- Расскажите о себе. Я посторонний человек, а постороннему можно рассказать. Это не имеет значения.
      - Собственно говоря, рассказывать нечего, я сама все запутала и испортила - абсолютно все!
      - Наверное, положение не так уж безнадежно, - заметил я.
      Мне было ясно, что Дженнифер необходимо успокоиться, ей нужна новая жизнь, новые силы.., нужно, чтобы ее вытащили из трясины страданий и долготерпения и снова поставили на ноги. У меня не возникло ни малейшего сомнения, что я и есть тот человек, который способен это сделать... Да, все произошло так быстро.
      Дженнифер с сомнением посмотрела на меня, как недоверчивый ребенок, но все же начала рассказывать.
      В самый неподходящий момент, как всегда бывает В подобных случаях, официант принес счет. Хорошо, что это был третий ленч и никто не стал выпроваживать нас из ресторана. Я добавил десять шиллингов к своему счету, и официант, сдержанно поклонившись, тотчас исчез.
      Мы вернулись к нашему разговору.
      Судьба жестоко обманула Дженнифер. Она с необыкновенным мужеством встречала трудности, но их оказалось великое множество и они не прекращались, постоянно возникая одна за другой, а физических сил было немного.
      Все складывалось как-то неладно с самого начала - ив детстве, и в юности, и когда она вышла замуж. Мягкость характера и в то же время импульсивность постоянно ставили ее в трудное положение. Можно было избежать трудностей, всегда подворачивалась лазейка, однако Дженнифер предпочитала встречать свои неудачи с открытым забралом. А когда, проиграв, она наконец решала воспользоваться подвернувшейся лазейкой, та ее неизменно подводила, и Дженнифер попадала в еще более скверное положение.
      Во всем, что с ней происходило, она винила себя. У меня потеплело на сердце от такой привлекательной черты характера. Не было ни обиды, ни обвинений. "Наверно, - повторяла она задумчиво, - каким-то образом я сама виновата".
      Мне хотелось закричать: "Нет, конечно же это не ваша вина! Разве не ясно, что вы - жертва? И всегда будете жертвой, пока не выйдете из фатальной роли человека, постоянно принимающего вину на себя!"
      Дженнифер сидела передо мной - озабоченная, несчастная, побежденная и восхитительная! Думаю, уже тогда, глядя на нее через узкий столик вагона-ресторана, я понял, чего ждал в последнее время. Дженнифер... Не обладание ею... Мне хотелось вернуть ей уверенность в себе, хотелось видеть ее счастливой и здоровой.
      Да, я уже тогда знал (хотя прошло немало недель, прежде чем я смог себе в этом признаться, что влюблен в Дженнифер. И мое чувство было гораздо большим, чем влюбленность.
      Мы не говорили о том, как бы нам снова встретиться.
      Наверное, она в самом деле верила, что мы больше не увидимся. Я думал иначе. Она назвала свое имя и, когда мы уходили из вагона-ресторана, с нежностью сказала:
      - Это прощание. Но, пожалуйста, поверьте, я никогда не забуду ни вас, ни того, что вы для меня сделали.
      Ведь я была в отчаянии.., в полнейшем отчаянии.
      Я пожал ей руку и попрощался, но знал, что это не окончательное "прости". Я был абсолютно уверен, что мы снова встретимся, даже если бы она взяла с меня слово не разыскивать ее. У нас с ней оказались общие знакомые. Я не говорил ей об этом, но понимал: мне будет совсем не трудно ее найти. Более странным казалось, что мы с ней не встретились раньше.
      Я снова увидел Дженнифер неделю спустя на коктейле у Каро Стренджуэй. После этой встречи никаких сомнений больше не было. Мы оба знали, что с нами произошло...
      Мы встречались, расставались и встречались снова. В гостях у знакомых, в тихих небольших ресторанчиках. Выезжали поездом за город и бродили, погруженные в сверкающий мир невероятного блаженства. Мы побывали на концерте, на котором Элизабет Шуман пела: "И на тропе, где будем мы бродить, с тобою встретимся, забудем все земное и затеряемся в мечтах, моля, чтоб небо любовь соединило, которую земля уж не разрушит".
      Мы вышли после концерта и окунулись в шум и суету Уигмор-стрит. Я повторил последние слова песни Штрауса "в любви, в блаженстве бесконечном" - и встретился взглядом с Дженнифер.
      - О нет, не для нас, Хью!
      - Именно для нас, - возразил я. - Всю оставшуюся жизнь мы должны пройти вместе.
      Нет, протестовала Дженнифер, она не может так вдруг все бросить. Она знает, что муж не позволит ей подать на развод.
      - Ну а сам он мог бы это сделать?
      - Да. Думаю, да. О Хью, нельзя ли нам оставить все как есть?
      - Нет, нельзя!
      Я не торопил ее. Ждал, наблюдая за тем, как к Дженнифер постепенно возвращалось душевное и физическое здоровье. Мне не хотелось, чтобы она изводила себя из-за необходимости принимать решение до тех пор, пока снова не станет тем веселым, счастливым существом, каким ее создала природа. Ну что же, я этого добился. Дженнифер окрепла и физически и духовно. Теперь мы должны были принять решение.
      Это оказалось не так просто. У Дженнифер нашлось множество возражений - довольно странных и неожиданных.
      Большей частью они были вызваны беспокойством за меня и мою карьеру, ведь это станет для меня полным крушением. Я уверял, что все обдумал. Я молод, и, кроме преподавания в школе, существует многое другое, чем я могу заняться. Дженнифер плакала: она никогда не простит себе, если разрушит мою жизнь. Этого не случится, уверял я, если она будет со мной. Без нее моя жизнь кончена.
      В наших отношениях было немало взлетов и падений.
      То Дженнифер, казалось, была готова принять мою точку зрения, то вдруг (когда меня не было рядом) снова отступала. Видно, ей не хватало уверенности в себе.
      И все-таки мало-помалу Дженнифер стала склоняться к моему мнению. Нас связывала не только страсть - было между нами нечто большее: единство взглядов, взаимопонимание (иногда то, что она говорила, готово было сорваться с моих уст), способность разделять тысячи маленьких радостей.
      Наконец она признала, что я прав и мы принадлежим друг другу. Всякие возражения исчезли.
      - О, в самом деле, Хью, мне даже не верится, что я могу так много для тебя значить! И все-таки я больше не сомневаюсь!
      Все было перепроверено, подтверждено. Мы строили планы. Необходимые матримониальные планы.
      Проснувшись однажды холодным солнечным утром, я вдруг осознал, что в этот день начинается наша новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сих пор я не разрешал себе полностью верить в это. Я всегда боялся, что странное болезненное неверие в собственные силы заставит Дженнифер отступить.
      Даже теперь, в последний день моей прежней жизни, мне нужно было убедиться. Я позвонил ей.
      - Дженнифер!..
      - Хью!..
      Голос был тихий, с чуть заметной дрожью... Значит, все правда.
      - Прости, дорогая, я должен был услышать твой голос. Неужели все это правда?
      - Да, Хью! Это правда.
      Мы должны были встретиться в аэропорту в Нортхолде.
      Я тщательно побрился. Одеваясь, я все время тихонько напевал. Лицо, которое я увидел в зеркале, было совершенно неузнаваемым от полнейшего идиотского счастья. Это был мой день! День, которого я ждал тридцать восемь лет. Я позавтракал, проверил билеты, паспорт и вышел к машине. За рулем сидел Гарриман. Я сказал, что сам поведу машину. Он может сесть сзади.
      Из проулка я повернул на магистраль. Машина то двигалась в общем потоке, то выходила из него. Времени у меня было достаточно. Утро выдалось просто великолепное! Чудесное утро! Специально для нас с Дженнифер. Мне хотелось петь и кричать от радости.
      С боковой улицы со скоростью сорок миль в час вылетел грузовик; своевременно увидеть его и избежать столкновения было невозможно. Ни нарушений с моей стороны.., ни ошибочной реакции... Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Какая разница, почему это произошло!
      Грузовик ударил в борт моего "бьюика", разбил его вдребезги и придавил меня обломками автомобиля. Гарриман был убит.
      Дженнифер ждала в аэропорту. Самолет улетел... Я не приехал...
      Глава 2
      Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль... В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате - мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков, поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.
      Сознание возвращалось медленно... В голове потихоньку прояснялось.., отступала боль.., но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.
      Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.
      Наконец я понял все - что я совершенно беспомощен... что изуродован. Что я отныне навсегда выключен из нормальной жизни среди других людей.
      Иногда меня навещали. Приходил мой брат. Растерянный, он мялся, ища слова и не зная, как и о чем со мной говорить. Мы с ним никогда не были близки. А я не мог говорить с ним о Дженнифер. Но думал о ней постоянно.
      Когда я стал поправляться, мне принесли письма.
      Письма от Дженнифер.
      Посещать меня разрешалось только близким родственникам. У Дженнифер не было таких прав - формально она была всего лишь другом, "Хьюго, дорогой, писала она, - меня не пускают к тебе. Я приду, как только разрешат. Постарайся скорее поправиться. С любовью, Дженнифер".
      "Не тревожься, Хью, - успокаивала она в другом письме. - Главное - ты не погиб, остальное не имеет значения.
      Скоро мы будем вместе - навсегда. Твоя Дженнифер".
      Я написал ей неразборчивыми карандашными каракулями, чтобы она не приходила - что не должна приходить. Что я мог предложить Дженнифер теперь?
      Я увидел ее только после того, как выписался из больницы и оказался в доме своего брата. Во всех ее письмах звучала одна и та же нота. Мы любим друг друга! Даже если я никогда не поправлюсь, мы должны быть вместе.
      Она будет за мной ухаживать. У нас все же будет счастье... не такое, о каком мы мечтали раньше, но все-таки счастье.
      И хотя моим первым порывом было сразу разрубить этот узел, сказать Дженнифер: "Уходи и больше никогда не приходи", - все же я колебался. Я верил, как и она, что нас связывает не только физическая близость, что у нас остается радость духовного общения. Конечно, для Дженнифер было бы лучше уйти и забыть меня.., но если она не уйдет?
      Прошло много времени, прежде чем я уступил и разрешил Дженнифер прийти. Мы часто писали друг другу, и наши письма в самом деле были письмами любви, вдохновляющими.., героическими...
      И вот наконец я сдался.
      Ну что же, она пришла.
      Ей не разрешили пробыть долго. Думаю, уже тогда мы оба все поняли, хотя и не признавались себе в этом. Дженнифер пришла снова. Пришла она и в третий раз. Но больше я уже не в состоянии был выдержать. Третий визит Дженнифер продолжался всего десять минут, но мне показалось, что прошло, по крайней мере, часа полтора! Я с трудом поверил, когда после ее ухода посмотрел на часы.
      Не сомневаюсь, что она испытывала то же самое.
      Нам нечего было сказать друг другу...
      Да, вот так-то...
      В конце концов оказалось, что ничего серьезного между нами не было. Есть ли что-нибудь горше призрачного счастья? Единство взглядов, взаимопонимание, когда мысль одного тут же подхватывалась другим, дружеское участие - иллюзия.., всего лишь иллюзия, рожденная взаимным влечением между мужчиной и женщиной. Ловушка, расставленная Природой, - самая хитроумная, самая совершенная из ее уловок. Между мной и Дженнифер существовало только чувственное влечение - и оно породило столь чудовищный самообман. Страсть, только страсть...
      Это открытие вызвало во мне стыд и негодование. Я почти возненавидел и себя, и Дженнифер. Мы растерянно смотрели друг на друга, и оба на свой лад пытались понять, что же стало с тем чудом, в которое мы оба так верили.
      Я прекрасно сознавал, что Дженнифер молода и красива, но, когда она говорила, мне было скучно. И я тоже вызывал у нее скуку. Мы уже ни о чем не могли говорить, ничего не могли обсуждать с удовольствием.
      Дженнифер продолжала упрекать себя за все, что произошло. Меня это раздражало, казалось ненужным и отдавало истерикой. Зачем то и дело твердить об этом?
      Уходя в третий раз, Дженнифер заявила, бодро и настойчиво:
      - Хью, дорогой, я очень скоро приду опять.
      - Не надо, не приходи.
      - Но я обязательно приду. - Голос Дженнифер звучал глухо, неискренне.
      - Ради всего святого! Не притворяйся, Дженнифер! - заорал я на нее. Все кончено! Кончено!
      Она как будто не слышала и продолжала говорить, что посвятит свою жизнь уходу за мной и что мы будем очень счастливы. Она уже настроилась на самопожертвование, это меня и взбесило. Я с ужасом понял - Дженнифер сделает, как сказала. Подумать только, что она постоянно будет рядом, болтая ни о чем, стараясь быть доброй, бормоча жизнерадостные глупости... Меня охватила паника - паника, рожденная слабостью и болезнью.
      Я крикнул, чтоб она уходила, немедленно уходила прочь. Дженнифер ушла. Она испугалась, - но в глазах ее читалось облегчение.
      Потом, когда в комнату зашла моя невестка Тереза, чтобы задернуть занавески, я заговорил с ней о Дженнифер.
      - Вот и все, Тереза, - сказал я. - Она ушла.., ушла...
      Она ведь не вернется, правда?
      - Нет, не вернется, - тихим голосом подтвердила Тереза.
      - Как ты думаешь, это моя болезнь заставляет меня видеть все.., не правильно?
      Тереза поняла, что я имел в виду. И ответила, что болезни, подобные моей, по ее мнению, скорее помогают видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.
      - Ты хочешь сказать, что теперь я вижу Дженнифер такой, какая она есть?
      Тереза ответила, что имела в виду не совсем это. По ее мнению, теперь я вряд ли могу понять Дженнифер лучше, чем прежде, но зато я сейчас точно знаю, как действует на меня ее присутствие.
      Я спросил у Терезы, что она сама думает о Дженнифер. По словам Терезы, она всегда находила Дженнифер привлекательной, милой, но совершенно неинтересной.
      - Как ты считаешь, она очень несчастна? - мрачно спросил я.
      - Да, Хью, я так считаю.
      - Из-за меня?
      - Нет, из-за себя самой.
      - Она продолжает винить себя в той аварии и постоянно повторяет, что подобного никогда бы не случилось, если бы я не ехал на встречу с ней. Но это же глупо!
      - Да, пожалуй.
      - Я не хочу, чтобы она себя этим изводила. Не хочу, чтобы она была несчастна.
      - Полно, Хью, - возразила Тереза. - Оставь ей хоть что-нибудь!
      - Что ты имеешь в виду?
      - Ей нравится быть несчастной. Неужели ты до сих пор этого не понял?
      Мышление моей невестки отличается холодной ясностью, что нередко приводит меня в замешательство. Я сказал, что ее замечание отвратительно.
      - Возможно, - задумчиво произнесла Тереза, - но теперь сказанное мною не имеет значения. Тебе не нужно больше убаюкивать себя сказочками. Дженнифер всегда нравилось сидеть и вздыхать, как все у нее плохо. Она лелеяла эти мысли и взвинчивала себя. Однако если ей нравится так жить, почему она не должна этого делать? Знаешь, Хью, ведь мы не смогли бы жалеть человека, если он сам не испытывает жалости к самому себе. А жалость всегда была твоей слабостью и мешала тебе видеть вещи в истинном свете.
      Я испытал кратковременное удовлетворение, обозвав Терезу крайне неприятной женщиной, на что она ответила, что, вероятно, я прав.
      - Тебе никогда никого не жаль! - продолжал я.
      - Нет, почему же, в известном смысле, мне жаль Дженнифер.
      - А меня?
      - Не знаю, Хью.
      - И тот факт, что я - искалеченная развалина, которой незачем жить, тебя никоим образом не трогает?
      - Я не знаю, жаль мне тебя или нет. Значит, ты просто должен начать жизнь сначала и построить ее в совершенно другом ключе. И это может быть очень интересно.
      Я объявил ее бесчеловечной, и она, улыбаясь, вышла из комнаты.
      Тереза мне очень помогла.
      Глава 3
      Вскоре мы переехали в Корнуолл.
      Тереза как раз получила наследство от своей двоюродной бабушки - дом в Корнуолле, в Сент-Лу. Лечивший меня врач настаивал на том, чтобы я уехал из Лондона. Мой родной брат Роберт - художник-пейзажист, "с извращенным", по мнению большинства людей, видением природы, был мобилизован во время войны, как и большинство представителей его профессии, для службы в сельском хозяйстве.
      Так что все складывалось как нельзя лучше.
      Тереза отправилась туда пораньше, чтобы подготовить дом к нашему приезду, а меня (после того как я успешно заполнил множество анкет) доставили туда в специальной карете "Скорой помощи".
      - Ну как тут? - спросил я Терезу на следующее утро после приезда.
      Она уже успела во всем разобраться. Здесь, по ее словам, существует три отдельных мирка. Во-первых, старая, выросшая вокруг гавани рыбацкая деревня с домиками, крытыми шифером, с островерхими крышами, с надписями на фламандском, французском и английском языках; во-вторых, расположившийся за рыбацкой деревней современный туристический поселок: большие роскошные отели, тысячи маленьких бунгало и множество пансионов, где кипит бурная жизнь летом и замирает зимой. И наконец, в-третьих, замок Сент-Лу, где правит леди Сент-Лу, престарелая вдова лорда, - ядро иного уклада жизни, традиции которого извилистыми тропами и улочками тянутся к старинным домикам, приютившимся в долине подле древних церквей. "В сущности, это местная знать", - заключила свой рассказ Тереза.
      - А куда мы относимся? - заинтересовался я.
      Из рассуждений Терезы выходило, что мы относимся к местной знати, потому что Полнорт-хаус принадлежал ее двоюродной бабушке, мисс Эми Треджеллис, и он не был куплен, а перешел к ней, Терезе, по наследству, так что мы "свои".
      - Даже Роберт? - спросил я. - Несмотря на то, что он художник?
      С ним, по признанию Терезы, труднее. В летние месяцы в Сент-Лу слишком много художников.
      - Но он мой муж, - величественно заявила Тереза, - и, кроме того, его мать из бодминской знати.
      Я спросил Терезу, чем мы здесь будем заниматься. Вернее, чем она собирается заняться. Что касается меня, то тут все было ясно: я всего лишь наблюдатель.
      Тереза, по ее словам, намеревалась участвовать во всем, что происходит в Сент-Лу.
      - А именно?
      - В основном займусь политикой и садоводством.
      Немного поработаю в "Женском институте" <"Женский институт" организация, объединяющая женщин, проживающих в сельской местности. В рамках этой организации действуют различные кружки.> и приму участие в таких делах, как чествование солдат, вернувшихся домой. Но главное политика! В конце концов, вот-вот начнутся всеобщие выборы.
      - Ты когда-нибудь интересовалась политикой?
      - Нет, Хью, никогда. Мне это всегда казалось ненужным. Я довольствовалась тем, что голосовала за того кандидата, который, по моему мнению, мог принести меньше вреда.
      - Позиция, достойная восхищения! - пробормотал я.
      Но теперь Тереза решила приложить все усилия и заняться политикой серьезно. Ей, разумеется, придется стать консерватором: владелец Полнорт-хауса не может принадлежать ни к какой другой партии, к тому же мисс Эми Треджеллис перевернулась бы в гробу, если бы ее племянница, которой она завещала свои сокровища, проголосовала за лейбористов.
      - Ну, а если ты сама считаешь партию лейбористов лучше?
      - Я так не считаю. Я вообще разницы не вижу!
      - В высшей степени честно! - заметил я.
      Через две недели после того, как мы обосновались в Полнорт-хаусе, леди Сент-Лу нанесла нам визит.
      Она пришла вместе со своей сестрой, леди Трессилиан, невесткой, миссис Бигэм Чартерно, и внучкой Изабеллой.
      После их ухода я, совершенно ошеломленный, сказал тогда Терезе, что они не могут быть настоящими.
      Однако эти леди действительно были обитательницами замка Сент-Лу. Прямо из сказки! Три ведьмы и заколдованная принцесса.
      Эделейд Сент-Лу была вдовой седьмого барона, убитого в Бурской войне. Оба ее сына погибли в Первую мировую, не оставив наследников по мужской линии, хотя у младшего и была дочь - Изабелла. Поэтому титул перешел к троюродному племяннику леди, живущему в Новой Зеландии, который и стал девятым лордом Сент-Лу. Он был рад предоставить замок в аренду престарелой вдове барона. Изабелла выросла в замке под присмотром и опекой родной бабушки и двух двоюродных. Леди Трессилиан, овдовевшая сестра леди Сент-Лу, и миссис Бигэм Чартерис, вдовствующая невестка, переехали в замок. Они поделили между собой все расходы и таким образом смогли вырастить Изабеллу в замке, который три старые леди считали по праву ее домом. Всем троим было за семьдесят, и они чем-то напоминали трех черных ворон. У леди Сент-Лу было открытое худощавое лицо с орлиным носом и высоким лбом. Леди Трессилиан - полная, круглолицая, то и дело близоруко моргала маленькими глазками. Миссис Бигэм Чартерно, напротив, отличалась сухопаростью. Вся троица производила впечатление эдуардианского антиквариата: время для них словно остановилось. Все три дамы носили драгоценности - потускневшие, старомодные, но, несомненно, подлинные. Драгоценностей было немного, в основном броши - в виде полумесяцев, подков или звезд, пришпиленные в несколько непривычных местах.
      Так выглядели три старые леди из замка Сент-Лу. С ними пришла Изабелла - самая настоящая заколдованная принцесса. Стройная, выше среднего роста, с тонкими чертами удлиненного лица, высоким лбом и прямыми ниспадающими пепельными волосами, она поразительно напоминала фигуру со старинного витража. Ее нельзя было назвать ни по-настоящему хорошенькой, ни обаятельной, но было в ней нечто такое, что делало ее почти прекрасной, однако то была красота былых, давно прошедших времен, не соответствующая современным представлениям.
      Лицо ее не отличалось ни живостью, ни свежестью, красота аскетически-строгих линий, от которой веяло средневековьем. Впрочем ее лицо нельзя было назвать невыразительным; в нем сквозило то, что я бы дерзнул назвать не иначе как благородством.
      После моего замечания о нереальности престарелых леди из Сент-Лу я сказал Терезе, что девушка тоже выглядит ненастоящей.
      - Принцесса, заточенная в разрушенном замке? - высказала предположение Тереза.
      - Вот именно! Она должна была приехать на мелочно-белом коне, а не в стареньком "даймлере". Интересно все-таки, - добавил я, помолчав, - о чем она думает?
      Во время этого официального визита Изабелла говорила очень мало. Она сидела выпрямившись, с милой, чуть рассеянной улыбкой. Вежливо отвечала, если к ней обращались, или просто сидела молча. Впрочем, ей не было надобности поддерживать разговор, так как старые леди почти полностью захватили инициативу. Мне хотелось знать, явилась ли она к нам против своей воли и теперь скучала - или ее заинтересовало появление в Сент-Лу чего-то нового.
      Жизнь Изабеллы представлялась мне довольно однообразной.
      - Ее что, совсем не призывали на военную службу и она все время просидела дома? - спросил я Терезу.
      - Изабелле только девятнадцать. После окончания школы она служила в системе Красного Креста - водила машину.
      - Школы? - Я был поражен. - Ты хочешь сказать, что она училась в школе? В пансионе?!
      - Да, в Сент-Ниниан.
      Это удивило меня еще больше, потому что пансион Сент-Ниниан дорогой и дающий по-настоящему современное образование, - а не какая-то там школа с совместным обучением или какими-нибудь причудами. И уж конечно, не модный пансион благородных девиц.
      - Тебя это удивило? - спросила Тереза.
      - Да, представь себе, удивило, - медленно произнес я. - Эта девушка производит такое впечатление, будто она никогда не покидала дом и воспитывалась в какой-то средневековой обстановке, не имеющей с двадцатым веком никаких точек соприкосновения.
      Тереза задумчиво кивнула.
      - Да, я понимаю.
      - Что лишний раз подтверждает, - вмешался в разговор Роберт, - что главное - это среда. Ну и конечно, наследственность.
      - Все-таки мне очень интересно, о чем она думает.
      - Может быть, она и не думает вовсе, - заметила Тереза, Меня рассмешило подобное предположение, но я продолжал размышлять об этой странной девушке.
      Как раз в этот период ко мне пришло полное, почти убийственное осознание моего положения. До аварии я всегда был физически здоровым, спортивным человеком, и меня раздражало все, связанное с болезнями и уродством. Я, разумеется, был способен на жалость, но к ней всегда примешивалось какое-то брезгливое чувство.
      И вот теперь я сам стал объектом жалости и отвращения. Прикованный к койке инвалид, с изуродованными ногами, прикрытыми пледом.
      Внутренне сжавшись, я всей кожей, всеми чувствами ожидал реакции окружающих на мое состояние. Какой бы ни была эта реакция, она всегда причиняла мне боль. Добрый, сострадательный взгляд был для меня ужасен, но не менее ужасным было и тактичное притворство, когда посетитель старался показать, что все нормально и он ничего необычного не заметил. Если бы не железная воля Терезы, я закрылся бы в своей комнате и никого не видел.
      Противостоять Терезе, если она приняла определенное решение, было нелегко. Она твердо решила, что я не должен стать затворником, и сумела внушить мне, даже не прибегая к излишним словам, что, закрывшись в своей комнате и превратив себя в некую таинственную персону, я просто-напросто привлеку к себе внимание и это будет саморекламой. Я понимал, что она на самом деле затеяла и зачем, но тем не менее подчинился. С мрачной решимостью я вознамерился доказать Терезе, что смогу все вынести, чего бы мне это ни стоило! Сострадание, сверхдоброту в голосе; старание добросовестно избегать в разговоре всякого упоминания об авариях, несчастных случаях и болезнях; попытки делать вид, что я такой, как другие люди, - все я переносил с каменным лицом.
      Поведение престарелых леди из замка не вызывало у меня особого замешательства. Леди Сент-Лу избрала тактику "не замечать" моего несчастья. Леди Трессилиан, женщина с мягким материнским сердцем, старалась не выказать переполняющего ее сострадания, довольно настойчиво переводила разговор на недавно вышедшие издания, интересовалась, не делал ли я обзоров или рецензий. А участие ко мне миссис Бигэм Чартерис, дамы более прямолинейной, проявлялось лишь в том, что она слишком явно останавливала себя, когда речь заходила об активных и кровавых видах спорта (бедняжка не могла себе позволить даже упомянуть охоту или гончих).
      Но Изабелла меня удивила: девушка вела себя совершенно естественно. Она посмотрела на меня, явно торопясь отвести взгляд. Посмотрела так, будто ее сознание просто зарегистрировало меня наряду с другими людьми, находившимися в комнате, и стоявшей там мебелью: "один мужчина, возраст за тридцать, калека" - словно я - один из предметов в описи вещей, не имеющих к ней никакого отношения.
      Зафиксировав меня таким образом, покончила со мной, взгляд Изабеллы перешел на рояль, а потом на танскую фигуру лошади, принадлежавшую Роберту и Терезе.
      Лошадка стояла на отдельном столе и, судя по всему, вызвала у девушки определенный интерес. Она спросила, что это такое. Я объяснил.
      - Вам нравится?
      Изабелла ответила не сразу.
      - Да, - наконец произнесла она веско, придав односложному слову некую особую значительность.
      "Может, она слабоумная?" - подумал я с удивлением и спросил, нравятся ли ей лошади. Изабелла ответила, что это первая, которую ей пришлось увидеть.
      - Я имею в виду настоящих лошадей.
      - О, понимаю. Да, нравятся, но я не могу позволить себе охоту.
      - Вам хотелось бы выезжать на охоту?
      - Пожалуй, нет. Здесь не очень много мест, подходящих для охоты.
      На мой вопрос, ходит ли она в море на яхте под парусом, Изабелла ответила утвердительно. В это время леди Трессилиан заговорила со мной о книгах, и девушка погрузилась в молчание. Она, как я заметил, в высшей степени владела искусством пребывать в покое. Умела сидеть совершенно спокойно - не курила, не качая ногой, закидывая ее на другую, не шевелила суетливо пальцами, ничего не вертела в руках, не поправляла волосы. Просто сидела совершенно спокойно, выпрямившись в высоком кресле с подголовником и сложив на коленях длинные тонкие руки. Она была так же неподвижна, как фигура танской лошади; одна в кресле, другая на своем столе. Мне казалось, у них есть что-то общее: обе в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давнему прошлому...
      Я посмеялся, когда Тереза предположила, что Изабелла вообще не думает, но позднее пришел к мысли, что в этом, может быть, есть доля правды. Животные не думают, их мозг пассивен до тех пор, пока не появится опасность и не возникнет необходимость действовать. Мышление (в абстрактном смысле) является на самом деле процессом искусственным, научились мы ему не без труда.
      Нас беспокоит то, что было вчера, что делать сегодня и что произойдет завтра. Однако ни наше вчера, ни сегодня, ни завтра не зависят от нас. Они были и будут помимо нашей воли.
      Предсказания Терезы относительно нашей жизни в Сент-Лу оказались необыкновенно точными. Почти сразу после приезда мы по уши погрузились в политику. Полнорт-хаус был большой и бестолково спланированный.
      Мисс Эми Треджеллис, чьи доходы значительно пострадали от новых налогов, пришлось пожертвовать одним крылом дома. И даже устроить в нем кухню для удобства эвакуированных, которые прибывали из районов, подвергавшихся бомбардировкам. Однако эвакуированные, приехавшие из Лондона в середине зимы, оказались не в силах выдержать множество неудобств Полнорт-хауса. Попади они в сам Сент-Лу с его магазинами и бунгало - другое дело! Но в миле от города.., кривые улочки. "Грязища!
      Даже не поверите! И света нет - и того и гляди, кто выскочит из кустов, к-а-ак накинется!