Агата КРИСТИ
      ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЬ
      В Лондоне было майское утро - и одиннадцать часов.
      Мистер Коуэн стоял у окна номера-люкс отеля "Ритц" и смотрел на улицу, повернувшись спиной к излишне навязчивому великолепию гостиной. Это были апартаменты госпожи Паулы Незеркофф, знаменитой оперной певицы, только что прибывшей из Нью-Йорка. С ней-то и ожидал сейчас встречи мистер Коуэн, ее импресарио. Услышав, что дверь открылась, он стремительно обернулся, но это была только мисс Рид, секретарша мадам Незеркофф, особа бледная и деловитая.
      - О, так это вы, милочка! - воскликнул мистер Коуэн. - Мадам еще не вставала, нет?
      Мисс Рид покачала головой.
      - А сказала мне: быть в десять, - заметил мистер Коуэн. - Уже час как жду.
      В его голосе не было ни горечи, ни удивления. Мистер Коуэн давно уже привык к капризам этой артистической натуры. Мистер Коуэн был высокий мужчина с гладко выбритым лицом, пожалуй, чересчур мускулистый, чересчур уж безупречно одетый. Его волосы были черными и блестящими, а зубы - вызывающе белыми. А вот дикция у него была не совсем безупречной: он нечетко произносил "с", не то чтобы шепелявил, но чуть-чуть не дотягивал до твердости, предписанной речевым эталоном.
      Не требовалось особого взлета фантазии, чтобы догадаться, что фамилия его отца была, по всей видимости, Коэн, если не просто Кон.
      Дверь спальни открылась, и оттуда выскочила хорошенькая горничная-француженка.
      - Мадам встает? - с надеждой спросил Коуэн. - Ну же, Элиза, рассказывайте.
      Элиза красноречиво вскинула руки к потолку.
      - Мадам зла этим утром как сто чертей. Недовольна всем. Эти чудесные желтые розы, которые мосье прислал ей вчера вечером... Это, говорит, все хорошо для Нью-Йорка, но только идиот мог прислать их ей в Лондоне.
      В Лондоне, говорит, только красные розы и мыслимы, и тут же распахивает дверь и швыряет бедные цветочки в коридор - и попадает прямо в проходящего мимо мосье, а он tres comme il faut <Очень приличный (фр.).> и даже, думаю, военный. Он, конечно, выражает всяческое недовольство, и правильно, по-моему, делает.
      Мистер Коуэн лишь удивленно поднял брови и, достав из кармана маленький блокнот, черкнул карандашом: "розы - красные".
      Элиза поспешно юркнула в коридорчик. Коуэн снова отвернулся к окну, а Вера Рид уселась за стол и принялась вскрывать и сортировать письма. Десять минут прошли в молчании, после чего дверь спальни с грохотом распахнулась, и в гостиную стремительно ворвалась сама примадонна. Комната тут же стала казаться меньше. Вера Рид - еще бесцветнее, а импозантный Коуэн - весь как-то сник, сразу отступив на задний план.
      - Так-так, дети мои, - произнесла Паула. - Неужели я опоздала?
      Она была высокой и не слишком полной для певицы женщиной. У нее до сих пор были изумительные руки и ноги, замечательно стройная шея и прекрасные волосы темно-рыжего рдеющего оттенка, собранные ниже затылка в тяжелый узел, и, даже если тут не обошлось без хны, выглядели они от этого ничуть не менее эффектно. Она была уже не молода - ей было лет сорок? - но черты ее лица сохранили привлекательность, хотя вокруг темных сверкающих глаз уже появились предательские морщинки. Она смеялась, как ребенок, обладала прекрасным пищеварением и дьявольским темпераментом. И считалась лучшим драматическим сопрано своего времени. Она стремительно развернулась к Коуэну.
      - Ты все сделал, как я говорила? Убрал это отвратительное английское фортепьяно и выкинул его прямо в Темзу?
      - Да, я достал вам другое, - ответил Коуэн, указывая в угол комнаты.
      Незеркофф подлетела к фортепьяно и подняла крышку...
      - "Эрар", - проговорила она. - Это уже лучше. Посмотрим...
      Чарующе-нежный голос, слившись с арпеджио, дважды с легкостью одолел октаву, потом, мягко взяв более высокую ноту, задержался на ней, все набирая и набирая силу, пока наконец постепенно не смолк, растворившись в звенящей тишине.
      - Ах, ну что за голос! - совершенно искренне восхитилась Паула Незеркофф. - Даже в Лондоне он звучит изумительно!
      - Просто дивно, - восхищенно подтвердил Коуэн. - Уверяю вас, Лондон будет у ваших ног точно так же, как и Нью-Йорк.
      - Вы думаете? - переспросила певица, но легкая улыбка, игравшая на ее губах, ясно говорила, что ответ не вызывает сомнений.
      - Уверен.
      Паула Незеркофф закрыла крышку фортепьяно и подошла к столу медленной, колышущейся походкой, которая так эффектно выглядела на сцене.
      - Ну-ну, - проговорила она. - Однако же перейдем к делу. Вы уже все устроили, друг мой?
      Коуэн положил на стол папку и извлек из нее бумаги.
      - Почти никаких изменений, - заметил он. - В "Ковент-Гардене" вы поете пять раз: три в "Тоске" и два в "Аиде".
      - "Аида"... Пфф! - фыркнула примадонна. - Это будет невыносимо скучно. "Тоска" - дело другое.
      - О да, - согласился Коуэн. - Это ваша партия.
      Паула Незеркофф подняла голову.
      - Я лучшая Тоска в мире, - сказала она просто.
      - Да, - согласился Коуэн, - вы несравненны.
      - Партию Скарпиа будет петь Роскари, я полагаю?
      Коуэн кивнул.
      - И Эмиль Липпи.
      - Что? - вскинулась Незеркофф. - Липпи? Эта мерзкая жаба? Ква-ква-ква? Я не стану петь с ним! Я либо укушу его, либо исцарапаю ему всю морду ногтями.
      - Ну, ну, - успокаивающе проговорил Коуэн.
      - Говорю вам, он не поет - он тявкает, как самая низкопробная шавка!
      - Ну, посмотрим, посмотрим, - ответил Коуэн, которому хватало ума никогда не спорить с темпераментными певицами.
      - А Каварадосси? - осведомилась Незеркофф.
      - Генсдейл, американский тенор.
      Певица кивнула.
      - Милый мальчик. И голос хороший.
      - И, кажется, один раз это будет Барриэ.
      - Этот умеет петь, - великодушно сказала прима. - Но позволить этой жабе проквакать Скарпиа! Бр! Только не при мне.
      - Я все улажу, - успокоил ее Коуэн.
      Он откашлялся и взялся за следующий документ.
      - Я также веду переговоры об отдельном концерте в "Альберт-Холл".
      Незеркофф скорчила недовольную гримаску.
      - Знаю, знаю, - поспешно проговорил Коуэн, - но так принято.
      - Что ж, так и быть, - согласилась прима, - спою! Зал будет набит до отказа. По крайней мере, там прилично платят. Ессо <Вот! (ит.)>!
      Коуэн снова зашелестел бумагами.
      - И вот еще одно предложение, - сообщил он. - От леди Растонбэри. Она просит вас приехать и выступить у нее.
      - Растонбэри?
      Брови певицы сдвинулись, словно она пыталась что-то вспомнить.
      - Я где-то слышала это имя, и совсем недавно. Ведь есть такой город.., или какая-то деревня?
      - Да, очень славное местечко в Хартфордшире. А усадьба лорда Растонбэри - просто раритет, настоящий феодальный замок. Привидения, фамильные портреты, тайные ходы и все такое прочее. И потом, шикарный личный театр. Просто купаются в деньгах, регулярно устраивают частные концерты. Предлагают вам дать всю оперу целиком, лучше всего "Баттерфляй".
      - "Баттерфляй"?
      Коуэн кивнул.
      - Зато они и платят... Придется, конечно, немного передвинуть "Ковент-Гарден", но в смысле денег оно того стоит. Ожидают в гости королевскую семью. Шикарная для нас реклама.
      Незеркофф гордо вскинула голову.
      - Разве я нуждаюсь в рекламе?
      - Реклама всегда полезна, - ничуть не смутившись, возразил Коуэн.
      - Растонбэри, - пробормотала певица. - Где же я слы...
      Она порывисто вскочила и, подбежав к журнальному столику, стала нетерпеливо листать лежащий там иллюстрированный журнал. Ее рука застыла вдруг над одной из страниц, потом от неловкого движения журнал соскользнул на пол, а певица медленно вернулась к своему креслу.
      Настроение ее внезапно переменилось - что, впрочем, случалось довольно часто. От капризной взбаломошности не осталось и следа. Теперь ее лицо было абсолютно спокойным и почти суровым.
      - Договоритесь с ними. Я буду петь в этом вашем замке, но при одном условии... Это должна быть "Тоска".
      - Сложновато для домашнего театра, - неуверенно протянул Коуэн. - Там такие декорации, и много реквизита...
      - "Тоска" или вообще ничего.
      Коуэн пристально посмотрел на нее. Похоже, ее вид убедил его. Он коротко кивнул и поднялся.
      - Я попробую все уладить, - покорно сказал он.
      Актриса тоже поднялась. Не в ее привычках было объяснять причины своих поступков, но сейчас она почти извиняющимся голосом сказала:
      - Это лучшая моя роль, Коуэн. Я могу спеть ее так, как не пела до меня ни одна женщина.
      - Да, это хорошая партия, - согласился Коуэн. - Джерица в прошлом году имела бешеный успех.
      - Джерица? - вскричала она, сразу покраснев, и пустилась в пространное изложение того, что она думает об упомянутой Джерице.
      Коуэн, которому давно уже было не внове выслушивать мнение одних певцов о других, не очень-то прислушивался к этой тираде, а когда Незеркофф наконец умолкла, упрямо заметил:
      - Как бы то ни было, "Vissi D'Arte" <"Я жила ради искусства" (ит.) знаменитая ария Тоски из акта оперы.> она поет, лежа на животе.
      - Да ради бога, пусть хоть на голове стоит! Я спою это, лежа на спине и болтая ногами в воздухе.
      Коуэн покачал головой.
      - Не думаю, что это понравится публике, - совершенно серьезно заметил он. - И все же такие вещи впечатляют.
      - Никто не может спеть "Vissi D'Arte" как я! - уверенно заявила Незеркофф. - Я пою так, как это принято в монастырях, как учили меня добродетельные монашки много-много лет назад. Голос должен звучать как у мальчика-певчего или ангела: без чувства, без страсти.
      - Знаю, - ласково согласился Коуэн. - Я слышал вас.
      Это изумительно.
      - Это и есть искусство, - проговорила примадонна. - Заплатить сполна, страдать и выстрадать, изведать все, но при этом найти в себе силы вернуться, вернуться к самому началу и обрести утерянную красоту невинной души.
      Коуэн удивленно взглянул на нее. Она смотрела куда-то мимо него странным, ничего не видящим взглядом, от которого Коуэну внезапно стало не по себе. Ее губы приоткрылись и почти беззвучно выдохнули какие-то слова.
      Он едва их расслышал.
      - Наконец-то! - прошептала она. - Наконец-то.
      Спустя столько лет.
      ***
      Леди Растонбэри обладала не только тщеславием, но и тонким вкусом, и эти два качества сочетались в ней на редкость удачно. Ей посчастливилось выйти замуж за человека, не обладавшего ни тем, ни другим и потому никоим образом ей не мешавшего. Граф Растонбэри был крупным крепким мужчиной, которого интересовали лошади, лошади и только лошади. Он восхищался своей женой, гордился ею и был только рад, что имеет возможность выполнять все ее прихоти. Собственный театр выстроил примерно сто лет назад его дед, и он стал любимой игрушкой леди Растонбэри. Ее стараниями на сцене этого театра успели поставить и Ибсена, и какую-то ультрасовременную пьеску, как теперь водится, замешанную на наркотиках и разводах, и даже некую поэтическую фантазию с кубистскими декорациями. Предстоящая "Тоска", в честь которой леди Растонбэри устраивала невероятно торжественный прием, вызвала живейший интерес. Весь лондонский бомонд собирался присутствовать на спектакле.
      Мадам Незеркофф со свитой прибыла перед самым ленчем. Генсдейл, молодой американский тенор, должен был исполнять Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон - Скарпиа. Собрать их здесь стоило безумных денег, что, впрочем, никого особенно не тревожило.
      Паула Незеркофф была сегодня в превосходном настроении. Сплошная любезность, блеск и очарование, никаких капризов. Коуэн был приятно удивлен и только молился, чтобы это продлилось подольше. После ленча все гости отправилась в театр, где осмотрели декорации и все, что попадалось им на глаза. Оркестром дирижировал Сэмюель Ридж, один из лучших дирижеров Англии. Все шло как по маслу, что вызывало у мистера Коуэна сильнейшее беспокойство. Он не привык к такой благостной атмосфере и все время ждал какого-то неприятного сюрприза.
      - Все слишком хорошо, - бормотал он себе под нос. - Это просто не может продолжаться долго. Мадам мурлычит точно кошка, объевшаяся сливок. Нет, это не к добру, что-то обязательно случится!
      Видимо, долгое общение с музыкальным миром развило у него некое шестое чувство, поскольку вскоре его прогноз подтвердился. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка, Элиза, в расстроенных чувствах ворвалась к нему в комнату.
      - О мистер Коуэн, идемте скорее. Да скорее же, умоляю вас.
      - Что-то случилось? - заволновался тот. - Мадам капризничает? Хочет все отменить, да?
      - Нет, нет, это не мадам, это сеньор Роскари... Ему плохо, он.., он умирает!
      - Умирает? Идем!
      И он поспешил вслед за Элизой, приведшей его в комнату несчастного итальянца.
      Маленький человечек лежал на постели или, точнее говоря, метался по ней, извиваясь в непрекращающихся судорогах, показавшихся бы комичными, не будь они столь мучительными. Паула Незеркофф, склонившаяся над ним, коротко кивнула Коуэну.
      - А, вот и вы, наконец. Наш бедный Роскари! Бедняга страшно мучается. Наверняка съел что-то не то.
      - Я умираю, - простонал страдалец. - Эта боль...
      Ужасно. О!
      Он снова скорчился, обхватив руками живот, и принялся кататься по кровати.
      - Нужно послать за врачом, - решил Коуэн.
      Паула остановила его у самых дверей.
      - Об этом позаботились, он скоро будет здесь и поможет бедняге, но сегодня ему не петь, это уж точно.
      - Мне никогда больше не петь: я умираю, - простонал итальянец.
      - Нет, не умираете, - отрезала Паула. - Это всего лишь расстройство желудка. Тем не менее выступать вы сегодня явно не сможете.
      - Меня отравили.
      - Точно, - согласилась Паула. - Думаю, это было второе. Оставайся с ним, Элиза, пока не придет доктор.
      И, прихватив Коуэна, покинула комнату.
      - Ну, и что же нам теперь делать? - поинтересовалась она.
      Коуэн беспомощно покачал головой. До представления оставалось слишком мало времени, чтобы посылать в Лондон искать замену. Леди Растонбэри, только что извещенная о недуге гостя, спешила к ним по коридору. Заботила ее, впрочем, как и Паулу Незеркофф, исключительно судьба "Тоски".
      - Нам бы хоть кого-нибудь! - простонала примадонна.
      - Ох! - внезапно вспомнила что-то хозяйка. - Бреон.
      Ну конечно же!
      - Бреон?
      - Ну да, Эдуард Бреон, тот самый, знаменитый французский баритон. Он живет здесь поблизости, я видела на этой неделе в "Кантри Хоумс" фотографию его дома. Это тот, кто нам нужен.
      - Кажется, боги услышали нас, - вскричала Незеркофф. - Бреон в роли Скарпиа... Прекрасно помню. Это одна из лучших его партий. Но он ведь больше не поет, разве нет?
      - Сегодня запоет, - сказала леди Растонбэри. - Ручаюсь.
      И, будучи женщиной решительной, приказала не медля готовить свой личный спортивный самолет. Десятью минутами позже загородное уединение мосье Эдуарда Бреона было нарушено визитом взбудораженной графини. Когда леди Растонбэри чего-то хотела, она умела быть очень настойчивой, и вскоре мосье Бреон понял, что ему придется подчиниться. Справедливости ради следует заметить, что он питал некоторую слабость к титулованным особам.
      Достигнув вершин в своей профессии, он, человек очень скромного происхождения, довольно часто общался с герцогами и принцами, причем накоротке, и это всячески тешило его тщеславие. Теперь же, удалившись на покой в этот тихий уголок старой Англии, он ощущал все растущую неудовлетворенность. Ему не хватало аплодисментов, не хватало поклонников, да и соседи признали его далеко не так скоро, как он ожидал. Предложение леди Растонбэри не только польстило ему, но и откровенно обрадовало.
      - Сделаю все, что пока еще в моих силах, - с улыбкой пообещал он. - Я, как вы знаете, некоторое время не выступал на публике. Даже учеников не беру. Так, одного-двух, и то в виде одолжения. Но, раз уж сеньор Роскари занемог...
      - Это был такой удар! - воскликнула леди Растонбэри.
      - Для искусства едва ли, - заметил ее собеседник и подробно пояснил свою мысль: с тех пор как подмостки покинул мосье Эдуард Бреон, ни один театр не видел ни одного мало-мальски приличного баритона.
      - Тоску исполняет мадам Незеркофф, - сказала леди Растонбэри. - Я думаю, вы знакомы.
      - Никогда не встречались, - ответил Бреон, - Слышал ее раз в Нью-Йорке. Великая певица. Вот у кого есть чувство сцены!
      Леди Растонбэри облегченно вздохнула: никогда не знаешь, чего ждать от этих знаменитостей. Тут тебе и ревность, и какие-то нелепые антипатии...
      Минут через двадцать оба уже входили в гостиную замка Растонбэри, и хозяйка, победно смеясь, объясняла:
      - Я таки уговорила его. Мосье Бреон проявил истинное великодушие. Никогда этого не забуду.
      Изголодавшегося по комплиментам француза тут же окружили, воркуя и ахая. В свои почти уже шестьдесят Эдуард Бреон был все еще очень хорош собой: высокий, темноволосый, необыкновенно обаятельный.
      - Погодите-ка, - запнулась вдруг леди Растонбэри, - а где же мадам?.. О, вот же она!
      Паула Незеркофф не приняла участия в общем ликовании по поводу появления француза, оставшись сидеть в высоком дубовом кресле у камина. Огня в нем, конечно, не было: вечер выдался теплый, и певица даже изредка обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась настолько отрешенной, что леди Растонбэри испугалась, не обидела ли ее чем.
      - Мосье Бреон, - представила она, подводя гостя к певице. - Уверяет, что вы никогда не встречались прежде.
      Неужели же это правда?
      Последний раз - почти что картинно - взмахнув веером, Паула Незеркофф отложила его в сторону и протянула французу руку. Тот низко склонился над ней, и с губ примадонны слетел едва слышный вздох.
      - Мадам, - сказал Бреон, - мы никогда еще не пели вместе, и виной тому мои годы. Но судьба смилостивилась надо мной, и устранила эту несправедливость.
      Паула мягко рассмеялась:
      - Вы слишком добры, мосье Бреон. Я преклонялась перед вашим талантом, еще когда была никому не известной скромной певичкой. Ваш Риголетто.., какое мастерство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с вами.
      - Увы, - ответил Бреон с притворным вздохом, - все это в прошлом. Скарпиа, Риголетто, Радамес... Сколько раз я исполнял их - и никогда больше не буду!
      - Будете. Сегодня вечером.
      - Вы правы, мадам, я и забыл. Вечером.
      - Тоску с вами пели многие, - надменно сказала Незеркофф. - Но не я.
      Француз поклонился.
      - Это честь для меня, - мягко произнес он. - Большая честь, мадам.
      - Здесь требуется не только певица, но и актриса, - вставила леди Растонбэри.
      - Да, действительно, - согласился Бреон. - Помню, в Италии, еще совсем юнцом, я набрел в Милане на какой-то богом забытый театр. Билет обошелся мне всего в пару лир, но тем вечером я слушал исполнение не хуже, чем в нью-йоркском Метрополитен. Тоску исполняла совсем еще молоденькая девушка, и пела она как ангел. Никогда не забуду ее "Vissi D'Arte"! Такой чистый, ясный голос... Но вот драматизм - его не хватало.
      Незеркофф кивнула.
      - Это приходит со временем, - тихо сказала она.
      - Да. Эта молоденькая девушка - Бьянка Капелли, так ее, кажется, звали, - я тогда принял участие в ее карьере. Я мог бы устроить ей блестящее будущее, но она была слишком легкомысленна... Слишком.
      Он пожал плечами.
      - А в чем это проявлялось? - послышался вдруг голос Бланш Эймери, двадцатичетырехлетней дочери леди Растонбэри, худенькой девушки с огромными голубыми глазами.
      Француз учтиво повернулся к ней.
      - Увы, мадемуазель! Она связалась с каким-то негодяем - бандитом и членом Каморры <Каморра - тайное общество, возникшее в Неаполе около 1820 года сначала как политическая организация, впоследствии превратившаяся в криминально-террористическую, широко использовавшая шантаж и убийства для достижения своих целей.>. Потом он попал в руки полиции, его приговорили к смертной казни. Она пришла ко мне и умоляла что-нибудь сделать, чтобы его спасти.
      Бланш Эймери не сводила с него завороженных глаз.
      - И вы сделали? - выдохнула она.
      - Я, мадемуазель? Да что я мог? Я был там всего лишь иностранцем.
      - Но, наверное, у вас все же было какое-то влияние? - заметила Незеркофф своим звучным грудным голосом.
      - Если даже и было, парень того не стоил. Вот для девушки я что мог сделал.
      Он слегка улыбнулся, и молоденькой англичанке эта улыбка показалась вдруг настолько отталкивающей, что она непроизвольно отпрянула, почувствовав, что за его словами кроется нечто недостойное.
      - Итак, вы сделали что могли, - произнесла Незеркофф. - Очень благородно с вашей стороны. Она, разумеется, оценила ваши старания?
      Француз пожал плечами.
      - Парня повесили, и она ушла в монастырь. Что ж, voila, мир потерял прекрасную певицу.
      Незеркофф тихо рассмеялась.
      - Мы, русские, куда менее предсказуемы, - беззаботно проговорила она.
      Одна только Бланш Эймери, взглянувшая в этот момент на Коуэна, увидела, как он удивленно вскинул глаза, открыл было рот и тут же закрыл его, подчиняясь повелительному взгляду Паулы.
      В дверях появился дворецкий.
      - Обед, - объявила леди Растонбэри, вставая. - Ах вы, бедняжки, как я вам сочувствую. Наверное, это ужасно: вечно морить себя голодом перед выступлением. Но после я обещаю вам роскошный ужин.
      - Мы подождем, - сказала Паула Незеркофф и тихо рассмеялась.
      - После!
      ***
      Только что закончился первый акт "Тоски". Зрители зашевелились, заговорили. В первом ряду, в трех бархатных креслах, восседали члены королевской фамилии, обворожительные и необыкновенно любезные. Все усердно шептались и переговаривались. Общее мнение было таково: в первом акте Незеркофф лишь с большой натяжкой оправдала ожидания зрителей. Большинству было просто невдомек, что только так и нужно было играть первый акт, сдерживая и свой темперамент, и мощь голоса. Здесь ее Тоска была легкомысленной пустышкой, забавляющейся с любовью, кокетливо-ревнивой и требовательной. Бреон, голос которого был уже далеко не тот, в образе циничного Скарпиа все же был очень импозантен. В его Скарпиа не было и намека на стареющего повесу. В исполнении Бреона это был симпатичный и чуть ли не положительный персонаж, сквозь внешний лоск которого лишь с большим трудом угадывалась тайная порочность. В заключительной сцене, где Скарпиа стоит в раздумье, смакуя свой коварный план, Бреон был просто неподражаем. Но вот занавес поднялся, начался второй акт - сцена в комнате Скарпиа.
      На этот раз, при первом же выходе Тоски, драматический талант Паулы Незеркофф стал очевидным. Она изображала женщину, объятую смертельным ужасом, но играющую свою роль с уверенностью хорошей актрисы. Ее непринужденное приветствие Скарпиа, ее беззаботность, ее улыбчивые ответы! В этой сцене в Пауле Незеркофф жили только глаза. Ее лицо застыло в бесстрастной спокойной улыбке, и только глаза, в которых сверкали молнии, выдавали ее истинные чувства.
      История продолжала развиваться: голос истязаемого Каварадосси звучит за сценой, и от напускного спокойствия Тоски не остается и следа... В безмерном отчаянии она тщетно молит Скарпиа о пощаде, упав к его ногам.
      Старый лорд Лэконми, большой знаток музыки, одобрительно кивнул, и сидевший рядом иностранный посол, наклонившись к нему, прошептал:
      - Этим вечером Незеркофф превзошла саму себя. Я не знаю ни одной актрисы, способной настолько отдаваться игре.
      Лэконми кивнул.
      И вот уже Скарпиа назвал свою цену, и Тоска, в ужасе отпрянув, бросается к окну. Слышится отдаленный бой барабанов, и она без сил падает на софу. Скарпиа стоит над ней, рассказывает, как его люди устанавливают виселицу... Потом наступает тишина, и в ней снова слышится далекий бой барабанов.
      Незеркофф лежала на софе, откинувшись настолько, что ее голова почти касалась пола. Распустившиеся волосы скрывали ее лицо. И вдруг, в потрясающем контрасте со страстью и накалом последних двадцати минут, зазвучал ее чистый и высокий голос. Голос, которым - как она говорила Коуэну - поют юные певчие или ангелы.
      Vissi d'arte, vissi d'amore,
      no feci mai male ad anima vival.
      Con man furtiva quante miserie connobi, aiutai.
      <Я жила ради искусства, жила ради любви,
      не причинила зла ни одной живой душе.
      Скольким несчастным я помогла тайком (ит.).>
      Это был голос непонимающего, удивленного ребенка.
      И вот Тоска снова бросается на колени с мольбами, которые прерываются появлением сыщика Сполетты. Тогда она, опустошенная, умолкает, и Скарпиа произносит свои роковые слова, исполненные тайного смысла. Сполетта выходит. Наступает драматический момент, когда Тоска, подняв дрожащей рукой бокал вина, замечает лежащий на столе нож и прячет его за спиной.
      Скарпиа, во всей своей зловещей красоте, воспламененный страстью, восклицает:
      Tosca, finalmente mia <Тоска наконец моя (ит.).>!
      Ответом ему служит молниеносный удар кинжалом и мстительный звенящий голос:
      Questo e il baccio di Tosca <Вот как целует Тоска! (ит.)>!
      Никогда еще Незеркофф не вкладывала столько чувства в эту сцену мщения. Зловещий шепот:
      Muori dannato <Умри, проклятый! (ит.)>! и затем странный, спокойный голос, заполнивший театр:
      Orgli perdono <Теперь я прощаю его! (ит.)>!
      Вступает тема смерти, и Тоска, совершая ритуал ставит свечи по обе стороны головы мертвеца, кладет ему на грудь распятие... Задерживается в дверях, окидывая сцену прощальным взглядом... Звучит отдаленный раскат барабанов, и занавес падает.
      Неподдельным на этот раз восторгам публики не суждено было, однако, длиться долго. Кто-то выбежал из-за кулис и поспешно направился к лорду Растонбэри. Тот поднялся навстречу и, после короткого разговора, повернулся и поманил сэра Дональда Кальтропа, известного лондонского врача. Почти немедленно тревожная весть распространилась по залу. Что-то произошло.., несчастный случай.., кто-то серьезно ранен. Один из певцов вышел на сцену и объявил, что по причине произошедшего с мосье Бреоном несчастья опера не может быть продолжена.
      Тут же прокатился слух: Бреон заколот, Незеркофф потеряла голову, она настолько вошла в роль, что по-настоящему заколола своего партнера. Лорд Лэконми, обсуждавший все это со своим знакомым, иностранным послом, почувствовал, что кто-то коснулся его руки, и, обернувшись, встретил взгляд Бланш Эймери.
      - Это не было случайностью, - сказала девушка. - Я знаю. Вы разве не слышали эту историю, которую он рассказал перед обедом про итальянскую девушку? Этой девушкой была Паула Незеркофф. Она сказала тогда, что она русская, и я видела, как удивился мистер Коуэн. Уж он-то прекрасно знает, что родилась она в Италии, хоть и взяла в качестве сценического имени русскую фамилию.
      - Милая моя Бланш... - начал лорд Лэконми.
      - Говорю вам, я совершенно в этом уверена. В ее комнате лежит журнал, и он открыт на странице с фотографией мосье Бреона в его загородном доме. Она все рассчитала заранее. Уверена, что и бедному итальянцу она что-то подсыпала, чтобы он не смог выйти на сцену.
      - Но зачем? - вскричал лорд Лэконми. - Зачем все это?
      - Как вы не понимаете? Это все та же история Тоски!
      Тогда, в Италии, он возжелал ее, но она любила другого и пришла к нему в надежде, что он спасет ее возлюбленного. Он обещал, что сделает это, а сам дал тому погибнуть.
      И вот теперь наконец она отомстила. Разве вы не слышали, как она сказала: "Я - Тоска!"? Я смотрела в этот момент на лицо Бреона, и, говорю вам: он все понял!
      Он узнал ее.
      ***
      В своей гримерной Паула Незеркофф, набросив на плечи горностаевую накидку, неподвижно сидела в кресле. В дверь постучали.
      - Войдите, - ответила она.
      Появилась Элиза. Она всхлипывала.
      - Мадам, мадам, он умер! И еще...
      - Да?
      - Не знаю, как вам и сказать, мадам. Там два джентльмена, они из полиции, и они хотят вас видеть.
      Паула Незеркофф поднялась и выпрямилась во весь свой рост.
      - Я выйду к ним, - спокойно сказала она.
      Она сняла с шеи жемчужное ожерелье и вложила его в руку девушки.
      - Это тебе, Элиза. Ты хорошая девушка. Там, куда я иду, мне это не понадобится. Ты понимаешь, Элиза? Мне не дадут больше спеть Тоску.
      Она постояла немного у дверей, окидывая взглядом гримерную, словно оглядываясь на последние тридцать лет своей жизни.
      Затем медленно и раздельно процитировала последнюю строчку из другой оперы:
      "La commedia e finita!" <Комедия окончена! (ит.) - заключительные слова арии Тонио из оперы "Паяцы" (1892) итальянского композитора Руджеро Леонкавалло (1857-1919).>.