

Эти Йоланды, как правило, не вкалывают на фабриках, они предпочитают магазины, где зарабатывают совсем мало. Но зато в магазинах почище и здесь легче найти себе мужа.

На фабрике работают в основном замужние женщины. В обеденный перерыв они бегут домой, чтобы накормить семью. Дирекция позволяет им это, так как они все равно работают сдельно. В час дня они возвращаются к станкам вместе с нами. Дети и мужья накормлены и тоже вернулись — кто в школу, кто на завод.

Конечно, самое простое было бы пообедать в фабричной столовке, но для семейных это слишком дорогое удовольствие. Я, например, могу это себе позволить. Беру комплексный обед, из самых дешевых. Не очень съедобно, но мне это безразлично.

После обеда я читаю книгу, принесенную из дома, или играю в шахматы. Сам с собой. Другие рабочие режутся в карты и не смотрят на меня.

По прошествии десяти лет я для них все еще чужой.

Вчера нашел в почтовом ящике извещение: на почте лежит для меня заказное письмо. В извещении указывалось: «Городская ратуша, уголовный суд».

Я испугался. Мне захотелось сбежать, уехать далеко, как можно дальше, куда-нибудь за море. Неужели им удалось напасть на мой след — след убийцы — после стольких-то лет?!

Я отправился на почту за письмом. Вскрываю его. Меня вызывают в суд в качестве переводчика на процессе, где обвиняемый — мой земляк. Расходы мне будут возмещены, отсутствие на работе согласовано с начальством.

В указанный час я прихожу в суд. Женщина, которая меня встречает, очень красива. До того красива, что у меня возникает желание назвать ее Линой. Но она выглядит очень строгой. У нее совершенно неприступный вид.

Она спрашивает:

— Достаточно ли хорошо вы еще владеете родным языком, чтобы переводить прения сторон на процессе? Я отвечаю:

— Я не забыл ни единого слова моего родного языка. Она говорит:

— Вы должны принести присягу и поклясться в том, что будете переводить слово в слово все, что услышите.

— Клянусь.

Тогда она заставляет меня подписать бумагу.

Я спрашиваю ее:

— Может быть, выпьем где-нибудь по стаканчику? Она отвечает:

— Нет, я устала. Поедем лучше ко мне. Меня зовут Ева.

Мы садимся в ее машину. Она ведет быстро. Наконец останавливаемся перед виллой. Входим в современно оборудованную кухню. У нее в доме все современное. Она наполняет стаканы, и мы усаживаемся в гостиной, на большом диване.

Потом она отставляет стакан и целует меня в губы. Медленно раздевается.

Она красива, намного красивее всех женщин, которых я встречал в своей жизни.

Но это не Лина. Она никогда не будет Линой. Никто никогда не будет Линой.

На процессе Иштвана присутствует целая куча его соотечественников. И его жена тоже здесь.

Иштван приехал сюда в ноябре прошлого года. Он снял крошечную двухкомнатную квартирку, где ютились они с женой и их трое детей.

Его жена нанялась уборщицей в страховую компанию, владевшую большим зданием. Каждый вечер она убирала офисы.

Спустя несколько месяцев Иштван тоже нашел работу, правда в другом городе; он стал посыльным в ресторане, и хозяева были им довольны.

Но раз в неделю он отправлял сверток жене и детям. В свертке были продукты, украденные им в кладовой ресторана. Его обвиняли также в том, что он запускал руку в кассу, но он это отрицал, и это не было доказано.

Однако в тот день на суде речь шла не только о мелком жульничестве. Будучи заключен в тюрьму в ожидании процесса, он в один прекрасный вечер оглушил сторожа, сбежал и явился к себе домой. Жена была на работе, дети спали. Иштван хотел дождаться жену, чтобы бежать всем вместе, но полицейские опередили его.

— Вы приговариваетесь к восьми годам заключения за нападение на сторожа. Я перевел. Иштван взглянул на меня:

— Восемь лет? Вы правильно поняли? Сторож ведь не умер. Я не хотел его убивать. Вот он сидит, живой и здоровый.

— Я ведь только переводчик.

— А моя семья, что она будет есть эти восемь лет? Что станется с моими детьми? Я ответил:

— Ничего, вырастут.

Охранники уводят его. Жена падает в обморок.

После суда я провожаю своих земляков до бистро, которое они посещают с самого их приезда сюда. Это многолюдное, шумное кафе в центре города, недалеко от моего дома. Мы пьем пиво и беседуем об Иштване.

— Ну и дурак же он, что вздумал дать тягу!

— Не будь этого, отделался бы несколькими месяцами.

— Может, его выслали бы из страны.

— Да все лучше, чем тюрьма. Кто-то говорит:

— Я живу как раз над Иштвановой квартирой. С тех пор как они там поселились, я каждый вечер слышу плач его жены. Как придет с работы, так в слезы и рыдает целыми часами. Там-то, в деревне, у нее были и родственники, и соседи, и друзья. Я так думаю, она теперь вернется на родину. Не будет же она ждать его здесь целых восемь лет с тремя детишками на руках.

Позднее я узнал, что жена Иштвана действительно вернулась с детьми на родину. Иногда я думаю, что нужно бы сходить проведать Иштвана в тюрьме, но не делаю этого.

Я все чаще заглядываю в бистро. Хожу туда почти каждый вечер. Знакомлюсь со своими земляками. Мы усаживаемся за длинный стол. Девушка, тоже из наших, приносит выпивку. Ее зовут Вера, она работает с двух часов дня до полуночи. Ее сестра Кати и муж сестры Пауль — завсегдатаи этого кафе. Кати работает в городской больнице. Там есть ясли, где она оставляет свою маленькую дочку, которой всего несколько месяцев. Пауль работает в гараже, он с ума сходит по мотоциклам.

Я знакомлюсь также с Яном, у него нет никакой специальности, на родине он был простым батраком; этот повсюду ходит за мной как тень. Он еще не нашел работы и, я уверен, никогда не найдет. Он грязен, скверно одет, живет пока в общежитии для беженцев.

Мы с Паулем подружились. Я частенько провожу вечер у него дома. Когда его жена приходит с работы, ей нужно еще приготовить еду, постирать белье, заняться малышкой.

Пауль говорит:

— Умираю хочу спать, но нужно дождаться полуночи и сходить за Верой. Жена отвечает:

— Ничего страшного, дойдет и одна. У нас городок маленький, никто ее не обидит. Тогда я говорю:

— Знаете что, ложитесь-ка вы спать. Я сам зайду за Верой.

И я возвращаюсь в кафе. Вера и хозяин проверяют счета. Вера видит меня в дверях и улыбается. Я говорю:

— Пауль очень устал. Сегодня вечером я провожу вас до дома. Она отвечает:

— Очень мило с вашей стороны. Конечно, я могла бы дойти и одна. Пауль думает, что отвечает за меня.

— А сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Да, верно, вы еще ребенок.

— Ну, вы преувеличиваете.

Мы выходим из кафе уже за полночь. Улицы опустели, городок мирно спит. Вера берет меня под руку, прижимается ко мне. Возле дома она говорит:

— Поцелуйте меня. Я целую ее в лоб и ухожу.

На другой вечер я опять прихожу за ней в кафе. Она указывает мне на последнего запоздалого клиента, молодого парня, который сидит на самом конце длинного стола.

— Вам необязательно меня ждать. Меня проводит Андре.

— Он из наших?

— Нет, здешний.

— Вы ведь даже не сможете объясниться.

— Ну и что? Ему и не нужно разговаривать. Зато он хорошо целуется.

Я обещал Паулю не оставлять Веру одну. И мне приходится идти за ними до самого ее дома. У двери они долго целуются.

Я думаю, что надо бы рассказать об этом Паулю, но ничего ему не говорю. Только сообщаю, что больше не смогу провожать Веру — мне нужно ложиться пораньше, чтобы не проспать на работу.

И теперь Пауль каждый вечер сам ждет Веру в кафе, а при нем Андре, конечно, появляться не смеет.

Однажды в воскресенье мы сидим у Пауля и беседуем об отпуске. Пауль счастлив: он накопил денег и приобрел подержанный мотоцикл. Они с Кати хотят поездить по стране. Малышка побудет это время в яслях при больнице.

Я спрашиваю:

— А как же Вера? Вы оставляете ее одну на две недели? Вера отвечает:

— У меня-то ведь нет отпуска. Я буду работать, как работала. А вы, Шандор, что собираетесь делать?

— Уеду куда-нибудь на недельку с Йоландой. Поживем в кемпинге на берегу моря. А вторую неделю буду заботиться о вас.

— Очень мило с вашей стороны! И тут Пауль говорит:

— Не волнуйся, Шандор. Я попросил Яна провожать Веру домой ночью. Все равно он болтается без дела. Дам ему деньжат на выпивку, и порядок. Вера пускается в слезы:

— Ну спасибо, Пауль, вот удружил! Неужто не нашел никого получше этой вонючей деревенщины?

Она выбегает из кухни, и мы слышим, как она всхлипывает у себя в комнате. Мы молчим, избегая смотреть друг на друга.

Вернувшись домой, я думаю, что мог бы жениться на Вере. Разница в возрасте не так уж велика, меньше десяти лет. Но сперва я должен отделаться от Йоланды. Нужно решиться и порвать с ней. Лучше всего во время отпуска. Тогда я смогу сократить этот кошмарный совместный «отдых», такой же нудный и отвратительный, как в прошлом году: целую неделю, днем и ночью, видеть рядом с собой Йоланду! Не считая жары, комаров и толпы отдыхающих на тесном пятачке кемпинга.

Как я и предвидел, неделя тянется бесконечно. Днем Йоланда часами валяется на полотенце под жарким солнцем: для нее самое главное вернуться в город загоревшей и потом щеголять в светлых платьях, оттеняющих бронзовую кожу. Я провожу время в палатке за чтением книг, а по вечерам прогуливаюсь по берегу моря, стараясь возвращаться как можно позже, так, чтобы Йоланда уже спала.

Разорвать наши отношения мне не удается, поскольку мы почти не разговариваем.

Да я уже и отказался от мысли жениться на Вере. Из-за Лины, которая может появиться с минуты на минуту.

В воскресенье к вечеру мы возвращаемся в город. Йоланда начинает работать с понедельника. Я помогаю разгрузить ее маленький автомобильчик, отношу в кладовую палатку и надувные матрасы. Йоланда довольна, ей удалось нагулять себе прекрасный загар, отпуск прошел прекрасно.

— До субботы вечером!

Я иду в бистро. Мне не терпится увидеть Веру. Сажусь за стол, кружку мне приносит парень-официант. Я спрашиваю:

— А где же Вера?

Он пожимает плечами:

— Уже пять дней как не приходит.

— Заболела?

— Почем я знаю.

Я выхожу из бистро, бегу к дому Пауля. Они живут на третьем этаже. Взбегаю по лестнице, звоню. Потом колочу в дверь. На стук выглядывает соседка, она говорит:

— Там никого нет. Они в отпуске.

— А девушка тоже?

— Говорю же вам, что никого нет.

Я возвращаюсь в бистро. Вижу Яна, одиноко сидящего за столом. Подхожу, трясу его за плечи:

— Где Вера? Он отбивается:

— Ну чего ты бесишься? Вера уехала. Два первых вечера я ее провожал до дому, а потом она мне сказала, что я ей больше не нужен, она, мол, уезжает в отпуск с друзьями.

Мне тут же приходит на ум Андре.

И еще я думаю: хоть бы Вера вернулась до приезда Пауля, хоть бы ее опять взяли на работу!

В последующие дни я то и дело заглядываю в бистро и к Паулю. И только много позже я узнаю, что произошло.

Пауль и Кати вернулись домой в субботу. Веры дома не оказалось, комната была заперта на ключ. В квартире стоял какой-то странный запах. Кати отворила окно, чтобы проветрить, и побежала в ясли за малышкой. Пауль пришел ко мне, мы вместе отправились в бистро и нашли там Яна. Мы обсудили положение, и я рассказал про Андре. Пауль был в ярости. Он вернулся домой и, поскольку странный запах так и не выветрился, взломал дверь Вериной комнаты. На кровати лежало ее уже разлагавшееся тело.

Вскрытие показало, что Вера отравилась снотворным.

Наша первая смерть.

Вскоре последовали и другие.

Роберт вскрыл себе вены в ванной.

Альберт повесился, оставив на столе записку на нашем языке: «Я в дерьме».

Магда почистила картошку и морковь, потом села на пол, открыла газ и сунула голову в духовку.

В четвертый раз, когда мы собираем деньги в бистро, официант говорит мне:

— Вы, иностранцы, только и делаете, что скидываетесь на венки да ходите на похороны.

На что я ему отвечаю:

— Каждый развлекается как может.

По вечерам я пишу.

Мертвая птица.

В голове у меня каменистая дорога, она ведет к мертвой птице.

— Зарой меня в землю, — просит она, и в изломах ее раздробленных косточек, как черви, кишат упреки.

Да, но для этого нужна земля.

Тяжелая, черная земля.

И лопата.

А у меня только и есть что глаза.

Пара затуманенных печальных глаз, погруженных в синевато-зеленую влагу.

Я приобрел их на блошином рынке за несколько мелких иностранных монеток. Ничего другого на эти деньги я купить не мог.

Я за ними ухаживаю, протираю, сушу в носовом платке, разложенном на коленях. Крайне бережно, чтобы не попортить.

Временами я вырываю перо у птицы и рисую багровые прожилки на этих глазах, моем единственном достоянии. А иногда я их зачерняю — целиком. И тут же небо нахмуривается и заряжает дождь.

Мертвая птица дождя не любит. Она преет под его струями, гниет, испускает неприятный запах.

В таких случаях, не в силах переносить зловоние, я отсаживаюсь подальше.

Время от времени я обещаю:

— Сейчас пойду поищу землю.

Но я сам в это не очень-то верю. Да и птица тоже. Она-то уж меня знает.

И с чего ей вздумалось умирать именно здесь, где одни только камни?

Конечно, нас с ней устроил бы и жаркий огонь.

Или большие красные муравьи.

Но здесь все так дорого.

За какой-нибудь коробок спичек нужно работать долгие месяцы, а уж муравьи в китайских ресторанах стоят бешеных денег.

У меня же почти ничего не осталось от наследства.

И когда я пересчитываю те жалкие деньги, что еще имею, меня охватывает ужас.

Вначале я тратил их не считая, как все, но теперь мне нужно быть очень экономным.

Я буду покупать только самое необходимое.

И стало быть, о приобретении земли, лопаты, муравьев или спичек даже мечтать нечего.

А впрочем, если хорошенько прикинуть, то почему я должен так беспокоиться из-за похорон какой-то неизвестной птицы?!

Теперь я очень редко заглядываю к Паулю. Мы так грустим, что нам нечего сказать друг другу. Мы чувствуем себя преступниками из-за того, что уехали в отпуск без Веры. А я виноват больше их обоих. Я смотрел, как загорает Йоланда, пока Вера умирала. А вдруг она была влюблена в меня?

Кати боится написать матери, что младшая сестра умерла. И мать продолжает писать Вере на ее адрес, и письма с пометкой «за смертью адресата» возвращаются к ней обратно. А мать Веры никак не может уразуметь, что означают эти иностранные слова.

В бистро я тоже бываю теперь не часто. Нас становится все меньше и меньше. Те, кто не умер, вернулись на родину. Молодые, не обремененные семьями, поехали дальше, за океан. Другие прижились здесь, женились на местных и по вечерам сидят дома.

В бистро я встречаю одного только Яна, который по-прежнему живет в общежитии для беженцев, где водит знакомство с эмигрантами, приехавшими со всех концов света.

Иногда Ян поджидает меня в подъезде моего дома.

— Я хочу есть.

— Почему ты не поел в общежитии?

— Поел. Кашу-болтушку, в шесть утра. Я снова голоден.

— Все еще не нашел работу?

— Нет для меня ничего.

— Ну входи. Садись.

Я ставлю две тарелки на стол, покрытый клеенкой, жарю яичницу с салом. Ян спрашивает:

— А картошки у тебя нет?

— Картошки нет.

— Жаль, без картошки не так вкусно. Хлеб-то у тебя, по крайней мере, имеется?

— Хлеба тоже нет. Я не успеваю ходить по магазинам. Мне, знаешь ли, работать надо.

Ян ест.

— Хочешь, я буду покупать для тебя все, что нужно, пока ты на работе?

— Я в этом не нуждаюсь. Привык справляться сам. Уже давно. Ян настаивает:

— Я могу и стены тебе покрасить. Не то чтоб я этому учился, но делал много раз.

— Нечего их красить, и так хорошо.

— Да ты глянь, какая у тебя грязь. Кухня вся черная, сортир и ванная не лучше. Жуткий вид!

Я оглядываю стены.

— Да, верно, вид жуткий. Но у меня нет денег.

— Я даром покрашу. За одни харчи. Мне лишь бы делом заняться. А то хожу как неприкаянный. Ты только краску купи, и все, а меня будешь подкармливать, как раньше.

— Да не хочу я тебя эксплуатировать.

— Мне все едино, я так и так шляюсь либо по городу, либо по общежитию. А у тебя тут все грязью заросло.

Это верно, квартира у меня грязней некуда. Я и внимания не обращал на это. Как въехал сюда, так и прожил десять лет, а она и вначале была не очень-то чистой.

Ладно, я велю Яну начинать с кухни.

Я думаю: вдруг приедет Лина, а у меня все блестит — и кухня, и ванная, и туалет.

Комнаты еще куда ни шло. В спальне стены заставлены книгами, стоит широкая кровать — для нас двоих. Есть еще одна комнатушка, сейчас она служит мне кладовой, но когда-нибудь я устрою в ней кабинет с письменным столом, а на нем машинка и стопки бумаги.

Да, не забыть бы купить пишущую машинку, бумагу и ленту.

А пока я пишу карандашом в школьных тетрадках.

Ян работает быстро и старательно. Я прямо не узнаю свою квартиру. Теперь Лина может приезжать. Мне не будет стыдно за мое жилье.

Я покупаю новые полотенца для ванной и кухни. Складываю их, до времени, в ящик комода.

Яну я плачу сколько могу. Он страшно доволен своей работой, даже больше, чем я сам. Рвется перекрашивать обе комнаты, но с этим можно и подождать.

Ян счастлив.

— В первый раз я смог хоть что-то послать жене. Деньги, что ты мне заплатил.

— Бедняга Ян, я ведь тебе дал такую малость.

— У нас дома это стоит вдесятеро больше, чем здесь. Жена купила на них башмаки и одежку детям на осень. Надо же их прилично одеть к школе. Я спрашиваю:

— Как же ты теперь будешь обходиться совсем без работы?

— Сам не знаю, Шандор.

— Возвращайся-ка ты домой, так оно будет лучше.

— Да не могу я. Надо мной вся деревня смеяться будет. Я их всех обещал озолотить. Ох, если бы ты мог мне помочь, Шандор! Найди мне клиентов. Ты же знаешь много народу. Сам видел, я умею делать ремонт, да и много чего другого тоже. Могу, к примеру, садовником работать. Разводить овощи, фрукты, декоративные деревья. Работать могу за гроши да за харчи, и того хватит. Если буду при этом бесплатно жить в общежитии, то сумею посылать все деньги жене.

Я нахожу для Яна кое-какие случайные приработки, но не могу от него избавиться. Почти каждый вечер он является ко мне, мешает писать, мешает спать. Читает мне письма от жены и детей. Жалуется на тоску по родине, на разлуку с семьей.

И почти постоянно плачет. Утешить его можно только одним — картошкой с салом. Набив брюхо, он отправляется на ночлег в свое общежитие с двухэтажными нарами, где уже прочно обосновался и где считается, благодаря давнему сроку проживания, кем-то вроде старейшины.

Когда он наконец уходит, я принимаюсь писать.

Они Идет дождь. Холодный, мелкий, он сеет на дома, на деревья, на могилы. Когда ОНИ приходят ко мне, дождь струями течет по их разложившимся, разжиженным лицам. ОНИ глядят на меня, и холод становится сильнее, от него не защищают даже мои белые стены. Да они и никогда меня не защищали. Их надежность — жалкая иллюзия, их белизна запятнана.

Вчера я вдруг ощутил прилив неожиданного, беспричинного счастья. Оно нахлынуло на меня сквозь дождь и туман, оно улыбалось, парило над деревьями, танцевало передо мной, окутывало меня.

И я узнал его.

То было счастье далеких дней, когда ребенок и я составляли одно целое. Я был ребенком, мне было всего шесть лет, и я мечтал по вечерам в саду, глядя на луну.

А теперь я устал. Эти, что приходят по ночам, высосали из меня все силы. Сколько ИХ явится нынче вечером? Один? Или целая компания?

Если бы у НИХ по крайней мере были узнаваемые лица! Но нет, ОНИ все расплывчаты, неявственны. ОНИ входят. ОНИ стоят и смотрят на меня. Потом ОНИ говорят:

— Почему ты плачешь? Вспомни!

— О чем?

Тогда ОНИ начинают смеяться.

Позже я говорю:

— Я готов.

Я распахиваю рубашку на груди, и ОНИ вздымают свои бледные, костлявые руки.

— Вспомни!

— Я не могу.

Бледные костлявые руки поднимаются и падают. Кто-то плачет за белыми стенами:

— Вспомни!

Зыбкий серый туман витал над крышами, над жизнью. Ребенок сидел во дворе и глядел на луну.

Ему было шесть лет, и я его любил.

— Я тебя люблю, — сказал я ему.

Но ребенок глядел на меня строго и недоверчиво.

— Малыш, я пришел издалека. Скажи мне, зачем ты смотришь на луну?

— Это не луна, — обиженно ответил мальчик, — это не луна; я смотрю на свое будущее.

— Я как раз оттуда, — мягко сказал я ему. — Там одни только мертвые, грязные поля.

— Ты врешь, ты врешь! — закричал ребенок. — Там есть деньги, и свет, и любовь. Там сады, полные цветов.

— Я пришел оттуда, — мягко повторил я, — там одни только мертвые, грязные поля. И тут ребенок узнал меня и разрыдался.

То были последние его горячие слезы. Над ним тоже зарядил холодный дождь. Луна исчезла. Мрак и безмолвие вошли в меня с немым вопросом: «Что ты сделал с ним?»

Я устал. Вчера вечером я опять долго писал, прихлебывая пиво. Фразы кружатся у меня в голове. Я думаю, эта писанина скоро погубит меня.

Как обычно, сажусь в автобус. Закрываю глаза. Мы подъезжаем к первой деревне.

Старуха, разносчица газет, подходит к автобусу забрать свою пачку. Она должна разнести газеты всем жителям деревни до семи часов утра.

В автобус садится молодая женщина с ребенком на руках.

С тех пор как я работаю на фабрике, никто еще не садился в автобус на этой остановке.

Но сегодня в автобус садится женщина, и эту женщину зовут Лина.

Не та Лина, которую я жду в мечтах, а настоящая, реальная Лина, та маленькая вредина Лина, что отравляла мне жизнь в детстве. Та, которая замечала, что я ношу одежду и башмаки ее старшего брата, и объявляла об этом на весь класс. Та, что делилась со мной бутербродами и печеньем, от которых мне так хотелось отказаться. Но я был слишком голоден на переменах.

Лина говорила, что бедным нужно помогать, так учили ее родители. Вот я и был тем бедняком, которого Лина выбрала для оказания помощи.

Я прохожу на середину автобуса, чтобы лучше рассмотреть Лину. Я не видел ее целых пятнадцать лет. Она не очень-то изменилась. Все такая же бледная худышка. Волосы ее слегка потемнели и собраны в хвост на резинке. Лицо не накрашено, одета она отнюдь не элегантно и не по моде. Да, Лине далеко до красавицы.

Она рассеянно смотрит в окно, потом ее взгляд падает на меня, но тут же вновь устремляется в пустоту.

Она наверняка знает, что я убил ее отца, моего отца, нашего отца, и, может быть, мою мать тоже.

Нельзя, чтобы Лина меня узнала. Она может донести на меня как на убийцу. Конечно, с тех пор прошло пятнадцать лет, срок давности наверняка вышел. А впрочем, что ей может быть известно? Знает ли она, что у нас с ней общий отец? Что у нас был общий отец? Да и умер ли он?

Нож был длинный, но он с большим трудом вошел в плотное мужское тело. Я нажимал изо всех сил, но мне ведь было всего двенадцать лет, я был тщедушен, как голодный котенок, почти ничего не весил. Я понятия не имел об анатомии и вполне мог ударить, не задев жизненно важных органов.

Доезжаем до фабрики, выходим.

Лину поджидает соцработница, она ведет ее в ясли.

Я вхожу в цех, включаю станок; он работает так рьяно, как никогда еще не работал, он поет, он гудит: «Лина здесь, Лина здесь!»

За окном танцуют деревья, весело насвистывает ветер, резво бегут облака, блестит солнце, погода лучезарна, как весенним утром.

Так, стало быть, это ее я ждал все эти годы! А я и не подозревал. Мне казалось, я жду какую-то незнакомку, прекрасную собой, но несуществующую. А появилась реальная Лина — после пятнадцати лет разлуки. И вот мы встретились: вдали от родной деревни, в другой деревне, в другой стране.

Утро пролетает как один миг. В полдень я иду обедать в фабричную столовку. Там очередь, она двигается медленно. Лина стоит передо мной. Она берет кофе и простую булку. Точно как я, когда приехал сюда и еще с недоверием относился ко всей этой иностранной еде. Она казалась мне пресной, безвкусной.

Лина выбирает стол на отшибе. Я сажусь за другой, напротив нее. Ем, не поднимая головы. Боюсь взглянуть на нее. Кончив есть, встаю, уношу поднос с грязной посудой и иду за кофе. Проходя мимо Лининого стола, заглядываю в книгу, которую она читает. Она написана не на нашем и не на здешнем языке. Похоже на латынь.

Я тоже раскрываю книгу и делаю вид, будто читаю, но никак не могу сосредоточиться и на самом деле разглядываю Лину. Когда она поднимает глаза, я тут же утыкаюсь в книгу. Иногда Лина долго смотрит в окно, и я понимаю, что одно в ней разительно изменилось — ее взгляд. У Лины моего детства глазки были озорные и счастливые. Теперешняя Лина глядит хмуро, печально, как и все мои знакомые эмигранты.

В час дня мы возвращаемся на фабрику. Лина работает в цеху на этаж выше моего.

Вечером, когда мы выходим с фабрики, нас ждет автобус. Я вижу, как Лина забегает в ясли и берет своего ребенка. Потом садится рядом с кондуктором, а я позади, но не очень далеко от нее.

Лина вышла там же, где села утром. Я тоже выхожу и иду за ней. Она заходит в маленькую деревенскую лавку, я тоже. Она молча указывает на продукты, которые хочет купить, — молоко, макароны, конфитюр. Значит, она еще не говорит на языке этой страны. Или же она стала немой, болтливая подружка моего детства.

Я покупаю пачку сигарет и опять иду следом за Линой. Теперь она меня явно замечает. Но ничего не говорит. Она входит в трехэтажный дом рядом с церковью. Я заглядываю в окно первого этажа. Там горит свет. За столом, склонившись над книгами, сидит мужчина. Остальная часть квартиры погружена в темноту.